ГЛАВА ВТОРАЯ

Как всякий футболист, Скачков был редким гостем в своей семье. Команда отпускалась по домам только после матчей, остальные дни ребята находились на тренировочной базе, вдали от города, от всех соблазнов, – режим.

Сыграв в Тбилиси, команда прилетела наконец домой, открывать сезон в родном городе, но тренер, угнетенный плохим началом и много думавший о первом матче на своем поле, объявил строгий режим и прямо из аэропорта увез всех на загородную базу. Исключения не было сделано даже ветеранам. С домашними ребята поговорили с базы по телефону, увидеться им удалось лишь вчера, на стадионе, на встрече дублирующих составов. После игры дублеров отпустили по домам, а игроки основного состава сели в автобус. Дождавшись отправления, Клавдия показала Скачкову два скрещенных пальца – давнишний условный знак о встрече. Скачков, прильнув лицом к стеклу, помахал ей рукой.

…Пустынным проходным двором, минуя арку, гулкую, высокую, Скачков шагал домой и торопился. Роса блестела на крышах темных запертых коробок гаражей. На детской площадке, не разглядев под ногами песка, Скачков увяз, запнулся и подобрал поломанный игрушечный грузовичок.

– Ах вы, люди-человеки, – проговорил он и, вытаскивая осторожно ноги, выбрался к покосившемуся «грибку», положил игрушку на скамейку.

Поверх деревьев отыскал он окна своей квартиры. Свет горел почему-то на кухне: конечно, Софья Казимировна, тетка Клавдии, коротает вечер за пасьянсом. «А Клавдия? – подумал он. – Может быть, еще со стадиона не вернулась?»

Скачков быстро вошел в подъезд, из руки в руку перекинул тяжелую сумку и тронул кнопку лифта.

Поднимаясь, Скачков обнаружил, что ключа от квартиры нет. После игры он так и не помылся, наспех переоделся в тренировочный костюм, набросил сверху плащ. «Помоюсь дома», – решил он, торопясь уйти из раздевалки. В бассейне остался плескаться один Комов и, видимо, не вылезал до тех пор, пока не разошлась вся команда, кроме Сухова. Федор его, конечно, обязательно дождется.

Дверь Скачкову открыла Клавдия, и он удивился:

– О, ты дома?

Клавдия встретила его в домашнем выцветшем халатике, с чалмой из полотенца на голове.

– Ты что так долго, Геш? Я уж решила, что вас опять не отпустили.

– Да так… – Поставив сумку и отодвинув ее ногой к стене, Скачков стал снимать плащ.

– Разувайся, – приказала Клавдия, с недоумением оглядывая мужа. – Чего-то в кедах, не помылся, не оделся… Ты что, в таком виде и по городу шел?

– Да там у нас… – Скачков поморщился. – Ерунда всякая.

Клавдия понимающе покачала головой:

– Поцапались?

– Вроде.

В одних носках он прошел в комнату и с удовольствием огляделся: чисто, тихо.

– А Маришка где?

– Анна Степановна была, взяла к себе. Я обещала, что мы за ней зайдем.

Мать Скачкова жила в старом железнодорожном поселке и время от времени забирала к себе внучку.

Клавдия не уходила, старалась поймать его взгляд, и Скачков догадался, что она видела его сегодняшний промах с Полетаевым, понимала, что с ним происходит. Она еще не знала, что в Тбилиси его пришлось заменить!..

– Ну, как тебе игрушка сегодня? – спросил он, стараясь говорить небрежно.

Вместо ответа Клавдия уклончиво пожала плечами.

Перед диваном с множеством разноцветных, искусно разложенных подушечек Геннадий стоял в сомнении. Всякий раз, попадая домой, он вынужден был осваиваться, как в гостях. Жалко было нарушать уютную мозаику подушечек, однако усталость пересилила – он сгреб их кучей в изголовье и лег, разбросив ноющие ноги.

Вытягиваясь, он пробормотал жене:

– Ты там валяй, занимайся… Я полежу… Что-то я сегодня… совсем… Присев на краешек дивана, Клавдия опустила руку на шершавый лоб мужа, слегка поворошила его жесткие, невымытые волосы.

– Ванна сейчас занята, подожди немного. – Потом спросила: – Переживаешь, да?

Все же она знала его, как никто другой.

Вздохнув, Скачков повернулся на бок, взял руку Клавдии и положил себе под щеку.

– Как там, на трибуне? – спросил он. – Наверное, хоронят? Болельщики, он знал, народ свирепый и не прощают ни одной ошибки.

– Да в общем-то… – замялась Клавдия, – немного есть.

Он лежал с закрытыми глазами. Клавдия не отнимала руки.

– А играли прилично, – похвалила она. – Мне понравилось. Не то что раньше. И, знаешь, в дубле у вас приличные ребята! Белецкий, Соломин… Валерка Турбин. Вчера как играли… Прямо кино!

