Глава 5

СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ

В Османской Турции отсутствовала наследственная аристократия. В обществе не было сословия, пользовавшегося привилегиями лишь по причине знатного происхождения, за исключением небольшого количества могущественных семей. На самом деле знатных фамилий вовсе не знали. Все подданные – мусульмане – были равны перед Богом, и это создавало благоприятные условия для социальной мобильности. Способный человек имел возможность достичь больших высот в избранной профессии, соответственно и положения в обществе, а при отсутствии способностей путь наверх был закрыт, за исключением тех случаев, когда счастливец возвышался по прихоти капризного султана. Например, всякий, кто добился успеха в торговой сфере посредством таланта и упорного труда, независимо от своего происхождения пользовался большим почетом. Даже рабство считалось неким несчастным случаем, и абсолютно отсутствовало представление, что судьба человека как невольника и условия существования неизменны. В случае освобождения раб немедленно обретал полный набор гражданских, юридических и социальных прав, а прежнее положение больше не имело значения. С другой стороны, возможности продвижения уравновешивались широким признанием существующей структуры общества и места в ней каждого человека, так же как общей тенденцией следования сыновей по стопам отцов в какой-либо сфере деятельности. Представителям всех сословий были присущи самоуважение и достоинство, чувство самоценности и естественного права на справедливость. Хотя на войне турки демонстрировали свирепость и беспощадность, особенно в отношении врагов ислама, в частной жизни они отличались в основном спокойствием, мягкостью, способностью контролировать себя, быть обходительными и гуманными. Учение ислама поощряло благотворительность, чистоплотность и трезвость, но к этим свойствам турецкий темперамент прибавил такие качества, как прямота и склонность к соблюдению этикета, что не всегда нравилось другим народам империи.

За исключением безотчетного, но довольно сильного чувства долга по отношению к султану, привязанности подданного Османской империи отличались ясностью и практицизмом: если он проживал в городе, то считал себя прежде всего членом своего ремесленного цеха, если в сельской местности – то деревенской общины. Жизнь турка вне семьи регулировалась правами и обязанностями этого членства. Глава семьи имел полную власть над двумя-тремя поколениями родственников, живших под одной крышей. Как правило, незамужние дочери жили в родительском доме, туда приводил свою невесту также сын-подмастерье. Кроме того, работающий глава семьи брал на себя ответственность за содержание вдовы-матери, незамужних тети и сестры или каких-либо других членов семьи, нуждающихся в его помощи. Невозможно было представить, что он пренебрежет кем-нибудь из недееспособных родственников. Для всех них следовало найти место в доме и обо всех следовало позаботиться. В клане богачей большие семейные группы проживали во множестве беспорядочно разбросанных домов. Мать, ведавшая жизнью всего женского состава, сыновья и их семьи, неженатые сыновья, незамужние или разведенные дочери, внуки, младшие жены, слуги и рабы – все они находились под патриархальной властью отца. Но и здесь на турецкий характер оказывало сильное влияние учение ислама: власть главы семейного клана отличалась умеренностью и великодушием. Естественно, он вселял в родственников благоговейный трепет, и семейство ощущало большую раскованность во время отсутствия его или какого-нибудь другого старшего члена семьи, однако глава, как правило, вел себя разумно и даже сердечно в отношении родственников.

Разница между представителями богатых семей и семей скромного достатка состояла главным образом в возможностях, но не в традициях. В богатых семьях, например, на рынок ходили рабы, в то время как в семьях, живущих на доходы от своего ремесла, этим занимался сам глава семьи. Но в обоих случаях закупками продовольствия на рынке никогда не занималась женщина, за исключением какой-нибудь мелочи, которую она покупала у уличного торговца близ своего дома. Богачи и бедняки соблюдали одни и те же обычаи, были подвержены предрассудкам: все они отмечали одинаковые семейные торжества и праздники, восхищались природой, презирали немусульман, были одинаково гостеприимны, боялись бездетности и гордились сыновьями. Празднование семейных и государственных праздников различалось по степени пышности и богатства, однако все семьи старались сделать максимум возможного для этого. Равным образом между членами семей и слугами складывались весьма близкие отношения. Было это причиной или следствием уважительного отношения друг к другу, сказать трудно. Но очевидно, что, когда хозяин и работник, а еще чаще хозяйка и служанка вели задушевный и свободный разговор, когда слуги становились в значительной степени частью семьи, богатые не могли не быть в курсе мыслей и стремлений бедных.

Течение семейной жизни регулировалось часами молитвы, к которой призывал муэдзин, поэтому необходимость в часах отпадала. На некоторых стенах государственных учреждений устанавливались солнечные часы, в мечетях и медресе имелись водяные часы для определения времени молитвы; в соборной мечети Баязета они служили для сверки времени во всем Стамбуле. Продолжительность работы регулировалась светлым временем суток, поскольку искусственное освещение обходилось дорого и было малоэффективным. Таким образом, короткие зимние дни оставляли мало времени для общественно полезного труда. Домашняя молитва на рассвете, вечером и ночью совершалась на небольшом молитвенном коврике, разостланном на полу в направлении Мекки. В середине дня и после полудня молились либо на работе, где каждый мусульманин расстилал принесенный с собой коврик и производил на нем ракяты, либо в ближайшей мечети. На пятничную полуденную молитву в соборную мечеть обычно ходили всей семьей.

Поднимаясь утром после сна, чистили зубы, проводили влажной рукой по лицу и голове, мыли руки. Мужчины надевали шаровары, рубашку и доломан, оборачивали талию широким поясом, куда клали табак. Носовой платок, деньги и прочие необходимые мелкие вещи хранили за пазухой над кушаком – это был своеобразный карман. Сверху надевали кафтан, который у богатых людей отличался особым великолепием. Вместе с шароварами полагалось носить мягкие кожаные носки, на которые надевали кожаные тапки на мягкой подошве. Отправляясь на улицу, поверх тапок надевали массивные башмаки из толстой желтой кожи, а для верховой езды – черные сапоги из толстой кожи с широкими раструбами. Тюрбан – длинное полотно муслина или другой ткани, обернутое вокруг фетровой шапки, – отличал людей с положением. Бедняки носили просто шаровары, рубаху и пояс, на голове – мягкую шапочку или чалму в виде куска ткани, обернутого вокруг головы. Хотя ношение бороды не считалось обязательным, все улемы, учителя и чиновники ходили с бородой – это прибавляло достоинства. Головы обычно брили наголо.

Женщины низших сословий носили шаровары до лодыжек и халат. Выходя на улицу, надевали тапки, на них туфли, дома обычно ходили босиком. Платья женщин высших и средних сословий могли быть тщательно отделаны. Они тоже носили шаровары и сверху – прекрасный газовый халат с вышивкой, высоким воротником и рукавами по локоть, а на халат надевали наглухо застегнутый жакет с длинными рукавами, ниже пальцев руки, и облегающий фигуру халат длиной до лодыжки, перехваченный поясом. В холодную погоду как верхнюю одежду женщины носили свободное парчовое платье, отороченное мехом, и шапочку с кисточкой. На мягкие кожаные носки надевали украшенные вышивкой тапки без каблуков с загнутыми вверх носами, даже туфли, в которых ходили по улице, были богато украшены.

Мужчины помимо колец носили немного драгоценностей, но женщины надевали их столько, сколько могли себе позволить: кольца, серьги, подвески, ожерелья, браслеты, драгоценные камни на головных уборах, нити жемчуга, украшающие головные платки, которыми покрывались женские фетровые головные уборы. Монисты из золотых монет, украшавшие головы женщин, их золотые серьги и браслеты свидетельствовали о степени достатка их семей.

Цепь знаменательных семейных событий – рождение ребенка, обрезание, брак и смерть – перемежались с другими поводами, заслуживающими быть отмеченными: первый день учебы в школе, принятие в полноправные члены ремесленного цеха, возвращение родственника-паломника из Мекки – все это сопровождалось торжественными праздничными церемониями, составлявшими значительную часть семейной жизни.

Естественно полагать, что рождение ребенка становилось праздником прежде всего на женской половине дома. Больше всего желали мальчика, и в период беременности женщины прибегали к многочисленным суеверным трюкам, чтобы гарантировать рождение сына. Впрочем, дети пользовались всеобщей любовью, и рождение здорового младенца становилось поводом для бурной радости. До родов нанимали на 6–7 месяцев повитуху, пользовавшуюся большим почетом в мусульманском сообществе, к появлению на свет ребенка тщательно готовились. Пеленки, прекрасные хлопчатобумажные комбинезоны для младенцев, голубые шали и чепчики, амулеты против сглаза складывали в одном месте под чтение молитвы, посыпали семенами кунжута в качестве дополнительной меры предосторожности против сглаза, связывали в узел и подвешивали на стену со стороны Мекки вместе с мешочком с Кораном над ним.

