Глава 27. Нечто, не знающее пути назад

Любимый Ошо,

Что ты делал в те годы, сразу после просветления?

Это трудный вопрос. Сначала за этим опытом последовало великое, почти неразрушимое молчание, как будто ум перестал функционировать. С этим ничего нельзя сделать - кроме как наблюдать. Это было трудно для моей семьи, друзей. Очевидно, они подумали, что я сошел с ума.

Моя семья всегда беспокоилась обо мне, волновалась, что я не следую проторенному пути и занимаюсь опасными экспериментами; опасность сойти с ума, было легко себе представить.

А когда я перестал разговаривать, - было бы лучше сказать, что говорение прекратилось само, я в этом не участвовал, - люди задавали вопросы, а я даже не мог дать ответов на самые простые вещи.

Почти два года внутри меня была огромная радость. Снаружи это стало затруднением. Люди, которые думали, что пытаются мне помочь, на самом деле ужасно докучали. Меня нужно было оставить наедине с собой. Но они беспокоились, что я могу погрузиться в это безумие еще глубже.

Они также могли почувствовать, что я не несчастен, что я безмерно счастлив. Но сумасшедшие люди обычно и бывают счастливыми, они редко несчастны. И это не противоречило их идее безумия; напротив, это поддерживало их в идее, что со мной что-то нужно сделать.

Они приводили ко мне людей, которых считали мудрыми, но меня действительно поражало то, что люди эти были лишены даже здравого смысла. Они были полны мусора из священных писаний.

Только один человек, не слывший мудрецом, встретился со мной в те времена - и он был единственным здравым человеком за эти два года моего молчания. Он был странным нищим - странным, потому что его многие уважали, хотя он был и нищий. Его единственной собственностью была просто небольшая кружка. Благодаря этой кружке (Магга) его называли Магга-баба. Люди бросали в его кружку деньги, еду или что-нибудь еще. И он не мешал другим людям, когда те хотели взять из его кружки деньги или другие вещи, брошенные туда первыми. Он с такой же готовностью относился и к тем, кто хотел взять из нее деньги...

Один из моих дядь подумал, что, может быть, этот человек может чем-то помочь. Он молчал, только иногда говорил тарабарщину. Нельзя было понять, что он говорит. Никто не мог сообразить, какой это был язык; это был вообще не язык. Он был как маленькие дети, когда они впервые разговаривают, - они продолжают говорить, что-то повторять.

Но у этого человека было абсолютно магнетическое качество. Во время дождей он обычно вечером лежал под навесом напротив своей лавки. Я видел его несколько раз, и он улыбался каждый раз, когда я его видел, - это было неподалеку от того места, где жил я. Его улыбка была улыбкой великого понимания.

И когда мой дядя подумал, что хорошо будет привести Магга-бабу, чтобы «посмотреть, что он с ним сделает», привели Магга-бабу. Его привод был тоже особенным событием; его нельзя было пригласить, потому что он ни с кем не имел общего языка. Он не говорил «да» или «нет». Нужно было просто подвезти к нему рикшу и усадить его внутрь. Он не отказывался. По крайней мере, трижды его похищали, потому что его последователи в деревнях просто приезжали и забирали его. Его сажали в рикшу - и он был готов, он ни в малейшей мере не сопротивлялся. Он наслаждался поездкой и ехал, куда его везли. Но тогда его не хватало тысячам последователей здесь.

И вот мой дядя с несколькими друзьями посадили Магга-бабу в рикшу и привезли домой. Он подошел ко мне и сказал мне на ухо: «Так все и есть. И не волнуйся об этих людях, все они сумасшедшие». Может быть, впервые он с кем-то заговорил без всякой тарабарщины.

Все собрались вокруг. Им было трудно сообразить, что происходит, потому что Магга-баба не говорил им, что он мне прошептал, а я не собирался об этом рассказывать. Но одно они почувствовали, что Магга-баба очень доволен мной. Он обнял меня и ушел.

Это помогло семье и друзьям: «Может быть, в этом что-то и есть, а мы не понимаем» - но другие решили, что мы оба сумасшедшие. «Он старый сумасшедший, это всем известно; теперь он получил и другого».

