НОЯБРЬ 1916 года, полдень. Николаевский вокзал в Санкт-Петербурге, с которого известный журналист отправляется в путешествие через всю Империю. Чувствуется приближение революции, поэтому ему хотелось бы «прощупать общественное мнение». Вагон, забитый спекулянтами с восточным обличьем — теперь их полным-полно на всех дорогах страны. Они кричат, жестикулируют, снуют между сиденьями, обмениваются цифрами, именами, адресами. При последнем звуке колокольчика какой-то человек усаживается напротив репортера. Каждое его движение, каждый его взгляд исполнены особой значительности и необыкновенного достоинства. Ни дать ни взять — суверенный владыка, возвращающийся в свою державу. В конце концов эта царственная особа так заинтересовала журналиста, что тот посвятил ей первую из серии своих статей.

«Мой компаньон по путешествию, — писал он, — держался замкнуто и не разжимал рта. По виду его можно было принять за перса или татарина, об этом же говорила и дорогая каракулевая папаха на голове. Он попивал чай, пристроившись за откидным столиком у окна. И лишь иногда удостаивал презрительным взглядом своих шумных соседей. Те посматривали на него с удивлением, а то и с боязливым почтением. Больше всего меня поразило в нем то, что внешне он не отличался от остальных пассажиров восточного типа, похожих на стаю стервятников, слетевшихся на падаль. Смуглый, с агатовыми глазами, а уж его усам позавидовал бы сам Чингисхан… Почему же он так сторонился своих соплеменников? Когда я задал ему этот вопрос, он ответил:

— Уж больно сильно они галдят.

По его непроницаемому оливковому лицу, выражающему чисто восточную учтивость, проскользнуло нечто вроде улыбки. Помолчав немного, он добавил:

— Да, в России сейчас творятся такие дела, что неглупому человеку ничего не стоит мигом сколотить хорошенький капиталец.

Выдержав еще одну паузу, он пояснил:

— Война и есть война. Самое удобное время, чтобы стать миллионером.

В его тоне, холодном и спокойном, сквозила такая варварская, граничившая с цинизмом самоуверенность, что я резко бросил ему:

— Ну а вы-то сами?

— Что я?

— Не желаете загрести миллиончик?

Мой собеседник как-то неопределенно и слегка насмешливо развел руками. Решив, что он не расслышал или плохо понял меня, я повторил:

— Разве вас не прельщает прибыль?

Он одарил меня еще одной улыбкой и с важным видом ответил:

— Мы извлекаем прибыль из чего угодно. И ничто нам не помеха. Война или мир — безразлично. Наши прибыли растут год от года.

— И чем же вы торгуете?

— Солнечной энергией.

Мне захотелось расспросить его поподробней, вникнуть в психологию человека, наживающего капиталы на самих основах миропорядка — уж они-то никогда не могут быть поколеблены! — и не зависящего от превратностей военного или мирного времени…»

Этого странного человека звали Георгием Ивановичем Гурджиевым. Двумя годами раньше он вернулся в Россию из таинственного путешествия, продлившегося без малого, четверть века. Ему было уже под пятьдесят, однако в нем угадывалась сила, над которой не властен никакой возраст, и неиссякаемая духовная тяга ко всему, что сопричастно вечности. На его прибытие в Москву откликнулось несколько газет. В коротеньких заметках говорилось, что некий «индус» намеревается вскоре поставить нечто вроде фантастического балета под названием «Битва магов», в котором воскрешаются древние приемы священных танцев и раскрываются тайны магических обрядов. На эти объявления клюнуло немало людей, интересующихся всякого рода чудесами, так что на невнимание публики «индусу» жаловаться не приходилось. Выряженный в меховую шубу, с папахой на голове, сидел он на террасе какого-нибудь кафе и, помешивая ложечкой чай с лимоном, пояснял почтенной публике, что газеты несколько поторопились со своими объявлениями, а потом переводил разговор на другие темы, довольно быстро отваживая простых любопытствующих. Что же касается многочисленных профессиональных «оккультистов», то им говорилось, будто произошла ошибка и никакой он не «индус», а простой продавец ковров из Бухары. Перед ними развертывались образчики товара, расхваливалось их качество, набивалась цена. Но бывало и так, что он заговаривал серьезным тоном. И тогда речь шла уже не о балете и факирах, а о путях, ведущих к самопознанию, обретению внутреннего единства и свободы. Через несколько недель он уже был окружен двумя-тремя десятками московских и петербургских интеллектуалов, прельщенных его глубокомысленными тирадами. Вскоре они настолько привыкли к этим беседам, что уже не могли без них жить и готовы были вверить Гурджиеву свои судьбы.

Журналист и философ Петр Успенский, только что вернувшийся из Индии, где занимался «поисками чудесного», тоже обратил внимание на необычные газетные заметки. Но он, в отличие от других, был занят серьезным исследованием, далеким от какой бы то ни было экзотики, эстетической экзальтации и сентиментальности. Он не доверял патентованным «оккультистам», «индусам» и «факирам». И тем не менее, следуя советам друзей, решил встретиться с Гурджиевым.

«Моя первая встреча, — вспоминает он в своей книге «Фрагменты неизвестного учения», — произошла в небольшом трактирчике на окраине Москвы, на шумной улице. Я увидел человека восточного типа, уже немолодого, с черными усами и пронзительным взглядом. С самого же начала мне бросилось в глаза несоответствие между ним и окружавшей его обстановкой. Я еще был полой восточными впечатлениями, и этот человек с лицом индусского раджи или арабского шейха, которому так пошел бы золоченый тюрбан или белый бурнус, был как-то не к месту в этом кафе, где собираются мелкие лавочники. В своем черном пальто с плисовым воротником и черном котелке он производил неожиданное, странное и почти тревожное впечатление ряженого. Это было тягостное зрелище: передо мной сидел человек, явно выдававший себя за кого-то другого, а я должен был делать вид, что ничего не замечаю. Гурджиев говорил по-русски плоховато, с сильным кавказским акцентом, и этот акцент, с которым мы привыкли связывать что угодно, кроме философских идей, еще больше усиливал впечатление необычности происходящего.

Не помню, с чего началась наша беседа, кажется, мы говорили об Индии, эзотеризме и школах йоги. Я понял, что Гурджиев много путешествовал, побывал и в таких местах, о которых я знал только понаслышке, хотя мне тоже хотелось бы их посетить. Мои вопросы не только не смущали его — мне казалось, что он вкладывал в каждый ответ больше, чем от него требовалось. Мне понравилась его манера говорить — осторожная и в то же время точная…

Он объяснил мне, чем занимается в Москве… Из его речей следовало, что его работа носит по преимуществу психологический характер…»

О ЧЕМ же говорил этот арабский шейх в черном пальто и черном котелке, когда не корчил из себя торговца коврами, нефтяного короля из Баку или факира? Он говорил — с акцентом, который для нас, французов, похож на выговор какого-нибудь комедийного выходца из Оверни, да еще сознательно подчеркивая этот акцент, — о вещах с виду самых простых. Но его точка зрения на эти вещи оказывалась совершенно неожиданной. Успенский подробно излагает суть его речей в своей книге, так что нам нет необходимости повторяться. И все-таки иные из фраз, приведенных в «Фрагментах неизвестного учения», невольно приходят мне на память: ведь ученики Гурджиева слыхали их и в Москве в 1914 году, и в Тифлисе в 1919-м, и в Фонтенбло в 1923-м, а потом в Лондоне, Берлине, Нью-Йорке, в Париже на улице Колонель-Ренар, на террасе «Кафе де ла Пэ» или на Плас де л'Опера.

— Перед тем как говорить о психологии, мы должны ясно понять, чем занимается эта наука и чем она не занимается. Истинный объект психологии — это люди. Но о какой психологии может идти речь, если мы имеем дело не с людьми, а с машинами? Для изучения машин нужна не психология, а механика, вот почему мы и начнем с механики. И когда-то у нас еще дойдет дело до психологии…

— Человек может перестать быть машиной. Но для этого ему нужно прежде познать себя как машину, убедиться, что он — всего-навсего машина, безответственная машина. Человек отвечает за свои поступки, а машина не отвечает. Так вот,вы пока еще безответственны.

— Худшая из иллюзий человека — это убеждение в том, что он может что-то сделать. Все люди думают, что они способны к делу, все хотят заниматься делом, и их первый вопрос ко мне, когда они решат что-то предпринять, сводится к одному: так что же нам делать? Но будем откровенны: никто из нас ничего не делает и не может ничего делать. Это первое, что мы должны понять. Все случается. Все, что происходит в жизни человека, все, что совершается при его участии, — все это просто-напросто случается. И случается точно таким же образом, как случается дождь, когда понижается давление в верхних слоях атмосферы. Как тает снег под солнечными лучами, как поднимается пыль от ветра. Человек — это машина. Все, что он делает, все его действия, слова, мысли, чувства, убеждения, мнения и привычки — все это результат внешних воздействий, посторонних вмешательств. Сам по себе человек не в силах породить ни единой мысли, произвести ни единого действия. Все, что он делает, думает, чувствует, — все это с ним случается…

— Чтобы делать, надо быть… И понять, что это такое — быть…

— А затем, — добавлял чаще всего Гурджиев, — нужно научиться говорить правду. Вам это тоже кажется странным? Вы даже не отдаете себе отчета, что нужно именно научиться говорить правду. Вам кажется, достаточно одного вашего желания, чтобы быть правдивым или лжецом. А я вам говорю: люди довольно редко допускают намеренную ложь. В большинстве случаев они думают, что говорят правду. И тем не менее лгут беспрестанно, лгут, когда хотят сказать правду, и лгут, когда хотят солгать. Лгут не переставая, лгут как другим, так и самим себе. Потому-то никто не понимает ни других, ни самого себя. Нет ничего труднее, чем говорить правду. Нужно долго и упорно трудиться, чтобы отучить себя от лжи. И одного желания здесь мало. Чтобы говорить правду нужно знать, что такое правда и что такое ложь, — и прежде всего различать их в самом себе…

Но по мере того, как этот странный человек продолжал свои рассуждения, становилось ясно, что в его словах, помимо прямого смысла, таился другой, полностью противоположный первому. Не один только Успенский понимал, что самое широкое и самое глубокое их значение должно еще будет держаться в тайне. До той самой поры, пока этот человек с пронизывающим взглядом и иронической усмешкой не соизволит указать своим ученикам путь, ступив на который они смогут приблизиться к истине.

Мало-помалу вокруг Гурджиева сплотилась внушительная группа последователей. Успенскому, как и некоторым другим русским интеллектуалам, вошедшим в нее, в скором времени предстояло пережить поворотный этап в своих духовных исканиях. А вслед за ними сотни писателей, психологов, журналистов, философов, ученых, актеров, музыкантов и живописцев, французов, англичан, американцев, австрийцев, тысячи представителей той среды, которую принято называть духовной элитой, испытали влияние этого странного пассажира, который в ноябрьский полдень 1916 года, сидя в поезде, отправлявшемся с Николаевского вокзала в Санкт-Петербурге и битком набитом спекулянтами, между двумя глотками чая спокойно заявил соседу по купе: «Я торгую солнечной энергией».

ТОГДА этот пассажир ехал па Кавказ, в свой родной город — Александрополь[1]. Едва начав работу по привлечению первых учеников, он вынужден был оставить ее, поскольку все разгоравшееся пламя войны и социальные потрясения грозили оборвать связь Гурджиева с Европой. Если эти ученики и впрямь пожелают «работать» с ним, если они и в самом деле призваны к «самоусовершенствованию», они, несмотря ни на что, отыщут возможность присоединиться к учителю.

Александрополь в ту пору трудно было назвать настоящим городом: то было скопление деревушек, где жили люди самых разных национальностей. Вот армянский квартал — его дома с плоскими, поросшими травой крышами чем-то напоминают жилища египетских феллахов. За холмом, где раскинулось кладбище с разноцветными церковными куполами в форме луковиц, виднеются заснеженные вершины Арарата, к которому некогда причалил Ноев ковчег. Центр города был русским, но располагавшийся там рынок оставался типично восточным: жалкие лавочки, медники, восседающие на коврах, гадатели, сказители, жонглеры. Дом родителей Гурджиева стоял в греческом квартале, в низине, а за ним тянулось дикое тюркское предместье. Целое скопище разных миров, где обитали мечтатели, игроки, спекулянты, купцы и воины, а над всеми этими навесами и кровлями — гора, где жизнь когда-то началась вновь для праведников, избегших потопа.

Гурджиеву было тогда сорок восемь лет. Его родители, греки, происходили из Малой Азии. Отец был продолжателем древнейших культурных традиций, в его памяти хранились бесчисленные сказки и легенды, он знал наизусть тысячи стихотворных строк на самых разных языках. Когда троим самым ревностным ученикам Гурджиева, включая Успенского, удалось добраться до Александрополя, их учитель предстал перед ними в неожиданном обличье примерного сына, послушного и внимательного. «Его отношение к отцу, — пишет Успенский, — было проникнуто необычайным почтением. Отец выглядел мужиковатым стариком среднего роста, с неизменной трубкой в зубах и в папахе на голове. Трудно было поверить, что ему уже за восемьдесят. По-русски он почти не говорил, зато с сыном беседовал целыми часами, и было приятно посмотреть, как внимательно тот слушал его, временами посмеиваясь, но никогда не теряя нити беседы, а еще и подкрепляя ее вопросами и комментариями. Старику явно доставляло большое удовольствие потолковать с сыном. Гурджиев посвящал ему все свободное время и не выказывал ни малейших признаков нетерпения, скорее наоборот: все время старался подчеркнуть, как интересны ему родительские рассказы…»

«Детские годы Гурджиева, — сообщал впоследствии Успенский, — протекали в такой же атмосфере, насыщенной отголосками сказок, легенд и старинных поверий. Чудесное было для него реальным фактом. Услышанные им предсказания, к которым все окружающие относились с полным доверием, неизменно сбывались, открывая ему глаза на подспудную суть вещей. Все эти влияния с самых ранних лет пробуждали в нем тягу к чудесному, непостижимому, магическому».

Он окончил медицинское училище, а затем поступил в семинарию, готовясь стать священником. Вполне возможно, что в течение одного или двух лет, перед тем как отправиться в странствия, он и впрямь исполнял священнические обязанности. Во время этих странствий, предпринятых из соображений мистического порядка, «он, без сомнения, столкнулся со множеством явлений, свидетельствующих о наличии необычных способов познания и неизведанных возможностях человека, лично познакомился с людьми, обладавшими даром ясновидения и прочими загадочными способностями». Иногда он проговаривался, что за эти двадцать или двадцать пять лет скитаний ему и впрямь встретилось несколько замечательных людей — он особенно подчеркивал это слово: «замечательных». А при случае пояснял, что входил в группу людей — священников, ученых, врачей, эрудитов, — решивших отправиться на поиски священного Знания, хранимого в почти недоступных монастырях тайными духовными школами. Знание это сквозит в песнопениях и танцах, оно запечатлено на монументах, неведомых современному миру, и овладеть им невозможно без долгих посвятительных обрядов. Когда у него спрашивали о судьбе его спутников, он говорил, что они рассеялись по всему Востоку, а ему самому было поручено окончить жизнь на Западе, поучая людей тому, что они способны воспринять[2].» После долгих испытаний, — продолжает Успенский, передавая слова самого Гурджиева, — ему удалось наконец добраться до истоков этого Знания в обществе нескольких друзей, пустившимся, как и он сам, на поиски чудесного. О самих духовных школах и о местах, где они располагаются, он говорил мало и как-то уклончиво. Упоминал тибетские монастыри, Читрал, Афонскую гору, Персию, Бухару и Восточный Туркестан, не забывая упомянуть о многочисленных дервишеских орденах, но никогда не вносил в это никаких уточнений».

Таким образом, появившись в России в 1914 году, в возрасте сорока шести лет, он являлся обладателем знаний и способностей, неведомых нашей цивилизации. Был ли он облечен какой-то конкретной миссией по отношению к Западу — миссией, возложенной на него некими высшими духовными силами? Это остается загадкой, но неоспорим его поразительный дар излагать основные положения традиционных учений на языке, доступном для современных интеллектуалов. В Москве и Петербурге он начал проводить небезуспешные опыты с группой из нескольких довольно неординарных людей, преподавая им некую философскую систему, подкрепляемую специальными телесными и духовными упражнениями, — систему, в которой с необычайным мастерством и ошеломляющей точностью были слиты воедино элементы древнейшего человеческого знания и методы современной западной науки. Что бы он ни говорил по любому поводу и при любых обстоятельствах — все это обретало оттенок исключительной значимости. Высказывания Гурджиева затрагивали не только рассудок, но, как он любил выражаться, и «всю массу» человека. Что же касается самого Гурджиева, то с первых же минут знакомства любому становилось ясно, захочет ли он явить перед ним свое истинное лицо — ведь Гурджиев по собственному желанию мог «прятать» свой взгляд, лицо, тело и жесты, ибо он был обладателем особого рода способностей, носителем энергии, превосходящей всякое человеческое разумение, и являл собой пример почти абсолютной внутренней цельности и свободы.

Возвращаясь к его путешествиям, я могу сказать, что в настоящее время мы располагаем относительно них кое-какими подробностями, о которых то ли не знал, то ли не хотел упоминать Успенский. Я мог бы поделиться этими сведениями, если бы не поклялся держать их в тайне. Могу сказать только вот что: если, пользуясь заслуживающими доверия документами, проследить пути Гурджиева в 1890 — 1914 годах, то окажется, что маршруты его странствий пролегают по тем районам, где, согласно мнению знатоков древней Традиции, существует достаточно шансов встретить школы древней мудрости и быть принятым в них, если ты обладаешь соответствующими данными или тебе просто-напросто повезет. Во всяком случае, я могу полностью подтвердить приводимое ниже свидетельство г-на Р. Ландау. Согласно ему, Гурджиев в течение доброго десятка лет являлся главным русским агентом на Тибете. Этот факт, кстати говоря, был небезызвестен Киплингу. Тибетские власти доверяли Гурджиеву кое-какие посты в области финансов и вооружения. Но эти политические должности предлагались ему лишь в силу того, что он пользовался известным духовным авторитетом, — иначе и быть не могло в той стране, где одними словами не обойдешься, особенно если слова эти обращены к высшему духовенству. Он был наставником Далай-ламы, вместе с которым бежал из Тибета во время вторжения англичан. Этим фактом объясняются трудности, которые ему пришлось позже испытать в Англии, несмотря на протесты его друзей, обращенные к Ллойд Джорджу. И, напротив, кое-какие услуги, оказанные Гурджиевым во время первой мировой войны французским тайным службам в Индии и Малой Азии, способствовали доброжелательному отношению к нему со стороны Пуанкаре, который лично распорядился о его устройстве во Франции. Более чем вероятно, что Гурджиев не придавал особого значения всем этим политическим играм, относясь к ним не без некоторой скрытой усмешки, а в сущности — точно так же, как к своей торговле коврами в Петербурге или более поздним «делишкам» в парижском «Кафе де ла Пэ». У него были свои дела.

Так, в конце 1916 года он навестил своего отца, престарелого сказителя, чей дом в Александрополе стоял у подножия горы Арарат. В июне следующего года он снимает дачу в Ессентуках, куда, несмотря на трудности гражданской войны, прибывают его ученики. Именно там, на этой даче, а чуть позже — в старом, увитом розами доме на берегу Черного моря он изложил основы своего учения той горстке мужчин и женщин, которых вскоре рассеяла революция. Мы никогда не узнаем об этом периоде его жизни больше того, что сообщил Успенский, но позволительно думать, что Гурджиев и впрямь спешил исповедаться этим людям перед тем, как в несколько ином обличье проникнуть в «растленную» Европу. Когда большевистский смерч достиг юга России, Гурджиев порывает со своей группой и исчезает.

Исчезает, чтобы всплыть в Тифлисе. Сняв небольшое помещение, он открывает в нем «Институт гармоничного развития Человека», о чем оповещают многочисленные афиши и проспекты. Здесь ему предстоит, не заботясь о внешней карикатурности первых опытов, разработать технику подрывного образования, чтобы вслед за тем применить ее в Европе, никак не желающей порвать с веком Просвещения. Попытав счастья в Константинополе, Берлине и Лондоне, он наконец находит себе пристанище во Франции, в Авонском замке, неподалеку от Фонтенбло. Именно там в 1922 году «Институт гармоничного развития Человека» обретает свою законченную форму.

Начиная с этого момента свидетельства Успенского иссякают, а мы в своей книге намереваемся рассказать как раз о деятельности Гурджиева в период 1922 — 1949 годов. Волей-неволей нам придется использовать сообщения многочисленных интеллектуалов и художников, которых глубоко взволновала эта деятельность.

В 1924 году, когда любопытной публике не терпелось узнать, что же происходит в Авонском замке, где только что скопчалась Кэтрин Мэнсфилд, Гурджиев срочно отбывает в Америку, чтобы открыть там филиал своего «Института». Кроме того, он дает в Нью-Йорке публичные сеансы своих «движений», то есть упражнений, весьма близких тем, которыми занимаются дервиши и которые составляют значительную часть его учения.