С приближением родов в дом вносили специальный стульчик, становившийся сигналом для других женщин о необходимости идти на помощь, а для мужчин – удалиться из дома. Во время потуг роженица сидела на подковообразном стульчике, держась за подлокотники, в то время как повитуха повторяла: «Аллах акбар» («Аллах велик») и формулу принятия мусульманской веры. Все присутствовавшие повторяли то же. Новорожденного обмывали, обрезали пуповину, после чего ему давали имя. В пупок младенца помещали три семени кунжута, затем его свивали и пеленали. Амулет в виде голубой бусинки на красном шнурке прикрепляли к запеленутому младенцу на плечо – он оберегал ребенка от опасностей спереди и сзади. Мать укладывали на матрасы, покрытые шалями особого качества и стегаными одеялами, по краям постели помещали подушечки. Над постелью подвешивали Коран, под кровать подкладывали лук на вертеле, обвешанный дольками чеснока и голубыми бусинками. Рядом с постелью помещали метлу и прочие вещи, оберегающие от сглаза, поскольку и мать и младенец в первые дни были особо уязвимы. Рядом с постелью ставили также бутылку шербета, повязанную сверху лоскутом красной газовой ткани, если младенец – девочка, или завязанную на горлышке бутылки, если мальчик. Подобные бутылки посылали друзьям и родственникам как уведомление о рождении ребенка. Затем в дом роженицы начинали прибывать гости с подарками, обернутыми в вышитые платки: большие и малые, простые и с вышивкой – использовались в качестве упаковки подарков и для их переноски, а кроме того, и для того, чтобы передать свои поздравления, выраженные определенной формулой (она адресовалась также возлюбленному, вернувшемуся на родную землю после долгого отсутствия): «Да будут ясными твои очи». Затем глава семьи давал младенцу фамилию. Он поднимал новорожденного на руках лицом к Мекке и произносил ему в правое ухо призыв к молитве и формулу принятия мусульманской веры, а в левое ухо читал некоторые стихи Корана, а также трижды произносил имя, которым нарекли ребенка, оно соответствовало имени какого-нибудь выдающегося исторического деятеля или полулегендарного героя.

Женщины из бедных семей, особенно в сельской местности, вскоре после родов возвращались к своим домашним обязанностям, другие оставались лежать в постели 3–6 дней, с торжественным видом принимая посетителей и разодетые как невесты. Нередко так происходило в буквальном смысле, поскольку в менее состоятельных семьях самым лучшим платьем девушки было подвенечное; после свадьбы его прятали в сундук и доставали оттуда в особых случаях. На седьмой день иногда проводили семейное торжество под пение стихов Корана или под другую музыку. Тогда родственники со стороны роженицы обычно преподносили в дар колыбель. Колыбели иногда были инкрустированы серебром и перламутром, нередко передавались по наследству. Затем постель, приготовленную специально для матери, убирали, и жизнь входила в обычную колею. Однако на 40-й день после рождения ребенка проводилась еще одна церемония, на этот раз в бане. Мать в богатом убранстве и сопровождении повитухи и подруг шла в отделение для мытья и обходила вокруг фонтана в так называемой прохладительной комнате. В серебряной курильнице жгли древесину алоэ и играли на музыкальных инструментах. Все присутствовавшие подходили к виновнице торжества с поздравлениями. Когда мать и ее сопровождение завершали ритуал поздравлений и покидали помещение для мытья, повитуха брала младенца из корзины в углу, освобождала его от свивальника, заворачивала младенца в шаль и относила его в комнату для мытья для церемонии сороковин: в чаше разбивали утиное яйцо, и после того как младенца обмывали при помощи тряпочки, смоченной в жидком мыле, содержимое яйца размазывали по всему его телу, чтобы он плавал так же хорошо, как утка. Затем повитуха наполняла водой золоченую ванночку, сопровождая это чтением стихов Корана и Фатихи (начальной главы Корана). Младенца обмывали водой, затем насухо вытирали и снова запеленывали. На сороковины тоже преподносили небольшие подарки: серебряные колокольчики или обереги, представлявшие собой тексты охранительных молитв в мешочках с вышивкой, посеребренные или простые волчьи зубы либо голубые бусы с семью дырочками.

Многих младенцев отдавали кормилице, и это тоже формировало прочные человеческие связи – ведь дети, вскормленные ею, считались молочными братьями и сестрами. Им запрещалось вступать друг с другом в браки. Сама кормилица становилась «молочной матерью», и какое бы положение она ни занимала, пользовалась величайшим уважением семьи, и особенно ребенка, всю свою жизнь.

Прорезывание зубов являлось еще одной вехой в жизни семьи. Появление первого зуба у младенца сопровождалось бурной радостью родственников, как и его первые самостоятельные шаги. Как только младенец начинал вставать на ножки, его помещали в небольшой четырехколесный манеж, высота которого позволяла ножкам касаться пола, и таким образом ребенок учился ходить. Младенцев отнимали от груди примерно в двухлетнем возрасте, и девочек раньше, чем мальчиков, – это давало повод для новой праздничной церемонии в бане, во время которой детей мазали перламутровым маслом перед ритуальным омовением. Когда младенцы плакали, им давали соски в виде кусочка марципана, завернутого в лоскут ткани, но многие няни и занятые матери давали им успокаивающие напитки из настоя опийного мака или другого наркотика не столько потому, что плач мешал, сколько из опасений, что он может навлечь несчастье.

Хотя детей горячо любили, а в богатых семьях и баловали, с раннего возраста их приучали уважать старших, особенно старших членов их собственных семей. Почтение выказывалось отцу, матери, старшим братьям и сестрам. Взрослый сын никогда не садился, не ел, не курил в присутствии отца без его разрешения. Неуважение к родителям и непокорность считались грехом, сравнимым по тяжести с идолопоклонством, убийством, лжесвидетельством или уклонением от участия в священной войне. Большое значение, придававшееся воспитанию почтительности, оказывало стабилизирующее влияние, выходящее за рамки семьи. Ведь почтение к старшим трансформировалось в уважение к авторитету вообще и, конечно, к власти.

В пятилетнем возрасте детей, особенно мальчиков, учили выполнять ритуальные омовения и молитвы, они узнавали, сидя на коленях у матерей и бабушек, турецкие сказки и легенды. Примерно в семь лет, а то и раньше, если семья могла позволить себе нанять воспитателя, мальчиков забирали из гарема, то есть лишали женского влияния, хотя мать никогда не утрачивала возможности воздействовать на некоторые стороны воспитания своего сына. Если у мальчика был лала – нанятый воспитатель, – то ребенок начинал учебу дома, а когда усваивал все знания, которые ему мог дать лала, передавался под опеку ходжи – мудреца, завершавшего его образование. Однако большинство детей ходили в школу, которая представляла собой простую каменную постройку, примыкавшую к мечети. Таких коранических школ в городах было великое множество, иногда они помещались в верхних этажах построек, возвышающихся над фонтаном мечети. В деревнях, где вообще было немного зданий, школой в период времени между рассветом и примерно часом полуденной молитвы могла служить и непосредственно мечеть.

В первый день отец приводил ребенка в школу со словами, обращенными к учителю: «Его плоть – ваша, а кости – мои», что означало: «Накажите его, если он заслуживает этого, но верните мне его здоровым». Ребенок целовал учителю руки и приступал к обычной школьной жизни. Но первый день часто становился маленьким праздником. Иногда мальчика сажали на низкорослую лошадь, и он под детское пение и восклицания мужчин совершал объезд гробниц святых, чтобы дать традиционные обеты и испросить у них благословения. Наставником школы, назначаемым смотрителем мечети от вакфа, был набожный человек обычно небольших интеллектуальных способностей, но детям надлежало относиться к нему не иначе как с благоговейным почтением, – так и было, особенно в бедных кварталах, где знания ценились чрезвычайно высоко, а родители посылали учителям скромные подарки. Порой в школе появлялись талантливые частные учителя, нанятые либо современно мыслящим руководством вакфа, либо группой родителей, но в общем учителя не поднимались над средним уровнем.

