Застывший мир, застывший страх.

А где-то у его границы

Другой, расколотый в горах,

Взлететь готовый и разбиться.

Два мира разделил провал,

Два – друг без друга невозможных..

Скажи мне, как ты угадал,

Что это жизнь моя, художник?

Не помню, кому принадлежит получившая известность шутка, что все науки делятся на естественные и противоестественные. К первой категории принадлежат, разумеется, такие уважаемые дисциплины, как физика и химия, и на правах бедной, но принимаемой родственницы к ним примыкает биология.

Правда, после открытий в генетике, появления генной инженерии и молекулярной биологии статус биологии поднялся. Ко второй категории принадлежат науки гуманитарные, а психология и психофизиология занимают неопределенное промежуточное положение – будучи науками экспериментальными, они отделились от остальных гуманитарных, но до уровня естественных наук так и не дотянули. Действительно, можно ли назвать в науке о мозге открытие, сопоставимое по значению с расщеплением атомного ядра в физике?.

Оказывается, можно. По странному совпадению, это тоже расщепление, но не ядра, а мозга. Но расскажем все по порядку.

В середине 50-х годов нескольким американским исследователям и врачам пришла в голову идея необычного лечения безнадежных случаев эпилепсии.

Речь шла о таких тяжелых эпилептических припадках с потерей сознания и судорогами, которые часто следовали один за другим, не поддавались лекарственному лечению и быстро приводили человека к полной инвалидности.

В основе таких распространенных судорог лежит принцип порочного круга: патологическая (эпилептическая) электрическая активность, возникнув в одном полушарии мозга, распространяется на другое полушарие по многочисленным нервным связям, которые эти полушария соединяют. Теперь, когда такой эпилептический «пожар» охватывает второе полушарие, он по тем же связям поддерживает и усиливает исходный очаг в первом полушарии, и так они друг друга индуцируют до тех пор, пока тяжелый эпилептический приступ не истощит на какое-то время всю электрическую энергию мозга. А затем все начинается сначала, причем каждый предыдущий приступ облегчает возникновение последующего.

Американцам пришла в голову простая идея: разъединить правое и левое полушария головного мозга, рассечь нервные связи между ними, чтобы предотвратить систематическое распространение эпилептических разрядов на весь мозг. Полушария соединены миллионами нервных волокон, которые передают информацию из одного полушария в другое и образуют так называемое мозолистое тело – белесоватую плотную массу, создающую как бы мост между двумя полушариями. Такая операция была произведена на нескольких больных, она действительно облегчила их страдания и одновременно привела к крупнейшему открытию, удостоенному в 1980 г. Нобелевской премии. Ее получил Р. Сперри.

Что же произошло после рассечения мозолистого тела с поведением и психикой человека? На первый взгляд, ничего особенного, и это уже было достаточно удивительно. Связи между двумя половинами мозга были разрушены, а человек ел, совершал повседневные поступки, ходил и беседовал с другими людьми без серьезных видимых отклонений в поведении. Правда, настораживали несколько наблюдений, сделанных вскоре после операции: один пациент пожаловался, что он странно ведет себя с женой и не в состоянии контролировать свое поведение: в то время как его правая рука обнимает жену, его левая рука ее отталкивает. Другой пациент обратил внимание на странное поведение своей левой руки перед посещением врача: в то время как с помощью правой руки он одевался и приводил себя в порядок, левая рука пыталась расстегнуть и снять одежду. Возникала ситуация, описанная в метафоре, когда левая рука не знает, что делает правая. Дело, однако, было не в руках: это одна половина мозга не знала, что делает другая половина.

Правая рука управляется левым полушарием, а левая – правым. Однако на первом этапе исследования этому наблюдению не придали должного значения.

Когда же простое наблюдение за поведением испытуемых сменилось систематическим изучением их психических функций, исследователи были просто поражены. Очень многое из того, что для человека с сохранным мозолистым телом не составляет никакого труда, для пациентов с рассеченными связями оказалось недоступным. Правая рука, на которую большинство из нас привыкло полагаться во всех случаях жизни, подводила при самых простых задачах: она не могла перерисовать самые простые геометрические фигуры, она не могла сложить простые конструкции из кубиков, она не могла найти на ощупь простые, бытовые предметы. Левая рука прекрасно справлялась со всеми этими задачами, но не могла написать, даже очень коряво, ни одного слова. Впрочем, и без пересечения мозолистого тела правши обычно не пишут левой рукой.

Таким образом, правое полушарие, управляющее левой рукой, во всех действиях, за исключением письма, превосходило левое полушарие. Но зато правому полушарию оказалась недоступна, кроме письма, также функция речи.

Правда, правое полушарие было способно к пониманию речи, если грамматические конструкции не были очень сложными. Но продукция речи оказалась ему недоступна. Впрочем, врачи давно знали, что при повреждении левого полушария нарушается речь, даже если правое полушарие полностью сохранно. Зато правое полушарие существенно превосходило левое в способности ориентироваться в пространстве, в восприятии музыки, опознании сложных образов, которые нельзя разложить на простые составные части, – в частности, в опознании человеческих лиц и эмоциональных выражений на этих лицах.

Очень интересный материал для размышлений дали эксперименты с временным «выключением» поочередно левого и правого полушария, без предварительного рассечения мозолистого тела. Такие выключения осуществляют с помощью электрических шоков у больных с психическими заболеваниями. Проф. В. Л. Деглин из Санкт-Петербурга предлагал своим испытуемым во время такого лечения логические задачи типа: «Все обезьяны могут лазить по деревьям. Енот – обезьяна. Может ли енот лазить по деревьям?» Когда после электросудорожной терапии к больному возвращалась возможность отвечать на вопросы (хотя одно из полушарий еще оставалось намного более угнетенным, чем противоположное), т. е. у кого выключали левое полушарие, отвечали на этот вопрос отрицательно, а те, у кого подавляли правое полушарие – положительно. Это отнюдь не значит, что люди с выключенным правым полушарием и сохранной функцией левого и впрямь могли вообразить енота, карабкающегося по деревьям. На прямой вопрос, представляют ли они себе это, они отвечали отрицательно. Но они строго и слепо следовали формальному условию задачи, не задумываясь о степени соответствия этих условий реальности: раз сказано, что енот – обезьяна, а обезьяны лазят по деревьям, значит, и енот может это делать.

Из этого эксперимента с очевидностью следует, что левое полушарие гораздо более ориентировано на логические конструкции, чем на живую реальность. Но в связи с такой ориентированностью левое полушарие больше правого приспособлено к определению однозначных закономерностей и причинно-следственных связей, что необходимо при научном мышлении. Способность к решению формальных силлогизмов, как и активность левого полушария в целом, развивается в процессе школьного обучения. У маленьких детей, как и у народов иных цивилизаций, не знающих нашей системы школьного обучения, доминирует правое полушарие с его ориентацией на реальный мир, не укладывающийся в прокрустово ложе логических законов.

Мозг устроен таким образом, что если зрительная информация предъявляется слева (в левое поле зрения), то она поступает в правое полушарие, а если она предъявляется справа (в правое поле зрения), то она попадает в левое полушарие. Разумеется, при целостном мозге информация, в какое бы полушарие она ни поступила, немедленно, в доли секунды, передается по мозолистому телу в противоположное полушарие. Но что происходит, когда мозолистое тело рассечено? Если при этом информация поступает в левое полушарие, она осознается, и человек без труда выражает свое к ней отношение и в поступках, и в словах. Если же она поступает в правое полушарие, то поведенческая реакция человека может быть адекватной, но он не может объяснить причины своего поведения, равно как и не может ничего сказать о самой информации, т. е. не осознает ее. Так, одной испытуемой показывали в левое поле зрения серию слайдов с пейзажами.

Внезапно на одном слайде показали очень фривольную, скабрезную сценку, и женщина смущенно засмеялась. На вопрос экспериментатора о причине смеха женщина сначала растерялась, а затем сказала: «У вас здесь какие-то смешные машины».

Этот эксперимент хорошо отражает некоторые важнейшие закономерности организации человеческой психики. Неосознаваемая человеком информация может побудить его к поступкам, истинный смысл которых самому человеку недоступен. Это хорошо известно в психологии со времен Фрейда. Но для человека неприемлемы условия, при которых он не в состоянии объяснить собственное поведение. Поэтому он всегда находит псевдообъяснение, позволяющее ему оставаться в блаженной уверенности, что он сознательно и произвольно управляет своим поведением. Этот механизм четко прослеживается и в феномене психологической защиты, о котором речь ниже.

Сравнительно недавно американской исследовательницей Стериад были проведены более изощренные эксперименты, которые заставляют предполагать, что обмен информации между правым и левым полушарием происходит не одинаково и правое обладает определенными преимуществами. Испытуемому с расщепленным мозгом показывали два двузначных числа, одно в левое поле зрения, другое в правое, и просили определить, составляют ли они в сумме четное или нечетное число. Ответ давался не устно, а в виде нажима на одну из двух клавиш. В большинстве случаев ответ был верным (т. е. поведение – нажатие на клавиши – соответствовало условиям задачи), однако назвать испытуемый мог только то число, которое предъявляли левому полушарию (в правом поле зрения). Поскольку все, что предъявляется левому полушарию, может быть названо словами, остается предположить, что левое полушарие информацией о втором числе не располагало. Но ответ был верным и логично заключить, что окончательное решение принималось правым полушарием. Но для этого правому полушарию следовало располагать всем объемом информации.

Остается предположить, что если информация из правого полушария в левое передается только по нервным путям, образующим мозолистое тело, то информация в обратном направлении (слева направо) передается по каким-то дополнительным путям. Чисто анатомически это возможно. Оба полушария как бы насажены на ствол мозга – очень важное непарное образование, в котором находятся все жизненно важные центры. Связь между полушариями может в принципе осуществляться через ствол. Долгое время считалось, что вся содержательная информация передается только через мозолистое тело, но вышеописанный эксперимент заставляет предположить, что правое полушарие находится в особом положении – оно получает содержательную информацию от левого еще и по стволовым каналам. Эксперименты были повторены с использованием двух слогов (надо было определить, дают ли они вместе слово или бессмысленное буквенное сочетание); с двумя линиями (надо было определить, направлены ли они параллельно друг к другу или перпендикулярно). Во всех случаях испытуемые решали задачи, хотя отчитаться могли только об информации, предъявленной левому полушарию.

Идея о преимуществе правого полушария в процессе получения информации не противоречит и некоторым другим очень интересным данным.

Ученые показали, что правое полушарие здоровых людей «схватывает» любую информацию чуть-чуть быстрее, чем левое. В целом мозге именно правое полушарие собирает информацию со всего пространства, и с левой, и с правой его половины. Правое полушарие быстрее и успешнее левого опознает сложную, неоднозначную информацию (такую, как выражение человеческого лица). И, наконец, один аргумент, который не имеет пока силы научного доказательства, поскольку не получен в строгом эксперименте. Когда человек попадает в условия, требующие экстренного принятия решения и немедленных действий с учетом всей сложной и многоплановой ситуации, он часто совершает все необходимые поступки до их реального осмысления и анализа.

Более того, после окончания этих действий он часто не в состоянии их перечислить и изложить их последовательность. Осуществляется неосознанное поведение, но с учетом всех ключевых аспектов ситуации.

Нечто похожее происходит в гипнозе. Когда человеку внушают, что он находится на лесной поляне, полной спелой земляники, он ведет себя так, как будто собирает землянику, в полном соответствии с заданной ситуацией.

Он не осознает, что в действительности находится в городской квартире, заставленной мебелью; однако он успешно обходит столы и стулья, не натыкается на мебель и стены и после возвращения в нормальное состояние сознания ничего не может рассказать о своем поведении в гипнозе, которое, на взгляд постороннего зрителя, было хотя и странным, но целостным, целенаправленным и хорошо-организованным, с учетом всех внешних препятствий. Есть основания предполагать, что такая интеграция поведения без участия сознания и в гипнозе, и в экстремальных ситуациях находится под контролем правого полушария. Я подробно обосновал эту точку зрения в статье, описанной совместно с В. Л. Райковым 20 лет назад, и за истекшее время появилось много экспериментальных работ, в которых преобладающая роль правого полушария в состоянии гипноза убедительно показана. Эта функция правого полушария неотделима от его способности быстро схватывать всю информацию и оценивать ее значимость до ее полного осознания.

Это свойство правого полушария помогает разрешить старый психологический парадокс. Механизмы психологической защиты, речь о которых пойдет в одной из глав книги, защищают сознание от неприемлемой для него информации.

Однако, защищая сознание, сами эти механизмы функционируют без участия сознания. Откуда же берется знание о том, какую именно информацию нельзя допускать до сознания, если сознание не вмешивается непосредственно в работу механизмов психологической защиты и если оно вообще не старится в известность об этой работе? Я предположил, что именно в правом полушарии формируется так называемый «образ Я» – целостное образное представление человека о самом себе, благодаря которому постоянно сохраняется самоидентификация человека, его отождествление с самим собой, «образ Я» не может формироваться без участия сознания, отвечающего за все осознанные поступки и установки человека, за его социальные мотивы. С другой стороны, «образ Я» – это полнокровный образ с бесчисленным количеством связей, соединяющих человека с другими людьми и миром в целом. Такой образ, в силу своей сложности, многогранности, многозначности и, нередко, внутренней противоречивости, не может быть целиком осознан. Наше сознание, базирующееся на логичном мышлении, привычно «выпрямляет» и упрощает реальность и не способно охватить такое количество связей, которое характеризует «образ Я». Как бы подробно человек ни говорил о себе, он всегда чувствует, что он не исчерпывается никаким анализом и объяснением, что он невыразимо богаче собственного осознанного представления о себе.

Это ощущение основано на «образе Я». Можно сказать, что «образ Я» – это полномочный представитель сознания в царстве бессознательного (в правом полушарии). И благодаря тому, что правое полушарие «схватывает» любую информацию чуть быстрее левого, у «образа Я» появляется возможность оценить эту информацию до ее осознания и решить, можно ли допустить ее до сознания. Как полномочный представитель сознания, «образ Я» располагает правом такого решения и благодаря этому является основным регулятором нашего поведения.

Но мы пока так и не ответили на вопрос, в чем же основное отличие между полушариями, какова их задача в системе мышления, которая могла бы объяснить в рамках единой системы все разрозненные факты. Вопрос этот вызвал большую дискуссию в научном мире, и мы попытаемся ответить на него в следующей главе.

Мои доводы убедительны.

Аргументы многим знакомы.

Чуть надменно, чуть снисходительно

Утверждаю я аксиомы.

Удивительны только тем они,

Что уже через пять минут

Вновь становятся теоремами

И опять доказательств ждут.

В настоящее время уже недостаточно привести убедительные аргументы в пользу реальности бессознательной психической активности, необходимо также определить границы этого понятия и рассмотреть причины существования по видимости далеких друг от друга форм проявления бессознательного, их общность и различия. Мы попытаемся в первом приближении ответить на эти вопросы, исходя из теоретического положения, согласно которому разные формы бессознательного психического являются разными вариантами со отношения бессознательного психического и сознания.

Принимая такое определение, мы тем самым определяем границы понятия «бессознательное психическое». Так, в согласии с Ф. В. Бассиным, мы считаем, что о бессознательном психическом можно говорить только тогда, когда существует развитое сознание. Тем самым подчеркивается, что бессознательное психическое не есть просто негативное определение (то есть отсутствие сознания в процессе психического отражения, что свойственно животным и маленьким детям), а является особой, исключительно человеческой формой психического отражения наряду с сознанием и в неразрывной связи с ним. Следовательно, из рассматриваемой проблемы сразу же исключается бессознательное психическое маленького ребенка, так как у него еще недостаточно развито сознание, и потому в применении к нему более адекватно говорить, с нашей точки зрения, о досознательном.

Исходя из нашего определения, к рассматриваемой проблеме не относится также неосознание сколь угодно сложных физиологических процессов, происходящих в мозгу. Во-первых, они не могут быть отнесены к психическому, понимаемому как отражение субъектом объективной реальности в виде образов, понятий, отношений и переживаний, такого психического отражения. Эта идея содержится в книге Ф. В. Бассина «Проблема бессознательного», но, к сожалению, она не получила в ней достаточно полного и последовательного развития. Во-вторых, неосознанность физиологических процессов никак не определяется спецификой их отношений с сознанием: физиологические процессы лежат в основе как осознаваемых, так и бессознательных форм отражения и в качестве их общих механизмов не могут быть отнесены ни к тем, ни к другим. Подчеркивать неосознаваемость происходящих в мозгу физиологических процессов при обсуждении проблемы соотношения сознания и бессознательного психического столь же непродуктивно, как подчеркивать «неживой, неорганический» характер атомистических процессов при обсуждении вопроса о соотношении живой и неживой природы. Эти процессы являются общими для органического и неорганического мира, и то обстоятельство, что сами они не являются органическими, ничего не добавляет к проблеме демаркации между живым и неживым. Точно так же и сознание и бессознательное психическое базируются на определенных типах нейронной активности и определенных системных процессах, которые хотя и не осознаются, но не должны относиться к бессознательному психическому.

Рассмотрим теперь, исходя из нашего определения, последовательно различные формы бессознательного психического.

I. Хорошо известно, что в нашем мозгу хранится и постоянно увеличивается информация (получаемая в процессе именно психического отражения объективной реальности), которая, однако, может оставаться неосознанной в каждый данный момент. Так, читающие эти строки «не осознают» в момент чтения, что бумага, на которой написан текст, сделана из того же материала, что и стол, за которым сидит читающий субъект. Но достаточно нам сейчас обратить внимание на этот факт, как он тотчас осознается. Такого рода информация не является объектом сознания только в силу своей неактуальности для текущей деятельности, подчиненной осознанным задачам. Однако она легко может стать объектом сознания, как только произойдет изменение задач, и информация приобретет актуальность или, как в нашем примере, как только будет поставлена задача на осознание. Важно подчеркнуть, что неосознание в данном случае определяется малой значимостью информации для действующего субъекта, а отнюдь не конфронтационными отношениями с сознанием.

II. Совершенно иная ситуация имеет место в тех случаях, когда содержание психического отражения является актуальным, но не осознается в связи со слишком большой сложностью и нелинейностью информации. Для того, чтобы проанализировать специфику возникающих при этом соотношений между сознанием и бессознательным, необходимо дать определение сознания и рассмотреть связь сознания с процессами мышления.

1) Сознание представляет собой высшую форму психического отражения, возникающую как продукт общественной деятельности человека, и одновременно – как необходимое условие и средство осуществления такой деятельности. В психологическом аспекте сознание можно определить как знание о собственном знании объективной реальности, противостоящей познающему субъекту, и о себе как о субъекте познания. Из этого определения вытекают две важнейших функции сознания:

а) объективирование и закрепление в речи знания об объективной реальности и его абстрагирование от познающего субъекта обеспечивают не только приспособление к среде, но и ее активное изменение в процессе коллективного труда. С этой функцией сознания связано формирование значений;

б) выделение себя из окружающей среды в качестве субъекта-личности обеспечивает возможность к самовосприятию и самооценке, а это является предпосылкой к развитию интериоризированных социальных мотивов, которые выполняют незаменимую для человеческого общества функцию регулятора социального поведения «изнутри» субъекта. С этой функцией сознания связано формирование личностного смысла (А. Н. Леонтьев).

В состоянии неизмененного бодрствующего сознания обе эти функции, одна из которых определяет непосредственное взаимодействие со средой, а другая – опосредованную регуляцию поведения через самовосприятие, неотделимы друг от друга, но в некоторых особых состояниях сознания они могут функционировать порознь.

Выделение себя из среды, объективирование знания о собственном знании в речи возможно только при появлении способности к обобщениям и абстрагированию. Здесь мы подходим к некоторым представлениям о психологии мышления, которые получили особенно интенсивное развитие за последние годы и на которых имеет смысл остановиться подробнее.

2) Исследования, проведенные на людях с пересеченными межполушарными связями подтвердили наличие у человека двух принципиально различных типов мышления.

Здесь необходимо оговориться, что нерасчлененный мозг функционирует как единое целое, оба полушария, как и оба типа мышления, находятся в постоянном сложном взаимодействии, и речь может идти только об относительной привязанности типов мышления к полушариям. Логико-вербальное мышление можно также назвать социальным, поскольку оно сформировалось на человеческом уровне филогенеза как средство приспособления к сложной социальной среде человеческого общества, что является необходимым условием деятельного существования.

Если выделение себя из окружающего мира возможно лишь при появлении способности к обобщению, абстрагированию и речи (как конкретному способу закрепления и передачи обобщенных понятий), то следует признать, что основой для развития сознания является логико-вербальное мышление. Мы отдаем себе отчет в том, что эти два понятия не являются полностью идентичными (можно сказать, что сознание как высшая форма логико-вербального мышления включает в себя все свойства этого мышления плюс способность к интроспекции), но для дальнейшего рассуждения нам важно под черкнуть именно генетическую связь сознания с вербальным мышлением, поскольку понятие вербального мышления является значительно более определенным и его анализ может быть осуществлен значительно легче, чем анализ понятия «сознание».

Мы сказали, что вербальное мышление развилось на определенном этапе филогенеза как средство приспособления к усложнившейся социальной среде, потребовавшей новых форм общения (речи). Однако одновременно с бесспорным выигрышем в способности к адаптации и овладению средой развитие вербального мышления до степени доминирующего (каковым оно стало в условиях нашей цивилизации) неизбежно сопровождается определенным проигрышем в связи с его ограниченностью. И эта ограниченность вытекает из самой его природы: для того, чтобы стали возможными логико-знаковое оперирование с реальной действительностью, прием и передача вербальной информации для совершенствования социального общения, вербальное мышление должно обеспечить дискретное, упорядоченное отражение реальной действительности.

Между тем объективная действительность не может быть целиком описана в рамках вербального мышления. Это, разумеется, не значит, что упорядоченность и дискретность насильственно привносятся в действительность вербальным мышлением, как представляют себе многие философы-идеалисты и агностики. Будь это так, вербальное мышление вело бы к искаженному отражению реальности (что и бывает в случаях патологии), не могло бы выполнять свою коммуникативную функцию и быть орудием преобразования действительности. Элементы упорядоченности и дискретности содержатся в объективной действительности и не привносятся в нее, а, используя термин А. Н. Леонтьева, «вычерпываются» из нее вербальным мышлением для создания внутренне непротиворечивой модели мира. Но при этом за рамками остается все, что не вписывается в эту модель, что не может быть логически организовано и представлено в дискретном виде.

Разумеется, принципиальные возможности логико-вербального мышления и сознания (в гносеологическом смысле слова) не ограниченны, отражаемая сознанием модель мира не является застывшей, а постоянно расширяется, включая в себя все новые аспекты действительности. Вербальное и невербальное мышление постоянно взаимодействуют, вербальное мышление постоянно обогащается за счет включения в модель новых, ранее неупорядоченных элементов реальности, без чего был бы невозможен никакой вид творчества и прогресс. В конце концов, «чувственная ткань» сознания есть результат постоянного перекодирования языка невербального мышления на язык вербального. Но только в гносеологическом смысле не существует никаких принципиальных ограничений для полного сознательного постижения мира.

Когда же речь идет о конкретно-психологических аспектах проблемы, то очевидно, что у каждого данного субъекта в каждый данный момент логико-вербальное мышление не охватывает и не исчерпывает всего богатства отражаемой реальности (хотя оно и постоянно развивается в этом направлении). Выполняя функцию адаптации к социальной среде как важной части окружающего мира, вербальное мышление отражает этот мир недостаточно полно.

3) Возвращаясь теперь к сознанию (в конкретно-психологическом, а не в гносеологическом смысле слова), мы видим, что оно, базируясь на логико-вербальном типе мышления, не может и не призвано отражать всю реальную действительность. Сознание представляет собой высшую по социальному критерию, но принципиально не всеобъемлющую форму психического отражения.

