Глава 2. НЕВИННОСТЬ И КОНЕЦ ЭРЫ

Извечная борьба: осознать нашу собственную сопричастность злу — ужас, который для нас невыносим. Гораздо спокойнее делить мир на абсолютно невинных жертв и злокозненных разжигателей чудовищного насилия, окружающего нас повсюду. Что бы ни случилось, не тревожьте нашей невинности. Но где же в каждой стране находится оплот невинности? Не в сумасшедшем ли доме? <…> И действительно, совершенная невинность есть безумие.

Артур Миллер

"С уважением

к ее мукам — но с любовью"

Мы живем в конце эры. Эпоха, которая началась Возрождением, родившемся из сумерек Средневековья, близится к завершению. Эра, делавшая ставку на рационализм и индивидуализм, переживает внутренние и внешние трансформации — и пока есть только смутные, лишь частично осознаваемые предвестники того, что принесет нам новая эпоха. Вспомним гигантов Возрождения — исследователей Земли, как Колумб и Магеллан, исследователей неба, как Коперник. С их путешествиями могут сравниться недавние полеты на Луну. Однако практически никто не помнит имен астронавтов, высадившихся на ее поверхность. Зато мы помним названия машин. Героем путешествия на Луну был не отдельный человек, а ракета, и человек был лишь слугой этой ракеты.

Однако не следует делать из этого вывод, что в грядущую эру человек подчинится технике. Возможно, наоборот, развитие техники, которая приобретет роль, аналогичную роли рабов античности, заставит нас искать интеллектуальное и духовное содержание, способное заполнить пустоту наших дней и ночей.

Из-за нынешнего разрыва между поколениями власть сошла со своей наследственной колеи, запуталась, оказалась отданной на поругание. Те, кто раньше покорно занимал положение угнетенных: чернокожие и мексиканцы, женщины, студенты, пациенты психиатрических клиник, заключенные — пробуждаются к жизни, заявляют о своем существовании, выдвигают свои требования. Сила становится новой и актуальной темой не только для этих групп, но и для каждого в нашей культуре, стремящегося сориентироваться и занять свое место в вихревых потоках современности. В такое время бессилие — зачастую называемое отчуждением и беспомощностью — становится невыносимым.

Есть способ борьбы с бессилием, который заключается в том, чтобы превратить его в видимое достоинство. Человек в этом случае сознательно отказывается от силы, и тогда не обладать ею становится добродетелью. Я называю это невинностью. Это слово {innocence) образовано от латинской частицы in ("не") и корня nocens ("вина"), обозначая дословно отсутствие вины или греха, безвредность, простодушие, чистоту. Применительно к поступкам оно означает "отсутствие вреда или злых намерений".

Для начала необходимо разделить два типа невинности. Один — это свойство фантазии, невинность поэта или художника. Это сохранившаяся у взрослого детская ясность восприятия. Все вокруг обладает свежестью, чистотой, новизной и красочностью. Из этой невинности проистекают восторг и благоговение. Она ведет к духовности — это невинность Св. Франциска, выразившаяся в его Проповеди к птицам. Возможно, именно это имел в виду Иисус, когда сказал: "Если не будете как дети, не войдете в Царство Небесное". Это детское отношение к миру, сохраняющееся в зрелом возрасте без ущерба для реалистичного восприятия зла, или, говоря словами Артура Миллера, нашей "сопричастности злу". Это подлинная невинность.

Такая невинность может послужить хорошей защитой в беде. Женщина, выросшая в истерзанной войной Германии, рассказывала, что вошедшие в ее город французские и марокканские войска воспользовались несколькими днями "свободы" и насиловали всех попадавшихся им девушек. Хотя ей было тринадцать лет (а они насиловали и девятилетних), она могла беспрепятственно пройти сквозь группу солдат, поскольку ничего не знала о половых отношениях, ей было неведомо, что делают мужчины. Она считает, что ее спасла полная невинность — имей она хоть немного опыта, взмаха ее ресниц или случайного, быть может испуганного, взгляда (собака кусает того, кто источает запах страха) было бы достаточно, чтобы бесчинствующие солдаты схватили и ее.

