Глава 10. НЕВИННОСТЬ И УБИЙСТВО

Убийство редко соответствует стереотипу ничего не подозревающей, беспомощной и пассивной жертвы, к которой подкрадывается хладнокровный и все рассчитавший убийца. Большинству убийств предшествуют яростные ссоры, в ходе которых жертва играет активную роль в процессе, приводящем к ее собственной смерти.

Элтон Б.Макнейл "Насилие сегодня"

Может ли невинность, будучи вовлечена в действие, избежать убийства? Этот вопрос с новой остротой встал перед нами после стрельбы в Кенте, событий в Джексонвилле и Огасте. Но этот вопрос беспокоил человека, начиная с самых первых проблесков сознания, со времен складывания в умах наших предков мифа об Эдемском саде. Над этим вопросом задумывался Альбер Камю, изложивший свои мысли в "Бунтующем человеке". Мелвилл, который был одержим этим вопросом, написал свою последнюю повесть — "Билли Бадд", — пытаясь найти решение этого запутанного вопроса.

Вносит ли, например, жертва свой вклад в превращение себя в жертву? Этот вопрос приводит нас к самой сущности понятия невинности. Не бросает ли девственница сама по себе, помимо всякого флирта, вызов мужчине, побуждая его лишить ее девственности? Не связана ли невинность практически но всех культурах каким-то странным образом с убийством в ритуале жертвоприношения? В чем состоит смысл феномена, который наблюдается с самой зари человеческой истории и сохраняется вплоть до сегодняшнего дня — феномена жертвоприношения дев и юношей Критскому Минотавру или Молоху современной войны?

Доведя вопрос о соотношении невинности и убийства до самых отдаленных пределов человеческого сознания, мы обнаруживаем, что это одна из тех вечных проблем, на которые нельзя найти удовлетворительного ответа, пока мы остаемся в плоскости одного только интеллекта. Мы должны здесь следовать совету Рильке, данному им молодому поэту: "Проживайте эти вопросы. Возможно, тогда Вы <…> доживете в один прекрасный и далекий день до ответа на них"[92]. И пытаясь додумать этот вопрос до конца, мы можем ожидать, что новый свет будет пролит на основные источники насилия (ярости). И что важнее всего, анализ проблемы невинности и убийства предвещает появление новой этики грядущего века.

В одном из своих описаний Билли Бадда Мелвилл говорит о переживании "благородного юного девственного сердца". Невинность — это великодушие, особенно у детей, сохраняющих способность верить и доверять другим поскольку им еще только предстоит пережить опыт предательства, который приводит к цинизму. Невинность имеет дело с "сердцем" в том смысле, что она представляет собой состояние чувств, способ восприятия жизни, а не рациональный расчет. Она "девственна" в том смысле, что существует до пробуждения человека к таящимся в жизни огромным возможностям чувственности, нежности, эксплуатации и предательства. Исторически в качестве символа невинности было принято отсутствие сексуального опыта, однако стоит помнить, что это именно символ, а не содержание невинности.

Кроме того, невинность — это состояние бессилия. И одна из важных проблем при обсуждении невинности должна состоять в том, чтобы установить меру, в которой невинный человек извлекает выгоду из этого бессилия. Вопрос состоит в следующем: насколько невинность используется в качестве определенной жизненной стратегии?

Начиная обсуждение с выстрелов в университете города Кент в 1970 году, мы сразу же сталкиваемся с частичной иллюстрацией нашего тезиса: двое из четырех убитых студентов никоим образом не были вовлечены в движение протеста. Один из них шел по кампусу в форменной одежде, чтобы пройти тест по военной тактике, другая же направлялась на занятия по музыке. Вытекающая отсюда мораль очень проста: больше нет зрителей. Это предполагает определенное понимание человеческой солидарности — мы все оказываемся включены в трагические события. Никто не может сегодня рядиться в белые одежды морали и заявлять о своей непричастности к этим событиям, не отказавшись сперва от своей собственной совести. Телевидение и другие средства массовой коммуникации представляют собой лишь симптомы определенной базовой причастности к значимым событиям рода человеческого. Камю напоминает нам о том, что "дышать — это значит судить"[93]. И мы несомненно обнаружим, что это осознание нашей собственной включенности ни в коем случае не требует мазохистского битья себя в грудь или квистистского ухода от всех этих битв. Скорее, оно может привести к обострению нашей собственной этической чувствительности и к выявлению, пусть частичному, того фундамента, на котором может основываться длительная и эффективная борьба за расовую интеграцию или освобождение от навязчивого влияния войны.

В качестве представителя этих четырех студентов и их невинности я выбрал одну из них, Элисон Краузе, которая, как рассказывалось в средствах массовой информации, накануне дня расстрела засунула цветок в ствол винтовки одного из гвардейцев, сказав при этом "Цветы лучше, чем пули". Ей посвящено стихотворение русского поэта Евгения Евтушенко, которое, несмотря на некоторую сентиментальность, раскрывает определенные важные моменты:

Девятнадцатилетняя Элисон Краузе, Тебя убили из-за того, что Ты любила цветы…

Пули, выталкивающие цветок… Пусть все яблони мира Оденутся не в белые — А в траурные одежды.