За рамками сознания естественно должны оказаться явления, не поддающиеся логико-вербальной переработке и трансформации. Однако эти явления находят свое психическое отражение; подвергаясь переработке на невербальном уровне, они влияют на поведение (иначе была бы невозможна адаптация в целостном мире) и составляют сферу бессознательного психического.

Шахматист, приступая к решению той или иной задачи, не перебирает все возможные варианты комбинаций, а останавливается на какой-то одной, которая кажется ему наиболее перспективной, хотя он не всегда может объяснить, почему он так считает. Нам могут возразить, что, поскольку шахматист осознает сам факт предпочтения одной комбинации возможным другим, надо считать, что он просто «не понимает» причину своего выбора, и что следует говорить не о неосознанных предпосылках к выбору решения, а о непонимании причин выбора, совершаемого осознанно. Однако в основе такого выбора в действительности лежат цельное восприятие и оценка всей позиции, ее образ, включающий в свернутом виде выделение ее более сильных и более слабых сторон. В какой степени этот субъективный образ соответствует объективному соотношению сил в позиции – это вопрос таланта и опыта шахматиста, но сам образ существует, хотя и не осознается. (Мы имеем в виду, конечно, не формальное расположение фигур, а их взаимодействие, с учетом правил игры). Поэтому непонимание причин интуитивного выбора есть следствие неосознания образа позиции, определяющего этот выбор.

То, что на данном этапе не может быть организовано и упорядочено в рамках вербального мышления, уже тем самым оказывается в противоречии с созданной этим мышлением моделью действительности и вне ее. Неосознание обусловлено тем, что информация, поступающая от объекта, слишком сложна и нелинейна, чтобы быть полностью усвоенной с помощью логико-знакового мышления. Она слишком мало поддается структурированию, чтобы соответствовать прокрустову ложу этого мышления, но при этом осознаваемое отнюдь не находится во взаимоисключающих отношениях с неосознаваемым.

Такие отношения скорее можно считать взаимодополняющими, и именно они лежат, по нашему мнению, в основе интуиции и подлинного творчества.

Действительно, для творческого акта необходимо видеть действительность во всей ее сложности и многогранности, воспринимать ее такой, какая она есть, «с детской непосредственностью», как говорят иногда о художниках. Казалось бы, некоторая искусственная упорядоченность, вносимая логико-знаковым мышлением, должна только мешать этому процессу. Однако известно, что дети, несмотря на высокую творческую потенцию и недостаточное развитие вербального мышления и сознания, не способны к истинному социально-значимому творчеству. И это естественно, ибо если невербальное мышление обеспечивает непредвзятость и многогранность подхода, то вербальное мышление обеспечивает организацию и направление компонентов творчества, ограничивая его потенциальную хаотичность, способствуя критическому анализу «изнутри».

Таким образом, в отношении творчества вполне применима гегелевская триада, где тезисом является бессознательное (невербальное мышление), антитезисом – сознание, а синтезом – их взаимодополнение. Интуиция, реализованная в творчестве, отражает синергические отношения сознания и бессознательного психического.

III. Принципиально иной причиной неосознания являются конфронтационные, взаимоисключающие отношения между сознанием и бессознательным психическим. Возможность таких конфронтационных отношений также обусловлена свойствами самого сознания. Возникая на базе логико-вербального мышления, сознание, как указывалось, обеспечивает самовосприятие и становление социальных мотивов. Здесь заложены предпосылки для антагонистических противоречий между сознанием и бессознательным, примером чего является интрапсихический конфликт между социальными мотивами и противоречащими им установками поведения, возникающими в силу того, что вся система отношений человека далеко не исчерпывается теми отношениями, которые согласуются с социальными мотивами.

Если при неантагонистических противоречиях то, что не включено в модель «субъект-объект», не отрицает, а только дополняет саму модель, то при антагонистических противоречиях, в связи с противоположным влиянием сознания и бессознательного психического на поведение, происходит их взаимное отрицание. К примеру, субъект испытывает враждебность к другому, осознает это чувство, но либо не может найти для него объяснения, либо находит объективно неубедительное (например, приписывает объекту своей враждебности отрицательные качества, которых у него нет). Косвенный анализ взаимоотношений этих людей (а это осуществимо в гипнозе, с помощью психологических тестов и т. п.) показывает, что в основе враждебности в данном случае лежит чувство зависти, которое субъект не осознает потому, что это чувство неприемлемо для его самовосприятия. Нам могут возразить, что в этом случае следует говорить не о неосознании чувства зависти, а о непонимании причин осознаваемого чувства враждебности, но тем самым проблема неосознания была бы подменена совсем другой проблемой непонимания.

Мы считали бы такое возражение ошибочным. Сущность процесса понимания сводится к объяснению одной категории явлений через другие, известные и понятные, или через выявление связей между категориями. Следовательно, о первичном непонимании чувства враждебности можно бы говорить в том случае, если бы это чувство выводилось из других, более простых категорий, или если бы субъект знал о своем чувстве зависти, но ему были бы неясны причинно-следственные связи между этим чувством и враждебностью. В действительности же субъект не знает о существовании чувства зависти, и поэтому непонимание причины враждебности есть всего лишь вторичное следствие незнания (неосознания).

Неприемлемый для сознания мотив является классическим объектом исследования в зарубежных работах. Экспериментально показано, что он активируется поступающей извне информацией, и эта информация, как правило, не осознается так же, как и сам мотив.

IV. Совершенно особым представляется соотношение сознания и бессознательного психического в сновидениях.

Доказано, что быстрый сон и связанные с ним сновидения играют важную роль в системе психологической защиты. Схематически это может быть представлено следующим образом: часть информации, воспринимаемой субъектом в период бодрствования, оказывается неприемлемой для сознания, поскольку находится в антагонистических отношениях с определяемыми сознанием и социальными мотивами основными установками поведения. Если не удается предотвратить восприятие этой информации с помощью перцептуальной защиты или обеспечить такую ее трансформацию, при которой она перестает быть враждебной сознанию (с помощью рационализации), то эта информация, как и активированные ею мотивы, не допускается в сознание, но сохраняется на уровне бессознательного (вытесняется). Поведенческим отражением этого бессознательного психического (неприемлемых мотивов) является невротическая тревога.

Чем сильнее выражена невротическая тревога перед ночным сном у адаптированного субъекта, тем выше представленность быстрого сна и тем больше ярких сновидений. После такого сна тревога уменьшается, а та информация, которая до сна вызвала активацию неприемлемых мотивов и была в силу этого вытеснена из сознания, оказывается доступной сознанию и уже не вызывает невротической тревоги. Так обстоит дело у клинически здоровых, адаптированных людей, у которых уровень тревоги в вечерние часы относительно невысок. Искусственное лишение быстрого сна у таких субъектов ведет к противоположному эффекту – повышению уровня тревоги и вытеснению конфликтной информации. У больных с клиническим проявлением невроза, то есть при декомпенсации, потребность в быстром сне повышена (он имеет тенденцию начинаться раньше, чем у здоровых), но сновидений меньше, чем в норме, и они более бедные. Имеются и некоторые объективные изменения качества быстрого сна. Это было расценено нами как проявление качественной неполноценности быстрого сна, что может играть важную роль в генезе неврозов.

Что же происходит во время самих сновидений, выполняющих такую защитную функцию? На основе интроспективного анализа и рассказов других каждый знает, что в сновидении сознание претерпевает своеобразную трансформацию: нас не удивляют самые неожиданные изменения сюжета, бессвязность и несообразности происходящего в сновидении, необычные сочетания образов, немыслимые перемещения во времени и пространстве. Мы совершенно не прогнозируем последовательность событий в сновидениях и в каждый данный момент воспринимаем происходящее как само собой разумеющееся. После пробуждения нам бывает трудно исчерпывающе передать сюжет и даже ощущения от виденного – и это при уверенности в субъективном знании сновидения. В большинстве случаев сновидение не несет никакой полезной информации для сознания и быстро забывается.

Нетрудно заметить, что все эти качества могут быть объяснены как проявление доминирования невербально-образного мышления. Однако при всем том было бы грубой ошибкой считать, что функция сознания во время сновидений полностью отсутствует. Во-первых, мы можем, пусть отрывочно и неполно, вербализовать наши знания о сновидении. Во-вторых, и это особенно важно, в сновидении наше представление о себе как о личности не претерпевает коренных изменений, сохраняются не только простые чувства (страха, удовольствия), но и такие социально обусловленные, как чувство стыда, вины и т. п. Происходящее с нами в сновидении, как правило, не является неприемлемым для нас как личностей, а когда возникает угроза неприемлемого, то это тяжело субъективно переживается. Иногда при этом наступает пробуждение, а в других случаях это можно предполагать по своеобразной диссоциации в отчетах: субъект при пробуждении знает, что видел неприятное сновидение, но ничего не может о нем рассказать (отсутствие осознания).

Все это заставляет предполагать своеобразное изменение сознания в сновидении: функция отражения объективной реальности и абстрагирования знания об этой реальности от себя как субъекта познания нарушена (человек не осознает себя видящим сновидения), в результате чего нет и критического отношения к воспринимаемому. И в этом смысле сознание осуществляет как бы пассивную регистрацию результатов активности невербального мышления (чего не бывает в бодрствовании), а само невербальное мышление тоже не отражает объективной реальности, а только использует следы предшествующих отражений для организации автономной активности.

Но в то же время выделение себя как субъекта-личности (обеспечивающее самовосприятие и самооценку, по крайней мере на уровне представлений о себе как о действующем лице в сновидении) сохраняется, и в этом смысле сознание осуществляет активное взаимодействие с бессознательным психическим, в результате чего, в частности, неприемлемое для личности содержание не осознается.

Такая диссоциация сознания может быть понята с точки зрения задач, выполняемых сновидением: в сновидении сознание не осуществляет функцию непосредственного приспособления к объективной реальности, а лишь выполняет функцию приспособления личности как носителя социальных мотивов к другим, но также личностно обусловленным мотивам. Разумеется, в конечном итоге это ведет к улучшению адаптации в период бодрствования, но только в результате устранения мотивационного конфликта.

Наша гипотеза заключается в том, что с помощью языка образов, присущего невербальному мышлению, в сновидении достигается своеобразное как бы «примирение» конфронтирующих мотивов, так что вытесненные мотивы, по крайней мере на какое-то время, перестают быть враждебными сознанию вследствие их трансформации. Динамика образов в сновидении отражает поиск путей такого примирения, а осознание образов означает успешность такого поиска. Критико-аналитическая функция сознания, осознание себя видящим сновидение (то есть выделение себя как субъекта познания) в этих условиях были бы помехой для максимального использования возможностей невербального мышления.

Говоря на психологическом языке, образы сновидений утрачивают в значительной степени качество объективных значений, сохраняя качество личностного смысла. Именно поэтому они выполняют свою роль, а измененное сознание не возмущается их алогичностью. Утрата качества объективных значений при сохранении качества личностного смысла и привела к постановке вопроса о символике сновидений. Мы считаем малоперспективным искать универсальную расшифровку символов в сновидении здорового человека, учитывая индивидуальность и неповторимость каждой личности. Совсем другое дело – качественно неполноценные сновидения при неврозах, где возможности образного мышления достигать примирения конфликтных мотивов ослаблены, и потому некоторые образы отражают мотивы в почти не трансформированном виде.

Итак, своеобразие ситуации в сновидениях состоит в следующем.

Бессознательное, конфронтирующее с сознанием (вытесненный мотив), определяет потребность в сновидении. В то же время в самом сновидении используются возможности бессознательного (невербального мышления) для примирения мотивов, то есть в конечном итоге во имя сознания, и имеет место не антагонистическое, а синергическое взаимодействие бессознательного с измененным сознанием.[3]

V. При аффективных действиях особенности соотношения сознания и бессознательного психического во многом полярны их соотношению в сновидениях. Если образы сновидений сохраняют личностный смысл для сознания сновидящего при неосознании объективных значений, то для поступков, совершаемых в состоянии патологического аффекта, характерно осознание формальных значений действий, но смысл совершаемого (включающий представления о дальнейшей субъективной оценке поступка и его последствий для субъекта) затемнен или полностью утрачен. Именно это неосознание личностного смысла определяет снижение контроля над собственным поведением и облегчает нарушение социальных норм, далее достаточно хорошо интериоризированных. Позднее, при осознании смысла происшедшего, возникает чувство вины или стыда.

VI. Наконец, в заключение очень коротко остановимся на некоторых других формах нерегулируемого сознанием поведения в условиях патологии.

Особый интерес представляют сомнамбулизм (снохождение) и истерическая спячка. Функциональный смысл этих состояний во многом различен. Есть основания предполагать, что при снохождении происходит реализация в интегральном невербальном поведении мотивов, которые по тем или иным причинам не удается интегрировать с социальными установками поведения (в том числе это не удается сделать и в сновидении). При истерической спячке также выявляются признаки отреагирования неприемлемых мотивов, но не в виде невербального поведения, а в виде психических переживаний и неосознаваемых галлюцинаторно-образных представлений.

Все эти состояния имеют одно существенное сходство – полное выключение сознания, несмотря на видимую целесообразность поведения при некоторых из этих состояний. Таким образом, поведение или переживание оказывается неосознаваемым и не фиксируется в оперативной памяти субъекта не в силу особых отношений их с сознанием (сложность вербализации, неприемлемость для сознания, перестройка самого сознания и т. д.), а потому, что в отличие от всех перечисленных состояний бессознательное при описываемых эпизодах просто не сосуществует во времени с сознанием.

В самом начале этой главы мы подчеркнули, что, согласно нашему определению бессознательного психического, о нем можно говорить только тогда, когда уже имеется развитое сознание, и на этом основании предложили отнести психическое ребенка к досознательному. Может показаться, что и приводимые случаи клинической патологии не соответствуют нашему определению бессознательного психического. Но это не так. В описываемых ситуациях сознание вне эпизодов сомнамбулизма развито достаточно и вполне активно. Поэтому само выключение сознания в эпизодах можно рассматривать как результат своеобразного взаимоотношения сознания и бессознательного психического – такого взаимоотношения, когда для проявления активности бессознательного в качестве условия требуется выключение сознания.

Мы не считаем, что исчерпали все возможные варианты соотношений сознания и бессознательного психического, определяющих формы проявления бессознательного. Но уже рассмотренного достаточно для подтверждения правоты представлений Ф. В. Бассина относительно того, что отношения сознания и бессознательного психического не исчерпываются конфронтацией (как полагал З. Фрейд), а значительно богаче и интереснее.

Наш основной вывод заключается в следующем. Базой для бессознательного психического является невербальное мышление, а многообразие форм проявления бессознательного определяется различными соотношениями сознания и бессознательного, различной позицией и различной степенью активности сознания в этих отношениях. Анализ бессознательного психического с предложенной точки зрения может оказаться перспективным для понимания природы и функций конкретных проявлений бессознательного психического.

Мы могли уйти по-английски,

По английски невозмутимы,

От друзей наших – самых близких,

И от женщин – самых любимых.

Мы умели всех бесшабашней

Разрушать любые каноны,

Но зачем-то прятались в башне

Из слоновой кости точеной.

Нас как в бурю вечно качало,

То назад несло, то вперед.

Это два полярных начала

Предъявляли друг другу счет.

Два враждующих в нас начала -

Два конца упругой струны.

Но без них бы скрипка молчала,

Ноты были бы не нужны.

Итак, расщепление мозга, осуществленное Р. Сперри и его коллегами, выявило существенные различия деятельности двух полушарий. Было очевидно, что функции распределены между полушариями, но оставался нерешенным самый важный вопрос: есть ли в этом расследовании какая-то принципиальная закономерность? Можно ли предложить концепцию, которая описывала бы различия между полушариями не на уровне отдельных феноменов, а на уровне теоретических обобщений?

Первые объяснения, казалось, напрашивались сами собой и вытекали из экспериментальных наблюдений. Было предположено, что левое полушарие ответственно за восприятие и продукцию речи, а также математических и абстрактных символов. Правому полушарию приписывалась обработка любой образной, невербальной информации. Однако быстро выяснилось, что такой подход приводит к многочисленным противоречиям:

1. Правое полушарие действительно неспособно к речепродукции, однако оно понимает обращенную к нему речь в довольно широких пределах. Оно плохо справляется только с восприятием сложных грамматических конструкций.

2. Левое полушарие способно к адекватной оценке музыкального ритма, а ведь музыка – классический образец невербальной информации. Правда, распознавание мелодий остается недоступным левому полушарию.

3. Повреждение правого полушария (в результате инсульта, травмы или опухоли мозга) приводит к утрате творческого потенциала не только у музыкантов и артистов, но и у поэтов (оперирующих только словами) и даже у математиков. Поэты не теряют способности к версификации (т. е. имитации стихосложения), но дух поэзии из этих стихов уходит. Математики не теряют способности к решению тривиальных задач с четким алгоритмом решения, но утрачивают способность к решению задач нетривиальных, требующих создания нового алгоритма решения.

4. Сновидения всегда считались типичным проявлением активности образного мышления. В этой связи были все основания ожидать, что поле рассечения связей между правым и левым полушарием у пациентов исчезнут отчеты о сновидениях. Ведь отчитываться способно только левое полушарие, только оно владеет речью, а вся образная информация предположительно развертывается в правом полушарии.

Оказалось, однако, что лица с расщепленным мозгом могут отчитываться о сновидениях, хотя и реже, чем здоровые испытуемые. Это означает, что по меньшей мере часть сновидений развертывается в пространстве левого полушария. Правда, сновидения в этих случаях несколько отличаются от привычных. Образно говоря, отличие такое же, как отличие мультфильма типа «Ну, погоди…» от фильмов Тарковского или Антониони. Все эти фильмы, в отличие от типичных мультфильмов, не исчерпываются сюжетом и сводятся к нему. Но подробнее мы поговорим об этом чуть позже.

5. Язык глухонемых – это язык не слов, а жестов. Известно, что правое полушарие ответственно за координацию движений и вообще за все, что получило название «языка тела». Поэтому было логично предположить, что язык глухонемых находится под контролем правого полушария. Выяснилось, однако, что он страдает при повреждении не правого, а левого полушария.

6. Наконец, полной прерогативой правого полушария считается опознание сложных образов, таких как изображение человеческого лица. И это справедливо, за исключением, однако, тех случаев, когда изображение лица содержит отдельные, чрезвычайно характерные и бросающиеся в глаза черты, например, особая форма носа или асимметрия глазных щелей. В этих случаях опознание легче осуществляется левым полушарием – несмотря на то, что такое изображение остается образом. Итак, простые противопоставления слов и образов не объясняют функциональной асимметрии полушарий. Требуется другой подход.

Было высказано очень продуктивное предположение, что дело не в информации, которую обрабатывает мозг, а в способе обработки.

Первая гипотеза, выдвинутая в этом направлении, приписывала правому полушарию способность к одновременному синтетическому «схватыванию» самой различной информации («симультанная обработка»), тогда как за левым полушарием закреплялся последовательный переход от одного элемента информации к другому, что способствует ее систематическому анализу. В пользу этой гипотезы свидетельствует много фактов, но один эксперимент, поставленный американским психологом Поличем, потребовал ее пересмотра и уточнения. Полич показал, что когда все элементы информации достаточно однородны и если даже и отличаются друг от друга, тем не менее их можно легко формализовать, то левое полушарие вполне способно обработать все эти элементы одновременно, симультанно и даже быстрее, чем правое полушарие. А вот если образ достаточно сложен и не содержит четких и легко формализуемых отличительных признаков (как фотографии обычных человеческих лиц, без чересчур характерных, необычных и бросающихся в глаза черт), то преимущество в скорости и комплексности обработки действительно за правым полушарием.

С учетом этого эксперимента я внес уточнение в концепцию, объясняющую разную стратегию полушарий в обработке информации. Согласно моей концепции, различие между полушариями сводится к различным способам организации контекстуальной связи между предметами и явлениями.

И философы, и естествоиспытатели давно пришли к выводу, что ничто в этом мире не существует само по себе, вне связи с другими предметами и явлениями. Связи эти могут быть сильнее или слабее, более или менее разнообразны, но они всегда существуют и определяют динамичность этого мира – и физического мира, и мира человеческих отношений. В естественных условиях эти связи достаточно богаты и нередко способны взаимно отрицать друг друга, создавая предпосылки для амбивалентных отношений (притяжение и отталкивание, любовь и ненависть и т. п.). Характер и особенности связей нередко имеют определяющее значение для понимания смысла того или иного предмета или явления. Один и тот же предмет – яблоко – имеет совершенно различный смысл в зависимости от того, находится ли оно перед вами на блюде, привлекательное и вызывающее аппетит, как на картине Сезанна; или оно помещено на голову сына Вильгельма Телля, который должен сбить его стрелой, не задев ребенка; или это яблоко, которое Ева протягивает Адаму; или это яблоко, которое падает на голову Ньютона; или, наконец, это яблоко из стихов Вознесенского: «Но любовь – это райское яблочко с бритвами – сколько раз я надкусывал, сколько давай». Различие определяется не свойствами самого яблока, а особенностями его взаимосвязей, реальных или потенциальных, включая воображаемые, с другими предметами и явлениями. Для человека, существующего в контексте определенной культуры, роль таких ассоциативных связей особенно велика, и они могут сосуществовать одновременно, многократно пересекаясь и делая картину мира чрезвычайно богатой и полиморфной. Вот почему в предложенной мной концепции основное внимание уделяется именно взаимодействиям, связям между предметами и явлениями.

Согласно этой концепции, левое полушарие из всего обилия реальных и потенциальных связей выбирает немногие внутренне непротиворечивые, не исключающие друг друга, и на основе этих немногих связей (в идеале – стремление только к одной, но очень сильной) создает однозначно понимаемый контекст. Прекрасным примером такого контекста является текст хорошо написанного учебника по естественным наукам. В основе этого контекста лежит установление однозначных причинно-следственных отношений между предметами и явлениями. Благодаря однозначному контексту достигается полное взаимопонимание между людьми в процессе их деятельности, и потому формирование этого контекста так тесно связано с речью. Однозначность обеспечивает также логический анализ предметов и явлений, последовательность перехода от одного уровня рассмотрения к другому. При этом все остальные связи, способные усложнить и запутать картину, сделать ее менее определенной и, упаси боже, внутренне противоречивой – все эти связи безжалостно отсекаются. Такая аккуратно подстриженная под машинку логического мышления картина мира является уже не картиной в полном смысле этого слова, а моделью, удобной в обращении. Все школьное образование в условиях западной цивилизации направлено на скорейшее формирование у человека однозначного контекста левополушарного мышления.

Правое полушарие занято прямо противоположной задачей. Оно «схватывает» реальность во всем богатстве, противоречивости и неоднозначности связей и формирует многозначный контекст. Прекрасным примером такого контекста являются сновидения людей с целым мозгом. Я люблю этот пример, потому что он адресуется к внутреннему опыту каждого человека. Всем нам, наверное, знакомо ощущение беспомощности, когда проснувшись после яркого и личностно значимого сновидения, мы пытаемся его пересказать, чтобы передать свои от него ощущения. И с удивлением обнаруживаем, что, хотя мы ясно помним его во всех деталях, при пересказе ускользает что-то важное, причем не только от слушателей, но и от нас самих. То, что мы способны выразить в словах, является лишь бледной тенью, скелетом того, что мы действительно видели. И дело не в том, что нам не хватает слов, а в том, что не удается передать в словах тот многозначный контекст, который формируется обилием пересекающихся связей между его отдельными образами. Речь, во всяком случае, речь не поэтическая, принципиально не предназначена для передачи и выражения такого контекста, поскольку строится по законам левополушарного мышления. Именно поэтому «мысль изреченная есть ложь».