Школа представляла собой большую комнату с письменным столом и местом для наставника – в одном конце помещения. По обе стороны от учителя находились его палка для ходьбы и связки палочек для обучения счету, в углу помещался длинный тонкий прут, которым он мог стегать по спине детей, – словом, от наставника уберечься было нельзя, хотя он спокойно сидел на своей подушке, скрестив ноги. За небольшие проступки ученика наказывали тем, что заставляли стоять некоторое время на одной ноге, подняв вверх руки. Когда мальчик хотел выйти из класса, он должен был встать перед учителем на расстоянии одного фута и поднять руку, тогда ходжа позволял выйти. Затем мальчик переворачивал висящую на стене дощечку с надписью «гитти» («вышел»), а возвратившись, перевертывал ее на прежнюю сторону с надписью «гелди» («пришел»). Ученикам разрешалось выходить из класса только по одному, чтобы занятый или дремлющий учитель мог легко контролировать их отсутствие. Ученики сидели, скрестив ноги, на полу, новички в первом ряду, и повторяли наизусть то, что выучили. Учеба строилась полностью на заучивании, чему помогало покачивание взад и вперед. Сначала они учили алфавит, затем цитировали Коран, а потом распевали его. Ученики усваивали правильные жесты, положения тела и интонации намаза. Когда наступал знаменательный для мальчиков день – учитель счел их знания удовлетворительными, – их отсылали утром домой, и это рассматривалось как большая честь. Уличные прохожие, заметив мальчишку, с гордым видом идущего по улице со школьным ранцем в необычное время, останавливались, чтобы поздравить его, а в доме в связи с этим царила радостная суматоха. Ко времени, когда ребенок овладевал определенными навыками в каллиграфии, возможно, отчасти в чтении, а также некоторыми простыми математическими правилами, знания его учителя обычно уже были исчерпаны. На этом образование многих детей завершалось.

По утрам всю неделю, за исключением пятницы, дети ходили в школу, но учеба часто прерывалась разными каникулами по поводу религиозных, цеховых, государственных и семейных праздников. Часто, особенно весной, организовывали поездки учеников на телеге, запряженной быками, на пикники за город. Поездки оплачивались из средств вакфа; дети бедных семей обеспечивались по этому случаю новой одеждой и обувью из того же источника. Существовали определенные рынки, которые торговали готовой одеждой специально для таких случаев, – ведь обычно платье шилось портным на заказ, как бы ни был беден заказчик. Другая экскурсия, совершить которую считали своим долгом ходжа и ученики, происходила в засушливый сезон, когда особенно нуждались в их помощи. Они уезжали за город и совершали очень древний обряд вызова дождя, манипулируя камнями, лошадиными черепами или другими предметами в соответствии с обычаями, принятыми в данной местности. После этого они выворачивали свою одежду наизнанку, школьный наставник произносил молитву для вызова дождя, а дети свободно опускали руки раскрытыми ладонями вниз, говоря: «Аминь». Затем общине оставалось уповать на милость Аллаха.

Поскольку учеба никак не контролировалась, неудивительно, что уровень преподавания в коранических школах оставался невысоким. Существовало несколько лучших начальных школ. Одни были созданы орденами дервишей для детей своих последователей, другие финансировались частными лицами, но при этом имелась система образования, доступная всем. Хотя дети из самых бедных семей обычно рано заканчивали учебу и начинали работать, те из них, которые стремились продолжить образование в медресе, могли это делать без всяких затрат со стороны родителей. Мальчики, продолжавшие учебу после достижения 12-летнего возраста, ходили на занятия улема в мечети, где уровень преподавания был гораздо выше. Эти занятия продолжались от утренней молитвы до времени открытия магазинов, рынков и учреждений, тогда многие мальчуганы шли помогать своим отцам или пытались заработать немного денег поденно. В медресе они могли изучить грамматику арабского и персидского языков, этику, заучить наизусть стихи, продвинуться в арифметике. Мальчики из богатых семей обычно продолжали свое образование, а школьники из семей среднего достатка, которые не становились, подобно отцам, торговцами, постепенно готовились к освоению других профессий. Большинство сыновей ремесленников, торговцев и, в меньшей степени, канцелярских работников вскоре становились подмастерьями и учениками в сфере деятельности своих отцов, а вступление в полноправные члены ремесленного цеха считалось знаменательной вехой в жизни многих молодых людей. Будущим канцеляристам приходилось подвергнуться не слишком сложному экзамену, включавшему оценку способности разрезать и складывать конверты, а школьникам, которые привыкли хранить в чернильницах коконы тутового шелкопряда, удерживавшие чернила в емкости и не позволявшие им проливаться, приходилось демонстрировать способность пользоваться писчими принадлежностями.

Однако мальчики, решившие стать учеными, стремились получить высшее образование в различных медресе, качество преподавания в которых зависело от щедрости финансирующего фонда. При всех государственных мечетях имелись медресе, в одном Стамбуле таких учебных заведений насчитывалось, видимо, до 85. Продолжительность обучения зависела от того, как далеко хотел продвинуться ученик в карьере богослова. Преподававшиеся предметы в основном относились к теологии; рациональным дисциплинам, таким, как астрономия, математика или естествознание, уделялось немного времени. Большое внимание уделялось медицине в силу ее гуманистического значения, но улемы противились всем новым идеям, и их консерватизм, наряду с неприязнью к печатному слову, как новации, противоречащей религии, делали распространение новой и полезной информации фактически невозможным. Рабы в дворцовой школе, видимо, ориентировались в светских дисциплинах гораздо лучше, чем студенты высших медресе.

Девочки редко получали образование, их учили дома шитью и вышиванию, или они помогали матерям по дому либо в сельскохозяйственных работах. Очень немногие из них умели читать и писать, хотя знали молитвы наизусть и усваивали многое из традиционных ремесел, о чем заботились взрослые женщины.

Важнейшим событием в жизни мальчика являлся обряд обрезания, о котором в Коране не упоминается, но который считался обязательным для мусульман мужского пола. Обряд носил исключительно светский характер и не предусматривал каких-либо особых молитв. Некоторые младенцы проходили обряд обрезания на сороковой день после рождения, но большинство – в возрасте между пятью и двенадцатью годами, и чаще всего в возрасте 7–8 лет. В семьях, где имелось два или более мальчика приблизительно одинакового возраста, их подвергали обрезанию в удобное время вместе, часто к обряду и сопровождавшим его торжествам привлекали ребят из бедных семей, достигших подходящего возраста. За несколько дней до знаменательного события мальчики надевали тюбетейки из голубого сатина и ленты поверх шелковых рубашек, чтобы даже посторонние на улицах знали о приближении обряда обрезания и желали ребятам всего наилучшего. В это время также принимались всевозможные меры против влияния дурного глаза. В некоторых восточных провинциях известны случаи, когда мальчики надевали женские платья и украшения, покрывали свои лица платками, чтобы силы зла приняли их за существ женского пола, не заслуживающих какого-либо внимания. Однако большинство мальчиков находили это трусостью и считали, что это время, когда следовало продемонстрировать свою смелость, – ведь они скоро перейдут в разряд настоящих мужчин.

В один из дней приходил специалист по обрезанию и готовил для обряда комнату. Мальчик надевал новую шелковую рубаху и жесткую тюбетейку, украшенную блестками. Он становился на стол, раздвинув ноги. Один мужчина крепко держал его за лодыжки, другой связывал его руки за спиной. Обрезание быстро производилось при помощи острого лезвия, а рана прижигалась древесной золой. Когда требовалось оперировать нескольких мальчиков, в комнату впускали по двое-трое. Мальчиков призывали состязаться друг с другом в стойкости. Из своих укрытий выбегали акробаты и клоуны, чтобы отвлечь внимание детей, снаружи дома ходил взад и вперед барабанщик, громко стуча, как в знак того, что момент обрезания наступил, так и для того, чтобы заглушить крики оперируемых. Мальчиков укладывали по двое-трое в одну постель. Пространство между простынями посыпали мелкими черными семенами для защиты от дурного глаза. Тюбетейками покрывали пораженные места, чтобы их не касалось постельное белье. К обрезанным приходили гости, поздравляя их с возмужалостью и принося подарки. В этом случае дом украшали, его хозяин выставлял самое обильное и изысканное угощение и устраивал самые дорогие развлечения, какие мог себе позволить. Женщины дома и гостьи наблюдали за празднеством из-за занавески. С этого времени мальчик окончательно исключался из гарема и становился одним из представителей мужского состава семьи. Его воспитание и будущее полностью переходило в ведение отца семейства. Совершением обряда гордилась вся семья.

Обрезание сына султана служило поводом для всеобщего празднества.