Но все же великим утешением было, что нашелся один человек, который смог меня понять. И благодаря его пониманию я мало-помалу начал говорить - потому что, может быть, найдутся еще некоторые люди, которым можно помочь. Может быть, они на самой грани. Но как только я начал говорить... Это пришло так же, как и пришло молчание, словно целый океан молчания... когда я начал говорить, то же самое произошло с говорением. Внезапно ум заработал, и я стал постоянно говорить.

Люди стали приходить ко мне, спрашивать моего совета. Люди стали приходить ко мне на лекции в своей конгрегации, на какой-то конференции, в каком-то другом городе. Иногда я читал лекции пять раз в день, почти целый день, на разных конференциях и встречах, в колледжах, университетах. И мое молчание оставалось в неприкосновенности.

Многие годы я путешествовал один по Индии, говоря со всеми возможными людьми. И мало-помалу стали возникать трудности. Политики начали пугаться. Они не могут стерпеть никого, кто имеет власть над миллионами людей. Политикам было трудно собрать и горстку людей, которые бы их слушали, а я говорил перед сотней или двумя сотнями тысяч человек. Это стало для них огромной проблемой: если этот человек станет политиком, он может оказаться очень опасным.

Они начали беспокоить мои собрания. Они стали создавать хаос на собраниях, блокировать дороги, чтобы я не мог вовремя прибыть на место, даже пытались помешать мне выйти на вокзале. Они собирали своих людей и не позволяли мне выйти из поезда на платформу. Это была конечная станция, - поезд дальше не ехал, - но они настаивали, что меня нужно отправить обратно, что я не могу остановиться в их городе.

Когда это стало почти невозможно, я бросил путешествия. У меня уже было достаточно людей, и я начал новую фазу: медитационные лагеря на горных станциях или далеко в Кашмире для тех, кто хотел быть со мной двадцать один день или семь дней - небольшие лагеря, большие лагеря.

Некоторое время все шло хорошо, потому что я не входил в города, но политики не могут сидеть и молчать. Они жили в таком страхе, быть изгнанными со своих постов у власти, что стали создавать трудности для проведения медитационных лагерей. Мы резервировали гостиницы, но когда мы приезжали, правительство отменяло эти резервации.

Теперь управляющие гостиниц говорили: «Мы ничего не можем сделать, это идет сверху; правительство хочет провести здесь какую-то специальную семидневную конференцию, поэтому мы не можем дать вам мест».

И никакой конференции не было. Гостиница оставалась пустой, только чтобы мы не могли провести лагерь. Когда даже проводить лагеря стало невозможно, я перебрался в Пуну - просто чтобы остаться здесь. «Теперь все, кто хочет, могут приезжать сюда» - потому что мои перемещения были сделаны почти невозможными.

В Пуну приехали тысячи людей, и не только из Индии - потому что теперь я оставался на одном месте, - но со всего мира. Это стало для них еще более проблематичным. Я даже не выходил из дома. За эти семь лет в Пуне я вышел из дома лишь дважды: один раз повидать моего отца, когда он умирал, и другой раз, когда умирал Вималкирти. В остальное время я оставался только дома, потому что теперь они так отчаялись, что захотели меня убить. Теперь дело было уже не в том, чтобы остановить меня, теперь люди сами приходили ко мне. Я никуда не ходил, и они не могли мне помешать.

И перед десятью тысячами саньясинов они попытались меня убить, бросив нож. Это было нечто беспрецедентное, потому что попытки кого-то убить не совершаются публично - при десяти тысячах свидетелей. Был нож... и двадцать высокопоставленных чинов полиции, потому что утром они получили анонимный звонок: «Сегодня утром на лекции кто-то попытается убить Ошо».

Они бросились в ашрам, проинформировали нас и оставались рядом. Перед этими двадцатью полицейскими и десятью тысячами человек кто-то бросил нож. Он промахнулся. Но суд... Это было уголовным делом; мы не возбуждали дела; не было необходимости. Присутствовала полиция - и не один полицейский, целых двадцать. Десять тысяч свидетелей были готовы дать показания в суде, был нож, и человек был пойман с поличным - но суд освободил его: «Попытки убийства не было».

Наверное, судья испытывал чувство вины. Он сказал врачу, который приходил слушать меня... они были друзьями. Через врача он передал мне сообщение: «Попроси у Ошо прощения за меня. Давление из центрального правительства было слишком сильным. Я бедный человек, я не могу противостоять такому давлению. Меня только что назначили, и мне пригрозили, что мое назначение будет аннулировано, и я буду переведен в какую-то отдаленную область и никогда больше в жизни не смогу получить назначения. Я знал... потому что все было ясно. Не было совершенно никаких сомнений. Это было уголовным делом. Двадцать полицейских офицеров не будут лгать без причины. Но мне пришлось его освободить; иначе, вы знаете этих людей, - они могут даже убить меня».