Существует и другой тип невинности, иллюстрацией которого служит повесть Мелвилла "Билли Бад". Невинность Билли не ведет к духовности, ее суть заключается в зашоренности. Другими словами, это псевдоневинность. Она паразитирует на наивности и представляет собой законсервированное детство, своего рода фиксацию на прошлом. Это скорее инфантилизм, нежели детскость. Когда перед нами встают вопросы, слишком масштабные или ужасные для нашего ума — как например, атомная бомбардировка, — мы прячемся за подобной невинностью, обращаем бессилие, слабость и беспомощность в добродетель. Подобная псевдоневинность ведет к утопизму; нам незачем видеть подлинные опасности. Повинуясь бессознательному, мы закрываем глаза на реальность и уверяем себя, что мы от нее спрятались. В отличие от невинности первого рода, она не делает все ярким и ясным — скорее, она все упрощает. Она вянет перед лицом нашей сопричастности злу. Такая невинность не может справиться с разрушительностью в нас или в других людях и, как в случае Билли Бадда, становится саморазрушительной. Невинность, неспособная вобрать в себя демоническое, сама становится злом.

Такую же форму принимает невинность в случае невроза. Это фиксация на детстве, которое человек так и не прожил, и за которое он вместо этого цепляется как за единственную защиту от жестоких, нелюбящих или доминантных родителей. Моему пациенту, молодому человеку, у которого сложилась сложная структура паразитирования на такой слабости, однажды приснился сон, в котором он увидел себя зайцем, преследуемым волками. Но внезапно заяц поменялся с волками ролями и погнал их сам. Оказалось, что то был волк в заячьей шкуре. Порой в распоряжении таких людей есть одна-единственная стратегия, с детства ставшая для них вынужденной необходимостью, — они принимают образ внешнего бессилия, требуемого от них ситуацией, а затем украдкой добиваются своих целей.

Цитата из Артура Миллера, вынесенная в эпиграф этого раздела, говорит именно об этом: "Совершенная невинность есть безумие". Но у Артура Миллера есть еще одна фраза (с которой я не согласен), не вошедшая в данный эпиграф: "Там [в сумасшедшем доме — P.M.] люди плывут по течению жизни, истинно невинные и абсолютно неспособные заглянуть в себя". Как станет ясно из следующей главы, я не верю, что дело здесь в "неспособности заглянуть в себя". Равно как и не в "подлинной невинности". Невинностью это представляется только со стороны. В своей отстраненной невинности, как Ханна Грин, они беседуют с призраками, поскольку не могут найти никого больше, кто бы хотел и мог понять их.

В данной книге под этим словом я буду понимать псевдоневинность, которая является распространенной защитой от признания собственной силы или конфронтации с ней.

В Америке псевдоневинность имеет столь же давние корни, как и сама страна. "Избранные" отправились морем из Англии, повернувшись спиной к Европе, которая олицетворяла для них порок, гнет аристократии и религиозные гонения. В Америке они надеялись создать государство, воплощающее в себе полную противоположность этому: оплот праведности, справедливости, демократии и свободы совести. Само основание новой нации стало по сути претворением в реальность мифа о Новом Иерусалиме не в отдаленном будущем, а сейчас, на глазах у "избранных". Америка началась, как сказал Ричард Хоф-стадтер, с "веры в совершенство", а затем посвятила себя прогрессу. Но возможен ли прогресс, когда совершенство уже достигнуто?

А как же быть с религиозными гонениями, вскоре охватившими даже Новую Англию? Как быть с развернувшимся геноцидом индейцев? И неотвратимо началась долгая борьбы между идеалами и реальностью, когда Америка идеалистов — почти совершенное государство, новый Эдем, в траве которого не водятся змеи — сошлась в битве с реальностью преследований и уничтожения индейцев. Иронической иллюстрацией порожденного этой этической дилеммой смятения и ханжества служат записки Бенджамина Франклина: "И если Провидению угодно искоренить сих дикарей, дабы освободить место для земледельцев, вполне вероятно, что орудием для этого предназначен быть ром. Он уже истребил все племена, ранее населявшие побережье". На примере Франклина мы видим, как люди отождествляли свои собственные интересы и интересы своих сограждан с Провидением, с Божьим промыслом. Американцы — "возделыватели земли", а геноцид индейцев, вину за который мы еще не осознали — веление Господа. Вот отличительный признак псевдоневинности: собственные интересы всегда отождествляются с Провидением. Вот к какому выводу приходят Хью Дэвис Грэм и Тед Роберт Гурр: "Пожалуй, всем народам свойственна своего рода историческая амнезия или избирательность памяти, заставляющая забывать досадные ошибки прошлого. Нет сомнений, что американцы со времен пуритан исторически считают себя "богоизбранными", посланными в крестовый поход, чтобы основать в пустыне Новый Иерусалим"[21].