С течением времени отец приходил к заключению, что мальчику пора жениться, и тут возрождалась роль матери, поскольку выбор невесты входил в ее функции. Мать сына, достигшего брачного возраста, естественно, приобретала большое влияние. Если она заранее не сделала выбор невесты, то начинала наводить справки через знакомых. Порой мать могла узнать о возможной невесте через посредниц и навещала, случалось, даже незнакомый дом без всякого оповещения с двумя-тре-мя подругами с просьбой показать ей дочь хозяина. Гостей принимали с радушием, и, пока хозяйка дома их развлекала, девушка быстро одевалась для смотрин. По завершении своих приготовлений ей следовало внести самый дорогой в доме кофейник и потчевать гостей кофе со скромно опущенной головой. Смотрины тянулись долго, иногда сопровождались большими нервными переживаниями девушки, которая была обязана присутствовать до тех пор, пока главная гостья не возвращала свою чашку для кофе в знак того, что девушке можно удалиться. Иногда в смотринах участвовало несколько девушек, дожидаясь окончательного выбора. Порой смотрины проводились в бане. Если мать молодого человека наметила в определенный день посетить со своим сопровождением баню, то изъявляла желание, чтобы присутствовала и интересующая ее девушка, которая появлялась там в соответствующее время со своей матерью и подругами. Группа женщин, представлявшая интересы молодого человека, не делала секрета из своих намерений, и порой громко произносимые лестные или нелестные оценки с трудом позволяли сохранить девушке естественное поведение и продемонстрировать свои преимущества, одновременно делая вид, что не имеешь никакого понятия о цели своего прихода.

Если девушка понравилась, мать молодого человека делала брачное предложение от имени сына. Мать девушки спрашивала о работе молодого человека, его перспективах. В тот же вечер обе женщины совещались со своими мужьями и передавали дальнейший ход дела в их руки. Если семья молодого человека незнакома отцу девушки, он немедленно начинал наводить справки у своих друзей. В этот период времени добрые мысли расценивались как приметы счастья, а недобрые предчувствия нередко задерживали приготовления к свадьбе на долгий срок. Если отец девушки узнавал о женихе нечто неприятное, то члены семьи сообщали, что предзнаменования для свадьбы дурные и затею следует оставить. На этом дело тактично завершалось. В случаях с простыми семьями все происходило проще. Мать молодого человека, возможно по рекомендации родственницы, делала свой выбор невесты и рассказывала о девушке сыну. Отцы предполагаемой брачной пары или ближайшие родственники мужского пола обговаривали между собой детали приготовления к свадьбе. Семья девушки редко выдвигала возражения, за исключением случаев, когда кандидатура была абсолютно неприемлема.

С другой стороны, матери девушек начинали готовиться к свадьбам своих дочерей, как только те появлялись на свет. По достижении 12 лет или примерно в этом возрасте девочки закрывали лица чадрой и считались на выданье. Начинались визиты в дома свах, интриги, преувеличенные оценки богатства и красоты потенциальных невест и женихов, матери активизировали усилия по сбору приданого, которым они занимались вместе с дочерьми уже несколько лет. Фактически одним из самых приятных занятий в доме, где выросла девушка брачного возраста, был сбор для нее одежды, белья, семейных драгоценностей, которые укладывали в вышитую скатерть, увязывали в один тюк и хранили до свадьбы, когда собранное приданое распаковывали и демонстрировали как показатель богатства и хорошего вкуса.

Девушек выдавали замуж без их согласия, не спрашивали согласия на брак и у молодых людей. Иногда семьи, желавшие породниться, обещали поженить своих детей, когда те еще были младенцами. В семьях ремесленников отец обычно предпочитал иметь зятя, занятого в той же сфере ремесла, что и он сам. При всех обстоятельствах совместимость двух семей играла решающую роль в выборе брачной пары. За исключением некоторых крестьянских или беднейших городских семей, среди которых правила приличия не соблюдались слишком строго, жених обычно не видел лица невесты, не заговаривал с ней, пока семьи не договорятся о порядке проведения свадебной церемонии.

Брак был чисто гражданским делом, свободным от сакральных обрядов. Когда стороны приходили к согласию, юноша и девушка обменивались подарками в знак помолвки, составлялся брачный контракт, копия которого вручалась каждой из сторон. Привлекались определенные суммы денег, например денежный вклад семьи жениха в покрытие стоимости свадебной церемонии или сумма денег, выделенная в качестве приданого невесты, часть которой изымалась в случае развода. По всем этим вопросам стороны договаривались после некоторого обсуждения ко взаимному удовлетворению. Если препятствий к свадьбе не было – родство по крови, брачных уз, общей кормилицы или религии (мужчина мог брать в жены христианку или еврейку, а женщина могла выйти замуж только за мусульманина), – оформление брачного договора завершалось. При этом присутствовали два свидетеля-мусульманина, и о договоре оповещался весь квартал, после чего он вступал в силу. На нем ставилась дата свадьбы. Наиболее благоприятным днем для нее считалась пятница, вслед за ней шел понедельник.

Праздничные мероприятия начинались до свадьбы, и их продолжительность зависела от богатства и семейных обстоятельств сторон. Некоторые семьи начинали празднование свадьбы в день заключения договора, и невеста уходила с женихом жить в дом его отца, но более состоятельные семьи праздновали неделю, – в течение этого периода молодой человек посылал незнакомой невесте много подарков в виде традиционных ювелирных изделий и предметов женского туалета, а также большие подносы с фруктами и сладостями для семьи девушки. Невеста отвечала подарками в виде драгоценной коробочки для табака или богато украшенных чуреков, а ее посыльный возвращался с рассказами о богатом убранстве и освещении в доме жениха.

В понедельник семья невесты посылала свадебный наряд для жениха в дом его отца. После полудня несколько старых служанок семьи, в том числе кормилица, повесив через плечо шелковые ленты, ехали на ослах к домам подруг невесты и ударами литавр, производившимися мужчинами, сопровождавшими служанок, вызывали подруг невесты и приглашали их на следующий день в баню и на свадьбу. Во вторник около полудня невеста и ее сопровождение торжественно шествовали в баню. Впереди и позади процессии шли музыканты, мужчины, несшие тазики, белье и парфюмерные принадлежности, водонос и другие слуги. Сама невеста шла под светлым шелковым балдахином, который несли на шестах, повязанных сверху богато вышитыми платками, четверо мужчин. В жаркую погоду одна из женщин лицом к невесте, спиной по ходу процессии, шла пятясь и обмахивала ее веером из черных страусовых перьев. Иногда невеста со своей свитой, музыкантами и затейниками занимали всю баню, а во время ритуала омовения особое внимание уделялось туалету невесты, умащению ее редкими маслами и духами, после чего все возвращались к праздничному столу в доме невесты.

Следующий вечер отводился под шумную вечеринку в доме жениха, на которой развлекались мужчины. Ее сопровождали музыка и танцы, а также представление, разыгрывавшееся цыганками с не покрытыми чадрой лицами, которое неодобрительно встречалось всеми женщинами семьи жениха, хотя они и сами веселились в доме невесты на празднике Хны. В этот вечер руки и ноги невесты мазали оранжевой пастой, кусочек золота, прибереженный на счастье, мать невесты окрашивала хной и прятала в правую руку дочери. Руки и ноги обвязывали полосками холста, чтобы сохранить окраску на всю ночь. В среду приносили подарки жениха – подвенечное платье и разные аксессуары. После того как невеста надевала свой убор и ее лоб, щеки, подбородок усеивали сверкающими блестками, главная подружка невесты выводила ее напоказ. Невеста целовала руку отца, он обвязывал ее талию шалью, вынимал саблю и вытягивал перед собой, чтобы дочь перепрыгнула через клинок. При этом отец приговаривал: «Роди потомка, владеющего этой саблей так же хорошо, как предки», затем произносил соответствующую молитву. В этот торжественный момент все начинали плакать – ведь невеста находилась дома последний день, ее девичество завершалось.

В пятницу невеста шла в составе свадебной процессии в дом жениха и занимала в своих покоях угол, украшенный шелковыми занавесками, как будуар. Вокруг по стенам размещали все ее свадебные подарки и приданое. Самые ценные подарки подвешивали на уровне глаз, белье и менее ценные вещи – над ними. Драгоценности выставляли в нишах, и всю комнату увешивали гирляндами цветов, сделанных из разноцветного шелка и размещенных подругами невесты так, чтобы произвести наибольший эффект. Весь день приходили гости с подарками и осматривали ее подвенечный убор и приданое; осмотр сопровождался одобрительными и неодобрительными возгласами. Между тем жених с дружками в составе процессии под удары барабанов и музыку шли в мечеть. По возвращении он с показной неохотой и подлинным смущением препровождался наконец к покоям невесты, где переминался с ноги на ногу под возгласы: «Идет жених!» Там молодой человек, откликаясь и на приглашение главной подружки невесты, и подталкиваемый дружками, заходил в комнату и встречался с суженой, которая поднималась со своего места, чтобы поцеловать его руку. Девушка снимала чадру, жених и невеста впервые встречались друг с другом лицом к лицу. По этому случаю жених дарил невесте подарок «лицезрения», обычно драгоценный камень, и обнимал ее, но оставался с суженой всего несколько минут, а затем присоединялся к мужчинам в соответствующем помещении дома. Невеста с окружением шла к праздничному столу в гареме. Свадьба праздновалась двумя группами гостей по-прежнему раздельно. Каким бы ни был праздничный стол, богатым или бедным, всегда подавалось огромное свадебное блюдо – рис, подкрашенный желтым шафраном, без этого блюда не обходилась ни одна свадьба. С этих пор невеста становилась членом новой семьи, и ее главной заботой было угодить свекрови рождением внука.