Слушая, он расслаблял ноги, спину, давал отдых мышцам живота и плеч. После такой игры он испытывал одну огромную усталость, хотелось позабыть, что есть футбол, необходимость бегать, напрягаться из последних сил, спешить на перехват к мячу и постоянно, все долгих полтора часа игры, опасаться за собственные ворота.

– Но этот Комов ваш! – возмутилась Клавдия. – Все-таки за такие штуки надо бы судить.

– Да там… почти так и получилось.

– Ты устал? А может быть, помоешься, и мы немножечко пройдемся? Все равно же за Маришкой надо зайти. И к Звонаревым бы заглянули. А, Геш?

Бывая дома редко, наездами, Скачков привык к тому, что Клавдия живет своей, обособленной жизнью, которой он не знал, да и не интересовался. Какие-то у нее компании, знакомства, увлечения. Иногда она затаскивала к своим знакомым и его, но он уклонялся от таких встреч. Не до компаний, когда тащишься домой с таким усилием, словно на каждой ноге по гире! Они там веселятся, чокаются, треп идет о парижских кутежах знаменитого поэта, которого кто-то из присутствующих уподобился видеть «вот так вот, как тебя» в московском «Арагви», о неком завещании известного композитора в пользу опального писателя, о разводе режиссера и актрисы, – и все это с многозначительными недомолвками, с подмигиванием, с пальчиком к губам: дескать, не очень-то об этом следует распространяться, секрет-с… Тут же договаривались, что следует собраться завтра и пойти к одному художнику послушать запись модного перед революцией «Пупсика». И – тоже: где достал? Секрет!

– Геш, ты конечно с нами, старичок?

Какое там! Отказываясь, он опускал лицо и начинал сжимать и разжимать пальцы. Не поймут же, что ему через два дня снова выводить ребят на поле и – бегать, выносить тычки, толчки, подножки, удары локтем в шею, в плечи, – сплошные синяки потом! Но пусть бы синяки, и только. А если вдруг сфинтил и убегает подопечный, и ты торопишься за ним, вот-вот догонишь, а он, чувствуя твое дыхание, вдруг врежет с ходу по мячу!.. Хорошо, если выручит Алеха Маркин. А если нет? Кто виноват? Вернее – что? А виноват будет как раз тот час, что ты недоспал, сидя в компании за трепом, виновата рюмка, выпитая, чтобы не оскорбить сердечного расположения к тебе компании.

Для футболиста свободное от игр время – отдых. Совсем другое те, что около футбола, около команды. Для них вот этот треп, вот это околачивание в кругу спортсменов наполняет жизнь каким-то странным смыслом. А как они все принимаются судить о спорте! Можно подумать, что они жизнь провели на поле. А ведь всех знаний только и было, что потолкались возле автобуса с командой, да вот – за столом. Для Клавдии эти поклонники – хлебом не корми. Где-то в компании она и со Звонаревыми познакомилась.

– Ну их, слушай, – отказался Скачков, удобнее устраивая голову. – Потом как-нибудь.

– Не хочешь? Ну, смотри сам. Я в общем-то на всякий случай Валерии сказала, что у меня стирка. У тебя есть что стирать? Давай, выкладывай.

– Там… в сумке… – разбитым голосом сказал Скачков. – Возьми, пожалуйста, сама.

– Господи, Геш! – рассмеялась Клавдия, оглядывая засыпающего мужа. – Ты что это так развинтился сегодня?

Вместо ответа Скачков невыразительно помаячил вялой рукой и отвернулся к стенке. Клавдия рассмеялась:

– Старик ты, Геш. Совсем дремучий дед! Ну ладно, отдыхай. – И вышла. В окаменевшей мышце под коленом обозначилась и запульсировала какая-то незначительная, но чрезвычайно болезненная жилка – след старой травмы (шипом порвали ему ногу). Сейчас бы в горячую воду, размять, разгладить… Досадуя, что пропадает сон, Скачков согнул колено, наспех помассировал его, и боль расплылась, отпустила. Из ванной приглушенно долетал убаюкивающий плеск и шум сливаемой воды.

Старик… Да, для футбола он почти старик. Четырнадцать сезонов, не считая нынешнего, выбегал на поле, сыграл сотни матчей, у себя и за границей, и если прикинуть, что за каждую игру терял по три, а то и по четыре килограмма, то получалась убедительная арифметика; центнеры оставил он на футбольном поле. А износ сердца?

А нервов?.. Поэтому, когда в прошлом году его так оскорбительно отстранили от команды, то Клавдия, отлично видевшая, какой ценой достается ему жестокий спортивный режим, чтобы держаться в команде наравне с молодыми, расстроилась больше, чем он сам. «Вот и хорошо, – в запальчивости крикнула она. – Хватит изнурять себя, хватит тянуть жилы! Сколько можно?»

Она жалела его, как могла, заживляла болезненную рану, нанесенную ему так грубо, так внезапно, главное же – незаслуженно. А он сидел, понурив голову, и не отзывался. Ей хорошо было говорить! Как будто это так просто – взять и оторвать… Но почему так грубо, неожиданно? Проводили бы по-доброму, как положено (а уж чего-чего, но проводы он заслужил!).