В не меньшей степени это относится и к описанию произведений искусства. Попробуйте передать ваши впечатления от действительно взволновавшей вас картины или кинокартины. Что бы вы ни сказали, это всегда будет только слабым приближением к тому, что вы хотели бы сказать – многозначный контекст искусства адекватно передается лишь через многозначный контекст искусства же. Наконец, все то же самое относится к попытке описания чувств и межличностных отношений, которые у нормальных, психически здоровых людей всегда многозначны.

Если благодаря левополушарной стратегии формируется модель мира, удобная для анализа, но основанная на эталонах и поэтому ограниченная, то благодаря правополушарному вкладу создается живой, полнокровный образ мира (вследствие чего этот вклад ассоциируется с «образным мышлением»). Через посредство следов образы взаимодействуют друг с другом сразу во многих «смысловых плоскостях», что и создает эффект многозначности. Представления о различных принципах организации контекстуальной связи как об основном дифференцирующем признаке право– и левополушарного вкладов в процесс мышления помогает устранить ряд противоречий. Действительно, если дело не в характере информации, и каждое полушарие способно к манипулированию и знаками и образами, то не должно вызывать удивления сохранение отчетов о сновидениях у лиц с расщепленным мозгом. Однако, как и следовало ожидать, сам характер этих отчетов меняется: сновидения становятся более простыми по структуре и практически исчерпываются формальным сюжетом. Понятно также, что анализ музыкального произведения сопряжен с более выраженной активацией левого полушария, а правое может воспринимать речь в относительно широких пределах. Можно даже предположить, что восприятие стихотворных текстов окажется в этих случаях особенно успешным. Во всяком случае, есть клинические наблюдения, что лица с афазиями вследствие поражения левого полушария, неспособные произнести в обиходе ни одной связной фразы, иногда сохраняют способность к пению песен или оперных арий. Естественное объяснение получает и факт нарушения языка жестов у глухонемых при левостороннем инсульте: язык глухонемых, в отличие от естественного и, как правило, непроизвольного языка жестов и мимики здорового человека, предназначен для передачи однозначно понимаемых эталонных сообщений.

Само понятие многозначности нуждается в уточнении. Идет ли речь о такой организации контекста, при которой он может неодинаково, но каждый раз строго определенно восприниматься (оцениваться) разными людьми либо в разных временных интервалах – или же имеется в виду подлинная полисемантичность, сосуществование нескольких значений? Иными словами, является ли многозначность результатом взаимодействия несовпадающих, но определенных в каждом конкретном случае индивидуальных представлений об объектах, или же она – следствие неопределенности этих индивидуальных представлений? Мы полагаем, что правомочны обе трактовки. На первый взгляд, может показаться странным признание возможной неопределенности и многозначности каких-либо собственных представлений субъекта. Но необходимо учитывать, что психика индивида включает в себя оба противололожным образом ориентированных компонента мышления, и только для системы правого полушария бессмыслен, невозможен феномен, одновременной множественности значений объекта, поскольку самые сложные и взаимоисключающие связи, приводящие к логическим противоречиям, «схватываются» этими механизмами как целостный образ. Многозначность существует только по контрасту с однозначностью и только с ее позиции.

Однако любая попытка ее экспликации – не только другим людям, но и самому себе, – оказывается безуспешной, и целостный образ вследствие своих бесчисленных внутренних и внешних связей становится многозначным.

Но система, которая обеспечивает выбор и экспликацию немногих связей из всего их обилия, может считаться внешней только по отношению к этому «правополушарному» переплетению образов, но не по отношению к личности и ее психике в целом. Способность к созданию однозначного контекста и вытекающая отсюда способность к объективации, последовательному анализу связей, выделению себя из мира, самоосознанию и рефлексии является, конечно, не менее фундаментальной особенностью человеческой психики, чем способность к организации многозначного контекста. То, что для образной подсистемы служит только механизмом репрезентации, для личности является важнейшим и неотъемлемым компонентом ее социального становления и существования. Сформировавшийся для взаимодействия с другими людьми левополушарный вклад в мышление стал важнейшим компонентом внутренней жизни, ибо личности не существует без социального взаимодействия.

Между тем образ должен неминуемо восприниматься на уровне эксплицирующей системы как многозначный, ибо никакое его обозначение не признается субъектом, обладающим «образным» мышлением, как исчерпывающее.

Это особенно наглядно выступает при рассмотрении сновидений или художественных образов произведений искусства. Благодаря двум противоположным способам организации контекста человек как бы сам несет в себе Другого (в понимании Лакана). Осознанный образ является лишь односторонним и обедненным слепком подлинно целостного неосознаваемого образа. Сама проблема соотношения между осознаваемым и неосознаваемым психическим может быть пересмотрена в свете вышеизложенных представлений.

Мы полагаем, что неосознанность есть функция многомерности и многозначности образа. (Мы не рассматриваем здесь специфику активного неосознания, то есть вытеснения, эмоционально значимой и неприемлемой для сознания информации). Малоинтегрированный и низкочастотный образ с его уникальным множеством связей, не поддающихся унификации, уже в силу этих своих особенностей может остаться неосознаваемым. Это положение чрезвычайно важно для теории познания. Известен парадокс Св. Августина: «Я знаю, что такое пространство и время только до тех пор, пока меня об этом не спрашивают». За этим парадоксом стоит реальность неосознаваемого знания, которое слишком сложно для перевода на точный и однозначный язык науки. Обе системы: фундаментальная, формирующая образный многозначный контекст, и эксплицирующая, обеспечивающая логический анализ и однозначное взаимопонимание, – находятся в состоянии взаимной дополняемости.

Осознаваемая модель мира постоянно обогащается за счет последовательного перевода на язык высокочастотных знаков все новых и новых связей и граней той сложной многозначной картины, которая формируется на основе уникальных образов и их следов. Но это только одна сторона их взаимодействия; не менее важен другой аспект, о котором мы сейчас и поговорим.

Благодаря «левополушарным» способностям, обеспечивающим выбор из всего обилия связей немногих высокочастотных, создается возможность для последовательного анализа предметов и явлений, вскрытия новых закономерностей. Но для того чтобы эти новые закономерности не оказались отрывочными и разрозненными, а способствовали формированию целостной картины мира, они должны вступить в многостороннее взаимодействие с ранее установленными закономерностями. Иначе говоря, они должны пройти этап «правополушарного» синтеза. В противном случае они окажутся не только бес полезными, но даже могут затруднить процесс познания. Логический анализ помогает вскрыть новые связи, но сам по себе не обеспечивает определения их места в целостной картине мира. С учетом всего сказанного выше можно предположить, что формулировке принципа дополнительности предшествовала такая интеллектуальная работа Н. Бора, результатом которой был синтез уже известных свойств электрона, как волны и как частицы, в низкочастотный образ, лишь в дальнейшем подвергшийся частичной интеграции. Для творческого познания конкретные результаты логического анализа необходимо вписать в более широкую и не вполне осознаваемую картину мира, с тем чтобы только потом обогатить и расширить осознаваемую модель реальности.

Остановимся теперь на проблеме организации естественного языка.

Хорошо изученная связь речевой функции с левым полушарием мозга давала, на первый взгляд, достаточно оснований для вывода о сходстве или даже тождестве ее механизмов и механизмов манипулирования знаками и логикой.

Такой вывод как будто подкрепляется тем, что речь сформировалась как способ оптимального взаимопонимания, а последнее, казалось бы, должно быть наиболее полным при формировании однозначно понимаемого контекста. Однако именно это положение при более глубоком анализе оказывается очень спорным.

Однозначно понимаемый контекст адекватен лишь тогда, когда его структура строго соответствует характеру объективно существующих связей или требованиям к анализу объекта и взаимодействию с ним. Примером может служить язык точных наук, компьютеров и учебников. В обычном же общении стремление к однозначности не только не облегчает, но даже затрудняет взаимопонимание, ибо то, что человек стремится выразить, донести до собеседника, по природе своей многозначно. Связи человека с миром и с другими людьми сплетаются в такую густую сеть, что попытка представить их в упрощенной и строго упорядоченной форме ведет к их необратимому обеднению, к утрате специфики человеческого феномена, Научный анализ и диалог с машинами – свидетельство того, что человек способен оперировать «чистыми» значениями, а сновидения показывают, что он может оперировать также «чистыми» смыслами (по А. Н. Леонтьеву).

В большинстве случаев люди обмениваются не раз и навсегда данными, отстоявшимися в языке значениями, а живыми именами образов, их смысл в каждый данный момент целиком определяется контекстом, в который они вписаны. Причем это не только контекст высказывания в структуре речи, это весь широкий контекст отношений между людьми, как и отношений человека с миром, включая его прошлый опыт и самый широкий круг ассоциаций. Без учета этого контекста, принципиально не поддающегося исчерпывающему значению, подлинное взаимопонимание оказывается невозможным. Чтобы не потерять самих образов за системой их именования, речь должна отражать множественность связей между ними. Поэтому подлинная глубина и полнота взаимопонимания требует метафор, и попытка избавиться от них во имя точности высказывания ведет к потере этих качеств (свойств), а следовательно, – и самой точности. Чтобы речь могла выполнять коммуникативную функцию, человек должен в ней гибко и динамично совмещать возможности обоих способов организации контекстуальной связи, и отработанные лингвистические системы должно использовать не только для передачи информации, но и для выражения экзистенции, т. е. для обозначения многозначных смыслов.

Эти представления получают в последнее время все более развернутое экспериментальное обоснование. В исследованиях, проведенных на лицах с временным выключением одного из полушарий, было показано, что оба они вносят свою незаменимую лепту в функции речи, но вклад их совершенно различен. Анализ наблюдаемых при этой процедуре феноменов свидетельствует в пользу наших представлений о роли в организации контекстуальных связей.

При угнетении левого полушария уменьшается объем кратковременной словесной памяти, утрачиваются языковые статистические обобщения, упрощается синтаксис. Лексика становится более предметной, вещной и менее концептуальной. Исчезает тенденция к рубрификации, к наложению абстрактных схем языка на явления внеязыковой действительности. В ответах на слово-стимул расширяются лексико-семантические поля, охватывающие целые совокупности объектов. При этом происходит перечисление вещей, совместно встречающихся в обиходе или в деятельности, даже если они не связаны непосредственно со словом-стимулом. Происходит также поименование компонентов индивидуального конкретного образа, стоящего за словом. Все это свидетельствует о том, что включение левого полушария способствует эксплицированию сложных контекстуальных ассоциативных связен между предметами, которые в обычном состоянии не проявляются.

Напротив, при угнетении правого полушария утрируется использование статистических закономерностей языка, но нарушается понимание интонаций и эмоциональной окраски высказывания и отношения говорящего к содержанию высказывания. Нарушается также понимание коммуникативного замысла (смысла) высказывания – главного, что хочет сообщить адресат. Восприятие речи становится формальным, также как и структура собственного высказывания: его объем увеличивается за счет усложнения синтаксиса и увеличения формально-грамматических конструкций при уменьшении числа знаменательных слов-существительных и прилагательных. Растет число семантически пустых словосочетаний. Речь становится выхолощенной, лишенной чувственно-предметного основания. Зато увеличивается число метаязыковых суждений, усиливается тенденция к рубрификации и поиску обобщенной схемы, содержащейся в слове. Схемы эти как бы оторваны от внеязыкового мира предметов.

Авторы этих наблюдений делают оправданный вывод, что левое полушарие ориентировано на метаязыковые и внутриязыковые отношения и обеспечивает поверхностную структуру высказываний, тогда как правое связано с глубинными структурами высказываний. В этой связи утверждается, что нерасчлененная мысль, формирующаяся в правом полушарии, не имея языкового оформления, скрыта не только для других, но и для себя. Здесь необходимо только вновь оговориться, что эта «мысль», конечно, не скрыта от системы, организующей образный контекст, ибо ею и порождена, но она скрыта от эксплицирующей системы и от субъекта в той степени, в какой субъект определяется самосознанием. Далее авторы высказывают интересную идею, что естественный язык полиглотичен, – в том смысле, что держит гамму переходов от иконических к символическим знаковым системам, и такая неоднородность обусловливает творческую силу языка. Однако при такой постановке вопроса остается неясным, как и на каком уровне осуществляется сам переход от одной знаковой системы к другой.

С этим связан также сложный и запутанный вопрос о природе внутренней речи.

По Л. С. Выготскому, у истоков речи как коммуникативного процесса лежит так называемая внутренняя речь, состоящая из внутренних слов.

Внутреннее слово, по аналогии с известной метафорой, применяемой к электрону, можно назвать кентавром; электрон проявляет себя то как волна, то как частица, а внутреннее слово выступает, с одной стороны, как носитель определенного значения (будучи словом), а с другой – «как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения». Слово во внутренней речи так насыщено разноплановыми ассоциациями и так богато полифоническими связями, обращенными не только к другим словам, но и к предметному миру, что по существу становится неотличимым от иконического знака, от образа. Такая двойственность, при формальном разделении слова и образа, немедленно приводит к противоречиям. Даже одними и теми же авторами понятие личностного смысла связывается то с содержанием образов, невербализуемых представлений, то с внутренним словом. Это противоречие имеет свое развитие. Действительно, если внутренняя речь – это вербальная конструкция со всеми ее классическими атрибутами, то не вполне ясно, как ей удается обеспечить богатство личностных смыслов и отразить предметно-образный мир во всей его сложности. Кроме того, остается нерешенным сакраментальный вопрос, как и на каком уровне осуществляется переход, перекодировка от первичных образов внешнего мира к вербальным системам – будь то внутренняя или внешняя речь. Этот же вопрос сохраняется, если считать внутреннюю речь невербальной конструкцией, но при такой постановке проблемы она вообще окончательно запутывается, поскольку неясно, на каком основании невербальная конструкция может быть определена как речь – пусть даже и внутренняя.

Заметим, однако, что все указанные противоречия возникают в том и только в том случае, если мы признаем противопоставление вербального и невербального материала, если основной водораздел проходит между словом и образом. Если же мы принимаем как основную дихотомию различие в способах организации контекстуальной связи, тогда для противоречий просто не остается места. Внутренняя речь в таком случае – это просто организация вербального материала по законам образного, многозначного контекста, она ничуть не менее вербальна (по фактуре), чем речь поэтическая (вспомним хотя бы стихи Б. Л. Пастернака или О. Э. Мандельштама), и в то же время столь же образна и так же полно отражает личностные смыслы. Переход от внутренней речи к внешней при таком понимании – это не проблема перекодировки иконического знака (образа) в символический (слово), а проблема изменения контекстуальной организации вербального материала, вычерпывание из всего обилия связей немногих наиболее существенных.

Одновременно может быть решена и другая проблема. В спонтанной речи, заранее не подготовленной, не остается ни места, ни времени для внутреннего ее программирования, и поэтому такой этап как внутренняя речь в ряде случаев может быть опущен. С этим можно было бы согласиться, если бы внутренняя речь развертывалась в такой же линейной последовательности и была столь же экскурсивна, что и внешняя. Но внутренняя речь, построенная по законам образного, многозначного контекста, обладает преимуществом симультанности и дискурсивности, а поэтому не нуждается в дополнительном времени для развертывания.

Наконец, представление о вербальном материале, организованном по законам образного контекста, помогает приблизиться к пониманию таких загадочных феноменов человеческой психики, как сохранение вербального рапорта с гипнотизером не просто в глубоких стадиях гипноза, но и при внушении «довербальных» состояний. Так, при внушении состояния новорожденности, подтвержденного целым рядом объективных неврологических симптомов (вплоть до «плавающих» движений глаз), сохраняются адекватные реакции на вербапьные команды гипнотизера. Между тем в ряде независимых исследований показано, что глубокое гипнотическое состояние характеризуется резким сдвигом функциональной асимметрии в сторону доминирования правого полушария. Если считать, что активирующееся при этом «образное» мышление характеризуется только манипулированием чувственными образами, то понять этот феномен довольно сложно. Но если признать, что правополушарная система с равным успехом может использовать и вербальный материал для организации многозначного контекста, тогда речевое общение с гипнотизером уже выглядит не столь парадоксальным.

Таким образом, речь обнаруживает уникальные возможности для организации противоположных по направленности контекстов и их гибкого взаимодействия в процессе общения, что и делает ее наиболее совершенным средством коммуникации. Однако мы отдаем себе отчет в том, что механизмы организации многозначного контекста остаются до настоящего времени неизвестными, и именно в этом направлении, на наш взгляд, целесообразна концентрация усилий исследователей.

Оба полушария выполняют равно важные функции. Левое полушарие упрощает мир, чтобы можно было его проанализировать и соответственно повлиять на него. Правое полушарие схватывает мир таким, каков он есть, и тем самым преодолевает ограничения, накладываемые левым. Без правого полушария мы превратились бы в высокоразвитые компьютеры, в счетные машины, тщетно пытающиеся приспособить многозначный и текучий мир к своим ограниченным программам. Все попытки создания искусственного интеллекта оказались недостаточно успешными именно потому, что авторы представляли мозг как одно левое полушарие и пытались моделировать только его. Отчасти это было связано с избыточной левополушарностью самих специалистов по искусственному интеллекту. И в связи с этим я хочу закончить эту часть поучительной историей, приключившейся много лет назад в Тбилиси на первом симпозиуме по искусственному интеллекту.

Организаторы симпозиума были увлечены идеей искусственного воссоздания человеческого мозга, и им казалось, что они близки к реализации своей мечты. Они пригласили на симпозиум одного из виднейших физиологов того времени, специалиста по естественному мозгу академика И. С. Бериташвили, и развернули перед ним захватывающую перспективу моделирования мозга и раскрытия всех его тайн. Иван Соломонович слушал молча и внимательно. В конце симпозиума энтузиасты-кибернетики спросили его, что он думает о предложенных перспективах. И. С. Бериташвили ответил, на мой взгляд, гениально. «Я старый человек, – сказал он, – и моя юность пришлась еще на дореволюционный период. В это время публиковалось много порнографических романов. Их отличительной особенностью было то, что писали их, в основном, старые девы, чья бурная фантазия не была ограничена их личным опытом».

Обычный день, обычный лес,

И в отдаленьи – гор громада.

Каких здесь ожидать чудес?

Во что здесь вглядываться надо?

Но – обособлен каждый ствол

И каждая из голых веток.

Скажи, чье злое торжество

Разъединило все предметы?

Как будто в разных плоскостях

И этот волк, и этот ворон.

Боюсь, художник, не простят

Тебе такого приговора.

Здесь сосны – сотнями прямых,

Пересекаться им не должно.

И нет людей…

Но разве мы

Не заблудились здесь, художник?

Застывший мир, застывший страх.

А где-то у его границы

Другой, расколотый в горах,

Взлететь готовый и разбиться.

Два мира разделил провал,

Два – друг без друга невозможных…

Скажи мне, как ты угадал,

Что это жизнь моя, художник?

(Зимний день (Картина с японской выставки))

Вторая половина XX века характеризуется выраженными центростремительными тенденциями, сближающими отдельные регионы, культуры и цивилизации. Уменьшение расстояний между континентами благодаря современным средствам связи, появление глобальных экологических проблем, касающихся всего народонаселения планеты, перемещение больших масс населения в необычные для них социально-культурные условия, увеличение стабильных связей между представителями различных культур ставят перед человечеством проблему интеграции культур, организации их взаимодействия не по принципу доминирования одной из них и поглощения другой, а по принципу их взаимного обогащения.

Сложности, возникающие на пути такой интеграции и кросскультуральной адаптации, довольно широко обсуждаются в мировой литературе.

Подчеркивается, что интеграция требует прежде всего взаимопонимания, которое у лиц, воспитанных в условиях разных культур, достигается с трудом. Однако многие исследователи сосредоточивают основное внимание лишь на некоторых психологических характеристиках, способствующих взаимопониманию отдельных лиц (например, миссионеров) с носителями другой культуры. Так, в подробном исследовании Х. Рубен и Р. Кели рассмотрен целый ряд таких благоприятствующих факторов: эмпатия, позитивное отношение к особенностям чужой культуры, доброжелательное отношение к другому человеку, способность к пониманию его потребностей и желаний, умение избегать в процессе коммуникаций морально-этических оценок, формирующихся под влиянием своей культуры, устойчивость к новизне и неопределенности, что обеспечивает терпимость.

Важность этих факторов сомнения не вызывает, но очевидно, что одного их учета совершенно недостаточно для организации взаимодействия больших групп населения, когда необходимо не одностороннее принятие субъектом специфики другой культуры, а подлинная интеграция. Кроме того, при таком подходе совершенно игнорируются специфические особенности каждой из вступающих во взаимодействие культур и фундаментальные основы межкультурных различий. Между тем эти различия, судя по многочисленным исследованиям, проявляются во всех аспектах поведения: в характере перцептивных возможностей, в преимущественном типе реагирования на стресс, в особенностях проявления эмоционального напряжения, в степени развитости вероятного мышления и т. п. Без учета этих особенностей и определяющих их факторов подлинная интеграция культур не осуществима.

В этой части мы не будем рассматривать специфические закономерности развития культуры и все факторы, определяющие межкультурные различия. Мы остановимся только на некоторых психофизиологических аспектах проблемы, имеющих хотя и не определяющее, но существенное значение.

После первых исследований Р. Сперри и его коллег, проведенных на лицах с расщепленным мозгом, стало общепризнанным, что логико-знаковое мышление тесно связано с механизмами левого полушария, а образное – с механизмами правого. В связи с такой привязанностью к мозговым структурам правомочен вопрос – обусловлена ли межполушарная асимметрия биологическими (врожденными морфофункциональными) особенностями полушарий человеческого мозга или она формируется в процессе социального общения? Ответ на этот вопрос зависит от филогенетического или онтогенетического подхода.

Необходимость в совершенном социальном общении, в передаче сложной информации и однозначном ее понимании, потребность в тонком анализе ситуации, короче – «экологическое давление», по термину Уилсона, привели к тому, что имеющаяся у животных ограниченная способность к анализу трансформировалась у человека в мощный аппарат логико-вербального мышления, со способностью к абстрагированию и решению философских по своему смыслу и значению вопросов. Действительно, некоторые зачатки логического мышления можно обнаружить у высших животных, которые способны, хотя и в узких пределах, к структурированию информации, ее отбору, выявлению причинно-следственных отношений между явлениями, т. е. формированию элементов однозначного контекста. Без такой способности животные оказались бы не в состоянии приспособиться к меняющимся условиям жизни, и даже условно-рефлекторное поведение было бы невозможным.

Разумеется, по уровню развития эта способность животных не идет ни в какое сравнение с логико-знаковым мышлением человека, и ни одно из полушарий не специализируется для осуществления этих функций. Эксперименты с расщеплением мозга у обезьян (так же как эксперименты с обучением обезьян логико-знаковому языку глухонемых) дают основание заключить, что два рассматриваемых нами способа переработки информации, два противоположных способа организации контекстуальной связи не имеют у высших животных дифференцированной локальной привязанности к полушариям.

В процессе филогенеза произошел качественный скачок, и способность к организации однозначного контекста развилась до такой степени, что появилось абстрактное мышление как высшая, чисто человеческая форма логического мышления. С помощью этого мышления человек преодолевает ограниченность конкретного мира, данного ему в ощущениях, конструирует максимально общие, универсальные понятия. Одновременно произошла функциональная дифференциация полушарий мозга, и эта форма мышления оказалась естественно привязанной к «говорящему» левому полушарию, поскольку однозначные связи должны быть закреплены в символах и значениях членораздельной речи. Функциональная асимметрия полушарий соответствует общему биологическому принципу, согласно которому более высокий уровень организации функций связан с большей их дифференциацией между различными системами. Этот принцип особенно демонстративно проявляется в работе мозга.