Создатели Конституции, к тому же, отчаянно боя лись эксплуататорской власти, что с давних пор характерно для американцев. Они писали статьи Конституции с намерением, чтобы такая власть не досталась ни одной группе; их так сильно страшила возможность эксплуатации, что в Конституции они расширили это понятие настолько, что оно вобрало в себя вообще всю власть. Тогда перед американцами встала непростая этическая задача: искренне поверить, что они не нуждаются во власти, что их способность нравственного суждения и служения ближнему избавила их от потребности во власти. Они видели себя спасителями страждущих всей Европы. Надпись на Статуе Свободы и по сей день обещает:

Приведи ко мне всех усталых, всех бедных, Всех скученных в стада, желающих дышать воздухом свободы, Всех несчастных изгоев твоих многолюдных берегов, Приведи ко мне бездомных, заброшенных сюда бурей. Я поднимаю свой светильник над золотой дверью.

В этой стране миф о Райском саде и открытое отторжение власти постоянно сосуществовали с насилием. Количество убийств на душу населения здесь превышает европейский уровень в три — десять раз; из ведущих стран мы обладаем одной из самых кровавых историй борьбы за права трудящихся; большинство жителей крупных американских городов боятся сегодня ночью выходить на улицу. Во время поездки по Америке Д.Г.Лоуренс писал: "Подлинный американец обладает душой суровой, одинокой, закаленной и свирепой"[22]. Посвященный изучению этой проблемы труд Джона Лукаса озаглавлен "Болезнь Америки: не насилие, а дикость"[23]. В душе американца эта склонность к насилию странным образом существует в тесном соседстве с поразительной нежностью и теплотой. Мы не можем не прийти к выводу, что в сознании американцев разыгрываются какие-то особого рода конфликты, объясняющие одновременное сосуществование насилия и доброты.

Я предполагаю, что, во первых, насилие и, во вторых, нежность связаны с нашим сознательным отрицанием силы и сопутствующей этому псевдо невинностью. Насилие, как я уже говорил, происходит от бессилия, — это взрыв бессилия. Отрицание нашей тяги к силе, при попытке скрыть значительную на самом деле степень силы, приводит к внутреннему противоречию: сила, которая не утоляет испытываемое нами чувство бессилия. Она не порождает чувства ответственности, которое должна порождать сила подлинная. Мы не можем чувствовать ответственность за то, факт обладания чем мы не признаем. Мы не можем напрямую пользоваться нашей силой, поскольку постоянно испытываем элемент вины за то, что располагаем ею. Если бы мы ее признали, нам бы пришлось иметь дело с собственным чувством вины. Вот почему сила в Америке обычно выражается в деньгах. Деньги, по крайней мере, — нечто внешнее.

"Презренным металлом" мы можем рассчитаться с другими людьми и странами; мы щедро делимся деньгами с благотворительными учреждениями, что свидетельствует об испытываемом нами чувстве вины за то, что обладаем ими. Так что мы ведем себя как нация волков в заячьей шкуре.

У американской нации также не сложилось подлинного чувства трагедии, которое помогало бы нам испытывать сочувствие к врагу и, тем самым, могло бы смягчить нашу жестокость. Стоит почитать отчеты тех, кто пилотирует бомбардировщики над Индокитаем ("Я не думаю о находящихся внизу женщинах и детях, — говорят летчики. — Я думаю о том, что у меня есть задание, и испытываю удовлетворение, если его хорошо выполняю"), чтобы найти подтверждение того, что мы отгораживаемся от творящегося в мире зла. "Две мировые войны не пробудили [в американцах — P.M.] ни ощущения греха, ни того обостренного чувства зла, которое почти что инстинктивно присуще народам Старого Света…"23 Не ощущая собственной сопричастности, американцы тем самым лишены элемента милосердия, которое, вполне вероятно, является неотъемлемым условием гуманности.

Примером того, насколько распространено влияние подобной невинности, служит книга Чарльза Райха "Зеленая поросль Америки". Необходимость критиковать эту книгу ставит меня перед дилеммой, поскольку я сочувствую стоящим за ней намерениям и духу. Я считаю, что ее первая часть, посвященная проведенному Райхом анализу корпоративного государства, поучительна и весома. Он правильно усматривает корни американской мечты и даже проблемы невинности в первых столетиях американской истории. Он дает верную оценку тому, как чувство бессилия разъедает уверенность наших сограждан, их способность к действию, оценку "преднамеренному неведению, распространенному среди американцев", и свойственному нам стремлению "избавиться от зла путем его запрета".