Он тогда не сразу раскусил, что за тихая, скрытая возня шуршит вокруг его места в команде. А затеялась возня сразу, едва грянул гром по поводу опротестованного матча. Но вот прилетели из Москвы Рытвин с Ронькиным, все как будто утряслось. Стало известно, что «Локомотив» отправляется на товарищеские игры в Индонезию.

Последние дни перед отъездом Скачков, ни о чем не подозревая, увлеченно занимался с Маришкой. Дочка, по-существу, росла без него, и эта свободная от футбола неделя была для них обоих настоящим праздником. Утром, проснувшись раньше всех, они быстро завтракали и уходили в зоопарк, в кино, а дома, вечером, возились до тех пор, пока не приходила строгая Софья Казимировна и не уводила ребенка спать. Ради дочери Скачков отказывался от поездки в баню, на массаж и всякий раз сердился, если Клавдия заставляла его принаряжаться и тащила куда-нибудь в гости.

О том, что происходит за его спиной, Скачков впервые заподозрил буквально накануне отъезда. После вечерней тренировки молоденький вратарь из дубля Турбин попросил его остаться и «постучать» по воротам. В раздевалку они вернулись позже всех. В душевой Турбин спросил, о чем, если не секрет, шел разговор вчера на «чистилище» у Рытвина. Скачков оторопел: почему же его не предупредили, не позвали?

Тренер команды был снят и уехал, Скачков обратился к Арефьичу. Тот на «чистилище» тоже не был и толком ничего не мог сказать. «Что-то они там химичат, Геш»… Он посоветовал заглянуть к Ронькину.

Разозленный Скачков спросил Ронькина в упор:

– Что это значит? Я что – не еду?

– Да, так решили. Есть, знаешь, такое решение. Состоялось.

– Почему?

– Как это – почему? Все когда-нибудь приходят… Не маленький, сам должен понимать. Молодые подросли. А мы обязаны смотреть вперед. Ведь так?

А глаза бегали, а руки не находили места себе!

Набрав полную грудь воздуха, Скачков вдруг круто повернулся и, вылетев из кабинета, со всей силы хватил дверью. «Молодые подросли…» Зачем же тогда финтить?

Немного успокоившись, Скачков решил, что теперь он может посвятить себя семье по-настоящему. Забрал Маришку с Клавдией и уехал в Батуми.

Осень на юге выдалась нежаркая, погожая, с побережья схлынула крикливая толпа курортников, стало малолюдно, тихо. Теплое спокойное море.

Недели полного безделья тянулись в какой-то вялой дремоте. Впервые можно было отдыхать и не думать о футболе. Однако команда никак не выходила из головы. Межсезонье в футболе пролетает быстро. За зимние месяцы футбол едва успевает перекочевать с газетных страниц на журнальные, и вот уже незаметно подсыхают поля, красятся трибуны, начинается суматоха из-за постоянных абонементов на стадион, а тем временем с юга, с традиционных тренировочных сборов, подтягиваются к родным местам команды. Скоро, скоро!

Скоро – но только не для него. И он, кряхтя, перекладывал тело, подставлял солнцу другой бок и снова закрывал глаза…

Но вот однажды вечером позвонили, Клавдия побежала открывать, затем позвала мужа. Скачков увидел немолодого, грузноватого мужчину с поседевшей головой. Это был новый тренер «Локомотива».

О чем только они тогда не переговорили!

Иван Степанович понимал обиду Скачкова, но просил его «переломить себя». Команде нужен был лидер, игрок, который на поле все умеет, на которого равняется команда. Лидера не выбирают на собрании, его выдвигает коллектив как бы сам собой. Конечно, и годы подпирают, и растренированность дает о себе знать, – за зиму Скачков окончательно вышел из формы, – но все это перекроется опытом, умением, проникновенным пониманием игры. Кстати, на этот самый пресловутый возраст в спорте, о котором Ронькин заявил Скачкову, Каретников смотрел по-своему. Как иной раз просто, если не сказать безответственно, выживают из команды многоопытного игрока! Примерно, к тридцати годам к такому игроку лепится слово «возраст». Не догнал мяч – возраст. Пробил выше ворот – возраст. Отнял мяч защитник – возраст. Как клеймо! И создается атмосфера, будто он в команде лишний. А такой человек, наоборот, необходим команде, нужен ей больше, чем какой-нибудь подающий надежды новичок. Такой игрок – это хранитель традиций и стиля команды, это и огромный опыт игры с любым противником, умение приспосабливаться к любым условиям, не терять голову в любой ситуации. Не случайно сборные Бразилии, Англии, ФРГ никогда не приезжают на чемпионаты мира без таких игроков – «старослужащих».

Когда все было обговорено, Иван Степанович предупредил:

– Но спрашивать с тебя буду больше всех. Не обижайся. Ладно? Так надо.

