Глава 1.5 Психология масс в прошлом и будущем

Философы давно утверждают путь развития человечества — это путь выделения и обособления отдельного человека. Вначале человек выделяется из природы, затем — из массы себе подобных. Изначально, в стае обезьян или в стаде неандертальцев, на дереве или в пещере, человек всегда существовал лишь как массовый человек. И только обретая отдельное, индивидуальное сознание, он становился человеком-индивидом. Однако малейшие «сбои» в функционировании этого сознания вели к возвращению массовых форм поведения. Причем в силу неравномерности исторического и особенно психологического развития разных наций и народов у разных общностей это происходило и происходит по разному. В целом, формирование индивидуального сознания наиболее ярко происходило у европейского человека. У остальных представителей человеческого рода, как мы увидим дальше, в силу замедленности развития рационального сознания действуют иные психические феномены, отличающиеся более выраженной массовостью.

Появление и развитие сознания носило безусловно адаптивный, вынужденный приспособительный характер. Особую роль в этом процессе играли изменения климата нашей планеты, связанные с ледниковыми периодами, осложнявшими весь комплекс условий жизни первобытных людей. Изменение условий существования требовало закрепления первичных навыков выживания. Ужесточавшийся климат требовал поисков искусственных источников тепла для приготовления пищи (особенно в связи с переходом от исчезавшей растительной пищи к пище животной) и защиты от холода. Известные археологические находки разделяют два основных типа первобытных людей: австралопитеков типа А (австралопитекус африканус) и типа Р (австралопи-текус робостус). Тип А был маленьким, хрупким, всеядным, тип Р — большим и мощным вегетарианцем. Тип А жил на сравнительно голодных и холодных равнинах, тип Р — в обладавшем сочной растительностью первобытном лесу.

В итоге тип А оказался прародителем Homo habitus, «человека умелого», предка кроманьонца — наиболее близкого предка современного человека. «На основании многочисленных находок, а также изучения региональных географических и климатических условий жизни австралопитеков типа А можно прийти к выводу, что именно этот тип был вынужден совершенствовать свое знание об окружающей среде, используя все предоставлявшиеся ему возможности и средства. Изготовление орудий является наиболее концентрированным выражением этих знаний» (Клике, 1983).

В отличие от типа А, представители типа Р не испытывали в первобытном лесу давления жесткого естественного отбора. Достаточная обеспеченность пропитанием и защита леса не требовали от него выработки технических приемов для поиска пищи и борьбы за выживание. На местах находок его костей никогда не обнаруживались орудия. В результате более мощный тип Р вымер примерно 500 тыс. лет назад, частично став добычей представителей типа А. «Те австралопитеки, которые более удобно расположились в лесу, выбрав его постоянной средой своего обитания, сошли с пути к Homo sapiens. Такова была цена за удобства» (Клике, 1983).

По мнению многих исследователей, скудность жизненных условий у особей типа А стала причиной постоянных стрессовых состояний, частой неудовлетворенности основных биологических потребностей. Это предопределяло их постоянную вынужденную мобилизацию и необходимость совершенствования тех процессов поведенческой организации, которые устраняли состояния голода и страха, способствовали пропитанию и безопасности стада в целом и отдельных особей в частности. Это требовало способности к научению и развивало ее. «Колебания между нуждой и удовлетворением потребностей, постоянным страхом и вновь достигнутой безопасностью создали вместе с тем эмоционально-аффективный фон, который сыграл важную роль с точки зрения исторического развития» (Клике, 1983).

Таковы были геоклиматические предпосылки возникновения сознания. Из биологических предпосылок, безусловно, надо особенно подчеркнуть наличие у высших приматов, эволюционных предшественников человека, достаточно развитого и пластичного головного мозга. В совокупности именно эти два важнейших фактора, геоклиматические изменения и наличие пластичного головного мозга, стали важнейшими предпосылками вначале возникновения, а затем и достаточно бурного эволюционного развития сознания. Подчеркнем, что результат возник только как следствие совокупности этих двух моментов. По отдельности каждого из них было бы недостаточно.

Как известно, мозг существ, «которые роют или бьют каменным рубилом, не отличается по своему строению и объему от мозга людей, которые будут впоследствии проектировать соборы и самолеты, осмысливать математические доказательства, вычислять орбиты планет и создавать тем самым сферу духовной и материальной культуры». Однако они находятся на несопоставимых ступенях психического развития. Для того чтобы понять механизмы «включения» психической деятельности мозга, необходимо найти побуждающие и вынуждающие к этому внешние условия и их изменения. Это дает возможность понять логику перехода от инстинктивных действий животных к регулируемой психически деятельности человека, хотя бы первобытного.

В целом же необходимо иметь в виду, что «переход от биологической истории к общественной не отменяет основные биологические механизмы организации поведения. Но он изменяет тот комплекс ситуаций и событий, которые обусловливают мотивацию деятельности людей» (Клике, 1983). Таким образом, изменение комплекса геоклиматических условий и последовавшие за этим события привели к изменению мотивации. Внешне заданные условия привели к атрофии уже не достаточных для адаптации инстинктов и развитию иных механизмов, переводивших данные условия во внутренний мотивационный план.

Этапы развития индивидуального сознания исследованы в науке достаточно подробно. «Первая фаза, будучи чисто биологической, относится к эволюционной истории видов». Она определяется совершенствованием и возрастающей ролью в поведении живых существ процессов научения и их результатов. Научение создает индивидуальную память, организует опыт, который, фиксируя апробированные способы поведения, дает дополнительные возможности выживания даже в новых условиях. Научение повышает надежность принятых решений в первоначально неопределенных, сложных и конфликтных ситуациях.

«Содержание памяти, накопленное в ходе научения, становится основой для развития мыслительных процессов. Начало этой фазы относится к переходному периоду от животного к человеку» (Клике, 1983). Если научение образует индивидуальную память, то мышление основывается на использовании сохраненного в памяти знания. Уже простые поиски среди содержания памяти являются формой мышления. Итак, научение основывается на данных восприятия, а мышление — на содержании памяти. Питаясь образами восприятия, память остается связанной с миром восприятия, а мыслительные процессы могут отрываться от реальности, приобретать абстрактный, собственно «рациональный» (в отличие от непосредственно-эмоционального) характер. По Ф. Кликсу, это — итог третьей фазы развития человеческого сознания и интеллекта, которая относится к общественной истории и определяется функцией языка в мышлении и для мышления.

Однако неясно, что происходит до появления индивидуальной памяти. Психологической наукой совершенно не исследован период развития человека как массового существа, как «прачеловека массы». А ведь совершенно очевидно, что до индивидуальной памяти существовала (и существует поныне, наряду с ней, в психике любого отдельного человека) память массовая, групповая, родовая и видовая.

После выделения человека из природного мира (а последний сам противопоставил себя человеку с изменением геоклиматических условия) вынужденно произошло и выделение человека из животного мира. От синергического, почти синтонного сосуществования с природой, с другими животными видами, сменив растительную пищу на животную, обезьяночеловек типа А вступил с ним в жесткую конкурентную борьбу. Она укладывалась в логику межвидовой конкуренции до появления искусственных элементов — огня, первичных орудий труда и т. д. Но этот переход от чисто инстинктивного существования к еще не осознанному, полубессознательному, но уже в немалой части искусственному существованию не мог произойти без появления первичной «групповой психики». Ясно, что до выделения отдельного человека из массы себе подобных существовало массовое, групповое восприятие и массовые, групповые реакции. Существовала массовая, родовая и групповая (для удобства, будем говорить «стадная») память, причем даже на генетическом уровне. Существовал общий генофонд такой стадной массы, и он носил необходимо адаптивный характер — иначе, например, просто невозможно объяснить промискуитет, естественное кровосмешение в пещерных массах первобытных людей.

С австралопитеком «типа А» отчетливо связан более близкий для нас и уже сопоставимый в анализе неандерталец — тип древнего человека, обитавший по крайней мере 100 тысяч лет назад и уже достаточно приспособленный к послеледниковым тундрам юга Европы. Это были охотники, поражавшие добычу с помощью заранее изготовленных камней и дубин, выкапывавшие ямы и прикрывавшие их листвой, а затем заманивавшие зверей в ловушки. Чтобы резать шкуры и отделять их от мяса, они изготавливали острые пластины из кремниевых ядрищ. Они могли не только сохранять огонь, но и разводить его. Понятно, что их охота уже должна была быть групповой, совместно организованной деятельностью — «кульминационным пунктом совместной жизни и одним из важнейших источников их чувства сопринадлежности». Они уже обладали первичными формами коммуникации — «во всяком случае, можно утверждать с полной уверенностью, что неандертальцы не были хрюкающими полуживотными, какими их представляют в некоторых книгах по истории» (Клике, 1983).