И этот человек был освобожден. И по мере того как я двигался дальше, опасности становились с каждым днем больше и больше. Сначала одно правительство, одна страна, потом другое правительство, а теперь - весь мир.

Это был странный опыт - как нецивилизованно человечество и как далеко оно от возможности когда-нибудь стать культурным - потому что каждый, кто пытается поднять уровень сознания человечества, оказывается его врагом. Каждый друг для этих людей становится врагом, а все враги, удерживающие их в рабстве, считаются защитниками; это - святые, это - их вожди.

Может быть, ни одному человеку не доводилось пройти через то, через что прошел я, потому что все до меня были ограничены одной небольшой местностью.

Иисус был распят в небольшом, отдаленном уголке мира, в Иудее, небольшой колонии Римской Империи.

Сократ был убит в Афинах, в городе-государстве - даже не стране. Он никогда не покидал Афин.

И эти люди никогда не входили в контакт со всем человечеством таким образом, как пришел с ним в контакт я, и они никогда не видели этих уродливых лиц - потому что все те люди, которые у власти, обладают большой силой выражения и очень искусны в том, чтобы скрывать свою реальность. Они совершенные лицемеры.

Опыт всей моей жизни будет полезным каждому, кто хочет пробуждать людей. Меня не могут распять, потому что я не совершил никакого преступления; не боролся я ни против никакой религии, и ни против какой страны. Моя борьба была вселенской. Она не против какой-либо в частности религии или политической идеологии. Это борьба с варварством в каждом человеческом существе.

Поэтому им несколько сложно решить, как именно меня уничтожить. Они не смогут этого сделать. Фактически все их усилия будут более и более их разоблачать.

И их усилия были полезны в другом смысле: они помогли мне увидеть среди моих собственных людей, кто из них действительно со мной, а кто нет; кто только притворяется, что со мной, а кто действительно со мной всем сердцем... и если я буду распят, тысячи людей будут распяты одновременно. И это было, в каком-то смысле, хорошо. Каждое нападение на меня помогало мне избавиться от тех, кто фальшив.

Я счастлив, что нашел тысячи людей, резонирующих со мной, чьи любовь и доверие ко мне безусловны. Их жизни претерпевают трансформацию. Даже если меня отнять у моих людей, их трансформация не прекратится. Это - нечто, не знающее пути назад. Как только она начинается, она продолжает в тебе расти; она подобна семени, и твое сердце становится почвой.

И я счастлив, что тысячи людей оказались достаточно храбрыми, чтобы открыться ко мне, невзирая на все возможное противоборство, ложь и происки. Когда весь мир против тебя, ты можешь получить лишь немногих избранных. Тогда посредственные не могут к тебе приблизиться; они не могут набраться храбрости.

И это было во всех отношениях великим опытом. Я снова ушел в молчание, просто чтобы увидеть, сможете ли вы понять меня и в молчании, сможете ли вы быть со мной и в молчании. И большинство из вас действительно были со мной, тотально, счастливо, радостно. Неважно было, молчал я или говорил. Это не вопрос ума; это стало вопросом сердца.

Мне пришлось выйти из молчания, потому что некоторые люди стали злоупотреблять, эксплуатировать моих людей для собственных целей, ради собственной власти.

Эта коммуна была великим экспериментом, но из-за нескольких предателей правительство сумело ее уничтожить, иначе даже самое сильное правительство мира не смогло бы ее уничтожить. Всегда именно предатели внутри вас позволяют политическим силам уничтожать. Что касается меня, хорошо было и это.

Все, случившееся со мной, было хорошо. Может быть, из-за того, как я смотрю на вещи, я и не могу их видеть по-другому.

Теперь мы можем создать небольшие школы во всем мире, в качестве конечной фазы моей работы. Я просто ищу места, где мы могли бы остановиться, чтобы некоторые люди могли приехать и увидеться со мной - чтобы все, что осталось досказать, можно было досказать, прежде чем я снова уйду в молчание. Слишком многое еще должно быть сказано.

Может быть, интересы круговой поруки боятся, что если я приближусь к тому, чтобы высказать эти вещи, то могу оказаться опаснее для их существования, чем ядерное оружие.

