Мистицизм – понятие весьма растяжимое. Оно охватывает собой чрезвычайно м...

Мистицизм – понятие весьма растяжимое. Оно охватывает собой чрезвычайно многочисленный и разнообразный класс явлений. Поэтому нельзя говорить о мистицизме, не установив предварительно, что мы будем разуметь под этим понятием и какие задачи будем преследовать при изучении этого явления. Прежде всего, заметим, что мы будем иметь дело с мистицизмом как известным видом религиозной жизни. Этим самым мы устраняем из поля своего зрения целый ряд явлений, которые хотя и обозначаются обыкновенно понятием мистицизма, но, в сущности с религиозным мистицизмом ничего общего не имеют. Таковы, например, явления телепатии, оккультизма, ментализма, месмеризма, магии, спиритизма и т. п. Далее, в настоящем очерке мы будем говорить о религиозном мистицизме как известном внутреннем опыте, т. е. как о ряде своеобразных психических переживаний, обращаясь к мистическим доктринам лишь настолько, насколько они отразили в себе эти переживания и, следовательно, насколько могут содействовать уразумению смысла феноменов мистического опыта. Наконец, имея дело с психологией мистика, мы отнюдь не претендуем на всестороннее исследование её [I]. Наша задача будет состоять в том, чтобы отметить главные моменты мистической жизни и путём анализа их попытаться уяснить общую природу и основную тенденцию мистического опыта.

Приступая к исследованию мистицизма как известной своеобразной формы религиозной жизни, мы естественно наталкиваемся на вопрос: в чём же заключается своеобразие этой формы по сравнению с религиозной жизнью вообще? Дать ответ на этот вопрос, значит уяснить отношение мистицизма к религии. Собственно говоря, к решению этого вопроса удобнее было бы обратиться в конце нашего очерка, после того, как мы уясним природу мистицизма. Только в этом случае пред нами со всей ясностью выступило бы существенное различие между мистицизмом и религией. Но так как это различие, с одной стороны, поможет нам дать предварительное понятие о религиозном мистицизме, а с другой, покажет, что не все черты, характерные для мистицизма, могут быть перенесены на религиозную жизнь, то мы считаем целесообразным рассмотреть этот вопрос теперь же.

Итак, в каком же отношении мистицизм стоит к религии? Где та демаркационная линия, которая отграничивает одно явление от другого?

Нужно сознаться, что дать ответ на эти вопросы не так легко, как это может показаться на первый взгляд. Дело в том, что, с одной стороны, мы знаем мистиков, которые не только мирно уживаются с религией, их вспоившей и вскормившей, но сосредоточивают в себе, как в фокусе, всё лучшее, что заключает в себе эта религия. Это – те мистики, которые подвигами продолжительной и упорной борьбы с миром и чувственностью достигли наивысших ступеней нравственной чистоты и духовного просветления. Эти мистики всегда и везде, у всех народов и во всех религиях, пользовались и пользуются особым почётом. На них смотрят как на людей высших, просвещённых божественной мудростью; их окружают особым ореолом святости, создают особый культ почитания. С другой стороны, существует немало и таких мистиков, которые представляют собой тип нервнобольных, страдающих истерией, извращением религиозного чувства, крайностями антиномизма. Эти мистики индифферентны к религии; нередко они занимают враждебное положение по отношению к ней, и последняя в лице своих официальных представителей произносит над ними свой суровый приговор, осуждая их как еретичествующих. Мы легко могли бы указать точки расхождения в учении тех и других, но если мы обратимся к психологии их, то найдём здесь так много общего, что будем в большом затруднении провести резкую грань между теми и другими. Тем не менее, религия и мистицизм, по нашему мнению, явления несовпадающие, и между ними можно указать черты различия. Попытаемся это сделать.

Каждое явление мы тогда только можем себе ясно представить и понять, когда возьмём его в наиболее типичной форме и наиболее ярком выражении. Такой типичной формой мистической жизни, её центром и кульминационным пунктом, по общему признанию исследователей мистицизма, является состояние экстаза [1]. Дать понятие об экстазе значит уяснить психическую природу мистицизма. Имея в виду ниже ещё возвратиться к этому явлению, ограничимся здесь указанием существенных черт его.

Экстаз, равно как и другие феномены мистической жизни, можно рассматривать с субъективной и объективной точек зрения. Рассматриваемый с объективной точки зрения, экстаз может быть сведён к моноидеизму, самовнушению и уничтожению (диссолюции), или превращению личности [II]. В своём полном развитии он представляет религиозное чувство, достигшее максимальной степени интенсивности, той степени, на которой оно уже перестаёт быть господствующим, как это бывает у просто верующего человека, а становится исключительным, захватывающим всё поле сознания мистика и поглощающим все силы его души, нередко и самое сознание. На этой ступени ум безмолвствует, воля парализуется, нервная система находится в анормальном состоянии, тело замирает в полной неподвижности. Но, согласно нашей задаче, нас интересует не столько эта объективная сторона экстаза, сколько внутренняя, субъективная сторона. Основная тенденция мистического опыта как такового пред нами выступит, когда мы рассмотрим, что представляют собой феномены мистической жизни в том виде, в каком они открываются сознанию мистика, и какой смысл соединяют с ними сами мистики. Рассматриваемый с этой, субъективной, стороны, экстаз представляет своеобразную форму сознания, отличительной чертой которой, по свидетельству всех мистиков, является чувство непосредственного ощущения Божества. Это внутреннее, мистическое богоощущение составляет основной факт жизни мистика. Оно сообщает тон этой жизни и является базисом всех мистических переживаний. На почве этого факта внутреннего опыта развивается вера в непосредственные откровения, принимающие нередко характер видений, ощущение таинственного озарения, полного уничтожения или превращения личности. Но последняя цель мистика – не в этих феноменах его внутренней жизни, а в достижении полного единения с Божеством, которое (единение) понимается им, или, точнее, непосредственно ощущается, как единение реальное и настолько существенное, что он говорит о нём как о полном погружении своего "я" в божественное "я", как о слиянии человеческого духа с божественным. В этом состоянии нет более ни субъекта, ни объекта, но непосредственное овладение Бога душою и души Богом, овладение, наполняющее душу мистика бесконечным и неизреченным чувством блаженства, переходящим в чувство восторга [2].

