Глава 2.1. Массовые настроения в истории и современность

Последние десять лет теперь уже прошлого века принесли впечатляющие примеры активности масс, которая проявилась в бурных социальных процессах. Только в г. в СССР, по официальным данным, состоялось 5 300 митингов разного рода, на которых присутствовало 12 600 000 человек. Только с 1 января по 23 февраля г. прошло более полутора тысяч митингов, в которых приняло участие 6 400 000 человек. За два дня 24–25 февраля 1990 г. к ним добавилось еще почти полтысячи митингов и более миллиона участников[20].

Причем процессы вовлечения в социально-политические действия значительных масс людей, охваченных определенными настроениями, нарастали. Для тогдашнего советского общества это открытие оказалось связанным с серьезным потрясением. «Неожиданность» результатов такого рода, однако, продолжает вызывать сомнения. Согласно уже приводимому нами известному выражению Г. Гегеля, «дурная сторона» общества — масса недостаточно образованных простых людей — своим беспокойством создает движение, без чего не было бы истории. Роль массовых настроений, под влиянием которых действуют массы таких людей, значительна и в историческом развитии, и в современных условиях.

Адекватное рассмотрение роли массовых настроений в историческом развитии общества возможно только на основе соответствующих источников — прежде всего описаний исторических событий. С одной стороны, это позволяет выявить феномен настроений и его влияние на масштабные социально-политические события в тот или иной период истории. С другой же, не менее существенной стороны, это дает возможность проследить, когда и в какой связи появилось данное понятие в историографии, т. е. установить предысторию понятия и определить момент, когда оно стало употребляться для объяснения тех или иных ситуаций. При всей взаимосвязанности исторической действительности и ее историографического отражения такое различение реальной истории и ее осмысления в нашем случае не просто необходимо, но и достаточно плодотворно.

Изучение описаний исторических событий, их прочтение с точки зрения исследуемого нами предмета позволяет прийти к выводу, что понятие «настроения» в социально-политическом контексте встречается при описании динамичных процессов. «Настроения» становятся заметными для исследователей при рассмотрении бурных периодов и эпизодов исторического развития, обычно связанных с серьезными общественно-политическими потрясениями.

Одним из первых обратился к этому понятию еще Аристотель, связывая «настроения лиц, поднимающих восстание», с мятежами, направленными на свержение власти, а также с «политическими смутами» и «междоусобными войнами» (Аристотель, 1911). Однако это наблюдение Аристотеля не получило достаточного развития ни в его собственных трудах, ни в работах мыслителей на протяжении последующего достаточно длительного периода. Долгие годы анализ социально-политических событий осуществлялся в рамках историографической традиции, выдвигавшей на первое место деяния отдельных политических персонажей, руководствовавшихся якобы достаточно осознанными решениями. Каноны «жизнеописаний», созданных античными историками Плутархом, Светонием и др., не предполагали использование в объяснении социально-политической реальности таких достаточно размытых понятий, как «настроения». Тем более они не предполагали изучение массового выражения этих настроений. Таким образом, наблюдение Аристотеля, глубоко исследовавшего проблемы организации общества, можно считать лишь прозорливой догадкой, намного опередившей и современный ему уровень социально-политического анализа, и последующий.

Определенный всплеск внимания к «настроениям» в массовом контексте обнаруживается спустя большой временной промежуток в работах, посвященных истории Средних веков и эпохи Возрождения. Об этом особом, специфическом феномене пишут исследователи тех времен, начиная вновь употреблять слово «настроение» и близкие к нему понятия, «наиболее адекватно» передающие «напряженный драматизм эпохи Возрождения — времени великих взлетов и великих падений» (Рутенбург, 1973).

В этот период зарождается новая историографическая традиция, новые способы осмысления политики, в рамках которых в единстве действия начинают рассматриваться отдельная личность и народ в целом. «Острые социальные схватки — закономерность, движущая весь исторический процесс, — такова концепция Макиавелли-историка. Это первая в истории европейской мысли книга, сочетающая в себе глубокий анализ человеческой жизни, тонкий психологизм и широкое мировоззрение» (Рутенбург, 1973).