Однако, любопытным образом, вторая часть книги сулит молодым, да и всем нам, подлинное засилье в псевдоневинности. "Больше нет врагов <…>. Нет противников <…>. Никто не хочет войны, кроме машин <…>. Даже бизнесмены, будучи освобожденными, предпочитают валяться на траве и греться на солнышке. И поэтому, больше нет нужды воевать с какой-либо группой людей в Америке"[24]. Вудсток, теперь уже реализованный во всей своей красе и раскрепощенности, рассматривается в качестве мифа новой эры, хотя полностью игнорируются его последствия, а именно Алтамонт, где "ангелы ада", нанятые в качестве телохранителей певцов, совершили убийство. Это импрессионистическая картина Райского сада, наполненного сиянием невинности и свободным и радостным смехом детей, резвящихся на полях под звуки рок-музыки, картина времени до грехопадения, до вмешательства чувства тревоги и вины. Но увы! Этот мир для детей, не для взрослых. "Сознание III" Райха не только не является ответом, наоборот, оно вообще не является сознанием, поскольку отсутствует диалектическое движение между "да" и "нет", добром и злом, которое и порождает любое сознание. Райх пишет: "Сложные вопросы если под этим подразумевается политическое и экономическое устройство — неважны, они попросту не о том"[25]. Все решает Сознание III, "победа которого не требует насилия и перед которым насилие бессильно". Таким образом, нам сулят блаженное спокойствие, поразительно напоминающее картинки на древнегреческих вазах, где изображены нежащиеся на Олимпе боги.

Действительно ли больше нет врагов? Можем ли мы поверить в это, если вспомним братьев Берриган? Или братьев Соледад? Или Анджелу Дэвис? Или заключенных в Аттике, которых после побоища голыми прогнали сквозь строй? Или Вьетнам — да-да, залитые ядовитыми химикатами земли и нечеловеческую жестокость во Вьетнаме? Райх не понимает, что в нашей стране уже заметны ростки ползучего фашизма: обращение молодежи против отцов, антиинтеллектуализм, рост насилия в сочетании со свойственным массам чувством бессилия, стремление бюрократии принимать решения, основываясь на соображениях технической эффективности, когда в приспособленчестве тонет все человеческое.

Райх также неспособен понять ту изоляцию, то одиночество и отчаяние, которыми движимы многие молодые, в особенности те, кто принимает наркотики. В Биг-Суре я однажды присутствовал на свадьбе хиппи, все были одеты так ярко, будто то была постановка "Кармен". Но я не мог не заметить изоляции в глазах практически каждого, каждый из этих молодых людей выглядел отчужденным и одиноким — даже будучи в толпе, призванной веселиться и радоваться. Книгу Райха отнесли к разряду "пророческой" литературы, сочтя, что она несет в себе идеи, столь нужные Америке. Но пророческая литература, как например, Ветхий Завет, всегда содержит образ зла, который в данном случае попросту отсутствует. Опасность этой книги заключается в ее убежденности в том, что против нового мира "насилие бессильно", а это может потворствовать склонности к апатии, и так уже достаточно явной в нашей стране.

Эта книга напомнила мне об одном случае, произошедшем несколько лет назад на конференции в Калифорнии. Я завтракал за одним столом с молодым человеком из "детей-цветов": ему было, быть может, лет девятнадцать — двадцать, на его ясном, открытом лице синели простодушные глаза. Мы разговорились, и он показал письмо, которое он написал и собирался послать председателю призывного комитета его родного штата в уверенности, что оно поможет ему избежать призыва. Обращаясь к председателю по имени, он писал: "Я не верю в убийство", — потом еще несколько предложений в том же духе, и, наконец, подпись: "Ларри". Я спросил Ларри, сделал ли он копию послания. "Нет, не думаю, что это необходимо — председатель комитета прочтет это письмо". Я смотрел на него, на его такое ясное и такое открытое лицо, и чувствовал рок, уготованный ему и его товарищам: я видел тяжелые сапоги, давящие их, как настоящие цветы, в то время как обладатель сапог способен чувствовать не больше, чем его собственная обувь. Я видел раздавленные головы этих молодых людей, и мне хотелось воскликнуть: "Кротки вы, как голуби, но где же ваша мудрость змиев?"[26].