Таковы наиболее существенные черты экстаза. Из сказанного нетрудно видеть, что мистицизм, в своей основе, есть не учение, даже не вера, в общепринятом смысле слова, а внутреннее переживание, опыт. Можно сказать, он весь и без остатка конденсируется в этом опыте, своеобразном, невыразимом при помощи слов и понятий. Кто не знаком с этим опытом, кто не производил его и не переживал, тот не мистик. В этом случае совершенно справедливо путь мистической жизни называют путём опытного богопознания. Но значение внутреннего опыта не может игнорировать и религия. Иначе она превратится, в лучшем случае, в отвлечённую доктрину; в безжизненную философему, в худшем – в пустое обрядоверие, бездушный формализм. "Религиозный" человек так же, как и мистик, верит в непосредственное, благодатное общение с Божеством, обращается к Нему с внутренней, умной молитвой, переживает ряд более или менее сильных эмоций и в моменты религиозного вдохновения достигает вершин чисто мистических парений духа. Таким образом, поскольку религия и мистицизм как на последнее основание опираются на внутренний опыт, религия – мистична и мистицизм – религиозен [3]. И это соприкосновение их настолько значительно, что некоторые исследователи всё различие между ними сводят к различию интенсивности силы переживаемого состояния, а не к разнородности качества его [III]. В этом, конечно, много справедливого. Однако и здесь можно указать черты расхождения, или, по крайней мере, несовпадения между опытом мистика и просто верующего человека. И мистик, и человек религиозный последнюю цель своего внутреннего опыта полагают в возможно более тесном общении и соединении с Божеством. Но мистик, стремясь к этой цели, понимает её в смысле полного отождествления своего "я" с Божественным "Я": в своём опыте он переживает это единение как мистическое слияние двух природ, двух существ – человеческого существа и божеского – в одно существо; при таком слиянии уже трудно вести речь о сохранении человеком своей индивидуальности, своей личности: она вся растворяется в божеском самосознании. Религиозный человек, стремясь к той же цели, не теряет сознания своей личности и того бесконечного расстояния, которое отделяет его "я" от божественного "Я". Каких бы высоких ступеней религиозной жизни он ни достигал, в какой бы близости к Божеству ни стоял, своё общение с Божеством он мыслит как нравственное общение двух воль, как моральный союз двух личностей – одной бесконечно великой, нисходящей к человеку, другой бесконечно малой, но не теряющейся и не уничтожающейся в величии первой. Первое общение есть, таким образом, религиозно-мистическое, второе – религиозно-нравственное. И как бы ни было трудно указать наличие особенностей каждого из отмеченных нами видов богообщения в отдельном, конкретном опыте, всё-таки мы думаем, что если должна быть проведена грань, отделяющая религиозную жизнь мистика от религиозной жизни просто верующего человека, её нужно искать в только что указанном направлении. Но различие между мистицизмом и религией выступит пред нами ещё более, если мы будем рассматривать эти явления в целом их виде, в совокупности всех их особенностей. Здесь, прежде всего, чрезвычайно важно обратить внимание на следующее обстоятельство. В то время как религиозный человек в своей духовной жизни стремится базироваться всегда на историческом откровении, – действительном (в христианстве) или только предполагаемом (в других религиях), и сохраняет связь с догматами, традициями и культом своей религии, – мистик этому внешнему откровению предпочитает непосредственные откровения своего опыта и обыкновенно отрицательно относится как к вероучению своей религии, так и вообще ко всей "внешней" религиозности. При этом, в зависимости от того, удастся ли ему так или иначе согласовать авторитет своих откровений с требованиями положительной религии, или нет, – он или сохраняет связь с ней, или порывает её. Далее, религия, находя своё существенное выражение в вероучении и культе, реализуется в известных религиозно-культурных ценностях; её учение и культ, передаваясь от поколения к поколению, составляет достояние истории. Мистицизм, как мы сказали, весь, или почти весь, уходит внутрь себя и почти без остатка разрешается во внутренние переживания, правда, весьма интенсивные, но в тоже время весьма субъективные, т. е. имеющие значение только для самого мистика. Действуя не только на отдельные личности, но и на общество, религия имеет социальный характер; мистицизм, замыкаясь внутрь себя, представляет типичную форму индивидуального религиозного чувства. Таким образом, религия и мистицизм – понятия, перекрещивающиеся в своём объёме. Одной стороной мистицизм уходит, так сказать, в самую сердцевину религии, а другой обнаруживает тенденцию стать в оппозиционное отношение к ней, образовать "религию" в религии. И если мистицизм не всегда порывает связь с религией, то этим он бывает обязан, главным образом, железной дисциплине своих последователей.

Мистицизм – явление общечеловеческое. Подобно аскетизму и многим формам религиозного культа, его мы встречаем во всех частях света, у всех народов, во все эпохи истории. Чем ниже культурное состояние народа, тем грубее и примитивнее те средства, при помощи которых его мистики надеются достигнуть своей цели. На низших ступенях развития мистик для приведения себя в экстатическое состояние пользуется и такими средствами, как наркотические вещества (опиум, гашиш и т. п.), религиозные пляски и быстрые телодвижения (например, быстрое верчение дервишей), грубые виды физического аскетизма (например, у факиров). По мере культурного роста народа и развития его религиозного самосознания утончаются формы мистицизма и одухотворяются практикуемые им приёмы погружения в экстаз. Из области физического аскетизма и внешних приёмов центр тяжести переносится в область духовных упражнений. Гаутама Будда осуждает аскетический ригоризм брахманских подвижников и на первое место выдвигает значение созерцательной жизни [IV]. Подобную же эволюцию мы наблюдаем и в истории развития суфизма [4]. Особенно пышного расцвета мистицизм достиг на тучной почве восточного пантеизма. Религии Востока, его философия и поэтическое творчество проникнуты сильным мистическим настроением. Яркое выражение нашёл себе мистицизм и в исламе, в виде суфизма. Менее благоприятные условия для своего развития имел он в античном язычестве. Греческий народ, по свойствам своего духа, мало склонен был к мистически-созерцательной жизни. Он слишком высоко ценил блага этой жизни, чтобы менять их на восторги мистической жизни, и высоко ставил в деле познания вещей значение человеческой мудрости, чтобы отрекаться от неё во имя мистического постижения бытия. Тем не менее, и у греческого народа весьма рано появляются первые зачатки мистицизма. Уже Элевсинские мистерии ставят своею целью достижение человеком причастия к божественной природе, обожение (???????) и, в качестве средства для этого рекомендуют три ступени: 1) ????????, т. е. очищение, соединенное с различными лишениями и самоумерщвлением, 2) ??????, малое посвящение (в таинства) и 3) ????????, созерцание, высшая ступень посвящения [5]. Видное место занимает мистически элемент далее в орфической теологии и неопифагорейском учении. Но наиболее сильного развития он достиг здесь позднее, во время общего упадка язычества, философии и политической самостоятельности, когда философия поставила своей задачей спасти умирающий древний мир посредством возрождения языческих верований на новых мистических началах. Эту задачу вдохнуть новую жизнь в старые формы взял на себя неоплатонизм, учение не столько философское, сколько религиозно-мистическое. Точно также весьма рано явился мистицизм и в христианстве, где он заметной полосой развёртывается чрез всю историю последнего, причём, принимая различные формы, находит себе место и у еретиков, как древних – гностиков, монтанистов, мессалиан, богомилов, так и позднейших – катар, бергард и др., и в восточном подвижничестве, – и в католическом монашестве, и в протестантстве.

Несмотря на различие верований, умственного развития, племени, времени и места мистиков, жизнь их имеет чрезвычайно много общего. Их рассказы и описания своей жизни поражают своим однообразием. Рассматриваемая извне, эта жизнь представляет историю постепенного упрощения жизни, постепенного отказа от сложных форм её, последовательный разрыв всех связей с миром, удаление из него (если не всегда внешне-пространственное, то всегда внутренне-духовное), чтобы всецело уйти в свою внутреннюю, интимную жизнь. По своей внутренней стороне, жизнь мистика есть процесс самоуглубления и созерцания, последовательно приводящий его к экстазу как вершине его мистических переживаний. В своём последовательном развитии она представляет ряд восходящих ступеней, сменяющих одна другую. Число этих ступеней у различных мистиков неодинаково. Не у всех мистиков мы можем найти все моменты мистической жизни. Тем не менее, сравнивая описания этой жизни у различных мистиков, мы без труда можем указать основные этапы её, общие всем мистикам и типичные для мистической жизни вообще.

Чтобы видеть, что представляют собой эти этапы мистической жизни, мы обратимся к описанию их в неоплатонической мистике, как она нашла себе выражение в учении наиболее видного представителя неоплатонизма Плотина. Мы останавливаемся на учении Плотина потому, что с глубоким и чистым мистическим чувством он соединял сильный диалектический ум, что давало ему возможность с особенной точностью и ясностью изобразить в слове богатства своего внутреннего опыта. Помимо того, неоплатоническое учение представляет высокий интерес и по тому отношению, в каком оно стоит к спекулятивному направлению христианской мистики. Затем, чтобы показать, что те фазы мистической жизни, которые имеют место в практике неоплатонической мистики, представляют собой путь, типичный для мистической жизни вообще, где бы и когда бы она ни проявлялась, мы приведём параллели из жизни и учения других мистиков.