В результате такой дифференциации одновременно произошло развитие и качественное изменение пространственно-образного мышления. У животных этот способ организации контекстуальных связей также находится на относительно примитивном уровне. У человека на основе этих исходных предпосылок возникло только ему свойственное художественное мышление, способность к отражению мира в искусстве. Поскольку логико-знаковое мышление оказалось закрепленным за структурами левого полушария, освобожденная от этой функции правая гемисфера перестраивалась (и функционально и морфологически) в таком направлении, в котором обеспечивались максимальные возможности для организации образного контекста. Человек как вид превратился в Homo sapiens и Homo humanus не только благодаря усовершенствованию логико-знакового мышления и речи, но и потому, что дифференциация функций создала огромные потенциальные возможности для образного мышления, которые пока используются недостаточно. Проявлением этих возможностей являются творческая интуиция и достижения искусств.

Здесь необходимо подчеркнуть, что художественное мышление, способность к созданию и восприятию произведений искусства принципиально, качественно отличаются от непосредственно-чувственного (образного) восприятия мира животными. Усовершенствование логико-знакового мышления и его закрепление за определенными структурами мозга не только способствовали расширению возможностей образного мышления (в согласии с принципами соответствия между сложностью и дифференцированностью функций), но и оказало непосредственное влияние на его характер. Художественное мышление и искусство были бы невозможны, если бы у человека не было класса высших духовных потребностей, потребностей развития, если бы не формировался тесно с ними связанный «образ Я», вызывающий неутолимый интерес человека к самому себе и другим. А «образ Я» формируется благодаря способности к выделению себя из среды и к интроспекции, что неразрывно связано с речью и сознанием, т. е. с логико-знаковым мышлением. В то же время это чувственный образ со всеми атрибутами такового, «образ Я» принципиально отличается от Я-концепции, которая более однозначно и в силу этого менее полно отражает богатство социальных связей и установок личности.

В «образе Я» осуществляется как бы интеграция обоих типов мышления в высшем их проявлении, и художественное мышление в этом смысле – это модификация образного мышления, соответствующая высшему уровню развития логико-знакового мышления.

В этой связи необходимо определить позицию в дискуссии между двумя Нобелевскими лауреатами – Экклсом и Сперри – о соотношении двух типов мышления с сознанием. Экклс полагает, что сознание является функцией исключительно левополушарного мышления, а функции правого полушария принципиально не отличаются от таковых у животных. Все вышеприведенные соображения свидетельствуют против этого последнего утверждения. Лица с повреждением левого полушария или перенесшие его экстирпацию отнюдь не становятся похожими на животных. Сперри, напротив, считает, что правое полушарие обладает собственным сознанием, которое ни в чем не уступает левополушарному и только лишено его средств коммуникации. В качестве доказательства приводится ряд экспериментов, свидетельствующих о способности изолированного правого полушария к опознанию фотографий самого субъекта и его знакомых, к оценке расположения некоторых событий во времени и т. п. Можно предположить, однако, что многие эти способности зависят от сформированного «образа Я», который является в правой гемисфере «полномочным представителем» логико-знакового мышления и не мог бы сформироваться без этого последнего. Кроме того, неспособность к анализу и абстрактному мышлению делает «сознание» правого полушария столь отличным от привычного для нас понятия сознания, что возникает вопрос о правомочности употребления одного и того же термина.

Любое усложнение и любая дифференциация функций повышают адаптивные возможности всей системы в целом, и в этом их смысл. В данном случае системой является весь мозг, который работает как целое, а оба типа мышления выполняют функцию подсистемы. Их взаимодействие наглядно проявляется в процессе творчества. «Созревание» нового, интуитивные аспекты творческого акта, как менее формализуемые и осознаваемые, преимущественно связаны с особенностями образного мышления, тогда как отбор, оценка и упорядочивание этого нового, его превращение из «вещи в себе» в «вещь для нас» являются прерогативой логико-знакового мышления.

Обсуждаемая дифференциация функций, развившаяся в филогенезе в процессе приспособления к социальной среде, закрепляется в мозге каждого индивида в виде биологических предпосылок к развитию обоих типов мышления, соответственно порознь в правом и левом полушарии. Но реализоваться эти морфофункциональные предпосылки, эти генетически закрепленные потенциальные возможности могут только в процессе онтогенеза благодаря социальному общению и обучению.

Необходимо помнить, что сама способность к обучению тому или иному типу поведения (или стилю мышления) контролируется генетически и приобретается в процессе эволюции. Соотношение биологических и социальных факторов в развитии индивидуального мышления в общих чертах, по-видимому, такое же, как и при формировании речи. (Речь тесно связана с логико-знаковым мышлением, хотя и не является его синонимом: нарушение речи при некоторых видах афазии, обусловленной органическим поражением мозга, не влечет за собой обязательного распада логико-знакового мышления, точно так же, как и дефектность этого мышления, например, у умственно отсталых детей, может сочетаться с относительной формальной сохранностью речевой функции).

Мозг новорожденного обладает потенциальными возможностями к развитию речи, но они могут реализоваться только при своевременном и активном вербальном общении со взрослыми, и лишь в процессе этого общения речевая функция окончательно «закрепляется» за левым полушарием, тогда как на ранних этапах онтогенеза анатомо-функциональные предпосылки для развития речи представлены в обоих полушариях. И в этом случае развитие функции сопровождается ее дифференциацией по полушариям. П. Милнер и другие авторы предполагают, что механизмы левого полушария, ответственные за речь, активно тормозят функционирование аналогичных механизмов правого полушария. Эта гипотеза по крайней мере позволяет понять, почему при частичном повреждении систем левого полушария (например, при инсультах) наступает полная афазия, тогда как после удаления левого полушария или рассечения мозолистого тела правое полушарие оказывается способным в довольно широких пределах к пониманию речи, а в ограниченных пределах – даже к ее продукции.

Сказанное относится и к межполушарной асимметрии в целом. Хотя даже у новорожденного есть отдельные физиологические признаки неравнозначности полушарий, выраженная функциональная асимметрия на ранних этапах онтогенеза отсутствует, и имеется лишь некоторое превалирование способностей, которые принято относить к функциям правого полушария. Даже овладение такой левополушарной функцией, как чтение, на начальных этапах обучения требует активного участия образного мышления. Лишь в дальнейшем под влиянием специфически организованного воспитания и обучения начинает доминировать логико-знаковое мышление.

Итак, в процессе филогенеза усложнение социального общения обусловливает функциональную дихотомию полушарий. Предпосылки к этой дихотомии закрепляются генетически, но в онтогенезе они могут реализоваться только в процессе социального общения.

Конкретные соотношения двух типов мышления у индивида (относительное доминирование того или иного) во многом определяются культурными особенностями и традициями среды, и среда закрепляет их по механизму группового отбора или преемственности. Разумеется, речь идет о столь сложных психических процессах, что вопрос о доминировании того или иного типа мышления никак не может быть решен на основе выявления доминантности по какой-либо моторной или сенсорной функции или по их сочетанию (доминирование по руке, по уху, глазу и т. п.). Все эти признаки должны учитываться, но не являются определяющими. Люди, воспитанные в разных этнопсихологических условиях, воспринимают мир по-разному. Можно предполагать, что у представителей различных популяций или этнических групп, из поколения в поколение подвергавшихся воздействию определенного комплекса факторов социальной и природной среды, в процессе социального и культурного наследования будет формироваться такой способ переработки информации, который обеспечивает оптимальное функционирование субъекта и популяции в целом применительно к условиям данной среды. Такой подход согласуется с представлениями А. С. Выгодского о том, что сложные психические функции формируются в ходе исторически обусловленных видов практической и теоретической деятельности и изменяются в процессе этой деятельности. Нам неизвестно, какие конкретные факторы природной и социальной среды обусловили в свое время становление межполушарных отношений у большинства представителей каждой данной этнической группы. Но после того, как доминирующий тип мышления уже определился, он, по-видимому, пере давался из поколения в поколение по принципу культурного наследования (преемственности), опираясь на потенциальные возможности мозга к формированию различных типов межполушарных отношений. Как мы уже подчеркивали, различие культур не сводится к особенностям психофизиологических закономерностей, но конкретный механизм, через посредство которого реализуется культурное наследование, в значительной степени определяется характером межполушарных отношений.

Разумеется, когда мы говорим, что для той или иной культуры характерен преимущественно определенный тип мышления, мы имеем в виду отнюдь не абсолютное, а лишь статистическое преобладание индивидов с этими особенностями мировосприятия. В условиях любой культуры можно найти достаточное число людей, отличающихся по образу мышления от большинства, но психологические особенности культуры определяются все же большинством населения.

Особенности развития нашей современной цивилизации с ее акцентом на анализ однозначных причинно-следственных связей и устремленностью к активному изменению мира в относительно большой степени базируются на возможностях логико-знакового мышления и способствуют его развитию.

Некоторые восточные цивилизации, ориентированные скорее на приспособление человека к миру как неизменной давности, чем на приспособление мира к человеку, и преодолевающие внутреннюю противоречивость мира благодаря неальтернативному подходу (что особенно ярко проявляется в философских системах дзен-буддизма), используют в основном возможности образного мышления и способствуют его развитию. Благодаря этому и может выявляться специфика межполушарных отношений у представителей различных этнических культур.

В 1981 году руководитель исследовательского центра в Иокогаме (Япония) Макото Кикухи опубликовал в международном журнале «Физика сегодня» статью под названием «Творчество и способы мышления: японский стиль». Автор обращает внимание на принципиальную разницу в характере мышления между японцами, с одной стороны, и представителями западной цивилизации – с другой. Это различие существенно затрудняет взаимопонимание даже между учеными, работающими в области точных дисциплин. Кикухи рассказывает, как на одном из международных симпозиумов по электронике американский ученый задал своему японскому коллеге простой вопрос: пытался ли автор проводить некоторые определенные измерения?

Японец начал отвечать с упоминания о проблемах, которые не имели, казалось, прямого отношения к вопросу, но были необходимы, с точки зрения докладчика, для того чтобы подойти к самому ответу. Однако через несколько минут задавший вопрос американец пришел в состояние сильного возбуждения и прервал оратора с места: «Можете вы сказать прямо – да или нет?»

Автор считает этот эпизод очень характерным. В процессе общения, и делового и бытового, японцы не склонны пользоваться однозначными формулировками типа «да – нет». Жесткое разделение на «белое» и «черное» несвойственно их культуре, они очень чувствительны ко всем оттенкам цвета, ко всему спектру, будь то восприятие природы или отношения между людьми.

Не будучи специалистом в проблеме межполушарной асимметрии и, возможно, даже не думая о ней, автор сопоставляет особенности языка и мышления японцев и американцев в формулировках, как будто бы прямо позаимствованных из работ последователей Сперри. Для английского языка, пишет он, характерно буквенное выражение, ориентация на логику, линейная структура, он особенно удобен для науки. Японский язык более пригоден для поэзии, он выражает содержание с помощью аналогий, ориентирован на чувство.

Японские иероглифы – это не условные знаки отдельных букв, это сложные «паттерны» (модели) слов или даже целых выражений. Несмотря на большую сложность, эти паттерны «схватываются» сразу, а не анализируются в деталях. Дословный перевод научного текста с японского на английский очень обедняет его, делает его плоским и однозначным, почти как пересказ произведения искусства. Японцы труднее запоминают номера, чем американцы, зато их пространственно-образное мышление значительно богаче. Объясняя дорогу, японец не станет перечислять названия улиц и количество домов, которые надо миновать, а предлагает живую картину, в которой точками опоры становятся цвет дома, его конфигурация, взаимное расположение домов.

Широко известен и культ природы в Японии.

Все эти свойства мышления предрасполагают к высокой творческой активности, ибо, как справедливо подмечает Кикухи, творческая активность не должна быть скована простой однозначностью, для нее важны все трудноуловимые оттенки значений и красок. Мы уже указывали на ключевую роль правополушарного мышления в творчестве. Этой особенности мышления соответствует и подход японцев к решению проблем, их стиль деятельности – они начинают с опоры на некоторые исходные, важные и наиболее общие факторы задачи или ситуации и далее склонны предпринимать любые попытки без их длительного предварительного анализа. По уровню творческой потенции японцы, по-видимому, в среднем превосходят европейцев и американцев, и в некоторых сферах искусства (поэзии, живописи) эти потенциальные возможности действительно блестяще реализованы. Японская поэзия является эталоном образной насыщенности и смысловой многозначности. Но Кикухи обращает внимание на то, что в области точных наук с реализацией творческих возможностей дело обстоит не столь благополучно, как можно было бы ожидать. Японцы очень хорошо и быстро обучаются, особенно тому, что требует комплексного усвоения, воспроизведения «паттерна» поведения. Но они в целом труднее европейцев находили до последнего времени новые пути развития научной мысли и новые способы применения своих знаний. Кикухи объясняет это недостаточной независимостью мышления и меньшим индивидуализмом японцев по сравнению с представителями западной цивилизации. Японское общество, полагает автор, является психологически значительно более гомогенным, однородным, чем западноевропейское или американское. Зависимость от группы и слабое развитие индивидуализма во многом нейтрализуют возможные положительные последствия пренебрежения детальным анализом ситуации и проблемы. Вся система обучения, по утверждению автора, закрепляет относительную психологическую гомогенность: она построена весьма стандартно и ориентирована скорее на «натаскивание» к экзаменам, чем на развитие самостоятельности мышления.

Мы думаем, что здесь проявляется сложность отношения между двумя типами мышления. Для социально значимого творчества необходимо взаимное дополнение высокоразвитых образного и критико-аналитического вербального мышлений. Роль последнего связана не только с оценкой результатов творческого процесса и его правильной ориентацией. Благодаря логико-знаковому мышлению и однозначному закреплению понятий в языке происходит выделение себя из среды, самоидентификация, которая в дальнейшем ведет к актуализации всех природных способностей, чтобы субъект мог стать личностью, непохожей на другие. Развитие «индивидуализма» в смысле максимального осознания собственной уникальности, личностной неповторимости, «отдельности», безусловно, способствует развитию социальной активности, в том числе и творческой, но такое самосознание основано на возможностях логико-знакового мышления.

Менее выраженная самоидентификация, ощущение неразрывной связи с природой и другими людьми, преимущественно образный тип мышления открывают, конечно, потенциальные возможности для творчества, но одновременно мешают реализоваться этим возможностям, ибо сопряжены с характерным для детей стремлением быть «как все», не выделяться, т. е. следовать конвенциональным нормам гомогенного общества. Это проявляется и в японской поэзии, для которой гораздо в меньшей степени, чем для поэзии Запада, характерно эгоцентрическое противопоставление лирического героя миру. Для научного же творчества недостаточно воспринимать мир во всем его многообразии – нужно еще иметь смелость противопоставить свое видение мира и конкретной проблемы принятым представлениям, что требует независимости от группы. Здесь необходимо подчеркнуть, что основы научно-технического прогресса пришли в Японию с Запада, и поэтому японцы с самого начала находились в положении учеников и последователей. Отсюда такая диссоциация между яркой самобытностью в поэзии и других видах искусства, менее социально зависимых, возникавших без посторонних влияний и требовавших гораздо меньшей ориентации на уже сложившиеся представления и нормы, и определенной зависимостью в фундаментальной науке. Преодоление такой зависимости связано с ростом самосознания и изменением системы преподавания.

Таким образом, специфика японского пути развития культуры характеризуется по меньшей мере двумя противоречиями. Одно из них состоит в том, что прагматическое использование богатства многозначного контекста, присущего их мышлению, требует большего развития таких черт личности (эгоцентризм, тенденция к самоутверждению), формирование которых связано с особенностями противоположного, левополушарного стиля мышления. Это противоречие внутреннее, диалектическое. Другое противоречие, скорее ситуационного характера, состоит в некотором несоответствии системы обучения, по крайней мере в сфере точных наук, особенностям потенциальных творческих возможностей, свойственных японцам. Это хороший пример того, что для подлинной интеграции культур, для использования оптимальных возможностей каждой из них и обогащения за счет особенностей другой культуры необходимо учитывать этнические особенности мышления и мировосприятия, тесно вязаные со спецификой межполушарных отношений.

Хороший пример того, как именно условия развития ребенка влияют на преобладающий тип мышления и творческие потенции взрослого человека, дает нам история еврейского народа. Рассмотрим условия религиозного обучения и воспитания в рамках иудаизма. Прежде всего, оно характеризуется стимуляцией интеллектуальной активности с самого раннего детства. Талмуд, изучаемый в религиозной школе, – это не свод истин в последней инстанции, не догма, а столкновение различных трактовок и противоположных взглядов на одни и те же события. Лучше всего суть изучения Талмуда выражена в анекдоте-притче:

К одному ученому еврею пришел однажды нееврей и сказал, что он хочет изучать Талмуд. Еврей ответил: «Талмуд еврейские дети начинают учить с детства». «Но я тоже хочу попробовать, неужели я умею думать хуже, чем еврейские дети?» – сказал этот человек. «Хорошо. Попробуй ответить мне на несколько вопросов. Первый вопрос такой: два еврея провалились в печную трубу. Один вылез грязный, а другой чистый. Кто пойдет умываться?» – «Разумеется, грязный». – «Неправильно. Грязный посмотрит на чистого, подумает, что он такой же чистый, и мыться не пойдет. А чистый посмотрит на грязного, как в зеркало, ужаснется и побежит мыться. Теперь второй вопрос. Два еврея провалились в печную трубу, один вылез грязный, а другой чистый. Кто пойдет умываться?» – «Но я уже знаю этот вопрос: разумеется, чистый». – «Неверно. Слова могут быть одинаковые, но вопросы разные.

Мыться пойдет грязный. Ибо чистый взглянет на грязного и подумает: „Неужели я так грязен?“, посмотрит на себя и убедится в обратном. А грязный посмотрит на чистого, не поверит, что он так же чист после трубы, взглянет в зеркало и пойдет мыться. Теперь третий вопрос: два еврея провалились в печную трубу, один вылез грязным, а другой чистым. Кто пойдет умываться?» – «Грязный!» – «Неверно». – «Чистый!» – «Неверно». – «А что же верно?» – «А здесь все неверно. Ведь не может быть, чтобы два еврея провалились в печную трубу и один вылез грязным, а другой чистым!»

Этот анекдот иллюстрирует принципы воспитания и обучения в иудаизме.

В противоположность не только другим религиям, но и западно ориентированному светскому обучению, у еврейских детей на протяжении столетий формировался антидогматический подход к самым сложным вопросам бытия и человеческих отношений. Перед маленьким ребенком развертывались альтернативные объяснения фундаментальных основ, закрепленные в различных, часто противоречащих друг другу комментариях Талмуда, и ребенку предлагалось найти собственную позицию в процессе сравнения и обсуждения.

Потенциально любой ученик становился как бы соавтором комментария. Он не получал в готовом виде «истину в последней инстанции» (как это сегодня, к сожалению, зачастую происходит не только в школе, но и в университетах) – он сам шел к этой истине, постепенно осознавая по дороге, что она не конечна и не единственна. То, что только сейчас на Западе начинает осознаваться как краеугольный камень творческого мышления, подспудно входило в систему ежедневного обучения в маленьких ешивах, разбросанных по сотням местечек.

Подчеркивание необходимости поиска собственного, не регламентированного пути к истине, признание неизбежности и оправданности ошибок и заблуждений на этом пути устраняло страх перед ошибками и перед поиском, расковывало человека, давало ему чувство сопричастности великим мудрецам и учителям. Атмосфера «мозгового штурма» в миниатюре – вот что достигается таким обсуждением комментариев к Талмуду. Требование активного соучастия в строительстве собственной личности поднимает ребенка в собственных глазах и побуждает его к поиску. А когда он убеждается, что противоречащие друг другу трактовки не отрицают, а дополняют друг друга; что есть правда за каждым подходом; что только в арифметике дважды два всегда равно четырем, а в человеческом поведении и в отношениях между людьми одинаковые, на первый взгляд, посылки могут вести к разным результатам, – когда ребенок сталкивается со всей этой сложной диалектикой (которая в детстве, впрочем, воспринимается легче, ибо она естественна, а логическая несовместимость, напротив, искусственна), – именно тогда ребенок приобщается к многозначности, без которой нет ни творчества, ни снов, ни условий для поиска.

Для проверки наших предположений автором совместно с проф. В. В. Аршавским были проведены этнокультуральные психофизиологические исследования представителей разных культур. Психофизиологическими и электрофизиологическими методами изучали функциональную межполушарную асимметрию у представителей коренного населения Крайнего Северо-Востока (чукчи, эвенки), у представителей населения, не относящихся к коренным народностям региона, но принадлежащих к близкой расово-этнической группе (якуты), и у представителей пришлого населения, появившихся в данном регионе в результате миграции из европейской части страны. Таким образом, исследованы представители трех различных этнических групп, адаптационные возможности и традиционные способности к переработке информации которых формировались в разных условиях.

Оказалось, что представители пришлого населения легче справляются с задачами, требующими применения счетно-логических операций (арифметические задачи, корректурная проба Иванова-Смоленского, построенная по принципу выделения группы буквенных символов, аналогичных словарным). Представители коренного населения более успешно выполняли задачи, требующие пространственной ориентировки. При нагрузках, адресованных преимущественно к логико-знаковому мышлению (решение в уме последовательного ряда арифметических задач), более чем у 70 % представителей пришлого населения отмечается появление сильных корреляционных связей между биопотенциалами мозга, регистрируемыми в различных отделах левого полушария. Этот показатель свидетельствует о более активной включенности функциональных систем левого полушария в выполнение данной задачи. У представителей коренного населения при такой нагрузке сильные корреляционные связи устанавливаются у незначительной части испытуемых. При нагрузках, адресованных преимущественно образному мышлению (мысленное представление предварительно экспонированной картины с последующим описанием ее цвета и деталей), сильные корреляционные связи устанавливаются в правом полушарии более чем у 70 % представителей коренного населения и менее чем у 20 % представителей пришлого населения.

Эти результаты согласуются с многочисленными данными психологических исследований, проведенных на аборигенах Австралии и Африки и выявивших у них преобладание образного («первичного») мышления. По-видимому, у представителей этих народностей психика формировалась в условиях, требующих быстрого усвоения общих аспектов ситуации и четкой пространственной ориентировки. Соответственно, у них обнаруживаются большие возможности использования механизмов и функциональных систем правого полушария. В то же время социальные связи в этих культурах были менее сложные и разветвленные, чем в западной культуре.

Но в последние десятилетия уклад жизни коренного населения претерпевает значительные изменения. Вместе с большим миграционным потоком из европейской части страны в указанный регион проникает современная цивилизация и научно-технический прогресс. Развитие промышленности, увеличение числа учебных заведений и научных учреждений и вовлечение в науку и производство все большего числа местных жителей предъявляют повышенные требования к системам логико-знакового мышления. У представителей коренного населения это может на первых этапах создавать значительные трудности для полноценной психической адаптации. Наши исследования выявили у них более выраженную по сравнению с пришлым населением физиологическую активацию мозга, особенно структур левого полушария. Активация проявлялась в снижении альфа-индекса, т. е. в увеличении десинхронизации на электроэнцефалограмме. Смысл такой дополнительной активации, по-видимому, состоит в том, чтобы справиться с повышенными требованиями к механизмам левополушарного мышления.