Первая свадьба юноши и девушки, подобранной для него как в интересах союза двух семей, так и в надежде на счастье молодой пары, праздновалась всеми с величайшим воодушевлением. Но поскольку мусульманину разрешалось иметь четыре жены, при условии, что он даст каждой отдельное и одинаковое содержание, и поскольку вдова или разведенная женщина становились тяжелым бременем для семьи, пока их не выдавали замуж снова, многие свадьбы отмечались с гораздо меньшим энтузиазмом.

Развод с мужем представлял для женщины большую трудность. Если ее право на развод не было оговорено в брачном договоре или у нее не было достаточно денег, чтобы откупиться, требовалось, чтобы дело о разводе рассмотрел кадий и вынес свое суждение об обоснованности ее желания. С другой стороны, мужчины не были обременены такой процедурой и могли развестись по одному лишь капризу. Представители определенных сословий предпочитали частые женитьбы и разводы, чем нести на себе бремя расходов на содержание сразу четырех жен, каждая из которых имела право на свою отдельную жилую площадь. Это делало положение женщины чрезвычайно ненадежным и объясняло причину ее покорности. Мужчина мог развестись с женой, просто повторив формулу: «Я развожусь с тобой». Он мог сказать так дважды и затем отказаться от своих слов. Если же он повторил эту фразу трижды, а потом пожелал снова взять бывшую супругу в жены, то это можно было сделать лишь при условии, что бывшая супруга выйдет замуж за другого мужчину и разведется с ним. Поэтому мужчина, который разводился с женой после произнесения вышеупомянутой формулы трижды и затем раскаивался в содеянном, нанимал какого-нибудь старца, бравшего бывшую супругу замуж на одну ночь, как требовали правила, и разводившегося с ней на следующий день. Однако, если мужчина разводился всерьез и окончательно, его жена не имела права выходить снова замуж до истечения трехмесячного срока, а если к тому же она была беременна, то должна была дожидаться рождения ребенка, а бывший муж был обязан заботиться о ней в течение всего этого срока.

Допускалось также расставание супругов по закону без развода. Муж имел право наказывать жену в умеренных дозах, держать ее в заточении дома, отпуская лишь в редких случаях для встреч с родителями, и супруга всегда была обязана подчиняться мужу, если его требования не выходили за рамки разумной строгости. Если же кадий считал жалобы жены на мужа обоснованными, то мог дать разрешение на ее возвращение к родителям. Она могла расстаться с мужем по закону, если тот не был в состоянии ее обеспечить, но в этом случае отец женщины или родственник, к которым она изъявляла желание вернуться, предпочитали обеспечивать ее содержание под кровом супруга в надежде, что их расходы будут возмещены, когда материальное положение супруга улучшится.

Если муж желал расстаться с супругой по причине ее сварливости и несносного характера, то приводил ее на суд к кадию, в случае ее нежелания идти приглашал двух мусульман, готовых свидетельствовать против нее. Когда претензии супруга подтверждались, ему вручалось удостоверение об освобождении его от обязанностей обеспечивать жену жильем, одеждой и вообще от необходимости содержать ее. В этом случае бывшей супруге нужно было найти какого-нибудь опекуна, взять ее на содержание был обязан ближайший родственник мужского пола.

Когда кто-нибудь из членов семьи находился при смерти, это не считалось только трагедией. Хотя люди плакали и горевали, но одновременно находили утешение в том, что он мусульманин и, следовательно, его душа попадет в рай. Умирающего помещали на смертном ложе головой к Мекке, от его имени произносилась формула принятия в мусульманство. Присутствовавшие восклицали: «Аллах, Аллах». Женщины плакали на своей половине, иногда приглашали профессиональных плакальщиц. Когда человек умирал, труп обмывали; уши, нос и рот затыкали ватой; тело со связанными лодыжками и руками, сложенными на груди, заворачивали в саван, изготовляемый из одного куска ткани без швов. Тот, кто занимался обмыванием тела, обычно получал в вознаграждение одежду покойного. В тот же день или на следующее утро покойника хоронили: его выносили из дома в гробу, поддерживаемом группой людей, на улице прохожие подхватывали гроб и шли с ним часть пути, усматривая в этом свой религиозный долг. На гроб помещали тюрбан покойного; если покойником была женщина, то это была ее чадра или украшение, которое она носила на голове, а также косы из шелка, которые она вплетала в свои собственные косы. Гроб доставляли к ближайшей мечети, где помещали на каменный постамент. Имам мечети или близкие родственники покойных произносили над ними молитву или цитировали стихи Корана; если усопший был известным общественным деятелем, то произносился также панегирик. Затем тело доставляли к месту захоронения, находившемуся чаще всего вблизи гробницы какого-нибудь почтенного лица, причем в похоронной процессии на этом отрезке пути шествовали только мужчины. В земле уже была вырыта могила, и тело без гроба опускали в нее правым боком и головой в направлении Мекки. Перед тем как зарыть тело, имам шептал наставления покойнику о том, как отвечать на вопросы двух грозных ангелов. На труп сбрасывали землю, и на могилу помещали большой плоский камень, иногда с небольшой выемкой для сбора дождевой воды для птиц. Позднее устанавливали два вертикальных камня, в голову и в ноги покойного, с выгравированными на них его именем, титулами и происхождением. На памятном камне умершей женщины вырезали только имя отца, но не мужа. Иногда добавлялись коранические стихи, а порой и более причудливые надписи. На камне Эюба надпись гласит: «Он хорошо знал, как завершится его жизнь, потому что вполне представлял ее красоту. Воображая свой последний час еще одним прекрасным мгновением, он говорил: «Вот моя черноокая любовь» – и следовал за этим мгновением».

Существовал также обычай вырезать на верху могильного камня изображение тюрбана, которому покойный был привержен всю свою жизнь. Могильные камни женщин обычно украшали скульптурными изображениями цветов, листьев растений или просто набалдашником. Сами гробницы никогда не обслуживали, за могилами после захоронения не ухаживали, так что после оседания земли камни клонились и падали. Вокруг всегда сажали кипарисы, как из-за их ароматного запаха, который, как полагали, забивал трупный смрад, так и из-за их вечнозеленых листьев, символизировавших бессмертие. Иногда, особенно по пятницам, к могиле приходила вдова посидеть под их тенью и помолиться за душу супруга, отошедшего в иной мир, но, как правило, могилы приходили в упадок и запустение.

Уровень смертности был довольно высоким. Даже если исключить несчастные случаи и естественные болезни, которым подвержена человеческая плоть, постоянно вспыхивали эпидемии, уносившие жизни значительной части населения. Где-нибудь в темных углах города всегда подстерегала чума, особенно в казармах военных и на свалках побережья. Обычными были вспышки малярии там, где застоявшаяся вода и низины способствовали размножению москитов. Некоторые люди, особенно немусульмане и иностранцы, стремились бежать из мест распространения чумы, а многие жители Стамбула пытались спастись на Принцевых островах, отделенных от опасного города водным пространством. Но часто это оборачивалось катастрофой, поскольку свирепые штормы нередко уносили в море многих из тех, кто полагал, что близок к спасению. На островах не было источников пресной воды, ее приходилось собирать в баки и цистерны, условия для нормальной жизни почти отсутствовали. В целом же турецкое население полагалось на судьбу. Турки не были боязливыми и даже пренебрегали опасностью, связанной с эпидемией, которая в самый разгар уносила, вероятно, по тысяче человек в день в одном Стамбуле.