Сущность мистических воззрений Плотина мы найдём в его этике. Но так как его этика стоит в тесной связи с его метафизикой, то нам для правильного понимания первой необходимо коснуться основных положений последней. По своему существу, философское учение Плотина представляет динамический пантеизм [V]. То начало, которое является первоосновой всего бытия, Плотин называет Единым (??). Это – сверхчувственное, сверхразумное, сверхдуховное, бескачественное, неопределимое и в то же время всё из себя производящее и всё в себе содержащее бытие [VI]. Вселенная есть излияние (???????), излучение (??????????) Единого. Единое изливается, подобно переполненному сосуду, однако нисколько не истощаясь и нисколько не умаляясь, но оставаясь безраздельным в себе [VII]. Вселенная излучается из Единого, как свет из солнца или теплота из огня [VIII]. Подобно тому как лучи солнца, по мере своего удаления от первоисточника, ослабевают в своей интенсивности и, наконец, сменяются темнотой, так и бытие представляет ряд нисходящих ступеней (???????), которые, по мере своего удаления от первоосновы, теряют в своём совершенстве, причём последняя ступень будет представлять собой отсутствие всякого бытия и всякого совершенства [IX]. Это истечение из Единого совершается по трём главным ступеням – дух (????), душа (????) и материя (?? ??). Как лишение (????????) Единого, материя – эта последняя ступень эманации – есть бытие неподлинное, метафизически несуществующее (?? ??): как отсутствие блага (??????? ??????), она есть первое зло (?????? ?????) [X]. Человек по своей душе причастен мировой душе (????) и чрез неё божественному разуму (????); по телу он причастен материи. Смотря по тому, в какую сторону обращена его душа, в сторону ли божественного разума или в сторону материального мира, он может жить или чисто духовной, или чувственной жизнью. Но во всяком случае воплощение души и её появление в этом мире есть её падение, в её пристрастии к чувственным вещам – её гибель [XI]. Спасение человека заключается в отрешении от чувственности и "возвращении" (??????????, ????????) души в лоно Единого, который есть не только принцип и первоисточник, но и последняя цель всего бытия [XII]. Очевидно, это "возвращение" должно совершиться в порядке, обратном тому, в каком происходит эманация бытия. Если эманация идёт из глубины вовне, от центра к периферии, то "возвращение" должно идти извне внутрь, от периферии к центру. Если в эманации нам в последовательном порядке даны – бескачественное единство, мышление, чувственное бытие, то возвращение предполагает отречение от чувственного бытия, отрешение от мышления и слияние с бескачественным единством. Нравственная деятельность человека должна носить отрицательный характер, характер очищения (????????) и, соответственно трём главным моментам эманации, распадаться на три главные ступени. Употребляя терминологию неоплатоников, эти ступени можно обозначить как 1) ????????, в тесном смысле, или очищение от чувственности, 2) ??????, или отрешение от мышления и 3) ????????, или слияние с Единым [6].

Так метафизика Плотина определяет собой как общий характер, так и основные моменты нравственной деятельности человека. Но эта зависимость этики от метафизики – логическая, но отнюдь не психологическая. Психологически дело нужно представлять как раз в обратном порядке: не этическое учение Плотина есть вывод из метафизических положений его системы, а наоборот, его метафизика есть отображение и проектирование вовне этико-мистического процесса, совершающегося внутри, в его душе. Факты внутреннего опыта послужили исходным пунктом и последней базой его метафизической концепции. В этом особенность построения всех мистических учений. Но к этому вопросу мы возвратимся ещё ниже, а теперь посмотрим, что представляют в неоплатоническом понимании отмеченные нами ступени нравственной деятельности человека.

1) ????????. Душа человека, рассматриваемая сама по себе, в своей субстанциальной основе, вне отношения её к телу и миру, есть чистая, ничем незапятнанная эманация. Ни в каком очищении она сама по себе не нуждается. Её несовершенство и нечистота имеет своим источником её связь с телом, а чрез тело с чувственным миром. Уничтожив эту связь, изгладить всякую склонность к чувственному значит возвратить душе её первоначальную чистоту. Отсюда нравственная деятельность неизбежно должна принять отрицательный характер и все добродетели получат значение очищения (????????) [XIII]. Освобождённая от всякой инородной примеси, душа так же легко и необходимо устремится в сверхчувственный мир, как легко поднимается в высоту воздушный шар, не удерживаемый более связью, прикрепляющей его к земле [XIV]. По-видимому, самым радикальным средством порвать связь души с телом и чувственным миром было бы стоическое самоубийство. Но ни Плотин, пи другие представители неоплатонизма не одобряют этого средства. Они различают естественную смерть, отделяющую тело от души, и философскую (? ??????? ??? ?????????), отделяющую душу от тела [XV]. Первая, порывая связь души с телом, не уничтожает склонности в ней к чувственному. Это может быть достигнуто только аскетическим самовоспитанием духа, ведущим к полному бесстрастию (???????) души [XVI]. Мало этого, Плотин неодобрительно относится даже к суровому аскетизму. Как бы мы ни смотрели на мир, воплотив в себе известные идеи и формы, он является отображением мира сверхчувственного и, как таковой, может служить некоторым мостом в идеальный мир. Но и здесь восхождение от чувственного к идеальному может совершиться только на отрицательном пути, на пути абстрагирования идеи от её чувственной оболочки [XVII]. Исходным пунктом нравственной деятельности должно служить отречение от материальных благ. Отвлекая внимание от самоуглубления, направляя его на внешнее и чувственное, они существенным образом тормозят процесс "возвращения" души. На том же основании истинный философ должен сторониться всякой вообще практической деятельности (??????). Практическая деятельность, направленная на внешние цели и средства, предполагает неизбежную связь человека с чувственным миром, а всякое соприкосновение души с чувственным бытием, в сущности, есть осквернение её. Отсюда и практические добродетели, – политические и социальные, – хотя и не лишены значения, – суть только первые ступени, на которых душа научается освобождаться от власти чувственного мира. "Жизнь деятельная, удалённая от Бога, есть только след и тень жизни истинной. Жизнь истинная есть деятельность разума" [XVIII]. Таким образом, над практической деятельностью возвышается теоретическая, созерцательная. Самая совершенная практическая добродетель – ничто по сравнению с теоретически-созерцательной деятельностью разума. Геркулес – герой практической деятельности. Но в то время как сам он находится в сонме богов, его образ (???????) пребывает в аиде. Таким образом, частью существа он принадлежит ещё миру явлений, и это потому, что только живущий всецело созерцательной жизнью может без остатка переселиться в сверхчувственный мир [7].

2) ??????. Практическая деятельность имеет свою цель в теоретической, или созерцании (??????). Также как и последняя, она вытекает из потребности знания. Если она не непосредственно направляется на знание, то это объясняется слабостью созерцательной способности человека. Поведение человека есть не что иное, как несовершенное знание, или окольный путь к знанию. Поэтому тот, кто способен к сильной теоретической деятельности, тот всегда практической деятельности предпочтет созерцание как высшее низшему. Истинное знание своим объектом должно иметь мир сверхчувственный, или Божество. Познание же о Боге мы можем иметь "ни посредством знания, ни посредством мысли вообще, но посредством данности, или непосредственного присутствия (????????) объекта, которое выше знания" [XIX]. Таким образом, высшее знание имеет не дискурсивный, а интуитивный характер. Дух может открыться только духу. ???? может быть постигнут только ????-ом. По своему существу, оно есть не столько знание, сколько обладание познаваемым. И это познаваемое, в сущности, не есть что-либо отличное от души, но сама душа в своей высшей природе, поскольку её истинная природа есть мышление – ????, – и этот ???? есть излияние божественной сущности. Возвращаясь в себя, она становится тем, чем она была" [XX]. Таким образом, высшее знание есть самосозерцание мышления. Человеческая мысль, обращаясь сама на себя, возвращаясь к своей чистой природе, вместе с тем возвращается в божественную сущность, часть которой она составляет. Понятно, чтобы достигнуть высоты чистого созерцания, душа должна отрешиться, как от инородной примеси, от всех представлений и образов чувственного мира; по возможности – от всего содержания своего сознания. "Душа должна быть безобразной (????????), если она хочет, чтобы ничто не препятствовало ей быть наполненной и озарённой первой природой (????? ?????)" [XXI]. После того как душа освободится от всех внешних вещей, она всецело возвращается к тому, что есть в ней самого истинного [XXII]. Таким образом, ?????? носит тот же отрицательный характер, что и ????????, и в самом существе есть тоже очищение, только направленное на содержание человеческой мысли.