Пока что мы видим только само событие, произошедшее в тот день: четыре жертвы убийства, и итогом всего события стала бессмысленная и издевательская траектория шальных пуль. Но Евтушенко знает, что уровень простой невинности — это лишь поверхность события. В следующих строках перед нами встает сложность и невинности и зла:

Но вьетнамская девушка — ровесница Элисон — Взявшая в руки ружье, — Это вооруженный цветок, Это гнев народа …[94]

И выражение "вооруженный цветок", и появляющееся в стихотворении позднее выражение "колючий цветок протеста" я воспринимаю как указывающие на еще одно измерение опыта, добавляющееся к первоначальной чистоте невинности. Базовой мотивацией здесь оказывается гнев.

Теперь Евтушенко говорит о невинности другого рода — "вооруженный цветок" является уже не продуктом детской (ребяческой) беспомощности (отсутствия Власти), но результатом власти гнева. Вьетнамская девушка знает, что цветок растет на колючем кусте и обращаться с ним следует осторожно. Она обладает невинностью, которая не избегает зла, но противостоит ему, невинностью, основывающейся на допущении, что история человечества представляет собой бесконечное взаимодействие добра и зла, и что в глубинах человеческой души, как и в человеческой истории, нет такой вещи как чистое зло или чистое добро. Соединение в стихотворении Евтушенко "цветка" с "вооруженностью" напоминает нам о словах Иисуса в Евангелии от Марка, словах, которыми Он напутствует своих учеников, посылая их в мир: "Будьте мудрыми как змеи, но безвредными как голуби". Здесь, опять-таки, перед нами любопытное соединение невинности и опыта, которое, как предполагалось, станет основанием эффективного социального действия учеников.

Теперь давайте обратимся к невинности одного из "врагов" — к невинности типичного молодого солдата Национальной гвардии, примерно того же возраста, что и Элисон. Здесь мне поможет письмо, которое я получил от одной студентки, брат которой как раз находился в этой роли. Я цитирую письмо:

В эти дни мой младший брат Майкл опасался подходить к телефону, так как боялся, что позвонит его начальник из Национальной гвардии, вызывая на дежурство в один из находящихся поблизости кампусов, охваченных волнения ми. Он вступил в Национальную гвардию, чтобы избежать призыва в регулярную армию и не воевать во Вьетнаме. Майкл говорит, что остальные члены его группы так же боялись телефонных звонков, как и он. Он вовсе не был уверен, что протестующие студенты неправы, и считал, что даже если так, то присутствие Национальной гвардии не решает проблемы.

Если бы моего брата вызвали на дежурство в кампус, и если бы какой-нибудь безответственный офицер дал ему заряженную винтовку, и если бы противостояние дошло до точки кипения, он вполне мог бы застрелить кого-нибудь из студентов <…>. Мне кажется, что и Элисон Краузе, и застреливший ее гвардеец играли роли, чуждые для них самих.

Давайте предположим, вместе с автором этого письма, что Майкла мобилизовали и он прибыл в кампус Кентского университета. Он узнает, что студенты Кентского университета проявили непростительное невнимание к реальному общению с жителями города, и даже более того — сделали все для того, чтобы вызвать их раздражение. В субботу ночью, как сообщается в ре портаже в "Нью-Йорк Тайме", студенты сидят на тротуарах в деловой части города, вынуждая горожан обходить их под аккомпанемент непристойностей, и совершенно не осознавая, как ни трудно в это поверить, насколько сильную ненависть к себе они этим возбуждают в жителях города Кента. На протяжении двух дней Майкл видит, как одно здание было сожжено, спит не более трех часов в сутки, а когда он марширует в составе своего батальона сквозь насмехающиеся над ними толпы, студенты орут непристойные шутки в его адрес и забрасывают его камнями.

Осудим ли мы Майкла, нашего гипотетического молодого гвардейца, как убийцу? Если мы это сделаем — поскольку именно он нажал на курок, — а потом запакуем чемоданы и отправимся домой, то мы лишим себя возможности понять значительную часть реальности и сдадимся именно в тот момент, когда нам следовало бы напрячь все усилия. Сестра Майкла, приславшая мне письмо, переходит далее к тому моменту, где, как она считает, заключено главное зло:

Мне кажется, что в нашей стране царит всеобщее ощущение утраты реальности и страха. <…> Это какое-то отчуждение, которое лишает людей перспектив помимо простого выживания.

Не приходится отрицать, что это ощущение глобальной "нереальности и страх" действительно существуют. У нас есть склонность находиться в том состоянии сознания, которое предсказывал Камю в своем раннем романе "Посторонний". Антигерой романа, Мерсо, существует в постоянном состоянии полуосознанности. Он занимается любовью с девушкой так, как будто оба они находятся в каком-то полусне, и в конце застреливает араба в раскаленной от солнца пустыне, будучи в полубессознательном состоянии, которое оставляет нас, как несомненно и его, в сомнении, действительно ли он застрелил этого араба, или нет. Его судят за убийство. Его действительное преступление состоит в убийстве себя самого.