Хотя здравоохранение находилось на хорошем уровне, многие люди, и простые и образованные, прибегали к услугам святых старцев и женщин-знахарок так же часто, как и к помощи врачей. О больных в семьях, особенно о детях, обычно заботились женщины, которые больше соблюдали религиозные обычаи, чем мужчины, и прибегали ко многим средствам, не имеющим сколько-нибудь научного обоснования. Если натирание живота перламутровым маслом не избавляло ребенка от конвульсий, то часто прибегали к заклинаниям; ночные молитвы перед завершением Рамадана считались особенно эффективным средством от бессонницы, если они произносились за родственника или подругу. Бесплодие, считавшееся для женщин величайшим унижением и несчастьем, лечилось целым комплексом средств, как магических, так и медицинских. Поскольку девять десятых всех болезней приписывались влиянию сглаза, для умиротворения джиннов и злых духов старались либо подуть на опухоль, либо сжечь несколько волосков или сор из семи лавок, либо сделать заливку свинца, вместо того или перед тем как прибегнуть к более рациональным медицинским мерам. Большую же часть медицинских средств старцы и знахарки применяли в гомеопатических дозах, оказывавших в конечном счете благотворное влияние. Свойства ревеня как слабительного, аниса как средства стимуляции пищеварения, горького отвара кассии для восстановления аппетита, воскурения некоторых растений для избавления от стеснения в груди были хорошо известны. Из растений, зарекомендовавших себя как целебные, изготовляли многие микстуры и мази.

Многие болезни психического свойства успешно лечили определенные группы магов, обладавшие исключительным правом применять свои особые методы. Эти люди, прибегавшие к заклинаниям и магии, хотя и вызывали в обществе сильные опасения, но пользовались большим уважением и выполняли важные функции. Практика заливки свинца была особенно успешной в случаях, когда пациент считался заколдованным, то есть был психически болен. Профессионалы в заливке свинца были чрезвычайно опытные старые женщины, владеющие мастерством по наследству. Большей частью своих успехов эти маги были обязаны вере пациентов и их семей в то, что только они, маги, обладают способностью избавлять от болезней. Инструментами им служили плавильный ковш, чаша для воды, полотенце и кусок свинца, который носили в закрытой корзине. После впечатляющего вступительного ритуала свинец расплавляли в ложке и выливали в чашу с холодной водой, которую держали над головой больного, обернутой полотенцем. Ту же процедуру проделывали над пупком и ногами пациента, в правом углу комнаты и на пороге. Возобновляя каждый раз плавление свинца и его выливание в чашу, старуха причитала: «Не моя рука – рука нашей матери Айше Фатимы». Затем пациенту давали выпить немного воды и выплескивали ее на голову, тело и ноги больного. Пациента заставляли трижды перепрыгнуть через порог вперед и назад. В воде вымачивали кусок хлеба с целью вынести его из дома и накормить бродячих собак, а оставшуюся часть разбрасывали по углам комнаты для джиннов и пери. Если вылитый в воду свинец приобретал ясные очертания, это считалось хорошим признаком, если нет, – процедуру следовало повторить, несмотря на то что за каждый сеанс полагалось платить. Когда «лечение» заканчивалось неудачей, то ее приписывали особо сильной концентрации зла, но репутация магов оставалась незапятнанной. Другая группа женщин-магов, имевших меньшее число почитателей, колдовали не над свинцом, а над раскаленными углями домашней печи.

Существовали также семьи, прославившиеся своими костоправами. К ним обращались за помощью в случаях вывихов, повреждений костей и даже в случае рождения детей хромыми или нескладными. Благодаря своему наследственному мастерству и опыту некоторые костоправы приобретали исключительную квалификацию, и вера в их способности была вполне оправданной. Однако находилось большое число мошенников и шарлатанов, практиковавших во всех областях медицины, а отчаявшиеся женщины, особенно матери больных детей, всегда обеспечивали им безбедное существование. Бороться с ними было весьма трудно, но смотрители рынков запрещали им занимать места в лавках и магазинах, открыто практиковать или приставать к клиентам. На них всегда устраивали облавы, по требованию кадия они были обязаны показаться главному врачу империи, который проверял их на профессиональную пригодность и позволял им практиковать в крайне редких случаях.

Мусульманки не имели возможности пройти такой же курс обучения медицине, как мужчины, тем не менее и среди них находились способные женщины, обладавшие естественной склонностью лечить и быстро приобретавшие опыт. Если к тому же им случалось получить наставления от турецкого ученого без предрассудков, врача-иностранца или немусульманина, то они овладевали искусством проведения хирургических операций на пациентах-женщинах, которые не посмели бы обнажиться перед врачом-мужчиной или им не позволили бы этого мужья. Вероятно, именно эта изолированность от мужчин вкупе с нехваткой врачей-женщин заставляла многих обеспокоенных жен и матерей искать нерациональные пути лечения.

Жителям городских кварталов приходилось сниматься с обжитого места нечасто, но возникали случаи, когда либо из-за пожара или необходимости строить новый дом, либо из-за назначения главы семьи на должность в новом районе, в другом городе, семье нужно было выехать из дома. У входа в новый дом совершалось жертвоприношение, по преимуществу баранами с рогами, покрытыми золотистой краской, с шерстью, разукрашенной пятнами светлой краски, и лентой, повязанной вокруг шеи. Когда барану перерезали горло в сопровождении соответствующих заклинаний, немного его крови проливалось на порог. Затем тушу убирали, освежевывали и рубили мясо на куски для раздачи бедным. В бедных семьях для жертвоприношения использовали курицу.

Семья всегда селилась в отдельном доме, никогда не делила дом с другими семьями. В эве – простом деревянном доме городского бедняка – почти отсутствовала мебель, кроме матрасов или ковров, разворачиваемых для сна и стоящих у стен свернутыми в дневное время. Имелись также молитвенный коврик, печь для приготовления пищи, несколько горшков, ложек и другая утварь. Пол представлял собой утрамбованную землю, в углу комнаты помещалась раковина или умывальник. В такого рода дом пища доставлялась по необходимости, никаких запасов не держали. Одежду увязывали в тюки и подвешивали на стенах.

Даже в богатых домах имелось не много мебели, но были очень распространены ковры. Их развешивали на стенах дома в качестве украшений, ковры меньшего размера с орнаментом в виде михраба использовали для молитвы, другие служили постелями. Ковры становились непременной частью багажа всех путешественников. Устилавшие полы в домах богачей, неброские по цвету, они отличались богатым орнаментом и хорошим качеством. Поскольку при входе в дом обувь оставлялась за порогом, ковры не особенно изнашивались. Их расстилали поверх циновок, а в жаркий сезон года сворачивали. На место старых стелили новые, прекрасно сплетенные циновки.

И в селамлике, и харемлике, то есть мужской и женской половинах дома, были большие комнаты для приема гостей, каждая из которых имела посередине порог, так чтобы одна часть возвышалась над другой. Вдоль стен стояли диваны, покрытые накидками и подушечками из бархата или шерстяной ткани – зимой, из шелка и сатина – летом. Повсюду на полу лежали небольшие квадратные матрасы или горки подушечек, на них сидели. Стены и потолок покрывали краской и резными украшениями, имелись ниши и полки для тюрбанов и декоративных ваз. Повсюду в комнатах стояли медные и бронзовые мангалы, разукрашенные жаровни с раскаленным углем. Поскольку потолки были высоки, а в окна стекла не вставляли, в холодный сезон сохранение тепла в доме становилось главной заботой. В доме не было иного источника обогрева, кроме этих жаровен с отверстиями в крышках, жаровни постоянно открывали и заполняли раскаленными углями. Зимой в комнату вносился тандыр – стол с металлической подставкой, на которой стояла чаша с горячими углями. Все это укрывалось большим стеганым одеялом. Вокруг тандыра садились на подушечки члены семьи и гости, покрывая одеялом ноги и руки, натягивая его до подбородка. Но даже в самых богатых домах освещение и обогрев обеспечивались в недостаточной мере, а также нередко становились причиной малых и крупных пожаров.

Спальни походили на приемные за тем исключением, что в стенах имелись встроенные шкафы для хранения узлов с бельем и одеждой. Как и в домах бедняков, в спальнях состоятельных людей матрасы, ковры и подушки, на которых спали, днем сворачивали и убирали. Постель обычно состояла из матраса, набитого ватой, около 6 футов в длину и 4 в ширину. Его могли поместить на низкий каркас из ремней, натянутых на пальмовые колышки, но, поскольку в этой конструкции заводились клопы, она не пользовалась популярностью. Чаще один на другой укладывали три матраса, и для предотвращения падения с ложа, особенно детей, его обкладывали с каждой стороны длинными диванными подушками. Матрасы и подушки покрывали простынями. Летом люди спали почти голыми, накрывшись одной простыней, зимой надевали на себя как можно больше одежды, укрывались одеялом на толстой ватной подкладке, к которому была подшита простыня. В самых жарких районах страны летом постели устраивали на крышах домов.