По возвращении он попадает в чудовищную автомобильную катастрофу, находясь за рулем одной из своих роскошных машин, к которым питал такое пристрастие. Врачи утверждают, что дни его сочтены. Переломы черепных костей поразительно быстро срастаются, однако Гурджиев решает оставить свою деятельность по управлению «Институтом» и закрывает его. Вплоть до 1930 года он живет неподалеку от площади Звезды в Париже, где исписывает каждый день страницу за страницей и принимает гостей. По утрам в «Кафе де ла Пэ» появляется седоусый пожилой господин в каракулевой папахе и пьет там кофе, заедая сырками, извлеченными из собственного кармана. Гарсоны, которых он наделяет царскими чаевыми, посматривают на него с явным восхищением.

Начиная с 1930 года Гурджиев излагает свое учение многочисленным мелким группам во Франции и Соединенных Штатах. Формы и сути его учения мы подробно коснемся чуть дальше. А пока вспомним об этих собраниях, происходивших то у самого Гурджиева, то у кого-нибудь из его помощников, вспомним о поразительных обедах, которые он давал своим гостям, о показах «движений», о чтении его рукописей.

«Как в нескольких словах описать этого странного человека? — спрашивал себя Горэм Мансон, профессор нью-йоркской «Новой школы социальных исследований» в статье, опубликованной в 1950 году американским журналом «Туморроу». — Калиостро XX века? Но свидетельства о Калиостро противоречивы, а истории, которые вы прочтете здесь о Гурджиеве, и вовсе не укладываются ни в какие рамки. Лично я могу ручаться за его фантастическую работоспособность. Он спал всего три-четыре часа в сутки, и тем не менее его заряда энергии хватало на множество разнообразных дневных занятий. Те, кто пытался угнаться за ним, зачастую буквально валились с ног, тогда как он, проработав двадцать часов, не выказывал ни малейших признаков усталости и после короткого сна вставал свежим и бодрым. Прошлой зимой, остановившись в отеле «Веллингтон», он поднимался к себе в номер в три-четыре часа ночи, а часов в семь коридорные уже видели, как он снова спешил к лифту. В ту пору ему было семьдесят три года. Покинув гостиницу, он направлялся в свою «контору», ресторан на Пятой авеню, где целое утро принимал посетителей.

Иногда я спрашиваю себя, как обошлась бы наша цивилизация узких специалистов с некоторыми людьми эпохи Возрождения, если бы они попали в наше время, — с такими людьми, как Роджер Бэкон, предшественник Фрэнсиса Бэкона, или Парацельс. Думаю, что они показались бы нам совершенно непонятными, что их универсальность сбила бы нас с толку. До сих пор биографы и историки не могут разобраться в их ошеломляющей самобытности. Мне кажется, что Гурджиев был загадкой. Для меня он не столько крупный религиозный деятель, сколько своего рода загадочная фигура эпохи Возрождения. Никогда не настаивая на том, что его идеи принадлежат ему самому, он утверждал, что они — порождение некой древней науки, дошедшей до нас благодаря усилиям эзотерических школ. Его юмор был поистине раблезианским; роли, которые он играл, были словно бы созданы каким-то великим драматургом; впечатление, производимое им на окружающих, было неизгладимым. Чувствительные натуры рассчитывали увидеть в его лице бледное подобие сфабрикованного литературного Христа, а увидев, шарахались прочь, повторяя, что он — всего-навсего разносчик черной магии.

Альфред Оредж, один из ближайших сподвижников Гурджиева, называл его «современным пифагорейцем». Это определение как нельзя лучше подчеркивает всю чуждость Гурджиева нашей цивилизации, которую невозможно сравнивать с великой эпохой расцвета античной культуры в VI — IV веках до нашей эры.

Но как объяснить интерес представителей западной культуры к восточным идеям Гурджиева и его учеников? Есть довольно простое объяснение, подходящее для всех тех, кто ищет облегчения своих личных невзгод в психоанализе, псевдорелигиозных культах, стадном духе, характерном для коммунизма или фашизма. Такого рода «терапевтический» интерес и впрямь привлекал немало людей на гурджиевские собрания. Но давайте зададимся вопросом: какой интерес могли представлять эти восточные идеи для таких скептиков, как Олдос Хаксли? Ответ состоит в том, что современная западная культура переживает тяжелый кризис. Наша эпоха была отмечена двумя мировыми войнами и экономической разрухой. Каждый мыслящий человек не мог не быть озабочен крушением своих надежд на пресловутый «прогресс». Первая мировая война отнюдь не способствовала созданию мира, «созревшего для демократии». Процветание 20-х годов сменилось экономической депрессией. Вторая мировая война переросла в «холодную войну». Все благие помыслы социалистов потонули в кошмаре тоталитаризма. Идею прогресса сменило трагическое ощущение того, что западный человек достиг своей мертвой точки. Усилия, направленные в сторону добра, не принесли ничего, кроме зловещих плодов. А Гурджиев и его ученики, не только не рассеяв всеобщего отчаяния, но и загасив последние искры веры, которые еще тлели в сердцевине нашей культуры, вселили в людей Запада новую надежду. Олдос Хаксли, этот современнейший из наших современников, побывав несколько раз на лекциях Гурджиева, в конце концов стал приверженцем Джералда Херда, несколько неуклюже черпавшим вдохновение из той восточной философии. Хаксли — типичный пример того, как современный дух стремится в самый разгар кризиса обратиться к идеям и учениям, совершенно чуждым западной культуре. Гурджиев и его ученики обрисовали картину кризиса в таких же мрачных тонах, как это могла сделать любая из пессимистических философских школ Запада, но в то же время картина эта была не менее светоносна, чем убеждения первых христиан. Именно в этом контрастном равновесии между светом и тьмой и следует искать причины привлекательности гурджиевских идей для современного человека».

ГЕОРГИЙ Иванович Гурджиев неожиданно скончался в ноябре 1949 года, на семьдесят третьем году жизни, в американском госпитале в Нейи, куда его перевезли после того, как он решил уйти из этого мира.

Он не успел сказать всего, что хотел. Ему не хватило на это времени, вернее, он не сумел среди тысяч окружавших его людей отыскать такого, которому мог бы передать свои подлинные тайны. Группы его учеников были весьма многочисленны и активны, но «работа», которой они занимались, давно уже почти не интересовала Гурджиева. Какое недопонимание, какое искажение его идей — а он только пожимал плечами и словно бы даже потешался над всем этим. Сколько было вокруг него драм, смертей, моральных, духовных и физических страданий, сколько случаев помешательства, приступов гордыни у одних и отчаянья у других, сколько буйства, жестокости и потрясающей кротости, сколько дураков круглых, квадратных и кубических, как любил выражаться он сам, поднимая рюмку водки во здравие той или иной категории! Были и серьезные скандалы. Все было. И он копался в этой «куче дерьма», то разражаясь проклятьями, то раздавая кое-кому конфетки, которыми всегда были полны его карманы…

Неподвижно лежа на койке, он обвел взглядом самых верных своих последователей, тех, кому теперь предстояло проповедовать его учение во Франции, в Америке и по всему свету. У них, наверное, появится еще больше «учеников», они будут обладать еще большими материальными возможностями. Что касается денег, тут, слава Богу, все всегда шло наилучшим образом, а пойдет еще лучше. Грех было жаловаться и на интерес публики.

— Ну и вляпались же вы, спокойно сказал умирающий и закрыл глаза.

МИСТЕР Ром Ландау выпустил в Англии книгу, завоевавшую некоторый успех. В ней описываются встречи автора с кое-какими людьми, которые считаются «духовными учителями». Это Кайзерлинг, Бо Йен Ра, Стефан Георге, Рудольф Штайпер, Кришнамурти, Джордж Джеффрис, Фрэнк Бухман, Петр Успенский и Георгий Гурджиев.

Мне понравились слова, которыми заканчивается весьма скромное предисловие к этой книге, свидетельствующее о жизни, полностью посвященной поискам слов, способных вернуть смысл нашей жизни в этом мире, где все мы чувствуем себя потерянными:

«Смысл моих усилий — в поисках Бога. Пусть читатель решает сам, могут ли эти поиски быть кощунственными».

КНИГА м-ра Рома Ландау, переведенная на французский г-жой Терезой Обре, вышла в издательстве «Ковчег» под названием «Цель моих исканий — Бог». Приведем отрывок из нее, посвя­щенный Георгию Гурджиеву во время его пребывания в Нью-Йорке в 1930 году.

МНЕ давно уже хотелось познакомиться с Гурджиевым, и вот однажды, будучи в Нью-Йорке, я получил такую возможность. Я попросил у Ореджа рекомендательное письмо, но, поскольку в тот момент они почти не поддерживали отношений, он решил, что подобная рекомендация только повредит делу. В конце концов мне удалось заручиться поддержкой другого старого друга Гурджиева, который загорелся этой идеей и попросил меня позвонить ему дня через три. Когда я позвал его к телефону, он посоветовал мне связаться с секретаршей Гурджиева. Я спросил, следует ли мне сослаться па него самого.

— Ни в коем случае, — ответил он, — скажите лучше, что вы посоветовались с мистером Л.

— Но я незнаком с мистером Л., — возразил я.

— Тогда просто скажите, что мистер Л. вроде бы должен был сообщить о вас Гурджиеву и устроить вашу встречу с ним.

Я позвонил секретарше. Она, разумеется, ничего не знала о переговорах между мистером Л. и Гурджиевым, но посоветовала мне изложить все мои соображения в письменном виде и переслать ей, чтобы она передала их Гурджиеву. Так я и сделал, а через два дня она сообщила мне по телефону, что Гурджиев может принять меня в половине третьего в своей гостинице.

Накануне интервью я завтракал с видным американским литератором, который, как мне говорили, знал Гурджиева на протяжении многих лет. Я полюбопытствовал, что он думает о нем.

— Честно говоря, — ответил американец, — мне ни разу не довелось с ним беседовать, но я часто присутствовал на его лекциях и должен признаться, что этот человек представляется мне настоящей загадкой.

— Не кажется ли вам, что он подчас пользуется своими сверхъестественными способностями в целях, которые отнюдь нельзя назвать духовными?

— Это утверждение несправедливо. Все, что выходит за рамки нашего понимания, может быть частью духовной системы необычайной глубины и размаха. Не забывайте, что и госпожа Блаватская иной раз добивалась от своих учеников адекватных реакций, осыпая их бранью и всячески унижая. Вполне возможно, что Гурджиев прибегает к подобным методам.

Было время, когда Оредж и другие адепты Гурджиева пыта­лись вовлечь меня в свое движение. Я неизменно отказывался и должен сказать, что правильно делал: у меня нет с ними ничего общего.

— А верно ли, что Гурджиев резко переменился после авто­катастрофы?

— Мне кажется, так оно и есть. Он ведь долго находился на волосок от смерти, а столь трагический опыт не может пройти даром. Как вы, наверное, знаете, он только что выпустил свою первую книгу, которая меня просто поразила; ведь автор предстает в ней в новом обличье, более альтруистическом, менее материальном.

— А где можно достать эту книгу?

— Боюсь, что нигде. Издание не предназначено для продажи, Гурджиев рассылает экземпляры только тем, кого считает достойными такого подарка. Я получил от него эту книгу, но, признаться, с трудом осилил ее до конца, настолько чудовищным языком она написана.

— Вам доводилось встречаться с ним в последнее время?

— Да, я видел его этой весной, во время одного из собраний, и в тот день произошел забавный эпизод, о котором я вам сейчас расскажу. За столом рядом со мной сидела моя при­ятельница, известная романистка. Я указал ей на Гурджиева, занимавшего соседний столик, и спросил, знает ли она его. «Нет, а кто он такой?» — ответила она, покосившись в его сторону. Гурджиев перехватил ее взгляд и тут же принялся особым образом вдыхать и выдыхать воздух. Я давно освоился с фокусами такого рода и отдавал себе отчет, что ему взбрело в голову зачем-то прибегнуть к восточным дыхательным упражнениям. Через несколько мгновений я заметил, что моя приятельница побледнела и готова упасть в обморок. Обычно она великолепно владела собой, так что меня не на шутку встре­вожила ее реакция. Но тут ей стало лучше, и я не преминул спросить ее о причине внезапного недомогания. «Это черт знает что, — пробормотала она. — Кто бы мог подумать, что он способен на такое». Потом она рассмеялась и продолжала: «Стыдно сказать, но произошло вот что: я посмотрела на вашего «друга», и он перехватил мой взгляд. Перехватил и сам уставился на меня, да так пронзительно, что через какое-то время я ощутила боль в самом чувствительном месте — вы понимаете, о чем идет речь. Это просто гнусность!»

Мой друг в свой черед улыбнулся и добавил после небольшой паузы:

— Так что будьте осторожны. Человек, с которым вам предстоит встретиться, и впрямь наделен странными способностями. Не зря же он столько времени провел в Тибете!

— Слышали мы эти басни про Тибет, — отозвался я. — Но я не очень-то им верю. Все эти пророки и пророчицы, начиная с госпожи Блаватской, только и делают, что бахвалятся знаниями, полученными в Тибете. А вы уверены, что Гурджиев и в самом деле был там?

— У меня есть даже кое-какие доказательства. Несколько лет назад в Нью-Йорке был устроен прием в честь Гурджиева. На нем присутствовало немало знаменитостей, в том числе писатель Ахмед Абдулла, который сообщил мне, что никогда не видел Гурджиева и будет рад с ним познакомиться. Когда Гурджиев вошел в зал, Абдулла обернулся ко мне со словами: «А ведь я ошибся, я уже встречал этого человека. И знаете  ли вы, кто он такой на самом деле? Перед войной он был известен в Лхасе как агент русской секретной службы. В то время я тоже находился в Лхасе и мы некоторым образом противостояли друг другу». Отсюда можно заключить, что Гурджиев проник в самую сердцевину эзотерического знания. Кое-кто утверждает, будто разведывательная деятельность была призвана скрыть истинную цель его пребывания в Лхасе, которая заключалась в том, чтобы овладеть сверхъестественными методами тамошних лам. Другие, напротив, уверены, что все эти эзотерические исследования служили лишь ширмой для его политических махинаций. Как разобраться, кто тут прав, а кто не прав?

ГУРДЖИЕВ остановился в одной из самых фешенебельных гостиниц 57-й авеню. Когда администратор позвонил наверх, чтобы сообщить о моем визите, мне было предложено «подни­маться прямо к нему». Постучав, я вошел в небольшую, довольно темную комнату. У дверей меня поджидал рослый молодой человек с сигаретой в зубах.

— Благополучно ли добрались? — осведомился он. — Присядьте, пожалуйста, на минутку, хозяин сейчас подойдет.

Встречающий показался мне вполне приличным и хорошо воспитанным, но вид у него был такой затравленный, что не приведи Господь, хотя, разумеется, я не ручаюсь за свою объек­тивность. Я явился сюда с твердым намерением ничего не драматизировать, а только как следует наблюдать и получить как можно больше информации. История Гурджиева была драматична сама по себе. Что же касается молодого человека, то его вид не оставлял у меня никаких сомнений. Он был бледен, его вос­паленные глаза горели лихорадочным огнем, словно ему только что привиделся призрак. Он нервно курил, не сводя глаз со смежной комнаты. В открытый проем была видна кровать и несколько чемоданов. Комната, в которой мы находились, была, как ни странно для отелей такого класса, довольно скудно обставлена: всего-навсего несколько черных, изрядно потертых кресел, столик да камин. Хлопнула дверь, выходящая в коридор, и на пороге появился Гурджиев.

— Как дела? — приветствовал он меня на своем весьма приблизительном английском с сильным восточным акцептом.

Особенно меня поразило то, как он выговаривает звук «h». Это было не легкое английское придыхание, а, скорее, тяжелое грудное «ch», встречающееся в немецком, или даже гортанное «chr» восточных языков. На Гурджиеве был полурасстегнутый жилет, темные брюки па подтяжках и домашние туфли. Пиджака он не носил.

— Прощайте такой вид, — извинился он. — Я мало-мало кончал завтракать.

Затем он ткнул указательным пальцем в мою сторону и, обращаясь к молодому человеку, сказал:

— Очень четкий англичанин.

«Очень пунктуальный», — сообразил я.

— Настоящий англичанин, — продолжал он, не давая мне возможности поправить его, — не как вы все, полутурки. Он обернулся ко мне. — Американцы не есть англичане. Это половина англичане, а половина, половина… — Гурджиев долго подыскивал нужное слово, — половина турки. — Он расхохотался. — Вы извинять мой английский. Совсем плохой. Сильно плохой. Я, знаете, говорить свой английский. Не современный, до Шекспира английский. Сильно плохой, но мои друзья понимать. Я современный английский хорошо понимать, вы — только говорить. А он, — Гурджиев указал на своего ученика, — он переводить мой английский до Шекспира. Он знать.

— Да мне и так все ясно, господин Гурджиев, — вмешался я, — отлично понимаю все, что вы говорите.

— Тогда берите одна сигарета.

— Благодарю вас, я не курю.

— О, эти американцы! Не курить сигарета! Нет, я давать вам настоящий сигарета, волшебный сигарета! Турецкий или русский. Какой вы предпочитывать?

Он протянул мне объемистую коробку с русскими папиросами.

— Еще раз благодарю, но я и в самом деле не балуюсь табаком.

— Вай-вай, а какой хороший сигарета, прима, прима. Но если вы это не курить, тогда я вам давать… как это называть… сигарета для не курить? Как вы это называть?

Он обернулся к своему переводчику, который поспешил пояснить:

— Мистер Гурджиев имеет в виду специальные сигареты для некурящих, не угодно ли попробовать?

Мне стало малость не по себе от такой назойливости, но я пересилил себя и добродушно повторил, нисколько не кривя душой:

— Большущее спасибо, но меня затошнит после первой же затяжки. Я никогда в жизни не курил.

Потом я уселся на диванчике рядом с Гурджиевым, который удобно устроился в огромном кресле. Молодой человек сидел чуть поодаль, у камина, и продолжал боязливо коситься в сторону учителя. Невозможно представить, чтобы он хоть когда-нибудь улыбался или шутил. Его лицо не выражало ничего, кроме ужаса, — или то была маска истерического ожидания чего-то еще более страшного? У Гурджиева было типичное восточное обличье. Смуглая кожа, чуть тронутые сединой черные усы. Темные и очень живые глаза. Но самой, так сказать, восточной чертой его лица был рот с подвижными, никогда не смыкавшимися вплотную губами, за которыми виднелись по­желтевшие от курения зубы. Гурджиев был совершенно лыс и довольно грузен, но чувствовалось, что в юности его можно было назвать красавцем — из тех восточных красавцев, которые так нравятся женщинам. Повадка у него была очень любезная, он без конца улыбался, словно стараясь меня соблазнить. И однако я чувствовал себя не в своей тарелке. Я нелегко поддаюсь «телепатическому воздействию», не принадлежу к числу тех, кого называют «хорошими медиумами». Никому еще не удавалось меня загипнотизировать. Вот и сейчас я весь подобрался, стараясь не поддаться никаким психическим внуше­ниям, какой бы характер они ни носили. Но вопреки всем моим стараниям какая-то странная слабость начала вдруг растекаться по нижней части моего тела, начиная с пупка и переходя на ноги. Это неприятное ощущение с каждым мигом становилось все отчетливей, а секунд через двадцать сделалось столь сильным, что я засомневался, удастся ли мне, при всем моем желании, встать и выйти из номера.

Я изо всех сил старался не смотреть на Гурджиева, не давать ему возможности перехватить мой взгляд. Так продолжалось по крайней мере минуты три. Наконец я обернулся к молодому человеку и сказал ему:

— Если мистер Гурджиев не поймет моих слов, будьте любезны выступить в роли переводчика.

Тот молча кивнул. Я по-прежнему не сводил с него глаз. Гурджиев сидел справа от меня. Но, несмотря ни на что, ощущение слабости все нарастало.

Я был в ясном сознании, полностью отдавал себе отчет во всем, что со мной происходило, внимательно следил за ходом этого необычного и завораживающего опыта. Нервное напряжение все усиливалось, грозя перейти в обморок. Но чувство тошноты не поднималось выше середины живота. Сильно дро­жали колени, словно перед экзаменом или в приемной дантиста; я был уверен, что при попытке встать у меня подкосятся ноги и я рухну на пол.

Я нисколько не сомневался, что это странное состояние вызвано чарами Гурджиева, и потому счел за благо собраться с силами и покинуть номер. Сосредоточив все свое внимание на беседе с молодым человеком, я почувствовал, что напряжение мало-помалу спадает и я прихожу в себя. Еще несколько минут — и я вырвался из «магического круга». Этот диковинный опыт можно объяснить по-разному. Он мог быть чем-то вроде гипноза или даже самогипноза, сковавшего нижнюю половину моего тела, но не затронувшего ни сознания, ни эмоциональных центров. А может быть, я столкнулся с той формой флюидической эманации, которой, как уверяют, владел Распутин. Она подчас проявляется помимо воли человека, от которого исходит; ее можно сравнить с запахом, издаваемым некоторыми представителями цветных рас.

Возможно еще одно объяснение. Отдельным ясновидящим удается до такой степени развить свой дар, что при общении с ними могут наблюдаться явления, подобные описанному мною. В качестве примера можно привести Рудольфа Штайнера: его внутреннему зрению был доступен не только физический, но и духовный облик находящегося перед ним человека. Однако Штайнер отчетливо осознавал опасность подобных опытов. «Мысль о том, что человеческая личность может быть низведена до уровня простого объекта исследования, пишет он в одной из своих книг, — должна быть отброшена раз» и навсегда. Вторжение в чужую душу всегда должно сочетаться с безграничным уважением к личному достоинству другого, с признанием святости и самоценности человеческого существа».