3) '????????. Каких бы высот в смысле "чистоты" мысли ни достигало созерцание, как бы ни было тесно единение человеческого ????-а с божественным, – в человеке сохраняется ещё самосознание и, следовательно, некоторое различие между его "я" и сверхчувственным бытием. Если же есть различие, значит нет ещё полного "возвращения" в первосущество. Мышление – природа ????-a, но не Единого ('??). Всякое мышление есть движение, а Единое – неподвижно; в мышлении дано различие субъекта и объекта, а Единое – безразличное тождество; мышление предполагает известные формы и определённость, а единое – безвидно и бескачественно, оно выше понятий, выше знания, выше всякой мысли, всякой определённости. Чтобы отождествиться с ним, нужно сделать ещё одно усилие – возвыситься над самою мыслью, даже над самим сознанием. Этого человек и достигает в мистическом экстазе (????????). Плотин, сам неоднократно переживавший эту наивысшую ступень мистической жизни, подробно и с любовью описывает это состояние. Оно есть, – говорит он в одном месте, – "экстаз, упрощение, отречение от себя, желание соприкосновения, совершенный покой, наконец, жажда соединиться с тем, кого созерцают во святилище (души)" [XXIII]. Но здесь указаны не все черты экстаза. Плотин часто возвращается к изображению этого состояния. Только на основании всех этих описаний можно восстановить полную картину экстаза. Однако и в этом случае невозможно точно указать, в каком порядке сменяют друг друга различные моменты этого состояния. Нужно думать, что эти моменты сменяют друг друга не всегда в одном и том же порядке. Тем не менее, сопоставляя описания Плотина с изображением экстаза у других мистиков, в частности, с восемью "отрешениями" буддийской дьяны, где отдельные ступени высшего созерцания расположены в строгой психологической преемственности [XXIV], мы можем, не погрешая грубо против психологической правды, расположить эти моменты в нижеследующем порядке. Заметим, что этот порядок будет в то же время и тем, так сказать, идеальным порядком, какого, – с точки зрения системы Плотина, – должен держаться мистик, чтобы тем вернее осуществить конечную цель возвращения в недра Единого. По долгом упражнении в "теоретической деятельности" душа вступает, наконец, в особую область, область непосредственного богообщения. Она уже не познаёт более Бога и не созерцает Его; она непосредственно прикасается к Нему, ощущает Его, обладает Им. Между созерцающим и созерцаемым более нет различия: они совпадают, как центры двух концентрических кругов. Душа видит Бога, но видит, собственно говоря, не видя. Она обнимает Его всем своим существом. "Бог не является более пред глазами созерцающего Его, но проникает его душу и наполняет её всецело" [XXV]. Одним из непосредственных проявлений Божества в душе человека является озарение души "божественным светом", "который исходит от Бога и есть сам Бог (?? ??? ???' ????? (т. е. ????) ??? ?????)" [XXVI]. Бог присутствует в душе, "когда, как другой бог, освещает жилище того, кто Его призывает; ибо оно – темно, если Бог не озаряет его" [XXVII]. Озарённая и преисполненная сиянием этого "умного света" (????? ??????), душа сама становится световидной, подобной огню. В этом состоянии она созерцает себя, "как чистый, тонкий, лёгкий свет" [XXVIII]. Созерцание этого света, в связи, конечно, с непосредственным ощущением внутри себя Божества, наполняет душу неизреченным блаженством. Это блаженство человек не может променять ни на какое благо этого мира. Это – какое-то "пиршество" души, на котором она до самозабвения упивается божественным нектаром [XXIX]. Некоторым слабым намёком на это блаженство могут служить безумие опьянения и восторги любви [XXX]. При наслаждении этим блаженством "все вещи, которые восхищали душу прежде, – начальство, власть, богатство, красота, знание, – кажутся теперь достойными презрения" [XXXI]. Постепенно упрощаясь и объединяясь, душа, наконец, достигает состояния полной неподвижности (??????), полной неизменности, и сама становится этой неизменностью. Как результат этой неподвижности, в ней водворяется чувство глубокого и ничем не возмутимого покоя (????????) [XXXII]. Теперь душа прикасается к Единому особого рода молчаливым прикосновением (?? ????? ?? ???? ?????? ?????) [XXXIII]. Но и здесь не конец парению человеческого духа, задавшегося целью выйти из себя и слиться с первоначальной сущностью бытия. Если душа хочет во всём стать тождественной с бескачественным Единым, который выше мышления, выше жизни, выше сущности, выше бытия, то она должна отказаться безусловно от всех форм сознательно-феноменальной жизни. Доселе в ней было ещё сознание покоя. Но сознание – тоже одна из форм конечного и ограниченного бытия и тот, кто хочет выйти за пределы этих границ, тот должен отрешиться и от сознания как последней формы качественно-определённого бытия. И действительно, на последней ступени своего "возвращения" душа, – как даёт понять Плотин, – достигает и этой цели. Здесь она отрешается не только от зла, но даже и добра [XXXIV], возвышается над красотой и переступает за пределы добродетели [XXXV]. Теперь она перестаёт быть сама собой, перестаёт быть даже сущностью; она более ни мышление, ни жизнь, ни сознание, ни душа, ни самость; она – выше жизни, выше сознания, выше сущности [XXXVI]. "В этом состоянии душа не чувствует более своего тела; она не чувствует, – живёт ли она, человек ли она, сущность ли она, нечто универсальное (???), или что-либо другое в мире" [XXXVII]. Теперь она окончательно сливается с Первоединым, делается тождественным с ним, т. е. достигает полного обожения (???????), "становится Богом, или, лучше, она есть Бог ('???? ?? ?????… ??????… ???? ?????????, ?????? ?? ????)" [XXXVIII]. Таким образом, в своём конечном моменте экстаз, по Плотину, есть отречение человека от сознания и самосознания, отречение от своего "я" как определённой индивидуальности. При этом та высшая простота (???????), которой достигает на этой ступени душа, рассматривается как синоним её обожения.

Неоплатоническая этика является типичной для мистицизма. В ней мы находим черты, которые роднят между собой мистиков всех времён и стран. Эти черты суть отрицательное отношение к практической деятельности, тяготение к созерцанию, экстаз. Меняются наименования этих ступеней жизни, варьируется теоретическое обоснование этики, но основная линия поведения и его тенденция остаются одними и теми же, без всякого изменения.

По восточному, брахмано-буддийскому представлению, всякое дело есть карма (carman): оно привязывает человека к этой преисполненной страданий жизни и влечёт за собой непрестанный круговорот возрождений, бесконечное странствование души из формы в форму (samsara). Тот, кто хочет окончательно порвать связь с этим призрачным бытием (Maya), должен сторониться всякого дела. Даже доброе дело не освобождает человека от переселений. Правда, оно заслуживает награды, но награда конечного может быть только конечной, между тем как последняя цель человека – в Атмане, по ту сторону награды и наказания, добра и зла, святости и греха [XXXIX]. Итак, кто хочет достигнуть полного освобождения духа от самсары, должен отказаться от всякого carman. Путь к искуплению не в деятельности, погружающей человека в мир призрачных явлений, хотя бы эта деятельность и носила высоко-этический характер, но в отрешении от мира, в удалении от деятельности, в жизни созерцательной.

В сущности, тот же взгляд на дело как на своего рода карму лежит в основе отношения к практической деятельности и у суфиев, и у христианских мистиков. Люди мира, – рассуждает, например, суфий Халладжа, – мыслят о добрых делах, между тем как суфий должен помышлять о том, "чего один атом стоит всех добрых дел: о приобретении истинного знания" (т. е. мистического озарения) [XL]. Рейсбрук, христианский мистик XIV ст., настаивая на обязательности добрых дел для человека в начале его мистического пути, говорит, что приступая к созерцанию, он должен быть "свободен от всякого внешнего дела, как если бы он не действовал; ибо если его бездействие замутнено внутри каким-нибудь делом добродетели, он имеет образы, и пока они длятся в нём, он не может созерцать" [XLI].

Правда, и среди христианских мистиков, и среди внехристианских, встречаются иногда личности, посвящающие себя подвигам деятельного служения ближнему, общественному делу. Вспомним хотя бы любвеобильного и милосердного Франциска Ассизского. К числу подобных же личностей должны быть отнесены и основатели естественных религий. Но и эти мистики на своё практическое служение миру склонны смотреть как на некоторую уступку требованиям жизни, как на некоторое падение с тех высот чисто духовной жизни, на которые поднимает их созерцание. Действуя в миру, они полны отзвуками той небесной мелодии, которой наслаждались в созерцании, сильны той силой, которую почерпнули из своего мистического общения с Божеством. Их мысль непрестанно обращена внутрь; их заветная мечта – при первой возможности снова погрузиться в созерцание. В миру они чувствуют себя, по образному выражению одного подвижника, как рыбы, извлечённые на сушу. И только в своём духовном уединении они у себя дома, в родной для себя стихии.

Итак, истинная жизнь, по мнению мистиков, – жизнь созерцательная. Созерцание обыкновенно представляет собой процесс постепенного абстрагирования и удаления содержания сознания путём концентрации внимания на одной какой-нибудь господствующей идее, или на одном объекте [XLII]. Такова психическая природа индусской йоги, брахманского самади, буддийской дьяны, суфийского мэлэкут, христианского contemplatio. В этом смысле все эти упражнения суть явления одного порядка с неоплатонической ??????.