Судя по всем признакам, у неандертальцев появляется первичное «разделение труда», общая единая деятельность разлагается на отдельные действия, которые приобретают индивидуализированный характер.

До неандертальцев поведение первобытных обезьянолюдей носило совершенно стадный характер. Лишенное элементов индивидуализации и «разделения труда», оно было единообразно массовым. Исследуя эти моменты, А. Н. Леонтьев обращался за аналогиями к миру животных: «Мы можем наблюдать деятельность нескольких, иногда даже многих животных вместе, но мы никогда не наблюдаем у них деятельности совместной, совместной в том значении этого слова, в каком мы употребляем его, говоря о деятельности людей. Например, специальные наблюдения над муравьями, перетаскивающими вместе относительно крупный предмет — какую-нибудь веточку или большое насекомое, показывают, что общий конечный путь, который проделывает их ноша, является не результатом совместных организованных действий этих животных, но представляет собой результат механического сложения усилий отдельных муравьев, из которых каждый действует так, как если бы он нес данный предмет самостоятельно. Столь же ясно это видно и у наиболее высокоорганизованных животных, а именно у человекообразных обезьян. Если сразу перед несколькими обезьянами поставить задачу, требующую положить ящик на ящик, для того чтобы влезть на них и этим способом достать высоко подвешенный банан, то… каждое из этих животных действует, не считаясь с другими. Поэтому при таком «совместном» действии нередко возникает борьба за ящики, столкновения и драки между животными, так что в результате «постройка» так и остается не возведенной, несмотря на то что каждая обезьяна в отдельности умеет, хотя и не очень ловко, нагромождать один ящик на другой и взбираться по ним вверх» (Леонтьев, 1972).

Согласитесь, это очень похоже на описание случаев стихийного массового поведения, например, панической толпы людей, когда все начинают спасаться, как могут, а в итоге не могут осуществить даже того, что каждый в отдельности вполне мог бы сделать. В подобных ситуация люди ведут себя одинаково, но их деятельность не являются совместной, так как они только мешают этой одинаковостью друг другу.

Итак, можно считать установленным, что до неандертальца сознание как адаптационный механизм усложнения индивидуальной деятельности ради индивидуального выживания практически отсутствует. Доминирует массовая инстинктивная психика и соответствующее ей поведение. У неандертальца же обнаруживаются достаточно сложные формы неинстинктивной деятельности в виде зачатков индивидуального сознания, т. е. у него наблюдается расслоение до того единообразной массовой психологии.

Как показывают многие исследования, в стаде обезьян уже существует сложившаяся система взаимоотношений и своеобразной иерархии с достаточно сложной системой общения. Одновременно эти же исследования позволяют лишний раз убедиться в том, что несмотря на всю сложность внутренних отношений в обезьяньем стаде они все же ограничены непосредственно биологическими отношениями и никогда не определяются объективно-предметным содержанием деятельности животных. Хорошо известные случаи массовых набегов обезьян на человеческие поселения в Африке и Азии прекрасно показывают корни массовой психологии и массового поведения.

А. Н. Леонтьев связывал появление человека с расслоением прежде единой массовой деятельности и, соответственно, с расслоением прежде единой массовой психики. «Уж, е в самую раннюю пору развития человеческого общества неизбежно возникает разделение прежде единого процесса деятельности между отдельными участниками… Первоначально это разделение имеет, по-видимому, случайный и непостоянный характер. В ходе дальнейшего развития оно оформляется уже в виде примитивного технического разделения труда. На долю одних индивидов выпадает теперь, например, поддержание огня и обработка на нем пищи, на долю других — добывание самой пищи. Один участники коллективной охоты выполняют функцию преследования дичи, другие — функцию поджидания ее в засаде и нападения» (Леонтьев, 1972). Это ведет к решительному изменению самого строения, структуры деятельности: она расчленяется па отдельные действия. Но в основе такого реального расчленения деятельности и разделения ее компонентов между разными особями лежит главное: предварительное расчленение прежде единой массовой психики.

Иллюстрируя это положение, Леонтьев проводил четкое различие между инстинктивной деятельностью не людей и уже не инстинктивной деятельностью первобытных людей. Понятно, что тот же охотник-неандерталец осуществлял свою деятельность, как и его лишенные зачатков сознания предки, ради удовлетворения одной из своих потребностей. «Так, например, деятельность загонщика, участника первобытной коллективной охоты, побуждается потребностью в пище или, может быть, потребностью в одежде, которой служит для него шкура убитого животного. На что, однако, непосредственно направлена его деятельность? Она может быть направлена, например, на то, чтобы спугнуть стадо животных и направить его в сторону других охотников, скрывающихся в засаде. Это, собственно, и есть то, что должно быть результатом I деятельности данного человека. На этом деятельность данного отдельного участника охоты прекращается. Остальное довершают другие участники охоты. Понятно, что этот результат — спугивание дичи и т. д. — сам по себе не приводит и не может привести к удовлетворению потребности загонщика в пище, шкуре животного и др. То, на что направлены данные процессы его деятельности, следовательно, не совпадают с тем, что их побуждает…» (Леонтьев, 1972).

Это — принципиально важный момент. Действие отделяется от потребности. Более того, внешне оно даже противоречит этой потребности: «спугивание» животных может привести к тому, что они разбегутся и станут недоступными для охотника. Его действие имеет смысл при одном условии: что его продолжат своими действиями другие охотники, которые забьют зверя, и другие члены общности, которые разделают туши, приготовят еду, снимут и выделают шкуры и т. д. Но чтобы идти на внешне бессмысленное действие, охотник должен понимать, осознавать всю эту цепочку. И быть совершенно уверенным в том, что хотя он не забивает животное и не свежует его, но свою пайку, свой кусок мяса он обязательно получит. Участие в отдельном действии подразумевает общее вознаграждение. Вот на чем держится уже первичное разделение труда и расслоение прежде единой массовой психологии.

По меткому замечанию Леонтьева, все муравьи ведут себя как один. Так же вели себя предки неандертальцев. Как муравьи кучей бросаются на предмет, они кучей бросались на слона или мамонта. И чаще всего терпели неудачу. Большое животное уходило, калеча неудачливых охотников. Малых же животных не хватало для пропитания. Зализывание ран требовало времени. В это время, в отраженных психикой воспоминаниях о неудачной охоте, на голодный желудок и развивалось сознание. Как известно, это сытое брюхо к науке глухо. Голодное, напротив, стимулирует у людей развитие сознания (подчеркнем: индивидуального сознания). Расчленение деятельности на составляющие вело к специализации. Случайное разделение закреплялось. Самые длинноногие становились загонщиками. Самые сильные забивали животных. Самые умелые выделывали шкуры и изготовляли одежду. Самые умные становились во главе всего процесса.

Так происходило уже даже не психическое, а основанное на психическом, уже социальное расслоение прежде единой массы — стада первобытных людей. Хотя на этом этапе оно носило, безусловно, лишь самый зачаточный характер. Леонтьев пытался определить ту черту первобытного сознания, которая определяет его общее строение, общую формацию, сохраняющуюся на всем протяжении существования первобытной общины. И в качестве такой черты он обнаружил именно массовость, общую нерасчлененность сознания и психики в целом.

«Первоначально люди вовсе не сознают своих отношений к коллективу. Появляется лишь начало сознания того, что человек вообще живет в обществе» (Леонтьев. 1972). «…Начало это носит столь же животный характер, как и сама общественная жизнь на этой ступени; это — чисто стадное сознание, и человек отличается здесь от барана лишь тем, что сознание заменяет ему инстинкт или же — что его инстинкт осознан» (Маркс, Энгельс, 1951–1984). Поскольку отношения отдельных участников коллективного труда к условиям и средствам производства остаются в общем одинаковыми, то мир одинаково отражается как в системе языковых значений, образующее сознание данной общности, так и в сознании отдельных индивидов — в форме этих же значений. Леонтьев полагал, что это сознание еще долго остается нерасчлененным это сознание общности, а значит, массы. Такое массовое сознание связано с общностью единых значений и отсутствием индивидуальных, личностных смыслов, которые появляются значительно позже. «Такая нерасчлененность в сознании смыслов и значений возможна потому, что круг сознаваемого еще долго остается ограниченным теми отношениями людей, которые непосредственно являются и отношениями всего коллектива, а с другой стороны, потому, что сами языковые значения являются недостаточно расчлененными» (Леонтьев, 1972). Совпадение смыслов и значений составляет главную особенность первобытного сознания. Распад этого совпадения лишь подготавливается внутри первобытнообщинного строя, но происходит лишь вместе с распадом этого строя. Таким образом, реально в жизни первобытных людей еще долго торжествует психология не индивидов, а масс.