Для хранения и переноски использовали платки и корзины. В платках из разнообразных тканей и разных размеров носили любую одежду, домотканые холсты и все, что можно было увязать в узел и поместить в шкаф. Простые платки использовали для переноски одежды и банных принадлежностей, платки с вышивкой – для упаковки подарков, даже подносы с фруктами и сладостями, посылаемые в качестве подарков, помещали на квадратные куски холста, углы которого завязывали сверху.

На кухнях и в кладовых в разнообразных корзинах хранили уголь, овощи и все виды продовольствия, поскольку не существовало ни мешков, ни деревянных или металлических контейнеров. В гареме сладости и кофейные бобы, вата и разноцветные шелковые ткани хранили в изящных корзинках из обесцвеченного тростника. Цыгане продавали у порога дома более грубые корзины для переноски тяжелых грузов, а также витые круглые клетки для кур, пользовавшиеся большим спросом. Разные корзины можно было купить на улице заготовителей тростника, где продавались также щетки и метлы. Их изготовляли из расщепленного тростника, туго перевязанного на одном конце, без всякой рукоятки, так что для подметания и чистки ковров приходилось нагибаться. На улице торговцев корзинами продавались также губки для мытья мраморных полов, кухонь и фонтанов, но не для купания.

Кухни для больших домов помещались в отдельных строениях во дворе, с тем чтобы запахи пищи не распространялись по всем помещениям. Приготовление еды совершалось на кирпичных печах с крупными неглубокими котловинами для древесного угля. В гареме тоже имелась небольшая кухня, в которой женщины готовили для себя любые блюда, какие вздумается, занимались варкой варенья, консервированием, являвшимися предметами гордости семьи. Помимо такого рода деятельности хозяйка дома также следила за чистотой, сама стирала пыль и мыла драгоценные фарфоровые изделия. Поскольку женщины редко получали образование, лишь немногие из них могли читать или цитировать Коран. Они могли штопать, шить и вышивать, но со столь ограниченным кругом забот жизнь в гареме оставалась праздной и скучной. Женщины редко участвовали в увеселениях и праздниках, которые проходили в течение года за пределами гарема. Они проводили много времени в сплетнях, в подглядывании через закрытые ставни за жизнью на улице. Поэтому, хотя при больших домах были собственные бани отдельно для мужчин и женщин, это не заменяло посещений общественных бань.

Эти посещения, во время которых женщины освобождались от тягостного контроля мужчин, происходили обычно раз в неделю, зимой и летом. Они давали возможность встретиться с подругами или просто с незнакомками, обменяться новостями, присмотреться к потенциальным невесткам или соперницам собственных дочерей. Матери юношей были более уважаемы, чем матери девушек, и особенно любили посплетничать. Обычно женщины семейства ходили в баню вместе, захватив с собой все, что может понадобиться в течение дня, включая еду и напитки. Они также брали с собой свое вышивание и вязание. Порой служанка, сопровождавшая госпожу, скребла комнату для купания по три раза кряду, а хозяйка и ее окружение дожидались окончания ее работы. Посещение бани предусматривало трехкратное купание, затем принимались за еду, потом дремали или сплетничали за рукоделием в прохладительной комнате. Затем снова совершалось троекратное купание, потом увязывали белье и банные принадлежности в узлы и отправлялись домой. Во время купания от излишней растительности избавлялись посредством пасты для удаления волос, приготовленной на основе негашеной извести или перекиси. Пасту наносили миниатюрной лопаточкой, а волосы сбривали острым краем раковины мидии. Тело терли мешочком из грубого холста, надетым на руку, подошвы ног – терками. Волосы мыли желтком яйца, а белком обмазывали веки вокруг глаз для удаления морщин. Использовали вместе и порознь парфюмерию и питательные масла. Чего-либо похожего на ванну, где купальщица могла сидеть и мыться, не было – стоячей водой брезговали, но во всех стенах были установлены медные краны, из которых текла горячая вода в маленькие мраморные раковины. Оттуда водой плескали на тело небольшими медными чашами, которые приносили с собой. В бане носили башмаки на высокой деревянной платформе, иногда с перламутровыми вставками или прекрасным орнаментом из серебряных нитей, чтобы не поскользнуться на влажном мраморном полу. Считалось, что темные углы бань были особенно удобным убежищем для завистливых джиннов, в связи с этим принимались необходимые меры предосторожности.

Если женщины ходили в баню большими семейными группами, то мужчины, посещавшие ее чаще, приходили в одиночку или в компании одного-двух друзей. Посетитель входил в баню с бельем и банными принадлежностями, которые были уложены в платок, завязанный сверху узлом, и садился на диван покурить, дожидаясь вызова массажиста, который помогал мыться, делал массаж и растирания. Менее состоятельные посетители не пользовались услугами парикмахеров, массажистов и банщиков, служивших там, но покупали средства для бритья у розничных торговцев рядом с входом в бани и сами удаляли свою щетину. Имелись также уличные парикмахеры, теснившиеся у бань, которые стригли и подравнивали волосы и бороды, пока клиенты сидели на принесенных с собой маленьких складных стульчиках. В банях царила атмосфера расслабленности и спокойствия, хотя были и такие, особенно в городах, которые пользовались дурной славой. Некоторые из них были предназначены для неверных, в другие же их впускали по определенным дням и часам, назначенных смотрителями рынков. Лезвия, полотенца и другие банные принадлежности хранились отдельно от тех, что предназначались для мусульман.

Хождение в гости семьями представляло собой еще одну отдушину, особенно для женщин. Гостили долго, целый день. Мужья препятствовали этому очень редко. Женщины ходили в гости в сопровождении служанок. Если им приходилось идти пешком, считалось неприличным глазеть на них. Во время пребывания в гостях делились новостями и обменивались последними сплетнями, говорили о детях, обсуждали предстоящие браки, оценивали приданое, уничтожали немало сладостей, фруктов и напитков.

Выезд на пикник, как правило, вместе с детьми и часто с хозяином дома также занимал весь день. Иногда в Стамбуле поездка совершалась по воде, для чего нанимали один каик или несколько, доставлявшие участников пикника в излюбленные места отдыха на берегу Босфора или бухты Золотой Рог. Часто выезжали на лошадях и мулах, а женщины – сидя в большом крытом кузове, который везла пара волов. К рогам этих животных крепились две деревянные арки с подвешенными на них красными войлочными кисточками. Как бы ни было жарко, кузов плотно загораживали, чтобы укрыть женщин от взглядов посторонних. В месте пикника женщины и малые дети, как и дома, размещались в стороне от мужчин, например по другую сторону от фонтана, слуги и девушки распаковывали узлы с продовольствием. Но сколько бы ни брали с собой пищи, всегда прикупали и у розничных торговцев, собиравшихся вокруг, разные деликатесы: рисовое желе, политое розовой водой и разделенное на подносе на квадратные порции медной лопаточкой, фруктовый суп с кусочками льда, плавающими на поверхности, рахат-лукум или шербет, который наливали через горлышко кувшина, забитое снегом. Играли странствующие музыканты, звонкими голосами переговаривались женщины, а мужчины снисходили до того, что играли на людях с детьми, ибо ничто так не располагало турка к раскрепощению и наслаждению жизнью, как созерцание природы.

Многих богатых женщин, пожелавших купить какой-либо особый товар, навещали на дому лавочники и торговцы. Посредники, посещавшие богатые дома по поручению ювелиров, торговцев шелком и мехами, оказывались весьма полезными, поскольку хорошо знали потребности семей. В редких случаях покупки совершали сами женщины, выходившие в сопровождении своих служанок и евнухов. Поскольку это бывало чрезвычайно редко, женщины не отказывали себе в удовольствии перерыть магазин вверх дном ради каких-нибудь шлепанцев или любой другой мелочи.

Но куда бы женщина ни выходила, одна или в сопровождении мужчин, к закату она всегда была дома. Нельзя было и вообразить, что она останется на улице с наступлением темноты.

Женщинам из бедных семей оставалось меньше времени скучать, поскольку они были заняты домашней работой: шили одежду для всех членов семьи, готовили пищу, занимались с детьми, а в сельской местности выполняли также полевые работы.

Семейные вечеринки, особенно когда приходили гости, проводились в торжественной обстановке. Женщин, как всегда, принимали отдельно, на женской половине. Там хозяйка, другие женщины семьи и гостьи сидели на диване и матрасах, слуги размещались ниже порога, делившего приемную, а старшие служанки – у стены рядом с дверью. Вечеринка проходила за разговором, чтением или вышиванием. Когда старшая служанка приносила сладости, шербет, свежие и сушеные фрукты, все женщины принимались за еду, однако служанки сидели немного поодаль и старались есть поскромнее. Вечеринки на мужской половине проходили за серьезным разговором, слуги стояли молча вдоль стен, скрестив руки на груди.

