Глава 12. ПУТЬ К НОВОМУ СООБЩЕСТВУ

Мы не можем избежать применения силы, не можем избавиться от навязчивой необходимости причинять боль миру. Поэтому давайте будем осмотрительны в выражениях и могущественны в противостоянии, и давайте любить всеми силами своей души.

Мартин Бубер "Сила и любовь"

Если мы хотим уменьшить насилие, мы должны воздействовать на него на уровне, адекватном самой проблеме. Почему большинство проектов смягчения насилия, в сравнении с самой проблемой, поражают нас своей поверхностностью?

Возьмем, к примеру, общий крик о том, что во всем виновато телевидение. Громче всех эту точку зрения представляет психиатр Фредерик Вертхэм, который верит, что насилие "социально обусловлено и может быть социально предотвращено"[116]. Он утверждает, что средства массовой информации несут львиную долю ответственности за распространение насилия, поскольку они побуждают детей думать на языке насилия, вызывают у людей привыкание к насилию и порождают поколение "жестких" американцев: нечувствительных, стремящихся победить любой ценой и принимающих насилие в качестве стиля жизни.

Однако такой взгляд предполагает, что насилие появилось в Америке относительно недавно, родившись полвека назад вместе с появлением средств массовой коммуникации, а это далеко не так. Проблема насилия существовала в Америке на всем протяжении ее истории: спросите об этом любого из немногих уцелевших индейцев или кого-нибудь из пионеров Дикого Запада, которые брали закон в свои собственные руки и жили по принципу грубой силы. Предпочел ли бы д-р Вертхэм, чтобы телевидение прекратило показывать войну во Вьетнаме? Ведь злом является, несомненно, не телевидение, а сама война. Средства массовой информации — это зеркало, в котором мы отражаемся; и хотят ли представители той точки зрения, которой придерживается д-р Вертхэм, разбить зеркало, чтобы мы остались в блаженном неведении наших собственных разрушительных тенденций? "Весь смысл этой концепции состоит в идее "первородной невинности, — пишет Хеди Букин, критикуя взгляды д-ра Вертхэма. — Человек никогда не стал бы столь плохим, если бы змий массовой информации не искусил бы его запретным плодом насилия".

Аргументы Вертхэма звучали бы убедительнее, если бы они были направлены против пассивности, порождаемой телевидением, ибо оно культивирует в зрителе позицию не участника, а наблюдателя, формируя тем самым вполне реальное чувство бессилия, а это бессилие вполне может вносить свой вклад в склонность к насилию.

Другие предлагавшиеся рекомендации часто производят впечатление хороших, но недостаточно глубоких. Предложение Конрада Лоренца устраивать больше международных спортивных состязаний, чтобы дать выход соперничеству между народами, само по себе вполне разумно. Но оно, опять-таки, имеет дело в основном лишь с отдельным симптомом. Турниры по настольному теннису между Соединенными Штатами и Китаем были, скорее, результатом, а не причиной изменения отношений между двумя странами, ибо они состоялись после того, как Президент Никсон уже запланировал свой визит в Китай. Есть определенный резон и в предложениях Энтони Сторра — направить больше усилий на контроль рождаемости, и в его позитивном отношении к эвтаназии, так как и то и другое направлено на снижение давления растущего населения Земли, а последнее еще и на то, чтобы дать пожилым людям возможность уйти из жизни с определенным достоинством. Но нам надо искать способы работы с реально существующими в западном обществе агрессией и насилием уже сегодня.

Насилие — это симптом. Болезнь может проявляться как бессилие, отсутствие собственной значимости, несправедливость — короче, это убежденность индивида, что он не является в полной мере человеком, и ему некуда приткнуться в этом мире. Для краткости я назвал эту болезнь бессилием, полностью отдавая себе при этом отчет в том, что для запуска насилия необходимо еще и определенное обещание, необходимо отчаяние, соединенное с надеждой, что в результате страдания или смерти ситуация может только улучшиться.

Для того, чтобы поразить болезнь в самую сердцевину, необходимо иметь дело с бессилием. В идеале, нам надо найти такие способы разделения и распределения силы и власти, чтобы любой человек в любой сфере деятельности нашего бюрократического общества мог ощущать, что с ним тоже считаются, что он значим для своих товарищей, а не выброшен на свалку безразличия в качестве никому не нужного безличного манекена.

Сила принадлежит каждому человеку по праву рождения. Она является источником его самоуважения и основой убеждения в том, что он значим для других людей. Независимо от того, является ли человек негром, женщиной, заключенным, пациентом психиатрической клиники или ученым, столкнувшимся с истреблением людей во Вьетнаме, с угрозой перенаселения или с загрязнением окружающей среды, проблема остается примерно той же — дать индивиду возможность почувствовать, что с ним считаются, что он играет важную роль, что на него "обращают внимание". Я говорю не о внешних возможностях людей быть индивидуальностью — последние два столетия технического прогресса постепенно вели к освобождению человека. Скорее, я говорю о внутреннем убеждении в своей значимости, о психологической и духовной ценности индивида в своих собственных глазах и в глазах своих товарищей.