Еще в середине XIX века известный натуралист Э. Геккель сформулировал главное отличие рода Homo в семействе Hominidae и его единственного вида Homo sapiens. Это главное диагностическое отличие — «дар слова». Б. Ф. Поршнев же считал, что дело обстоит еще более серьезно: слово способствует выделению человека из массы, но слово способно и вернуть человека в массу.

С эволюционно-адаптационной точки зрения очевидно, что оптимальной формой коммуникации, оставляющей руки свободными для орудийных действий и эффективной для достаточно больших расстояний является акустическое модулирование потоков вдыхаемого и выдыхаемого воздуха. Неандертальцы, судя по всему, могли продуцировать лишь довольно грубые, гортанные звуки, состоявшие практически из одних согласных. В дальнейшем развитие языка шло совместно с развитием сознания. Однако слово играло двоякую роль. С одной стороны, оно подчиняло: словесная «инструкция» активизирует двигательные отделы мозга и стимулирует прямое ответное действие того, к кому обращаются. Слово способно вводить в транс, оказывать гипнотическое действие и полностью подчинять слушающего. Согласно логике Б. Ф. Поршнева, так и происходило в первобытной массе: первоначально выделялся не самый сильный и не самый умный. Выделялся тот, кто первым овладел способностью производить членораздельные звуки. Эта способность завораживала других, заставляя их вначале подчиняться, а потом пытаться подражать. На этом держались все первобытные магические ритуалы, колдовство и шаманство. Это была суггестия в самом прямом и очищенном смысле слова. Кто-то один, сидя у костра в пещере, нараспев воспроизводил отдельные звуки, а все остальные, цепенея, слегка покачиваясь, пытались ему подражать, уже самостоятельно «включая» соответствующие внутренние механизмы собственной второй сигнальной системы. Такой вызванный звуком, а затем словом транс мог выливаться в ритуальный танец, мог возбуждать к войне или готовить к охоте. Весь обряд безусловно усиливал психологическую общность, создавал массообразное единство сознания и действия. Слово, будучи знаком, всегда было особой «прескрипцией». Л. С. Выготский утверждал, что знак в силу самой своей природы рассчитан на поведенческую реакцию, явную или скрытую, внутреннюю[11].

Лишь с течением времени появилось и другое, противоположное действие слова — явление отрицательной индукции. Современная психология убедительно показывает, что словесная инструкция в некоторых случаях индуцирует противоположную, хотя и лежащую в той же плоскости, собственную второсигнальную стимуляцию, негативную аутоинструкцию, которую в этом контексте можно назвать волей. Подчеркнем: исключительно индивидуальной волей. Ее суть — в способности отдельного индивида противостоять психологии массы и попыткам массовизации, не поддаться ни внушению, ни заражению и уклониться от подражания, а также в появлении психически самоуправляемого индивида. Эта так называемая «воля», однако, представляет собой всего лишь внутреннюю речь («субвокальное говорение»). Освобождаясь от магии слова, обучаясь слову путем подражания, человек освобождался от действия чужого внушения, противопоставляя ему собственное сознание или, по крайней мере, самовнушение, а реально первую собственную мысль. «Машинальное выполнение внушаемого уступает место размышлению, иначе говоря, контрсуггестии. Отказанная прескрипция — это рождение мыслительного феномена, мыслительной операции «осмысливания» или выявления смысла…» (Поршнев, 1974). Вспомним А. Н. Леонтьева, который также говорил, что индивидуальное сознание появляется тогда, когда появляются личностные смыслы («коннотаты»), отделяющиеся от единого, массового значения («денотата»). По мнению Б. Ф. Поршнева, контрсуггестия «красной нитью» проходит через формирование личности, мышления и воли человека как в историческом прогрессе, так и в формировании каждой индивидуальности, в онтогенезе.

«Таким путем, — писал Б. Ф. Поршнев, — можно расчленить экстероинструкцию и аутоинструкцию, иначе говоря, внушение и самовнушение, еще точнее, суггестию и контрсуггестию» (Поршнев, 1974). Внушение есть проявление принудительной силы слова. Слова, произносимые одним человеком, неотвратимым, «роковым» образом предопределяют поведение другого, если только не наталкиваются на отрицательную индукцию, контрсуггестию. В чистом виде суггестия есть речь минус контрсуггестия.

Обратим внимание на то, что развитие речи у первобытных людей быстро приходит на смену отмирающему инстинктивному поведению. Получается, что постепенная индивидуализация деятельности и развитие зачатков индивидуального сознания требовали появления какого-то нового регулятора деятельности и инструмента массовизации психики. Слишком поспешная индивидуализация не могла быть адаптивной — в итоге просто распалась бы необходимая для выживания общность и поодиночке первобытные люди вымерли бы, не оставив следа. Не исключено, что научные дискуссии о том, куда же делись неандертальцы, как раз и связаны с тем, что эти первобытные люди забежали вперед на шкале психологической эволюции. Освободившись от инстинктов, индивидуализировав и специализировав деятельность, они не овладели речью. Индивидуализация их сознания шла по пути образного мышления, что подтверждается сравнительным анализом черепно-мозгового устройства. Можно предположить, что им не хватило механизмов, тормозящих поспешную индивидуализацию и облегчающих новую массовизацию, уже не на инстинктивной, а на речевой основе. Поэтому неандертальцы исчезли почти бесследно, а спустя несколько десятков тысяч лет места их обитания занял кроманьонец — уже почти современный человек, обладавший речью и, что важнее всего, развитыми лобными долями мозга — по Поршневу, «органом внушаемости и торможения индивидуальности»[12]. Это, в общем, совпадает с данными современной нейропсихологии, в соответствии с которыми именно лобные доли являются центрами программирования поведения.

«История человеческого общества насыщена множеством средств пресечения всех и всяческих проявлений контрсуггестии». Это принципиально важное для нас наблюдение означает только одно: склонность человека к индивидуализации сознания и деятельности всегда порождала механизмы сопротивления этому, т. е. все новые механизмы массовизации и сознания, и деятельности. Вырываясь из-под гнета инстинктов, перволюди попадали в зависимость от образов. Вырываясь из под этой зависимости, они попадали во власть вербальной суггестии. Наконец, вырываясь из-под ее гнета через развитие индивидуальной контрсуггестии, они вновь сталкивались уже с новыми механизмами порабощения. В обобщенном виде Поршнев обозначает этот новый ряд феноменов понятием «контрконтрсуггестия». «Сюда принадлежат и физическое насилие, сбивающее эту психологическую броню, которой защищает себя индивид, и вера в земные и неземные авторитеты, и, с другой стороны, принуждение послушаться посредством неопровержимых фактов и логичных доказательств» (Поршнев, 1974). Собственно говоря, то же самое имел в виду и 3. Фрейд, размышляя об «искусственных массах», к которым в первую очередь относил армию («войско») с ее неизбежным насилием над индивидом, и церковь с приматом иррационального над рациональным. Как верно подметил тот же Б. Ф. Поршнев, доверие (вера) и суггестия — синонимы. Добавим недостаточно развитые или вовсе отсутствовавшие тогда феномены пропаганды и средств массовой информации, и получим вполне современный набор механизмов контрконтрсуггестивной массовизации индивидуального сознания и поведения.

Человек развивал сознание, противопоставляя себя неживой природе (геоклиматические факторы) и выделяясь из нее. Он противопоставлял себя инстинктам, выделяясь из массы животного мира. Овладевая собственной внутренней речью, он выделялся из массы пещерного стада, противопоставляя себя и шаману, и колдуну, и тем, кто был заворожен ими. Как мог, изо всех сил индивидуализировавшийся человек боролся с постоянно преследовавшей его психологией масс. Итог этой многотысячелетней борьбы достаточно печален. Получается, он делал это для того, чтобы служить в армии, ходить в церковь, слушаться политиков и смотреть телевизор. Согласимся, что в психологическом смысле посещение партсобраний мало отличается от внимания гортанным звукам шамана у костра в пещере где-нибудь под Неандерталем, за миллион лет до нашей эры.