Исследование группы якутов показало, что по всем психофизиологическим и электрофизиологическим показателям они занимают промежуточное положение между двумя вышеописанными группами. Подавляющее большинство испытуемых одинаково успешно выполняли задания, связанные как с применением счетно-логических операций, так и требующие пространственно-образной ориентировки. При заданиях первого типа отмечается появление сильных корреляционных связей биопотенциалов в левом полушарии (как и у представителей пришлого населения), при заданиях второго типа – появление сильных корреляционных связей биопотенциалов в правом полушарии (как и у представителей коренного населения). Мы полагаем, что выявленная особенность может быть связана с тем, что данная популяция формировалась в условиях давних и глубоких контактов с европейской цивилизацией, и это наложило отпечаток на становление межполушарных отношений. Приведенный факт еще раз свидетельствует в пользу того, что особенности межполушарной асимметрии определяются не только генетически, а в большой степени подчиняются закономерностям культурного наследования.

Психологом Л. П. Калачевой проводилось подробное психологическое обследование всех детей вспомогательных школ на Чукотке, причем особое внимание уделялось применению некоторых так называемых невербальных (образных) методик, которые позволяют судить о потенциальных психических возможностях и не зависят от образования и воспитания.

Результаты этого обследования показали, что среди детей младшего возраста (до 9 лет включительно) – подавляющее большинство с правополушарным типом реагирования, и это хорошо согласуется с известными данными о том, что на ранних этапах развития преобладает правополушарная стратегия, которая лишь постепенно в процессе образования и обучения уступает место левополушарной. Особый интерес представляло то, что в возрасте до 10 лет даже у детей пришлого населения, прибывшего на Северо-Восток из западных регионов страны, чаще наблюдается правополушарный тип реагирования и реже левополушарный. В возрасте 10–14 лет у детей пришлого населения наблюдается смена правополушарного типа реагирования на преобладающий левополушарный. У большинства же подростков коренного населения такой резкой смены не происходит. Примерно с этого возраста и устанавливаются выраженные различия у представителей коренного населения, в отличие от пришлого, характерно доминирование правополушарной стратегии мышления. Интересно, что во всех возрастных группах как коренного населения, так и пришлого, число лиц со смешанным (то есть оптимальным с точки зрения приспособления к любой среде) типом реагирования почти одинаково. Следовательно, переход от правополушарной стратегии к левополушарной происходит не за счет увеличения этой группы.

Такое различие между коренным и пришлым населением объясняется, по-видимому, тем, что вся предшествующая история развития этих народностей осуществлялась в рамках цивилизации, ориентированной на максимальное использование способностей к пространственно-образному восприятию реальности и к организации ее многозначного контекста. Вероятно, у представителей разных этнических групп, из поколения в поколение подвергающихся воздействию определенных факторов природной и социальной среды, включая и научно-технический прогресс, в процессе группового отбора, культурной преемственности и наследования формируется и закрепляется такой тип восприятия и переработки информации, такой способ мышления (связанный с особенностями межполушарной асимметрии), который обеспечивает оптимальное существование отдельного человека и всей этнической группы в условиях данной среды. При этом необходимо помнить, что обозначенные в начале статьи стратегии мышления не находятся в иерархических отношениях друг к другу. Они разные, но равно необходимые, и в идеале развитие одной из них не должно происходить за счет подавления другой, а доминирование той или иной стратегии не может считаться показателем безотносительно более высокого уровня психического развития.

Игнорирование этого обстоятельства, непонимание принципиальной важности каждого из этих способов восприятия мира, как и их несводимости друг к другу, приводит к грубым ошибкам, тяжелейшим психологическим и социальным последствиям.

Покажем это на примере образования.

Дети представителей коренных народностей, как и дети представителей пришлого населения, обучаются в школе по единой учебной программе (что считается признаком их равенства и равноправия). Однако эта программа предлагает развитие аналитического мышления, эксплуатацию и стимуляцию вербальных способностей. Способности к образному мышлению, к организации многозначного контекста этой программой не только не стимулируются, но даже подавляются. Даже уроки литературы базируются на формально-логическом анализе произведений мировой культуры, что в конечном итоге отбивает у многих детей интерес к чтению. Между тем даже в западных странах, где уровень гуманитарного образования на порядок выше, чем у нас, все чаще приходят к выводу, что вся система образования чересчур односторонне ориентирована на жизнь в условиях научно-технического прогресса и желательно дополнить ее опытом обучения и воспитания, выработанным в странах восточной цивилизации (Япония, Индия, Китай). По мнению многих ученых, без этого не удастся достичь гармоничного развития психики, и полноценного развития творческих и адаптивных возможностей человек.

Если все сказанное справедливо для тех, кто на протяжении многих поколений живет в условиях научно-технического прогресса и западной цивилизации, то это тем более важно для представителей других цивилизаций.

Преподавание, ориентированное только на возможности логико-знакового, левополушарного мышления, неадекватно для лиц с доминированием пространственно-образного мышления, и поэтому большинство детей коренных народностей Северо-Востока страны с первых школьных лет фактически оказываются в условиях дискриминации по сравнению с детьми пришлого населения. Об этом свидетельствует анализ успеваемости детей.

«Левополушарные» дети более успешно осваивают точные науки, а «правополушарные» успешнее справляются с гуманитарными предметами.

Наибольших результатов по всем предметам достигают индивиды смешанного типа реагирования, но их мало среди всех испытуемых.

Педагогическая наука и практика должны найти и внедрить новые методы преподавания, основанные на использовании и активации способности к образным представлениям и организации многозначного контекста. Пока таких методов немного, но они используются даже для преподавания точных наук. В качестве примера можно привести метод преподавания физики, разработанный учителем московской школы Л. А. Потовым. Вместо традиционного изучения абстрактных физических законов, изредка подкрепляемых отдельными и не всегда убедительными экспериментами, в рамках этой методики проводится сначала красивый, интригующий эксперимент, и детям предлагается самостоятельно вывести физическую закономерность, на которой он основан.

По существу ученики ставятся в ситуацию, подобную ситуации открытия, что неизбежно связано с активацией образного мышления, и они проходят в своем познании естественный путь от «озарения» до формулировки закона. Введение логических закономерностей как бы базируется на предпосылках, связанных с правополушарным мышлением, и таким образом развиваются оба типа мышления.

Этот подход благотворен для всех детей, перегруженных такими сугубо «левополушарными» предметами, как математика, информатика, программирование. А для выходцев из других цивилизаций это единственно возможный недискриминирующий их подход.

С проблемами обучения тесно связана и проблема умственной отсталости.

Исследования, проведенные совместно с Л. П. Калачевой, показали, что налицо явная тенденция к гипердиагностике олигофрении среди детей коренного населения: за умственную отсталость часто принимается недостаточная сформированность лексико-грамматических аспектов речи в сочетании с бедным словарным запасом (примечательно, что диагностика умственной отсталости проводится на материале, в основном рассчитанном на логическое мышление, а не на образное).

В то же время у многих таких детей при направленном исследовании выявляются большие возможности для развития образного мышления.

Следовательно, в этих случаях за олигофрению принимается резкий (но вполне оправданный биосоциальными факторами) сдвиг межполушарной асимметрии в сторону доминирования «правополушарной» стратегии мышления. Эти дефекты развиваются на фоне педагогической запущенности в условиях насильственной семейно-культурной депривации (обязательное воспитание детей в интернатах). Исследование показало, что такие особенности мышления характерны для 2/3 детей коренного населения, которым ставится диагноз умственной отсталости. Эти дети могли бы обучаться не во вспомогательных школах, которые, по существу, препятствуют их естественному развитию, а в нормальных, если бы программа этих школ была адекватна стилю их восприятия и мышления (среди таких детей встречается немало очень одаренных, с большими художественными способностями).

Между тем для появления таких программ необходимо прежде всего принципиально изменить отношение к иному типу мышления, перестать рассматривать его как аномалию. Существующий подход, не учитывающий естественных различий между этническими группами, не позволяет помочь их представителям максимально использовать свои способности. В конечном счете это приводит к возникновению у многих из них состояния «обученной» беспомощности, когда дети не видят никаких перспектив своего естественного развития, не могут выдержать конкуренцию со своими сверстниками, поставленными в более выгодные условия.

Признание естественных, никого не унижающих различий между этносами и разработка на этой основе новых социальных, педагогических и культурных программ – необходимое условие для того, чтобы приостановить деградацию малых народов, которые живут и думают не так, как мы, люди западной цивилизации.

И все, что найдено во тьме наощупь -

Грудь женщины и тон случайной фразы,

И слово, приходящее так сразу -

Все кажется вещественней и проще.

И то, что мы от мрака отделим

Прикосновеньем пальца или мысли,

Уже к себе как будто бы причислим

И одиночество разделим с ним.

Как странно, от кошмара пробудясь,

Вернувшись в мир вещей обыкновенный,

Почувствовать с невидимой Вселенной

Свою непрерываемую связь.

Предположение о компенсаторном характере дополнительной церебральной активации наиболее полно обосновано в работах В. Н. Янсона с соавторами.

Авторы показали, что испытуемые со слабо выраженной латерализацией речевой функции,[4] для которых характерны относительно низкие показатели невербальных способностей, при решении различных задач (буквенные анаграммы, задачи из теста Равена) используют преимущественно левополушарные механизмы переработки информации.

У субъектов с доминированием левого полушария образные инструкции значимо увеличивают воспроизведение вербального материала, а дополнительная и не связанная с текстом невербальная информация интерферирует с запоминанием абстрактного материала. У лиц же со слабо выраженной латерализацией этот факт отсутствует, хотя они в целом лучше запоминают конкретный материал, поддающийся организации в обеих системах обработки, чем абстрактный. Недостаточная латерализация функций связана с менее выраженной функциональной специализацией полушарий, а конвергенция различных функций на одну и ту же церебральную систему приводит к тому, что каждая из взаимно конвергирующих функций оказывается относительно ослабленной. Поэтому испытуемые с выраженной латерализацией речевой деятельности не только достаточно легко используют «левополушарные» компоненты мышления при решении соответствующих этим компонентам задач, но и активно включают «правополушарные» механизмы в тех случаях, когда задачи этого требуют. Так, эти испытуемые имеют преимущества при решении задач из теста Равена и при решении буквенных анаграмм, составленных не на основе определенного стереотипа, а случайным образом.

В то же время решение таких задач испытуемыми со слабой латерализацией речевой деятельности не только менее успешно, но и сопровождается физиологической активацией – повышением активности артикуляторных мышц, более высокой частотой пульса, повышенной электрокожной активностью, большей амплитудой электромиограммы мышц конечностей. Наиболее важным проявлением этой физиологической активации является уменьшение мощности альфа-ритма в левой височной области при решении вербальных задач. Физиологическая активация рассматривается авторами как проявление мобилизации механизмов саморегуляции мозга, как дополнительные способы компенсаторного повышения активности левополушарных механизмов. Так, увеличение проприоцептивной импульсации от артикуляторных мышц направлено на повышение уровня активности речевых центров.

Проговаривание информации «про себя» способствует ее кодированию в вербальной форме. Дополнительная активация левого полушария необходима для дискурсивного решения многих альтернатив в проблемной ситуации, а в процессе самого речеобразования – для выбора единственного способа выражения из многих возможных. Но те же испытуемые со слабо выраженной латерализацией речевой функции обнаруживают преимущество при решении задач с четко заданным алгоритмом. Можно предполагать, что это обусловлено усилением тонической левополушарной активации, которая носит гиперкомпенсаторный характер. Это гиперкомпенсация сниженных вследствие слабой латерализации функциональных возможностей логико-вербальных компонентов мышления. Однако обращает на себя внимание отсутствие соответствующей гиперкомпенсаторной активации правого полушария у тех же испытуемых, несмотря на то, что образные компоненты мышления у них исходно столь же дефектны, и снижены невербальные способности. Более того, при решении задач, которые по своей природе предполагают использование «правополушарных» компонентов мышления, эти испытуемые реагируют тем не менее дополнительной активацией преимущественно левого, а не правого (или, во всяком случае, не только правого) полушария, хотя стратегия решения задачи остается при этом недостаточно эффективной. Причина, на наш взгляд, заключается в том, что образные компоненты мышления, как уже упоминалось, по самой своей природе не требуют дополнительной церебральной активации, и в случае их дефектности такая активация не в состоянии обеспечить компенсаторного усиления функций на должном уровне. Поэтому лицам с функциональной недостаточностью образных компонентов мышления, со снеженной способностью к организации многозначного контекста во всех случаях приходится прибегать к единственно доступной им стратегии решения задач: гиперкомпенсаторной мобилизации логико-знаковых компонентов мышления, что сопряжено с дополнительной церебральной активацией, особенно левого полушария. У испытуемых же с выраженной латерализацией механизма речи при решении невербальных задач, требующих однозначного решения (матрицы Равена), обнаруживается уменьшение мощности альфа-ритма в теменных областях и левого, и правого полушария, так же как и при решении вербальных задач.

В пользу представлений о необходимости дополнительной церебральной активации для компенсации сниженных функциональных возможностей левого полушария свидетельствует и меньшая мощность альфа-ритма у плохо читающих учеников по сравнению с хорошо читающими при закрытых глазах.

Высказана, правда, и противоположная точка зрения на основе оценки времени реакции при предъявлении психологических тестов сделан вывод, что хорошо читающие равномерно распределены между «активирующими» левую и правую гемисферу, а у большинства плохо читающих активируется только правое полушарие. Нельзя исключить, что противоречие может быть обусловлено различием в возрасте между группами обследованных: на разных этапах онтогенеза правое и левое полушария играют разную роль в овладении чтением. На начальных этапах обучения чтению в раннем возрасте решающую роль играет правое полушарие, а функциональные возможности левого полушария еще развиты недостаточно. Можно предполагать, что переходный этап к доминированию левого полушария характеризуется активацией обеих гемисфер, а замедление этого перехода и сохранение «правополушарного» уровня отражает задержку развития. Кроме того, необходимо учитывать, что оценка степени активации полушарий по физиологическим показателям не совпадает с оценкой степени активации по скорости выполнения функциональных задач.

Проблема успешности обучения вообще тесно связана с проблемой неполной или замедленной в своем развитии латерализации функций. Но когда речь идет об обучении, обязателен дополнительный вопрос: обучении чему? В нескольких исследованиях установлено, что в младшем школьном возрасте отставание в овладении обычной учебной программой высоко коррелирует с леворукостью или амбидекстрией (способность одинаково хорошо владеть правой и левой рукой, – прим. ред.) в процессе выполнения тонких моторных актов, регулируемых зрением, а сама амбидекстрия во многих случаях является проявлением неполной латерализации функций. Обучение особенно страдает, когда билатеральное распределение функций сопровождается недостаточной интеграцией отдельных сенсорных и моторных систем. Связь между слабой латерализацией функций и пониженной способностью к обучению хорошо согласуется с вышеизложенным: при недостаточной латерализации функций необходимы дополнительные психофизиологические «затраты» в виде активации неокортекса и особенно левого полушария. Только с помощью таких дополнительных затрат удается (и то не в полной мере) компенсировать функциональную недостаточность левополушарных компонентов мышления, которые берут на себя основную нагрузку в условиях типичного для нашей цивилизации вербально ориентированного обучения. В этой связи большой интерес представляют данные о том, что отстающие в учебе школьники в возрасте 9-11 лет с амбидекстрией или леворукостью хуже справляются не только с собственно вербальными задачами, но и с матрицами Равена, содержащими невербальную информацию. Авторы делают из этого вывод о снижении в данном случае как вербального, так и невербального интеллекта.

Последний страдает даже в большей степени – по способностям к усвоению вербальной информации эти дети несколько превосходят своих праворуких сверстников, также испытывающих трудности в себе, тогда как выполнение матриц Равена дается им существенно хуже. Интерпретация этих фактов может быть двоякой. С одной стороны, как было показано выше, дополнительная активация левого полушария у лиц с нерезко выраженной латерализацией функций, может отчасти компенсировать недостаточность вербального мышления, тогда как аналогичная компенсация правополушарной недостаточности невозможна. С другой стороны, не следует упускать из виду, что решение задач по типу матриц Равена требует установления между отдельными фигурами строго однозначных связей, то есть организация образной по формальным критериям информации подчиняется законам логико-знакового мышления. По-видимому, выполнение теста Равена требует взаимодействия обоих компонентов мышления. Учет этого обстоятельства может помочь преодолеть противоречие между цитированной выше работой и другим исследованием, проведенном также на школьниках в возрасте 7-11 лет. Автор, преподаватель живописи и ваяния в младших классах школы, обнаружил важную закономерность: потенциальные творческие художественные возможности (в изобразительном, поэтическом и вокальном жанре) максимально выражены у детей с явной и скрытой леворукостью. Внутренняя жизнь этих детей богаче, чем у сверстников, и наполнена зрительными и звучащими образами. Однако эти возможности нуждаются в особых, стимулирующих условиях для их выявления, в создании поощряющего психологического климата, потому что у детей этого возраста, по-видимому, со времен детского сада вырабатывается коллективная агрессия по отношению к любому нестандартному способу самовыражения, который прежде всего проявляется в творчестве. Однако оказалось достаточно на протяжении всего лишь нескольких часов в неделю поощрять творческое самовыражение и подавлять тенденции к его агрессивному подавлению, как агрессия сменялась заинтересованностью, и творческие возможности проявились ярко и разносторонне, причем особенно при левшестве или амбидекстрии. Возраст этих детей не отличается от возраста обследованных в цитированной выше работе, у которых обнаружено отставание в учебе, особенно при рассогласовании между выраженностью латерализации функций «по руке» и «по глазу». Кроме того, как мы уже писали, у взрослых с недостаточной латерализацией речевой функции имеются признаки функциональной дефектности обоих компонентов мышления, но слабость логико-вербальных компонентов преодолевается гиперкомпенсаторно за счет избыточной активации левого полушария, тогда как механизмы образного мышления в процессе решения задач действительно почти не используются. Мы полагаем, что противоречие это может быть разрешено следующим образом.

Дети с недостаточно выраженной латерализацией (что коррелирует, хотя и не в 100 % случаев, с выраженностью леворукости и амбидекстрии) характеризуются относительно меньшими по абсолютной выраженности потенциальными возможностями развития обеих стратегий мышления. В этом проявляется общий биологический закон – чем меньше дифференциация функций, их специализированное распределение по различным системам, тем меньше сами функциональные возможности. Так, именно максимальная выраженность функциональной асимметрии способствует лучшему овладению профессиональной операторской деятельностью, в меньшей степени предрасполагает к авариям и функциональным заболеваниям ЦНС. Но поскольку вербальная цивилизация благодаря своим особенностям с самых ранних лет и в условиях семьи, и особенно в условиях детских учреждений стимулирует только один компонент мышления – логико-знаковый, то его уменьшенные функциональные возможности обусловливают замедленное становление его доминирующей роли, сопровождающееся гораздо большими дополнительными затратами. Поэтому на определенном этапе онтогенеза остается относительно больший шанс для полного развития образного компонента мышления, столь необходимого человеку. Это тем более вероятно, что на ранних этапах онтогенеза исходное преимущество на стороне правого полушария, а с возрастом это преобладание правого полушария исчезает, и более того – наступает ослабление функциональных возможностей образного компонента мышления. Не обусловлено ли это влиянием обучения и цивилизации в целом? Так или иначе, в дошкольном и раннем школьном возрасте правополушарные возможности выше, и отсутствие ранней специализации гемисфер оказывается полезным даже для такой функции, как овладение чтением. У детей с отсроченной специализацией функций добиться полного до минирования логико-знакового компонента труднее, чем У праворуких с рано окончившейся специализацией полушарий, это требует больших усилий от педагогов и от них самих, и в результате на более поздних этапах онтогенеза возникает неожиданный на первый взгляд, но диалектически оправданный эффект: «правополушарные», образные компоненты мышления оказываются окончательно подавленными. Вырабатывается стереотип постоянного «подхлестывания» именно способности к организации однозначного контекста, и тогда преимущества в способности к организации многозначного контекста переходят к праворуким, к лицам с хорошо и рано выработанной дифференциацией функций, которым доминирование логико-знакового мышления не стоило такого труда.

Данные о больших невербальных затруднениях у детей с недостаточной латерализацией функций свидетельствуют именно о том, что функция образной подсистемы у них ослаблена и менее подвержена стимулирующим влияниям нашей цивилизации. Достаточно сделать это давление цивилизации менее жестким, как на уроках у Ю. Грибова, чтобы относительное отставание образных компонентов мышления стало менее выраженным, и слабые ростки его возможностей укрепились. Но из этого следует и более далеко идущий вывод, который сделал Ю. Грибов: своевременное и целенаправленное развитие образных компонентов мышления, уравновешивающее влияние цивилизации, должно дать благоприятный эффект в виде гармонического развития всех способностей и у праворуких, составляющих абсолютное большинство населения.

Сны распадаются утром,

Как серебро под лучом.

Это устроено мудро,

И солнечный свет не причем.

Смутных чудес очевидцы.

Были бы мы смущены,

Если б могли проявиться

Все наши сны.

Проблема межполушарных отношений в стадии быстрого сна остается спорной. С одной стороны, в ряде исследований показано преобладание активности правого полушария во время сновидений: более высокая мощность спектра ЭЭГ справа; изменение амплитуды биоэлектрических колебаний, свидетельствующее об активации правого полушария в быстром сне; усиление регионарного кровотока в правой височно-затылочной области у больных нарколепсией во время сновидений и гипнагогических галлюцинаций; более высокая активность левой руки в психомоторных тестах при пробуждении из быстрого сна по сравнению с пробуждениями из медленного сна и бодрствованием, причем эта относительно более высокая активность левой руки, проявляющаяся в сглаживании различий между успешностью выполнения задания правой и левой рукой, коррелирует с более яркими отчетами о сновидениях; после пробуждения из быстрого сна лучше выполняются тесты, адресованные правому полушарию, а после пробуждения из медленного – тесты, адресованные левому. В другом исследовании испытуемым, мужчинам и женщинам, при пробуждении из быстрого и медленного сна предъявлялись 3 теста на правополушарные функции (определение локализации точки, определение формы фигуры, ориентация в пространстве) и 3 теста на левополушарные функции. Учитывалась выраженность право– и леворукости. У праворуких женщин выявлено доминирование левого полушария при пробуждении из медленного сна и правого полушария при пробуждении из быстрого сна. У праворуких мужчин отмечалось также доминирование левого полушария после медленного сна, а при пробуждении из быстрого сна различия между активностью гемисфер не выявлялось. Тенденция к доминированию правой гемисферы усиливалась во втором эпизоде быстрого сна по сравнению с первым. У леворуких мужчин и женщин не было выявлено никаких закономерностей в характере выполнения заданий при пробуждении из разных стадий сна. Если тестирование проводилось спустя более 30 мин после пробуждения, различия в выполнении тестов при пробуждении из разных стадий сна сглаживались. Частота отчетов о типичных, насыщенных образами сновидениях не зависела от наличия и выраженности правополушарной доминантности, что в принципе может быть объяснено одинаковым сдвигом в сторону активации правого полушария во время быстрого сна как у лиц с исходным доминированием правого, так и у лиц с исходным доминированием левого полушария. Поражение правого полушария, сопровождающееся анозогнозией, сочетается с уменьшением длительности быстрого сна.

Было высказано предположение, что характер межполушарной асимметрии меняется в течение суток в определенном ритме, который продолжается во время сна, совпадая с ритмом медленный сон – быстрый сон.

Все эти данные как будто хорошо согласуются с представлениями о роли правого полушария в организации многозначного контекста, если считать сновидения типичной иллюстрацией этого контекста. Однако мы уже ссылались на данные о сохранности отчетов о сновидениях после комиссуротомии у 4 больных из 12. Правда, сновидения при этом становятся более простыми и однозначными, с легко прослеживаемыми причинно-следственными связями.

Можно, следовательно, предполагать, что в ряде случаев левое полушарие принимает участие в генерации сновиденческой активности, которая качественно отличается от таковой, связанной с правым полушарием.

Это одна сторона вопроса. Другая же состоит в том, что сам процесс вербализации сновидений требует активного соучастия левого полушария.