Это Скачков понимал. С капитана спрос с первого. Спрос за все. Услышав, как хозяйничает на кухне Клавдия, гость спросил:

– Жена? Не расстроится, что я снова совратил тебя? Скачков замялся. Наверное, расстроится. Да и Маришка…

– Подожди, я сам с ней поговорю. И Каретников отправился на кухню.

Разговор, к удивлению Скачкова, затянулся. Видимо, Клавдия не соглашалась и разбила все доводы. Это и понятно – опять кутерьма с отъездами, с приездами, неделю дома, месяц – нет.

Скрипнула кухонная дверь, Скачков вскочил. Каретников в коридоре натягивал пальто.

– Все в порядке, – шепнул он по секрету. Но Клавдия проводить его не вышла.

Со смущенной улыбкой Скачков вошел на кухню.

– Клаш, ты что… очень сердишься? Да? Ну, смотри, а то я могу и…

– Геш! Или я не вижу? Ты же места себе не находишь!

Она была расстроена, он это видел, но… как все же ему повезло с женой!

Иван Степанович при встречах с Клавдией бывал предельно сердечен, как с человеком которого он принудил к нелегкой жертве. Однажды Клавдия, здороваясь с ним, рассмеялась:

– Женщина в футболе – великая сила!

– Очень! – с самым серьезным видом подтвердил Каретников. Потом она призналась, что Иван Степанович в том разговоре на кухне просил ее понять бедственное положение команды – Скачков нужен был «Локомотиву» хотя бы на сезон, на полтора…

Еще дома, до того, как улететь на юг, к команде, Скачков принялся приводить себя в порядок: бегал кроссы, подолгу работал с мячом. «Раскис», – сокрушался он, щупая бешеный пульс. А надо было сбросить несколько лишних килограммов, отладить дыхание. У себя в комнате он подвесил к электрическому шнуру теннисный мячик и всякий раз, проходя мимо (а проходил он мимо раз сто в день), подпрыгивал, стараясь ударить по нему головой. Он был доволен, что через несколько дней понадобилось перевесить мячик повыше.

И все же начало сезона застало его не в форме.

В Тбилиси, в последнем матче перед возвращением домой, его измотал Реваз Бакарадзе, тоже, как и Полетаев, игрок сборной страны. Сначала игра шла ровно, счет больше половины матча держался нулевой, но где-то в середине второго тайма Бакарадзе убежал от Скачкова. Мучительно было смотреть, как Алексей Маркин носком ноги выкатывает из сетки присмиревший мяч, невыносимо слышать ликующую бурю стадиона. Реваз, счастливый, одухотворенный, пробежал мимо, сиял зубами, махал рукой трибунам. Скачков поймал себя на том, что идет, прихрамывая на больную ногу, словно выпрашивая снисхождения.

Перед игрой Матвей Матвеич долго мудрил над ним со своими растирками, а ноющую ногу замотал резиновым эластичным бинтом. Вспомнив, что точно так же принимался хромать Федор Сухов, если мазал по воротам, Скачков неожиданно вскинул руку и побежал к воротам. Впрочем, замена ему уже готовилась, – возле ворот, выслушивая наставления тренера, торопливо разминался молоденький Игорь Белецкий, из запаса: сгибался смаху в поясе, приседал, подскакивал, крутил руками.

Покидая поле, Скачков не забыл протянуть парнишке руку, и тот, всем вниманием уже в игре, не глядя, хлопнул его по подставленной ладони и побежал, нервно поправляя коротенькие трусики.

Потеснив ребят на скамейке, Скачков устало плюхнулся и уткнулся лицом в подол футболки. Лучше было сразу уйти с поля в раздевалку, но ему хотелось показать, что ничего особенного не произошло. Ну, не справился малость, ну, заменили. Игра… Но в то же время по настроению вокруг, по тому, с каким видом сидели рядом с ним ребята из запаса, с какой настойчивостью Арефьич, шевеля бровями, силился не отвлекаться от событий на поле, Скачков понимал, что напрасно он бодрится. Вон и Матвей Матвеич, грузный, сумрачный, поглядывает украдкой, сочувствует. Значит, пока он был в игре, они отсюда видели все его огрехи и, конечно, переговаривались, бросали реплики.

Морщась, Скачков засовывал палец под тугую бинтовку на больной ноге и смотрел, что делается на поле. Игорек Белецкий оттянулся в линию полузащиты, на скачковское, вернее, на свое будущее место и стал старательно пасти настырно лезущего на ворота Бакарадзе. «Ну, Бак, – подумалось Скачкову, – от меня убежал. От молодого убеги!» Странно, непривычно было наблюдать за игрой со стороны, – как будто тебя обессиленного вынесло на тихую спокойную отмель, а там, на середине, где оставил все свои силы, по-прежнему несется и кипит неубывающая вороная рябь стремнины…

Следовало бы, пока сидишь, смотать с ноги резиновый бинт, но сделать это Скачков решил в раздевалке, наедине. Он поднялся и, не скрывая больше хромоты, направился к спуску в туннель. Он знал, что вслед ему посмотрят все свои, и не оглянулся. Заметил лишь, когда тащился мимо, что Иван Степанович, ходивший, как обычно, возле кромки поля, поторопился отвернуть лицо, чтобы не встретиться с ним взглядом. Старый мастер, понимая состояние Скачкова, не хотел травить его и без того болезненной душевной раны своим сочувствием, ненужной жалостью.