Один из голландских издателей, опубликовавший дюжину моих книг на голландском языке, несколько месяцев назад написал мне письмо: «Сейчас вы говорите опасные вещи. Мы не можем подвергнуть такому риску наше издательство. Мы деловые люди. То, что вы говорили раньше, мы могли себе позволить, теперь это за пределами наших возможностей. Поэтому я не буду больше публиковать никаких ваших книг и не хочу иметь с вами абсолютно ничего общего. Не собираюсь я и переиздавать ранее опубликованные книги. Если саньясины захотят, они могут взять эти книги по цене стоимости, иначе я буду просто хранить их на складе и не выпущу в продажу. Я просто хочу отсоединить себя от вашего имени».

То, что он говорит, значительно. Все эти правительства чувствуют то же самое. Все эти религии чувствуют то же самое. Им хочется остановить меня, потому что я приближаюсь к тому, чтобы высказать вещи, которые они скрывали от человечества.

Для этого мне не нужны тысячи людей. Мне просто нужна небольшая группа таких, как вы, с кем я могу быть полностью сонастроенным и свободным говорить все, что хочу. Я сдерживал многие вещи; теперь я не хочу ничего сдерживать, и для этого нет никаких причин - потому что они уже сделали против меня все, что только могли. Поэтому я просто хочу остановиться в небольшом месте с небольшой группой, чтобы люди могли приходить и сидеть в молчании. Нет необходимости поднимать никакого шума.

И все, что нужно, это просто опубликовать все, что бы я ни сказал, на всех возможных языках. Это будет вашей главной работой, потому что теперь вы не найдете издательств, которые бы это публиковали. Теперь нам придется это издавать своими силами: нам придется переводить самим, публиковать самим, самим заниматься организацией маркетинга. И эта великая ответственность ложится на вас.

Слово должно достичь. Люди могут понять сегодня, завтра или послезавтра - неважно - но однажды они поймут.

Одно я могу сказать: что бы я ни говорил, это станет философией будущего, религией будущего для всего человечества, и вы благословлены участвовать в его творении.

Любимый Ошо,

Иногда твои слова достигают меня как тяжелая пила, если их слушает ум, но если немного подождать - позволив этой пиле пройти сквозь тело - и наблюдать, что происходит, я осознаю глубокое молчание и доверие.

Любимый мастер, бутылка разбита, и гуся в ней нет. Что со мной?

Не стоит заботиться ни о бутылке, ни о гусе. Пусть бутылка будет разбита, пусть гусь летит куда хочет. Единственная забота должна быть о том, что с тобой.

Ты видишь, что бутылка разбита, ты видишь, что гуся в ней нет; тогда попытайся установить, кто этот видящий, который все это видит. Это ты.

Тогда забудь о бутылке и забудь о гусе, и помни свое сознание, свою осознанность. Это единственное, что только есть значительного в существовании - единственное сокровище, единственное богатство, единственная роскошь.

Любимый Ошо,

Часто ты говоришь о себе как о части компании Будды, Махавиры и Сократа.

Я вижу сходство между великими просветленными мастерами, которые тебе предшествовали и тобой, как сходство между семенами и цветком. Но здесь аналогия оказывается недостаточной, потому что ты кажешься гораздо большим, чем то, что они содержали как семена.

Ты не только являешься осуществлением наследия сознания; ты содержишь и свое собственное семя, и может быть, являешься началом целой ветви в измерении сознания. Я ощущаю в тебе не только силу выражения, эклектику, начитанность, чувство юмора, любовь и мудрость, как ни в каком другом из когда-либо живших людей, но и гораздо большее, что находится за пределами моего восприятия.

Этих просветленных мастеров с нами нет, чтобы сказать тебе, кто ты такой; и кажется несомненным, что нет ни одного современника, который испытывал бы такое желание. Лишь ты сам уполномочен говорить о себе.

Ошо, не опишешь ли ты для нас, - для тех, кто с тобой, и для тех, кто придет следом, - кто или что проявляется в существе, которое мы знаем как «Ошо»?

Это правда, я содержу все наследие всех пробужденных прошлого, но это не все. Я также содержу нечто большее для будущего.