Ввиду исключительной важности, усвояемой мистиками созерцанию, практика восточных мистиков выработала целый ряд приёмов, содействующих скорейшему погружению в созерцание. С целью достижения экстатического состояния индусский аскет в начале обращается ещё к подвигам сурового аскетизма. Назначение аскетических упражнений – умертвить плоть, сделать тело послушным орудием духа. Таким образом, значение аскетизма в мистике – чисто служебное. Но и в этом смысле он должен иметь границы, избегать крайностей. Крайности могут не только умертвить тело, но и утомить дух. Вот почему мистики обыкновенно высказываются против аскетического ригоризма [8]. Большее значение в глазах мистика имеют те средства и приёмы, которые могут действовать непосредственно на дух и способствовать развитию его созерцательной способности. К таким приёмам ещё брахманские аскеты относили неподвижную позу, задерживание дыхания, сосредоточение внимания на каком-нибудь одном, чаще всего блестящем предмете (на солнце, на поверхности воды, на драгоценных камнях, а также на дереве, кончике носа, междубровии, пупке и т. п.), бесконечное повторение таинственного слова "aum" (Ом – оно, т. е. Брахма как бескачественное единство) [XLIII]. Те же приёмы, только в более усовершенствованном виде, встречаем мы и у буддийского подвижника [9]. В том или другом виде применение их мы наблюдаем и у суфиев, и у исихастов, и у других мистиков. Значение этой методы созерцания вполне понятно. Оно имеет целью сконцентрировать внимание на одном объекте или на одной идее. Концентрация внимания на одной идее влечёт за собой опустошение сознания от всего того, что не связано с этой идеей. По мере того как поле сознания всё суживается, идея приобретает всё большее господство. По мере же того, как она укрепляет в сознании своё господство, усиливается в своей интенсивности связанное с ней чувство. Это чувство достигает наивысшего развития в тот момент, когда идея выходит полной победительницей из борьбы с множественностью и разнообразием содержания сознания и безраздельно овладевает сознанием мистика. Так созерцание последовательно прокладывает путь к экстазу. Моноидеизм в области ума влечёт за собой экстатическое состояние в области чувства [XLIV].

Экстаз – мистическая область ??? ?????? [10]. И ???????? и ?????? – только подготовительные ступени к нему. Поэтому именно в психологии экстаза мы должны искать окончательный ответ на поставленный нами вопрос о природе и основной тенденции мистического опыта.

Экстаз – область мистического эзотеризма. Здесь – свои восхищения и ниспадения, свои восторги и отчаяние, здесь дивные видения и откровения, непостижимый умный свет и таинственный мрак, здесь – свой двор и своё святилище, наконец, здесь есть своё святое святых, куда может входить только первосвященник мистики, и тот однажды в год. Все мистики согласно свидетельствуют, что те эмоции и феномены, которые они переживают в состоянии экстаза, совершенно неописуемы. На человеческом языке нет слов, которые могли бы дать хотя бы приблизительное понятие о них. Человеку, – говорят мистики, – не пережившему этого состояния, также трудно судить о нём, как слепому – о цветах и формах, которых он никогда не видал, или глухому о симфонии, которую он никогда не слыхал [11]. Всё это налагает на исследователя обязанность быть особенно осторожным при суждении об этом состоянии и его феноменах. Можно расходиться с мистиками в оценке фактов из внутреннего опыта, но нельзя отрицать эти факты на том только основании, что они кажутся нам мало вероятными.

Констатируя факт неизреченности мистических состояний, мистики, однако, не оставляют нас в полном неведении относительно того, что они переживают в состоянии экстаза. Мы находим у них подробные описания этого состояния, и эти описания дают нам возможность судить как о тех переменах, которые совершаются в них, так и об основной тенденции их мистического опыта.

Выше мы заметили, что этот опыт можно рассматривать с объективной и субъективной точек зрения. Рассматривая экстаз с объективной точки зрения, психологи характеризуют его как "постепенный переход от психической активности сознания к пассивному состоянию бессознательности" [XLV], как процесс постепенной "регрессивной эволюции личности" [XLVI]. Состояние моноидеизма, к которому мистик приближается на предшествующей ступени, не является завершительным. Мистический опыт обнаруживает тенденцию отрешиться и от этого состояния и вступить в область, где, по выражению одного мистика, "нет места ни формам, ни образам, о чём нельзя рассказывать словами без того, чтобы они не заключали в себе тяжкого греха" [XLVII]. В этом состоянии душа мистика становится "безобразной", "безвидной", какой-то метафизической "простотой", бескачественным единством. В этом состоянии мистик чувствует себя находящимся вне пределов пространства и времени, переживающим вечное "теперь", погружающимся в "беспредельную бесконечность". Вместе с постепенным исчезновением из сознания последних представлений и образов постепенно улегается и сопутствующая им эмоция, и в душе мистика водворяется неизреченно глубокий, ни с чем несравнимый покой (источник квиетического душерасположения мистика) [12]. На дальнейшей ступени исчезает и это чувство покоя; оно сменяется состоянием полного безразличия, потерей чувства даже этого безразличия, наконец, уничтожением сознания, если не всегда всецелым (что, по-видимому, имеет место, главным образом, в буддийской нирване), то, по крайней мере, – всегда уничтожением данного, налично-эмпирического сознания. Отрицательным тенденциям интеллектуальной и эмоциональной жизни мистика соответствует модификация, совершающаяся в области волевой. Отречение от своей воли, полная пассивность, всецелое самоотречение – всё это черты, которые, по свидетельству всех мистиков, представляют существенный момент мистической жизни [13]. Институт духовного руководства, или духовного учительства, который мы встречаем не только у христианских подвижников, но и у буддийских мистиков, и у суфиев, имеет своим назначением, между прочим, воспитывать в подвижнике чувства полного послушания, преданности и самоотречения и таким образом подготовлять почву для той пассивности, которая необходима как одно из непременных условий экстаза [14]. Итак, подавление или прекращение деятельности всех душевных сил, отречение от мыслей, чувствований и желаний, отречение от своего "я", от своей индивидуальности – таков конечный пункт, к которому приходит мистик в экстазе. Таким образом, рассматриваемый с точки зрения объективной психологии, экстаз, как видим, будет завершать собой тот процесс самоотречения, начало которому мистик полагает на первой ступени своей жизни, в ????????-е.

Но самоотречение мистика – только одна сторона экстаза: диссолюция эмпирически данной личности не есть самоцель мистической жизни. Нирвана – явление, далеко не типичное для мистицизма. Обыкновенно мистики на отречение от своей индивидуальности смотрят только как на conditio sine qua поп нового вида самосознания, которое возникает по уничтожении обычного сознания, как феникс из собственного пепла. Мы не будем пока останавливаться на характеристике этого нового самосознания; заметим только, что основной чертой его, как мы уже упоминали, является чувство непосредственного общения с Божеством, чувство слияния с первоосновой бытия. В этом чувстве исчезает различие между субъектом и объектом, и мистик ощущает "я" и "не я" в их нераздельной целостности и первоначальном единстве. Вот это-то чувство непосредственного тождества "я" и "не я", субъекта и объекта, конечного человеческого духа и абсолютного начала и является тем завершительным моментом, в котором мистик находит, наконец, полное удовлетворение запросов своего духа. Здесь – предел и конец его исканиям и его мистического пути.

Мы рассмотрели основные этапы мистической жизни. Чтобы уразуметь тенденцию этой жизни и её движущий нерв, бросим ещё раз взгляд на пройденный нами путь.

Мы видели, что все мистики, без различия исповедуемой ими религии, без различия национальности, страны, времени, к которым они принадлежат, в своём пути последовательно проходят три основных фазиса: ????????, ??????, ????????. Мы видели, что ????????, в своём последнем основании есть не что иное, как отречение от внешнего мира (и от тела), ?????? – отречение от внутреннего мира, т. е. от содержания сознания, ???????? – отречение от своего "я", от своей индивидуальности. Этот порядок есть общий закон мистической жизни. Его мы находим и в неоплатонизме, и в индусской йоге, и в ведическом самади, и в буддийской дьяне, и в христианском мистицизме. То, что прежде всего поражает исследователя при знакомстве с этим порядком мистической жизни, есть отрицательный характер той методы, при содействии которой мистик думает достигнуть своей конечной цели [15]. Невольно возникает вопрос: что же заставляет мистика не только порывать связь со всеми формами внешнеэмпирической жизни, но и отказываться от всех проявлений внутренней налично-сознательной жизни, не останавливаясь даже пред отречением от своей индивидуальности? Почему, далее, обращаясь для достижения своих целей к "методу абсолютного отрицания", он при помощи именно его думает скорее всего осуществить свои цели?