Отношение членов семьи к слугам и рабам было вполне гуманным, но эти отношения подчинялись общепринятым правилам, особенно в официальной обстановке и в присутствии посторонних. Статус слуг был различным. К высшей категории принадлежали беслеме. Это девочки-воспитанницы – а детей на воспитание брали из соображений благотворительности, что было нередко. Воспитанником был ребенок из бедной семьи, взятый на воспитание в более удачливую, а то и богатую семью. Хотя теоретически с девочкой следовало обращаться как с приемной дочерью и подыскивать ей мужа, фактически она становилась уважаемой, но неоплачиваемой служанкой, примерно как калфа – прислуга, сидевшая за порогом. Другим слугам в доме – поварам, конюхам и швейцарам – разрешалось прекращать службу, когда пожелают, хотя обычно они сохраняли преданность семье. С другой стороны, рабов можно было купить, продать, нанимать, давать взаймы или дарить. Вдобавок к своим четырем законным женам мужчина мог, например, иметь столько рабынь-наложниц, сколько хотел, хотя его права не распространялись на рабынь жены. Если наложница зачала ребенка от хозяина, ее нельзя было продать или выгнать, и если он не давал ей немедленно свободу, то она жила в доме хозяина до самой его смерти. Ребенок, если хозяин признал его своим, – а так он обычно и поступал, – сразу становился свободным. Хозяину не разрешалось жениться на какой-нибудь из своих рабынь, хотя он мог сочетать браком своих рабов или рабынь с другими рабами или вольными людьми. Нередко сообразительному и преданному рабу, освоившему хозяйские дела, отдавали в жены хозяйскую дочь и принимали его как полноценного зятя. Все служанки и рабыни были включены в гарем и находились под присмотром матери хозяина, которая пресекала все дрязги и интриги, которые неизбежно возникали. Слуги-мужчины жили на мужской половине дома и обычно спали в той одежде, которую носили и днем, на матрасах, расстеленных в малых комнатах вокруг дворика. В плохую погоду укрывались плащами или одеялами. Только самые богатые семьи позволяли себе иметь евнухов, которые свободно входили на обе половины дома.

Если не считать праздников, повседневная пища в турецких домах была проста, а пили обычную воду. На еду отводилось немного времени. Когда не было гостей, хозяин дома иногда предпочитал принимать пищу вместе с женой и детьми в гареме, его обслуживали первым либо жена, либо слуги. Члены семьи стояли рядом с ним, и ни один из них не садился и не принимался за еду без разрешения главы семьи. В еде соблюдалось запретов не много, но очень строгих. Запрещалось есть мясо животного, которое не было забито по правилу: «Во имя Аллаха». Забивание этого животного следовало начинать с головы: перерезав дыхательное горло, глотку и сонную артерию. Запрещалось есть мясо погибших животных или свинину.

Завтрак, совершавшийся рано утром после молитвы на заре, для бедных состоял из куска лепешки, творога, оливок, а в холодную погоду – супа. Богатые люди ели лепешки с сыром, фруктами, вареньем и соленья, пили чай. После полудня готовили ужин, а для домашнего обеда использовали остатки пищи предыдущего дня. Бедняки сдабривали черствый хлеб большим количеством лука и чеснока, они также употребляли в пищу головы, рубец и потроха животных, забитых для богачей. Содержимое супа составлял главным образом рис и большое количество дешевых овощей. Недорого стоили и широко употреблялись молоко и кумыс. Все это быстро съедали вечером по возвращении с работы. Ремесленники и подмастерья, которые не могли забежать домой на обед, брали с собой немного халвы или кусок лепешки с луком, завернутые в платок. В полдень все это и простая вода служили им обедом. Те, кто посылали за пищей в харчевню, ели жаркое с рисом, молочные блюда, такие, как рисовый пудинг, либо сладкий творог с мускатным орехом и сливки, купленные у розничного торговца, который держал на голове поднос с чашами, наполненными подобными лакомствами.

В домах состоятельных людей, особенно когда приходили гости, на ужин подавали несколько блюд с пловом, супы и жаркое, быстро сменяя одно другим. Перед едой умывались, промывая особенно правую руку, потому что ею брали пищу. Поднос с едой ставили на низенький столик, на котором уже лежали ложки и металлические тарелки, а также большие плоские лепешки, заквашенные или приготовленные без закваски, их тоже использовали как тарелки и съедали в конце ужина. Все садились на пол, вокруг подноса, правое колено ставилось вертикально, левое лежало на полу. Таким способом вокруг круглого столика в три фута шириной могли усесться не менее двенадцати человек. Рукав правой руки закатывали до локтя, висящий конец подтыкали внутрь; было принято пользоваться индивидуальными салфетками или сообща длинным узким полотенцем, лежавшим на коленях у сидящих. Хозяин дома произносил: «Бисмилля», то есть «с Богом» – и трапеза начиналась. Ложки использовали только для супа и других жидких блюд, вся остальная пища подбиралась пальцами, поэтому готовилась кусочками удобного размера, а большие куски мяса животных и птицы подавали на костях и готовили таким образом, чтобы куски нужных размеров легко отделялись. При еде риса небольшое количество его брали с блюда, захватив щепотью, слегка спрессовав в комок, и отправляли прямо в рот. Воду, а порой шербет пили после еды. Прием пищи требовал соблюдения этикета: пальцы никогда не облизывали, не допускались отрыжка и чавканье. Затем мужчины снова мыли руки под струей воды, которую супруга или слуга лили из высокого кувшина в медный тазик с перфорированной крышкой.

Турки, да и пожалуй, все мусульмане, очень любят сладости, но никогда их не едят вместе с обычной пищей, за исключением тех случаев, когда накрывался свадебный или банкетный стол. Для приготовления сладостей использовались мед и меласса, вываренный до густоты меда виноградный сок, называемый «бекмес»; ароматические вещества также служили для приготовления десятков сладких блюд и кондитерских изделий, подаваемых порой под толстым слоем крема и потребляемых в любое время дня как мужчинами, так и женщинами.

В крупных семьях продовольствие заготавливали по сезону. Обильные запасы делали на осень: сезонное масло, лук, мед и бекмес, консервированное мясо и рыбу, маринованные огурцы и варенья, фруктовые соки, рис, пшеницу и муку, орехи и сухофрукты, сыры. Курдючные овцы давали жир для приготовления пищи, так же как масло для ламп. Во дворах ставили корзины с дровами для печек и складывали корм для скота. Весной и летом в Стамбуле и других городах, куда со всех концов империи поступали многочисленные и дешевые товары, появлялось большое разнообразие свежих фруктов, овощей, зелени. В сельской местности разнообразие продуктов определялось качеством местной почвы и уровнем развития сельского хозяйства, равно как невзыскательностью и неприхотливостью к еде населения.

Независимо от достатка семьи гостеприимство считалось священным долгом, пусть даже в отношении нежданного гостя. Предлагались самые лучшие блюда и напитки, какими только располагала семья, а также постель и ночлег, если пребывание гостя продлевалось. Пока гость находился под крышей дома хозяев, выполнению его потребностей и желаний придавалось первостепенное значение. Если уезжавшему гостю предстоял длительный путь, на дорогу его обеспечивали едой.

Случайные посетители, независимо от степени знакомства с семьей, никогда не входили в дом без объявления своего имени или произнесения фразы: «С вашего разрешения», «Дестур» – с целью предупреждения женщин о своем приходе и необходимости им удалиться в гарем. Определенный этикет был характерен для общения представителей всех сословий, он строго соблюдался даже в приветствиях. Так, верховой первым приветствовал пешего, идущий по улице человек приветствовал сидящих или стоящих людей, малая группа людей первой приветствовала большую, молодой – старшего по возрасту, входящий в дом – его обитателей. Между мусульманами было принято приветствие: «Мир вам», в ответ звучало: «И вам мир, милость и благословение Аллаха». При этом правая рука касалась груди или поднималась к губам и лбу. В семейном кругу сын целовал руку отца, жена – руку мужа, раб, слуга – руку хозяина; они целовали либо рукав, либо край одежды почитаемых лиц в знак безграничной покорности.

Соблюдение этих и многих других правил поведения придавало некую торжественность общению людей, воспитательное значение этих норм в сочетании с врожденной гуманностью турок порождали достоинство и особый стиль их семейной жизни.