Минуты, когда Скачков в полном одиночестве возился в раздевалке, а наверху продолжался поединок, запали ему в душу на всю жизнь. Возраст, возраст… извечный враг спортсмена. И как ни старайся, как ни режимь, молодости не вернешь.

Разбудило Скачкова назойливое верещание звонка над дверью в коридоре. С тяжелой головой он перевернулся на спину, стал приходить в себя.

В ванной прекратился плеск и шум сливаемой воды, по коридору прошелестели легкие шаги – Клавдия побежала открывать.

«Маришка с мамой», – решил Скачков и, энергично потянувшись, спустил с дивана ноги. Он ожидал услышать звонкий голосишко дочки и приготовился схватить ее на руки, едва она покажется в дверях и станет щуриться со света, нетерпеливая, в расстегнутом пальтишке, в сбившемся беретике.

В коридоре щелкнул замок входной двери и вместо Маришки, вместо нетерпеливого топотания ее ножонок Скачков услышал чей-то громкий бодрый голос:

– В гости принимаете?

Ну вот, кого-то принесло. – Скачков разочарованно зевнул.

– Геш, – позвала Клавдия, – ты не спишь? Тут к тебе. Посапывая и потирая измятое лицо, Скачков появился в коридоре.

На площадке перед дверью, галантно улыбаясь, стояли Комов с Суховым, оба слегка навеселе, франтовые, во всем заграничном, – картинка, а не парни. Комов держал в руке букетик подснежников.

– Ого! – удивился заспанный Скачков и встряхнул головой. – Валяйте, братцы, заходите.

Склонив влажную, тщательно причесанную на пробор голову, Комов подал Клавдии букетик и ловко чмокнул ее руку.

– С ума сошел! – Клавдия отдернула руку. – У меня же стирка. Не переставая улыбаться, Комов вытер губы.

– Тем более. Стерильно!

Остроты Комова, сколько его знал Скачков, всегда были на уровне компаний, где не было необходимости в особом остроумии, там достаточно было одного его присутствия.

Но что их привело?

В комнате Федор придвинул к низенькому журнальному столику удобное глубокое кресло, сел и мрачно подперся кулаком. Глаза его слипались. Развязный Комов, напротив, был свеж и полон энергии. Он быстро очистил столик, перебросив кипу тоненьких журнальчиков на подоконник, и, сковыривая с коньячной бутылки пробку, по-свойски обратился к хозяйке дома:

– Клаш, ты бы нам рюмочки, что ли, сообразила. А лимончика случайно не найдется? Тогда ты его – знаешь? – сахарочком, сахарком…

Он был подвижен, возбужден, его распирало настроение, сознание своей широкой силы, на бычьих ляжках едва не лопались дорогие заграничные брюки. Ко всему, что не имело отношения к футболу, Комов испытывал непоколебимое презрение.

Подав рюмки и тарелочки, Клавдия извинилась:

– Ребята, я вас теперь оставляю, – ладно? Если что – покричите.

– Ничего, мы тут как-нибудь сами, – заверил ее Комов. Поддергивая рукава и аппетитно потирая руки, он принялся хозяйничать.

– Геш, это ничего, что мы вот так, без спросу? Понимаешь, разговорчик есть один. Возник вдруг… Федюнь, а ты чего это? Спишь? Стареешь, брат, стареешь. А раньше-то был, а? Лев! Ну, одна еще не повредит. Давай-ка, за компанию.

Налито было и Скачкову, однако и в команде знали, что он не пьет ни капли, и Комов его не приневоливал, а лишь тронул его рюмку своей.

– Геш, – неожиданно позвал он, задерживая рюмку возле губ, – а может пригубишь малость, нарушишь заповедь? Нет? Вот выдержка собачья! Завидую. Характер. А я… вернее, мы… – он посмотрел на Сухова, – грешны, грешны брат. Никаких устоев.

Притворно вздохнув, он лихо махнул рюмку в рот и, отдуваясь, стал придирчиво нацеливаться вилкой на самый лакомый ломтик лимона.

– А главное, – проговорил он севшим голосом, – не заслуживаем никакого снисхождения. Верно я говорю, Федюнь?

Свою рюмку Сухов держал криво, проливая на стол и на брюки, – совсем раскис. Скачков вынул у него рюмку из руки.

– Хватит с него, – сказал он Комову, и тот молча согласился. Подставив ладонь, чтобы не просыпать на колени сахарную пудру, Комов отправил в рот ломтик лимона и некоторое время старательно выедал из корочки сочную подслащенную мякоть. По его глазам, совершенно трезвым, чуть прикрытым веками, Скачков видел, что он сосредоточенно подыскивает начало разговора.