Суть этих ошибок, опять же, проявляется в свойственном Райху отрицании силы. Это слово он употребляет часто, но практически каждый раз в негативном смысле это сила корпоративного государства, сила военных; тоталитаризм он определяет как силу в чистом виде. "Доброй" силы не существует, она неизбежно развращает. Райх в конце концов доходит до такого энтузиазма в своем обличении силы, что пишет: "Зло заключается не в злоупотреблении силой — само существование силы является злом". Мы снова видим параллель между невинностью и отрицанием силы. А поскольку ее выразителем является сорокачетырехлетний профессор права, мы вынуждены заключить, что имеем здесь дело с псевдоневинностыо.

Невинность сегодня заключается в надежде, что "нет больше врагов", что мы можем прийти к новому Эдему, сообществу, избавившемуся от нужды, вины и страха. Но это также подразумевает избавление от ответственности, возврат к положению, предшествовавшему зарождению сознания, ибо вина есть лишь другая сторона нравственного сознания, которое мы "вкусили со древа познания". Мы доблестно стараемся убедить себя, что стоит лишь найти "ключ", и мы сможем создать общество, в котором нищета, вина и страх станут уделом благополучно забытого прошлого.

Благополучно забытого и неизвестного — вот где лежит нынешнее отсутствие интереса к истории, нежелание ее изучать. Чтобы сохранить подобный образ невинности, необходимо отстраниться от истории. Ибо история представляет собой, среди прочего, летопись грехов и злодеяний человека, войн и борьбы за власть, множества иных проявлений давнего стремления человека к расширению и углублению сознания. Поэтому столь многие из нового поколения отворачиваются от истории как от чего-то неважного; она им неинтересна и чужда, они заявляют, что пришли играть в совсем другую игру с совсем новыми правилами. И при этом они совершенно не дают себе отчета в том, что в этом есть высшее проявление гордыни.

Подобная невинность таит в себе особый соблазн для американцев, поскольку у нас нет давней истории. У нас чрезвычайно слабо развито чувство святости места, корней, родины. Де Токвиль в своей книге "Демократия в Америке" отмечает: "В Соединенных Штатах человек строит дом, чтобы провести там свою старость, но вдруг продает его, едва подведя под крышу… Он обосновывается на новом месте, но вскоре съезжает и оттуда, следуя за своими переменчивыми желаниями… Он проедет полторы тысячи миль, лишь бы стряхнуть с себя счастье". В отличие от этого, европейцы тысячелетиями живут в одном и том же городе, сами стены которого повествуют о многовековой борьбе, в которой они обрели свои убеждения и свою культуру.

Рассмотрим ряд доводов, приводимых для объяснения нашего сегодняшнего положения, доводов, которые сами по себе являются иллюстрацией невинности. Во-первых, это весьма распространенное убеждение, что волнения в современном обществе вызваны неспособностью защитить "законность и порядок" — любимый клич консервативных политиков. Он иллюстрирует нашу невинность двояким образом. Во-первых, это убеждение в том, что с любым проявлением насилия можно справиться старым испытанным способом, который еще в XIX веке приобрел в Америке характер мифа — следует наращивать вооружение и живую силу, а именно полицию, национальную гвардию, армию. Наивность таких взглядов доказал наш опыт во Вьетнаме, нанесший сильный удар по нашему нарциссизму.

Второе, и наиболее важное проявление невинности, заключается в том, что под "законом" постепенно начинают понимать тот "порядок", который в данный момент господствует в обществе. Тогда мой порядок законный, такой же вечный, как закон, с которым он связан: будь то превосходство белой расы, геноцид индейцев или иная форма морали "местного разлива" — такова воля Господа.

Закон, если рассматривать его в контексте понятия "справедливость", может служить разумной системой принципов, непрерывно развивающейся на благо людям. Но сочетание "закона" и "порядка", в результате которого образуется заклинание "законность и порядок", слишком часто служит оправданием для сохранения status quo. А в такое непростое время, как наше, в первую очередь следует избегать косной приверженности status quo, ибо именно ее призваны реформировать все новые веяния. Выжить во время перемен можно лишь гибко адаптируясь к изменениям — и именно от отсутствия такой способности страдает большинство людей, испуганных их головокружительной скоростью.