Я хочу проиллюстрировать, как такое распределение власти возможно, и каким образом оно смягчает насилие. Когда большинство университетов утопало в насилии, университету Оклахомы удалось избежать студенческих волнений — причем скорее созидательным, чем репрессивным способом. В сентябре 1967 года, вскоре после назначения президентом университета Дж. Герберта Холлоумэна, был принят план — пересмотреть образовательный проект в целом и перестроить систему преподавания в университете. Для этого были созданы двадцать три комитета, охватывающие все группы, имеющие отношение к университету. В них входили преподаватели, студенты, представители администрации, жителей города, выпускников прошлых лет и городских властей. Участие студентов не было символическим — их мнение играло существенную роль в проекте в целом.

Когда волна мятежей прокатилась по университетам и колледжам после расстрела учащихся Кентского университета, в Оклахоме были студенческие выступления, однако без насилия. Те, кто хорошо знал ситуацию в университете Оклахомы, утверждали, что именно участие студентов в проекте реконструкции университета позволило им избежать насилия. Власть была распределена — причем не патерналистски, а по сути. У студентов спрашивали их мнение, оно высоко ценилось и использовалось на деле — как, собственно, и должно быть, если мы хотим, чтобы такого рода реконструкция оказалась успешной. Студенты обладали властью и ответственностью, соответствующими их уровню развития[117]. Ответственность была соизмерима с властью. Когда волнения начались, они не переросли в насилие. Зачем было студентам прибегать к насилию? Они не были бессильны, они уже убедились в том, что их голос играет роль в управлении университетом.

Одно примечательное событие, произошедшее в те дни, демонстрирует изменившееся в университете Оклахомы настроение. Непосредственно после расстрела в Кентском университете, группа радикально настроенных студентов под северо-вьетнамскими флагами проехала на мотоциклах сквозь ряды марширующих офицеров резерва. Затем они пикетировали здание Службы подготовки офицеров резерва (ROTC). Ситуация была напряженной, и накал страстей дошел до опасной близости к точке кипения. Руководивший силами ROTC полковник, как и все остальные, чувствовал это напряжение: это было предгрозовое состояние, когда надо либо срочно что-то предпринять, либо разразится взрыв насилия. Что делать?! Его взгляд остановился на большом кофейнике, стоявшем у него в кабинете. Он взял его и вместе с несколькими помощниками угостил пикетирующих кофе. "Это потрясло меня", — сказал один из находившихся поблизости преподавателей; и это произвело настолько сильное впечатление на пикетирующих, что напряжение резко спало без проявления какого бы то ни было насилия. Таким образом, появилась возможность для переговоров.

Впоследствии я беседовал с этим полковником. Он не был человеком с особенно ярким воображением, он отрицал наличие у себя какого-либо намерения действовать ненасильственно или альтруистически, отрицал наличие какой бы то ни было осознанной надежды, что его действие возымеет какой-либо эффект. Он чувствовал лишь, что он должен что-то сделать, а кофейник был единственной вещью, оказавшейся под рукой. Это интересная иллюстрация того, как напряжение может нарастать почти до точки кипения, а затем, перед самым взрывом, оказаться перенаправленным и разрядиться не в деструктивном, а в конструктивном направлении.

Сила необходима для процесса коммуникации. Выступать перед равнодушной или враждебной группой или честно высказывать другу правду, которая может глубоко задеть его, требует уверенности в себе, а иногда даже и агрессивности. Этот момент настолько очевиден, что обычно им пренебрегают. Поэтому М.Бубер и заклинает нас быть "могущественными в противостоянии". Мой опыт психотерапии убеждает меня в том, что наибольшего мужества требует простое искреннее высказывание другому человеку наших наиболее заветных мыслей, если оно не спровоцировано ни гневом, ни возмущением. Как правило, наиболее открыто мы общаемся лишь с теми, кто примерно равен нам по силе.

Насилие само по себе является формой общения. Это особенно верно по отношению к представителям пролетариата, воплощенным в образе Билли Бадда: им не хватает слов для общения, и они прибегают к насилию. Но это тоже особый язык, каким бы рудиментарным или примитивным он ни был, язык, который адекватен в определенных условиях и необходим в других.

Черное население Африки обращается к насилию, поскольку не имеет самоуважения, необходимого для общения. Они не могут встать и во всеуслышание высказать свои чувства по отношению к колонизаторам; они даже не в состоянии сформулировать эти чувства, у них нет ясного представления о том, каковы их реальные чувства. Чем скорее белые перестанут стремиться эксплуатировать африканцев ради получения финансовой выгоды, и займутся обеспечением человеческих прав черного населения, тем скорее будет преодолено насилие.

Франц Фэнон указывал, что есть нечто более важное, чем продукты и оружие, что могут посылать более развитые страны более бедным — это поэты. Ибо поэты (и писатели вообще) являются людьми, умеющими общаться. Они могут говорить посредством универсальных форм и символов, которые понятны людям любой национальности и любого цвета кожи. Они говорят на языке сознания и достоинства, независимо от расы и цвета кожи, они способны взрастить личностную целостность черных и другие существенные чисто человеческие качества. Ибо им известно, что общение создает общность, а общность — это возможность человеческих существ жить вместе друг с другом ради их взаимной психологической, физической и духовной поддержки.