Таков сегодняшний результат сложнейшей психологической эволюции человека, в ходе которой он развивал индивидуальную психику, освобождаясь от власти массовой психологии. Однако мало зафиксировать начало и конец пути. Во-первых, путь этот был долгим и достаточно занимательным — потому заслуживает специального анализа. Во-вторых, путь этот далеко не завершен. Впереди нас ждут новые столкновения психологии индивида с психологией масс. На смену нынешним придут новые формы, теперь уже контрконтрконтр- и так далее суггестии. Как, разумеется, и новые формы хотя бы временного освобождения от этих зависимостей.

Вырвавшись из первоначально массообразного состояния, приобретя основы индивидуальной психики, человек завоевал плацдарм для возможной дальнейшей борьбы. Однако борьба эта стала затяжной и продолжается до сих пор, причем с весьма переменным успехом. Расставаясь с психологией масс, человечество периодически все равно оказывалось в ее власти. В принципе, возникшее уже в конце первобытнообщинного строя разделение общества на элиту и массы сохраняется до сих пор. Понятно, что такое разделение в неявном виде включает социально-психологическое разделение людей на тех, кто обладает массовым сознанием, массовой психологией, и тех, чье сознание достаточно отделено от массы, т. е. индивидуализировано. Однако детали и, главное, динамика психологии масс в разные периоды истории человечества в сколько-нибудь целостном и последовательном виде практически никем не исследовалась.

Первобытнообщинный строй завершается становлением, по определению А. Н. Леонтьева, «простейшим внутренним строением сознания». «Это простейшее внутреннее строение сознания характеризуется тем, что для человека смысл явлений действительности еще прямо совпадает с теми общественно выработанными и фиксированными в языке значениями, в форме которых эти явления осознаются». Далее следует наиболее существенное: «Общая собственность ставила людей в одинаковые отношения к средствам и продуктам производства, и они одинаково отражались как в сознании отдельного человека, так и в сознании коллектива. Продукт общего труда имел общий смысл, например, «блага» и объективно-общественно — в жизни общины, и субъективно — для любого ее члена. Поэтому общественно выработанные языковые значения, кристаллизующие в себе объективно-общественный смысл явлений, могли служить непосредственно формой также и индивидуального сознания этих явлений» (Леонтьев, 1972).

Схематизируем сказанное ясно: нет частной собственности, нет индивидуального, «частного» сознания. Все слито, все единообразно и массово. Первая же частная собственность, по сути, появляется у людей на себе подобных, рассматриваемых в качестве средств производства. В результате рабовладельцы получают возможность развития индивидуального сознания (хотя бы в силу избавления от тягот грубого физического труда, перекладываемого на рабов), а у рабов укрепляется массовое сознание.

Однако, как полагал Б. Ф. Поршнев, парадокс заключается в том, что в глубинах первобытнообщинного строя человек был еще более порабощенным, чем при рабовладельческом строе. Независимым и свободолюбивым он был только по отношению к внешним врагам. Внутри племени и рода действовали подчинение и подражание и не действовали непокорность и неповиновение. «Племя оставалось для человека границей как по отношению к иноплеменнику, так и по отношению к самому себе: племя, род и их учреждения были священны и неприкосновенны, были той данной от природы высшей властью, которой отдельная личность оставалась безусловно подчиненной в своих чувствах, мыслях и поступках. Как ни импозантно выглядят в наших глазах люди этой эпохи, они неотличимы друг от друга, они не оторвались еще… от пуповины первобытной общности» (Маркс, Энгельс, 1951–1984). Исходя из этого, Поршнев утверждал, что корни рабской покорности возникли значительно раньше рабства. Это не принуждение, а добровольное подчинение, при котором не брезжит даже помысел или ощущение какого бы то ни было протеста.

В классическом виде рабовладение возникло как форма господства более исторически развитых общностей над менее развитыми. Более расчлененное и индивидуализированное сознание порабощало более массовое. «На эту внутреннюю привычку к покорности старались опереться все колонизаторы, все работорговцы, недаром возведшие на пьедестал сентиментальную фигуру добровольного и преданного раба — «дядю Тома»» (Поршнев, 1979). Главную основу рабовладельческого строя точно определил французский писатель XIV века Ла Боэси: это «добровольное рабство», т. е. покорность, воспринимаемая как нечто совершенно естественное, следовательно, неощущаемое. Причем это первоначальное рабство также основано патом, что одни (рабовладельцы) уже знают, что такое частная собственность, а другие (рабы) еще не понимают этого. От покорности природе, затем традициям и богам следует естественная покорность другим людям.

«Объективные экономические отношения, особенно в ранние докапиталистические эпохи, подразумевали у множества людей, у большинства, а в глубочайшей древности — у всех, психологию отчуждения, а не присвоения, расточения благ, а не стяжания… Психологии расчетливого стяжания исторически предшествовала психология расточительного отчуждения. Затем — скрупулезного баланса. Политическая экономия первобытнообщинной формации… покоится на явлении безвозмездного дарения» (Поршнев, 1979). Лишь постепенно, в ходе последующих этапов развития человечества, изживается эта психология, и труд, продукты и блага начинают экспроприироваться все более принудительно. «Но еще в средневековых документах мы встречаем курьезные на современный взгляд законы и предписания, ограничивающие право дарения, т. е. спонтанное раздаривание имущества. Вспомним, как русские купцы и предприниматели подчас с легкостью раздаривали и разбрасывали стремительно приобретенные богатства: за ними не стояли поколения предков, вырабатывавших психологию экономии (и, как мы увидим далее, психологию частной собственности — д. о.)»[13]

По Б. Ф. Поршневу, первобытное дарение, расточение соответствует отношению ко всем прочим окружающим людям как к «нашим», к «нам». Напротив, отчуждение лица за компенсацию, тем более — накапливание для себя соответствует отношению ко всем прочим как к «ним», т. е. это неизбежно связано с развитием не только понятия, но и элементарного чувства собственности. Таким образом, рабство возникает как психологически совершенно естественное продолжение первобытнообщинного строя. Затем, разумеется, оно обрастает необходимыми атрибутами, превращаясь в общественный и, главное, политический «строй». Однако это складывается со временем, по мере того как отсталым общинникам начинает надоедать безвозмездно «дарить» все иноземным пришельцам или собственным властителям. Тогда появляются грабительские походы, насильственное взимание дани, колодки, кандалы и т. д. Когда в людях начинает просыпаться нежелание безвозмездно отдавать плоды своего труда и сам труд (т. е. когда у них появляется осознание своей собственности), тогда их принуждают страхом и законом.

Так возникает базовый психологический парадокс рабовладения. «Первыми рабами, с точки зрения психологической, были те, кто первыми стали сопротивляться привычному беспрекословному рабству. Ибо только их надо было ставить в специальное правовое положение рабов, заковывать в цепи, плетьми и оружием принуждать к труду… Рабовладельческий строй возник тогда и там, когда и где люди стали пробовать разгибать спину. Их бросали обратно ниц, на землю, на колени. Их смиряли страхом. Да, рабы Древнего Рима были пронизаны страхом, но ведь господа тоже знали страх перед ними. Издавались законы, ковалось оружие, выдумывались боги и заповеди» (Поршнев, 1979).

Таким образом, массовая психология была основой естественного, «природного» рабства. Ее расслоение вело к разделению массы на рабовладельцев, рабов, а также тех, кто боролся против своего рабства. В основе психологии первых лежало осознание идеи и прелести собственности. В основе психологи вторых — полное отсутствие такой идеи. Наконец, психология третьих основывалась на первых проявлявшихся проблесках идеи индивидуальной собственности — пока еще собственности на само-. го себя, на свое тело и уже затем на производимый этим телом труд. Появление такого психологического разделения стало причиной становления рабовладельческого строя как достаточно целостной системы господства — подчинения.

Собственно говоря, психология масс при феодализме в своей основе мало отличается от рабской психологии. Привычка, традиция, факт добровольного подчинения оформляются в сознании в идею «служения». Пеоны служат сеньору, крепостные крестьяне — землевладельцу, вассалы — сюзерену, дворяне — государю. Старая французская формула гласила: «Духовенство служит королю молитвами, дворянство — шпагой, третье сословие — имуществом, крестьяне — своим физическим трудом». Феодальное общество заинтересовано в повиновении масс. Именно в это время в истории человечества достигают высокого уровня развития наиболее эффективные механизмы контрконтрсуггестии — церковь и армия. Однако при феодализме уже происходит расширение того социально-психологического «класса», который осознает смысл собственности и индивидуальной свободы. Так постепенно на основе психологических признаков формируются элиты общества.