Я, разумеется, мог бы противостоять «ясновидческому вторжению». Будь я при встрече с Гурджиевым настроен более благожелательно, менее вызывающе, его проделка, скорее всего, не удалась бы. Никакое «психическое воздействие» не в силах преодолеть дружелюбного и человечного настроя души; есть и другие способы оградить себя от нежелательного «психического» давления…

Когда ощущение нервозности и слабости в ногах прошло, я обернулся к Гурджиеву:

— Я слышал, что у вас только что вышла книга, первое из ваших печатных произведений. До сей поры мне приходилось довольствоваться только пересказом ваших идей из чужих уст. Так вот, не могли бы вы сказать мне, где ее можно приобрести.

Мой хозяин встал, открыл один из черных чемоданов, валявшихся на полу, и вытащил из него тоненькую книжку.

— Вот она, — сказал он, протягивая ее мне. — Эта книга ни за какие деньги не купить. Книга не для всех, книга для избранных. Но я дарю ее вам. Вы находить здесь все, что искать.

Поблагодарив его, я продолжал:

— А еще мне сказали, что вы готовите труд, в котором содержится свод всего вашего учения, отражается весь ваш многолетний опыт.

Он только махнул рукой.

— Я писать девять книг в один время, и все вот такой толщина.

Он растопырил пальцы, показывая невероятный объем своих сочинений.

— Насколько мне известно, рукопись одной из ваших книг находится в Лондоне, у ваших прежних учеников. Это и есть один из девяти томов?

Гурджиев презрительно передернул плечами.

— Пустяки это, ерунда. У них есть все мои видения.

Я бросил недоумевающий взгляд в сторону молодого человека.

— Он хотел сказать — «мои произведения», — пояснил тот.

— Я всегда писать три рода видений, — продолжал Гурджиев. — Только второй род для публикация. Остальные для учеников. У них есть все, они пользоваться ими для свои идеи. У меня повсюду ученики, по вся земля, много-много группы. Только в одна Англия пятнадцать, в пятнадцать разный города. И все пользоваться мои идеи для себя. Но это пустяки, ерунда.

Он презрительно щелкнул пальцами.

— А верно ли, что сейчас вы набираете новую группу учеников, которая должна превратиться в эзотерическую школу, распространяющую ваши идеи по всему свету?

— Вы все находить в этот книга. Все. — Он ткнул пальцем в тощую брошюру. — Здесь есть все. Бесполезно объяснять. Вы меня не знать. Вы читать сперва эта книга, а потом приходить ко мне снова. Тогда мы поговорить. А сейчас вы даже не уметь спрашивать. Сначала читать эта книга, там быть все.

— Считаете ли вы, что учение Успенского оригинально или оно опирается на ваше собственное учение? — спросил я, как бы не замечая его нетерпения. — Полагаете ли вы, что он самый замечательный из ваших прежних учеников?

— Он просто мой ученик. Один из тысяча, из десять тысяча.

Он снова неодобрительно повел плечами. Каждый жест такого рода выдавал его восточное происхождение: сколько уклончивости в ответах, сколько желания произвести эффект на собеседника! Вполне возможно, что все эти ужимки, «трюки» и намеренные перепады настроения были рассчитаны на то, чтобы вызвать определенную реакцию. Мне не хотелось верить, что поиски истины совместимы со столь необычным «прощупыванием почвы». Как может человек, причастный к высшей мудрости, прибегать к столь грубой технике, сотканной из постоянных уверток и нападок? Неужели ему было не под силу заглянуть мне прямо в душу и пронаблюдать за моими «естественными реакциями», не выходя за рамки естественного человеческого общения?

А ведь сколько вполне здравомыслящих людей стали жертвами его колдовских чар! Подчас он обращался с ними как с холопами, а они, несмотря на это, отрекались от своих предыдущих убеждений, чтобы слепо следовать за ним. Его гипнотические способности, его физическая притягательность, его горящий взгляд не могли бы сами по себе способствовать всему этому. Успенский, несомненно, был прав, говоря мне, что следовало бы отделить систему, созданную Гурджиевым, от ее создателя. Теперь, когда я смог рассмотреть его вблизи, мне оставалось только отстраниться от него. Гурджиев-человек вполне отвечал сложившемуся о нем мнению. Я встал, чтобы попрощаться и выйти.

— Вы сперва читать этот книга, — повторил Гурджиев. — Там быть все. И потом приходить снова. Тогда мы будем поговорить.

— А когда бы мы могли с вами увидеться? — спросил я

— Моя контора — Чилдс.

Я уставился на него, ничего не понимая. Молодой человек поспешил объяснить:

— Чилдс — это ресторан на углу Пятой авеню и 58-й стрит.

— Здесь я работать утром, — вмешался Гурджиев. А вечером я в контора. Я всегда в контора между шесть и восемь.

— Спасибо, мистер Гурджиев, я обязательно повидаю вас после того, как прочту вашу книгу.

Я двинулся прямиком к себе в гостиницу и, едва оказавшись в номере, почувствовал, что мне хочется как следует вымыть руки. Я долго мылил их и тер в горячей воде. Лишь покончив с этой процедурой, я собрался с духом, чтобы сесть за стол и описать все случившееся.

Обложка книги, подаренной мне Гурджиевым, оказалась изготовленной из такой грубой, шероховатой бумаги, что ее неприятно было взять в руки. Я понял, что это сделано намеренно. На обложке значилось:

Г. ГУРДЖИЕВ

ПРОВОЗВЕСТНИК ГРЯДУЩЕГО БЛАГА

Первый призыв к современному человечеству

Цена от 8 до 108 фр. франков

Париж, 1933

На первой странице был проставлен номер экземпляра и содержалось нечто вроде анкеты, куда надлежало вписать, была ли эта книга куплена «случайно» или «по чьему-либо совету», указать уплаченную сумму, фамилию и адрес покупателя. Поскольку я получил свой экземпляр в подарок, все эти формальности меня не касались.

Брошюрка была чем-то вроде проспекта того, что Гурджиев без ложной скромности называл «грядущим благом», под коим подразумевалась серия книг, намеченная к выходу в ближайшем будущем. Брошюрка, надо сказать, сногсшибательная. Местами она производила впечатление опуса, сочиненного душевнобольным, в котором невозможно отличить общие заявления от самовосхвалений в духе обитателей сумасшедшего дома. Гурджиев сулил поделиться с читателем всей совокупностью своих знаний, раскрыть перед ним «бесчисленные эзотерические тайны». Предполагалось издание трех серий под общим заголовком «Всё и вся». Первая из них должна была называться «Объективная и беспристрастная критика человеческой жизни»; вот некоторые из ее тем: «Происхождение и развитие луны», «Относительность понятия о времени», «Гипнотизм». Вторая должна была называться «Встречи с замечательными людьми», третья — «Жизнь истинна лишь в том случае, если «я» существует». Читателя ставили в известность, что оригинал был написан «на русском и армянском», что первый том первой серии находится в печати и выйдет в свет «на русском, французском, английском и немецком» и что «закончены переводы на испанский, турецкий и шведский». Только три первых тома первой серии поступят в свободную продажу. Материал, содержащийся во второй, «будет распространяться в виде лекций, доступных для тех, кто уже достаточно овладел первой серией. Доступ к третьей серии возможен только тем, кто целиком подчиняется указаниям, изложенным в предыдущих произведениях».

Сам стиль этой брошюры был проникнут той же странностью, граничащей с сумасбродством, что и ее содержание. Читать «провозвестника» не легче, чем катить тачку по россыпи булыжников. Фразы подчас неимоверно длинны, в первой содержится не меньше двухсот восьмидесяти слов.

Лично меня заинтересовал не столько фантастический проспект следующих томов, сколько некоторые откровения личного порядка. Кое-какие факты из таинственной биографии Гурджиева были здесь изложены впервые, хотя и не совсем внятным образом. Автор сообщает, что провел часть жизни в некоем восточном монастыре с целью приобретения оккультных знаний. «Однажды я решил, — пишет он, — бросить все и какое-то время побыть в полном одиночестве, постаравшись посредством активной медитации проложить новые пути моих плодотворных поисков. Скитаясь по Центральной Азии, я случайно встретился с одним бородачом, который помог мне проникнуть в одну монастырскую общину, хорошо известную среди мусульман». Далее Гурджиев сообщает, что он посвятил себя изучению «сверхъестественных наук», а также попутно овладел обычными факирскими трюками и гипнотизерскими пассами. «Я начал собирать всевозможную информацию, как устную, так и письменную, которая еще сохранилась среди народов Азии и связана с весьма развитой в древности отраслью науки, называемой «мехкенесс», или «уклонение от всякой ответственности»; ничтожная часть этих знаний, известная современной науке, именуется «гипнотизмом». Собрав все, что мог, я удалился в дервишеский монастырь в Центральной Азии, где принялся обрабатывать накопленный материал. После двух лет теоретической подготовки я приступил к практическому применению своих знаний в качестве «целителя». Последующие пять лет были целиком посвящены этому занятию, в котором я добился беспрецедентных в наше время успехов».

Гурджиев признается, что как по натуре, так и по воспита­нию он был предрасположен к изучению сверхъестественного. «Великая природа, — пишет он напыщенно, — соблаговолила даровать всей моей семье, а мне в особенности, редкостную среди людей способность постижения тайны». Начиная с самого раннего детства, утверждает Гурджиев, он получил доступ к знаниям, непостижимым для простых смертных, чем объясняется, быть может, его вера в собственную непогрешимость.

«Я имел возможность, — пишет он, — проникнуть в святая святых почти всех герметических организаций религиозного, философского, оккультного или мистического характера, которые недоступны обычному человеку. Я прочел почти все, имеющее отношение к данному вопросу».

Говоря о прошлом, Гурджиев утверждает, что он сумел сколотить огромное состояние. Не упоминая о том, как это ему удалось, он заявляет: «Я начал сворачивать свои предприятия, рассеянные по различным странам Азии, и собирать воедино сокровища, накопленные за долгую жизнь». Эта относящаяся к 1912 году ссылка на «долгую жизнь» заставляет нас задуматься над вопросом о возрасте Гурджиева. В другом месте он говорит о каких-то исследованиях, законченных к 1892 году. Эти факты указывают, что в 1933 году, когда вышла его книга, ему было по меньшей мере семьдесят лет. А ведь человеку, с которым я только что встретился в гостинице, можно было от силы дать всего пятьдесят. Выражение лица, голос, осанка — все говорило именно об этом возрасте.

Хотя у Гурджиева было немало учеников во Франции и в Англии, но все же именно в Америке он обрел самых горячих своих приверженцев. Я поразился количеству людей, ходивших на его лекции, смотревших поставленные им танцы. Когда я, будучи в обществе, произносил имя Гурджиева, ко мне тут же подходил кто-либо из его воспитанников и принимался рассказывать очередную драматическую историю, свидетелем которой ему довелось быть. Эти истории освещались по-разному, в зависимости от личности рассказчика. Одни клялись именем Гурджиева, другие проклинали его; одни полностью ему доверяли, другие называли шарлатаном и буйнопомешанным, но все единодушно утверждали, что ему присущи некие сверхъестественные способности. Мне говорили, что кое-кто завещал Гурджиеву все свое состояние, чтобы помочь ему в его работе, что иные из его учеников были не в силах вырваться из-под его влияния и чувствовали себя счастливыми в его присутст­вии, даже если он оскорблял их. Часто его называли «одержимым» — довольно необычный эпитет для духовного наставника. И однако не может быть никакого сомнения, что человек, оказавший столь сильное влияние на своих учеников, успел утратить изрядную долю своей прежней притягательности. Противоречия, всевозможные увертки и фокусы, бывшие вначале лишь элементами сложной системы, стали теперь чертами его характера, частью его натуры. Когда мать Гурджиева скончалась в 1925 году в Фонтенбло, он поставил на ее могиле громадный камень с нижеследующей фантастической надписью:

Здесь покоится

мать того,

кто был подвигнут

этой смертью

на создание книги

«Курильщики опиума».

Госпоже Гурджиевой шел в то время девятый десяток. Ее кончина не была неожиданной и не могла понастоящему потрясти сына. Книга, на которую якобы его «подвигла» эта смерть, так и не была написана, о ней ничего никому не известно. Я неожиданно заметил, что среди учеников Гурджиева не осталось ни одного из тех, кто входил в его русскую довоенную группу. Это показалось мне тем более странным, что прежние почитатели не испытывали к нему ничего, кроме восторга, тогда как мнение теперешних было по меньшей мере противоречивым. С людьми, знавшими Гурджиева, я сталкивался не только в Нью-Йорке, но и во многих небольших городках, особенно в Калифорнии, где так легко приживаются любые метафизические теории. Там действовали группы, организованные Альфредом Ореджем и пытавшиеся теперь вникнуть в хаотическое учение Гурджиева. Даже потеряв всякий контакт с учителем, они загорались при одном звуке его имени. Его неукротимая натура завораживала тех, кто давно с ним расстался.

Мне было ясно, что Гурджиев и не думал толком отвечать на мои вопросы, полагая, что я обращусь к нему снова. А я не представлял себе сколько-нибудь серьезного разговора в шумной атмосфере ресторана на Пятой авеню. Да и возможное присутствие незнакомых мне учеников Гурджиева не способствовало успеху моего предприятия. Тем не менее однажды вечером я решился. Грек сидел у столика неподалеку от входа. Одетый в темный костюм, он выглядел куда банальней, чем во время первой встречи. Покуривая сигарету, он что-то черкал в записной книжке. Слова, как я пригляделся, были английскими, почерк — крупным и довольно корявым. Другая страница была покрыта экзотическими письменами — уж не армянскими ли? С первого взгляда Гурджиев не узнал меня, и мне пришлось объяснить, кто я такой. Он пригласил меня присесть к столику, за которым пристроился один из его учеников.

Я попытался напрямик задать ему несколько вопросов относительно его учения. Такой подход сберег бы время, не дав ему возможности ограничиться общими словами. Но едва я кончил говорить, как он встал и направился к какой-то даме, которая давно уже так и пожирала его взглядом. Выражение ее лица было точь-в-точь как у того молодого человека в гостинице. Когда он вернулся к нашему столику, я снова попытался с ним заговорить. В этот момент к нам подсел человек средних лет, еще один ученик Гурджиева. Мы пожали друг другу руки и представились. Гурджиев тем временем заказал кофе с лимоном. Мне такое сочетание показалось несколько странным, но официантка не выразила ни малейшего удивления и тут же вернулась с подносом. Гурджиев выжал сок в чашку и бросил туда выжатый лимон. Минут через десять появилось еще несколько учеников, они подвинули к нашему еще три или четыре столика, за которыми разместилась вся компания. Гурджиев то и дело вставал и направлялся к двери, чтобы поздороваться со вновь прибывшими. О любой серьезной беседе следовало забыть. И тем не менее в этот раз он мне поправился куда больше, чем в первый. Он выглядел не таким взвинченным, не таким агрессивным. Что-то человеческое проглядывало в нем, даже его английский звучал куда более грамотно, и я подумал, уж не нарочно ли он так коверкал слова в прошлый раз. И уж не составляло ли это кривлянье часть его метода, способного вызвать у собеседника «аутентичные реакции»?

Я примирился с тем, что говорить нам придется только о его планах создания новой школы, о публикации книг и прочих литературных деталях. Но, даже и обращаясь к этим темам, он отвечал уклончиво и туманно. Воспользовавшись его очередной отлучкой к дверям, я заговорил с сидевшим напротив меня человеком. Он показался мне правой рукой Гурджиева; мои вопросы, обращенные к мэтру, явно раздражали его.

— Мне кажется, что вы выбрали не лучший способ общения с Гурджиевым, — сказал мне он. — Ваши точно сформулированные вопросы ставят его перед необходимостью отвечать вам «да» либо «нет». А он не привык к этому. Я не думаю, что таким образом вам удастся что-нибудь вытянуть из него. Вы хотите за двадцать минут добиться того, чего другие добиваются долгими годами. Никто здесь не решился бы задавать ему такие вопросы.

Поблагодарив его, я сказал себе, что все мои усилия и впрямь бесполезны. Я не собирался следовать примеру учеников Гурджиева, через несколько дней мне предстояло покинуть Америку, и, смирившись с неудачей, я собрался было уходить, но тут меня поразило выражение неподдельного страха на лицах всей компании и внезапно воцарившаяся тишина, когда Гурджиев обратился к одному из них, — и то и другое, право же, стоило насыщенной беседы. Ученики не старались скрыть своего отношения ко мне. Я, разумеется, не казался им наглецом, но ничего хорошего в моем появлении тоже не было. С самого начала вечера они посматривали в мою сторону с подозрением, словно прикидывая, уж не хочу ли я набиться в ученики, ведь новый ученик подчас пользуется особой благосклонностью учителя. Успокоившись на сей счет, они принялись выражать свое неодобрение тем, как я обращаюсь к их идолу. Они, конечно же, ожидали, что я буду лебезить перед ним, а я и не подумал этого делать, чем сильно их разобидел. Ни один из них не улыбнулся мне, ни один не помог разобраться в том своеобразном английском, на котором изъяснялся Гурджиев. Но может статься, что их враждебность была вызвана самим присутствием учителя, диктовавшим полное забвение элементарных форм вежливости по отношению к чужаку. Мой визит и без того затянулся, пора было уходить. Никто не удерживал меня, Гурджиев не произнес ни слова. Я поблагодарил его, откланялся всем присутствующим и через несколько секунд уже вдыхал бодрящий воздух осеннего Нью-Йорка.

Приехав в Лондон, я заглянул к одному старому адепту Гурджиева. Это был достаточно умный человек, с которым мне уже приходилось беседовать. Я поведал ему о своих нью-йорк­ских встречах.

— Ваш рассказ, — сказал он, — нисколько меня не удивил. Я часто слышал о подобных приемах. Мне самому остаются необъяснимы некоторые стороны натуры Гурджиева, хотя я «давно присмотрелся к экстравагантным методам мэтра. И тем не менее должен сказать, что именно он, а не кто-либо другой, ближе всего подвел меня к истине. Благодаря ему я преодолел извечный разлад между духом и чувством. Хотя большинство фраз Гурджиева лишено всякого смысла, он может нежданно-негаданно сказать что-то такое, в чем вы найдете ответ на давно мучавшие вас вопросы. Просто диву даешься, как точно он угадывает, что именно беспокоит вас в данный момент и созрели ли вы для давно ожидаемого ответа. Иным из нас приходится ждать годами, без конца удивляясь тому, что Гурджиеву доподлинно известно, сколько сомнений нас одолевает. О нем нельзя судить по обычным человеческим меркам. Есть в нем какая-то широта, позволяющая совершать поступки, которые с нашей точки зрения считались бы предосудительными. В некотором смысле он напоминает мне бога Шиву.

— Бога Шиву? воскликнул я с удивлением.

— Да, Шиву, бога-разрушителя индусской Триады, во всей широте его проявлений, покровителя музыкантов и, не забывайте, бога танца.

Эта беседа лишь укрепила меня в убеждении, что любой наставник может быть источником блага для одних и в то же время ничего не давать другим. Методы Гурджиева помогли сотням людей, даровав им просветление, тогда как сам я огра­ничился простым любопытством.

Я смутно догадывался, что суть его учения содержит истину, доступную любому, кто вплотную соприкоснется с духовной реальностью. Но его методы были для меня неприемлемы. Подчас сама личность Учителя впечатляет сильнее, чем его учение; впрочем, случается и обратное. Я не принял Гурджиева потому, что его личность, сколь бы могучей она ни была, осталась для меня «неубедительной». Я не смог увидеть в Георгии Ивановиче Гурджиеве живой итог «гармоничного развития человека».

В момент отправки рукописи этой книги в типографию я получил нижеследующее письмо:

«Бюро Пятой авеню, Нью-Йорк

Капитан Ахмед Абдулла

Уважаемый сударь!

Не имея возможности ничем подтвердить мое сообщение, прошу Вас принять его на веру. Я познакомился с Гурджиевым лет тридцать назад, в Тибете, где он, будучи наставником юного Далай-ламы, являлся также главным агентом русской разведки. Он был бурятом по происхождению и буддистом по вероисповеданию. Его познания были огромны, а влияние на Лхасу весьма значительно, поскольку он непосредственно занимался сбором податей с прибайкальского населения в пользу Далай-ламы. В Лхасе он удостоился весьма значительного титула Цаннид Хамбо Лхарамба. В России же был известен под именем Хамбо Агван Дорджиев. Когда мы вторглись в Тибет, он вместе с Далай-ламой бежал в направлении Монголии. Он знал русский, тибетский, татарский, таджикский, китайский, греческий, французский (на нем он говорил с сильным акцентом) и в какой-то степени английский. Что же касается его возраста, то этот вопрос остался для меня загадкой. Во всех отношениях значительный человек, хотя он и защищал русскую империалистическую политику; впрочем, мне лично кажется, что это было для него чем-то вроде развлечения. Через тридцать лет я встретил его у нашего общего знакомого, Джона О'Хары, бывшего редактора «Нью-Йорк Уорлд». Я убежден, что это был он, лама Дорджиев. Я сказал ему об этом, он подмигнул мне. Мы говорили по-таджикски.