Упор на "законности и порядке" способен разрушить самооценку человека, лишить его самоуважения. Когда Президент Джонсон в своем последнем обращении к нации в феврале 1968 года призвал активизировать усилия, чтобы "очистить улицы от преступности", именно эти слова из его выступления были встречены самыми бурными аплодисментами. А это значит, что призыв к "законности и порядку", а именно таков был смысл высказывания Джонсона, чрезвычайно по душе конгрессменам обеих палат. Но посмотрим, как же на деле реализуется эта очистка улиц. Вот что рассказывает негр из Гарлема:

Прошлым вечером полицейский остановил нескольких ребят на 125-й улице <…>. Он сказал: "Так, убирайтесь с улицы, ступайте домой". Л сейчас жара. У нас дома кондиционеров нет <…>. Куда нам деваться? А он заявился со своей дубинкой, и хочет всем по голове настучать <…> одного он арестовал. Другой парень сказал: "Ладно, я уйду, но не надо со мной как с псом говорить" <…>. Я думаю, нам всем надо собраться <…> и каждый раз, когда кто-нибудь возьмется за дубинку, чтобы нам что нибудь сделать, или ударит кого-нибудь из нас по голове, взять у него эту дубинку и его самого ударить но голове, чтобы он знал, каково это, когда ему но голове бьют, а если надо, то и убить. Да, если надо, то и убить его.

Упор на "законность и порядок" может сам по себе усугубить насилие и сделать революцию еще более кровопролитной.

Демонстрация силы оскорбляет гордость и достоинство человека. Если выстроить поперек улицы сотню полицейских, одно это может спровоцировать беспорядки. Это оскорбляет и тех, кто протестует, и тех, против кого направлен протест, ибо превращает нас в "безликих других". Я ни разу не присутствовал при массовых беспорядках, однако стоит мне увидеть толпу полицейских, как у меня возникает странное желание взбунтоваться, будто именно этого от меня хотят и ожидают. В таких действиях есть элемент подстрекательства: скопление полицейских сверх определенной меры лишь укрепляет убежденность людей в том, что взрыв неизбежен.

Ожесточение, которое вкладывают в слова "законность и порядок", порой во многом вызвано реакцией на чувство собственной вины. Скажем, я скопил свое состояние путем сомнительных, полулегальных махинаций, а теперь я, как примерный гражданин, выступаю за "законность и порядок", чтобы у меня его не отобрали другие.

В своем подлинном, чистом смысле, порядок означает формы и условия нашего совместного существования и труда; в идеале, порядок представляет собой свободу от вмешательств, способных нарушить спокойствие, физическую безопасность, в свою очередь приводящую к безопасности психологической, необходимой для достижения интеллектуальных, эмоциональных и духовных целей. Но в сочетании с законностью, он подразумевает косное следование старым схемам деятельности, делающее невозможными те изменения, которых требует наше нестабильное время.

В большинстве случаев именно старое поколение следует порядку и законности со всей невинностью. Но и молодежь, несомненно, прибегает к невинности, чтобы избежать осознания собственного бессилия. Пресловутая борьба поколений во многом столь абсурдна — молодежь постоянно обвиняет учителей и родителей во всевозможных грехах, во всем винят других, на "тех, кому за тридцать" автоматически ставится клеймо, — что возникает опасность не увидеть более глубинного смысла конфликта. И дело здесь не в том, что у молодежи нет поводов обвинять старших— их предостаточно. Ханна Арендт так сказала о молодых: "От родителей они унаследовали память о повсеместном проникновении преступного насилия в политику, в школе они узнали о концентрационных лагерях и лагерях смерти, о геноциде и пытках, о массовой гибели гражданского населения во время войн…"[27].

Но если все свести к конфликту между молодостью и старостью — не исказит ли это всю суть? Что бы делали дети на месте своих отцов, окажись они в той исторической ситуации, в тех обстоятельствах, с которыми приходилось иметь дело их родителям? Верить, что тот факт, что ты родился одним поколением позже, сам по себе гарантирует твою правоту — совершенно антиисторическая точка зрения. Более того, это представляет собой, в замаскированной форме, воплощение одного из наименее достойных мифов нашей культуры — льстивого поклонения молодости, ложной веры в то, что "в молодые годы все хорошо, а потом становится лишь хуже и хуже"[28].

Если заставить молодых сформулировать свои ценности, если спросить, что бы они поставили во главу угла в своем новом мире, зачастую складывается разрозненная картина, состоящая из всяких пустяков, вроде того, что нельзя убивать насекомых или выбрасывать пластмассовые предметы. Это вульгарное использование невинности. Мы ищем, порой впустую, серьезного, ответственного подхода к решению реальных проблем: власти, государственного устройства, верности в личной жизни.