– Понимаешь, Геш… В последнее время у меня, если честно признаться, мозги раком стали. Не смейся, – точно говорю!

Выжидая, Скачков молчал. Он подозревал, что парни заявились потолковать по поводу сегодняшнего скандала в раздевалке. Ну, насчет отчисления Скачков и сам не принимал всерьез. Можно извиниться, и все устроится. Да и смешно затевать какие-либо перемены перед матчем в Вене. В команде и без того положение – хуже некуда.

Вилкой Комов аккуратно отодвинул обсосанную и брошенную на столик лимонную корочку, затем подцепил ее и переложил на тарелку, – все это неторопливо, оттягивая момент откровения.

– Скажи, Геш, только честно: как ты думаешь, выиграем мы в Вене? «Мы!..» Скачков не мог утаить усмешки. Так и есть: слова тренера об отчислении Комов пропустил мимо ушей. Без команды он себя не мыслил, вернее – не представлял команды без себя.

– Ну, знаешь… – Скачков развел руками. – Поле ровное, мяч круглый.

– А все-таки? – настаивал тот.

В кресле напротив завозился пьяненький Сухов, быстро и ловко, по-обезьяньи, почесал под мышкой.

– Ногами к шее выиграем! – буркнул он и снова щекою на руку, пристроился дремать. – Наколотят нам вагон и маленькую тележку.

– По-моему, – Комов показал, что он согласен с замечанием Федора, – мы еще ни в одном сезоне не начинали так. Согласен? Сыграли три игры, а очков?

Через столик Комов настойчиво следил за лицом Скачкова. И ждал, что тот скажет.

– У австрийцев в прошлом году, – напомнил он, – сам знаешь, еле-еле вырвали очко. А играли у себя. И у них не было Фохта.

Теряясь в догадках, Скачков спросил:

– Так что ты предлагаешь?

– Как – что? – тянул и медлил Комов.

– Хватит финтить-то, – посоветовал Скачков. Комов обиделся.

– Да кто финтит? Я говорю, надо трезво смотреть на свои силы. Зачем нам ехать в Вену? За каким дьяволом? Позориться? Силы гробить зря? А силы здесь, здесь нужны! Знаешь, за двумя зайцами погонишься…

– Так что – не ехать, значит? – добивался напрямик Скачков. Выгадывая какие-то мгновения, Комов стал поочередно вытягивать ноги и шевелить ими, расправляя на брюках складки.

– Может быть, и не ехать. Может быть.

Чего-то он опять не договаривал, в чем-то осторожничал.

– Болтаешь ты что-то! – расстроился Скачков. – Готовились-готовились, ждали-ждали и – на тебе: не ехать!

– Ну, хорошо, – уступил Комов, – допустим, поедем. А кто играть будет? Кто? Ты только не обижайся, Геш, но вспомни Тбилиси… Дыхалки-то уж не хватает. Да и у Федюни вот – тоже… А в Вене играть надо, и еще как! А кто будет? Пацаны? Какие из них игроки? Набрал тоже команду! (Это он уже о тренере). Хотел я ему сказать, подмывало, да удержался. А зря! Надо бы… Ну да дождется!

– Не пойму я, чего ты хочешь, – признался Скачков, устав от догадок.

Вместо ответа Комов пихнул дремавшего приятеля в плечо:

– Федюнь, да хватит тебе дрыхнуть!

Вынырнув из дремоты, Сухов принялся лихорадочно тереть лицо.

– Кома дело говорит, – заметил он, отряхиваясь со сна. – Заявим коллективку – и все. Какой он к черту тренер? Команду развалил, в таблице одни «баранки». Ему в шашки играть, а не в футбол!

Ах, вот они что задумали! То, к чему хитроватый Комов подбирался осторожно, намеками, Федор по простоте выболтал сразу.

– Не по уму это у вас, братцы! – запротестовал Скачков. – Да и кто вам сейчас станет тренера менять?

Тоном человека, близкого к высоким секретам, Комов обронил:

– Сменят, будь спокоен.

Взгляд его, твердый, трезвый, красноречиво дал понять Скачкову, что – да, где-то что-то уже закрутилось.

– Идите вы к черту! – Скачков вскочил. – Да я первый заору… Зачем это вам? Зачем?

– Первый! – Комов отодвинул кресло и, руки в брюки, заходил туда, назад. – А ты первым заори, чтобы его убрали. – Разминулся, дошел до стенки, снова повернулся. – На кой тогда тебя капитаном выбрали? Команда требует!

– Команда!

Сходясь и расходясь, они несколько раз пересекли комнату от двери к окну. Сухов голову отвертел, наблюдая за обоими.

– А кто? – спросил Скачков.

– Кто, кто!.. С этого и начинать надо было, – обиженным тоном проворчал Комов. Прошелся еще раз и вдруг резко остановился. – Тебя мы хотим предложить, вот кого! Подходит?

От изумления Скачков медленно развел руками.