Отсюда напрашивается вывод, что правое и левое полушария могут отвечать за разные аспекты сновиденческой активности. Прямая связь между сновидениями и усилением мощности ЭЭГ справа не подтверждена, более того, даже зрительные образы сновидений развертываются преимущественно на фоне левополушарной биоэлектрической активности высокой мощности. В какой степени биоэлектрическая активность мозга может быть основанием для оценки доминантности полушарий – достаточно сложный вопрос. Что является показателем активности – десинхронизация, как это принято считать в традиционной нейрофизиологии, или, напротив, выраженный альфа-ритм, характерный, как мы показали выше, для различных особых состояний сознания?

Для быстрого сна в целом типична десинхронизация биоэлектрической активности мозга, проявляющаяся в доминировании частых полиритмичных и низкоамплитудных колебаний на ЭЭГ. Таким образом, на первый взгляд, быстрый сон и связанные с ним сновидения представляют собой исключение из установленной выше закономерности – относительного преобладания альфа-ритма или даже более низких частот при организации многозначного контекста и ведущей роли правого полушария. Такое исключение может поставить под сомнение существование самой закономерности, ибо образы сновидений – типичный и наиболее убедительный пример многозначного контекста. Однако исследования последних лет дают материал, свидетельствующий в пользу справедливости отмеченной закономерности и для сновидений. Показано, что сновидения, характеризующиеся максимально выраженной галлюцинаторностью переживаний, непредсказуемостью событий, высокоамплитудным альфа-ритмом, необычностью, сопровождаются увеличением альфа-активности.

Как ослепительно светло!

И ощущение такое,

Что это вовсе не стекло,

А неба глубь над головою.

Жизнь опьяняюще легка,

Нет начинаний безнадежных

И никакого потолка

Не признает для нас художник.

Если речь идет об общей закономерности, характерной для любых изменений сознания с тенденцией к доминированию «образных», «правополушарных» компонентов мышления, обеспечивающих многозначность, то возникает вопрос о природе этого своеобразного психофизиологического паттерна. Выше мы отчасти попытались ответить на этот вопрос, предположив, что дополнительная церебральная активация, проявляющаяся в реакции десинхронизации на ЭЭГ, необходима только для организации однозначного контекста.

Очевидно, что упорядочивание информации, ее организация, выделение наиболее общих и статистически наиболее сильных связей и высокочастотных знаков, градация информации по принципу ее высокой или низкой вероятности – все это относится к «негэнтропийной» психической активности, характерной для логико-знакового мышления и сознания. Но было бы ошибкой считать, что функцией правого полушария, в противоположность левому, является пассивное, «зеркальное» отражение мира. Будь это так, мы имели бы дело не с целостными образами (пусть сложными и многозначными), а с первозданным хаосом бесчисленных разрозненных элементов, слабо связанных друг с другом.

Между тем многозначный контекст – это сложная система, подчиняющаяся соответствующим законам, и для нее определяющим фактором как раз и являются не отдельные элементы, а связи между ними.

«Энтропия» образного мышления, лежащая в основе творчества, – это не энтропия неживой природы, которая ведет к упрощению, дезорганизации и в конечном счете к распаду материи. Если развить идею «творческой эволюции» А. Бергсона, то «энтропия» образного мышления – это как бы третий виток гегелевской спирали, по которой идет развитие природы. На первом витке этой спирали безраздельно господствует второй закон термодинамики и действуют энтропийные силы упрощения систем и распада материи, что сопровождается потерей, рассеиванием энергии. Но человек с его способностью к осознаваемой целенаправленной деятельности противопоставляет этой тенденции к распаду тенденцию к организации и упорядочению информации и мира в целом; эта деятельность носит негэнтропийный характер и нуждается в дополнительных энергетических затратах, проявлением которых является десинхронизация биоэлектрических потенциалов мозга. Сознание и подчиненная ему деятельность – это отрицание энтропии природы. Однако, когда А. Бергсон поставил вопрос о необходимости дополнить организующую (и в то же время неизбежно упрощающую) функцию сознания интуитивным постижением самой сути вещей и явлений (и особенно их связей), он тем самым проявил незаурядную собственную способность к интуиции. Исключительное развитие логико-знакового, аналитического мышления, «интеллекта» по Бергсону, доминирование субъект-объектных отношений несет на себе печать ограниченности, которая может быть преодолена за счет целостности интуитивного «схватывания» связей во всем их многообразии. На этом новом, третьем витке спирали происходит отрицание отрицания, отрицание негэнтропического свойства сознания и возврат к «энтропии», но на качественно ином уровне – это уже не та энтропия, которая ведет к хаосу, а свойственная только человеку «энтропия» образного мышления, позволяющая преодолеть отчуждение субъекта от мира и активно, хотя и без дополнительных затрат, воссоздать целостный образ мира во всей его противоречивости, сложности и многозначности. Термин «негэнтропия» в данном случае используется как метафора, отражающая меру упорядочения информации в соответствии с законами формальной логики. Термин «энтропия» в этом контексте отражает степень неупорядоченности информации, но только по тем же законам.

Каковы же конкретные психологические механизмы, позволяющие осуществить эту активную деятельность по созданию многозначного контекста?

Этот вопрос остается пока открытым, можно высказать лишь некоторые предположения.

Можно предполагать, что одним из таких механизмов является уравнивание разных вероятностей, в результате чего статистически наиболее вероятная последовательность событий или их сочетание не имеют преимущества по сравнению со статистически наименее вероятными. Именно игнорирование различий между вероятностями и придает активности правого полушария высокую «энтропийность», тогда как взвешивание вероятностей и дифференциация высоко– и маловероятностных событий, лежащая в основе вероятностного прогноза, относится к компетенции левополушарных компонентов мышления.

Это предположение находит экспериментальное подтверждение. Показано, что именно поражение левого полушария приводит к нарушению вероятностного прогноза, тогда как при органическом поражении правого полушария способность к вероятностному прогнозу нарушается достоверно реже. Для левого полушария характерно увеличение количества прогнозов частого сигнала после его предшествующего появления, свидетельствующее о повышении адекватности отражения вероятностной ситуации. Правому полушарию свойственно значительное снижение степени ожидания частого сигнала после предшествующих двух частых сигналов, что может свидетельствовать о недооценке его вероятности (или о переоценке вероятности редкого сигнала).

Интересный материал, свидетельствующий в пользу этого же вывода, получен при исследовании вероятностного прогнозирования у лиц с выраженной левополушарной локализацией речи и у лиц со слабовыраженной латерализацией речевой функции. Как уже подчеркивалось выше, слабая латерализация по речи отражает некоторую функциональную недостаточность обоих компонентов мышления, но при этом дефект левополушарной стратегии возмещается дополнительной активацией левого полушария, а функциональная дефектность правого полушария никак не компенсируется. Выраженная же латерализация по речи отнюдь не означает доминирования левого полушария над правым – напротив, у этих испытуемых правое полушарие активнее включается в решение ряда предъявляемых задач.

Исследование показало, что испытуемые со слабовыраженной латерализацией речевой функции быстрее реагируют на сигналы с высокой вероятностью предъявления, чем на сигналы с низкой вероятностью, тогда как у испытуемых с хорошей латерализацией таких различий по времени реакции не выявлено. Таким образом, при компенсаторной гиперактивности левого полушария (аналитических процессов) мозг более ориентирован на высоковероятностные события. При этом время реакции как на высоко-, так и на маловероятностные сигналы больше у испытуемых со слабой латерализацией речевой функции, что является, по-видимому, следствием доминирования аналитических процессов, требующих большего времени, чем холистическое «схватывание».

Отсутствие дифференциации сигналов по степени их вероятности, уравнивание вероятностей объясняет, почему при доминировании образного мышления (как, например, в сновидениях) нет реакции удивления на самые невероятные, с позиции бодрствующего мышления, события. Эта же особенность определяет отсутствие дополнительной активации мозга. Последняя необходима для разделения высоко– и маловероятных сигналов и их сочетаний.

Уравнивание вероятностей могло бы вести к хаосу, если бы не компенсировалось способностью к созданию целостной картины, в которую отдельные элементы входят как детали мозаики. Подчеркнем, что даже в самых странных сновидениях образы сохраняют личностный смысл, хотя и утрачивают объективное значение, и само сновидение воспринимается как целое, по крайней мере в самый момент его просмотра. Такая осмысленность создается не за счет разделения на существенное и несущественное с игнорированием последнего, а за счет подчинения каждого элемента целостному образу, целостность же определяется взаимодействием большого числа связей.

В отличие от некоторых категорий психически больных, не способных к вероятностному прогрессу, лица с высоким творческим потенциалом или находящиеся в особых состояниях сознания (то есть при доминировании правополушарных компонентов мышления) способны к выходу за рамки вероятностного прогноза. Относительное доминирование правополушарных компонентов при этом не является следствием снижения функциональных возможностей левого полушария, а только отражает повышенные возможности правого.

Слова скучны, как дождь за окнами.

Я чувствую их холод гладкий.

И чудится – червями мокрыми

Сползают капли вдоль лопатки.

Зануда – дождь, хоть горло режь ему,

Он льет и будет лить всегда.

В ушах звучит:

«С тебя по-прежнему как с гуся..»

«Что? Ах, да. Вода…»

Такая осень, и не знаешь, как

Укрыться от ее нелепицы.

И только на губах, у краешка

Еще полуулыбка теплится.

Изучение связи между межполушарной асимметрией и функцией речи, несмотря на относительную непродолжительность, может быть разделено по меньшей мере на три принципиально различных этапа. Первый этап исследования, включающий в себя и весь предшествующий почти вековой опыт клинико-анатомических сопоставлений, целиком основывается на четкой бинарной оппозиции двух полушарий по их отношению к функции речи.

Считалось твердо установленным фактом, что речь у всех левшей и абсолютного большинства правшей связана с активностью левого полушария мозга и правое полушарие к этой функции не имеет никакого отношения.

Начальные исследования на лицах с пересеченными межполушарными связями, на первый взгляд, подтверждали эти представления.

Однако уже в этих исследованиях содержались предпосылки для начала второго этапа изучения межполушарных взаимоотношений, и этот этап характеризовался размыванием границ между функциями полушарий. Тщательный анализ показал, что правое полушарие обладает определенными способностями к пониманию речи, и по данным разных авторов эти способности соответствуют уровню 7-11-летнего ребенка, то есть весьма значительны. Только достаточно сложные грамматические конструкции оказываются недоступными для его понимания. Тем не менее было обнаружено преимущество правого зрительного поля (левого полушария) при различении вербальных символов. В то же время реакция на вербальные паттерны происходит быстрее, чем на слова, и почти одинаково осуществляется при предъявлении этого паттерна в левом или правом поле зрения. В заданиях на распознавание слов амплитуда компонента Р300 вызванных потенциалов выше слева, чем справа. Чем труднее задача, тем более выражены проявления межполушарной асимметрии.

Некоторые авторы объясняют преимущественную связь функции речи с левым полушарием опосредованно, постулируя значение левого полушария для самоидентификации, невозможной без вербальной экспрессии. Этот вывод подтверждается тем, что спонтанные жесты и эмоциональные реакции, генерируемые правым полушарием, на вербальном уровне воспринимаются субъектом как чуждые его «Я».

Параллельно с фундаментальным пересмотром представлений о принципах межполушарной асимметрии накапливаются факты, которые могут рассматриваться как свидетельство обязательного участия правополушарных механизмов в собственно речевой функции. Этот этап можно считать третьим в развитии проблемы, и такой третий этап парадоксальным образом зеркален по отношению к первому. Чрезвычайно существенно, что факты в пользу представлений об основополагающей роли «правополушарных» процессов для функции речи поставляются в результате исследований, проводимых в совершенно различных направлениях, и они, таким образом, взаимодополняют и усиливают друг друга. Учитывая обсуждавшуюся на протяжении всей книги роль правого полушария в целостном и одномоментном «схватывании» сложной ин формации, следует обратить внимание на данные о различной скорости восприятия отдельных букв и целых слов. Испытуемых просили прочитать короткий рассказ и как можно быстрее найти либо слово с определенным значением, либо слово, начинающееся с определенной буквы. Заключение на уровне восприятия слова делалось быстрее, чем заключение, основанное на восприятии отдельных компонентов слова. Автор делает вывод, что слово опознается не как результат последовательного анализа составляющих его букв, а как семантическое целое. Когнитивному распознаванию слова не должно предшествовать распознание его компонентов, и это может косвенно свидетельствовать в пользу роли правого полушария в опознании слов. Целый ряд работ свидетельствует о роли активации образного мышления в процессе восстановления речи у больных афазией. Анализ динамики ЭЭГ-показателей активности правого и левого полушария в процессе решения лингвистических задач свидетельствует о том, что у больных афазией, обусловленной поражением левого полушария, правая гемисфера активируется значимо более выраженно, чем у здоровых испытуемых, причем есть соответствие между успешностью восстановления речи и степенью активации правого полушария.

Активация правого полушария тем более выражена, чем труднее задача. Можно сделать вывод, что спонтанное восстановление речи у таких больных обусловлено в значительной степени использованием правополушарных ресурсов, и следует учитывать это в реабилитационных мероприятиях.

Эта идея фактически уже реализована в некоторых нейропсихологических лабораториях – целенаправленная активация и упрочение зрительных предметных представлений способствует восстановлению номинативной функции речи.

Правда, эти данные можно трактовать и не прибегая к гипотезе об особой роли «образного» мышления в речевой функции – можно предположить, что способность к называнию предметов восстанавливается просто потому, что информация о предмете поступает сразу по нескольким сенсорным каналам, и опора на зрительные образы предметов способствует поиску их словесных обозначений. Однако против такого механистического представления можно привести ряд возражений. Прежде всего показано, что нарушение зрительных предметных представлений, а точнее – способности к формированию целостных образов на основе малоинформативных изображений, характеризует всех больных с афазией независимо от ее формы, и восстановление богатства образных представлений оказывает положительное влияние на функцию речи при всех видах афазических расстройств.

Кроме того, интересные данные из другой области исследования афазии также свидетельствуют о связи речевой функции с интегральными, а не избирательными свойствами образного мышления; показано, что процесс восстановления речи происходит особенно успешно у тех больных, у которых в этот период удельный вес быстрого сна в ночном сне оказывается более высоким. У этих больных, независимо от клинической формы афазии, выше речевая активность, они более инициативны в ходе речевого общения.

Балльные оценки диалогической речи положительно коррелируют не только с представленностью фазы быстрого сна, но и с числом быстрых движений глаз во время этой фазы. Психическая активность в быстром сне, то есть сновидения, характеризуется выраженным доминированием образных компонентов мышления, образная насыщенность сновидений коррелирует с интенсивностью быстрых движений глаз, причем образы сновидений заведомо не связаны непосредственно с номинативной функцией речи. Поэтому нельзя исключить, что и механизм действия вышеописанных способов реабилитации связан скорее со стимуляцией образных компонентов мышления как таковых. В этой связи представляет интерес, что в состоянии глубокого гипноза и в других аналогичных состояниях измененного сознания, отражающих сдвиг функциональной межполушарной асимметрии в сторону усиления правополушарных компонентов мышления, нередко происходит спонтанное вспоминание языка, который человек знал в раннем детстве и в дальнейшем прочно забыл.

Наконец, исследования, проведенные В. Л. Деглиным с сотрудниками на больных с аффективными расстройствами, которым в лечебных целях проводили одностороннюю электрошоковую терапию, дали уникальный материал для обсуждения соотносительной роли двух полушарий в функции речи.

Установлено, что при угнетении функции левого полушария уменьшается объем высказывания и синтаксическая его структурированность, уменьшается число глаголов и место имений, но увеличивается число существительных и прилагательных, и особенно слов, за которыми стоит предметный мир.

Исчезает тенденция к рубрификации, к наложению абстрактных схем языка на явление внеязыковой действительности. Еще более существенно, что при включении разных полушарий прямо противоположны принципы построения ассоциативных связей и семантические корреляции высказываний со словом-стимулом. При выключении левого полушария слова и высказывания, возникающие в ответ на слово-стимул, связаны с ним и друг с другом не формальными связями, обеспечивающими построение языка, а обоюдной отнесенностью к чувственному предметному миру. В ответах на слово-стимул расширяются лексико-семантические поля, охватывающие наименованиями целые совокупности объектов. При этом происходит перечисление вещей, совместно встречающихся в обиходе или в деятельности, даже если они не связаны непосредственно со словом-стимулом. Когда в ответ на слово-стимул «вода» появляются слова «пляж» и «рыбалка», то очевидно, что слово-стимул порождает сложный и многозначный образ, уходящий многочисленными корнями в жизненные реалии. В этом эксперименте со всей четкостью проявляется основное, с нашей точки зрения, свойство образного компонента мышления – организация многозначного контекста за счет одновременного возникновения неперечислимого множества связей между предметами и явлениями реального мира и порождаемыми им образами. В то же время после выключения правого полушария слова-стимулы становятся не отправной точкой таких широких и по существу равноправных (с синтаксической точки зрения) ассоциаций, а безусловным центром синтаксически оформленных высказываний, в котором валентность характеризуется так, что высказывание устремляется в максимальной определенности и однозначности. Утрируется использование статистических закономерностей языка, но нарушается понимание интонаций и эмоциональной окраски высказывания и отношения говорящего к содержанию высказывания. Нарушается также понимание коммуникативного замысла (смысла) высказывания главного, что хочет сообщить адресат. Восприятие речи становится формальным, так же как и структура собственного высказывания: его объем увеличивается за счет усложнения синтаксиса и увеличения формальных грамматических конструкций, при уменьшении числа существительных и прилагательных. Растет число семантических пустых словосочетаний. Речь становится выхолощенной, лишенной чувственно-предметного основания. Зато увеличивается число метаязыковых суждений, усиливается тенденция к рубрификации и поиску обобщений схемы.

Классификация слов при выключении правого полушария основывается на метаязыковом подходе, тогда как при выключении левого ориентирована на сложный образ референта, включающий разные, но вполне друг друга дополняющие характеристики («плохой, глупый, нехороший»). Авторы, проводившие исследования, делают обоснованный вывод о том, что если левое полушарие обеспечивает построение и анализ сложных языковых конструкций, то правое обеспечивает соотнесенность высказывания с неязыковой деятельностью. Следовательно, образные компоненты мышления являются не только дополнительными к левополушарным логико-знаковым в процессе построения речи, но по существу определяющими, ибо именно они, как пишут авторы, ориентируют высказывания на внеязыковую действительность, на индивидуальный личный опыт и, следовательно, в конечном итоге определяют смысл высказывания. Нерасчлененная мысль формируется в правом полушарии, но остается вещью в себе до тех пор, пока левое не представляет ей эксплицирующую систему.

Однако некоторые данные тех же авторов позволяют поставить под сомнение вывод о взаимной дополнительности полушарий в организации речи как единой функции. Я имею в виду исследование результатов воздействия односторонних шоков у лиц, владеющих двумя языками, один из которых является подлинно материнским, а второй выучен с помощью традиционного школьного метода, но закреплен многолетним общением с его носителями.

Подробный анализ, проведенный авторами, как будто свидетельствует о том, что второй язык целиком базируется на функциональных возможностях левого полушария. Авторы полагают, что левое полушарие обеспечивает и поверхностные, и глубинные структуры приобретенного языка. Однако, что в этом случае говорит о самом существовании глубинных структур? Ни классификация слов, ни классификация фраз, ни пересказ текста при выключении правого полушария и сохранности левого не свидетельствуют ни о чем, кроме достаточно высоко развитой способности к пониманию и воссозданию сложных грамматических конструкций. Классификация слов происходит с ориентацией только на чисто языковые показатели, без тенденции к построению целостного образа референта. Грамматически правильный пересказ текста не передает сюжет рассказа.

Возникает вопрос: не являются ли глубинными структурами приобретенного в школе языка глубинные структуры материнского языка, на которых базируются поверхностные структуры обоих языков? Однако испытуемый достаточно успешно использует второй язык в коммуникациях после выключения правого полушария, и это может означать, что поверхностные структуры языка способны выполнять роль самостоятельного языкового образования, отщепленного от глубинных структур и тем не менее сохраняющего коммуникативные функции. Но в таком случае может быть следует говорить не о разных компонентах и структурах единой речевой функции, а о разных коммуникативных функциях языка.

С одной стороны, язык – это конкретное воплощение и орудие логико-аналитических компонентов мышления. В языке закрепляются определенные значения и такие отношения между ними, которые обеспечивают их однозначное понимание. Без этого был бы также невозможен никакой последовательный анализ. Но, с другой стороны, язык – это средство живого неформального общения, в процессе которого возникают и меняются неповторимые личностные смыслы, и без их передачи невозможно истинное взаимопонимание. Родной язык обладает богатейшими возможностями для передачи таких смыслов, и возможности эти обеспечиваются образными компонентами мышления. В естественном языке имя гораздо более виртуально и меньше привязано к единственному значению, чем в любом искусственном и любом выученном языке.

Именно правое полушарие воспринимает слова как неконвенциональные. Смысл виртуальных имен в каждый момент целиком определяется контекстом, в который они вписаны. Это не только контекст высказывания в структуре речи – это весь широкий контекст отношений между людьми, как и отношений человека с миром, включая его прошлый опыт и широкий круг ассоциаций.

Чтобы не потерять самих образов за системой их наименования, речь должна отражать множественность связей между ними. Поэтому подлинная глубина и полнота взаимопонимания требует использования метафор, и попытка избавиться от них во имя точности высказывания ведет к потере этих свойств, а следовательно и самой точности. Считается, что показанием знания иностранного языка является понимание анекдотов. Действительно, в основе понимания анекдотов лежит способность к пониманию широких контекстов, выходящих за формальные пределы, особенно языковых построений.

Поэтому естественный язык не может рассматриваться в оппозиции к невербальным формам коммуникации, а должен рассматриваться в неразрывной связи с ними, ибо речь в родном языке формируется параллельно возможностям образного контекста и с опорой на эти возможности. Отсюда так важна активация образного контекста для восстановления нарушений речи. Хотя в естественном языке обе функции полушарий – создание однозначного и создание многозначного контекста – тесно переплетены, по существу они совершенно различны и даже прямо противоположны по направленности и в определенных условиях могут быть разделены. Поверхностные структуры языка – сложные грамматические конструкции, подчиненные законам формальной логики, – формируются в онтогенезе позднее, чем глубинные структуры.

Образуясь на базе этих глубинных структур, они в дальнейшем могут приобретать вполне самостоятельное значение и стать основой создания искусственных языков (математический язык, язык компьютеров, а в наиболее общем виде – тот однозначно понимаемый язык учебников, часто отождествляемый с языком науки, который заведомо должен быть лишен метафоричности).

В связи с вышесказанным можно предполагать, что активация образного мышления необходима прежде всего для восстановления именно виртуальной функции родного языка, обеспечивающей передачу индивидуальных смыслов, а не формализованных и обобщенных значений. Если в онтогенезе образные компоненты мышления, способность к организации многозначного контекста являются базисными для экспликации речи, то активация этих же компонентов мышления при афазии как бы воспроизводит естественную последовательность событий в становлении родного языка. Представляется также совершенно закономерным, что у лиц, владеющих двумя языками, один из которых выучен в школе, острое выключение правого полушария приводит к выпадению глубинных структур (виртуальности, соотнесенности с миром) не только материнского, но и приобретенного второго языка. Как может быть иначе, если глубинные структуры языка закладываются одновременно с развитием многозначного контекста и в неразрывной связи с ним в процессе приобретения первичного чувственного образа? Новые языки должны базироваться на уже устоявшихся глубинных структурах материнского. И, может быть, особые, выдающиеся способности к языкам отдельных полиглотов объясняются их способностью на протяжении всей жизни, а не только первых ее лет, обеспечивать каждый вновь усваиваемый язык «золотым запасом» образного мышления, как бы независимо от ранее усвоенных языков. Это должно быть особенно сложно, когда освоение языка происходит не в стране его носителей и, следовательно, вне всего контекста жизненных, бытовых реалий, соответствующих всему строю языка. Методы погружения, которые используют для активного и ускоренного изучения языка – это по существу погружение не только в языковую, но и в мета-языковую среду, и поэтому участникам этих занятий предлагается поменять свои имена на имена, принятые в этом языке, и по возможности почувствовать себя живущими с этими именами. Если иметь в виду, что при этом создается атмосфера коллективной суггестии, которая активирует образные компоненты мышления, то станет ясно, что практика погружения по меньшей мере не противоречит основным положениям данной работы.