В «Истории Флоренции» Н. Макиавелли писал: «Глубокая и вполне естественная вражда… порожденная стремлением одних властвовать и нежеланием других подчиняться, есть основная причина всех неурядиц, происходивших в государстве». И далее объяснял: «Ибо в этом различии умонастроений (курсив мой. — ДО.) находят себе пищу все другие обстоятельства, вызывающие смуты…» (Макиавелли, 1973). К этой мысли он возвращался и в других работах: исторический процесс, смена форм государства происходят под влиянием «непреложных жизненных обстоятельств», под воздействием «непреложного хода вещей», в котором проявляются действия людей, «охваченных определенными настроениями» (Machiavelli, 1877).

Можно с большой долей уверенности предположить, что именно такие феномены, соединяющие людей в едином социально-политическом действии, имел в виду и К. Маркс, делая следующую выписку из сочинений флорентийца: «Народ в совокупности силен, а в отдельности — слаб» («Выписка 15-я…», 1929).

Отделив политику от морали и религии, начав исследовать собственно политические явления и процессы, Н, Макиавелли не миновал феномена массовых настроений. Однако, создав принципиальные основы нового понимания, он не дал специального анализа роли массовых настроений в социальной жизни. Тем не менее традиции, заложенные им, получили в дальнейшем серьезное развитие.

Спустя многие годы, возвращаясь к ним при рассмотрении позднего Средневековья, И. Хейзинга писал: «Без сомнения, тот или иной элемент страсти присущ и современной политике, но, за исключением периодов переворотов и гражданских войн, непосредственные проявления страсти встречают ныне гораздо больше препятствий: сложный механизм общественной жизни сотнями способов удерживает страсть в жестких границах. В XV веке внезапные аффекты вторгаются в политическую жизнь в таких масштабах, что польза и расчет все время отодвигаются в сторону» (Хейзинга, 1988). Повседневная жизнь того времени проявлялась «то в неожиданных взрывах грубой необузданности и звериной жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере которых протекала жизнь средневекового города». Исследователю очевидно, что «все это — настроения… без каких бы то ни было ограничений и на глазах у всех» (Хейзинга, 1988).

Роль массовых настроений в европейском Средневековье отмечает и А. Я. Гуре-вич, подчеркивая сложность их адекватного анализа для современных исследователей, которые вынуждены опираться прежде всего на письменные тексты, созданные элитой. Не касаясь здесь вопроса о методах исследования массовых настроений, отметим ту роль, которую они, бесспорно, стали играть именно с периода Средневековья. Город как особый способ группирования людей того времени порождал массовые заразительные психические процессы. Под влиянием этих процессов значительные общности людей приходили в сходные психические состояния. Это проявлялось в разнообразных действиях масс. Среди заразительных психических состояний, игравших роль в социально-политической жизни, именно в это время наиболее заметными становятся массовые настроения.

В дальнейшем они оказываются влиятельным фактором жизни европейского общества. Понятие «настроения» в таком контексте начинает использоваться достаточно часто: при описании крестьянских восстаний (Жакерия), бунтов против королевской власти, первых буржуазных революций и т. д. Подчас разные настроения смешиваются между собой (например, политические настроения с религиозными или этническими), однако с течением времени они выделяются в самостоятельный феномен, проявляющийся при специфических процессах.

Так, А. 3. Манфред, основываясь на многочисленных первоисточниках, считает динамику таких настроений одним из важных моментов в истории Франции конца XVIII— начала XIX века. Приближение Великой французской революции, в частности, характеризуется тем, что «вся страна была охвачена революционным брожением…Выборы в Генеральные штаты и составление наказов проходили в обстановке крайнего общественного возбуждения». Это проявлялось буквально во всем, подчас совершенно неожиданно: «Рост боевых демократических настроений давал о себе знать и в театральной жизни страны» (Манфред, 1983).