Самый общий ответ на эти вопросы может быть такой: очевидно, отрекаться от всей этой естественно-эмпирической жизни заставляет мистика сознание того, что эта жизнь, взятая в совокупности всех разнообразных своих проявлений, есть зло, от которого, во что бы то ни стало, следует отрешиться. Но не трудно видеть, что понятие зла на языке мистика носит свой особый отпечаток. Определить характер мистического зла, значит подойти к пониманию основной тенденции мистической жизни. Попытаемся это сделать, а для этого напомним, что мистик включает в общую категорию "зла".

Прежде всего, как мы видели, мистик спешит порвать все связи с внешним миром. Он отрекается не от "зла" в мире, а от мира как зла. По его понятию, материя – синоним нечистоты; тело – синоним темницы, в которую заключён дух. Однако на этой ступени мистик не окончательно ещё порывает связь с миром. Связь сохраняется в виде нравственной деятельности в мире. Мистик не отрицает значения добродетелей, и на этой ступени мистицизм включает в себя этический момент. Но, как мы видели, мистики ценят добродетель не саму по себе, не как самодовлеющее благо, а как средство подготовки к следующей ступени – созерцанию. Добродетель в жизни мистика играет служебную роль и этический момент занимает подчинённое место. Добродетель необходима как прекрасное противоядие против страстей, волнующих человека и препятствующих ему спокойно сосредоточить мысль на одном объекте, чтобы предаться созерцательной деятельности. Её назначение – содействовать достижению бесстрастия как необходимого условия спокойного созерцания. Раз добродетель выполнила своё назначение, она является излишней. Мало того, при дальнейшем развитии мистической жизни она может быть даже вредной. Она опасна уже потому, что всякая добродетель (по крайней мере, активная) есть дело и в этом смысле карма: она привязывает нас к миру, заставляет обращаться к материальным средствам, вращаться в условиях этого материально-чувственного бытия. Сама мысль о добродетели может развлекать ум, лишать его самособранности и низводить с цитадели созерцания долу. Не напрасно, как мы видели, подвижники, приступая к созерцанию, заботятся о том, чтобы их мысль была чиста, т. е. свободна от всего инородного, даже от помыслов о добродетелях. Наконец, задача мистика – вступить в непосредственное общение с Божеством; с этой точки зрения всякое посредство, хотя бы в виде морали, является как бы некоей препоной, отделяющей мистика от Божества, которое он склонен представлять, как мы видели, в виде бескачественного единства. И это тем более, что его основным этическим воззрением служит убеждение в естественной чистоте человеческой природы, которая поэтому требует не совершенствования, а только высвобождения от облегающих её покровов этого материально-чувственного существования. Вот почему уже на этой ступени мистик активным добродетелям предпочитает пассивные. Похвально деятельное служение ближнему, но ещё выше воздержание, нестяжательность, целомудрие, послушание, ещё выше – кротость, терпение и смирение. Вот почему уже теперь он нравственной деятельности предпочитает нравственное настроение, добрым делам – чистоту помыслов и сердца, ??u??? – ??????. По мере того, как мистик совершенствуется в своей жизни, повышается его требование к тому что является в его глазах злом, и понятие зла приобретает всё более отрицательный характер. Приступая к созерцанию, он стремится сосредоточить своё внимание на одной идее или одном объекте. Всё, что препятствует этой цели, является в глазах его синонимом зла. На этой ступени "злом" почитаются уже "множественность" мыслей, "разнообразие" содержания сознания. Чтобы освободиться от этого зла, мистик вступает в борьбу уже с помыслами, и не только худыми (худые он в значительной степени преодолел на предшествующей ступени, в борьбе со страстями, питающимися этими помыслами), но и с добрыми. Он не успокаивается в этой борьбе, пока не достигнет состояния "безвидности" и "безобразности" духа, полной простоты его [16]. Наконец, на высшей ступени экстаза он стремится отрешиться и от сознания своего "я" и обнаруживает тенденцию даже индивидуальность рассматривать, как sui generis зло. Таким образом, мистическое понятие зла чрезвычайно растяжимо. Оно обнимает собою и мир как материальное бытие, и этическую деятельность как карму, и мышление как выражение дискурсивной деятельности рассудка, и, наконец, индивидуальность человека как проявление обособленного и ограниченного существования человеческого духа.

Что же общего между этими явлениями, что заставляет мистика зачислять их в одну категорию мистического "зла"? Общее то, что все эти явления принадлежат к одному и тому же виду бытия, именно бытия феноменального, не имеющего самобытного и самодовлеющего существования.

С точки зрения мистика всё существующее резко распадается на два вида бытия. На одной стороне стоит бытие единое, неизменное, неподвижное, самобытное; это бытие субстанциальное; на другой – бытие множественное, текучее, изменчивое, – это бытие феноменальное. Только бытие субстанциальное есть в собственном смысле бытие – бытие подлинное, истинное, вечное; бытие же феноменальное – есть бытие призрачное неистинное, ложное. Только первое бытие, как бытие истинное, есть благо; второе – призрак, обман, зло. Но как феноменальное бытие не имеет самостоятельного существования, вне той субстанции, феноменом которой оно является, так и понятие зла у мистиков носит относительный характер. Зло есть только несовершенство бытия, обусловленное удалением его от первоосновы, выходом из первоначальной монады; в своём исходном пункте зло есть не что иное, как метафизическое отпадение бытия от своего первоисточника. Таким образом, нетрудно видеть, что понятие мистического зла совпадает с понятием зла метафизического. В этом именно смысле понимают зло мистики самых различных категорий. У неоплатоников учение о зле, как мы видели, стоит в связи с учением об эманации. Только Единое ('??) есть истинное бытие и подлинное благо. Чем дальше виды бытия отстоят от Единого, тем они несовершеннее. На последней ступени эманации стоит материя, полное отсутствие подлинного бытия (?? ??). Как отсутствие этого бытия она есть отсутствие блага (??????? ??????), а как отсутствие блага она есть первое зло (?????? ?????) [XLVIII]. В этом же смысле рассуждают не только брахманские мистики и суфии, этическое учение которых покоится на пантеистическом основании их мировоззрения, но и многие христианские мистики. Укажем для примера на творения, приписываемые Дионисию Ареопагиту, которые положили начало спекулятивному направлению христианской мистики. В них мы найдём ясное указание на тождество понятий, с одной стороны, блага и бытия, а с другой – зла и небытия. И благо и зло носят здесь ярко выраженный метафизический характер [XLIX].

Это понятие о зле лежит в основе воззрений мистика как на внешний мир, так и на самого себя; оно-то и определяет как задачу, так и характер его деятельности. И вся совокупность явлений внешнего мира, и вся совокупность проявлений внутреннего мира человека – суть феномен, т. е. бытие неистинное и неподлинное. Падение человека есть метафизическое отпадение его от Божества. Это отпадение находит себе видимое выражение в обособленности человеческого духа, в его самости, словом, в том, что мы называем индивидуальностью человека. Взятая в этой особности своей, в этом налично-эмпирическом содержании, человеческая индивидуальность должна быть отнесена также к миру явлений. В этом смысле она есть также феномен, т. е. ничто, ложь. Если человек есть что-либо, то лишь постольку, поскольку дух его носит в себе семя божественной жизни, поскольку своими корнями он уходит в божескую сущность, в субстанциальную основу. Избавиться от зла значит, прежде всего, осознать феноменальность материально-чувственного бытия во всех его видах, в частности, сознать призрачность своего особнаго существования, своей оторванной от Бога самости. Освободиться от зла значит, далее, уничтожить то расстояние, то отдаление (не пространственно-материальное, а метафизически-феноменальное), которое отделяет нас от первоосновы бытия, – отрешиться от ограниченности своей природы, чтобы через это метафизическое отречение от своей "феноменальной" индивидуальности возвратиться в бесконечность и полноту бытия субстанциального.