Для элит главным является демассовизация сознания и психики. Это творцы, инноваторы, а не ритуалисты. Они развивают и выделяют умственную деятельность в качестве особого вида труда. Для масс же главным продолжало оставаться прежнее — подчинение, теперь в форме служения, освященного религией и вынуждаемого вооруженной силой, армией и полицией. По мере развития феодализма эти механизмы массовизации психики совершенствовались, приобретали статус соответствующих институтов, обогащались новыми методами. Обратим особое внимание на борьбу со «свободомыслием» — на кострах инквизиции сжигались и люди, и книги. Шла жесткая борьба с самими возможностями индивидуализации массового сознания. И долгое время она шла достаточно успешно. Постепенно, однако, дело стало приходить к естественному результату. Слишком жесткая борьба с индивидуализацией не только не сохраняет психологию масс в первозданном виде, а напротив, реактивно вызывает ее ускоренное расслоение. Слишком сильная суггестия или, в данную эпоху, уже контрконтрсуггестия вызывают сопротивление. Начинается новый виток индивидуализации, которая, впрочем, также быстро становится массовой, и порождает новые суггестивные механизмы своего сохранения. Собственно, именно на этом психологически и основан прогресс в развитии человечества.

Как известно, Ф. Энгельс различал «три формы рабства»: античное рабство, средневековое крепостничество и капиталистический наемный труд. В. И. Ленин подразделял три типа рабской психологии: раб, не осознающий своего рабского положения, есть просто раб; раб, довольный своим рабством, — лакей, и раб, бунтующий против своего рабского положения, — уже революционер. Однако и три типа рабства по Ф. Энгельсу, и три психологических типа раба по В. И. Ленину — это, в конечном счете, этапы преодоления массовой психологии рабства в социально-психологической истории человечества. В целом, понятны движущие силы такого прогрессировавшего преодоления, в том числе и в период феодализма: «рост производительности труда был в истории вместе с тем и ростом стимулов к производительности труда, следовательно, связан с изменением положения трудящихся в обществе. Средневековый крепостной или поземельно-зависимый крестьянин по своему социально-правовому положению свободнее античного раба, а наемный рабочий в капиталистическую эпоху по социально-правовому положению свободнее средневекового крестьянина» (Порш-нев, 1979). Этой общей логике и подчинялось развитие феодализма.

Хотя внешне, разумеется, было еще очень трудно отличить прежнего раба или, еще хуже, первобытного человека от поземельно-зависимого феодального крестьянина. Известный французский писатель XVII века Жан де Лабрюйер так писал о французских крестьянах своего времени: «Порою на полях мы видим каких-то диких животных мужского и женского пола: грязные, землисто-бледные, иссушенных солнцем, они склоняются над землей, копая и перекапывая ее с несокрушимым упорством; они наделены, однако, членораздельной речью и, выпрямляясь, являют нашим глазам человеческий облик; это и в самом деле люди. На ночь они прячутся в логова, где утоляют голод ржаным хлебом, водой и кореньями. Они избавляют других людей от необходимости пахать, сеять и снимать урожай и заслуживают этим право не остаться без хлеба, который посеяли» (Лабрюйер, 1964). Тем не менее на их рабском или полурабском труде держалось все преуспевание феодальной эпохи.

Конец феодализма характеризуется серьезным ослаблением влияния прежних элит на массы, истощением этих элит и появлением новой массовой психологии. Восемнадцатый век считается переломным в истории нашего времени вообще и феодализма в частности. Феодальные абсолютные монархии достигли предела своего развития — соответственно, предела в угнетении масс. Все столетие, а особенно вторая его половина, отмечено крестьянскими восстаниями, плебейскими мятежами, национально-освободительными войнами. Резко меняется характер производства: оно начинает приобретать более эффективный характер, связанный с внедрением машин.

«Главной силой, расшатывавшей и ослаблявшей феодально-абсолютистский строй, были народные массы. Уже в XVII и XVIII столетьях Францию потрясали мощные народные восстания. То здесь, то там вспыхивали огни крестьянских восстаний, порою распространявшихся на добрую треть королевства. Крестьянская война 1636–1637 гг., восстание «босоногих» в Нормандии в 1639 г., крестьянское восстание в Бретани в 1675 г., восстание «камизаров» в южных провинциях Франции в 1702–1705 гг., так называемая «мучная война» в 1775 г. — вот перечень только некоторых из известных крупных крестьянских восстаний. Нередко крестьянские восстания объединялись с вооруженными выступлениями городской бедноты, и тогда правительству приходилось напрягать до крайности силы, чтобы подавить это движение народа» (Манфред, 1983). В основах такого движения лежали вполне определенные социально-психологические причины.

Один из лучших историков этого времени писал: «Новые идеи и взгляды, обладавшие огромной силой революционизирующего воздействия, все шире и глубже проникали в сознание масс. Средневековая схоластика, обветшалые представления о божественной природе власти, устаревшие правовые нормы. Догматы церкви, мораль, нравы феодального общества — все было подвергнуто осмеянию, дискредитировано, разоблачено» (Манфред, 1983). Действие прежних контрконтрсуггестивных механизмов ослабевало, верх брала контрсуггестия. Массы раскрепощались. Прежде всего это были буржуазные массы — их ранее зависимое сознание освобождали собственная предприимчивость, деньги и все та же собственность. Однако к буржуазным массам активно присоединялось и крестьянство, массовизация которого разрушалась за счет влияния просвещения и первых появившихся форм идеологической борьбы. «Еще за много десятилетий до того, как накапливавшиеся… противоречия прорвались в революционном взрыве, в мире идей и мнений началась открытая борьба. Писатели, философы, историки, публицисты, представлявшие восходящую революционную буржуазию или народные массы, повели смелую атаку на идеологические позиции феодально-абсолютистского режима…» (Манфред, 1983).

Однако здесь мы сталкиваемся с очередным социально-психологическим парадоксом. Значительные усилия, направленные, казалось бы, на развитие индивидуального сознания, парадоксальным образом лишь создавали новую массу — борцов против феодализма, сторонников капитализма и буржуазной революции. Сами массовые действия даже индивидуально мыслящих людей сплачивают их в новую массу, ограничивая вроде бы индивидуализированное сознание. «В истории революций всплывают наружу десятилетиями и веками зреющие противоречия. Жизнь становится необыкновенно богата. На политическую сцену активным борцом выступает масса, всегда стоящая в тени и часто поэтому игнорируемая или даже презираемая поверхностными наблюдателями. Эта масса учится на практике, у всех перед глазами делая пробные шаги. Ощупывая путь, намечая задачи, проверяя себя и теории всех своих идеологов. Эта масса делает героические усилия подняться на высоту навязанных ей историей гигантских мировых задач, и как бы велики ни были отдельные поражения, как бы ни ошеломляли нас потоки крови и тысячи жертв, — ничто и никогда не сравнится, по своему значению, с этим непосредственным воспитанием масс… в ходе самой революционной борьбы» (Ленин, 1967–1984). Итоги воспитания — появление новых суггестивных механизмов и новых масс. Этим путем прошли многие революции. Первой — Великая французская, завершившая эпоху феодализма победой капитализма, быстро сформировавшего новую массу наемных работников.

Этот раздел данной темы можно считать одним из наиболее разработанных. Здесь уже все достаточно понятно. Развитие массового машинного производства порождает очередной виток массовизации психики. Машинное производство превращается в особый, не только вербально-психологический, но и реально-жизненный суггестивный фактор. Постепенно появляется тип «механического человека» с достаточно роботообразным поведением. Вместе с тем, появляется «частичный работник», жертва феномена отчуждения, у которого смысл трудовой деятельности (заработок) отделен от ее объективного значения (создание некоторого продукта). С одной стороны, так накапливаются предпосылки для «восстания масс» (X. Ортега-и-Гассет). С другой стороны, так же возникает и совершенно специфичное явление — «одинокая толпа» (Д. Рисмен).