Представление о двух полярных функциях языка, неразрывно связанных в естественной речи, но поддающихся разделению в экспериментальных условиях, в условиях патологии и при создании искусственных языков, может способствовать дальнейшей разработке проблемы.

С рассмотренной проблемой тесно связан также сложный и запутанный вопрос о природе внутренней речи.

По Л. С. Выготскому, у истоков речи как коммуникативного процесса лежит так называемая внутренняя речь, состоящая из внутренних слов.

Внутреннее слово, по аналогии с известной метафорой, применяемой к электрону, можно назвать кентавром; электрон проявляет себя то как волна, то как частица, а внутреннее слово выступает, с одной стороны, как носитель определенного значения (будучи словом), а с другой стороны, как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения. Это положение дает основание считать внутреннее слово носителем личностных смыслов, а не системных языковых значений. Слово во внутренней речи так насыщено разноплановыми ассоциациями и так богато полифоническими связями, обращенными не только к другим словам, но и к предметному миру, что по существу становится неотличимым от иконического знака, от образа. Такая двойственность, при формальном разделении слова и образа, немедленно приводит к противоречиям.

Даже одними и теми же авторами понятие личностного смысла связывается то с содержанием образов, невербализуемых представлений, то с внутренним словом. Это противоречие имеет свое развитие. Действительно, если внутренняя речь – это вербальная конструкция, со всеми ее классическими атрибутами, то не вполне ясно, как ей удается обеспечить богатство личностных смыслов и отразить предметно-образный мир во всей его сложности. Кроме того, остается нерешенным сакраментальный вопрос, как и на каком уровне осуществляется переход, перекодировка от первичных образов внешнего мира к вербальным системам – будь то внутренняя или внешняя речь.

Этот же вопрос сохраняется, если считать внутреннюю речь невербальной конструкцией, но при такой постановке проблемы она окончательно запутывается, поскольку неясно, на каком основании невербальная конструкция может быть определена как речь, пусть даже и внутренняя.

Заметим, однако, что все указанные противоречия возникают в том и только в том случае, если мы признаем противопоставление вербального и невербального материала, если основной водораздел проходит между словом и образом. Если же мы принимаем как основную дихотомию различие в способах организации контекстуальной связи – тогда для противоречий просто не остается места. Внутренняя речь в таком случае – это просто организация вербального материала по законам образного, многозначного контекста, она ничуть не менее вербальна (по фактуре), чем речь поэтическая и в то же время столь же образна и так же полно отражает личностные смыслы. Переход от внутренней речи к внешней при таком понимании – это не проблема перекодировки иконического знака (образа) в символический (слово), а проблема изменения контекстуальной организации вербального материала, вычерпывание из всего обилия связей немногих наиболее существенных.

Одновременно может быть решена и другая проблема, на которую обращает внимание Е. С. Кубрякова: автор солидаризируется с теми исследователями, которые полагают, что в спонтанной речи, заранее не подготовленной, не остается ни места, ни времени для внутреннего ее программирования, и потому такой этап, как внутренняя речь, в ряде случаев может быть опущен.

С этим можно было бы согласиться, если внутренняя речь развертывалась в такой же линейной последовательности и была столь же экскурсивна, как и внешняя.

Но внутренняя речь, построенная по законам образного, многозначного контекста, обладает преимуществом симультанности и дискурсивности, а потому не нуждается в дополнительном времени для развертывания.

Наконец, представление о вербальном материале, организованном по законам образного контекста, помогает приблизиться к пониманию таких загадочных феноменов человеческой психики, как сохранение вербального раппорта с гипнотизером не просто в глубоких стадиях гипноза, но и при внушении «довербальных» состояний. Так, при внушении состояния новорожденности, подтвержденного целым рядом объективных неврологических симптомов (вплоть до «плавающих» движений глаз), сохраняются адекватные реакции на вербальные команды гипнотизера. Между тем в ряде исследований показано, что глубокое гипнотическое состояние характеризуется резким сдвигом функциональной асимметрии в сторону доминирования правого полушария. Если считать, что активирующееся при этом образное мышление характеризуется только манипулированием чувственными образами, то понять этот феномен довольно сложно. Но если признать, что правополушарное мышление с равным успехом может использовать и вербальный материал для организации многозначного контекста, тогда речевое общение с гипнотизером уже не выглядит столь парадоксальным.

Таким образом, речь обнаруживает уникальные возможности для организации противоположных по направленности контекстов и их гибкого взаимодействия в процессе общения, что и делает ее наиболее совершенным средством коммуникации.

В естественных условиях оба полушария функционируют как взаимодополняющие системы при восприятии вербальной информации. Этот факт убедительно демонстрирует следующий эксперимент. Испытуемые должны были определить семантическую связь между двумя тахистоскопически предъявленными словами. Когда слова предъявлялись последовательно, оптимальный эффект наблюдался при адресации их в правое поле зрения, если же слова адресовались к разным полушариям, субъект лучше справлялся с заданием, когда левое полушарие активизировалось первым. Но когда слова предъявлялись симультанно, либо в одно и то же поле зрения – правое или левое, – либо по одном слову в каждое поле зрения, оптимальным оказывался именно последний вариант.

Вопрос о взаимодействии полушарий в процессе усвоения вербального материала нельзя считать окончательно решенным, но важная роль правого полушария несомненна.

Только то и остается, что рассеяно,

Что рассыпано повсюду и нигде,

Что вам губы увлажнит в тумане северном,

А не в ливневом тропическом дожде.

Только то и остается, что невидимо -

Не потрогать, не погладить, не продать -

Что нас свяжет паутиночными нитями,

Не скрепив, как сургучовая печать.

Только то и остается, что потеряно -

Незаметно, безнадежно и давно,

Что пытаешься припомнить неуверенно,

А припомнив, не поверишь все равно.

Память, связанная с функцией левого полушария, может быть схематично представлена в виде множества линейных цепей, каждое звено которых соединено, как правило, не более чем с двумя другими (предшествующим и последующим), сами же цепи соединяются между собой тоже только в отдельных звеньях. В результате выпадение даже одного звена (вследствие органического поражения) ведет к разрыву всей цепи, к нарушению последовательности хранимых событий и к выпадению из памяти большего или меньшего объема информации. Однако, благодаря отдельным связям между цепями, разрыв одной из них может быть, по крайней мере отчасти, скомпенсирован как бы по «обходным путям», с привлечением хотя и далекой, но логически релевантной информации из других кругов памяти. Так, описанный в работе Л. Т. Поповой и Л. Р. Зенкова больной с хорошим гуманитарным образованием, забывший после повреждения левого полушария даты жизни и смерти 10 виднейших литераторов, сумел некоторые даты правильно соотнести с историческими персонажами, опираясь исключительно на логические признаки. Предлагаемые связи между отдельными замкнутыми цепями заставляют критически отнестись к утверждению авторов, что для каждой области знания в рамках левополушарной памяти должна существовать топологическая определенная и структурно независимая организация нервных элементов.

В отличие от логико-вербальной, образная память опирается на густое сплетение множества взаимосвязанных, расположенных в многомерном пространстве звеньев. Поскольку каждое звено взаимодействует одновременно со многими другими, формируется сложная сеть переплетающихся связей, которые отчасти перекрывают друг друга. Естественно, что чем больше точек опоры, тем меньшее значение имеет каждая из них. В результате выпадение какого-либо звена или даже нескольких звеньев не способно разрушить всю структуру и дезорганизовать всю систему, которая в целом сохраняется за счет других звеньев со всеми их бесчисленными связями. Это дает образной памяти большие преимущества как в «себестоимости» процесса усвоения и хранения материала, так и в объеме его и прочности фиксации А. Р. Лурия в «Маленькой книжке о большой памяти» описывает феноменальные мистические способности испытуемого Ш., который мог с первого предъявления запомнить очень длинные ряды цифр и слов. При этом он представлял себе какую-то реальную картину, например, расположение домов на улице Горького в Москве, и в процессе прослушивания материала как бы нанизывал цифры одну за другой на эти дома. Когда же требовалось воспроизвести весь цифровой ряд даже по прошествии длительного времени, он совершал мысленное путешествие по тому же маршруту и «снимал» соответствующие цифры с ярко представляемых им домов. При успешном воспроизведении материала спустя много лет испытуемый легко восстанавливал в памяти тот же сложный образ. Поскольку ему в процессе исследования и при публичной демонстрации своих выдающихся способностей приходилось запоминать очень много самого разнообразного (и, что еще сложнее, – весьма однообразного) материала, остается предположить, что каждый из используемых им образов обладал неповторимой специфичностью, которая достигается именно за счет большого числа разнообразных связей между его элементами и между образом в целом и остальной картиной мира.

Примечательно, что Ш. не только не испытывал никаких субъективных трудностей в процессе запоминания, не прикладывал никаких дополнительных усилий, но даже напротив – он страдал от непроизвольного запоминания всего, с чем сталкивался, и от неспособности забывать то, что было ему совершенно ненужно. Большие возможности образной памяти и ее высокая экономичность подтверждаются в исследованиях, в которых для стимуляции запоминания и воспроизведения материала используется гипноз, который активирует образное мышление.

В состоянии гипноза может быть существенно расширен объем памяти на текущие события, а из долговременной памяти могут быть извлечены следы отдаленных (и даже не очень значимых) впечатлений, до которых не удается добраться никаким другим способом. Гипноз действует особенно стимулирующе на образную память у высокогипнабельных субъектов. В состоянии неизмененного бодрствующего сознания как высоко-, так и малогипнабельные испытуемые, судя по самоотчетам, используют преимущественно левополушарную, ориентированную на детали, стратегию сопоставления запоминаемых картин. В состоянии гипноза лица с низкой гипнабельностью сохраняют такую же стратегию, а высокогипнабельные переходят к стратегии целостного восприятия, и именно они лучше справляются с задачами на пространственную память. В свете разрабатываемой нами концепции о многозначных связях между образами как определяющей характеристике образного мышления и образной памяти, представляют интерес данные, что инструкция, предлагающая испытуемому мысленно представить взаимодействующие образы, обеспечивает лучшее воспроизведение материала, чем инструкция, предлагающая продуцировать отдельные образы. Субъекты, которые отмечают усиление стратегии целостности в гипнозе, сообщают, что они видят больше внутренних связей между деталями картины, подчас весьма странных, и чаще придумывают сопутствующие рассказы для того, чтобы об легчить процесс запоминания. При этом многие отмечают – следует особенно это подчеркнуть, – что взаимосвязь между образами осуществляется безо всяких усилий со стороны субъекта, как бы сама собой. Только высокогипнабельные испытуемые сообщают об увеличении непроизвольных компонентов в состоянии гипноза. Именно определенный тип образов, целостных и возникающих без усилий, связан с правой гемисферой.

Экспериментально показано, что если при функциональных нагрузках, адресованных кратковременной памяти, используются преимущественно левополушарные механизмы переработки информации, то для достижения желаемого эффекта необходим более высокий уровень дополнительной активации мозга, чем в тех случаях, когда используются преимущественно правополушарные механизмы переработки информации. Следовательно, образная память, так же как и образное мышление, не только богаче, но и обладает меньшей стоимостью для организма. В другом исследовании проводилась регистрация ЭЭГ обоих полушарий в процессе запоминания абстрактных понятий и конкретных слов, характеризующихся высокой степенью образности. Только при заучивании последних была выявлена межполушарная асимметрия в виде существенно меньшего падения мощности альфа-ритма справа, чем слева. При заучивании абстрактных слов с низкой степенью образности оба полушария были одинаково активно вовлечены в деятельность, и межполушарных различий по ЭЭГ не выявлено. По субъективным отчетам испытуемых, заучивание абстрактных понятий было более трудным. Показано также, что задание на запоминание музыки не влияет на мощность альфа-ритма, тогда как запоминание букв и цифр приводит к выраженному уменьшению его мощности в левом полушарии. Наши выводы совпадают также с результатами экспериментального изучения функции памяти у лиц с раздельным поражением левого и правого полушария. Показательно, что при поражении правого полушария интерференция не играет существенной роли в воспроизведении той информации, которая уже была запечатлена. Процесс запечатления, по-видимому, в основном определяется включением новой информации в образный контекст, и коль скоро это удается, новый след, сцепленный одновременно со многими другими, оказывается достаточно прочным. Механизм же извлечения следа из памяти, особенно в условиях интерференции, зависит преимущественно от функциональных возможностей сохранного левого полушария. Правда, при грубом органическом дефекте, локализованном в правом полушарии, может оказаться затрудненным сам процесс такого «сцепления». При повреждении же левого полушария страдает главным образом функция извлечения следа из памяти, что особенно четко проявляется в феномене интерференции, когда временной интервал между процессом запечатления и извлечения заполнен какой-либо интеллектуальной деятельностью. По существу в этих условиях процесс извлечения заданной информации аналогичен выделению сигнала из шума, где условным «шумом» является интерферирующая информация. Для выделения же сигнала из шума необходима способность к логической организации информации, умение удерживать однозначно понимаемую цель, конструировать и сохранять строго упорядоченную систему. Все эти функции являются левополушарными.

Таким образом, каждый тип памяти имеет свои преимущества и ограничения. Образная правополушарная память более гибка, спонтанна, обеспечивает более длительное хранение следа, но процесс его целенаправленного, упорядоченного извлечения в обычном состоянии сознания требует активного участия левополушарных механизмов. Они имеют также преимущество в тех случаях, когда нужно запомнить строго упорядоченный, хорошо организованный материал. Однако возможности этих последних принципиально более ограничены и требуют существенных дополнительных энергетических затрат. В связи с этим извлечение из правополушарных хранилищ может быть более эффективным в особых состояниях, например, в гипнозе, когда функции левополушарного мышления временно ослабевают, но в то же время, в связи с особенностями ситуации, устраняется и эффект интерференции, а направленность извлечения задается извне гипнотизером.

Может быть также поставлен вопрос, не с особенностями ли образной памяти связаны внезапные и происходящие спонтанно, безо всяких усилий, припоминания забытого материала, который субъект до того долго и безуспешно пытался вспомнить. Такое припоминание напоминает внезапное озарение в процессе творчества, которое связывают с активностью правого полушария мозга.

Образная память во многом тождественна так называемой эпизодической памяти, которая фиксирует не заученные формальные и внешние по отношению к субъекту знания, а события личной жизни человека. В цитированной работе Л. Р. Зенкова и Л. Т. Поповой показано, что органическое повреждение левого полушария не приводит к нарушению эпизодической памяти, и что она вообще является более устойчивой. Это хорошо объяснимо, если учесть, что связи между событиями личного опыта не являются ни единичными, ни линейно-однозначными: каждый эпизод, и особенно значимый, оказывается вплетенным в сложный контекст других событий и чувств, и, в немалой степени, благодаря такому богатству связей, даже однократно совершающиеся события могут фиксироваться в памяти навсегда.

В заключение остановимся на опросе, связанном с особенностями памяти при церебральном атеросклерозе. Широко известно, что в выраженных случаях для склеротических изменений памяти характерно нарушение кратковременной памяти на текущие события и особенно нарушена способность к усвоению новых знаний при сохранении памяти на события прошлого, хотя они и могут сдвигаться во времени. Мы полагаем, что изложенные представления о принципах организации образной и логико-вербальной памяти позволяют дать гипотетическое объяснение этому феномену. Склеротические расстройства памяти могут быть обусловлены сочетанием дефекта «левополушарной» памяти, как наиболее уязвимой и чувствительной к любым альтерирующим факторам, и возрастным снижением функциональных возможностей правополушарного мышления, то есть слабой способности к включению новой информации в многозначный контекст.

Неясную печаль рождает в нас Моне.

Печаль, что нам не жить внутри его картины.

Что мы свой странный путь прошли до половины,

От Монжероновского сада в стороне.

Тоска по красоте щемяща и сладка,

И длится только миг, но миг тот бесконечен,

Пока, отворотясь, натурщица Дега

Еще закидывает волосы за плечи.

Лет 12 назад я участвовал в одном заседании «круглого стола», посвященном проблеме воспитания, обучения и здоровья. Прямо напротив меня расположился пожилой мужчина, который выглядел «застегнутым на все пуговицы». Он производил впечатление крупного чиновника и всем своим видом тщательно «держал дистанцию» между собой и остальными участниками совещания. Позже выяснилось, что это член Академии медицинских наук, директор Института педиатрии. Речь зашла о воспитании и развитии творческих способностей ребенка. Академик насторожился. «Я не вполне понимаю, о чем идет речь, – сказал он, всем своим видом и тоном показывая, что это не он не понимает нас, а мы не понимаем, о чем говорим, – какое творчество? Человек должен выполнять свои обязанности в свое рабочее время – при чем тут творчество?» Разговор, однако, продолжался, и кто-то из собеседников неосторожно использовал словосочетание «творческий экстаз», характеризуя высший подъем всех душевных сил во время творческого акта. И тогда академик воскликнул: «Ну, это уже вообще за границей…». Он хотел сказать «за границей понимания» или «за границей здравого смысла», но не договорил. И я тут же спросил его, ласково и наивно: «Ну почему же только за границей? У нас это тоже иногда встречается».

Инстинктивная ненависть чиновников к творчеству – чиновников не по занимаемому положению, а по мировосприятию – естественна и понятна.

Творчество не удается регламентировать, им невозможно управлять (даже у самих творцов это не очень получается, не говоря уж об администраторах), и его невозможно включить в производственные планы и назначить, как совещание, на определенные часы рабочего времени. Но не поддаваясь регулированию, творчество оказывает серьезное влияние на деятельность не только самого творца, но и большого коллектива, а иногда и всего между народного профессионального сообщества – и тем самым фактически ставит под сомнение руководящую роль администратора. Чего же, кроме классовой ненависти, можно ожидать в этой ситуации от чиновника?

Примерно в то же время я участвовал в обсуждении проблем творчества в редакции журнала «Знание – сила». Заседание вел весьма влиятельный тогда человек, редактор журнала «Коммунист» академик И. Т. Фролов. И когда я произнес панегирик творчеству как движущей силе прогресса и к тому же гарантии индивидуального здоровья (ибо в творчестве в чистом виде проявляется поисковая активность, о спасительной роли которой написано в других главах этой книги), Иван Тимофеевич воскликнул: «Куда вы нас зовете? Что будет делать общество с таким количеством творцов? Кто будет добросовестно заниматься обычной рутинной работой?» (Помните: «человек должен выполнять свои обязанности в рабочие часы» – прямо какой-то заговор советских академиков против творчества!). И хотя я несколько опешил от такого нажима могущественного профессора «от ЦК» (и тут же сделал для себя вывод, что с процессом выдавливания из себя по капле раба дело обстоит не так уж блестяще), я все же попробовал протестовать и объяснить, что работающий без творческой жилки человек в конце концов перестает уважать и себя, и свой труд, а без такого уважения, без чувства собственного достоинства никакую, даже самую примитивную работу нельзя выполнять успешно. Потому что мы не роботы, и интеллект у нас не искусственный, и результаты нашей деятельности зависят от нашего самовосприятия, на которое процесс творчества влияет весьма благоприятно. Разумеется, мне не удалось переубедить собеседника – там, где логика приходит в противоречие с личными и клановыми интересами, она терпит крах.

Среди многочисленных загадок и парадоксов человеческой психики проблема творчества является едва ли не самой волнующей и актуальной. Как творцу – ученому или художнику – удается то, чего не суждено было добиться алхимикам, – превращать, казалось бы, простой металл общедоступных, повседневных впечатлений и привычного опыта в золото новых идей и художественных образов? На этот вопрос не в состоянии ответить даже те, кому это удается, – деятели искусства или привыкшие к строгому логическому анализу выдающиеся представители точных наук.

Великий Гете утверждал, что подлинное поэтическое творчество всегда бессознательно. А великий Эйнштейн писал: «Для меня не подлежит сомнению, что наше мышление протекает, в основном минуя символы (слова), и к тому же бессознательно». Нет необходимости пояснять, что когда о мышлении говорит Эйнштейн, то имеется в виду прежде всего творческое мышление. Но ведь способность к осознанию и творчеству – основная отличительная особенность человека, выделяющая его из животного мира. Более того, любое творческое достижение сохраняется в опыте отдельного человека или всего человечества и имеет, следовательно, социальную значимость и смысл, только если оно помогает осознанному взаимодействию человека с миром, познанию мира.

В чем же тогда причина «принципа невмешательства», который так строго соблюдает сознание относительно своей творческой лаборатории?

Академик П. В. Симонов считает, что в копилке опыта всего человечества должно сохраняться только то, что представляет проверенную ценность и гарантирует успешное приспособление к миру. Поэтому наше бодрствующее сознание обладает, если можно так выразиться, здоровым консерватизмом и отвергает то, что на первый взгляд представляется недостаточно надежным.

Известна шутка Э. Кроткого: когда вагоновожатый начинает искать новые пути, трамвай сходит с рельсов. И наше сознание не может позволить себе попасть в положение такого вагоновожатого. Если бы сознание было допущено в творческую лабораторию нашей психики в момент зарождения нового, оно произвело бы там разрушающее опустошение и вместе с нежизнеспособными уродцами уничтожило бы в самом зародыше то, что в дальнейшем может обогатить сознание. Поэтому причудливые сплетения образов и идей в процессе творческого созревания нового защищены от контроля сознания, а оно, в свою очередь, ограждено от их угрожающей хаотичности – до тех пор, пока какие-то продукты творчества не созреют достаточно для того, чтобы предстать перед критическим взором сознания. Многие из них на такой поверке окажутся отвергнутыми, но то, что выдержит критику, будет интегрировано сознанием и включено в надежное знание о мире.

Неосознаваемость творческого процесса может быть объяснена и иначе.

Наше сознание неразрывно связано с речью, в которой выражается и закрепляется знание о собственном знании объективной реальности. И сознание и речь возникли на определенном уровне общественного развития для однозначного, недвусмысленного взаимопонимания между людьми. Без такого взаимопонимания был бы невозможен коллективный труд и связанный с ним человеческий прогресс. Поэтому сознание контролирует однозначную, внутренне непротиворечивую модель мира. Из всего неисчерпаемого богатства реальных связей между предметами и явлениями внешнего мира «вычерпываются» только некоторые, определенные. Это создает удобство для общения. Но действительный мир значительно богаче, чем его отражение в нашем сознании.

За рамками построенной модели остается все, что в нее не вписывается, что не может быть логически организовано и представлено в таком однозначном виде. Для того чтобы отразить все многообразие связей между явлениями и между самими людьми, нужен принципиально иной способ мышления. В отличие от словесно-логического, составляющего фундамент сознания, это мышление образное.

Каждый тип мышления может использовать и слова, и образы, но совершенно по-разному. Словесно-логическое мышление выделяет из всего обилия реальных связей между предметами и явлениями лишь немногие определенные и тем самым обеспечивает восприятие этих связей как однозначных. Образцом продукта такого мышления является хорошо написанный учебник или научная статья, где определения даны четко и недвусмысленно, а выводы логически следуют из предпосылок.