Итак, мистик, как видим, вращается не столько в плоскости зла религиозно-этического, сколько в области зла религиозно-метафизического. Его путь, по крайней мере, в последней стадии своего развития, т. е. там, где он является преимущественно мистичным, лежит не между моральным злом и идеалом нравственного совершенства, даже не между греховностью и праведностью, понимаемыми в обычно-религиозном смысле, а (употребляя терминологию Канта) между феноменом и ноуменом, или иначе сказать, между налично-эмпирическим бытием и умопостигаемой субстанциальной основой его. Его задача отрешиться от феноменальной стороны своего бытия, чтобы возвратиться в абсолютную первооснову всего, соединиться с Божеством. Такова основная тенденция мистической жизни, неиссякаемо питающая пафос мистического вдохновения [17].

Таким образом, исходным пунктом мистицизма является взгляд на мир как на неистинное и неподлинное бытие. Однако не следует представлять дело так, чтобы этот взгляд мистика на мир был теоретическим обобщением каких-либо фактов или логическим выводом из каких-либо определённых философских положений; словом, тезисом, к которому мистик пришёл бы тем или иным рациональным путём: не следует забывать, что мистик – человек чувства, а не рассудочной деятельности, и что к дискурсивному мышлению он питает инстинктивное отвращение. Нет, здесь мы имеем дело не столько с мировоззрением человека, сколько с определённым и весьма интенсивным, если можно так выразиться, мироощущением, или интуитивным миропостижением. Это мироощущение может возникать и развиваться независимо от тех или других теоретических воззрений человека. В начале оно является неопределённым и в то же время интенсивным настроением, которое Boutroux характеризует немецким словом Sehnsucht [L]. Это – безотчётное и вместе с тем чрезвычайно властное стремление к чему-то, пока неизвестному и непостижимому и в то же время насущному для человека. Под влиянием этого настроения все вещи начинают казаться человеку в другом свете. Предметы мира начинают терять своё обаяние: во всём человек видит тщету, преходящие и призрачные образы. По мере своего развития это настроение всё более принимает черты глубокой неудовлетворенности эмпирически-наличным содержанием жизни. На высшей ступени своего развития оно сменяется сознанием, что наличная действительность не только неудовлетворительна, но она по самому существу своему не может удовлетворить запросов человеческого духа, – словом, возникает сознание метафизической несостоятельности чувственного бытия, и мистик проникается глубоким и очень интенсивным чувством, которое Pacheu называет чувством ничтожества посюсторонней жизни (le sentiment du neant d'ici-bas) [LI]. Параллельно с этим развитием чувства ничтожества мира идёт и положительная работа сознания. То неизвестное и неопределённое, что лежало в основе смутного и непонятного для человека настроения Sehnsucht, начинает приобретать всё более определённые черты. По противоположности с этим бытием, мистик начинает постигать, что только бытие неизменное, бесконечное, совершенное, или Божество, может утолить томление его духа и устранить то беспокойство, которое владело им при сознании призрачности вещей мира и непрочности привязанности к ним [18]. Так возникает в нём сознание противоположности и несовместимости бытия чувственного и бытия идеального, мира и Бога, которое ставит его на путь мистической жизни. Его сознанию, во всей резкости своего контраста, даны теперь, с одной стороны, – мир, бытие неистинное, неподлинное, тем не менее пленительное в своём призрачном обаянии, властно влекущее к себе человека соблазном чувственной жизни, готовое растворить дух человека в себе, поглотить и уничтожить его. На другой стороне – Бог, бытие самобытное, вечное, начало истинной жизни. Инстинкт духовного самосохранения заставляет человека отталкиваться от мира и всё более и более тяготеть к Божеству. По мере развития мистического опыта неудовлетворённость миром внешним переносится и на мир внутренний как отражение мира внешнего; появляется стремление отрешиться и от него. Вместе с тем, в мистике возникает сознание (которое и можно рассматривать как начало собственно мистического самосознания), что бесконечное – объект его глубочайшего инстинктивного стремления и духовной тоски – не вне его и не далеко от него, но оно – здесь, в нём самом, что оно не есть что-либо чуждое и инородное для него, а нечто родственное и имманентное ему, составляющее основу его бытия, что нужно только освободить дух от последних покровов феноменального бытия, чтобы он вошёл в эту основу, слился с ней. Высшая ступень мистической жизни – когда мистик путём "опустошения" сознания достигает состояния духовной простоты, сопровождается чувством реальности наступившего слияния с абсолютной основой; психический момент наивысшего упрощения духа воспринимается и переживается мистиком как метафизический акт отождествления с Божеством. Это чувство реальности возвращения в абсолютную первооснову бытия, наполняя мистика чувством неизреченного и глубочайшего удовлетворения, окончательно утверждает его в мысли, что путь, которым он шёл, – путь совлечения феноменального бытия, – есть именно тот истинный путь, которым он и должен был идти. Отныне задача мистика – всё более и более укрепляться на этом пути [19].

С точки зрения отмеченной нами религиозно-метафизической тенденции для нас станут понятными как основные факты мистической жизни, так и главные черты мистического мировоззрения. Мы поймём не только то, почему путь мистической жизни носит отрицательный характер, но и то, почему мистик, начав с отречения от мира, не успокаивается до тех пор, пока не кончит полным, так сказать, метафизическим самоотречением. Мы поймём далее, почему жизнь мистика имеет не центробежное, а центростремительное направление, почему она направляется не изнутри вовне, а извне внутрь: первооснова вещей не вне бытия, а в нём под феноменальным покровом его. Нам станет ясен подлинный смысл таких действий мистика, как предпочтение созерцания деятельности, устремление взора внутрь, самоуглубление, самособранность, стремление погрузиться в экстаз, т. е. выйти из себя (?'? – ??????), из своей феноменальной оболочки. При свете указанной тенденции мистического опыта получают своё объяснение не только эти факты мистической жизни, но и основные черты мистического мировоззрения. Но прежде чем говорить об этом мировоззрении, скажем, в каком смысле мы употребляем этот термин.

Выше мы заметили, что мистицизм есть, собственно, не мировоззрение, а определённое мироощущение, которое может возникать и развиваться независимо от тех или других теоретических воззрений человека. Пока мистик довольствуется этим мироощущением, он может, как это часто и бывает, или не иметь никаких определённых религиозно-философских взглядов, или держаться известных воззрений, следуя традиции и нисколько не обеспокоиваясь тем, что эти традиционные догмы мало мирятся с основным настроением и тенденциями его внутренней жизни. В этом смысле мистицизм может мирно уживаться с самыми различными и даже прямо противоположными религиозно-философскими учениями. Но стоит только мистику задаться целью построить своё собственное мировоззрение, основанное на фактах его внутреннего опыта, как это мировоззрение непременно принимает известные специфические черты. При этом мы наблюдаем любопытное явление. Религиозно-философские спекуляции самых различных мистиков, отделённых друг от друга целыми эпохами и необъятными расстояниями, не имеющих между собою ничего общего ни по религии, ни по национальности, никогда ничего друг о друге не слыхавших, имеют между собою так много точек соприкосновения, что мы вправе говорить об особом мистическом мировоззрении. Это мировоззрение представляет вариацию на тему о том, как бескачественная монада, – абсолютная основа бытия, – по каким-то не совсем понятным побуждениям (чаще всего, вследствие полноты бытия) выходит (изливается, излучается) из себя, из своего первоначального единства и принимает несвойственный ей вид этого множественного, разнообразного, преходящего бытия; человек – одна из божественных эманаций; принадлежа по своей чувственной, налично-эмпирической стороне к этому видимому бытию, он в своей идеальной основе заключает в себе начало ("искру", "семя", "дыхание", "Seelengrund") божественной сущности; первоначально он был, как и всё бытие, в Боге, но, вследствие "отпадения", "эманации", стал тем, что он есть, т. е. причастником этого чувственно-материального бытия; его задача состоит в том, чтобы, опираясь на трансцендентное своё "я", это божественное начало его природы, разрушить иллюзию самодовлеемости этого феноменального бытия и возвратиться в первоначальную, бескачественную монаду, а вместе с собой возвратить в неё все виды ограниченного бытия [20]. Эту задачу он и выполняет с успехом в экстазе, этом естественном завершении его мистического пути. Такова канва, на которой вышивают узоры своих религиозно-философских воззрений все, более или менее видные, идеологи мистицизма: неоплатоники, брахманские мистики, суфии, представители христианской мистики, например, неизвестный автор творений, связанных с именем Дионисия Ареопагита, Иоанн Скотт Эригена, Эккарт, Таулер, Рейсбрук и др. [21] Мы не будем удивляться этой общности мистических воззрений, если примем во внимание тождество исходного пункта их, т. е. тождество тех фактов мистического опыта, над которыми они оперируют в своих умозрительных спекуляциях.