За счет этого возникает очередная крайне парадоксальная ситуация во взаимоотношениях индивидуальной и массовой психологии. С одной стороны, за счет действия феномена отчуждения человек активно индивидуализируется. «Его основу составляет происходящее в этих условиях отделение основной массы производителей от средств производства, превращающее отношения людей все более в отношения чисто вещные, которые отделяются («отчуждаются») от самого человека. В результате этого процесса и его собственная деятельность перестает быть для него тем, что она есть на самом деле» (Леонтьев, 1972). За счет дальнейшей дифференциации человеческой деятельности, совершенствования разделения труда, интенсивного развития процессов обмена и возрастания функции денег он окончательно, по сравнению с феодализмом, отрывается от продукта своего труда. «Следствием происходящего «отчуждения» человеческой жизни является возникающее несовпадение объективного результата деятельности человека, с одной стороны, и ее мотива — с другой. Иначе говоря, объективное содержание деятельности становится несовпадающим с ее субъективным содержанием, с тем, что она есть для самого человека. Это и сообщает его сознанию особые психологические черты» (Леонтьев, 1972). «Для себя самого рабочий производит не шелк, который он ткет, не золото, которое он извлекает из шахты, не дворец, который он строит. Для себя самого он производит заработную плату, а шелк, золото, дворец превращаются для него в определенное количество жизненных средств, быть может, в хлопчатобумажную куртку, в медную монету, в жилье где-нибудь в подвале» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).

Таким образом, феномен отчуждения приобретает еще и иной, не менее важный смысл: происходит не только отчуждение наемного работника от продукта его труда, но и отчуждение самого наемного труда от остальной жизни человека. Получается, что работник отчуждает часть своего времени в пользу работодателя, взамен получая заработную плату за потраченную в это время рабочую силу. Наемный труд из способа удовлетворения жизненных потребностей превращается для него в способ обретения неких «средств» для собственно жизни. Сама же «жизнь» оказывается наполненной многообразными индивидуальными потребностями. С другой стороны, массовое производство порождает одинаковые типы массового поведения и значительное количество общих потребностей. Массы наемных работников образуют целые общности, классы и социальные слои, противостоящие также достаточно массовой общности — классу буржуазии.

За счет всего этого развивается и совершенствуется строение сознания человека. Последнее же характеризуется тем, каково отношение объективных значений к личностному смыслу трудовых действий для работника. Смысл же зависит от мотива.

С одной стороны, у массового работника наконец появляется частная жизнь и даже частная (скорее, все-таки личная) собственность (хотя и ограниченная, однако уже включающая право личной собственности на свою, личную рабочую силу). Это определяет внешнее многообразие мотивов. С другой стороны, сами условия трудовой жизни диктуют необходимость не индивидуализации, а консолидации и обобществления требований к собственникам средств производства. Это сужает реальную мотивационную сферу, сводя необходимость реализации возникающих потребностей к главному и часто единственному — обеспечению заработка.

Положение человека существенно усложняется. Если на первоначальных этапах своего развития он имел труд как естественный способ решения всех своих проблем, то теперь, даже получая право личной собственности на свою рабочую силу, он вынужден бороться за право на труд. И тогда его психика может обретать совершенно извращенные формы. Фурье справедливо писал, например, что стекольщик радуется граду, который перебил бы все стекла. И это понятно — всеобщая беда станет источником большого заработка для стекольщика. Врач, имеющий частную практику, заинтересован в увеличении числа не выздоровевших, а напротив, больных. Частный ритуальный сервис в целом, как и отдельный могильщик в частности, заинтересованы в умножении числа покойников. «Проникновение этих отношений в сознание и находит свое психологическое выражение в «дезинтеграции» его общего строения, характеризующейся возникновением отношений чуждости друг другу тех смыслов и значений, в которых преломляется человеку окружающий его мир и его собственная жизнь» (Леонтьев, 1972).

Критика капитализма, однако, не является нашей задачей. Она состоит в ином — в объективном понимании того, что такое искаженное, дезинтегрированное сознание наемного работника при капитализме, в силу массового характера машинного производства на первоначальном этапе его развития неизбежно становилось достаточно массовым, хотя эта объективная массовость маскировалась субъективной дезин-тегрированностью этого сознания. Отсюда становятся понятными, как минимум, две принципиально важные вещи. Во-первых, исчезновение психологии масс как таковой в западных исследованиях, уже практически с самого начала XX века. Идеология прав человека-индивида, вытекая из тенденции к индивидуализации жизни, противостояла тенденциям массовизации. Отсюда и возникал образ «одинокой толпы» как артефакта жизни капиталистического общества. Фактически тот же самый Д. Рисмен представлял объективно существующую массу людей как случайную толпу людей с дезинтегрированным сознанием.

С этим же было связано и рассмотрение даже очевидных случаев массового поведения как фактов поведения стихийного, неуправляемого, аномального и нетипичного. Толпа, паника, восстания и революции рассматривались как досадные случайности, нарушающие нормальный, нормативный ход развития событий. В лучшем случае они трактовались как некоторые «всплески архетипического поведения», в худшем — как проявления «массовых помешательств».

Однако, естественно, элиту капиталистического общества данная проблема не могла не тревожить. X. Ортега-и-Гассет трактовал «восстание масс» как вполне реальную угрозу власти элиты, которая, с его точки зрения, не должна допускать такого развития событий даже ради ускоренного технического прогресса. Г. Лебон, остро критикуя «проповедников социализма», был вынужден признавать, что сами условия жизни капиталистического общества подготавливают появление такой деструктивной массы, которая может быть легко увлечена химерами и мифологемами на самые крайние, разрушительные действия.

Ясно главное: в условиях капитализма психология массового человека никуда не исчезает. Она продолжает сохраняться, хотя и претерпевает определенные существенные трансформации. Это особая массовая (в силу того, что ее основные черты оказываются одинаковыми для значительного числа людей) психология дезинтегрированного типа. Этим она действительно опасна. Первоначальный этап развития капитализма показал многочисленные примеры этого. От восстания «луддитов» и прочих «машиноненавистников» дело достаточно быстро дошло до развития идеологии пролетариата и социалистических революций. Только пережив целый ряд кризисов, уже в развитых своих формах капитализм обратился к проблемам социальной и социально-психологической интеграции общества. Гипертрофия роли человека-индивида сменилась вниманием к роли коллективных сообществ и психологии трудящихся масс, что особенно прослеживается в развитии европейского капитализма. Последние очевидно массовые выступления в Европе прошли в 60-е гг. XX столетия, да и они носили скорее возрастной, чем какой-то иной характер, отражая конфликты «отцов и детей» и естественное стремление молодости к инновации. В этой связи следует напомнить, что психология масс наиболее легко и быстро захватывает молодежь по сравнению с более зрелыми поколениями, женщин по сравнению с мужчинами, национальные меньшинства по сравнению с этническим большинством.

Последнее обстоятельство с особой силой довелось испытать на себе американскому капитализму. В отличие от европейского, он оказался менее обучаемым. Ситуация же осложнялась значительными потоками эмиграции. Вот почему США демонстрировали заметные проявления массовой психологии протеста до самого конца прошлого столетия, хотя их и списывали исключительно на национально-расовые особенности «протестантов». Фокус в том, что это абсолютно верно, но совершенно в ином смысле. Действительно, отсталость социально-культурного развития выходцев из стран Африки и Азии предопределяет заметно большую долю массового компонента в их психике, чем индивидуального. Массовость, меньшая расчлененность их сознания предопределяет массовые, а не индивидуальные поведенческие реакции. Дело именно в этих социально-психологических особенностях, а не в дискриминации и сегрегации и тем более не в агрессивности и отсталости афро-азиатских иммигрантов. Верно уловив суть, американские исследователи и идеологи недооценили наиболее глубинные истоки массовых протестов, связанные с самой природой исторически постоянно видоизменяющейся, но, по сути, никуда не исчезающей при капитализме психологии масс.

Социализм в своих наиболее известных социально-политических формах (советский социализм и его производные) изначально и совершенно откровенно определял себя как массовую формацию, основанную на психологии масс и подчиненную ей. Мобилизация протестной дезинтеграционной активности масс была необходима лидерам социализма для свержения индивидуализировавшего человека капиталистического общества. На первоначальном этапе развитие идей социализма и было возможно только как реакция на поспешную индивидуализацию, как своего рода «откат» в прошлое, в котором не существовало отчуждения, а психика носила не дезинтегрированный, а целостный характер. Собственно, это и было возможно только на начальном этапе — позднее капитализм смягчил дезинтеграцию, и успехи социализма стали значительно менее заметными. Со временем, извлекая исторические уроки, капитализм даже позаимствовал понятие «социализм», имея в виду мягкие, неантагонистические формы капиталистического развития («социал-демократия»). Для классического же социализма был оставлен термин «коммунизм». Обратим внимание на то, что этот термин почти буквально, имея в виду «первобытный коммунизм», отражал массовую психологическую реакцию на капиталистическую индивидуализацию психики. Ликвидация собственности, деприватизация как коммунизация, обобществление всего, чего можно — таковы были формы подобной социально-психологической реакции. В качестве конечной цели провозглашалась ликвидация всех противоречий, создание гармоничного общества и всестороннее развитие личности в коллективе, для коллектива и через коллектив, т. е., по сути, в массе, для массы и посредством воздействия массы.