Складывается впечатление, что молодому поколению особое удовольствие доставляет само по себе противостояние с истеблишментом. Быть может, это реактивное образование, обусловленное испытываемым ими неудобством за достаток их родителей и чувством вины, вызываемым их материальной зависимостью молодого поколения от семьи? Но эта борьба не имеет смысла, хотя бы потому, что истеблишмент и так умирает. Сегодняшние студенты родились в то время, когда поставлены под угрозу или полностью утеряны практически все ориентиры, например: в сексе, браке, религии. У нас теперь новая мораль, в первую очередь в том, что касается секса, брака, роли женщин. Никто не станет сомневаться в том, что новые электронные технологии быстро революционизируют систему экономики и связи. Серьезные изменения претерпевают и религиозные практики взять хотя бы этих горе-буддистов, йогов и индуистов, которых сегодня развелось тьма. Одна эпоха уже умерла, а другая еще не народилась — наша же, включающая в себя и молодость, и старость, оказалась ничейной.

В конце концов, мы должны спросить себя: сколько можно перекладывать на технологии ответственность за нашу нынешнюю ситуацию, тем самым уходя от ответственности? Студент, участвовавший в акциях протеста во время вторжения в Камбоджу, рассказал мне во время сеанса терапии о том, как однажды он околачивался в университетском парке, в то время как страсти накалялись, и демонстрация грозила перейти в массовые беспорядки. Один из его товарищей прокричал: "Разгромим компьютер!" "А я всю жизнь мечтал разбить компьютер", — сказал мне после этого студент. Теперь во время посещения университетов я рассказываю эту историю, и аудитория неизменно разражается смехом, свидетельствующим о том, что затронуто какое-то бессознательное желание.

Откуда же берется эта ненависть, этот дух мщения технике? Очевидно, что молодежь прекрасно осведомлена об ужасных последствиях ее использования, таких как загрязнение воздуха, почвы, воды. Они понимают, что "технический прогресс, по всей видимости, столь часто ведет к катастрофам, что распространение техники и машин не столько угрожает безработицей отдельным классам, сколько ставит под угрозу само существование целых наций и, возможно, всего человечества"[29]. Все это так. Но если серьезно вдуматься, то можно утверждать и обратное, что техника сулит чрезвычайно важные блага нациям и, вероятно, всему человечеству. Почему же молодежь не желает или не способна увидеть и эту сторону?

Я считаю, что этот отказ является выражением протеста против собственного сознания. Техника представляет собой сложную систему орудий, предназначенных расширить человеческое сознание. Вот простейший пример: шимпанзе скрепляет две палки, чтобы подтянуть к себе банан, до которого одной палкой не дотянуться. Но сегодня, как кажется молодому поколению, техника приводит к обратному результату: она сужает, иссушает, деперсонализирует человеческое существование. Молодые по своему собственному горькому опыту знают, что жернова техники способны их перемолоть, невзирая на любые протесты. И они кричат, как про себя, так и вслух: "Остановите машины!" Интересно, что эта метафора Чарльза Райха совпадает с тем, что говорил Марио Савио во время первого восстания в Беркли в 1964 году: "Бросайтесь в шестерни и колеса, бросайтесь на рычаги, на весь этот аппарат — его надо остановить…"

Есть целый ряд способов, с помощью которых можно остановить машину: медитация, создание коммун, возврат к природе. Но, что наиболее важно, возникло новое сознание ценности субъективного как попытки выправить наш чрезмерный крен в сторону объективного. Это касается и йоги, и дзен-буддизма, и, отчасти, новых христианских сектантов. Это конструктивная сторона нынешнего повсеместного увлечения оккультным. Как писал Вернер Гейзенберг, цитируя древнюю китайскую пословицу, преданность машине заставляет нас "действовать подобно машине. У того, кто действует подобно машине, сердце становится механическим. Тот, у кого в груди бьется механическое сердце, теряет свою простоту. Утерявший свою простоту не способен понять движения своего духа. А непонимание движений своего духа несовместимо с истиной"[30].

Многие из представителей нового поколения начинают сами понимать, что "движения духа" имеют большую ценность, нежели материальные блага, унаследованные от родителей. Такое открытие поистине ценно, не спорю. Но здесь вновь вмешивается некоторая форма спекуляции невинностью, которая и портит всю картину. Сегодняшняя молодежь, как и все мы, в большей или меньшей степени пользуется и наслаждается благами техники, какой бы простой образ жизни они ни вели. Богатство нашего общества, зачастую проявляющееся в образе жизни родителей наиболее радикально настроенных молодых людей, как раз и является тем, что позволяет им предаваться подобному радикализму и, во многих случаях, образовывать коммуны. И они впадают в совершенно абсурдные противоречия, наподобие того, как Питер фонда в "Беспечном ездоке" разбрасывал пшеницу по невспаханной сухой, твердой земле, утверждая, что "она прорастет". Однако всем этим он лишь доказывает, что сколь бы благими ни были намерения, без знаний земледелия зимой коммуна наверняка будет голодать. Конечно же то, что многие из этих коммун распадаются, не лишает это начинание моральной ценности в качестве проявления голоса природы. Они также являются явным напоминанием для нашей совести о том, что с грузом земных благ всегда можно расстаться.