То, что моя корреспондентка называет "ощущением всеобщей утраты реальности" и "отчуждением", делает каждого человека посторонним по отношению к другим людям и к себе самому. И тот факт, что это болезнь современного человека, который перед лицом постоянного насилия над его чувствами отказывается от своего сознания, не делает нашу проблему сколько-нибудь проще.

Но мы с вами также являемся частью этой страны, оказавшейся столь заполненной "ощущением глобальной нереальности и страхом". Когда мы возлагаем вину на "страну" или "общество", то склонны воспринимать страну в качестве анонимного "оно", которое воздействует на нас — на людей, здесь живущих. И страна становится тогда удобным "крючком", на который можно "навешивать" наши собственные проекции. Таким образом мы уходим от рассмотрения вопроса на более глубоком уровне. Я вовсе не собираюсь преуменьшать важность социальной психологии, важность изучения того, как группы обзаводятся ролями и используют их для обеспечения своей разного рода безопасности. Кроме того, я осознаю и влияние техники на индивида, осознаю обезличенность человека в век технологии, осознаю, что испытывает каждый из нас, оказавшись игрушкой в руках бесчисленных сил, властвующих в "мире, который мы никогда не создавали".

Но наше общество и наша страна обладают этой властью, потому что мы как индивиды капитулировали перед ними. Как я пытался показать выше, мы отказались от нашей собственной силы и после этого нас можно оскорблять, ибо мы стали бессильными. В этом смысле мы сами превращаем себя в жертв. И наше выживание зависит от того, сможем ли мы утвердить человеческое сознание с силой, достаточной для того, чтобы противостоять обесценивающему нас давлению технологического прогресса. Если страна дошла до состояния "ощущения глобальной нереальности и страха", то ведь именно мы с вами эту нереальность и страх испытываем.

Так что мы должны сделать следующий шаг в нашей попытке понять психологическую сторону невинности и убийства.

Билли Бадд у Мелвилла, подобно Элисон Краузе и ее товарищам, изображен в качестве воплощенной невинности. Получивший прозвище Красавец Матрос, он — безгрешный молодой человек, которого волею судьбы, во время войны с Францией, забрали с корабля, носившего имя "Права Человека", на котором он служил, и насильно завербовали на военный корабль "Неукротимый". У него "солнечный" характер, он очень силен и, похоже, всегда оказывается центром любой компании на борту корабля. Совершенно очевидно, что он является всеобщим любимцем. Мелвилл называет его "девственным", и нередко сравнивает с "ангелом". Старый моряк-датчанин, служащий на корабле, зовет его "Бэби Баддом". Подобно "детям-цветам", Билли кажется почти неправдоподобно хорошим.

В образе Билли Мелвилл, очевидно, пытается показать невинность ребенка (которой мы в скором времени займемся), сохранившуюся до взрослого возраста, в котором обычно она растворяется в чем-то новом. Он пишет: "И однако совершеннейшая невинность ребенка есть не что иное, как его полное невежество, и по мере роста интеллекта невинность ребенка в той или иной степени убывает. У Билли Бадда ум, как таковой, развился, и все же его простодушие осталось по большей части неизменным". Как и "дети-цветы" наших дней, этот характер был создан для какой-то — в конечном счете, неизбежной — трагедии.

У Билли есть только один очевидный недостаток, который любой из нас назовет не трагическим, а всего лишь человеческим: он начинает заикаться, когда его захлестывают сильные эмоции.

Я, кажется, сказал, что все любили Билли? Но это не совсем так. Клэггерт, каптенармус корабля, испытывает амбивалентные чувства к Билли. С одной стороны, его привлекает красота Билли и его органичная любезность, но с другой стороны, он ненавидит его именно за чистоту и невинность, которые Бадд воплощает. Клэггерт, согласно Мелвиллу, является"…единственным человеком на корабле, который достаточно развит интеллектуально для того, чтобы адекватно оценить тот моральный феномен, который представляет собой Билли Бадд". Но в то же самое время Клэггерт не имеет надежды когда-нибудь приобщиться к этому феномену и его переполняет циничное презрение к нему: "Не иметь ничего, кроме невинности!"[95].

Важно понять, что такое отношение к невинности отличается от установки, присущей большинству из нас, лишь по степени. Невинность чего-то ожидает от нас, чего-то требует, пробуждает наши собственные склонности к заботе и поддержке, а многие мужчины и женщины ненавидят эти свои склонности и еще более ненавидят то, что побуждает их эти склонности проявлять. Когда мы сталкиваемся с естественной невинностью ребенка, она трогает нас и нам хочется защитить этого ребенка, но мы надеемся, что он вырастет и достигнет возраста, когда сможет защищать себя сам. Но если мы встречаемся с такой невинностью у взрослых, например: у некоторых пацифистов и приверженцев ненасилия, у "детей-цветов" или обитателей коммун, — она привлекает нас и мы ощущаем уколы совести, но в то же самое время нас беспокоит, что наши симпатии были привлечены помимо нашей воли, и у нас возникает смутное ощущение того, что нас эксплуатируют. Такие невинные являются шипом в плоти мира, они угрожают уничтожить "закон и порядок", полицию и авторитет правительства. Символическое действие Элисон Краузе накануне того дня, когда она была убита — она засунула цветок в ствол винтовки гвардейца, — бросает вызов всем общепринятым убеждениям о власти оружия. Таким образом, невинность угрожает опрокинуть весь известный нам мир.