Позднее выяснилось, правда, что полный возврат к первобытно-гармоничному, недифференцированному труду возможен только в условиях труда рабско-принудительного (советский ГУЛАГ) или же рабско-суггестивного («трудовой энтузиазм» во имя коммунистической идеи). Таким образом, об идеалах приходилось постепенно забывать, реально же происходил возврат не только к исторически устаревшим целям, но и к старым формам контрконтрсуггестивной обработки психики отдельных людей для ускоренного превращения ее в массовую. Так постепенно складывался социалистический (коммунистический) тоталитаризм как полное торжество психологии масс под направляющим и руководящим влиянием правящей элиты.

Следует обратить особое внимание на то, как менялось отношение к массам у вождей русской революции. На этапе подготовки революции в стремлении к власти они пели гимны психологии масс. Однако по мере приближения власти отношения стало резко меняться: «Настроением масс руководствоваться невозможно, ибо оно изменчиво и не поддается учету; мы должны руководствоваться объективным анализом и оценкой революции. Массы дали доверие большевикам и требуют от нас не слов, а дел…» (Ленин, 1967–1984). Дальше — больше: необходимы длительные и упорные усилия «для полного перелома настроений массы и перехода ее к правильному, выдержанному, целенаправленному труду» (Ленин, 1967–1984). И наконец, предельно откровенно, хотя и достаточно образно: «Надо научиться соединять вместе бурный, бьющий весенним половодьем, выходящий их всех берегов, митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда, с беспрекословным повиновением — воле одного лица, советского руководителя, во имя труда» (Ленин, 1967–1984).

Не будем фиксироваться на воле «одного лица»; скорее, здесь важно то, что это лицо — «советский руководитель». Взяв. власть, социалисты оказались вынуждены заниматься тем же самым, чем раньше занимались их противники — совершенствованием труда и его дифференциацией. С учетом специфики «догоняющего» развития России, с учетом психологии имевшегося тогда в стране «человеческого материала» они избрали, возможно, единственно возможный социально-психологический путь: не индивидуальная, а государственная собственность; не индивидуальный, а государственный капитализм. Название «социализм» отражало скорее не суть, а форму преобразований, которые в целом не так уж отклонялись от магистрального пути развития человечества, которым психологически следует считать развитие и совершенствование деятельности и сознания.

Хотя даже в рамках избранной массовой формы, социалисты действовали не без учета факторов классического капитализма. Вспомним: сначала большевики надеялись наладить производство только на волне массового народного энтузиазма, затем поняли, что и личная заинтересованность поднимает производство. Они прекрасно отдавали себе отчет в том, что для построения эффективной экономики ее нужно строить «не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма… на личном расчете, на личной заинтересованности, на хозяйственном расчете…» (Ленин, 1967–1984).

Однако и тут, как и при классическом капитализме, поспешность и непоследовательность даже в строительстве государственного капитализма были опасны. В начале 1920-х гг., столкнувшись с рядом крестьянских («мелкобуржуазных» — вспомним, что это было наиболее негативное оценочное понятие российских социалистов) восстаний, новая власть поняла: «Это было в первый и, надеюсь, в последний раз в истории Советской России, когда большие массы крестьянства, не сознательно, а инстинктивно, по настроению были против нас… Причина была та, что мы в своем экономическом наступлении слишком далеко продвинулись вперед… что массы почувствовали то, чего мы тогда еще не умели сознательно формулировать…» (Ленин, 1967–1984).

В итоге вместо форсированного строительства государственного капитализма большевикам пришлось возвращаться к «мелкой» социально-психологической работе, добиваясь предварительной консолидации психологии масс с помощью уже давно известных в истории средств.

Основной механизм консолидации общества при социализме (коммунизме) основан на действии феномена контрконтрсуггестии, связанного с массированной идеологической обработкой населения и строительством особой квазирелигии. Возникающая в результате партийная социалистическая квазицерковь берет на себя функции вначале религии эпохи феодализма, а затем и первобытнообщинных культов.

Появление правящей касты жрецов и обслуживающих их интересы отрядов идеологов, «апостолов» социализма, строительство храмовых сооружений, мумификация тел вождей, выделение особых культовых мест поклонения, связанных с квазирелигиозной памятью («здесь родился…», «здесь жил…», «…бывал…» и т. д.), — симптомы такого социально-психологического «отката». Замедление темпов развития, приход к власти геронтократов, отказ от инноваций — его последствия, суть которых близка к восстановлению квазитрадиционного общества. Итогом же становится распространение массовой психологии «винтиков», представляющей собой нечто среднее между законсервированной психологией масс эпохи развития машинного производства (советский вариант государственного капитализма) или даже возврат к социальной психологии первобытной общины (восточные разновидности социализма).

Критика социально-психологических дефектов социализма также не является нашей специальной задачей. Проблема состоит в том, чтобы понять объективную логику развития социально-политических образований как отражение вполне определенных социально-психологических тенденций. Пусть последние заданы действием факторов социально-экономических, типа развития разделения труда и связанных с этим процессов, — в результате все равно возникает определенная доминирующая социальная психология, которая отражается в социально-политическом устройстве. С этой точки зрения история может быть представлена как непрерывный поиск баланса между развитием психологии индивида и психологии масс. Капитализм, особенно в своем первоначальном развитии, объективно означал попытку их жесткого противопоставления, с креном в сторону интенсивной индивидуализации. Социализм, как реакция на такой перекос, означал попытку их соединения, однако тоже с креном в сторону не менее интенсивной массовизации.

Особенности наиболее исторически успешного и длительного российского социализма были связаны с тем, что психология основных, крестьянских масс населения находилась в основном на докапиталистическом уровне развития. Поэтому бунтовавшие в городах рабочие легко нашли поддержку в крестьянской среде — достаточно было разрушить прежнюю, вековую веру в царя и заменить ее на что-то иное. «Долгие поколения забитой, одичалой, заброшенной в медвежьих углах мужицкой жизни укрепляли эту веру. Каждый месяц жизни новой, городской, промышленной, грамотной России подкапывал и разрушал эту веру» (Ленин, 1967–1984). Проблема заключалась, однако, в том, что в России начала XX века не было потомственного квалифицированного пролетариата. Крепостное право в России было отменено только в 1861 г. Значит, в начале века были живы люди, непосредственно вышедшие из него. А подавляющее большинство населения, в том числе и промышленные рабочие, были их детьми, впитавшими такую массовую психологию буквально «с молоком матери». Это были полурабочие, полукрестьяне с соответствующей маргинальной психологией. Поэтому после падения монархии (к чему массы, кстати, не имели прямого отношения) предмет веры был просто заменен — вместо монарха стали верить в Ленина, в большевистскую партию и ее идеи. Психологически, с точки зрения развития сознания, ничего принципиально революционного в России тогда не произошло. Просто исторически достаточно краткосрочная попытка развития капитализма и столыпинских реформ (связанных с индивидуализацией крестьянства и разрушением традиционной общины) встретила сопротивление традиционной психологии масс. Это совпало с расцветом социалистических идей в Европе, приобрело соответствующее (не российское) идеологическое оформление и вылилось в победу русской социалистической революции. С социально-психологической же точки зрения, это было нечто иное. Это был реванш массовой психологии в ответ на попытку поспешной и во многом насильственной индивидуализации человеческой психики.

На основе проведенного анализа можно сделать следующий главный вывод. Психология масс не есть пройденный и отброшенный этап в развитии человечества. Это определенный «этаж» в сложном «здании» человеческого сознания. Он никуда не исчезает, — просто над ним надстраиваются новые этажи, постепенно меняя общий вид постройки. Однако для того чтобы строение было устойчивым, необходим баланс между его внешним видом и фундаментом. Многоэтажное здание не устоит на коттеджном фундаменте: либо треснет фундамент, либо обрушатся верхние этажи. Собственно говоря, это и есть два возможных варианта перспектив развития психологии масс. Либо она расколется, раздробится на отдельные составляющие (групповое, корпоративное, наконец, чисто индивидуальное сознание), либо наступит естественный предел в индивидуализации сознания.