То, что прежде всего останавливает на себе внимание в мистическом мировоззрении, есть идеалистическая тенденция его.

Мистики – метафизики-идеалисты. На вершине своего мистического опыта они всё бытие, без различия его видов, переживают как единую абсолютную реальность. Мир есть только феномен этого абсолютного начала. Вне его он – ничто, небытие (?? ??, Maya). Его видимая множественность и дробность – иллюзия нашего чувственного восприятия. Для того, кто возвышается над этим восприятием, бытие открывается как неделимая, простая Монада [22]. В этом смысле мистики подают руку величайшим мыслителям человечества, начиная с Платона и кончая идеалистами новейшей европейской философии. И никогда, быть может, эти мыслители в своём искании Абсолютного не заходили так далеко, как мистики. От философов-идеалистов мистики отличаются только методом своих исканий. В то время как мыслители стремятся постигнуть природу вещей и их отношений, главным образом, рациональным путём, при помощи разума и при содействии законов рассудка [23], мистики, исходя из убеждения недостаточности человеческого разума, обращаются к мистическому опыту как единственному источнику и достоверному критерию истины. Мистик стремится сущность вещей прежде всего пережить, опытно познать и через это опытное познание основы вещей уразуметь смысл всех феноменов её, т. е. смысл видимого бытия. Поскольку мистики в своих спекуляциях всецело опираются на опыт, постольку, в отличие от философов-рационалистов, они могут быть названы метафизиками-эмпириками, а поскольку идеальную основу вещей они не только опытно познают, но, по свидетельству их, непосредственно ощущают, или, как они выражаются, соединяя с этим выражением прямой и буквальный смысл, видят, они суть, – и мы вынуждены употребить ещё более необычное сочетание понятий, – метафизики-сенсуалисты [24].

Рассматривая далее мистическое мировоззрение с точки зрения основного принципа его, мы должны будем определить его как систему абсолютного монизма. Таким образом, монистическая, или точнее пантеистическая тенденция есть вторая особенность мистического мировоззрения. Чтобы видеть, в чём выражается эта тенденция и в какой связи стоит она с отмеченной нами основной тенденцией мистического опыта, возвратимся к фактам внутренней жизни мистика.

Мы уже видели, что мистическое самоотречение не есть самоцель мистического подвига. Оно есть только необходимое условие возникновения нового вида самосознания. Семя не оживёт, если оно не умрёт, – и мистики стремятся применить этот принцип к духовной жизни человека во всём его метафизическом объёме. "Умерщвляя" своё эмпирическое "я", они путём этого духовного самозаклания достигают нового сознания, высшей мистической жизни [25]. Основным фактом этого нового самосознания, или сверхсознания, является, как мы упоминали, чувство мистического богообщения. Мы не входим здесь ни в психологию этого факта, ни в оценку объективной достоверности его. Согласно со своей задачей, мы можем рассматривать факты мистической жизни в рамках, так сказать, имманентной критики их, т. е. с той точки зрения, с которой эти факты переживаются сознанием самих мистиков. И вот, обращаясь к свидетельству мистиков, мы должны отметить, что общение их с миром "не я", слияние с абсолютной основой бытия переживается ими как самое реальное соприкосновение и что реальность этого соприкосновения воспринимается их сознанием с такой же, или даже с ещё большей, принудительной самоочевидностью, с какой наше обычное сознание воспринимает данность внешнего чувственного бытия. Об этом говорят все мистики и притом с удивительным единодушием [26]. В связи с отмеченным нами основным фактом мистической жизни стоит ряд других фактов мистического самосознания: 1) факт расширения умственного горизонта в области интеллектуальной, 2) факт неизреченного блаженства, сменяющегося чувством глубокого неземного покоя – в области сердца, и 3) факт беспредельной нравственной свободы – в области воли. Мистик чувствует себя теперь вдохновенным автодидактом, черпающим свои знания непосредственно из божественного источника [27], просветлённым, познавшим истину ("буддой" – у буддистов) [LII], пророком, "просвещённым исходящим из пророческого источника светом" [28]. Став выше добра и зла, он свободен теперь не только от обязательств внешних заповедей, но и от велений внутреннего нравственного закона. По мысли Филона, закон излишен для того, кто сам стал воплощённым законом [29]. С той высоты, на которой стоит теперь мистик, он бесстрастно взирает на добрых и злых и на всех без различия изливает потоки бесконечной наполняющей его любви. Его милосердие простирается теперь не только на всех людей, но и на животных, словом, на весь мир (Франциск Ассизский, буддисты) [30]. Все эти "факты" ещё более укрепляют мистика в мысли и чувстве, что переживаемое им богообщение есть подлинная реальность. В этом акте богообщения исчезает противоположение "я" и "не я" и мистик живёт полнотой целостного бытия, вмещающей в себя жизнь всего мира. Но уже в самом чувстве полноты бытия он черпает уверенность в высшей реальности и своего собственного существования. Если доселе он говорил о себе, я – ничто, образ, преходящий феномен, то теперь он может сказать о себе: я – есмь, в высшем, субстанциальном смысле слова [31]. Таким образом, совлекая феноменальную оболочку духа, мистик высвобождает из-под неё своё вечное "я", или, выражаясь словами Карла дю Преля, свой трансцендентный субъект [LIII]; отрекаясь от своей эмпирической индивидуальности, он путём этого самоотречения достигает высшего самоутверждения.

Итак, мистическое богообщение и чувство высшего самоутверждения в Боге – таковы основные факты мистического самосознания.

Но если мистик своё трансцендентное "я" обретает под феноменальным покровом своей личности, в метафизической глубине своего духа, если познание этого "я" для него равносильно ощущению в себе начала универсальной божественной жизни, то это возможно только в том случае, если Божество имманентно миру и если, в частности, оно составляет метафизическую основу человеческого духа. Только в этом случае отрешение мистика от феноменальной стороны своего "я" приведёт его к мистическому богосознанию и к высшему самоутверждению. Если же моё "я", в своей идеальной стороне, не тожественно с абсолютной основой бытия, если оно не содержит в себе "искры", или "семени" божественной жизни, если оно не есть, по крайней мере, "дыхание" Божества ("вдунул в лице его дыхание жизни", Быт. 2:7), то отрицание в себе феномена даст в результате нуль, мистическое самоотречение будет метафизическим самоуничтожением. Если нет Бога во мне, Его нет нигде. Буддийской нирване в области психологии соответствует атеизм и акосмизм в области онтологии. Такова логика фактов мистической жизни. Она неизбежно ведёт мистика к отождествлению своего трансцендентного "я" с абсолютным "я" и это отождествление является той почвой, на которой может пышно расцветать пантеистическое мировоззрение мистика [32]. Насколько сильно тяготение мистиков к пантеизму, можно видеть из того, что в своём учении они нередко преодолевают трансцендентальный монизм и строгий теизм и, таким образом, идут наперекор официальной догме своих религий. Таков, например, пантеизм суфиев, таковы же пантеистические тенденции многих христианских мистиков – Иоанна Скотта Эригепы, Эккарта и др.

Наконец, в связи с той же отмеченной нами тенденцией мистического опыта стоят, как мы видели, этические воззрения мистиков. Человек в глубине своего духа носит Божественное начало. Рассматриваемая с этой стороны, в своей субстанциальной основе, его душа не нуждается ни в очищении, ни в каком-либо совершенствовании. Несовершенство человека лежит в выходе человека из этой субстанциальной основы, в удалении от Божества, в связи с этим миром явлений. Эта связь вынуждает человека жить неистинной, налично-эмпирической жизнью. Задача человека состоит в том, чтобы порвать все связи с этим феноменальным бытием, высвободить своё подлинное "я" из-под покрова этой душевно-чувственной жизни. Уничтожить эти связи, преодолеть в себе всякую склонность к чувственному, отрешиться от суетно-душевной жизни "психика", "освободить, – как говорит суфий Аль-Газали, – сердце от всего, что не Бог" [LIV] значит возвратиться к первоначальной чистоте духа, восстановить первобытную праведность, ощутить в себе начало Божественной жизни. Отсюда – отрицательный характер нравственной жизни мистика; главная добродетель полагается в "очищении", которое, начинаясь с ????????, а в тесном смысле слова, последовательно приводит мистика к созерцанию как своеобразному виду духовного очищения и к экстазу как форме мистического единения с Божеством.