Органичная невинность представляет собой разновидность добродетели, и это также вызывает у многих из нас амбивалентность. Можно вспомнить, что граждане древних Афин отвергли кандидата, известного под именем "Аристида Добродетельного", ибо они устали слышать, как его всегда называют "Добродетельным". Добродетель требовательна по отношению к нам, и наивная вера в то, что люди просто любят добро, представляет собой одну из наших самых ранних иллюзий, хотя для того, чтобы точно и адекватно разобраться с этим недоразумением, нужен Достоевский.

Клэггерт не может выносить в своем мире столь чистой невинности. Возникновение его амбивалентности описывается как разрастание зависти и антипатии. Кажется, что он улыбается, глядя на Билли, но не является ли в действительности его улыбка гримасой? Мелвилл пишет, что Клэггерт был человеком, "в котором мания дурной натуры не была порождена обучением пороку, развращающими книгами или безнравственной жизнью", но была "врожденной и появилась на свет вместе с ним, короче говоря, была "испорченностью от природы"[96]. И опять-таки он описывает Клэггерта как человека, "понимающего добро, но неспособного быть хорошим; переполненного энергией, что почти неизбежно для натур подобного тина, и единственное что им остается — это испытывать отвращение к самим себе…" Мелвилл описывает здесь демоническое начало — ту силу, которая овладевает людьми даже вопреки их потребности в самосохранении, и заставляет их, как сказал Гете, вызывать на битву всю Вселенную. Поддерживая себя таким образом, она рано или поздно приходит к трагическому концу в своей попытке ниспровергнуть саму природу.

На поверхностном уровне рассказанная Мелвиллом история разворачивается с поразительной ясностью. Темной и душной ночью, когда Билли спит на палубе, к нему подходит один из членов команды и просит его помощи в планировании мятежа. Билли негодующе отвергает саму мысль об этом. Но, как всякий добродушный человек, который терпеть не может задевать чьи-либо чувства, он не выступает с решительным "нет" и даже не думает о том, чтобы донести на своего товарища.

Затем Клэггерт обвиняет Билли перед капитаном в планировании мятежа. Билли вызывают к капитану, чтобы он мог оправдаться. Когда Клэггерт повторяет в его присутствии свое обвинение, Билли настолько поражен несправедливостью обвинения, что начинает заикаться и не может выговорить ни слова. Капитан кричит: "Оправдывайся, парень", — а затем, видя, что матрос заикается, добавляет, — "Не торопись, мой мальчик". Но эта отеческая забота лишь еще больше тормозит речь Билли. И в бессильном гневе Билли вкладывает всю свою страсть в тот удар, который убивает Клэггерта.

По законам, действующим в военное время на военном корабле, у капитана Вира нет иного выбора, кроме как повесить Билли. Священник, навестивший его перед повешением, обнаруживает, что Билли принимает свою неминуемую смерть "как ребенок", и, поцеловав его в щеку, заключает, что "перед ликом Верховного Судии невинность весит больше религиозности". На рассвете следующего дня Билли повесили на главной рее. Но непосредственно перед тем, как быть вздернутым на рею, когда угрюмую команду выстроили на палубе, чтобы все видели повешение, он кричит: "Боже, благослови капитана Вира!" И отчасти уловив душевное состояние Билли, его крик повторяет команда. Это демонстрирует чистоту сердца Билли и отсутствие у него злобы или жажды мести.

В чем сходство Билли Бадда с четырьмя студентами Кентского университета? Единственное серьезное различие заключается в том, что Билли наносит удар, который убивает Клэггерта, в то время как в Кентском университете убитыми оказались именно студенты. Но мы не можем допустить, чтобы наше суждение и наша этика основывались на мгновенном использовании мускулов, ибо это поставит нас в полную зависимость от самоконтроля того или иного индивида. В этом случае мы придем к законности, лишенной этического содержания. Это ошибка любого закосневшего догматизма, независимо от того, направляется ли он религией или компьютером, и наша первоочередная цель состоит в том, чтобы избежать такого рода косности.