Первый вариант опасен разрушением целостности самой человеческой деятельности. В конечном счете, всеобщая индивидуализация в социально-психологическом смысле действительно может обернуться дезинтеграцией сознания, а в социальном смысле — торжеством непродуктивной анархии. Второй вариант — периодические всплески неосоциалистических идей, массовых беспорядков и, в конечном счете, возникновение новых вариантов тоталитаризма. Хочется верить, однако, что оба эти полярные варианта — лишь теоретически возможные конструкции. Реальная жизнь дает возможность предполагать развитие более мягких, промежуточных вариантов. Их суть будет состоять в такой постепенной перестройке «фундамента» массовой психологии, которая даст возможность постепенно надстраивать все новые этажи индивидуализации. Базовый вариант — такая взаимная перестройка глубинных основ психики и ее новейших социальных приобретений, которая позволит удерживать их равновесие и соблюдать баланс в их развитии. Многие тенденции развития разных сфер жизни последнего времени позволяют оценивать такой вариант как достаточно реальный.

Рассмотрим только один принципиально важный фактор развития конца второго — начала третьего тысячелетия современной истории человечества — информационно-компьютерную революцию. Появление персонального компьютера создает особый тип работника, который может наниматься на работу со своим средством производства — с тем же самым компьютером. Он оказывается одновременно и наемным работником, и собственником средства производства. Более того, технологический прогресс делает такие средства производства доступными самым широким массам. Наличие же персонального компьютера в совокупности с современными коммуникационными средствами делает широко доступными гигантские информационные массивы. Это открывает огромные возможности для творческой деятельности человека. Не случайно все большую долю в экономике развитых стран занимает информационно-технологическая продукция. Тем самым меняется характер всей человеческой деятельности. Если в США в последние десятилетия традиционно «массовой» деятельностью (обеспечение продовольствием, индустриальное машинное производство) занимается не более 20–25 % трудоспособного населения (4–5 % фермеров «кормят страну», 15–20 % заняты в крупной индустрии), а численность «среднего класса» превышает 50 % и продолжает расти, то это означает кардинальные социально-психологические перемены. Исчезает реальная основа для усиления психологии масс.

Однако это процесс успешно идет только в развитых странах. Эти страны обеспечивают соответствующие условия, переводя массовые трудозатратные производства в развивающиеся страны, а также эксплуатируя природные богатства этих стран. Значит, в развивающихся странах массовизация будет нарастать. Не случайно наиболее опасным для человечества ныне считается потенциальный конфликт между высокоразвитым (индивидуализированным) Севером и развивающимся (массовизирован-ным) Югом.

Сказанное означает, что выраженная неравномерность развития, изначально заданная праисторией человечества, продолжает сохраняться. В дальнейшем многое будет зависеть от увеличения или уменьшения существующего разрыва. Если развитые страны слишком далеко уйдут вперед по пути индивидуализации, а развивающиеся слишком долго задержатся на этапе массовизации, это может вызвать реальные конфликты. Если же молодые «тигры» и «драконы» быстро овладеют индивидуализирующими информационными технологиями, то ситуация будет развиваться более гармонично.

Пока же происходит процесс новой структуризации человеческой деятельности. С развитием процессов глобализации глобальной становится вся деятельность. Складывается разделение труда на метауровне. И тут, естественно, возникает не нравящееся многим разделение на «страны-мозги» и «страны-руки». Психология жителей этих стран неизбежно будет различной, хотя есть факторы, и нивелирующие такие различия.

Современный характер человеческой деятельности включает в себя новые факторы как дальнейшей индивидуализации, так и новой массовизации человеческой психики. С одной стороны, появление всемирной компьютерной сети вроде бы усиливает индивидуальный характер деятельности сидящего перед компьютером человека, а современное телевидение предоставляет колоссальные объемы информации для развития индивидуального сознания. С другой стороны, тот же Интернет по своим возможностям превращается в уникальное средство супермассовой информации, а массовый характер большинства телепрограмм способствует выработке единообразных, массовых реакций населения. В конечном счете, развиваются как те, так и иные процессы. В стратегической перспективе развитие будет происходить в их диалектическом взаимодействии. Хотя, безусловно, неравномерность в развитии разных стран и народов с различными уклонами, в сторону индивидуализации или массовизации, на обозримое время практически наверняка сохранится.

История развития человеческого сознания, как показывает специальный палео-психологический анализ, есть история вынужденного приспособления животных предков человека к постоянно ухудшавшимся условиям физического существования. Особую роль в этом сыграли ледниковые периоды, принуждавшие к закреплению эффективных навыков. Для того чтобы выжить, приходилось усложнять и совершенствовать деятельность. Разделение труда и дифференциация деятельности стали основой расчленения первоначально массовой (стадной) психики первобытных людей. Так, преодолевая психологию масс, начало развиваться индивидуальное сознание. Особая роль в этом процессе принадлежала речи.

Общение как говорение и внутренняя речь как основа мышления выполняли две важнейших функции. С одной стороны, речь соединяла в общность (суггестивная функция речи). С другой же стороны, речь индивидуализировала сознание, постепенно высвобождая его от власти массы (контрсуггестивная функция). В диалектической борьбе этих начал шло развитие сознания и становление человека-индивида, в котором периодическое освобождение от психологии масс вновь сменялось деиндивидуализацией и массовизацией человека. «Борьба» эта идет до сих пор, причем в силу неравномерности развития разных стран и народов все они переживают разные ее стадии. С психологической точки зрения, эта «борьба» означает динамику смены преобладания суггестивных или контрсуггестивных механизмов, которые на разных этапах в большей или меньшей степени подчиняют себе поведение человека.

Первобытный человек существовал исключительно как человек массы. Весь дальнейший путь его развития шел по пути развития человека-индивида. Но рост потребностей и необходимость совершенствовать деятельность порождали все новые формы производства, требовавшие не индивидуальных, а массовых усилий.

Это порождало «сбои» в развитии, определяло его задержки и отставание, порождало неравномерность психического развития в самых разных масштабах. Потому и возникала элита, что индивидуализация сознания была доступна не всем. Однако постепенно, от рабовладения через феодализм к капитализму, правящий класс разрастался. Совершенствование деятельности, рост ее эффективности при вели к тому, что индивидуальное сознание стало доступным не только высшему, но и «среднему» классу. Тем не менее развитие индивидуального сознания имеет свои темпы и свои «скоростные ограничения». Их нарушение в попытке забежать вперед часто оборачивалось массовыми мятежами, бунтами и революциями — с социально-психологической точки зрения, регрессом к власти психологии масс.

Перспективы развития человека стратегически, безусловно, связаны с дальней шей индивидуализацией его сознания и деятельности. Новые технологии, связанные с с информационной революцией, с компьютеризацией деятельности, демонстрируют именно такие возможности. Однако нельзя сказать, что массовая психология — это пройденный и уже как бы отброшенный этап психического развития человечества. Социально-психологическая эволюция продолжается в поисках равновесия, баланса между индивидуальной и массовой психологией. Поэтому нам только предстоит поиск гармоничного сочетания индивидуального и массового начал в сознании каждого отдельного человека. Соответственно, в социально-психологическом измерении, нас ждут всплески массовизации как реакция на индивидуализацию и, наоборот, всплески индивидуализма как ответ на подчас излишнюю массовизацию. «Восстания масс» будут сменяться «толпами одиноких», и наоборот.

Примечания:

1

Это — в достаточно привычной последовательности. А есть и более современные тенденции, обосновывающие противоположный порядок приоритетов: «В последнее время усиливается тенденция обратного порядка, выводящая на первое место социальную психологию масс и массовых настроений, затем — больших групп, малых групп и, наконец, личности». См.: Ольшанский Д. В. Социальная психология. В кн.: Современная западная социология: Словарь. М., 1990. С. 319.

11

См.: Выготский Л. С. Избр. психологич. исслед. М., 1956. С. 379.

12

Говоря современным нейропсихологическим языком, лобные доли выполняют функции социального контроля, планирования деятельности и нормативной регуляции поведения. Случаи «отключения» лобных долей, например, в наиболее частой форме, под влиянием алкоголя, приводят к ненормативной, а иногда откровенно девиантной гипериндивидуализации поведения.

13

Также. С. 221.