Что имел в виду Билли Бадд, когда он, стоя в капитанской каюте, где офицеры корабля допрашивали его по поводу убийства, сказал, что он не убил бы Клэггерта, если бы мог сказать? Что это за "язык", которого он не мог найти? Очевидно, это не просто разговор, который может быть ничего не значащей болтовней, заполнением пустоты, позволяющим людям не испытывать страха. Этим утверждением Билли Мелвилл, судя по всему, отсылает нас к тому типу общения, который преодолевает импульс к насилию и соединяет людей друг с другом. Это общение, которое примиряет и дает силы.

Занимаясь психотерапией, мы обнаруживаем, что трудности, испытываемые мужем и женой во взаимоотношениях друг с другом, могут быть ориентировочно измерены тем, насколько много у них проблем в общении между собой. Если есть трудности с пониманием того, что говорит (или о чем не говорит) партнер, мы можем предположить наличие отчужденности. В этом случае человек просто не настроен (или, возможно, не хочет быть настроен) на волну другого. Интеллектуализация или общение на чрезмерно абстрактном языке является симптомом того же самого — желания не выражать свои действительные чувства, блокирование каких-то сторон своей личности. По мере роста враждебности обычно нарастает и склонность к проекции; вероятно, мы встретимся здесь с большим количеством голословных утверждений и увеличением психологической дистанции — все это говорит о растущей враждебности. И мы знаем, что вскоре уже достигнем стадии насилия. Психотерапия представляет собой поворачивание этого процесса в обратную сторону так, чтобы люди смогли говорить друг с другом на одной и той же длине волны. Даже если супружеская пара решает развестись, по крайней мере, они решают это совместно, и в их отношениях появляется определенное взаимопонимание.

Общение воспроизводит исходное "мы-чувство" человека на новом уровне. Аутентичное общение зависит от аутентичного языка. Аутентичное общение органично — человек говорит не одними лишь словами, а всем своим телом: его жесты, движения, выражение лица и тон голоса сообщают то же содержание, что и его слова. Он разговаривает с другим не как бестелесный голос, а как органическая целостность.

Мы не стали бы общаться, если бы не ценили другого человека, не считали его достойным того, чтобы с ним разговаривать, достойным того, чтобы мы предпринимали усилия, чтобы сделать наши идеи ясными. Это общение на равных — без позиции "сверху вниз", без какой бы то ни было снисходительности. Общение предполагает наличие того, что Альфред Адлер называл "социальным интересом". Для того, чтобы вам хотелось выслушать другого человека, он должен быть вам интересен. Это значит, что один человек относится к другому не как к принимающему устройству проявлений его сексуальности, и не как к существу, используемому для того, чтобы развеять свое одиночество, и не относится к нему как к объекту каким-то другим способом, но относится к нему как к человеку в полном смысле этого слова. Общение ведет к общности, т. е. к пониманию, близости и ощущению ценности друг друга, пониманию, которого раньше не было.

Общность может быть определена просто как группа, в которой можно говорить свободно. Общность — это место, где я могу поделиться моими наиболее сокровенными мыслями, высказать свои наиболее глубокие чувства, зная, что они будут поняты. Сегодня мы наблюдаем огромное стремление к общности, отчасти потому, что наше прежнее ощущение человеческой общности в значительной степени исчезло и мы чувствуем себя одинокими. Слово общность (community) дает начало целой семье слов, каждое из которых обладает мощной эмоциональной окраской. Среди них коммуна (commune) — относительно новое слово с позитивным оттенком, и община (communion) — старое слово с новым значением, обладающее для большинства из нас еще более позитивным смыслом. Но мы встречаемся здесь и со словом, воспринимаемым большинством людей негативно — а именно с коммунизмом (communism). Все эти слова происходят от одного и того же корня.

Разрушительное насилие уничтожает общность. Если я, подобно Каину, совершаю убийство, я должен бежать в пустыню, подгоняемый чувством вины за то, что лишил жизни своего брата Авеля — между мной и остальными членами моей бывшей общности возникает раскол. В этом смысле я сокращаю свой мир и, таким образом, убиваю часть самого себя.

Я нуждаюсь в том, чтобы в моей общности у меня был враг. Он делает меня бдительным и энергичным. Мне нужна его критика. Странно сказать, но он нужен мне, чтобы я мог ему противостоять. Лессинг сказал однажды: "Я прошел бы пешком двадцать миль, чтобы встретиться со своим злейшим врагом, если бы я мог чему-то научиться в общении с ним". Но помимо того конкретного содержания, которому мы можем научиться у наших врагов, мы нуждаемся в них эмоционально: без них наша психическая структура не может функционировать достаточно эффективно. Люди часто отмечают, к своему немалому удивлению, что когда их враг умирает или "выходит из строя", они ощущают какую-то странную опустошенность. Все это указывает на то, что наши враги столь же необходимы нам, как и наши друзья. И те и другие являются составными частями истинной общности.