Билли Бадд и кентские студенты обладают несколькими важными общими чертами. Являясь воплощением сущностной невинности, они сталкиваются с абсолютно неожиданным концом. Ни Билли, ни кентские студенты не осознавали зла, имеющегося в мире; они не позволяли себе видеть (или не хотели видеть) жестокости и бесчеловечности, присущих обитателям Зем ли. К тому же все они подходят под модель "искупительного страдания", заданную распятием Христа: Билли Бадд благодаря замыслу Мелвилла, а студенты в силу того, что они стали символом для бесчисленного множества людей. Заключительные слова Мелвилла о его герое поразительно подходят и к четырем студентам: причиной гибели Билли Бадда"…было столкновение юного благородного девственного сердца с дьявольским началом, воплощенным в отдельных людях и действующим в них".

По мере того, как наше понимание рассказанной Мелвиллом истории продвигается ко все более глубоким уровням, мы обнаруживаем чрезвычайно важные вещи относительно невинности. Почему Билли не чувствует неприязни к себе со стороны Клэггерта? Ведь нельзя сказать, что его не предупреждали. Старый моряк-датчанин, выполняющий в романе роль пророка, подобно Тиресию в истории Эдипа (и психоаналитику в современной культуре), время от времени говорит ему, что Клэггерт "имеет на него зуб". И на возражение Билли: "Но он никогда не проходит мимо меня, не сказав мне доброго слова", — Датчанин указывает, что это также является признаком враждебных намерений Клэггерта. Билли неспособен испытывать "подозрение" или "недоверие". Отсутствие этой способности, необходимой для понимания как нашего современного мира, так и внутреннего демонического мира человека, мы должны рассматривать как трагическую слабость в характере Билли, по отношению к которой его заикание оказывается лишь внешним, физическим, симптомом.

Мелвилл говорит о Билли: "Невинность была его шорами". Это весьма примечательная фраза, особенно если учесть, что ей предшествует утверждение о том, что если бы Билли"…сознавал, что он сделал или сказал нечто, что могло спровоцировать плохое отношение к нему начальника, он видел бы ситуацию по-другому, и его зрение могло бы, если и не обостриться, то хотя бы очиститься". Похоже, что у Билли была какая-то потребность не видеть. И действительно, Билли извлекает выгоду из того, что его любят: он вспоминает реплики Клэггерта в свой адрес, типа "красивый и делает красиво", и думает, когда его ведут в капитанскую каюту для расследования, о том, что "капитан смотрит на меня с симпатией", и что его"…могут назначить на новую и лучшую должность на корабле". Короче говоря, сохранение невинности стало для Билли — хотя и совершенно бессознательно — полезной стратегией жизни.

Но обратите внимание и на то, что "его зрение могло бы, если и не обостриться, то хотя бы очиститься", если бы он сознавал, что сделал или сказал нечто, что задело начальника. Ведь он не видит и не сознает в силу своих шор. Это часть примечательных размышлений Мелвилла о том, что духовность противостоит невинности. Они не только не представляют собой одно и то же, но еще и действуют друг против друга. Билли изображается на всем протяжении романа как человек, в весьма небольшой степени обладающий духовным началом ("Для разума Билли царство духа было совершенно смутным и непонятным"). "Базовая невинность" Билли описывается как"…прорыв еретической мысли, которую трудно сдержать". Впоследствии, когда он умирает, его невинность ощущается капелланом как нечто, что "весит больше, чем религиозность" (причем Мелвилл пишет это незадолго до своей собственной смерти). Билли Бадд "одухотворяется теперь благодаря своим последним, столь мучительно глубоким, переживаниям".

Все это складывается в понимание того факта, что Билли невинен, но не обладает духовностью. Ибо последняя нуждается в опыте и основывается на нем — он закаляет характер, углубляет сознание и понимание, и, говоря словами Мелвилла, очищает и обостряет наше видение, в то время как невинность играет роль шор и склонна удерживать нас от роста, новых осознаний и от сопереживания как страданиям человечества, так и его радостям (и то и другое чуждо невинному человеку).

Существуют два возможных полюса опыта: оставаться невинным, закрывая доступ всему, что вам не нравится, и стремясь этим сохранить состояние райского блаженства; или же стремиться к духовности и продвигаться к "более глубокой музыке человечности", говоря словами Вордсворта.

Имеет ли жертва какое-то отношение к тому, что она становится жертвой? Что означает взаимозависимость людей — тот факт, что все мы охвачены сетью, включающей как сознательные, так и бессознательные факторы, и распространяющейся, как круги по воде, от нас, наших родителей и детей, в конечном счете, на весь океан человечества? Можно ли снять с Билли Бадда ответственность за непонимание влияния его действий — и даже влияния самой его красоты и невинности — на окружающих его людей, в том числе и на Клэггерта? Что можно сказать о жизнерадостном существовании, которое строится на одних только собственных убеждениях и своей собственной целостности, без осознания тех волн, которые идут от одного человека к другому? Не есть ли это своего рода нереальная чистота — земная жизнь, построенная так, как будто она является неземной, — которая уже неприемлема в нашем взаимозависимом мире, не говоря уже о том, чтобы превозносить ее в качестве праведной? Ибо очень похоже, что такого рода невинность направлена на то, чтобы скрыть нечто, — это невинность ребенка в человеке, который уже вырос из детского возраста. Обладая способностью воспринимать мир, человек, одновременно с этим, несет ответственность за то, чтобы не закрывать глаза и не отворачиваться от опыта.