– Братцы… да вы с ума сошли! Какой же из меня…

– Ты, знаешь, брось. Брось! – потребовал Комов, давая понять, что скромность скромностью, а дело делом. – Назначат тебя, и потянешь. А в помощники тебе вот – Федюню. Вторым тренером. Все могут, а вы не сможете? Да мы, Геш, такую команду слепим, что пыль полетит! Кое-кого шуганем, чтоб не мешали, кой-кого со стороны возьмем… Вот – показал кулак. – И дисциплина будет. Все будет!

Так, так… Скачков приходил в себя. Значит, у них уже все продумано, расписано. Однако хороши же будут тренеры! Иван Степанович прожил жизнь в таком футболе, на таком высоком этаже, где никому из них троих, решающих сейчас его судьбу, не приходилось и бывать (и не придется!), и то он настолько изнемог, что часто можно видеть, как врач Дворкин тащит к нему в комнату грелку с кипятком, – опять разгулялась каретниковская печень! Что же говорить про них с Федюней? Скачков хоть учился в физкультурном, имеет диплом, но Сухов-то. Даже техникума не окончил, отчислили за неуспеваемость. Удивительно, что этого не понимает Комов. Или понимает, но своих тайных мыслей и намерений не выдает?

– Давай, Геш, шевели мозгой, – бодро уговаривал Комов. – Кому и принимать команду, если не тебе? Мы тут как решили? В Вену ехать незачем. Стоит ли зря силы тратить? Нам тут очки нужны. В этом году нам бы только в высшей лиге удержаться. Зато уж потом!.. А с этим, – имелся в виду Каретников, точно вылетим. Федюня правильно толкует: ему в пешки играть.

Нервничая, Скачков тер лоб и собирался с мыслями. Значит, свалят они опытного Степаныча и посадят на команду… да по существу посадят самих себя! Но надолго ли их хватит, покуда не снимут с треском? На полгода? Не больше. Как растолковать им, чтобы бросили свою затею? Не послушают ведь!.. Комов в это время возбужденно расхаживал по комнате и с ненавистью говорил о тренере, как о пропащем человеке, судьба которого бесповоротно решена.

– Ты не думай, это ему так с рук не сойдет! Нашел тоже, кого не пускать в раздевалку! А кого же тогда пускать? Дурак какой-то, псих…

С этим Скачков был согласен: зря. Ну зашел бы Рытвин, ну поговорил бы, даже поругал… Подумаешь!

– Видали его, – все больше распалялся Комов, – открытие придумал: Чайковский!… Может, еще на скрипке пиликать заставит? На бандуре ему играть, а не в футбол!

А вот это он напрасно. На юге, после одной особенно изнурительной тренировки, Иван Степанович стал рассуждать о предельных нагрузках в современном спорте. Но только ли за счет все возрастающих нагрузок достигается победа? А если соперники натренированы одинаково, находятся на пределе своих физических возможностей? Значит, что же – ничья? А нужна победа! Так где же взять, добыть ту каплю, которая все же сдвинет чашу весов? Иван Степанович подождал ответа, не дождался и сказал, примерно, так: при одинаковых физических силах соперников необходимая капля добудется из психологических запасов, тут может сказаться такая мелочь, как – читал ли парень Достоевского, слушал ли Чайковского? Уровень современного спорта настолько высок, что духовная нищета спортсмена непременно скажется на его мастерстве. Не случайно, в командах с каждым годом появляется все больше «мозговитых» игроков.

– Программочка! – иронически присвистнул тогда Комов. – Что, Федюнь, скоро очки надевать придется?

– Пенсне! – фыркнул Сухов.

Они обнялись и демонстративно, вдвоем, направились в душевую.

Комову с его лошадиным стенобитным ударом все эти рассуждения об интеллектуальном спорте, как он выразился, до лампочки. Он признавал одно мерило для спортсмена – мощь. Однако и здесь неторопливый, вдумчивый Степаныч готовил ему (а заодно и Сухову) чувствительный удар. Произошло это во время сдачи так называемых нормативов мастерства. Обычно эти испытания проходят накануне сезона, как правило, еще на южных полях, где команды заканчивают подготовку. «Локомотив» нынче, известно, готовился форсированно, и о сдаче нормативов тренеры словно бы забыли. И только дома, с первого же дня посадив команду на режим концентрации, Иван Степанович неожиданно объявил, что нормативы будут приниматься на центральном стадионе и в присутствии зрителей, причем договорился с Брагиным оповестить об этом через газету. Дело было необычное, впервые за все время команда допускала непосвященных на свою «кухню», и народ, и без того соскучившийся по футболу, с радостью повалил на стадион. Очень много было заводских, с вагоноремонтного. Прежде болельщики хоть и гордились своей командой, но видели ее только в дни матчей, на поле, остальное время она жила изолированно. Теперь же тренер словно открывал болельщикам узкий, строго охраняемый служебный вход.