Общность — это место, где я могу принять мое собственное одиночество и провести грань между той его частью, которую можно преодолеть, и той, которая неизбежна. Общность — это группа, в которой я могу положиться на своих товарищей, зная, что они поддержат меня; отчасти она является источником моего физического мужества в том смысле, что зная о том, что я могу положиться на остальных, я гарантирую, что они также могут положиться на меня. Это место, где мое моральное мужество, состоящее в способности противостоять членам моей собственной общности, поддерживается даже теми, кому я противостою.

Какой смысл вкладывала в свои слова Присцил-ла, когда сказала мне, что человек в ее родном городе не совершил бы самоубийства, если бы "его кто-то знал"? Я думаю, она имела имела в виду, что у этого человека не было никого, кому он мог бы открыться, никого, кто был бы достаточно заинтересован в нем, чтобы его выслушать, обратить на него внимание. Она говорила о том, что у него не было никого, кто бы относился к нему с сочувствием — тем сочувствием, которое стало бы основой его самоуважения. Если бы такой человек у него был, он бы считал себя слишком ценным для того, чтобы лишить себя жизни.

Ее слова свидетельствуют еще и (пожалуй, она это не осознает) о невозможности провести жесткую границу между тем, чтобы человека знать и тем, чтобы любить его. Одно перетекает в другое. Если я кого-то хорошо знаю, то буду склонен сочувствовать ему, а если я ему сочувствую, то буду пытаться хорошо его узнать. Поэтому, когда говорит тот, кого вы не любите, почти невозможно слушать его, вбирать в себя то, что вы слышите и позволять этому содержанию складываться в ясную и понятную структуру у вас в голове. Возникает тенденция закрыть если не уши, то свое сознание, и отключиться от человека, которого мы не любим.

304

Развитие силы является предпосылкой не только общения, но и сопереживания. В начале психотерапии люди обычно настолько бессильны в межличностном плане, что лишь в очень незначительной степени они способны к сочувствию. Присцилла была не в состоянии ориентироваться в жизни настолько, чтобы давать что-то другим. Сопереживание предполагает, что человек обладает определенной уверенностью и находится в достаточно сильной позиции, из которой он и может проявлять внимание и заботу к другим людям. При недостатке самоуважения и уверенности в себе очень трудно добиться того, чтобы остались силы и на других: у человека должно быть что-то, прежде чем он сможет давать что-либо другим.

Я не могу согласиться с некоторыми моими коллегами, утверждающими, что есть два типа людей: одни действуют с помощью любви, а другие — силой. Я считаю, что это противопоставление оставляет место для одной из иллюзий прошлого, состоящей в том, что у кого-то может быть "бессильная любовь", а у другого (как правило, у того, кого мы не любим) — "лишенная любви сила".

Я хочу присоединиться здесь к Мартину Буберу, утверждающему: "Не надо заявлять "Пусть правит одна лишь любовь!"". И далее он продолжает:

Вы можете доказать, что это верно?

Но имейте в виду: каждое утро

Я должен буду заново заниматься проведением границы

Между "Да" делу любви и "Нет" делу власти

И вылепливанием честной реальности[118].

Если мы хотим иметь "честную реальность", мы должны отдавать себе отчет в том, что сила и любовь могут быть диалектически взаимосвязаны и поддерживать друг друга. Мы должны обратить внимание на взаимодействие любви и силы, на тот факт, что для того, чтобы любовь была чем-то большим, чем сентиментальность, ей нужна сила, а силе, чтобы не превратиться в голое манипулирование, нужна любовь. Сила, лишенная милосердия, кончается жестокостью. Сила деструктивного типа обычно исходит от людей, испытавших серьезные лишения, подобно тому, как Оливер, отчаявшись из-за безрезультатности своего участия в акциях протеста в Вашингтоне, начал представлять, как он застрелит всех старушек в супермаркете. Конструктивные же формы силы, такие как питающая или интегрирующая сила, появляются только после того, как индивид уже достиг определенного самоуважения и самоутверждения.

Установив отношения между силой и любовью, я хочу теперь подчеркнуть, что возможен опыт, в котором любовь превосходит силу. Это показано в драме Гете, где Фауст заключает договор с Мефистофелем, чтобы получить беспредельное знание и беспредельный чувственный опыт. Мефистофель способен дать ему только могущество, что он и делает. Фауст любил Маргариту и Елену Троянскую, при этом он думает, что легко и спокойно оставит их в прошлом. Но в тот момент, когда его душа должна быть отдана дьяволу, его спасает любовь Маргариты. На сцене вновь появляются "матери", несущие с собой те связи, которыми каждый человек соединен с природой и с человечеством.

Эта аллегория любви, побеждающей силу, раскрывает архетип человеческого опыта, который разными способами обращается ко всем нам. И мы можем по новому понять то, что имеет в виду Бубер, когда в том же стихотворении он пишет:

Я не знаю, что осталось бы нам, Если б любовь не преображала силу, А сила б не направляла любовь.