Можно сказать, что я - конец старого наследия и одновременно начало нового вида пробужденного человека. Другими словами, я могу без всякого труда содержать в себе Гаутаму Будду, но Гаутама Будда не может содержать меня - по той простой причине, что Гаутама Будда не может содержать Зорбу. И усилием всей моей жизни было создание синтеза между Зорбой и Буддой; во мне этот синтез случился, и в вас этот синтез случается. И это станет будущим нового человека.

Именно из-за этого я сначала славил Гаутаму Будду, Кришну, Христа и сотни других просветленных мастеров. Но этого недостаточно, потому что все они были против Зорбы, а я хочу создать в сознании пробужденного человека пространство для Зорбы. Поэтому я также и критиковал этих людей, которых славил. Люди считают это противоречивым; это не так. Я славил их такими, какими они были; я критиковал их, потому что они были лишь половиной. И половина, которой в них недостает, безмерно важна, потому что без нее они бескровны, подобны скелетам.

Зорба может придать сока и укрепить корни Гаутамы Будды. Он останется под землей. Может быть, обычные люди никогда его не увидят; в этом его величие - что он не заботится о том, чтобы быть увиденным, что он не заботится о том, чтобы ему поклонялись и чтобы его славили. Для него достаточно того, что цветы, которые славят, содержат его сок, что без него они не смогут жить, что их жизнь - это продолжение его жизни. Они - его руки, простертые к небу, они - сама его суть, цветущая на ветру, танцующая под дождем.

Люди, может быть, никогда не узнают об этих корнях, но если само дерево начнет осуждать корни, и люди начнут следовать ему, обрубая корни, они убьют нечто наиболее ценное в человеке.

Все будды прошлого были живы наполовину. И все же они красивы. Я хотел бы, чтобы они были полностью живы; тогда их красота была бы безмерной.

Это твое чувство - правильно. Я могу глубоко встретиться от сердца к сердцу со всеми пробужденными людьми мира, но для них это окажется трудным. Для них трудным окажется диалог со мной по той простой причине, что то, что они обрубили, я пропагандирую, проповедую выращивать.

Они смогут увидеть, что что-то упустили. И есть возможность того, что они осудят меня за то, что я делаю нечто такое, чего никогда раньше не делал ни один будда; или, может быть, они восхитятся этой попыткой, - тем, что я дерзнул сделать то, на что не осмелились они.

В Индии это было ежедневным опытом. В храме Амритсара сикхи поклонялись мне, почти как будто я был их мастером. У них есть десять мастеров. Фактически человек, представивший меня на их конференции, буквально сказал, что меня следует принять как одиннадцатого. Но теперь они не позволят мне войти в храм.

В то время я многое сдерживал. Я говорил о небольшой книге, «Джапули», и сикхи были очень довольны, потому что ни один не-сикх никогда о ней не заботился. И они никогда не думали о смысле, который я придал этой небольшой брошюре. Но когда я сказал через два года, на собрании в их Золотом Храме, что «считаю просветленным только Нанака; остальные девять мастеров были обычными учителями», они были готовы меня убить. Я сказал:

- Вы можете меня убить, но тогда вы убьете своего одиннадцатого мастера!

Я знаю, что настоящим пробужденным хватит храбрости увидеть, что я дерзнул на то, на что не осмелились они. Кто-то должен это сделать, сделать осознанность всевключающей, не частичной, но тотальной - чтобы этот целый человек мог расти как органическое единство, не калеча никакую свою часть. Но это, несомненно, опасная затея. Это окажется противным всем их учениям, потому что все они пытались искоренить те или другие вещи. Они давали человеку определенный идеал.

А мои усилия направлены к тому, чтобы показать, что заставлять человека соответствовать идеалу, значит принуждать его быть фальшивым. Человек должен расти без всякого идеала, без всякой дисциплины. Его единственной религией должна быть осознанность, и куда бы ни привела его эта осознанность, туда он и должен идти без страха, каковы бы ни были последствия. Именно таким образом я прожил, и у меня нет ни малейших сожалений.

Может быть, эти люди и не смогли бы понять, но я могу понять даже их непонимание. Я все же буду восхвалять их за те прекрасные вещи, что они принесли в мир, - но не могу лгать будущему человечеству о том, что они сделали, чтобы вас искалечить. Я хочу роста целого человека в духовное существо.

________________________________________

Модификация мотороллера, используемая в Индии в качестве такси.

Hill stations, англ. - резиденции, созданные британскими колонизаторами в Индии для отдыха от жары во время жаркого сезона.