Я человек достаточно осведомленный. Но и мне хотелось бы узнать кое-что, о чем предпочитает помалкивать Гур­джиев.

Искренне Ваш А. Абдулла»

ЗДЕСЬ кончается рассказ м-ра Рома Ландау. Я был бы готов поверить, что Гурджиев играл в Тибете именно ту роль, которую ему приписывает капитан Абдулла, если бы не множество иных свидетельств о политической деятельности Гурджиева и его связях в этой области. Некоторые из них могут показаться достаточно фантастическими.

Вот самые странные. Я привожу их, даже не пытаясь задаться вопросом, подлинны они или нет.

Гурджиев неизменно отказывался называть имена тех, кто вместе с ним основал «Общество искателей истины» с целью исследования святилищ изначальной традиции. Однако достойные внимания информаторы сообщают, что по крайней мере один из его спутников известен; речь идет о Карле Хаусхофере.

Именно ему несколько позже было суждено стать основателем геополитики и одним из самых крупных идеологов? Третьего рейха.

В печати проскальзывают сообщения о его совместном с Гурджиевым пребывании в Тибете в 1903 и 19051908 годах. Между 1907 и 1910 годами он побывал в Японии.

Те же информаторы утверждают, будто Гурджиев никогда не порывал связей с Хаусхофером. Именно он познакомил Хаусхофера с русским танцовщиком Житковым, который сделался потом ставленником Гитлера во французской белоэмигрантской колонии и бесследно исчез в 1945 году.

Именно он посоветовал Хаусхоферу избрать в качестве эмблемы национал-социализма перевернутую свастику.

В 1923 году Хаусхофер основал эзотерическую группу, находившуюся под влиянием тибетских идей, основал ее в тот самый момент, когда Гурджиев поселился во Франции. Помощником Хаусхофера стал доктор Моррель, впоследствии личный врач Гитлера, который вовлек в эту группу будущего фюрера и его друга Гиммлера.

Эта организация носила название «Общество Туле». Ее философские установки были заимствованы из знаменитой «Книги Дзян», которой руководствовались в своей колдовской практике некоторые из тибетских мудрецов. Согласно ей, в мире существуют два источника силы:

«Источник правой руки», проистекающий из подземного святилища, из оплота медитации, символического града Агартхи. Это — источник силы, порожденной созерцанием.

«Источник левой руки» — это средоточие материальной мощи. Он струится из города, расположенного на земной поверхности. Это град насилия, именуемый Шамбалой, над которым властвует «Царь Страха». Тот, кто заключит с ним союз, станет владыкой мира.

С помощью влиятельной тибетской колонии, обосновавшейся в Берлине и поддерживавшей постоянный контакт с Хаусхофером, «Общество Туле» в 1923 году заключает этот союз, В ту же пору ее символом становится перевернутая свастика, Членами этой группы являются Гитлер, Гиммлер, Геринг, Розенберг и доктор Морелль. А ее духовным руководителем продолжает оставаться Хаусхофер.

Организация осуществляет связь с Шамбалой и «Царем Страха» (оба эти названия, разумеется, символические) двумя путями. Посредством двусторонней радиосвязи с неким тибетским «исследовательским» центром, откуда в Берлин поступают драгоценные сведения относительно Индии и Японии. И посредством своего рода телепатической игры, во время которой члены группы вступали в связь с Шамбалой, выбирая наугад одну из карт тибетского Таро: это известные среди коллекционеров деревянные кружки с начертанными на них изображениями. «Игра» продолжалась с 1928 по 1941 год, в ней принимали участие многие из высокопоставленных лиц Третьего рейха. На сей счет имеются неопровержимые документы и убедительные доказательства. Кое-кто из моих информаторов — один из них весьма известен в научном мире — мог бы публично подтвердить все это. Уверяют также, будто после одного из сеансов такой «игры» Гитлеру удалось предсказать точную дату кончины президента Рузвельта и он не замедлил истолковать это как доброе знамение для тысячелетнего рейха в своей мистической и полубредовой речи по поводу смерти президента Соединенных Штатов.

Ходят слухи и о том, что одним из условий союза, заключенного между членами «Общества Туле» и тибетскими «владыками», было истребление цыган. Эта акция, не получившая никакого объяснения и оправдания в официальных документах, проводилась Гитлером и Гиммлером с крайней жестокостью; от руководства концлагерей требовалось немедленно приступить к массовым экзекуциям. По весьма достоверным данным, в Германии погибло около семисот пятидесяти тысяч цыган.

Добавлю, что в момент взятия Берлина русскими, сразу же после самоубийства Гитлера, на улицах города приняло смерть с оружием в руках примерно полторы тысячи тибетцев и индусов.

И, наконец, вполне вероятно, что о существовании «Общества Туле» знал Сталин, бывший, кстати сказать, соучеником Гурджиева по тифлисской семинарии. Позднее, на одном из заседаний Верховного Совета, Сталин будто бы заявил: «Просто непостижимо, как это в XX веке государственные деятели могли заниматься такой чертовщиной».

В момент, когда я составляю этот постскриптум, французский коммунистический еженедельник «Ле леттр фрапсэз» в номере от 3 декабря 1953 года опубликовал два сонета, найденных на теле Альбрехта Хаусхофера. Од погиб в 1945 году от рук эсэсовцев в тюрьме Моабит, куда был заключен за участие в покушении на Гитлера. По «официальным данным», Карл Хаусхофер, его отец, покончил с собой через несколько дней после ареста сына, хотя ничего определенного на сей счет сказать невозможно[3].

Вот концовка одного из сонетов Альбрехта Хаусхофера, особенно меня поразившего:

В моем отце был Фатум воплощен:
Повелевая демонами, он
Мог в преисподней удержать их стадо.

Но, не внимая голосам сивилл,
Отец замки железные разбил
И ринулись на землю силы ада.

РАССКАЗ Рома Ландау и свидетельство А. Абдуллы были оспорены г-жой Александрой Давид-Неэль, которая в статье, помещенной в «Нувель литтерер» от 22 апреля 1954 года, заявила, что бурятский лама по фамилии Дорджиев никакого отношения к Гурджиеву не имеет. Противоположное мнение высказывается в книге К.М. Паникара «Азия и западное владычество», где говорится о бурятском монахе Дорджиеве, который защищал в Лхасе интересы русского царя, а затем занялся распространением своих взглядов в Фонтенбло. Книга Р. Ландау, одну из глав которой мы привели, вышла в свет еще при жизни Гурджиева, и тот не счел нужным что-либо против нее возразить.

Что же касается «Постскриптума», то единственным источником автора были свидетельства хорошо известного в научных кругах Жака Бержье. Впоследствии он в одной из радиопередач повторил имеющиеся у него сведения о связях Георгия Гурджиева с «Обществом Туле». А в майском номере журнала «Медиум» за 1954 год поделился воспоминаниями о том, как в концлагере Маутхаузеи имел беседу с несколькими немецкими офицерами, замешанными в заговоре против Гитлера: зная, что их ждет смертная казнь, они решили поделиться с ним всем тем, что им было известно о Гурджиеве.

Однако мсье Бержье так и не смог представить никаких фактических данных и документов, столь важных для любого историка и способных подвести итог всем дискуссиям по этому поводу[4].

КАК я уже говорил, моей задачей не является изучение личности Гурджиева. Она и не в том, чтобы представить и прокомментировать все стороны его учения как нечто завершенное. Мне бы просто хотелось дать читателю почувствовать и понять, что происходит с теми, кто сталкивается с Учением, и я надеюсь, что мне в этом поможет соединение в одной книге свидетельств различных людей. В то же время я считал своим долгом набросать, хотя бы легкими штрихами, портрет самого Гурджиева. Мне следует также, прежде чем перейти к основному содержанию книги, наметить основные темы Учения. Постараюсь отнестись к этой задаче чрезвычайно бережно.

Гурджиев считался — и считается до сих пор среди интеллектуалов — человеком, соотнесенным с различными тайнами, связанными с жизнью материи, духа, законами космоса и т. д. Возможно, он достиг того «первоначального и абсолютного знания», о котором говорят «традиционалисты», и в частности Рене Генон. Успенский тоже имеет это в виду и в своей книге «Фрагменты неизвестного Учения» уделяет большое место изложению теорий, вытекающих из этих тайн и дающих вполне законченное объяснение структуры мироздания. Я не могу себе позволить разбирать этот аспект мысли Гурджиева, поскольку он фактически никак не отразился на опыте почти ни одного из его учеников. Наш опыт находился на совсем другом уровне — психологическом (я подразумеваю под этим психологию, очень далекую от той, которая царит в настоящее время на современном Западе). Нам предстояло заняться изучением самих себя, что могло длиться, долгие годы и было бы вполне достаточно для нашего пробуждения. При этом мы вовсе не имели в виду изучение теорий, о которых уже шла речь выше. Но даже если бы мы о них услышали, то сразу бы поняли, что не следует попадаться в эту ловушку, то есть рассматривать их как наше сегодняшнее благо. Речь могла идти лишь о будущем благе, более того, очень далеком. Когда мы поднимемся на принципиально новую ступень, а это случится не завтра. Когда рак на горе свистнет. После дождичка в четверг. Когда свершится чудо пробуждения и мы выйдем из состояния бессознательного, в котором мы находимся и которое начинаем осознавать как таковое. Единственное, что мы действительно поняли, так это рассуждения о нашем повседневном поведении. Это образовывало для нас Учение, а г-н Успенский витал в облаках со своими «законами трех», «принципами гаммы» и «таблицей гидрогенов». Как уже было сказано, я считаю нужным передать лишь высказывания о Гурджиеве, которые определяли наши усилия и опыты дебютантов. Эти высказывания кажутся очень простыми, но не нужно доверять этой простоте. Простота предполагает либо беспредельную лень, либо бесконечную гениальность, а от трюизма до откровения — всего один шаг. Нам казалось, что мы открываем ошеломляющие истины. Между тем, едва мы сами пытались их сформулировать, чтобы удовлетворить чужое любопытство или блеснуть в обществе, все становилось трюизмом, подобно тому как розы в старых сказках превращаются в жаб, когда их срывает рука дурного человека. То, что для лас явилось откровением, тут же меркло, едва мы начинали рассуждать о нем вслух.

Я должен донести до читателя лишь то, что в Учении обращено к дебютантам (да и знал я лишь дебютантов), то есть, по словам Гурджиева, идиотам. Гурджиев произносил это слово с трудно описуемой смесью презрения и доброты. На пастбище для идиотов любые всходы приносят разочарование. Когда я буду рассказывать о том, что мы услышали, слова, которые были для нас откровением, превратятся для вас в трюизм. Тем не менее обычная порядочность требует от меня представить на ваш суд именно эти всходы. Итак, я буду излагать главные темы Учения так, как они поразили умы гурджиевских учеников, так, как они сохранились в моей памяти.

Задайте своим друзьям простой вопрос: «Знаете ли вы человека?» Не давайте никаких пояснений. Ваш вопрос будет понят. На него попытаются ответить (Идею этой «игры» я взял у Берти Жилу).

Знаю ли я человека?

Едва вопрос сформулирован, все определения сразу исчезают из моего сознания. У меня нет потребности выяснять, о ком идет речь. О человеке социально значимом? Особенно образованном? Исключительно храбром? Умном? Эти различия в одно мгновение теряют свое значение (если только вопрос был задан авторитетно, в хорошо выбранный момент, когда сознание ваших друзей готово к тому, чтобы воспринять его). Более того: различия эти кажутся смехотворными. Мне было бы стыдно делать вид, что я им придаю хоть какое-то значение. Я замолкаю. Я ищу и сразу же ощущаю разницу, которая отделяет меня от Человека. Я не очень хорошо знаю, что такое человек, но остро чувствую, что это понятие существует. Оно имеет вес, плотность, стабильность и сияние, которыми я не обладаю. Разумеется, я себе не формулирую эти вещи. Я ищу. Все происходит так, словно я мысленно перебираю всех, кого знал, пока наконец не обнаружу того, кто действительно является значительным.

Сопоставьте ответы. У вас есть имена и описания; посмотрите, что общего среди упомянутых людей, среди сделанных описаний. Социальная принадлежность, профессия и т. д. особого значения не имеют. Общий знаменатель не здесь. Вам могут сказать: «Может быть, это был не совсем человек, но…» — и вы мимоходом отметите эту внезапную и удивительную проницательность, эту способность взвешивать живые существа с уверенностью, которую можно было бы позволить лишь Божественным весам. Вы поразитесь, но все опрошенные, независимо от их воспитания, профессии, религиозности, философских убеждений, принадлежности к той или другой партии, когда нужно было определить человека, казалось, понимали, о чем идет речь.

— У него было прекрасное лицо, или, скорее, чувствовалось, что он в ответе за свое лицо, и это вызывало ощущение красоты. — Чувствовалось, что он мог во всех ситуациях рассчитывать на самого себя. — Все, что он делал, действительно исходило от него. Мы очень редко управляем своими действиями. Это они управляют нами. Действуем не мы: что-то действует через нас. А он отвечал за свои поступки. — Он принял доктрину, но не зависел от нее. Подчиняясь ей, он смотрел на себя так, как наблюдают за мотором, чтобы убедиться, что тот работает без перебоев. Он возвышался над самим собой, наблюдал себя, контролировал. Он был свободен. — У него никогда не было недостатка в дальновидности. Он всегда сохранил дистанцию во взгляде на себя, на окружающее, на других людей. — Мало сказать, что у него была воля. У него была воля к преодолению, всегда одинаково сильная. — Он был твердым и крепким. Человеческое существо может быть и губкой, и гранитом. Его существо напоминало гранит. — Его энергия не была навязана ему извне. Это была субстанция, которую он сконцентрировал в самом себе и пользовался ею по своему усмотрению. — Ни воображение, ни страх не были властны над ним. — Он не выкладывался целиком в своих речах. Он был больше своих слов. — Он присутствовал в том, что говорил, думал, чувствовал, делал. Он был там, где он был. Не его тень, но он сам. — При взгляде на него становилось ясно, что существование благо.

Вы быстро придете к этим приблизительным оценкам. Они приподнимают завесу над определенным представлением о Человеке почти сверхъестественном, которое все мы несем в себе. Как раз здесь и начинается учение Гурджиева.

КОНЕЧНО, мне хотелось бы стать тем, о ком можно было бы сказать: это и в самом деле человек. Мне кажется, меня всегда мучило то, что я не человек. Я не ощущал себя лишенным воли, ума, талантов, жизненной энергии, способности чувствовать и переживать. Не чувствовал я себя и обделенным удачей в общепринятом смысле этого слова. Следуя своим склонностям, при условии, что эта дорога поднималась бы вверх, как говорил Андре Жид, я смог бы стать добропорядочным человеком. Но я говорил себе, что добропорядочный человек — это еще не обязательно человек. У меня перед глазами были истинные и добродетельные католики, пылкие и праведные революционеры, интеллектуалы высокого класса, мощные творцы, среди которых я, как Диоген с фонарем, с тайным волнением искал человека, но не находил его. Я искал его и в себе, и тоже тщетно. Я не очень хорошо понимал, что меня на это толкало, но мне было ясно, что именно это стремление вынудило меня выйти из той обманчивой игры, которой является жизнь: я с болью ощутил, что ни я сам, ни другие неспособны стать подлинными людьми.

Бернанос писал, что есть только одно страдание — сознание, что ты не святой. Это доходило до моего сердца, но я не совсем понимал, что можно считать святостью. Я искал ответа в житиях святых; то были описания их моральных добродетелей, а я повторял себе, что моральное совершенство — это вовсе не то же самое, что святость. Я говорил себе, что святость — это прежде всего изменение состояния, переход от обычного человека к состоянию человека как такового. Но я нигде не находил описания этого перехода, рассказа о самом путешествии. Никто не мог подсказать мне, как пуститься в это странствие — где билет и как приготовить багаж. Никто не говорил и о том, что происходит во время такого путешествия, а именно это мне и хотелось узнать. Когда я пытался вникнуть глубже, выходило, что прежде всего нужна вера. Но у меня была абсолютная убежденность, что мое страдание оттого, что я по-настоящему не существую, — это, по сути дела, и есть вера. Не вера в то или другое, о которой мне говорили и которая, как мне казалось, зависела от множества мелких особенностей чувства, воспитания, эмоций, расы и т. д., а сама вера рода человеческого, то есть смутное и безымянное смятение и страдание.

Мне рассказывали о том, каким правилам нужно следовать, о монастырях и прочем, но тогда мне приходило на ум, что если я, как все люди, таю в себе это смятение и страдание, то именно в них и следует искать способ перехода от состояния обычного человека к состоянию человека как такового. Этот переход должен свершаться сообразно самим условиям человеческого существования, сообразно всем составляющим моей жизни, а не вопреки им, и не в ограничениях, а в раскрытии.

Я говорил себе, что между католическим святым, таким, как святой Бернар, великим йогом, например Рамакришной, великим поэтом, таким, как Рембо, и тем, кого мы в миг озарения называем человеком, должно обнаружиться что-то общее, что я стремился найти, дабы избежать тоски и смятения, овладевших моей душой.

Я говорил себе: должна же тут быть какая-то «отмычка», достаточно простая и подходящая для каждого. Мне не хотелось обращаться к опыту монахов и йогов. Я не мог искать эту «отмычку» и в творениях великих поэтов, ибо знал, что живу в ином мире. Моя природа влекла меня скорее туда, где жили обычные люди, и вот почему, чтобы преодолеть судьбу, я написал книгу о самом обычном человеке, который изменил свое состояние, может быть сам того и не желая. Он овладел этой «отмычкой» случайно, не приложив к этому никаких усилий, совершенно огорошенный тем, что с ним произошло.

Во всем этом был некий тайный умысел. Мой герой витал в пустоте, сеял вокруг себя только несчастье и смерть. Я хотел, чтобы на мою книгу кто-то откликнулся, и для этого наполнил ее всем богатством собственных переживаний и впечатлений первых двадцати пяти лет моей жизни. Эта книга называлась «Святой Некто», и понятно почему. Мои вопросы не остались без ответа, ибо именно благодаря ей Гурджиев пришел за мной и позвал к себе. Ведь к Гурджиеву не приходили, он сам приходил к тому, кто уже достаточно потрудился, чтобы получить ответ. Я добился этого ответа на свой манер, написав книгу. Но есть тысяча других способов, и ни один из них не хуже другого.

ЧТО МЕНЯ тогда поразило, так это то, что не существует никакой системы, которая бы вела от обычного человека к человеку как таковому. Я тщетно искал и допытывался — результат был нулевым. Ни одна мораль, ни одна религия, ни одна партия, ни одна из возможностей, предоставленных мне историей, — эти возможности были очень реальны для юноши моего возраста, мне было двадцать лет в 1940 году, — ничто не могло заставить меня изменить мое состояние. А я хотел как раз этого. Я мог бы, перепробовав десятки дорог, пройти путь от обычного человека, которым являлся, к человеку столь же обычному, но чуть лучше устроенному и закаленному, только и всего. Меня это вовсе не устраивало. Вот почему я не чувствовал в себе возможности полностью отдаться участию в жизни этого мира, вступить в какую-то партию, примкнуть к какому-то движению или принять ту или иную религию. Я не мог погрузиться в море идей и форм мысли этого мира. И не ощущал в себе солидарности со всеми людьми моего времени, с человечеством, частью которого я был. Вот почему я чувствовал себя неуютно во всех ситуациях и при любых обстоятельствах. В состоянии этого кризиса моя гордость и чувствительность были уязвлены, но это ни к чему не приводило: вместо зрелости начиналось гниение.

Все это, разумеется, сопровождалось путаницей отвращения, бунта, комплекса одиночества, неприспособленности, высокомерия и вины. Я барахтался и чах в атмосфере тревоги, едва освещенной такими формулами, как-то: «Я — это другой» или «Надо отказаться участвовать в игре, где все жульничают…»

И вот я услышал первую фразу Учения, которая пролила в мою душу некоторый свет и слегка упорядочила мои мысли: «За редчайшим исключением люди никогда не являются чем-то завершенным» (В более ортодоксальной форме некоторые из этих тем развиваются в книге П.Д. Успенского «Человек и возможности его эволюции»). Мы — лишь наброски людей, а не люди, и нет никакой дороги, которая вела бы нас из одного состояния в другое. Ни психология, ни Церковь, ни партии, никакая наша работа, никакой вид знания, никакое из наших усилий не сможет помочь нам перейти от состояния наброска в состояние человека. Мы привыкли считать, что человек, достигший взрослости, владеет всеми возможностями, которые позволяют ему реализовать свое назначение, если только мелкие пакости (то есть войны, социальная несправедливость и т. д.) ему не помешают. Таков взгляд, на котором основывается наша мораль, наша философия и наша современная политика. Это прогрессистский взгляд. Он очень далек от реальности. Благодаря тому, что мне было дано природой и что мне дарит цивилизация, я могу максимально осуществить свою судьбу наброска. Но никак не судьбу человека.

Бывают наброски очень изысканные, очень обольстительные, некоторые из них в конце концов даже приобретают благородную патину. Их-то мы называем людьми высшего порядка, а их развитие считаем образцовым. На самом деле это ничто.