Мы представляем собой существа, чья любовь постоянно приводит к силе, и чья сила время от времени преображается любовью. Я стал бы оспаривать утверждение Бубера только в случае, если бы с его помощью оспаривалась реальность силы и отрицался тот факт, что все мы тем или иным образом соприча-стны властной структуре нашего общества.

Сочувствие — это название той формы любви, которая основывается на нашем знании и понимании друг друга. Сочувствие — это осознание того, что все мы находимся в одной лодке, и все мы либо утонем, либо будем плыть вместе. Сочувствие вырастает из признания общности. Оно исходит из того, что все мужчины и женщины — братья и сестры, даже несмотря на необходимость определенной тренировки наших собственных инстинктов для того, чтобы начать осуществлять это убеждение своими действиями. Сочувствие — это связь, ощущаемая с другим человеком не потому, что он "реализует свои возможности" (как будто кто-то их когда-либо реализовал!) — мы испытываем сочувствие к другому человеку в неменьшей степени и потому, что он не реализует свои возможности. Иными словами, потому, что он человек, как я и вы, навеки вовлеченный в борьбу между реализацией и нереализованностью. Тем самым мы перестаем требовать от человека быть идеальным для того, чтобы присоединиться к человечеству в его судьбе и его страдании. Как говорит Джекоб Броновски: "Мы все одиноки. <…> Мы научились жалеть друг друга за наше одиночество. И мы научились тому, что осталось нечего открывать, кроме сочувствия"[119].

Сочувствие — это принятие убеждения в том, что ничто человеческое мне не чуждо. В таком случае я могу понять, что если убит мой враг, то человечество стало беднее на одного человека. Даже если общая сумма жестокости не слишком уменьшилась за последние двадцать столетий — дети все еще продолжают страдать от того, за что они не несут ни малейшей ответственности — мы не должны требовать явного (немедленного) успеха. Именно в столкновении с этой дилеммой — бороться с жестокостью, не ожидая ощутимого успеха — человек обнаруживает, что он из себя представляет в глубинах своей души.

Сочувствие дает нам основу для того, чтобы придти к гуманистической позиции, включающей в себя и силу, и любовь. Сочувствие в определенном смысле противоположно насилию: если в случае насилия мы проецируем враждебные образы на оппонента, то в случае сочувствия мы признаем такого рода демонические импульсы в самих себе. Сочувствие дает нам основу для того, чтобы судить о другом человеке, не осуждая его. И если любовь к своим врагам требует божественной благодати, то сочувствие к ним вполне в человеческих силах.

Будет ли наше сочувствие пробуждено войной во Вьетнаме, как это случилось с Дэниэлем Эльсбергом?

Многие из нас не видят выхода из отчаяния, вызванного нашей неспособностью остановить эту жестокую бойню, не видят ничего эффективного, что бы мы могли сделать, как бы мы ни боролись с имеющимися альтернативами. Эту войну ненавидят почти все, и большинство людей хотело бы забыть о ней, если это было возможно. Несмотря на все наши протесты, она все продолжается и продолжается, неуклонно разрушая наше чувство чести, доверие и даже язык. Но, даже если мы продолжим все усилия закончить эту войну настолько быстро, насколько это в человеческих силах, может оказаться, что Вьетнам будет, в конечном счете, полезен Америке — если только так можно сказать, не гневя Бога. Вьетнамская война, со всем своим злом, может — вполне демонически — предоставить удобный случай для того, чтобы Америка достигла прозрения, которое будет существенным для ее будущего. Это может произойти, если мы обретем чувство трагизма, осознание того, что мы являемся соучастниками зла, что мы участвуем в автоматизированной и бесчеловечной разрушительности. То, что не смогли сделать две мировые войны, может быть совершено маленькой страной, столь решительно уступающей нам по своей мощи, но способной продолжать свое самоутверждение, несмотря на все страдания, которые мы ей причиняем. Ощущаемая нами вина совершенно нормальна, и может быть началом превращения Америки из ставшего в позу подростка в зрелую ответственную нацию. До сих пор мы сохраняли свою невинность, вопреки всем урокам истории. Давайте надеяться, что это печальное событие окажется прощанием с невинностью.

Линия размышлений Части III этой книги приводит нас к новой этике — этике, которая будет адекватна новому веку, к которому мы приближаемся. Говоря просто, это — этика намерения. Она основывается на допущении, что каждый человек ответственен за эффект, произведенный его действиями.

Теперь мы можем сформулировать истинный трагический дефект Билли Бадда: он не желал осознавать то действие, которое оказывал на Клэггерта, несмотря на попытки старого матроса-датчанина указать Билли на растущую враждебность к нему Клэггерта. Билли стремился сохранить свою невинность. Действительно — его невинность была защитой от этого решающего осознания, она была ширмой, за которой он лелеял свою собственную детскость. Его бессознательность сделала убийство Клэггерта и его собственное повешение неизбежными.

Аналогично этому, главное зло нашего времени содержится в тех ситуациях, когда человек не берет на себя ответственность — как в случае с нашим гипотетическим национальным гвардейцем или с солдатами воюющих во Вьетнаме батальонов, которым было приказано стрелять в безоружных мирных жителей. Победу добра над злом нам демонстрируют люди вроде американского солдата, который посадил свой вертолет в Ми Лай и направил свой пулемет на лейтенанта Келли, чтобы застрелить его, если он продолжит резню.