Сдача нормативов заключалась в целой серии испытаний, на скорость бега, высоту прыжка, количество отжиманий, подтягиваний на турнике, на дальность и точность удара. По результатам каждому футболисту выставлялся общий балл. Изобретательный Арефьич и врач Дворкин сумели внести в зачеты элемент соперничества, и ребята старались изо всех сил. Лучший итог по всей программе испытаний оказался у Мухина. Вторым был Анатолий Стороженко, исполнительный и основательный во всем, за что бы ни брался. Анатолий учился на механическом факультете сельскохозяйственного института и через трудности продирался с отцовским крестьянским упорством. Скачков, как и центр нападения Владик Серебряков, оказался где-то в середине списка. Хуже всех выявилась подготовка у Сухова и Комова (хотя Федор, как всегда показал блестящий результат в рывке с места, а Комов отличился своим великолепно поставленным ударом с правой). И Скачков, сначала тоже недоумевавший, зачем понадобилось тренеру публичное представление с зачетами, понял, что Иван Степанович не так прост и беззащитен, как кажется на первый взгляд. Пригласив болельщиков на стадион, он словно нарочно показал им каждого футболиста в отдельности. Дескать, посмотрите, кто и с каким багажом собирается играть! То-то и свистели сегодня на трибунах, когда Сухов сдох к началу второго тайма, а Комов снес, срубил прорвавшегося Полетаева. То-то и закипают они оба, едва заходит речь о тренере!

Скачков не сомневался, что вся затея с переменой тренера принадлежит Комову. Но неужели они всерьез рассчитывали, что и Скачков ухватится за предложение встать во главе команды? А, видимо, рассчитывали и даже не сомневались, потому что, не найдя вдруг в нем единомышленника, Комов почувствовал себя уязвленным.

– Ну хорошо, – сказал он, кривя губы и поцыкивая зубом, – это тебе не подходит. Хотя любой другой на твоем месте… А куда ты думаешь податься-то? Эх ты, тебе дело предлагают!

Дело!.. Предлагают!.. Сразу вспомнилась вся прошлогодняя история. Куда же они смотрели, когда решали вопрос с его отставкой? На «чистилище»-то были? Были. Что же, помалкивали, да еще и головами согласно махали? А теперь, видишь, решили заботу проявить.

– Геш, – удивился Комов, – ты что, не понимаешь, почему тебя ушли? Если хочешь знать, так Федюня был за тебя. Честно! Да и я… Тренер не захотел. Он на тебя вот зуб имел! Ну и за место держался, хотел за твой счет уцелеть. Он и Рытвина уговорил.

Вспоминать, ворошить прошлое Скачкову было неприятно, он поводил плечами, точно от озноба.

Комов встал и сделал Сухову знак подниматься.

– Смотри, Геш, наше дело предложить.

Скачков провожал их молча, хмуро. Представлялся ему почему-то Каретников, думающий сейчас о том, как залатать прореху в обороне и не догадывающийся, какие тучи собираются над его головой.

– Вместе надо держаться, Геш, – предложил Сухов, когда они вышли в коридор. (Этот-то уж видел себя тренером).

– Ладно, ладно тебе! – остановил его Комов.

В коридоре, нашаривая в темноте защелку замка, он попросил:

– Геш, считай пока, что никакого разговора не было. Договорились? Просто зашли, поговорили. А дальше видно будет.

«Завелись! – подумал Скачков. – К кому они сейчас? К Алехе Маркину?»

В ванной прекратился плеск воды, и Клавдия, вытирая руки, вышла проводить. Комов, не вызывая снизу лифта, сбегал по лестничному маршу.

Торопясь бежать вдогонку, Федор доверительно придвинулся к Скачкову:

– Эх ты, он с Рытвиным обо всем дотолковался. С самим! – Покрутил пальцем возле виска: – Соображать надо, Геш.

Подошла Клавдия, прислушалась к замирающим внизу шагам.

– Что у вас тут? Переругались?

– Не обращай внимания, – сказал Скачков, запирая дверь. – Просто поговорили.

Но на душе у него было скверно.

В комнате Клавдия с неудовольствием оглядела расплесканные рюмки, просыпанную сахарную пудру.

– Удрали, не попрощались… А за Маришкой мы идем? Положив в изголовье подушечек, Скачков опустился на диван.

– Не поздновато? Может, пускай у мамы переночует?

– А завтра? – спросила Клавдия. – Или ты решил не ехать на базу?

– Ты что! – махнул Скачков. – Обязательно поедем.

Не появись он завтра на базе, Иван Степанович определенно подумает, что он заодно с бунтовщиками, расчищает место для себя. Вот глупые головы, надо же, до чего додумались!

– Мы сейчас – спать, – сказала Клавдия. – Пока ты моешься, я тут уберу и приготовлю постель.

Через несколько минут она вошла в комнату и с удивлением остановилась, – скорчившись, руки между колен, Скачков спал нераздетым. Клавдия убрала со стола, затем, негромко отворив шкаф, достала одеяло и укрыла мужа с головой, – он так и не проснулся.