Природа творит людей лишь до определенного момента, а потом бросает их. Более того: все происходит так, словно ее задача — заставить их довольствоваться тем, что они есть, и помешать им осознать свою незавершенность.

Естественно, что в нас заложены лишь зачатки органов и способностей настоящего человека. И мы не можем развивать эти органы и способности обычными путями. Обычными путями можно перейти от зла к меньшему злу, от шероховатого наброска к более отделанному, но не от меньшего зла к добру и от наброска человека к человеку. Необходимо не совершенствование, а изменение. Мы ничего не сможем сделать, следуя за своей природой. Оттачивание нашей природы (достижение христианских добродетелей, развитие личности по А. Жиду, достижение «добродетелей» борца за коммунизм и т. д.) кончается тем, что мы в конце концов усыпляем свою бдительность, подобно скульптору, который проводит годы, полируя свой набросок, и в конце концов забывает, что необходимо превратить его в статую, то есть, перевести в принципиально иное состояние. Наша природа дана нам, чтобы мы шли против нее или, вернее, чтобы мы ее превратили в другую природу, столь же отличную от первой, сколь статуя самой обычной женщины, выполненная в глине, отлична от статуи богини, выполненной в мраморе. В этом скрытый смысл банальных слов о том, что «Жизнь — это испытание», которые Гурджиев уточнял, говоря: «Быть — значит быть другим».

ПРЕЖДЕ всего нам пришлось отвергнуть все положения общепринятой психологии. Сначала нас спрашивали: где точка опоры вашего «я»? Однако этот вопрос не имел смысла, ибо психология, принятая в Сорбонне, в романах и т. д., совершенно не принимает во внимание подобные понятия. Сколько бы вы ни искали, вы не найдете этой точки в вашем драгоценном «я», всегда подвижном, колеблющемся, изменчивом, подобно танцу пылинок в солнечном луче.

Где же эта точка опоры? В конце концов я пришел к выводу, что она, если как следует присмотреться, заключена лишь в моем огромном желании измениться, хотя желание это было непостоянным, оно то появлялось, то исчезало. По правде говоря, я не находил другого ответа, а сам вопрос подтолкнул меня к осознанию моего плохого понимания реальности.

Мне говорили: да, вы хотите «измениться», но кто в вас хочет измениться? Чтобы измениться, необходимо, чтобы в вас было что-то неподвижное, которое бы постоянно хотело меняться. Где же оно? Я не был горд. Я замечал, что у меня, по существу, даже не было имени. Иногда один Повель хотел измениться, а иногда какой-то другой, и я видел, что во мне тысяча Повелей, одни — довольные своей участью, другие — страстно желающие ее изменить, одни — восторженные, другие — строптивые. Один Повель нанимал десяток отлынивающих от работы, другой давал отпор десятку тех, кто страстно хотел измениться. Я не мог сказать: «Повель хочет измениться», ибо по-настоящему не распоряжался своим именем. Иначе говоря, во мне были тысячи «я», которые находились в движении, но не было ни одного «Я» с большой буквы. Если не имеешь такого «Я», то можно ли считать, что у тебя есть имя? Когда я видел свое имя на обложке книги или в какой-нибудь газете, у меня возникало чувство, что я участвую в обмане, и я всегда испытывал неловкость. Впрочем, это чувство не изжито мною и до сих пор, и я плохо понимаю людей, которые радуются, увидев свое имя в печати или услышав его произнесенным публично.

Мне пришлось признать, что мои понятия в области психологии нуждаются в пересмотре. Вопрос о «точке опоры» и о том, «что в нас хочет измениться», заставил меня понять, что мы лишь думали, будто изучаем человека, тогда как на самом деле только безуспешно пытались дать определения действиям, посредством которых мы увиливали от работы, помогающей каждому из нас стать человеком. Я видел лишь то, что мое «я» не существует или, вернее, что оно подобно тесту, которое месит кто-то другой, кого я никак не мог контролировать, ибо тесто не может контролировать движение рук лекаря. Я никогда не был одним и тем же человеком. Я каждый раз был другим. Я чувствовал, что во мне нет постоянного и неподвижного «я». Все мои мысли, настроения, желания, все мои ощущения, воспоминания и амбиции носили имя Повеля, и каждый раз казалось, что в них — весь Повель. Но где же он на самом деле? Его не существует, или, вернее, он существует лишь на физическом уровне, как вещь. Вещь — это мое тело, месиво, образованное моими привычками, наклонностями, наследственностью, воспитанием или множеством случайностей. Или же «весь Повель» существует абстрактно, как нечто общепринятое: Повель — это Повель. В действительности же Повель был множеством разрозненных «я», которые либо не подозревали о существовании друг друга, либо были враждебны друг другу. Откуда только бралась эта множественность и враждебность малых «я»? Я не знал, но чувствовал, что вне нас существуют некие законы и мы подвергаемся их воздействию, подобно пылинкам, танцующим на солнце. Различные фигуры этого танца зависят от случайной ассоциации идей, от нечаянной встречи, от жары и холода, выпитого стакана вина или прочтенной страницы. Это было малоутешительно. И вот, в тот момент, когда я наконец встретил людей, утверждающих, что они владеют тайной изменения, мне было сказано: чтобы измениться, нужно знать себя. Но мысль о самопознании привела меня в отчаяние. Во мне нашлось, конечно, несколько малых «я», которые были сильнее других; благодаря им я полагал, что я — это все-таки Повель. Но я отдавал себе отчет и в том, что эти малые «я», более сильные, чем другие, разбивавшие свои волны о берег моего полусонного состояния, были, безусловно, порождены какими-то событиями моей жизни и появлялись лишь при обстоятельствах, совершенно не зависящих от моей воли. Этот Повель был больше Повелем, чем другие, но не был им до конца. И я наконец осознал, что каждое из моих малых «я», всплывая на поверхность в результате смутной игры, происходящей вне моего сознания, присваивало себе право называться Повелем, действовать и разговаривать от лица целого. Так, к примеру, поступало мое холерическое «я», завоевывая все мое существо. Если я устраивал сцену любимой женщине и мучил ту, к которой мои другие «я» были привязаны с нежностью, теплотой и безмятежностью, то это холерическое «я» говорило от лица всех остальных. В подобный момент я целиком отождествлял себя с этим выплывшим на поверхность «я», и, сам уж не знаю почему, вовлекал в игру и все остальные невинные «я», хотя они здесь были совершенно ни при чем. А потом появлялось другое «я», с которым я тоже себя отождествлял, столь же навязчивое. Оно, к примеру, обещало, что Повель больше не выпьет ни капли алкоголя, и я торжественно клялся его устами, что никогда не прикоснусь к рюмке.

Но вскоре оно исчезало, и десяток других «я», с которыми оно не советовалось, тут же появлялись, ни о чем не подозревая, и выражали страстное желание выпить. Я оказывался в страшно затруднительном положении, меня мучила нечистая совесть, ибо мне приходилось платить по неоплаченным чекам, которые я случайно вытащил, когда опасался цирроза печени или хотел прослыть атлетом-трезвенником. Это была не только моя трагедия, но и трагедия всех людей, у которых одно их малое «я» подписывает договор, за который должен отвечать человек в целом (если бы он существовал). Подумайте о ваших любовных отношениях, и вы ощутите эту трагедию. Именно так, расплачиваясь с долгами, взятыми нашими случайными малыми «я», мы и проводим всю нашу жизнь.

СКАЗАНО достаточно, чтобы понять: обычный человек ничего не может совершить сам. Не он делает, а с ним что-то происходит. Он не способен думать, разговаривать, чувствовать, двигаться, как он того желает, потому что его «Я» не существует. Он думает, что любит, ненавидит, выбирает, решает; в действительности же все это с ним случается и проходит, как говорится, без всяких последствий, подобно тому как идет дождь или дует ветер, и то, что мы называем психологией, мешает нам уловить эту безличную и неопределенную истину. Я думаю, будто могу что-то сделать, а на самом деле у меня такой возможности нет. Я думаю, что могу называть себя Повелем, но и этой возможностью я не обладаю. Где же мое постоянное и неповторимое «я»? Оно, безусловно, заложено во мне, и должны существовать способы развить его, сделать из завязи плодом. Но в тот начальный момент я был убежден в обоснованности сказанного мне. Достаточно было обратить на самого себя холодный и беспристрастный взгляд и вспомнить то строгое усердие, с которым я начал слушать первый урок, чтобы впасть в отчаяние. Но в то же время я ощущал, что это продлится недолго, все пройдет, едва беседа закончится и дверь за собеседником закроется. Наш взгляд, как мне кажется, всегда страшится холода и беспристрастия. Он невольно стремится к теплу. Уже через несколько секунд мой ум представлял мне то, что я услышал, как банальность, как нечто общеизвестное, и переводил нашу беседу на уровень обычного разговора. Картина, которую мне только что обрисовали, вдруг представлялась выполненной вполне безобидными красками. И тогда я говорил себе, что мне потребуются месяцы усилий лишь для того, чтобы попытаться поддержать подобные слова в свете опасной новизны, волнующего откровения. Уже этого было достаточно, чтобы почувствовать необходимость вступить в группу слушателей, которые, при выполнении вполне жестких условий, овладевали совершенно особым видом внимания и пытались удержать его длительное время.

Пока же я лишь начал отдавать себе отчет в том, что не обладаю ни сознанием, ни волей. Но это уже совсем другая история, как говорил Киплинг, который, не принимая всего этого на веру, написал свои знаменитые стихи «Если хочешь быть Человеком…»

В НАЧАЛЕ романа «Святой Некто» мой бедный герой Жуслен только что пережил шок. В то утро его жена узнала, что он ей изменил; дело сразу же приняло серьезный оборот, едва не дошло до катастрофы с глупыми и гнусными выходками. Этот шок навел на него какое-то оцепенение. Он ушел в себя, упрятался в незримом коконе, ощутил глубочайшее одиночество. Все движения его внутреннего мира как бы приостановились, а все окружающее — люди, предметы, запахи, звуки — поблекло и потускнело. Он застыл в том положении, в котором находился, когда жена обнаружила письмо его любовницы. Ничто больше не шевелилось в его душе. Он словно бы плыл по свинцовому морю, овеваемый едва ощутимым ветром. Он стал похож на мебель, задернутую чехлом. И вот, прогуливаясь сразу же после разразившейся драмы по окрестностям городка Сент-Ивет (его настоящее название — Атис-Мон, это место, где я жил, когда был подростком), он говорит: «Я очень люблю дорогу, ведущую к мэрии. После полудня она пахнет горячей пылью, пожухлой травой. Она накаляется в тиши окаймляющих ее павильонов, закрытых на обеденный перерыв. Пять минут спустя справа появляются поля, спускающиеся к Сене, а слева — совершенно белая монастырская стена, от которой веет жаром. Я представляю себе, что позади нее — старый развесистый дуб, свежие сизые листья, фисгармония на фоне зелени. Я говорю об этом, потому что, когда я шел, мне вдруг показалось, что я никогда не забуду это мгновение, оно навсегда останется в моем сердце, хотя ничего необычного не случилось. Но иногда замечаешь, что сильные воспоминания формируются почти из ничего».

Я цитирую этот отрывок отнюдь не для красоты стиля; то, что я пытался в нем выразить, приобретало теперь для меня огромное значение. Поскольку у меня был «поэтический» взгляд на вещи, я всегда бывал поражен тем фактом, что «иногда замечаешь, как сильные воспоминания формируются почти из ничего». Ты твердо знаешь, что это мгновение будет зафиксировано твоей памятью навсегда и будет жить в ней во всей своей полноте. И действительно, так и происходит. Между тем это далеко не важнейшее событие в жизни, поверьте. Это не то мгновение, когда умерла моя мать, не тот день, когда я женился, когда бросил работу учителя, чтобы ринуться в море журналистики, не та минута, когда за мной пришли немцы, и т. д. Как правило, это не был момент, «значимый» для моей судьбы. Это никогда не были мгновения, о которых следовало бы вспомнить, чтобы подытожить ход моей жизни или рассказать кому-нибудь о ее основных событиях. Минуты, которые я вновь и вновь переживаю во всей их полноте, хотя никто не сможет мне объяснить, что они означают.

И вот теперь мне объясняли, что у меня две памяти: истинная и ложная. Истинная память запечатлевает эти необъяснимые минуты. Ложная — та, которой я пользовался обычно, которой пользуемся мы все: я помню, что в тот день, когда я женился, шел дождь; помню, что пошел к невесте в грубых башмаках и свитере и нес в руке чемодан с костюмом для торжественной церемонии; помню, что за столом сидели дядя Альфред, Пьер и Мария-Луиза. Я помню, что, когда моя мать умерла, я вытирал ей лицо губкой, смоченной в одеколоне, а какой-то господин с балкона напротив заставлял свою внучку читать «Волка и ягненка». Все это я помню, но мне нужно на какой-то момент забыть обо всем этом, чтобы продолжать жить. А вот то мгновение, когда я как-то утром сорвал ветку калины на берегу реки Орж, мгновение, когда я посадил в банку жука, примостившись на корточках на песке в глубине парка, та минута, когда ночью я курил сигарету, наблюдая за работой станков, печатавших газету «Комба», та секунда, когда рука моя коснулась кроличьей шубы блондинки в коридоре типографии, — все эти мгновения, не будучи важными для хода моей дальнейшей судьбы, без малейшего усилия с моей стороны просыпаются во мне и снова засыпают; более того, они всегда будут жить в моей голове, в моем теле, в моих нервах, всегда будут готовы выплыть из глубин моего сознания — даже на пороге вечности.

Именно эти, а не другие воспоминания проходят перед нашими глазами в час смерти, и знаменитая память умирающих, «в один миг переживающих всю свою прежнюю жизнь», и является, по-видимому, проявлением нашей истинной памяти. Они вновь проживают то, что было прожито вне времени, прежде чем войти в вечность.

Между тем меня учили тому, что мы почти никогда не обладаем истинным сознанием, а подлинная память связана как раз с ним. Иногда, будто случайно, словно наперекор нам, истинное сознание выходит на поверхность. И сразу же мир становится весомым, обретает доселе незнакомый запах, вкус, и паша память запечатлевает все это. Вернее, следовало бы сказать, что в те редкие минуты, когда в нас просыпается истинное сознание, мы живем в вечности, ускользая от времени. И поэтому, когда мы испускаем последний вздох и наше сознание очищается от всего вторичного, перед нашим взором проходят эти единственно подлинные моменты, единственное наше достояние, приобретенное в течение всех прожитых дней и часов.

Теперь мне следовало понять, что наше истинное сознание пробуждается крайне редко, и всегда очень ненадолго, и обычный человек не распоряжается им по своему усмотрению. Теперь важно было попытаться овладеть способом перехода от обычного состояния к состоянию истинного сознания и постараться удержаться в этом состоянии как можно дольше. Но прежде следовало получить четкое и ясное определение истинного сознания, чего, как мне кажется, мне удалось достичь.

В ОБЩЕПРИНЯТОМ языке слово «сознание» почти всегда имеет смысл умственной активности, то есть является синонимом ума. Иногда это слово служит для выражения моральных качеств: «Г-н N — очень сознательный человек». Или предполагается, что сознание может быть чистым и нечистым, в зависимости от поступков и мыслей. Иногда различают «состояния сознания», имея в виду мысли, чувства, импульсы и ощущения.

Мы, ученики Гурджиева, уже узнали, что сознание — это не врожденное качество человека, но состояние, которое очень трудно обрести; оно совершенно не зависит от деятельности ума, моральных качеств и прочих психических проявлений. Различные «состояния сознания», движения ума, различия между добром и злом не имеют никакого отношения к состоянию «истинного сознания».

Так, психология является наукой о человеке, но при этом она не учитывает, достиг или не достиг человек состояния «истинного сознания». А для нас самым главным должно было быть изучение именно этого перехода к состоянию «истинного сознания». Вот почему мы не можем опираться на данные психологии. Изучение человека должно быть пересмотрено с учетом нового взгляда на эти вопросы.

Но что же такое состояние «истинного сознания»? Как раз здесь-то и начинается в собственном смысле опыт Гурджиева.

МНЕ говорили: возьмите часы и следите за минутной стрелкой, пытаясь сохранить при этом ощущение самого себя и сосредоточиться на мысли: «Я — Луи Повель, и в настоящий момент я здесь». Постарайтесь думать только об этом, следите за движениями минутной стрелки, продолжая сознавать, кто вы такой, каково ваше имя, ваше бытие и место, где вы находитесь».

Вначале все это показалось мне простым и даже немного смешным. Разумеется, я могу сохранять в памяти идею о том, что меня зовут Луи Повель и я нахожусь в данный момент именно здесь, наблюдая, как неторопливо движется минутная стрелка моих часов. Потом мне пришлось отдать себе отчет в том, что эта идея недолго остается во мне неподвижной, она начинает обретать тысячи форм и растекаться во всех направлениях, превращаясь в подвижное месиво, подобно предметам на картинах Сальвадора Дали. Кроме того, пришлось признать, что от меня требовалось удержать неподвижной не идею, но ощущение самого себя. От меня требовалось не только думать, что я существую, но и знать это, причем сие знание должно было иметь характер чего-то абсолютного. И я чувствовал: это возможно, этот опыт может принести мне что-то новое и важное. Но в то же время с известным трудом я понимал, что все происходит так, как если бы наша природа, которую активизируют подобные упражнения, отворачивалась от нас, старалась помешать появлению чего-то нового и важного. Я обнаруживал, что множество мыслей, ощущений, образов, ассоциаций идей, абсолютно чуждых предмету моих усилий, беспрестанно овладевают мною и мешают сосредоточиться. Кроме того, минутная стрелка требовала всего моего внимания, и, смотря на нее, я утрачивал ощущение самого себя. А иногда мое тело, судорога в ноге, бурчание в животе отрывали меня и от стрелки, и от себя самого. Иногда мне казалось, что я остановил это внутреннее кино, исключил внешний мир, но тогда я тут же замечал, что погрузился в подобие сна, где стрелка исчезла и где исчез я сам, а остались лишь смутные образы, ощущения, идеи, скрытые дымкой, как это бывает во сне, где все происходит вне связи с реальностью. Иногда, наконец, в какое-то мгновение я смотрел на стрелку и полностью, целиком ощущал себя. Но при этом я одновременно поздравлял себя с этим достижением. Мой интеллект, если можно так сказать, аплодировал этой победе и тем самым компрометировал себя. Наконец, раздосадованный и, главное, опустошенный, я пытался ускользнуть от этого опыта, ибо мне чудилось, будто я только что пережил самые трудные минуты моей жизни. Каким долгим мне все это показалось! На самом же деле прошло не более двух минут, и в течение этих двух минут истинное ощущение самого себя я испытал лишь в трех или четырех мгновенных озарениях.

Тогда мне приходилось допустить, что мы почти никогда не осознаем самих себя и не отдаем себе отчета в том, как трудно это осознание.

Состояние осознания, говорилось нам, это прежде всего состояние человека, который наконец узнал, что он почти никогда себя не осознает и который, таким образом, начинает понимать, что именно препятствует в нем самом тем усилиям, которые он предпринимает. Вникнув в это маленькое упражнение, вы можете сделать вывод, что человек способен, к примеру, читать какой-то труд, одобрять его, скучать, протестовать или восхищаться, ни на секунду при этом не осознавая самого себя, а потому толком не вникая ни во что из прочитанного. Его чтение — это как бы продолжение его собственных снов, и все это остается в потоке бессознательного. Ибо наше истинное сознание почти всегда полностью отсутствует в том, что мы делаем, думаем, желаем, воображаем. Я понял тогда, что невелика разница между состоянием, в котором мы находимся во сне, и нашим обычным бодрствованием, когда мы разговариваем, действуем и т. д. Наши сны становятся невидимыми, будто звезды при свете дня, но они существуют, и мы продолжаем жить под их влиянием. Вся разница в том, что после пробуждения мы более критически относимся к нашим чувствам; мысли тогда становятся более упорядоченными, действия — более управляемыми, восприятия, эмоции, желания приобретают большую живость, но это все равно еще не состояние «истинного сознания». Это не истинное пробуждение, но лишь состояние просыпания, в котором и разворачивается почти вся наша жизнь. Нас же учили, что возможно полное пробуждение, достижение состояния «истинного сознания». В таком состоянии, как я это смутно уловил во время упражнения с часами, я мог обрести объективное знание о работе моей мысли, о развертывании образов, идей, ощущений, чувств, желаний. В таком состоянии я мог прилагать реальные усилия, чтобы исследовать, время от времени прерывать и изменять это внутреннее движение.

Эти усилия, как мне объясняли, создавали во мне некую субстанцию. Сами по себе они не заканчивались тем или иным результатом. Но достаточно было их приложить, чтобы во мне появилась и аккумулировалась субстанция моего существа. Мне было сказано, что, если я обрету это «существо», мне удастся достичь «объективного знания». И тогда я получу возможность обрести совершенно объективное и абсолютное знание не только о себе, но и о других людях, вещах и мире в целом.