Будущее принадлежит тем мужчинам и женщинам, которые могут жить в качестве самостоятельных индивидов, с внутренним осознанием солидарности человеческой расы. В этом случае они используют напряжение между индивидуальностью и солидарностью в качестве источника своего этического творчества. До сих пор нас учили делать либо то, либо другое. Мы научились принимать на себя ответственность за свои убеждения, но этого недостаточно. Мы научились принимать на себя ответственность за искренность наших действий, но этого также недостаточно. И то и другое присуще индивидуализму, и то и другое представляет собой часть этики, корни которой восходят к эпохе Возрождения. Нам стоит напомнить самим себе, что можно быть абсолютно искренним и твердым в своих убеждениях — и абсолютно неправым. Мы должны принять на себя ответственность за то, оказываемся ли мы правы, или неправы. Остается надеяться, что можно научиться это делать, не совершая убийства математика при бомбежке здания на Мэдисон авеню, или убийства сотен тысяч невинных людей во Вьетнаме.

Мы можем, в припадке индивидуализма, жить, замкнувшись в своей собственной целостности; или же можем, в припадке солидарности, идентифицироваться с группой или партией, которая принимает за нас наши решения, исходя из своих собственных правил. И то и другое будет ошибочным, если не принимать в расчет второй полюс. С другой стороны, находясь в равновесии, оба полюса составят два источника этического выбора. Первый из них сохранит элемент индивидуального сознания, необходимый для любой этики; второй — элемент межличностной ответственности, также необходимый источник любой этики.

Давайте сравним эту этику с наиболее популярной среди психологов этической ориентацией — с этикой роста. Мы часто слышим о "беспередельном потенциале" человека, и нас заклинают "реализовать" его в максимально возможной степени. Но при этом часто отсутствует признание того, что этот потенциал может быть использован только тогда, когда он воспринимается^ осознанием присущих ему пределов. Ошибка состоит в том, что этот потенциал рассматривают так, будто он вообще не имеет никаких пределов, будто линия жизни постоянно направлена "вперед и вверх". Иллюзия того, что мы становимся "лучше", "прогрессируем", делая по шагу вперед каждый день, — это доктрина, контрабандой заимствованная из техники и ставшая догмой в этике, где она не соответствует действительности. Это действительно верно в технике, но в этике, эстетике и других областях духовной жизни термин прогресс в указанном выше смысле неадекватен. Современный человек не превосходит в этическом отношении Сократа и древних греков, и хотя мы строим здания по-другому, они не более красивы, чем Парфенон.

Бюллетени группового движения, где эта ошибка встречается наиболее часто, предлагают такие курсы, как "Группа развития творческих способностей", за которым в следующем выпуске идет "Продвинутая группа развития творческих способностей". Или: предлагается группа "Радость", а в следующем выпуске — "Радость: вторая ступень". А что дальше? Как будто человеческая жизнь представляет собой ракету, к которой можно прицепиться и она будет поднимать вас все выше и выше в стратосферу, выше и выше до бесконечности. Но ракета вскоре взорвется, и где тогда окажетесь вы? Люди совершенно забывают о том, что радость увеличивается лишь в той мере, в какой возрастает и способность испытывать горе. Забывается мудрость Уильяма Блейка:

Человек сотворен на Радость и Горе;

И если мы это точно знаем.

По миру идем безопасно;

Радость и Горе безупречно переплетены,

Они — Одеянье божественной Души.[120]

Сознание того, что человеческое существование — это и радость, и горе, является предпосылкой принятия на себя ответственности за последствия своих намерений. Мои намерения иногда могут быть плохими — сидящий внутри меня дракон или сфинкс будет часто громко заявлять о себе, а иногда будет и проявляться в действиях, — но я должен сделать все, что в моих силах, чтобы принять его как часть самого себя, а не проецировать на вас.

Рост не может быть основанием этики, поскольку сам по себе рост может быть не только добром, но и злом. Каждый день мы растем и приближаемся к дряхлости и смерти. Многие невротики видят это лучше всех нас: они боятся дорасти до большей зрелости, ибо понимают, разумеется, невротически, что каждый шаг вперед приближает их к смерти. Рак тоже является ростом. Это непропорциональный рост, при котором некоторые клетки начинают необузданно расти. Солнце обычно благоприятно для тела, однако, когда человек болен туберкулезом, оно намного благоприятнее для туберкулезных бактерий, и в силу этого пораженные участки должны быть защищены от солнечных лучей. Как только мы понимаем, что один элемент должен быть уравновешен другим, то обнаруживаем, что нам нужны другие, более глубокие критерии, чем одномерная этика роста.