Но аналогичного эффекта можно достичь и при помощи образов. Например, в кинематографе известен «эффект Кулешова». Он состоит в том, что смысловое восприятие кадров зависит от их монтажной взаимосвязи: один и тот же кадр при определенном чередовании с другими воспринимается по-разному, но всегда строго однозначно соответствуя заданному контексту.

«Сцепление» образов здесь жестко детерминировано, и для такого «сцепления» выбираются только отдельные и вполне определенные свойства образа, вызывающие у зрителей одинаковые однозначные ассоциации. Так, чередуя одно и то же изображение человеческого лица со сценами погребения или со сценами пиршества, можно навязать зрителю впечатление, будто это не меняющееся лицо в первом случае выражает горе, а во втором – чувство голода.

Каждому знакомы произведения живописи или фильмы, сюжет которых пересказать легко. Но после такого пересказа никакого эстетического впечатления не остается. Так случается, когда произведения искусства создаются по законам словесно-логического мышления.

В отличие от этого основной особенностью образного мышления является одномоментное «схватывание» всех возможных связей между предметами и явлениями.

Из-за практической неисчерпаемости и разноплановости реальных внутренних и внешних связей явления мира приобретают свойство многозначности. Благодаря чему? Сам по себе образ, то есть непосредственное психическое отражение реальности, определенен и однозначен, так сказать, «равен самому себе». Он более однозначен, чем даже самое конкретное слово, ибо, как бы ни было конкретно слово, если оно находится вне уточняющего контекста, оно все же обладает свойством обобщения и не способно к тому полному и единственному соответствию, какое характерно для образа.

В то же время любой образ, как слепок реальности, неисчерпаемо богат и многогранен. Специфика образного контекста как раз в том, что все бесчисленные свойства, грани образа вступают во взаимосвязь со столь же многочисленными свойствами другого образа (или даже многих других), причем все эти связи завязываются одномоментно. При таком богатстве взаимодействий анализ невозможен. Совершенно очевидно, что такой контекст в противоположность логико-знаковому определяет многозначность всех составляющих его компонентов.

Попробуйте-ка связно объяснить ваши отношения со значимым для вас человеком, который одновременно вызывает у вас и чувство восхищения, и чувство зависти, и протест против этих обоих чувств, и притяжение, и отталкивание. Только рецепт приготовления кисло-сладкого мяса можно изложить исчерпывающе и ясно, а природу кисло-сладкого эмоционального отношения одного человека к другому невозможно объяснить на словах без серьезных потерь (разве что в стихах поэта масштаба Пастернака, но ведь это все равно не объяснение). И происходит это потому, что в основе таких сложных эмоциональных отношений, принципиально неоднозначных, лежат пересекающиеся и отрицающие друг друга связи. Естественным примером такой контекстуальной связи является связь образов в сновидении.

Когда мы видим сон, мы часто не сомневаемся в его важности и значимости и обычно целиком вовлечены в переживания, которые, как нам кажется, связаны с сюжетом сновидения. Но вот мы пересказываем сон достаточно подробно и с удивлением обнаруживаем, что ни у слушателей, ни даже у нас самих он не вызывает того чувства всепоглощенности, какое мы испытывали. При рассказе исчезло нечто важное, что не определяется сюжетом, причем самое замечательное, что мы еще какое-то время продолжаем переживать это «нечто», но передать это переживание в связном рассказе не удается. Это происходит потому, что многозначность, привнесенная образным мышлением, не только затрудняет выражение уловленных связей и зависимостей в логически упорядоченной словесной форме, но даже препятствует их сознанию. Создается очень своеобразная ситуация: мы владеем знанием, о котором ничего не знаем и которое, следовательно, не осознаем. Между тем способность «схватывать» действительно во всей ее сложности, многогранности и многозначности, во всем богатстве ее взаимосвязей – необходимое условие творчества.

В этом контексте небезынтересны многочисленные наблюдения о том, что творческая одаренность в разных видах деятельности коррелирует с чувством юмора. В удачной шутке, парадоксе, анекдоте всегда есть совмещение двух, иногда взаимоисключающих значений.

Эти теоретические рассуждения хорошо иллюстрируются анализом психологических методов, нацеленных на выявление творческих способностей.

Самый из них известный – тест Гилфорда. Тест этот состоит в следующем: человеку дают список названий (или рисунки) целого ряда предметов обихода, таких как утюг, плечики для одежды, сковородка и т. п., и его просят указать все мыслимые способы использования этих предметов не только по их прямому назначению. Чем больше вариантов предлагает испытуемый, чем больше среди них нестандартных и необычных, тем выше оцениваются его творческие способности. В жизни иногда спонтанно происходит выполнение теста Гилфорда. Рассказывают, что один российский командировочный в Париже, не имея возможности ходить в кафе и не имея денег даже на покупку сковородки, ухитрялся жарить яичницу на электрическом утюге, разбивая яйца над этой импровизированной сковородой, включенной в сеть.

Но что по существу выявляет этот тест? Он выявляет способность человека освободиться от стереотипа, от однозначного контекста («утюг – прибор для глажения белья», «сковорода нужна для поджаривания пищи»), от единственности связи, соединяющей два предмета, – и перейти к множественности связей данного предмета со многими другими, т. е. к созданию многозначного контекста. Однажды В. Л. Райков проводил исследование теста Гилфорда у испытуемых, которым в состоянии гипноза внушили, что они выдающиеся, ярко одаренные личности. До гипноза они обычно выполняли этот тест на весьма среднем уровне, называя 2–3 способа использования каждого предмета. В состоянии же гипноза не только увеличивалось общее число предложений, но они менялись качественно: испытуемый не включал в свои ответы те предложения по использованию предметов, которые давал до гипноза. На вопрос экспериментатора, почему ему не приходит в голову, например, такой простой способ, который был назван первым до гипноза, испытуемый отвечал: «Но это же банальность!

Зачем я буду давать вам очевидные, банальные ответы?».

Эксперимент этот не только подтверждает, что в состоянии гипноза расширяются возможности правополушарного стиля мышления, но и показывает, что при внушении творческой личности у человека меняется самооценка, самовосприятие. Восприятие себя как человека творческого является важнейшим компонентом творческого акта. Это вовсе не означает отсутствия критики к результатам собственной деятельности. Напротив, по-настоящему творчески одаренные люди весьма критичны к результатам собственного творчества. Но есть одно важное условие – эта критичность проявляется только после «инсайта», после озарения, когда новое уже создано, а не в процессе его зарождения. Критическое отношение – свойство левого полушария мозга, достояние сознания. В момент же зарождения нового (идеи или образа) правое полушарие должно быть свободно от безжалостного критиканства приземленного и ограниченного сознания. Оно должно иметь право на полет, на бесчисленные пересечения и столкновения образов в планетарном пространстве правого полушария, ибо только из этих столкновений может быть высечена искра озарения.

Такую свободу от критики сознания человек может приобрести либо в особых состояниях сознания (гипноз, медитация), либо благодаря исключительному доверию к собственной интуиции, к творческому началу в себе. Вера в собственную незаурядность – исходное условие творчества.

Поэтому лишены всякого смысла ханжеские разговоры о высокой моральной ценности скромности – идея эта рождена ничтожествами, стремящимися уровнять с собой людей выдающихся. Скромный талант – это бенгальский огонь, он не зажигает. Без ощущения в себе сил, превосходящих обычные, человек не способен к тому упорному поиску, не считающемуся с потерями и поражениями, без которого творчество немыслимо. Без ощущения творческого всемогущества человек не рискнет провозгласить то, что еще не понятно и не принято современниками. Однако это чувство никак не связано со стремлением продемонстрировать свое превосходство перед другими людьми, с тенденцией уничтожать их и третировать. Совсем напротив – безвкусное противопоставление себя другим и стремление утвердиться за счет других всегда является следствием глубоко скрытого мучительного комплекса неполно ценности, который человек стремится преодолеть, унижая других. Тот, кто знает себе цену и высоко себя ставит, не унизится до демонстрации превосходства – ему вполне хватает его самоощущения. Более того, это самоощущение нередко способствует доброжелательности и приветливости, которые так естественно вытекают из внутренней гармонии.

Впрочем, это вовсе не значит, что человек творческий всегда доволен плодами своих трудов. Он счастлив ощущением внутренней силы, а результаты ее проявления в конкретном виде деятельности, напротив, нередко вызывают разочарование. Оно бывает порой настолько сильным, что есть стремление перечеркнуть дело собственных рук, и восторги других лишь в очень слабой степени способны смягчить это разочарование. В чем же его причина?

Как бы замечателен ни был продукт творчества (научная идея, воплощенная в статью, музыкальная композиция, картина или поэтический шедевр), это всегда только бледная копия – нет, не замысла, а того живого образа идеального воплощения, который сформировался в пространстве образного, правополушарного мышления. Перевести его без потерь на нотную линейку, бумагу или холст не удается никому и никогда, уже потому хотя бы, что этот образ соткан из слишком большого числа пересекающихся связей, слишком многомерен и многозначен, чтобы быть зафиксированным и «пришпиленным», как бабочка, к своему «материальному носителю». Чем-то приходится жертвовать, и это всегда жертва качества. От этой жертвы в выигрыше оказывается культура и человечество (иначе ни один образ так и не превратился бы из «вещи в себе» в «вещь для нас»), но нередко в проигрыше остается сам творец: есть ложная надежда, что он еще более приблизится к идеальному образцу, более полному и гармоничному и имеющему лишь один недостаток – он существует только для самого творца, да и то в невыразимой форме. А когда уже произошло отторжение образа от духовной жизни творца, он может убедиться, сколь несовершенен этот слепок. И ничья похвала не перевешивает этого трагичного внутреннего видения, хотя похвала и необходима для притупления боли от несовпадения.

Но продукт подлинного качества – это бледный слепок с идеала только для автора. Для других – это озарение и прорыв в новое пространство.

Многозначимость мышления свойственна, однако, отнюдь не только высокотворческим личностям – в той или иной степени такую способность обнаруживают все в процессе восприятия произведений большого искусства.

В том же кинематографе мы постоянно сталкиваемся с явлением, прямо противоположным «эффекту Кулешова», когда, казалось бы, вполне определенные образы монтируются и взаимодействуют так, что создаются почти невыразимые, но вместе с тем очень сильные впечатления. Ту же функцию выполняют в поэзии метафоры и художественные сравнения. Между двумя сопоставляемыми образами бессознательно для читателя устанавливается множество связей, обогащая каждый образ и выводя его за пределы привычного представления. Благодаря этому образы приобретают свойство многозначности.

Сказанное в полной мере относится к живописи. Сказать, что на картине Рембрандта «Ассур, Аман и Эсфирь» изображено разоблачение в присутствии царя коварных замыслов министра, значит не только ничего не сказать о картине, но даже сказать неправду. Впечатление, производимое картиной, связано с улавливанием тонких и сложных отношений между всеми героями.

Достаточно сказать, что разоблачение дается Эсфири совсем не легко – это не ее роль, и она вынуждена переступить через всю свою естественную женственность и тем самым удивить и, может быть, даже насторожить царя, которого любит. Это далеко не простая победа и для самой Эсфири, может быть, даже не совсем победа, как и любая победа над собой. Нежная красота, без которой был бы невозможен успех, находится в неразрешимом противоречии с самой необходимостью разоблачения.

А разве не так обстоит дело с образами великой литературы? На альтернативный вопрос Гамлета «Быть или не быть?» нет однозначного ответа – недаром до сих пор не исчерпаны самые противоречивые трактовки этого образа.

Вот почему для восприятия произведений искусства характерна диссоциация между очень сильным и сложным впечатлением, с одной стороны, и невозможностью целиком выразить это впечатление в словах – с другой.

Может возникнуть вопрос: не являются ли основной причиной такой диссоциации просто ограниченные возможности нашей речи? Раз мы знаем, что наши впечатления богаче того, что мы высказали, правомочно ли говорить о недостаточном осознании впечатления, произведенного сновидением, картиной?

Может быть, следует говорить всего лишь о неумении, неспособности выразить вполне осознанное впечатление? Опыт искусствоведения показывает, что это не так. Когда мы знакомимся с выдающимися работами искусствоведов и литературоведов, посвященными крупным художественным произведениям, мы испытываем острое наслаждение неожиданного, удивленного узнавания. В хорошо, казалось бы, известном нам произведении мы с удивлением обнаруживаем новые грани и качества. Оно поворачивается к нам неожиданной стороной. Это новое в хорошо известном должно было бы вызывать сомнение, настороженность и сопротивление. И если анализ вопреки своей новизне и неожиданности оказывается для нас убедительным, то это значит, что мы уже были готовы его принять, что подспудно в нас жило это знание, хотя мы и не осознавали его. Убедительность новых научных теорий отчасти обусловлена, вероятно, теми же самыми закономерностями.

Думаю, именно это чувство имеют в виду представители точных наук, когда говорят о красоте новой идеи. Ее восприятие как гармоничное тесно связано с чувством изумленного узнавания – именно гармония и узнается.

Никакая самая искусная имитация творчества ни в науке, ни в искусстве это чувство не вызовет – будет впечатление нового, удивительного, необычного – но чуждого.

Для чувства изумленного узнавания нужно совпадение образа произведения с подспудно сформировавшимся образом в мозгу воспринимающего – и величайшей заслугой творца является способность вывести этот образ на свет из мрака бессознательного.

Было бы, однако, грубым упрощением только противопоставлять творческий процесс сознанию. Между тем именно такие воззрения довольно широко распространены среди тех представителей психологии и искусствоведения, которые придерживаются позиций ортодоксального психоанализа и философии иррационализма. С их точки зрения, любое творчество, и прежде всего художественное, является своеобразным отражением неудовлетворенных потребностей (в частности, сексуальных), которые из-за моральных запретов не могут быть реализованы в поведении. И тогда единственный социально приемлемый выход они находят в творчестве.

Поиск истоков творчества в глубоко скрытых внутренних конфликтах художника, в темных безднах его души, в его конфронтации с невыносимой реальностью неизбежно приводит этих авторов к утверждению принципиальной непостижимости творчества, его антагонизма с сознанием. Сторонники такого подхода апологетизируют крайний индивидуализм творческого человека и считают его деятельность порождением наиболее интимных особенностей личности. Это последнее утверждение само по себе возражений не вызывает, но за ним нередко стоит ошибочное понимание природы человеческой индивидуальности. Ведь и раскрытие потенциальных возможностей человека немыслимо в отрыве от сложных и многозначных социальных отношений.

Уникальность личности, столь необходимая для творчества, формируется именно в процессе социальных отношений, а не в отрыве от них и не вопреки им. В то же время такие отношения требуют достаточно высокого уровня развития сознания. Поэтому отношение между сознанием и творчеством отнюдь не исчерпывается «принципом невмешательства».

Этот принцип соблюдается только на этапе созревания нового. До и после этого этапа сознание играет активную роль в творческом процессе.

Именно сознание определяет в самом общем виде направленность творческой активности и основные ее задачи. Важна роль сознания на заключительном этапе творчества, когда его продукт должен превратиться из «вещи в себе» в «вещь для нас». На этом этапе сознание выполняет две основные функции: критико-аналитическую и формообразующую. Благодаря первой из многих потенциальных вариантов, «предлагаемых» сознанию образным мышлением, выбираются только в наибольшей степени соответствующие поставленной задаче.

Явление так называемого «инсайта», творческого озарения, по-видимому, состоит именно в том, что в уже сложившуюся модель действительности или какого-то ее аспекта внедряются новые, ранее не упорядоченные связи. Какие-то компоненты образного контекста без больших потерь удалось перевести на язык логико-знакового мышления. Речь может всегда идти, подчеркнем это, только о более или менее удачном «переводе», качество которого зависит от таланта творца (может быть, это и есть основное свойство таланта).

Творческая активность не только во многом определяет уровень материального и духовного развития общества – она играет исключительно важную роль в сохранении и психического и физического здоровья. Поэтому систематический интерес к данной проблеме проявляют медики, в частности ученые, объединенные в Международную ассоциацию по динамической психиатрии. По инициативе президента этой организации профессора Г. Аммона различные аспекты проблемы творчества неоднократно обсуждались как на страницах журнала «Динамическая психиатрия», так и на многих симпозиумах.

Профессор Г. Аммон и его последователи полагают, что творчество, будучи по природе своей интимным самовыражением, в то же время целиком ориентировано на других людей, способствует установлению эмоциональных контактов и невозможно без них. Творческий потенциал не просто способность к созданию нового в науке или искусстве. Это прежде всего своеобразный стиль жизни, характеризующийся богатством связей с миром и способностью получать удовольствие от жизни во всех ее проявлениях. В творчестве люди ищут преодоления противоречивости мира и пытаются найти его гармонию, а вместе с ней и гармонию человеческой души, залог душевного и физического здоровья.

Другой проблемой общечеловеческого значения является развитие потенциальных творческих способностей человека на благо коллективному прогрессу. В большинстве высокоразвитых стран, переживающих научно-техническую революцию, вся система образования нацелена на развитие логического мышления, на овладение способами построения однозначного контекста. Разумеется, это необходимый компонент школьного обучения, но он не должен быть единственным. Когда же по принципу «дважды два – четыре» преподаются не только точные науки, но даже литература и другие гуманитарные предметы, тогда у детей ухудшается способность к организации многозначного контекста. А это, в свою очередь, сказывается не только на общем развитии человека, но и на прогрессе самих точных наук, ибо замедляет творческий процесс. От того, в какой степени удастся решить проблему равномерного развития обоих типов мышления, во многом зависят темпы научно-технического и духовного прогресса.

Что легче – создавать новое или двигаться проторенными путями? Что утомляет больше – рутина или творческая активность? Поскольку творчество всегда встречалось неизмеримо реже и ценилось намного выше стереотипной, рутинной работы, то подспудно формировалось представление, что это не только более престижный, но и более сложный путь. Но сложный – для кого?

Уже почти 20 лет назад американская исследовательница-психолог Мартиндейл провела эксперимент, остававшийся до самого последнего времени недостаточно оцененным. Она выбрала две крайние группы студентов – с выраженными творческими задатками и с полным отсутствие таковых. Наличие или отсутствие творческих способностей оценивалось различными способами: и по выполнению теста Гилберта, и по оценке компетентных экспертов (преподавателей), оценивавших учеников по параметру оригинальности мышления. Каждой группе студентов давали две серии задач. Задачи первой серии («креативные») требовали творческого подхода, их нельзя было решить, просто опираясь на известные алгоритмы решений и прошлые знания; напротив, задачи второго типа требовали хорошего знания правил и алгоритмов, они не были простыми, но не требовали особой изобретательности. В процессе решения задач у всех испытуемых регистрировалась электрическая активность мозга (электроэнцефалограмма).

Здесь необходимо пояснить, что в психофизиологии давно была известна концепция крупного ученого середины этого века профессора Линдсли. Он предложил шкалу функциональных состояний мозга – от глубокого сна до напряженного, сверхактивного бодрствования, и было обнаружено, что есть определенная связь между уровнем бодрствования и электрической активностью мозга. При очень спокойном, расслабленном бодрствовании, без всяких признаков направленного, сфокусированного внимания, почти на грани с дремотой на электроэнцефалограмме доминирует ритм покоя – так называемый альфа-ритм, от 8 до 12 колебаний в секунду. Чем более расслаблен испытуемый, тем больше выражен альфа-ритм, тем он синхроннее и тем выше его амплитуда. Когда человек приступает к деятельности и сосредоточивается, альфа-ритм уменьшается и при напряженных интеллектуальных усилиях исчезает полностью. Происходит это потому, что из глубоких отделов мозга в его высшие корковые отделы поступает дополнительная физиологическая стимуляция, активизирующая мозг и подготавливающая его к работе в интенсивном режиме.

Схема Линдсли занимала доминирующее положение в психофизиологии на протяжении десятилетий. Между тем постепенно накапливались факты, которые ставили под сомнение ее универсальность. Например, было показано, что при особых состояниях сознания (йога, медитация) альфа-ритм усиливается даже по сравнению с расслабленным бодрствованием. Между тем, по психологическим критериям, это отнюдь не дремота, а весьма активная, хотя и очень своеобразная деятельность мозга, во время которой могут решаться серьезные психологические проблемы личности и создаются условия для активного управления внутренними органами и вообще всей внутренней средой организма (могут учащаться или урежаться пульс и дыхание, меняется артериальное давление и т. п.). Однако изучение особых состояний сознания всегда стояло несколько в стороне от магистральной линии развития науки о мозге, и в основном схема Линдсли оставалась неколебимой.

Исследования Мартиндейл и некоторых других ученых, подтвердивших ее данные, нанесли по устоявшимся представлениям серьезный удар.

Обнаружилось, что у творческих студентов при решении творческих задач альфа-ритм не только не уменьшается, но даже имеет тенденцию к увеличению, особенно в правом полушарии. В то же время при решении рутинных задач у этих студентов, как и у студентов противоположной группы, альфа-ритм уменьшается, в полном согласии со схемой Линдсли. Уменьшается он и у нетворческих студентов при попытках (безуспешных) решения творческих задач. Таким образом, единственным, но очень важным исключением из общего правила является поведение мозга при решении творческих задач и только в том случае, если мозг способен к этой деятельности.

Но ведь не в дремоте же это происходит! Творческое решение – это высокая мозговая активность, может быть, высшая, по критерию результативности. Есть, значит, какая-то загадка и парадокс в этих результатах.

Знакомясь с этими данными, я предположил, что есть принципиальная разница в организации работы левого полушария, широко используемого при решении стандартных задач с известным, однозначным алгоритмом, – и правого полушария, продуцирующего многозначный контекст, столь существенный для творчества. Для проверки этой гипотезы мы совместно с проф. В. В. Аршавским провели многочисленные психофизиологические исследования работы мозга в процессе решения задач, адресованных к правому и левому полушарию.

Мы проводили эти исследования на представителях разных культур, которые характеризуются разной степенью развития правополушарного («образного») мышления. Исходная гипотеза была подтверждена: у людей «правополушарных» задачи на образное мышление решались без дополнительной стимуляции мозга и без подавления альфа-ритма.

Значит, создание образного контекста у тех, кто не утратил этой способности в процессе приспособления к нашей цивилизации, не требует дополнительной стимуляции мозга! Значит, только однозначный контекст, моделирование реальности требует такой стимуляции. Значит, наибольшие мозговые усилия уходят на уменьшение потенциальных связей между предметами и явлениями во имя однозначного контекста, однозначного взаимопонимания, установления однозначных причинно-следственных отношений. И следовательно, правы творческие люди, когда говорят, что от рутинной деятельности устают значительно больше, чем от решения творческих задач, – именно рутинная деятельность требует от них максимальных затрат «мозговой энергии».

Выходит, что все физиологи, оценивавшие уровень мозговой активности по редукции альфа-ритма, уподоблялись наблюдателю, который судит о скорости лошади по частоте ударов, которые ей наносит кучер. Конечно, в определенных пределах такая связь возможна: чем чаще кучер бьет ленивую лошадь, тем быстрее она бежит. А если лошадь попалась спорая или, напротив, с норовом? И в первом случае бежит, не дождавшись удара, а во втором – упирается, и сколько ни бей – все без толку. Так и дополнительная активация мозга – она подстегивает только левое полушарие в процессе его специфической деятельности, а правое либо «бежит» само безо всяких подстегиваний, либо не «бежит» вовсе, сколько ни стегай. И улучшать его деятельность нужно не дополнительной физиологической стимуляцией, а специальными видами тренинга.

Творчество – это типичный образец поисковой активности, и мозг при этом виде поисковой активности не требует дополнительной стимуляции. Он как бы находится на самообеспечении. Отсюда могут вытекать очень интересные и неожиданные выводы, касающиеся даже таких загадочных феноменов, как передача мыслей на расстояние или предугадывание будущего.