«Население Парижа и других городов Франции находилось в непрерывном возбуждении. Газеты, многочисленные брошюры и листовки, выпускавшиеся в те дни, пользовались огромным спросом. У всех пробудился интерес к политике; люди жили нетерпеливым ожиданием перемен. В Париже на площадях и бульварах возникали импровизированные собрания. Никому не ведомые ораторы произносили вдохновенные речи… приносили последние новости… вслух читали газеты. Стоявшие в Париже войска заряжались этим настроением народа». Оказалось достаточным небольшой искры: ею стала пришедшая из Версаля весть, «которая вызвала взрыв негодования… Народ стихийно поднялся на борьбу, улицы и площади стали заполняться толпами… загудел набат… народ захватил несколько десятков тысяч ружей. Вооруженное восстание ширилось и росло…» (Манфред, 1983).

Сыграв огромную роль в победе революции, массовые настроения показали свою динамичность и силу, проявившись и на закате революционных событий, способствуя приходу к власти Наполеона. К этому времени общим стало настроение недовольства, связанное с непрерывными политическими потрясениями, разрушением прежних механизмов экономической жизни, военными неудачами властей, страхом перед якобинским террором. «Порядок, стабильность, прочные устои, гарантирующие от опасности слева и…справа, считались необходимым условием для возобновления… полнокровной жизни общества…» Такие настроения в первую очередь отличали буржуазию. Однако в значительной мере те же настроения были присущи и созданному революцией классу крестьян-собственников.

Отмечая важность проблемы настроений, А. 3. Манфред отмечал: «Конкретно-исторически эта тема остается неизученной, и здесь приходится больше прибегать к догадкам, чем утверждать с определенностью. Все же, не рискуя ошибиться, можно сказать, что крестьяне, желавшие спокойно пользоваться плодами приобретенного, требовали порядка и стабильности. Атмосфера ажиотажа, неустойчивости цен, колебания политики то вправо, то влево была не по нутру крестьянам, противоречила их интересам, их склонности к накоплению, порождала чувство неуверенности в завтрашнем дне и неудовлетворенности сегодняшним. На волне таких настроений и произошел политический переворот» (Манфред, 1973).

Задолго до А. 3. Манфреда уже хорошо знакомый нам Г. Лебон писал: «Мы знаем, каково было в момент французской революции состояние умов…: трогательный гуманитаризм, который, начав идиллией и речами философов, кончил гильотиной. Это самое настроение, с виду столь безобидное, в действительности столь опасное, вскоре привело к хаосу и крушению общества» (Лебон, 1908).

Исследуя Великую французскую революцию и последовавшие за ней события XIX века, фактор массовых настроений позднее выделяли, используя несколько иные понятия, К. Маркс и Ф. Энгельс. Это привело их к созданию всем известной методологии понимания роли «народных масс» в историческом развитии.

В русской историографии отводилась особая роль настроениям и описанию их места в политике. Если в рассмотрении европейской истории намечаются лишь явственные контуры, очерчивающие роль данного феномена и обозначается приблизительный период, когда эта роль стала заметной в политологическим анализе, то в русской истории все было значительно отчетливее. Отечественная историография зафиксировала не только тот момент, когда заметным стал сам феномен, но и тот, когда оформилось н получило распространение соответствующее понятие.

Согласно анализу В. О. Ключевского, специфическую роль в русской истории сыграло Смутное время, «четырнадцать бурных лет, пережитых Московским государством» в начале XVII века. Смута привела к двум важнейшим последствиям в положении государства: во-первых, «прервалось политическое предание, старый обычай, на котором держался порядок в Московском государстве»; во-вторых, «смута поставила государство в такие отношения к соседям, которые требовали еще большего напряжения народных сил для внешней борьбы», чем раньше. «Отсюда, из этих двух перемен, вышел ряд новых политических понятий, утвердившихся в московских умах, и ряд новых политических фактов…. Прежде всего из потрясения, пережитого в Смутное время, люди Московского государства вынесли обильный запас новых политических понятий, с которыми не были знакомы их отцы… Это и есть начало политического размышления» (Ключевский, 1987–1990). Вот когда настроение стало одним из политических понятий.

По Ключевскому, получается, что в этот период в России начались процессы, которые Н. Макиавелли зафиксировал в Европе XIV–XV веках. Стали появляться похожие политологические «праконцепции», включавшие не только «государя», но и «государство», и даже «народ». Среди наиболее важных «новых политических понятий» здесь, как и в Европе, оказывается «настроение».