Здесь возникает следующий вопрос: как соотносится предлагаемая здесь этика с нашей современной этической системой, задаваемой христианством? Христианство следует рассматривать реалистически, с точ ки зрения того, чем оно стало в действительности, а не с точки зрения того, что в идеале имел в виду Иисус. Христианская этика выросла из присутствующей в начале Ветхого Завета концепции справедливости "око за око, зуб за зуб", т. е. из концепции справедливости, достигаемой уравновешиванием зол. Затем христианская и еврейская этики сдвигают акцент на внутренние установки человека: "Что человек думает в своем сердце, таков он и есть". В конечном счете, решающим критерием становится этика любви, доходящая до заведомо идеальной заповеди "любите своих врагов".

Но в ходе этого развития было забыто, что любовь к своим врагам — это дело благодати. Это, говоря словами Рейнхольда Нибура, "возможная невозможность", никогда не реализуемая в реальности кроме как в результате акта благодати. Для того, чтобы полюбить Гитлера, мне нужна благодать — благодать, о которой у меня нет желания просить в данный момент. Когда элемент благодати опускается, заповедь любви к своим врагам становится моралистической: она пропагандируется как состояние, которого индивид может достичь благодаря работе над собой, в результате морального усилия. В этом случае мы получаем нечто совсем иное: сверхупрощенную и лицемерную форму этического притворства. Это ведет к упражнениям, основанным на выключении осознания реальности и препятствующим осуществлению действительно ценных действий, которые человек мог бы совершить для улучшения общества. Невинный религиозный человек, тот, кому не хватает "мудрости змеи", может принести значительный вред, сам того не осознавая.

Кроме того, мы постоянно бываем склонны забывать о присутствии демонического на всем протяжении Ветхого Завета. Говоря об Иеремии, Дэниэл Бер-риган превосходно выражает то, что я имею в виду:

"Искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать". На современный слух эти слова звучат на удивление "деструктивно". Но слова, сказанные Иеремии, враждебны всякой постепенности, всем теориям исторического развития, основанным на нарастании добродетели.

Может ли оказаться так, что Бог — это не Ниагара духовной манны небесной, льющая Его детский душевный комфорт на тех, кто морально и по-человечески нейтрален, чьи лица безучастно обращены вверх, чтобы отведать этой младенческой пищи? <…> "Поэтому я буду судиться с вами" (говорит Бог Иеремии). Не есть ли это высший комплимент Бога, и в то же самое время — гарантия драматической, наполненной испытаниями жизни?[121].

Другое событие, произошедшее в ходе культурной эволюции, состоит в том, что христианская этика соединилась, особенно за последние пять веков, с появившимся в эпоху Возрождения индивидуализмом. Индивидуализм же все больше становился этикой изолированного индивида, смело выдерживающего одиночество замкнутой в себе целостности. Акцент ставился на верности своим собственным убеждениям. Особенно справедливо это по отношению к американскому сектантскому протестантизму, сильно поддерживаемому индивидуализмом, выросшим из нашей жизни на границе. Отсюда вытекает то огромное значение, которое придается в Америке искренности следования своим убеждениям в своей жизни. Мы идеализировали людей типа Торо, который, как мы думаем, жил именно так. Отсюда же вытекает и акцент на развитии своего характера, которое в Америке, похоже, всегда обладает моральной окраской. Вудро Вильсон называл это "характером, который делает человека нетерпимым к другим". Этика и религия стали, преимущественно, занятием воскресным, будни же были отданы деланию денег — что всегда осуществлялось способами, которые делали характер человека безупречным. В результате мы получали весьма любопытную ситуацию, когда человек с безупречным характером руководит фабрикой, на которой бессовестно эксплуатируются тысячи работников. Интересно также, что протестантский фундаментализм — та форма протестантизма, которая ставит наибольший акцент на индивидуалистических чертах характера — склонен оказываться наиболее националистической и воинственной сектой, наиболее яростно протестующей против всех форм достижения межнационального понимания с Китаем или Россией.

Главное критическое замечание к этой линии этического развития состоит в том, что оно пренебрегло реальным включением в этику человеческой солидарности. "Толпа", как ее называли, была важна для морального развития человека лишь как нечто, чему он противостоял, как нечто, влиянию чего он учился не поддаваться. Мы приобрели наши "этические" достижения, будучи одинокими существами, заинтересованными помогать другим лишь тем, что мы отдаем им от нашего изобилия церковную десятину. И поскольку такое "развитие характера" согласуется с капиталистической системой и с привычками, входящими в делание денег, человек поднимался по социальной лестнице, не забывая о своей обязанности делиться с теми, кто "менее удачлив". Но это редко вводило в заблуждение тех, кто менее удачлив, и никогда не давало нам освобождения от нашей индивидуалистической раковины.

Здесь не хватает настоящего сочувствия другим людям, не хватает идентификации со страданиями и радостями обездоленных: негров, заключенных, бедных. Совершенно естественно, что марксистская идея солидарности пролетариата, по контрасту с занятыми сами собой средним и высшим классами, приобрела множество сторонников. Нет ничего удивительного в том, что марксистский акцент на интернационализме, братстве и товариществе пленил чувства и воображение всего мира, который жаждал именно этого.