Где лежит источник того особого значения, какое в человеческой истории и предыстории придавалось жертвоприношению дев и юношей! Почему мы всегда приносим в жертву невинных? Не являются ли сфинксы и драконы проекциями нашей собственной агрессии и насилия?[97] Жителям древних городов-государств, как и современным людям, было трудно контролировать свои внутренние тенденции к агрессии и насилию. Они могли сделать это, лишь спроецировав своих внутренних драконов вовне на мифического зверя в пещере за стенами города. Это и приводило к завораживающему стремлению наших предков вынести свои "звериные", "темные", "дикие", "подпольные" склонности в леса, окружавшие их города.

Год за годом Сфинкс, ждущий поблизости от городских ворот Фив, получал свою дань в виде человеческой плоти, которую он пожирал. "Его действия символичны, хотя он и совершает лишь одно действие — убийство", — пишет Броновски[98]. Его чары могли быть разрушены только отгадыванием загад ки — что по своей рациональности и интуиции представляет собой весьма человеческий акт, — ответом на которую оказывался просто "человек". И это действительно, всегда было загадкой для нас, хотя ее стоит формулировать чуть-чуть иначе: почему оказывается так, что "человек" требует жертвоприношения человеческой плоти, рождает потребность крушить, уничтожать и пожирать своих сограждан? "Человек питается другими людьми", — поется в "Трехгрошовой опере" — это истина, требующая, чтобы ей смотрели в лицо всякий раз, когда наше общество дезинтегрируется, обнажая голый скелет человеческого существования. Нет ли в нас какой-то черты, требующей этого каннибализма ради достижения нашей собственной зрелости? Эта мысль ужасна, и тем не менее мы обязаны размышлять об этом. Но еще более поучительным оказывается то, что человек (Эдип), отгадавший загадку Сфинкса, возвращает Сфинкса назад на его законное место внутри себя. Эдип — это человек, который осмелился осознать тот факт, что человек (по крайней мере, в воображении, то есть там, где смысл действия принимается в расчет) спит со своей матерью и убивает своего отца, это человек, которой видит себя в истинном свете, который понимает, что внутри него есть и добро, и зло, и осознает "Сфинкса внутри себя". Эдип — человек, который ищет ответа на вопрос о своей собственной идентичности с решительностью и гневом, но никогда не отступает: "Я должен знать, кто я есть, и откуда я взялся". Эдип — тот, кто заставляет себя видеть все, а затем, актом, который превращает вечный конфликт в трагедию, выкалывает себе глаза, сам орган зрения и символ становления человека сознательным и понимающим человеческую жизнь и человеческий мир. Эдип — это человек, который затем в Колоне должен размышлять над проблемами вины и ответственности. Ибо драма его жизни говорит, что единственный способ победить Сфинкса состоит в том, чтобы вернуть его на его истинное место — внутри нашей собственной души — и там посмотреть ему в лицо, что означает столкнуться с виной и ответственностью. Выбор ясен: мы должны приносить человеческие жертвы Сфинксу, живущему за городскими воротами, или же мы должны принять вину и ответственность как наши внутренние реалии. Тот, кто не может принять свою вину и ответственность, будет вынужден проецировать свою вину на Сфинкса за пределами города.

Такого же рода символом является и дракон; общество пытается избавиться от своего собственного зла, проецируя его на образ дракона, живущего в лесу. И оно делает это, предоставляя дракону ежегодную жертву из дев и юношей. Такой дракон не есть нечто совершенно чуждое — у него есть союзники в городе и, разумеется, внутри самого индивида. "Если Св. Георгий был действительно христианским святым, то дракон, которого он победил, был более древним ритуалом человеческого жертвоприношения, ритуалом, который тоже был создан людьми"[99]. Святой Георгий, судя по всему, существовал в основном в северных областях Европы, где леса дремучи и зловещи, и легко порождают жуткие и восхитительные фантазии. Часть очарования от прогулки по лесу составляет то вдохновение, которое она нам дает для проживания наших собственных поэтических и эротических фантазий. Не случайно, что именно лес оказывается местом действия историй и картин, повествующих о рыцаре, спасающем от дракона беззащитную деву — вначале у нас возникает искушение поинтересоваться, что же делала в лесу эта дева, но затем мы вспоминаем, что она перенеслась туда на восхитительных воображаемых крыльях всемогущей проекции. В значительной мере это была эротическая проекция — общая для девы и рыцаря.

Вернемся теперь к вопросу, поставленному в начале этого раздела: почему человеческая дань столь часто платится в форме дев и юношей? Семеро девушек и юношей, ежегодно посылаемых из Афин на Крит в жертву Минотавру являются лишь одним из бесчисленных примеров. Почему мы всегда приносим в жертву невинных? Они, очевидно, особенно привлекают пожирающее человеческую плоть чудовище: хрупких, беспомощных и бессильных оно любит больше, чем обладающих опытом. Нам известно, что это имеет место в фантазиях каждого из нас — невинные и бессильные, не имеющие опыта, обладают особой притягательностью. Не в том ли дело, что мы можем дать им опыт, увеличивая тем самым наше собственное самоуважение? Мы никогда не слыхали о драконе, уничтожившем восьмидесятилетнего мужчину или женщину. Для того, чтобы удовлетворить вкус дракона, требуются именно юноши и девственницы.