Потом нам предлагали множество других упражнений. Нас просили, например, сохранять днем — в определенные часы и как можно дольше — ощущение своей правой руки. Это может показаться смешным, но для нас это было совсем не так. Были люди, которые полагали, что Учение позволит им лишь развить свое внимание и тем самым поможет в повседневной жизни. Научившись ощущать правую руку в те моменты, когда ум привлекают другие объекты, я буду и дальше развивать внимание, а это мне поможет в учебе, в коммерции, взаимоотношениях с окружающими, в любви. Но — я подчеркиваю это — речь шла о работе совсем другого рода. «Обратить внимание» на свою руку — это еще не все. Чтобы почувствовать и познать ее всю, от плеча до кончиков ногтей, когда я еду в метро без четверти шесть, читаю газету, независимо от того, каковы в этот момент желания, радости и огорчения, мне нужно было добиться разрушения того, что я привык считать своей «личностью», — в этом-то и заключался весь смысл упражнения. Чтобы сохранить в себе ощущение правой руки, нужно отказаться от отождествления себя со статьей, которую читаешь, настроением, в котором находишься, с шумом, запахами, шорохами и разговорами, которые слышишь вокруг. Вскоре я понял, что постоянно отождествляю себя с окружающим, что я постоянно поглощен собственными ассоциациями идей, собственными ощущениями, чувствами, зрелищем окружающей жизни и т. д. Как только я поддаюсь всему этому, я теряю свою руку. И чтобы не потерять это ощущение, совершенно недостаточно сложить газету или вообразить, что ты один в темной и тихой комнате. Мне это было запрещено, ибо нужно научиться владеть этим ощущением в условиях повседневной жизни. А это значит, к примеру, сохранять его, когда бедра женщины прижимаются к твоим и будят в тебе желание, и я не отказываюсь от этого желания, но стараюсь и не отдаваться ему целиком ни на одно мгновение. Я держу его на расстоянии, и тогда оно является мне во всей своей обнаженности. То, что обычно способствует пробуждению подобного желания — образы, душевные переживания, физические ощущения, — все это сперва подавляется, а потом исчезает. Я пожертвовал этим желанием ради своей руки: я очистил его от всего, что им не являлось, а то, что действительно было им, стало для меня дополнительным средством для возвращения к себе, для лучшего владения собой. Так же происходит со статьей, которую я читаю, изображением, которое вижу, с моими настроениями, услышанными словами, афишами, мелькающими у меня перед глазами, и т. д. В усилии сохранить ощущение моей правой руки присутствует и усилие сохранить дистанцию как по отношению к внешнему миру, так и к самому себе, и благодаря этой дистанции я начинаю видеть объективно, что происходит во мне и вне меня. И то, что открылось моим глазам во всей своей истинной реальности, должно быть принесено мною в жертву.

В то же время это явно смехотворное усилие помогало рождению моего подлинного «Я», затмевающего множество малых «я», беспокойных, обуреваемых желаниями, постоянно стремящихся к чему-то. Во мне возникла некая субстанция, крошечное зернышко истинного существа.

С помощью множества подобных опытов мы поняли, что состояние нашего обычного бодрствования не является подлинным бодрствованием; в этих простых упражнениях (с часами, с правой рукой) — мы называли их «возвращением к самим себе» — нам открывались великие темы всех традиционных религиозных учений. Чтобы быть, нужно умереть для себя. Мы четко понимали: чтобы добиться, пусть на мгновение, осознания самого себя, чувства своего великого «Я», нужно отказаться от идентификации со всем тем, что мы называем нашей личностью. Мы познакомились с темой жертвоприношения, ибо увидели, что в отказе от самоотождествления (например, с сексуальным желанием) желание очищается от всего того, что им не является, и, таким образом, становится средством, благодаря которому может быть достигнуто состояние «истинного сознания». Я говорю о сексуальном влечении, но это приложимо и ко всему остальному, к любому нашему действию, впечатлению, поступку и т. д. Все нам дано, в нас и вне нас, как материал для жертвы, для того, чтобы обрести свое подлинное существо. В тот момент, когда мы жертвуем, мы очищаемся и творим. Мы творим и воссоздаем самих себя во всей своей чистоте. Если я говорю о женщине, которую я обнимаю, речь идет не о том, чтобы идентифицировать меня с моим желанием, или с ней самой, или со словами, которые я произношу, с моим поцелуем, но лишь о постоянном осознании собственного существа, которое продолжает быть в то время, как я желаю, говорю и обнимаю. Таким образом, жертвуя моим желанием, моими словами и моим поцелуем, я одновременно восстанавливаю их во всей первозданной чистоте. И тем самым призываю к истинному бытию и эту женщину. «Это я в глубине твоего сердца — я, единственная нота, такая чистая, такая трогательная», — говорит Донья Музыка своему возлюбленному (Клодель П. Атласная туфелька). Да, это ты, это благодаря тебе я слышу самого себя, который вздыхает, пробуждаясь. «Ты», — отвечает Вице-Король, и Донья Музыка просит: «Обещай, что ты никогда этого не забудешь. Не ставь преград между собою и мной, не мешай мне быть».

Когда я занимался этими упражнениями, мне случалось делать заметки, которые позже составили книгу, кажущуюся мне теперь довольно странной, под названием «Божьими тропами». Я считаю, что здесь можно процитировать некоторые фразы из нее.

«Он, т. е. человек, который ищет в направлении, указанном Гурджиевым, понимает, что люди и предметы служат лишь для того, чтобы подорвать его усилия, просочиться наружу, отвлечь его внимание и целиком рассеять его».

«Я не упоминаю здесь о несчастьях скученности и очаровании одиночества. Такой человек знает по собственному опыту, что независимо от того, один он или нет, ему приходится бороться с тем же соблазном отсутствия желаний, и даже в уединении пытаться перехитрить самого себя. В четырех стенах или на улице — это все равно беспрестанное искушение. Малейшее расслабление — и малые «я» начинают соблазнять его».

«Так, когда Паскаль заявляет, что несчастье человека происходит оттого, что он никогда не остается один в своем жилище, я думаю, что речь идет о тайных королевских покоях, где, подобно спящей красавице, пробуждается наша гордость тем, что мы существуем, а не о той комнате, где нас убаюкивают мысли, воспоминания, мечты, опустошающие нашу душу».

«Такой человек то и дело стремится ускользнуть из этих покоев, пленясь лицом женщины, встреченной на улице, бифштексом, который он ест, статьей из газеты, дождем. Он может быть увлечен и фильмом, прокручиваемым в его голове и в его сердце. Люди и вещи, активность его собственного ума, сердца и всех чувств кажутся ему подобием раскрытой пасти, постоянно что-то заглатывающей».

«Подобное видение идет, безусловно, против природы. Ведь природа это беспрестанное струение зла, т. е. повода для того, чтобы отсутствовать. И что может быть естественней желания воспользоваться этим поводом…»

«Для такого человека сверхъестественное — это само его существование. Оно всегда поставлено под угрозу и требует беспрестанных усилий по его защите, но те же усилия помогают существовать и миру. В борьбе, которую он ведет, отказываясь быть поглощенным, он превращает ту яму, куда проваливается размытая личность, в возвышенность, позволяющую ощутить постоянство и твердость его великого «Я». Таким образом, столкновение между людьми, вещами, различными движениями, на которые они его провоцируют, и его твердой волей остаться самим собой — порождает диалог двух миров».

«Как Атлант, он поддерживает жизнь людей и вещей, которые готовы упасть, едва он перестанет этому противостоять. Малейшая небрежность грозит ему небытием и тем самым угрожает небытием миру. Таким образом, видно, что для него является злом и порочностью».

«Быть — значит быть другим. И ему необходимо немедленно удалиться в одиночество, столкнуться со своей волей, ибо чем более активна его воля, тем насыщенней он живет и тем мощнее призывает к этому все сущее вокруг него».

В других, менее «литературных» терминах, можно сказать следующее.

Сознание, как его рассматривают философы и психологи, такое, как нам его предлагает увидеть наша человеческая природа, — это лишь иллюзия сознания. Мне кажется, что я совершенно естественно обладаю самосознанием, но, когда я смотрю на дерево, то, что я называю своим сознанием, осознает это дерево, однако не испытывает при этом естественной потребности осознать самое себя. Жан Поль Сартр говорит: «Сознание имеет представление о мире, не имея при этом представления о самом себе». Это справедливо по отношению к человеку, не сознающему себя, но мы перестаем удовлетворяться этими формами сознания, которыми вполне довольствуются г-н Сартр и современные философы-конформисты.

Мы узнали, что наше обычное сознание — это всего лишь одна из сторон сознания подлинного, лишь одна из его форм. Эмпирический опыт сознания, сознание как чисто «психологический» феномен, обретал смысл только при сопоставлении с трансцендентным сознанием, которым мы стремимся обладать. Сознание в собственном смысле, полагали мы, это сознание человека, который смотрит на дерево следующим образом: Я смотрю на себя, смотрящего, я напоминаю себе о том, что я смотрю и что объект моего внимания — совсем не дерево, но восприятие этого дерева, обретенное благодаря отречению от всех элементов моей личности, приведенных в движение этой картиной. И только здесь начинает брезжить мое подлинное сознание, рожденное усилиями, которые я прилагаю, чтобы его вызвать, и одновременно это дерево переходит от относительного существования к абсолютному, открывая мне свое истинное существо. Я уже не смотрю на это дерево, не изучаю его, я его знаю, мы рождаемся друг для друга.

Так целый мир говорит нам, как Донья Музыка Вице-Королю: «Не мешай мне быть». И при этом самоотречении то, что мы обычно называем нашим сознанием, должно быть принесено в жертву состоянию «истинного сознания», при этом мы обращаемся с молитвой любви к миру, и, произнося ее, мы сами переходим от иллюзорного существования к подлинному.

Мы узнаем, что человек, переходя от чисто психологического сознания относительно себя и мира к состоянию «истинного сознания», переходит также от состояния относительного знания к состоянию знания абсолютного, или, короче говоря, от «научного» знания к знанию подлинному.

Это хорошо показано моим другом Раймоном Абелио во фрагменте из неопубликованного текста, который он мне только что прислал. К нашим совместным усилиям, ради которых и был написан весь этот отрывок, к моему голосу он присоединяет свой и помогает мне таким образом дополнить мои воспоминания относительно опыта Гурджиева.

«Сколько я себя помню, — пишет он мне, — я всегда мог узнавать цвета — синий, красный, желтый, — мой глаз их видел, я всегда их подспудно ощущал. Разумеется, «мой глаз» не задавался вопросом о них, да и как бы он мог о них спрашивать? Его функция заключается в том, чтобы видеть, а не смотреть на себя видящего. Мой мозг сам был словно в спячке, он совсем не был оком глаза, но лишь обычным продолжением этого органа: И я просто говорил, почти не задумываясь: это красивый красный цвет, это блекло-зеленый, это — ярко-белый. Как-то раз, несколько лет назад, я прогуливался по виноградникам Воду аза, нависающим над обрывистыми берегами озера Леман и представляющим собой одно из красивейших мест на свете, столь прекрасное и обширное, что наше «Я» сперва растворяется в нем, а потом вдруг вновь воскресает и восхищается — это происходит внезапно и кажется удивительным. Охра крутого обрыва, голубое озеро, фиолетовые горы Савойи и, в глубине, сверкающие ледники Гран-Комбен, на которые я смотрел сотни раз. Но тут я впервые понял, что никогда их не видел, хотя жил там уже три месяца. И наверняка этот пейзаж с первого же мгновения хотел, чтобы я в нем растворился, но то, что ему во мне отвечало, было лишь смутным восторгом. Безусловно, «я» философа сильнее любого пейзажа. Острое чувство прекрасного — это только охват нашим «я» (оно при этом лишь укрепляется) того бесконечного расстояния, которое нас от него отделяет. Но в тот день я вдруг осознал, что этот пейзаж без меня ничто: «Это я тебя вижу, а ты видишь меня видящим тебя, и я, видя тебя, тебя создаю». Этот искренний крик души — крик Демиурга, когда он сотворял мир. Это не только конец «старого» мира, но и проецирование «нового». И действительно, в тот же момент мир был снова воссоздан. Я никогда не видел подобных красок. Они были во сто крат более насыщенные, чем прежде, со множеством оттенков, очень «живые». Я понял, что наконец-то обрел чувство цвета и девственную чистоту для его восприятия, что никогда доселе я не видел ни одной картины и не мог проникнуть в мир живописи.

Отныне я владел ключом от мира преображения, который является не таинственным потусторонним миром, но миром подлинным, тем, откуда «природа» нас изгнала. Все это, конечно, не имеет ничего общего с вниманием. Преображение всеобъемлюще, а внимание — нет. Преображение познает себя в бесспорной самодостаточности, внимание тяготеет к самодостаточности случайной. Разумеется, нельзя сказать, что внимание пусто. Оно алчно. Но алчность не есть полнота. Когда я возвращался в тот день в деревню, люди, которых я встречал, в основном были «внимательны» к своей работе. Тем не менее они показались мне сомнамбулами…

Русский философ Успенский в своих «Фрагментах неизвестного Учения» рассказывает об аналогичных опытах. Для него они служат основой любого мистического преображения. Именно это преображение касается мудрости йоги, когда та говорит о различении зрителя и зрелища. Это различение не естественно, но трансцендентально. Человек «естественный», если с ним говорят об этом состоянии, упрощает его и сводит к общему понятию внимания, от которого у него остается лишь пустая форма или формула: «Это я, который…» Но трансцендентальное «я», присутствующее в преображении, это не только грамматическая форма, но и содержание. Это не только единый синтаксический принцип, который можно использовать в умозрительном философском построении как в первом, так и в третьем лице, — это абсолютно свободный изначальный акт, которым захвачен сам человек и который сразу выходит за пределы критического знания, пережитого опыта… Не следует говорить о том, что подобный акт доступен любому, это не так: он зависит от определенного гностического уровня сознания, определенной аскезы, помогающей затронуть этот уровень, «расшатать» и очистить его от прежних образов мира».

КАК раз к такой аскезе мы и стремимся, чтобы достичь высшего уровня сознания. Мы учимся контролировать свои мысли, чувства, поступки и т. д. и таким образом обнаруживаем, какие из них были вредны или полезны для совершения того свободного, абсолютного и изначального акта, о котором говорит Абелио.

С помощью множества упражнений, которые я не стану здесь описывать, с помощью бесед, а также, разумеется, благодаря оккультным влияниям руководителей эзотерической «школы» мы научились побеждать в себе «естественные» препятствия, мешавшие нам достигнуть состояния «истинного сознания». Мы были вольны отныне преобразовывать наш внутренний дом, перемещать и устанавливать иерархию наших малых «я». Мы научились различать в себе главные функции человеческой машины: мысли, эмоции, инстинкты (вся внутренняя работа нашего организма), а также двигательную и сексуальную функции. Мы научились ставить на место, по отношению к этим «центрам», все наши поступки, настроения, ассоциации идей, желания, жесты и т. д. — все то, что мы прежде называли своей «личностью» и что нам теперь следовало рассматривать как машину, которую нужно было разобрать до мельчайших деталей и собрать снова так, чтобы она производила сознание. При этом должны были появиться другие функции, связанные с новыми состояниями, которых лишен обычный человек. Нам внушалось, что установка на изменение сознания — это всего лишь первая стадия эзотерической «работы». Мы должны были потратить многие годы, чтобы ее достичь, а может быть, нам предстояло умереть раньше, чем мы достигли бы ее, но в любом случае мы должны были знать, что этого еще не достаточно, чтобы человек полностью «осуществился».

Нашей целью было стать людьми, сильно отличающимися от обычных людей, достичь знания самих себя, осмыслить собственное положение на шкале возможных реализаций и обрести некий постоянный центр тяжести. Это выражение, часто употреблявшееся в «школе», означало для нас идею достижения внутреннего единства, подлинного сознания, постоянного «я» и твердой воли; иными словами, идея нашего развития должна была стать важнее любых других наших интересов. Тогда мы обрели бы в самих себе своего «ангела-хранителя» и поняли бы природу этого образа из катехизиса для маленьких детей.

Чем бы могло быть это состояние сознания, некоторое представление о котором мы теперь получили, став нашим постоянным состоянием? Какие удивительные трансформации произошли бы тогда в человеке? Какой духовной алхимии он научился бы? Какой ступени «со-рождения» и «со-знания» мог бы он достигнуть? Все это лишь едва приоткрывалось нам в некоторых определениях различных ступеней реализации, но я бы не сумел воспроизвести их здесь, не упростив, как запутался и упростил бы все деревенский священник, рассказывая о Серафимах, Херувимах и Престолах.

И все же, надеюсь, я сказал достаточно, чтобы дать понятие о том, каково было главное направление дела Гурджиева, какого плана была наша «работа» и к каким вершинам были устремлены наши души.

Я не без некоторого восхищения считал нашего учителя маленьким кузеном Люцифера.

ПРИ ужасных обстоятельствах я потерял сперва мать, а потом отца. В дальнейшем мне так и не удалось провести границу между добродетелью и эгоизмом, отделить «саморастворение в боли» от трусливого отказа отдаться страданию, удел героической борьбы с «отрицательными эмоциями» от постыдной сердечной черствости, которая удерживала меня от отчаяния и слез в тот ужасный период. Эти две смерти часто всплывают в моих снах, и теперь, пять лет спустя, я рыдаю во сне из-за того, что не плакал тогда. Мне кажется, что это не было движением к чему-то высокому, но скорее проявлением черствости, и от этой черствости во мне кое-что осталось до сих пор.

По мере того как моя работа становилась все более определенной и напряженной, все более усиливалась моя склонность к тоске, гордыне и презрению. Иногда мне начинало казаться, что я достиг высшей точки возвращения к себе. После упражнения с правой рукой или сразу же после сеансов с «движениями» в зале Плейель, или растянувшись на диване, после «возвращения» на место частей моего тела и внутренних органов, или стоя на коленях со скрещенными руками, не сводя при этом глаз с черной точки на листе бумаги, я думал, что овладеваю великим «Я», неподвижным и цельным, отказываясь от многочисленных проявлений моей личности и жертвуя «естественными» движениями моей души. Это пронеслось в мозгу как молния. Я приближался к тому состоянию сознания, когда мое существо начинало ощущать себя в своей абсолютной реальности. Оно рождалось независимо от меня в моей измененной личности, и все его элементы, на мгновение застывшие, напоминали части священного храма. Все в нем от огромных колонн до мельчайших барочных украшений было сведено воедино и подчинено общей цели «служения». И с чем бы ни сталкивалось тогда мое сознание, будь то вещь, человек или идея, они виделись во всей их полноте, существовали объективно, познавались абсолютно. Что было бы, если бы это продолжалось постоянно! Это длилось какую-то долго секунды, но та доля секунды была единственным мгновением истинной жизни и обещанием жизни вечной.

Все остальное время я знал, что не существую, а сила страсти и способы самонаблюдения, которым меня обучили (и использованием которых я злоупотреблял, будто подталкиваемый темными силами), приводили к тому, что большую часть своей жизни я наблюдал за тем, как я не живу. Это наводило на меня страшную тоску. Мне казалось, я понял, что значит жить бок о бок со смертью, и иногда ночью я просыпался, думая, что испускаю последний вздох. Я наблюдал за тем, как мною овладевают определенные идеи, настроения, люди, вещи, занятия. Все это, вроде бы меня не касающееся, тем не менее волновало и удручало. Я презирал и себя, и окружающих людей за то, что они, как и я сам, пребывают в состоянии небытия. Ни их доброта, ни их ум, ни их страдания, амбиции, желания, ни их злость или глупость не казались мне реальными. Они, как и я, пребывали в этом состоянии не-бытия, которое, впрочем, осознавал только я один. От этого во мне зарождалось чувство превосходства, которое остальные неосознанно ощущали и за которое иногда меня любили, а чаще ненавидели. Но впечатление превосходства на самом деле было вызвано чувством глубокой тоски. Во мне оставалось так мало жизненных сил, что все мое внимание и вся моя энергия были сконцентрированы на трудной задаче поддержания, несмотря ни на что, жизни в моем теле, и у меня не хватало душевных сил на то, чтобы пытаться наладить отношения с окружающими. А поскольку я не придавал своей жизни никакого значения, кроме возможности заглянуть в бездну не-бытия, мне случалось пускаться в различные авантюры, писать и высказываться крайне предосудительно с точки зрения окружающих, что не способствовало улучшению наших взаимоотношений. Постепенно росло количество потерянных друзей, несостоявшихся любовных связей, преданных приятелей. Я прослыл бессовестным авантюристом, чудовищем надменности и эгоизма.

Я был одинок, и одиночество казалось мне мукой, источником тоски. И в этой тоске по бытию все мои комплексы удесятерились, все мой мрачные сны становились еще мрачнее. Когда я писал первые главы своей книги «Божьими тропами», внутренняя зажатость достигла своей высшей точки. В конце концов меня увезли в больницу, изможденного как изгнанника (а я и в самом деле познал изгнание), и к тому же ослепшего на один глаз. Произошел разрыв центральной вены сетчатки моего левого глаза. Проведенные в больнице анализы показали, что у меня не было и следов анемии. Я умирал «в хорошем состоянии». И, тем не менее, умирал.