Нам нет необходимости — более того, мы не должны это делать — отказываться от нашего внимания к целостности и от отношения к индивиду как к ценности. Я предлагаю, чтобы наши индивидуалистические приобретения, накопленные с эпохи Возрождения, были уравновешены нашей новой солидарностью, нашей добровольно принятой ответственностью за наших товарищей, мужчин и женщин. В наше время расцвета массовой коммуникации мы не можем больше не помнить об их нуждах, и игнорировать их — значит выражать нашу ненависть. Понимание, в отличие от идеальной любви, вполне в человеческих силах — понимание не только наших друзей, но и наших врагов. Понимание же дает начало сочувствию, жалости и милосердию.

Следует признать, что человеческий потенциал реализуется не только движением вверх, но и расширением пространства в направлении вниз. Как говорит Дэниел Берриган: "Каждый шаг вперед одновременно роет ход в глубины, куда также можно попасть". Мы не должны больше чувствовать, что можно обрести добродетели, просто уходя от пороков; этическая высота не должна определяться в терминах того, что мы оставили позади. Иначе добродетель перестанет быть благом, но превратится в самодовольную гордость своим характером. В свою очередь зло, не уравновешиваемое стремлениями к добру, станет бесцветным, банальным, бесхарактерным и безжизненным. В действительности, мы с каждым днем становимся все более чувствительными и к добру, и к злу; и эта диалектическая взаимосвязь играет существенное значение для наших способностей к творчеству.

Если быть честными, мы должны признать, что наша способность ко злу зависит от нашего прорыва через псевдоневинность. До тех пор, пока мы держимся за наше одномерное мышление, мы можем скрывать свои деяния, прячась за своей невинностью. Такой уход от сознания более невозможен. Мы ответственны за последствия своих действий, и мы ответственны также за то, чтобы в максимально возможной степени эти последствия осознавать.

Человеку, проходящему курс психотерапии, особенно трудно бывает принять увеличение своего потенциала зла, которое идет рука об руку с ростом способности к добру. Пациенты слишком привыкли к своему бессилию — независимо от того, являются ли они действительно бессильными, как Присцилла, или же, подобно Оливеру, принимают бессилие в качестве необходимой для выживания стратегии. Какое бы то ни было прямое осознание своей силы выбивает почву у них из-под ног, и они не знают, что делать, если допустить существование злого начала в самих себе. Присцилле казалось немыслимым, что в действительности она может причинить боль другим людям и в том числе мне, своему психотерапевту; она привыкла к тому, что всегда причиняют боль ей самой. Мерседес была способна причинять боль другим, лишь когда она, будучи ребенком, входила в состояние бешенства на улицах гетто и дралась, или в истерическом состоянии, или когда она безумно злилась на своего мужа. Но бешенство и истерика как раз и являются способами не осознавать то, что ты делаешь.

Огромным благом для человека является понимание того, что у него, как и у всех других людей, есть и негативная сторона, что демоническое начало вносит вклад в потенциал и добра, и зла, и что он не может ни отречься от него, ни жить без него. Столь же благотворным является и понимание того, что большая часть его достижений связана именно с конфликтами, порождаемыми этим демоническим импульсом. Именно здесь рождается переживание того, что жизнь есть единство добра и зла, что не существует такой вещи, как чистое добро, и что если бы зло было невозможно, не было бы и добра. Жизнь состоит в достижении добра не в стороне от зла, а вопреки ему.

Примечания:

1

Г.С.Салливан пишет: "Особенно важно учитывать состояния, характеризующиеся ощущением силы или способности. Обычно они гораздо важнее для человека, чем импульсы, исходящие от чувства голода или жажды… Мы, похоже, рождаемся с каким-то подобием мотива власти" (Sullivan H.S. Conceptions of Modern Psychiatry. N.Y.: W.W.Norton, 1953. P. 6).

11

Black Power (Сила Черных) — движение чернокожих американцев за свои права, не исключающие и силовых методов самоутверждения. — Примеч. редактора.

12

Ibid. Р. 220.

116

Цит. по Bookin H. The Medium Is the Mirror // Dialogue on Violence / R. Theobald (Ed.). N.Y.: Bobbs-Mcrrill, 1968. P. 58.

117

University of Oklahoma Executive Planning Committee The Future of the University: A Report to the People G.A.Christcnson (Ed.). Norman (Okla.): University of Oklahoma Press, 1969. Эти комитеты были интересны тем, что каждый из них должен был изучать не свою конкретную область, типа свободных искусств или юриспруденции, а любую другую. Организаторы исходили из того, что рабочие группы лучше справятся с теми предметами, в которых они сами не заинтересованы. Тем самым исключили большую часть соревновательности из процесса принятия решения.

118

Buber M. Power and Love / / A Believing Humanism. N.Y.: Simon & Schuster, 1967. P. 45.

119

Bronowski J. The Face of Violence: An Essay with a Play. Cleveland: World, 1967. P. 161–162. И он добавляет: "После многих лет отчаяния не осталось ничего, что могло бы вырасти внутри вас высокой тонкой травинкой, кроме вашей собственной человечности".

120

Complete Poetry and Selected Prose of John Donne and Complete Poetry of William Blake. N.Y.: Modern Library, 1941. P. 598.

121

Berrigan D. No Bars to Manhood. N.Y.: Bantam Books 1971 P. 97.