Лучше всего попробовать ответить на этот вопрос, исходя из нашей сегодняшней ситуации. Пусть никто не думает, даже на одно мгновение, что мы, представители нашей столь превозносимой современной цивилизации, вышли "за пределы примитивных человеческих жертвоприношений". Мы точно так же приносим жертвы, только не по семь человек, а десятками тысяч. Имя бога, которому мы приносим их в жертву — Молох. Более пятидесяти тысяч наших юношей были принесены в жертву во Вьетнаме, а если еще добавить к ним вьетнамцев, что, несомненно, мы обязаны сделать, счет жертвам пойдет на миллионы. Просто поразительно, как современная версия древнего дракона заново разыгрывается в событиях типа вьетнамской войны — с политикой выжженной земли, изрыгающими пламя танками, огнем и дымом, опустошающими огромные пространства, уничтожением лесов и, разумеется, с массовыми убийствами жителей Вьетнама. Наш современный Молох весьма прожорлив. А это означает, что у нас больше внутренней агрессии и насилия, которое мы проецируем вовне. Мы делаем это, протестуя и переживая внутренние конфликты, смиряясь и испытывая апатию, но тем не менее, продолжаем это делать.

Трудно объяснить, почему мы приносим в жертву этому Молоху именно дев и юношей, возможно потому, что наше мышление увязает в так называемой военной необходимости, которая в действительности не имеет отношения к обсуждаемой нами проблеме — в объяснениях типа того, что мы призываем в армию юношей, поскольку их легче обучить водить самолет или стрелять из автомата. Но это очень напоминает рационализацию. Параллели с древним ритуалом жертвоприношения слишком сильны, чтобы их можно было игнорировать.

Совершенно очевидно, что общество завидует юным и невинным, у которых вся жизнь еще впереди. Эта зависть обостряется, особенно в Америке, обожествлением юности — убеждением, что всегда лучше быть молодым. Представители старшего поколения, которые потеряли свою невинность давным-давно, объявляют войны, в которых необходимо сражаться юным и невинным; и мы осуществляем сложный ритуал униформ, военных оркестров и песен, и распространяем огромное количество пропаганды, которая в значительной степени является проекцией нашей собственной агрессии и насилия на японцев или жителей Северного Вьетнама.

Кроме того, люди, достигшие определенного положения и пользующиеся устоявшимися способами действия, еще и боятся молодых. Особенно очевидно это в наши дни и в нашем обществе. Зависть и страх вот два мотива жертвоприношения, и поскольку они лежат на поверхности, они могут нам сейчас помочь.

Любопытно, хотя и вполне понятно, что человеку, по всей видимости, присуще стремление избавиться от невинности. Не связано ли это каким-то странным образом со стремлением выйти из возраста, когда нас так легко принести в жертву? Нормальному ребенку хочется вырасти и познать окружающий его мир, хочется стать полноправным взрослым, и хотя у него есть естественные телохранители, предохраняющие его от слишком скоропалительного опыта, он с нетерпением ждет возраста, когда он сможет уже в достаточной мере опираться на себя, чтобы избавиться от этих опекунов. Существует определенная тенденция к потере нормальной невинности. Кокетство, обнаруживаемое девочками, едва достигшими подросткового возраста, по большей части совершенно бессознательное, также является частью драмы, связанной с вековым стремлением избавиться от невинности. Искушение Адама и Евы, символизируемое съеданием яблока и приобретением в результате этого "познания добра и зла", было безудержным стремлением познавать и быть познанными, стремлением оставить невинность позади, превратить ее в прошлое.

Не случайно в качестве символа потери невинности и обретения "опыта" был взят именно сексуальный опыт. Безудержный порыв избавиться от невинности в раннем возрасте вполне может совершенно неожиданно привести к обратному результату — к потере опыта, а не его приобретению. Сам по себе первый опыт может быть не очень значимым (некоторые из моих пациенток рассказывали, что они спрашивали мужчину, лишившего их девственности: "И это все?"). Но перед девушкой/ женщиной и юношей /мужчиной может раскрыться дверь в целое новое измерение опыта, которое, если они готовы оставить свою невинность позади, может предоставить им бесконечно больше возможностей осознания и нежности, чем давала им прежняя жизнь.