Страшась смерти, я пытался уцепиться одновременно и за наслаждение, и за страдание. Чувствуя потребность в наслаждении, я убивал любовь. Вооруженный Учением, старался не стать жертвой желания. Я говорил себе: чтобы любить, нужно быть, а я этого еще не достиг, и трезвость ума требовала не отдаваться до конца ли сексу, ни сердечным привязанностям. В ожидании той поры, когда любовь станет для меня возможной, я считал целомудрие худшим пороком, чем распутство. Я предавался распутству, чтобы хоть как-то ощутить связь с жизнью, и тем самым потакал так называемой житейской морали. В то же время я чувствовал, что рискую погубить и свое будущее, и свою любовь. Я шел к жизни двумя путями путем наслаждения и путем страдания. Употребляя Учение во зло, я все же глубоко верил в него; страх смерти хоть и притушил эту веру, но не погасил совсем.

Разумеется, я жил впустую. Я все еще ждал, что мне откроется «истинное знание», хотя пути к нему чуть не довели меня до могилы, и в то же время впитывал обычные знания хотя они казались мне смехотворными. Я использовал то, что «знал», чтобы наслаждаться в мире, который меня не интересовал, чтобы привязать себя к нему и одновременно порвать с ним связь.

В последующие годы (это были годы нелегкого выздоровления) я по-прежнему искал помощи от людей, связанных с Учением, но не нашел ее, а сам «учитель» тем временем ушел в небытие.

Позже я понял, что безумная любовь, то есть полная и взаимная самоотдача, тоже способна привести к тому состоянию со-знания и со-рождепия, которое я искал у Гурджиева. Крайности обретение себя и полная самоутрата одинаково благодатны. Но мне предстояло также узнать, что безумная любовь имеет свои спады, свои пустоты и свой риск, так оно и было в пору моего увлечения Гурджиевым. И еще я понял, что дорог, ведущих к одной цели, которой все мы мечтаем достичь, существует множество. Единственное, что может нам помочь в поисках своего единственного пути, это надежда и великая благодарность миру со всеми его бесчисленными путями, в конце которых нас ожидает настоящая жизнь.

Такое заключение мне хотелось бы сделать в конце всего этого труда, хотя я вовсе не уверен, что так или иначе смогу его закончить.

РОМ Ландау рассказал нам, что ему удалось полистать маленькую книжку Гурджиева под названием «Грядущий вестник Добра». Эта работа была опубликована на средства автора и некоторых его учеников в 1933 году. Гурджиев постоянно стремился замести свои следы. Он скупил и сжег, в частности, все программы, выпущенные в связи с сеансами музыки и танца, которые давались в театре Эберто. Эти программы начинались с подробного и очень нетвердого описания «Института гармоничного развития Человека»[5]. Вполне возможно, что единственный тираж книги «Грядущий вестник Добра» («неумелая книжонка», если верить Рому Ландау), был уничтожен сразу же после выхода. Мне не удалось, несмотря на многочисленные поиски, найти хотя бы один экземпляр этой книги.

Обосновавшись в Париже в 1934 году, Гурджиев начал писать. Он заполнил тысячи страниц музыкальными записями, поскольку считал музыку, а точнее, определенную восточную музыку с эзотерической шифровкой, одной из наиболее эффективных дисциплин, помогающих как внутренней жизни человека, так и познанию космогонических законов.

«Объективная музыка[6], говорил он, может дать точные результаты не только на психологическом, но и на физическом уровне. Существует музыка, способная убивать людей на месте. История разрушения стен Иерихона с помощью музыки это легенда об объективной музыке. Никогда обычная музыка, какой бы она ни была, не могла бы разрушить толстые стены, но объективная музыка и в самом деле способна на это. И она может не только разрушать, но и созидать. Легенда об Орфее соткана из подобных воспоминаний об объективной музыке, ибо Орфей использовал ее как средство обучения. Музыка восточного заклинателя змей близка к объективной музыке, но в очень примитивном ее варианте. Часто речь идет только об одной ноте, едва модулируемой и тянущейся бесконечно: в этой простой ноте развиваются, однако, «внутренние октавы», а в них мелодии, которые неуловимы для слуха, но могут быть восприняты эмоциональным центром. И змея слышит эту музыку или, точнее, чувствует ее и подчиняется ей. Музыка подобного рода, только несколько более сложная, может заставить слушаться и людей. Таким образом, искусство это не только язык, но и нечто неизмеримо большее… Наше механическое общество может иметь лишь субъективное искусство. Объективное искусство требует по крайней мере проблесков объективного сознания. В нем необходимы огромная внутренняя цельность и твердый самоконтроль»[7].

Бесчисленные страницы с записью подобной музыки никогда, разумеется, не будут опубликованы. Они остаются исключительным достоянием эзотерических «групп».

Гурджиев-художник был одновременно музыкантом и хореографом. Кроме того, он интересовался ковроткачеством в той мере, в какой это традиционное искусство (следы его сохранились в Персии) является отражением священных ритмов и мелодий. Писательство само по себе никогда его не привлекало. Тем не менее с тех пор, как ему пришлось отказаться от активного участия в работе «Института гармоничного развития Человека», он усердно писал на греческом, армянском, русском, плохом английском и ломаном французском, писал огромную фантастическую эпопею, в которой пытался изложить весь свой громадный мистический опыт и знания, полученные во время пребывания в монастырях Тибета и Малой Азии. «Знающий не говорит, говорящий не знает», сказал некогда Лао-цзы. Тем не менее Гурджиев, который слыл знающим, решается заговорить. Все заставляет думать, что он говорил лишь для того, чтобы затруднить доступ к этому знанию, усилить его тайну.

Листки этой книги, причудливой и во всех отношениях великой, были перепечатаны на машинке молчаливыми ученицами Гурджиева и покоились в шкафу квартиры на улице Колонель-Ренар. Одна американка не пожалела тысячи долларов, чтобы получить возможность прочесть двадцать страниц этого труда. Она была не единственной просительницей. К концу жизни, то ли от усталости, то ли от отвращения к окружающим, Гурджиев перестал преподавать. Он собирал у себя только самых преданных учеников, собирал на обед или чтобы прочесть им вслух фрагменты своей рукописи. Сидя на диванчике, он покуривал и выпивал, начиная хохотать в том месте, где аудитория не усматривала ничего смешного, и тогда какой-нибудь из его учеников пытался, запинаясь, вслух расшифровать текст, насыщенный непереводимой на французский игрой слов, грубыми шутками, учеными размышлениями, мудростью, чудачествами и гениальными озарениями. Ученик кое-как бормотал этот текст перед группой в двадцать-тридцать человек, сидящих в позе лотоса. Совершенно особая сила и характер внимания этой публики, эмоциональность лектора, выбираемого лично Гурджиевым, присутствие последнего, сама обстановка в комнате все это придавало фразам богатство, глубину, отзвук того, чего, может быть, в них и не было заключено. Разве что написаны они были как раз для того, чтобы во время подобных сеансов от них исходило множество волнующих обертонов[8].

Однако после смерти Гурджиева часть этой книги была пересказана на английском и вышла под заглавием «Всё и вся». Книга распространялась среди англоязычных «учеников» в 1950 году. Эта сильная книга, безобразно переведенная да английский, попала в руки нескольким людям, которые, не будучи учениками Гурджиева, с усердием принялись за трудное чтение. Мне кажется полезным привести здесь их заметки. За исключением м-ра Кеннета Уокера, авторы этих заметок не следовали учению Гурджиева и не находились в длительном контакте с ним. Но я полагаю, что их суждения будут небезынтересны для читателя.

Книга «Всё и вся», которую не так уж легко найти в Лондоне и Нью-Йорке, пока еще ждет читабельного перевода на французский. Если, как полагает м-р Горэм Мансон, «можно предсказать, что эта книга выдержит проверку временем, привлечет внимание все большего числа публики и вызовет многочисленные толкования», нам кажется полезным, чтобы читатели нашей книги ознакомились с первыми высказываниями, произнесенными по поводу книги «Всё и вся».

Таким образом, здесь мы найдем:

1) Отрывок из рассказа м-ра Кеннета Уокера, озаглавленный «Venture with Ideas» и опубликованный в Нью-Йорке издательством Пеллегрини и Кадахи.

2) Исследование, которое Дени Сора любезно согласился написать для нас.

3) Статью, написанную м-ром Горэмом Мансоном в октябре 1950 года для американского журнала «Туморроу».

4) Эссе м-ра М.Л. Треверса, появившееся в «Уорлд ревю» в Лондоне в июле 1950 года. Текст этот, на наш взгляд замеча тельный, сравнивает сочинения Гурджиева с заброшенным ныне садом «Волшебных сказок». Я осмелюсь пригласить вас взло мать ржавую калитку этого сада, если в вас еще осталось, не смотря на вашу взрослость, что-то от великой неповторимости детства.

ВСЕ, что я могу сделать, это передать впечатление, произведенное на меня Гурджиевым. Для меня он был воплощением завершенной «работы». Он достиг сознания самодисциплины и целостности большей, чем другие люди. Конечно, чужое сознание не может быть до конца объективно оценено, но чем оно выше, тем могущественнее его власть над различными проявлениями своей личности. Все, что делал Гурджиев, казалось, имело истоки в нем самом. Когда он гневался как это с ним иногда случалось, его гнев выглядел намеренным и прекращался всякий раз, когда достигал своей цели. Тогда его черные глаза начинали лукаво поблескивать, строгое оливковое лицо расслаблялось, и разговор возобновлялся с того места, где перед тем неожиданно прервался. Ни его замыслы, ни его поступки никогда не были неосознанными. Они всегда преследовали какую-то цель и осуществлялись с максимальной экономией усилий, как у кошки. Его невероятная работоспособность объяснялась этим умением никогда не растрачивать энергию попусту. Было абсолютно ясно, что он превосходно владеет своим телом.

Иногда мы приходили послушать музыку. Тогда Гурджиев приносил свой инструмент довольно необычный вид аккордеона. Покачивая его у себя на коленях, он извлекал из него какой-то судорожный стон, отстукивая одновременно левой рукой такт снизу вверх. Его правая рука лежала на клавишах, и он то импровизировал, то играл вспоминавшиеся ему мелодии, но для меня это всегда было что-то незнакомое. Эти минорные мелодии напоминали мне то песни мусульманских портовых рабочих в Суэце, то мрачную музыку моря, проникающего в узкую пасть грота. Гурджиев очень мало рассказывал нам о мелодиях, собранных им во время путешествий, но было ясно, что их источники различны. Некоторые мелодии явно исполнялись людьми, связанными с определенным физическим трудом (например, песни, напеваемые крестьянами, занятыми своим делом), или традиционные песни старых торговцев коврами в Центральной Азии, когда они, сидя на корточках в огромном сарае, расчесывали, пряли, красили и ткали шерсть. Гурджиев рассказывал о том, как в зимние вечера в этой работе могла участвовать вся деревня, у каждого было свое занятие и соответственно свое музыкальное сопровождение.

Другим источником его вдохновения была священная музыка, услышанная им в различных монастырях православных греческих, ессейских или суфистских. Я плохо разбираюсь в музыке и потому могу сказать лишь две вещи: во-первых, музыка эта была очень древняя, во-вторых, она оказывала очень сильное воздействие на слушающих.

Чем больше я узнавал Гурджиева, тем больше убеждался в том, что человек он исключительный. Он обладал качествами, которых я никогда не встречал ни у кого другого: глубочайшие познания, необыкновенная жизненная сила, полное отсутствие страха. Будучи уже старым, он по-прежнему был способен работать за четверых. Мало кто знал, как он был занят в интервале между нашими встречами. Он должен был не только направлять работу своих французских учеников, но также кормить у себя большое число русских беженцев. Очень многие приходили к нему за помощью или советом, т. к. Гурджиева хорошо знали завсегдатаи окрестных кафе.

Одной из самых ярких особенностей наших последних собраний было множество детей, толпившихся у стола, особенно после возвращения Гурджиева из Америки. Те из учеников, у кого были дети, словно почувствовали, что пришел момент их к нему привести. Разумеется, считали они, дети мало что поймут, но в дальнейшем будут вспоминать, что встретили в Париже удивительного человека, некоего мсье Гурджиева. Он же встречал их очень тепло и с большим вниманием, всегда старался как-то развлечь. С простотой великого человека он радовался, видя их у себя за столом, одаривал гостинцами и даже вводил в замешательство родителей, пичкая их отпрысков огромным количеством сластей. Некоторые дети робели, но большинство чувствовало себя хорошо, они смеялись его шуткам и живо отвечали на вопросы. На детей Гурджиев возлагал особые надежды: они были представителями, еще не испорченного поколения; правильное воспитание и образование еще могли, с его точки зрения, их спасти. Я люблю вспоминать эти детские сборища, ибо в них Гурджиев предстает в «свой роли роли доброго дедушки, веселящего и раздающего гостинцы.

Ключом к пониманию всего того, что было плохо понято в самом Гурджиеве, безусловно является его книга «Рассказы Вельзевула своему внуку», опубликованная на английском языке под заглавием «Всё и вся». Первые романы, как правило, являются автобиографическими, и хотя «Всё и вся» не роман, а аллегория, это произведение многое проясняет в ее авторе. Главный герой этой аллегории, Вельзевул, появился на свет на далекой планете Каратас, в облике, сильно отличном от нашего. У него есть копыта, хвост и рога, впрочем, последних он лишился в результате понесенного наказания. Однако по мере прочтения книга образ Вельзевула постепенно стирается, несмотря на все попытки его запечатлеть, и на его месте возникает образ человеческого существа с огромной головой, длинными усами и черными глазищами. За путешествиями Вельзевула скрыты скитания самого Гурджиева. Это Гурджиева мы видим сидящим в чайной, попивающим маленькими глотками чай из пиалы и беседующим с каким-нибудь случайным знакомым о странности человеческих судеб. Это Гурджиев в эпоху Вавилонской цивилизации спускается на землю, чтобы участвовать в споре великих эрудитов того времени по поводу бытия и не-бытия человеческой души. Автор слишком явно виден за персонажами, он сам говорит за них, а потом удаляет их прочь со сцепы. Так, когда Вельзевул отвечает на вопрос о Добре и Зле, который ему задает его внук, то вещает здесь, разумеется, не Вельзевул, а сам Гурджиев.

«Что человеческие существа считают хорошим, а что плохим?» спрашивает Хассейн. Дед отвечает ему, что на земле существуют два различных понимания Добра и Зла. «Первое, говорит он, формулируется следующим образом: «Любой поступок объективно хорош, если человек совершает его согласно со своей совестью, и плох, если он испытывает от это-го угрызения совести». Потом Вельзевул объясняет внуку, что на земле существует и другое понимание Добра и Зла, которое, через поколения обычных людей, постепенно распространилось почти по всей планете под названием морали. Сам Вельзевул эту мораль ни во что не ставит, считая характерной чертой такой морали то, что «она принадлежит существу, которое называют хамелеоном».

Гурджиев всегда ставил акцент на сознании. Существовало два слова, которые он постоянно употреблял: «долг» и «ответственность». Он говорил, что, достигнув определенного возраста, человек накапливает долги, за которые должен нести ответственность. Он должен оправдать свое существование, служа ближнему и Творцу. Ребенок свободен от долгов и ответственности, но когда он становится взрослым, то должен добросовестно выполнять оба эти обязательства. В одной из глав «Всё и вся» рассказывается о том, как юный Хассейн удручен чувством долга по отношению к тем, кто в мучительных усилиях создал для него условия жизни, которыми он, придя в этот мир, может пользоваться.

Дед отвечает, что пока ему не нужно оплачивать этот долг:

«Время, которым ты в твоем возрасте располагаешь, дано тебе не для того, чтобы ты расплачивался за свое существование, но чтобы подготовить тебя к будущим обязанностям, которые налагаются на все ответственные трехмозговые существа. Так что пока живи как живется, но не забывай одного: в твоем возрасте совершенно необходимо каждый день при восходе солнца, любуясь его величием, устанавливать контакт между твоим сознанием и различными бессознательными частицами твоего «я». Попытайся продлить это состояние и убедить бессознательные частицы (но не так, как если бы они были сознательными), что, если они будут мешать твоему бытию, они не только не смогут, когда ты станешь взрослым, служить тому благу, для которого были созданы, но и все твое существо в целом, частью которого они являются, будет неспособно хорошо служить нашему Общему и Вечному Творцу, а следовательно, должно будет расплатиться за твое рождение и твое бытие».

Гурджиев в своих трудах настаивал не только на важности обязанностей, которые должен неукоснительно выполнять взрослый человек. Я отлично помню вечер, когда он спросил, сколько мне лет. Узнав, что я самый старший из присутствующих, он повернулся к остальным и сказал: «Вы могли заметить, что я не со всеми обращаюсь одинаково. Я с почтением отношусь к старости, и так же должны относиться и вы». Потом, обращаясь ко мне, добавил: «А вы со своей стороны должны взять на себя обязанности пожилого человека. Когда к вам взывают, вы должны дать то, чего от вас ждут, так как вам тоже есть за что заплатить. Не забывайте, что у каждого возраста свои обязанности». И действительно, это было основным принципом работы группы чем старше был ее участник, тем больше от него требовалось. Ему не прощалась ошибка, которую простили бы кому-нибудь другому. Усилие, которое для другого было бы признало достаточным, для пего таковым не признавалось. Любые проявления индивидуальности и честолюбия отметались с особым презрением.

Ибо Гурджиев всегда боролся именно с проявлениями индивидуальности, той индивидуальности, которая мешала человеку войти в контакт с самыми истинными и глубинными частицами его существа. С этой ремарки начинается его книга «Всё и вся», и ею же она кончается.

В последней главе он рассказывает о том, как Вельзевул, завершив свою миссию, с триумфом возвращается. Когда межпланетный корабль приближается к месту назначения, Хассейн задает последний вопрос: «Что бы вы ответили, спрашивает он деда, если бы Бог призвал вас к себе и спросил, каким образом можно спасти жителей Земли?» Вельзевул на это отвечает: «Им следовало бы привить новый орган, позволяющий этим несчастным на протяжении всей их жизни постоянно ощущать неизбежность собственной смерти и смерти всех тех, к кому обращаются их взгляды и внимание. Только ощущение и знание этого порядка смогли бы теперь разрушить тот черствый эгоизм, который поглотил все их существо. Порожденная им ненависть к ближнему и является главной причиной всех аномалий этих трехмозговых существ, пагубных как для людей, так и для мира в целом».

Я убежден, что. Гурджнев внимал голосу собственной совести и что если он и грешил, то лишь против морали, «свойственной существу под названием хамелеон». Если он оскорблял привычную мораль, то делал это открыто, ибо никто никогда не заботился о своей репутации меньше, чем он. Когда ему сообщали, что кто-то его критиковал, он только смеялся в ответ и говорил, что это ерунда по сравнению с некоторыми другими мнениями о нем.

Глядя на него в последний раз и думая обо всем том, что он осуществил в течение своей долгой жизни, обо всем том, чем я был ему обязан, я забывал странности его поведения, которые в прошлом меня удивляли и даже смущали. Какая это ерунда по сравнению с человеком в целом. То, что Гамлет говорил о своем отце, покойном короле Дании, я воистину мог бы сказать о Гурджиеве:

Он человек был, человек во всем;
Ему подобных мне уже не встретить.[9]

МНЕ кажется, что Гурджиева следует воспринимать не как Учителя, ставящего цель преподнести некую готовую доктрину своим ученикам, но скорее как воспитателя, пытающегося сформировать ум и характер небольшого числа избранных и относящегося к ним скорее как к детям, за которых он отвечает. Так, детям совсем не обязательно говорить всю правду. Им додается лишь определенная часть этой правды, причем под определенным соусом, так, чтобы способствовать формированию их души. В некоторых случаях придумываются специальные персонажи, вроде Деда Мороза, которые способствуют детскому самовыражению и развитию. В книге «Всё и вся» он говорит о выдающемся мудреце, живущем на Земле.

«Я имел право сказать ему правду о себе, ибо он был одним из тех жителей этой планеты, кому высшие силы не запрещают говорить правду.

Но в тот момент я не мог сказать ему правду, ибо при этом присутствовал дервиш Хаджи-Богга-Эддин, который был лишь обычным землянином, одним из тех, кому (нам) с давних пор было запрещено высшими силами говорить правду о чем бы то ни было и при любых обстоятельствах. Этот запрет, налагаемый на существа, подобные нам, был оправдан, ибо людям вашей планеты прежде следовало обрести реальное знание о вещах.

Любая информация, даже если она достоверна, дает любым существам только умственное познание, а оно мешает постичь истинную природу вещей. И потому существам, подобным нам, был дан приказ никогда не говорить всей правды несчастным земным созданиям».

Этот отрывок, запрятанный на странице, до которой доходит мало кто из читателей, дает нам ключ к пониманию взаимоотношений Гурджиева с учениками. Его цель состояла в том, чтобы ученики сами пришли к постижению истины, ибо, по мнению Гурджиева, подлинную ценность имеет лишь та истина, которую открываешь сам. Сущность этой теории уже была многократно изложена кардиналом Ньюменом, когда он проводил свое знаменитое различие между абстрактным и реальным одобрением. Человек может абстрактно одобрить что-то, что его ум понимает и принимает, но он почти никогда не поступает в соответствии с этим одобрением, которое остается только в сфере сознания. Реальное одобрение, напротив, идет не от интеллекта, а от живого контакта с человеком, и оно включает в себя не только ум, но также желание, волю и действие, Ньюмен не сказал бы, как Гурджиев, что абстрактное одобрение губительно для реального знания, но по сути своей мысль Гурджиева недалека от мысли Ньюмена, а также многих поэтов, в том числе Китса, который говорит в своей «Оде соловью»: «Ум запаздывает и мешает», ибо именно ум мешает ему воспринимать красоту пения соловья.