Но иметь "высшую цель" недостаточно. Автор, наблюдавший жизнь нескольких коммун, утверждает, что к краху приходят в первую очередь те из них, что преследуют единственно цель саморазвития членов группы, а успеха добиваются те, у кого имеется некоторая задача или ценность, например, некий религиозный обет — трансцендентные по отношению к самой группе. Тем самым они избегают невинного заблуждения о том, что то, чего они желают, произойдет лишь в силу самого желания, что природа откажется от своего извечного нейтралитета и встанет на сторону их морали (как то было в Эдеме), что для того, чтобы спастись от трагичности и сложности жизни, достаточно лишь стать простым.

Как мы видим, невинность пронизывает все поколения. Оказавшись перед необходимостью выбора из множества альтернатив и чувствуя свою изначальную беспомощность, мы просим убежища, защиты от этой неразрешимой дилеммы, мы взываем, чтобы кто-нибудь как-нибудь избавил нас от этой невыносимой ответственности. Наша защита невинность. Невинность ребенка подлинна и рождает любовь. Но когда мы растем, сам факт нашего взросления требует, что бы мы не отгораживали свой опыт или свое сознание от окружающей нас реальности.

В невинности воплощаются более ранние установки: невинность детей-цветов с их наивным стремлением любить всех и вся, их отсутствием стыда перед своей наготой, с их упрощенной искренностью и честностью, будто они еще дети, вполне мила, однако она абсолютно дезадаптивна в современном мире. Это невинность, которой светится светлое, открытое, чистое лицо дурачка, невинность, убежденная, что природа прислушается к нашим потребностям и, вопреки своему извечному нейтралитету, защитит нас от беды. Это невинность без ответственности.

Эта разновидность невинности является защитой от необходимости иметь дело с реальностью силы, включая и внешние ее формы, как военная машина, и внутренние, как статус и престиж. То, что невинность используется в столь не невинных целях, внушает подозрения. Невинность в качестве защиты от ответственности является препятствием для роста. Она избавляет нас от нового осознания, от сопричастное ти к страданию человечества, равно как и к сто счастью. Псевдоневинная личность закрыта и от того, и от другого.

Примечания:

2

Schlesinger A.M. The Spirit of 70 Newsweek, July 6. 1970. P. 20–34.

3

New York Times, May 29, 1969.

21

Graham H.D.. GurrT.R. Conclusion // The History of Violence in America: Historical and Comparative Perspectives / H.D.Graham, T.R.Gurr (Eds.). N.Y.: Pracger, 1969. P. 792.

22

Ричард Хофстедер, цитируя это замечание, добавляет: "В этом высказывании Д.Г.Лоуренса больше истины, чем мы отваживаемся признать" (Hofstadter R. Spontaneous, Sporadic and Disorganized /7 New York Times Magazine, April 28, 1968). Я не хочу, чтобы создалось впечатление, что я крашу всю нацию в черный цвет, я только пытаюсь прояснить факты, чтобы от них перейти к психологическим причинам. 22 Lukacs J. America's Malady Is Not Violence But Savagery // Viol encc in America: A Historical and Contemporary Reader / T.Rose (Ed.) N.Y.: Vintage, 1970.

23

Commager H.S. The American Mind: An Interpretation of American Thought and Character Since the 1880's. New Haven: Yale University Press, 1950.

24

Reich Ch. The Greening of America: The Coming of a New Consciousness and the Rebirth of a Future. N.Y.: Random House, 1970. P. 348.

25

Ibid. P. 357.

26

Парафраз Евангелия от Матфея (10:16): "Итак, будьте мудры, как змии, и просты, как голуби". — Примеч. переводчика.

27

Это второй способ, которым молодежь впитывает предрассудки старшего поколения; первый — это убеждение, что история не важна.

28

Arendt H. On Violence. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1969. P. 14.

29

Arendt H. On Violence. New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1969. P. 7.

30

Heisenberg W. The Representation of Nature in Contemporary Physics // Symbolism in Religion and Literature / R.May (Ed.). N.Y.: Braziller, 1960. P. 225.