Во время студенческих волнений можно довольно часто наблюдать странную потребность — обычно неосознаваемую — некоторых студентов быть арестованными и таким способом преодолеть свою невинность. Мой друг, учившийся на предпоследнем курсе одного из университетов на востоке США, принял участие в акциях протеста, казавшихся, на первый взгляд, довольно бесцельными. Студенты бунтовали против системы подготовки офицеров резерва в университете для возможной военной службы, и вскоре они добились своей цели. После этого они заняли учебный корпус. Когда прибыла полиция, мой друг, у которого, по всей очевидности, потребность в самосохранении находилась в конфликте с потребностью участвовать в протесте, выпрыгнул из заднего окна и убежал. Затем он присоединился к группе, которая добивалась того, чтобы в столовых и кафетериях университета было принято на работу столько же негров, сколько работало в столовых и кафе города. Студенты настаивали, чтобы это было сделано немедленно и "захватили" декана в его кабинете, чтобы держать его под арестом до тех пор, пока это не будет осуществлено. Результат их действий был вполне предсказуемым: мой друг и его соратники были арестованы полицией и сразу же исключены из университета до конца года. Один из лучших студентов этого университета, мой друг оказался изгнанным из своего класса и в его распоряжении оказалось много свободного времени.

И что же он сделал? Он отправился в Новую Англию и несколько следующих недель посвятил медитации. Возникает ощущение, что это и являлось целью всей этой истории: он хотел, чтобы его поймали. Он требовал у неструктурированного мира дать ему какую-нибудь структуру: это был молодой человек, за спиной которого была ровная вереница успехов, сын знаменитого отца, которому не на чем было проверить свои силы, на пути которого не вставало еще препятствий, заставивших бы его испытать свой характер. У студентов такого типа участие в волнениях — это мольба об опыте, равнозначном их предшествующей невинности. В определенном смысле они уже потеряли свою невинность ранее: концлагеря и атомная бомба лишили их мир структурированности, но им не хватает равнозначного прежней невинности опыта, который позволил бы им соответствовать этому миру. Они выкрикивают мольбу об опыте, который мог бы занять место их преждевременно потерянной невинности.

"И дракон, и Сфинкс находятся внутри вас". Если дракон и Сфинкс располагаются действительно там, то прежде всего мы должны их осознать. Наша ошибка состоит отнюдь не в мифотворчестве — оно является здоровой и необходимой функцией человеческого воображения, помогающей сохранить душевное здоровье, — и наше рационалистическое отрицание его лишь затрудняет нам процесс понимания зла, имеющегося в мире и в нас самих. Нет, проблема вовсе не в драконе и Сфинксе самих по себе. Проблема в том, проецируете ли вы их вовне или же смотрите им в лицо и интегрируете их. Принять их в себе означает признать, что добро и зло обитают в одном и том же человеке, и что возможности творить зло возрастают пропорционально увеличению нашей способности к добру. Добро, которое мы ищем — это более тонкая чувствительность, обостренное понимание, повышенное осознание и добра, и зла.

Поллукс, один из героев пьесы Броновского "Лицо насилия", говорит незадолго до финала драмы: "Лицо насилия — это лицо падших ангелов". Но кто такие падшие ангелы, если не люди, и кто такие люди, если не падшие ангелы? И вполне естественно, что другой герой, Кастара, отвечает на это в самом конце пьесы: "Простите человеку его насилие <…> ибо у насилия человеческое лицо"[100].

Примечания:

1

Г.С.Салливан пишет: "Особенно важно учитывать состояния, характеризующиеся ощущением силы или способности. Обычно они гораздо важнее для человека, чем импульсы, исходящие от чувства голода или жажды… Мы, похоже, рождаемся с каким-то подобием мотива власти" (Sullivan H.S. Conceptions of Modern Psychiatry. N.Y.: W.W.Norton, 1953. P. 6).

9

Цит. по Clark К.В. Dark Ghetto: Dilemmas of Social Power. N.Y.: Harper and Row, 1965. P. 4.

10

Toch H. Violent Men: An Inquiry into the Psychology of Violence. Chicago: Aldine, 1969. P. VII.

92

Rilke R.M. Letters to a Young Poet. N.Y.: W.W.Norton, 1934. P. 35.

93

Camus A. The Rebel. N.Y.: Harcourt Brace Javonovich, 1970. P. 6–7. Русск. перевод: Камю Л. Бунтующий человек. М.: Республика, 1990.

94

New York Times, May 19, 1970.

95

Мы встречаемся здесь с очевидными гомосексуальными элементами, но они ни в косм случае не первичны, и будет слишком большим упрощением делать их причиной происшедшего. Я рассматриваю их в качестве одного из аспектов общей неспособности Клэггерта выносить Билли Бадда в своем мире, не забывая, что наряду с этим аспектом есть и другие.

96

Эту фразу Мелвилл заимствует у Платона. Я думаю, читатель не попадется в ловушку бесплодных споров о том, действительно ли его испорченность была "врожденной и появилась на свет вместе с ним", что очевидно противоречит всему, чему учит современная психология. Скорее, о "дурной натуре" стоит думать, как об архетипе, с которым нельзя адекватно работать, просто меняя окружение.

97

Bronowski J. The Face of Violence: An Essay with a Plav. Cleveland: World, 1967. P. 2.

98

Там же. Р. 2.

99

Ibid. P. 3.

100

Ibid. P. 166.