Впрочем, в христианских учениях о благодати есть подобная идея. Путь к вере лежит не через интеллект, напротив, интеллект уничтожает веру. Вера это прямое общение с Богом, и приходит оно через благодать.

У Гурджиева это относится не только к Богу, о котором он почти не говорит, но и ко всему окружающему миру. Чтобы познать окружающий мир, нужно самому осмыслить его, а то, что нам о нем говорят другие, является лишь завесой между нами и этим миром.

Гурджиев свободно и охотно выражает свое чувство юмора. В описаниях вещей Гурджиев прежде всего юморист. Я не хочу сказать, что он только юморист, напротив, это человек высокоразвитого ума. Но то, как он излагает свою теорию, то, как он относится к своим ученикам, свидетельствует о его высокоразвитом чувстве юмора. Это становится очевидным с первых же страниц его книги.

Первая глава озаглавлена: «Пробуждение мысли». И уже в начале второй страницы он пишет: «Во всяком случае, я начал именно так, а что касается того, как будет идти остальное, я пока могу сказать лишь то, что однажды сказал знаменитый слепой: «посмотрим».

Разумеется, эта прекрасная теория и прекрасная практика никогда не говорить правды выше человеческих сил; Гурджиев иногда и даже довольно часто говорит то, что считает истиной. Его огромная книга это поразительная смесь юмористических сказок, невероятных вымыслов, представленных самым серьезным образом, и идей, в которых Гурджиев глубоко убежден. Потому-то читатель и продвигается в чтении его книги с большим трудом и должен был бы быть умнее Гурджиева, чтобы разрушить его дьявольский метод и разделить те три геологических среза, которые Гурджиев стремится во что бы то ни стало перемешать.

Но, с другой стороны, можно себе представить, какое огромное удовольствие, не только интеллектуальное, но и моральное и даже духовное, можно испытать, решившись ринуться в эту авантюру. Лучше всего, как мне кажется, с самого начала отнестись к идеям Гурджиева с предубеждением и принять, подобно Декарту, твердое решение ни к чему не относиться до конца всерьез.

Позволю себе добавить, что, судя по моему общению с Гурджиевым (оно, должен признаться, свелось к послеполуденному разговору через переводчика, и с тех пор прошло уже тридцать лет) и судя по моим наблюдениям над его многочисленными учениками, метод, предлагаемый мной для чтения его книги, был бы полностью одобрен им самим. Гурджиев вовсе не гордился своими учениками и прилагал немало усилий, чтобы обнаружить среди них хоть кого-то, внушающего надежду. Напротив, очень трогательно видеть, какую преданность и уважение сохранили к нему ученики, весьма возможно, что в целом Гурджиев их недооценивал. Вспомним, наконец, что Гурджиев все-таки был восточным человеком. Он никогда до конца не понимал ни европейской цивилизации, ни европейской формы мышления. Он очень хорошо видел наши недостатки и, возможно, именно этим может быть нам полезен.

«Всё и вся» это критика не только нашей цивилизации, но и нашего способа мышления, и будет очень ценно для нас, если нам удастся понять эту книгу. Но здесь и таится главная трудность. Чувство юмора у Гурджиева не западноевропейское, и потому мы часто не можем определить, где он смеется, а где говорит серьезно. Юмор это опасная игра ума, им нужно пользоваться с осторожностью, ибо не существует двух людей, обладающих одинаковым чувством юмора. Из-за этого происходит много недоразумений, не только между народами, но и между отдельными людьми, особенно между мужчиной и женщиной. Поэтому Гурджиев так труден для понимания, даже когда то, что он говорит, ему самому кажется абсолютно ясным.

Но все это только внешняя сторона дела, я коснулся лишь интеллектуальных трудностей, мешающих пониманию этой книги. Кроме того, следует признать, что Гурджиев человек необыкновенно высокого уровня духовности. Он знает то, что неведомо обычному образованному человеку. У него совершенно особое и удивительное представление о строении духовного мира. Можно, конечно, принимать лишь некоторые фрагменты подобного видения, но и они имеют для нас огромную ценность. Всем, кто интересуется философией и духовностью, следует прочитать Гурджиева особенно внимательно. Я, в частности, имею в виду тех, кто читает христианских мистиков, кто хорошо знаком с учениями Отцов Церкви, а также тех, кто занимается новомодными психологическими дисциплинами, все они найдут в этой огромной книге, на первый взгляд кажущейся сумбуром, много интересных мыслей, а возможно, и новых фактов.

Я здесь могу лишь попытаться представить предельно сжатое резюме главной линии этой книги. Оказывается, мир, в котором мы живем, наша Солнечная система частично обязаны своим существованием некой ошибке. Персонаж, стоящий на высокой ступени иерархической лестницы живых существ, во время сотворения миров совершил недопустимую оплошность. В создании нашей системы не было ничего предопределенного, она возникла лишь из-за случайной оплошности очень умного существа, в результате которой разразилась катастрофа. Первым результатом несчастного случая стало то, что две Луны, которые вращались вокруг Земли, начали удаляться от нее, и если бы это удаление не было приостановлено, беспорядочное движение спутников могло бы вызвать волнения и бедствия во всей Солнечной системе. А высшие существа, управляющие физическим миром, повели себя в этом отношении с отменным эгоизмом. Не желая, чтобы верховное существо заметило их ошибку, они решили принести в жертву людей. Они привили людям специальный орган, который способствовал восприятию реальности шиворот-навыворот и вызывал удовольствие от предметов в принципе нейтральных. Однако под воздействием жизненной энергии человека этот орган стал посылать в космос вибрации, которые действовали как тормоз на хаотичное движение спутников. Через некоторое время обе Луны, таким образом, остановились на своих отныне постоянных орбитах. Можно было наконец освободить людей от этого злосчастного органа. Но вот беда: даже после исчезновения самого органа люди, уже привыкшие думать под влиянием этой пагубной силы, продолжают видеть вещи наизнанку, что и приводит к политическим и моральным ошибкам, в том числе и к войнам. Так происходят вещи, которых Бог не желал, не предвидел и исчезновению которых он лично ничем не может помочь. Этот Бог, разумеется, не Всевышний, он правит лишь малой частью вселенной, но, к несчастью для нас, как раз той, где мы находимся. Он пытается, как может, нам помочь и всякий раз, когда позволяют обстоятельства, посылает высшие существа, которые являются в образе пророков, чтобы открыть нам несколько последних истин. Естественно, что эти пророки всякий раз терпят крах: обычно люди убивают посланцев, ибо те пытаются убедить их изменить дурной образ мыслей и действий. И все же иногда наблюдается некоторый прогресс. Эта довольно плачевная история рассказана одним из высших существ, которого зовут Вельзевул, своему малолетнему внуку, и вся книга в принципе приспособлена к восприятию этого юного существа.

Одним из важнейших заблуждений, которые следует развеять, является то, что у всех людей есть душа. На самом деле существует очень мало людей, чья душа бессмертна. Конечно, все люди нужны, и те, кто прилагает особые усилия, чтобы достичь добродетели, или стремится развить свой ум, могут получить душу, которая станет более или менее бессмертной, но основная масса людей мало чем отличается от животных. И теория эволюции, и теория перевоплощения содержат в большей или меньшей степени ошибки в прогнозах. Христианская религия немного ближе к истине. Действительно, Всевышний имеет три ипостаси: Бог-Отец. Бог-Сын и Святой Дух. Но даже Всевышний не всемогущ. Кажется, что за Святой Троицей скрыто нечто, что можно было бы назвать абсолютным солнцем, которое излучает законы, может быть посредством Святого Духа. Бог-Сын и Святой Дух совместно восстанавливают в пространстве потерю, которую терпит Абсолютное Солнце из-за своей созидательной деятельности. Огромная часть этой энергии рассеивается среди людей, и задача Святого Духа отчасти состоит в том, чтобы максимально восстановить ту субстанцию или божественную силу, которая теряется среди нас. Но этому мешают наши пороки, и в первую очередь наше сексуальное поведение. Человечество все больше деградирует, а дух терпит унижения из-за абортов и противозачаточных средств. Даже животные, ведущие себя согласно своей природе, имеют больше души, чем деградировавшие люди. «Природа», такая, какой она существует на земле, это божество куда более низкого уровня, но и оно тем не менее наделено способностью предвидеть и строить будущее, и обращается оно с нынешним человечеством так, как люди обращаются со свиньями, которых они откармливают, а затем убивают и съедают. В конце концов, это как раз то, на что годятся обычные люди.

После смерти изменившийся человек проходит через особого рода Чистилище. Рай и Ад это заблуждения, вызванные древним человеческим органом, функции которого на самом деле были связаны с Луной. Но идея Чистилища идея абсолютно правильная. Даже лучшие души, которым удалось развиться на Земле, нуждаются в длительных испытаниях после своей земной жизни, чтобы достичь подлинной духовности.

В целом можно было бы сделать вывод, что для Гурджиева земля, на которой мы живем, это ад с некоторыми проблесками надежды, но ад, из которого очень немногие из нас выйдут, чтобы перейти в Чистилище, и очистятся так, чтобы постепенно перейти в разряд высших существ.

Трудно сказать, в какой мере Гурджиев желал, чтобы люди поверили в это фантасмагорическое построение. Мне кажется, и я даже могу с уверенностью утверждать, что он был абсолютно искренен в выражении этой общей идеи. Он был убежден, что сегодняшнее европейское сознание видит вещи в том свете, который полностью искажает истину и даже, в некоторых случаях, противоположен этой истине. Он был искренен и в критике менталитета нашей европейской цивилизации. Однако эта критика, которая могла бы нам быть так полезна, изложена в книге крайне сумбурно. Мы можем уловить, откровенно говоря, лишь ее фрагменты. Она направлена в основном против Америки, к Франции же Гурджиев относится с большой симпатией .

Интересная идея, которую следовало бы рассмотреть более пристально, это идея буддизма как религии, все более захватывающей Запад. По мнению Гурджиева, именно буддизм породил оккультные теории XIX и XX веков: теософию, спиритизм, различные формы психоанализа и почти всю современную психологию. Гурджиев был, безусловно, большим знатоком буддизма. Некоторые восточные философы высокого ранга, с которыми я беседовал о Гурджневе, утверждали даже, что он был самым настоящим буддистом, который по личным-мотивам обосновался на Западе и попытался преподать нам некоторые наиболее простые истины и методики Востока. Я не имею своего мнения по этому вопросу, а книга Гурджиева не дает никакого повода считать его буддисток. Напротив, создается впечатление, что он категорически осуждает распространение восточных идей на Западе. Сам он мне говорил, что хотел бы достичь синтеза между западной наукой и техникой, с одной стороны, и восточной духовностью с другой, но при этом он не имел в виду именно буддизм и даже считал все восточные религии, какими они являются сегодня, выродившимися формами древнего Откровения. Он утверждал, что открыл истину вместе с дюжиной других исследователей, которые вместе с ним объездили сначала Азию, а потом и остальной мир. По словам Гурджиева, они опирались не только на устные, но и на письменные источники, а также археологию и другие современные науки. Эта группа исследователей считала, что ей удалось более или менее точно восстановить древнее истинное Откровение. Достигнув этого, члены группы рассеялись но всей земле, и каждый действовал отныне, следуя своей доброй воле, сохраняя с остальными членами группы лишь чисто дружеские отношения. Группа в целом не осуществляла больше никакой общей работы. Сам Гурджиев, после нескольких поездок в Соединенные Штаты, решил обосноваться во Франции, обзавестись несколькими учениками и оставить после себя книги, первая из которых была опубликована в 1950 году под названием «Всё и вся».

В заключение позволю себе заявить, дабы рассеять мелькающее то и дело в прессе мнение, что я ни в коей мере не являюсь учеником Гурджиева. Короткая встреча с ним оставила у меня впечатление, что он был очень сильной личностью, озаренной высокой духовностью как нравственного, так и метафизического плана. Под этим я имею в виду следующее: во-первых, мне показалось, что только самые высокие нравственные критерии двигали его поведением, во-вторых, он знал о духовном мире то, что знает мало кто из людей, в-третьих, он действительно был Учителем в области ума и духа. Не претендуя на близкое знакомство с Гурджиевым, я испытываю к нему большую симпатию и в какой-то степени, может быть, даже любовь.

Но моя собственная эволюция проходила совсем .иными путями. Я нахожу в его книге, которую не следует воспринимать как последовательное изложение его философии, много правильных, на мой взгляд, идей, некоторые из них мне кажутся очень глубокими. Впрочем, эти идеи тоже приходили мне в голову, и в книге Гурджиева я нашел только их подтверждение, чему чрезвычайно рад. Мне кажется, как раз такой отклик он и хотел бы найти у людей, ибо, несмотря на некоторую тираничность и резкость, он испытывал глубокое уважение к окружающим, если чувствовал в них личность. В его поведении было много внимательности и такта, которые, безусловно, являлись выражением его широкой души.

По сравнению с Гурджиевым Ницше лишь провинциальный иконоборец. Диалог на межпланетном корабле. Вельзевул лучший сказитель, чем Шахразада. От Древнего Египта до Леонардо да Винчи через Сен-Мишель. Сравнение со Свифтом. Книга, которой суждена Слава.

ЭТА КНИГА иконоборческая до такой степени, что по сравнению с ней иконоборчество Ницше кажется провинциальным. Автор, выражаясь его же словами, хотел «безжалостно и бескомпромиссно искоренить все верования и представления читателя, которые укоренились в его сознании по поводу всего, что существует в мире». Первая неожиданность заключается в том, что герои этой серии историй не кто иной, как Вельзевул, пророческое божество Ветхого Завета, Князь бесовской из Евангелий. В книге «Всё и вся» Вельзевул, рожденный на планете Каратас, находясь на Абсолютном Солнце, поступает на службу к Всевышнему. И тогда ему начинает казаться, что он замечает нечто «нелогичное» в устройстве мироздания, Молодой, пылкий и строптивый, он пытается вмешаться в существующий порядок вещей; в наказание за эту неудачную попытку он был сослан и оказался в нашей Солнечной системе. На Марсе, Сатурне и на Земле его поведение пользуется таким уважением, что после долгих веков он получает прощение Всевышнего, позволившего ему вернуться на родную планету. Мы его встречаем на межпланетном космическом корабле, который летит к планете Каратас; чтобы не терять времени даром, он рассказывает своему внуку Хассейпу о своих шести посещениях Земли. Первое из них связано с периодом Атлантиды. Последнее с Америкой 20-х годов нашего века.

Вельзевул удивительное создание, ему были дарованы космополитическое видение на космическом уровне и историческая перспектива, восходящая почти к началу человеческого рода. Вельзевул говорит о человеческих обществах, как говорил бы об африканских деревнях много путешествовавший парижанин, а его знание истории уходит корнями в то далекое прошлое, когда из-за столкновения в Космосе от Земли отделилось два куска: Луна и еще один спутник, неизвестный астрономам. К этому следует добавить, что Вельзевул великолепный рассказчик, куда лучше Шахразады. Ему удалось коснуться почти всего, что волновало человеческие умы на протяжении веков. Вот далеко не полный перечень тем, которые он затрагивает, чтобы ознакомить с ними своего внука: цивилизация Гоби; изменения, которые претерпело буддийское образование; истинное значение Тайной вечери; реабилитация Иуды; эзотерическое и архитектурное значение монастыря Сен-Мишель; вечный двигатель; секреты электричества; загадка Сфинкса; полигамия в Персии; объективная музыка, вызывающая нарывы на ноге у человека; преследования Месмера; пагубные последствия британского культа спорта; американское питание; эксперимент с пустотой на Сатурне; как Леонардо да Винчи удалось раскрыть почти все секреты объективного искусства.

Читая «Всё и вся», быстро замечаешь, что речь идет о странном виде аллегории. Наиболее близким произведением, приходящим мне на ум, является «Сказка о бочке» Свифта. Но каков ключ к этой аллегории? Автор дает его в эпилоге, где описывает человека как существо механическое, лишенное подлинной свободы воли, которое тем не менее благодаря специальному воспитанию может привести в гармонию все три своих «мозга» и достичь свободы воли.

Можно предсказать, что вначале книга «Всё и вся» почти не обратит на себя внимания, ее даже сочтут маловразумительной, но она выдержит проверку временем, привлечет все большее количество читателей и вызовет многочисленные толкования.

МАРГАРЕТ Андерсон, нью-йоркская подруга Жоржетт Леблан, безусловно была одной из самых умных учениц Гурджиева. Вот короткое резюме[10] профессиональной карьеры этой выдающейся женщины.

В 1914 году Маргарет Андерсон основала журнал «Литл ревю», наиболее прогрессивный орган печати среди других американских изданий там освещались события в литературе, музыке, критике, театре, кино, живописи, скульптуре, архитектуре и др. «Лозунгом» этого журнала было следующее заявление: «Мы не делаем никаких уступок общественному вкусу». Журнал не предназначался для пропаганды «средних» писателей типа Синклера Льюиса, он не был также изданием одного маленького кружка. Созданный элитой и для элиты всех стран, он предоставлял свои страницы таким писателям, как Артюр Рембо, Гийом Аполлинер, Макс Жакоб, Жан Кокто, Поль Элюар, Луи Арагон, Андре Бретон, Жюль Ромен, а также Андре Жид, Тристан Тцара и Филипп Супо… Были также и композиторы Стравинский, «группа шести», Сати, Шёнберг, Барток… Художники Пикассо, Модильяни, Дерен, Матисс, Брак, Леже, Хуан Гри, Пикабиа, Марк Шагал… Скульпторы Бранкузи, Цадкин, Лившиц и удивительный молодой польский скульптор Годье Бржеска, погибший во время войны в сражениях на стороне французов. Из англоязычной литературы в журнале «Литл ревю» публиковались такие писатели, как Эрнест Хемингуэй, Олдос Хаксли, Томас Элиот, Эзра Паунд, Гертруда Стайн… Кстати, в этом журнале был впервые опубликовал, в виде сериала шедевр, который изменил лицо современной английской литературы, роман Джеймса Джойса «Улисс». В пуританской Америке эта публикация придала журналу скандальную славу. Маргарет Андерсон и ее сотрудницу Джейн обвинили в напечатании порнографии. Последовал процесс, который издательницы проиграли с треском. Все номера журнала, в которых был опубликовал «Улисс», подверглись сожжению. А у обеих осужденных были взяты отпечатки пальцев, как у преступниц. Случай вошел в историю…

В Париже в мае 1929 года Маргарет и Джейн опубликовали последний номер «Литл ревю» со следующим заявлением, которое я привожу в переводе полностью: «Мы представили в нашем журнале двадцать три различных течения современного искусства из девятнадцати стран. На протяжении многих месяцев мы обнаруживали авангардные течения, возвеличивали их или убивали в зародыше. Мы боролись, голодали, рисковали тюремным заключением. Мы запечатлели все наиболее энергонесущие проявления современного искусства. Архивы нашего журнала представляют собой киноленту о мире современного искусства, но миссия наша закончилась. Современное искусство добилось признания. И в течение, быть может, ближайших ста лет все будут только повторять уже известное».

ТЕПЕРЬ мы хотим привести свидетельство Маргарет Андерсон, где она говорит о Гурджиеве и о жизни в Аббатстве. Это отрывок из ее книги «Огненные фонтаны», опубликованной в издательстве «Хермитидж-Хаус».

Примечания:

1

В 1840-1924 гг. название города Ленинакан; ныне — Гюмри.

2

Ниже мы увидим, что по крайней мере один из спутников Гурджиева вернулся в Европу, где его ждала необычайная и трагическая судьба.

3

В современных справочных изданиях говорится, что Карл Хаусхофер при не выясненных до конца обстоятельствах скончался в Баварии в 1946 году после того, как в качестве свидетеля выступил на Нюрнбергском процессе. (Прим. перев.)

4

Более подробное изложение «свидетельств» Жака Бержье можно найти в книге Луи Повеля и Жака Бержье «Утро магов». (Прим. перев.)

5

О нем говорится во второй части этой книги.

6

«Все, с чем вы сталкиваетесь, все, что вы называете искусством, это субъективное искусство, которое я, со своей стороны, не назвал бы искусством, поскольку оставляю это название за объективным искусст вом. Разница между объективным и субъективным искусством в том, что в первом случае художник действительно творит, делает то, что намеревается сделать, вкладывает в свое творчество те идеи и чувства, которые желает вложить. И влияние его творчества на людей вполне определенно; они воспримут (разумеется, каждый на своем уровне) те самые мысли и чувства., которые им хотел передать художник. Когда речь идет об объективном искусстве, надо иметь в виду, что в нем не может быть ничего случайного: ни в самом акте творчества, ни в тех впечатлениях, которые оно производит».

7

Цитируется П.Д. Успенским в его «Фрагментах неизвестного Учения».

8

Описание подобных сеансов, сделанное Пьером Шеффером, см. в третьей части книги.

9

Перевод М. Лозинского.

10

Это резюме было составлено Жоржетт Леблан для «Храброй машины» («La Machine a Courage»)