Выделяя специальный раздел в описании последствий Смуты — «Настроение общества», — Ключевский прослеживает ясную связь политики с настроениями. Он пишет, что «внутренние затруднения правительства усиливались еще глубокой переменой в настроении народа. Новой династии приходилось иметь дело с иным обществом, далеко не похожим на то, каким правили прежние цари. Тревоги Смутного времени разрушительно подействовали на политическую выправку этого общества… Недовольство становится и до конца века остается господствующей нотой в настроении народных масс… Эта перемена выразилась в явлении, какого мы не замечали прежде в жизни Московского государства: XVII век был в нашей истории временем народных мятежей» (Ключевский, 1987–1990).

Роль настроений усиливалась и далее — в частности, тем, что попытка властей укрепить государственное устройство централизованно-административным путем и жестко разграниченным сословным строем лишь усилили «рознь общественных интересов и настроений» (Ключевский, 1987–1990). С течением времени последовала их поляризация и политизация. Поэтому понятно, что, изучая последующие периоды русской истории, Ключевский от «настроения народных масс» переходит к более дифференцированным понятиям. Он пишет, например, о том, что перемена в государственном положении дворянства в конце XVIII века (отмена обязательной военно-гражданской службы) «глубоко изменила настроение сословия»; рассматривает истоки и динамику «политического настроения шляхетства», называя одну из своих лекций: «Политические настроения дворянства после Петра». И таких примеров немало (Ключевский, 1983).

Фактор настроений в близких контекстах выделялся и другими историками России. Так, в частности, не менее известный С. М. Соловьев, исследуя петровскую эпоху, писал: «Мы видели, в каком настроении (курсив мой. — Д. О.) духа сотрудники Петра… поднесли ему титул императора Великого и Отца Отечества»[21].

Для исследователей русской истории, как и для специалистов по европейскому Средневековью, важным был, как уже говорилось, вопрос о методе изучения феномена массовых настроений в политике. Пытаясь адекватно решить данную проблему, они опирались не только на мысленную психологическую реконструкцию мотивов поведения участников политических событий, но и на письменные источники, носившие не только элитный характер. «…Мы имеем и документальные свидетельства о политическом настроении и образе действий тогдашнего шляхетства», — писал В. О. Ключевский, исследуя записки и проекты, подававшиеся представителями послепетровского дворянства в высшие органы власти (Соловьев, 1989).

Подобный подход не давал, тем не менее, полной уверенности в его адекватности. Простая фиксация историками феномена массовых настроений вызывала вопросы и о методологии, и о конкретных методах его изучения. Эти вопросы, поставленные в исторических исследованиях, продолжают оставаться актуальными и в наше время.

Двадцатый век, породив глобальные массовые политические феномены, продемонстрировал возрастающую роль народных масс в историческом развитии. Российским большевикам, и прежде всего В. И. Ленину, удалось не только выявить и использовать фактор массовых настроений в политических процессах, но и дать многочисленные наметки аналитического подхода к данному вопросу. Они давно обобщены в соответствующей литературе[22].

Охваченные определенными настроениями массы стали достаточно самостоятельной силой в политике. Примеры этого дает, в частности, С. Д. Мстиславский — в то время крупный деятель партии левых эсеров, — касаясь событий Февральской революции: «…В этот момент выступил Керенский… Он был бессилен… перед враждебной толпой, он был не в силах переломить силою слова, силою воли собственной — своей силой настроения массы» (Мстиславский, 1922).

Описывая последовавшие за этим события 1917 г., А. М. Горький в цикле публицистических статей в газете «Новая жизнь», объединенных затем под названием «Несвоевременные мысли», для обозначения разгулявшихся в это время массовых настроений использует такие выражения, как «обалдевшая масса», «взрыв зоологических инстинктов», «отвратительные картины безумия», «чертополох ядовитой вражды, злых подозрений, бесстыдной лжи, клеветы, болезненных честолюбий» и т. д.[23]

Яркими примерами описания массовых настроений и их роли в октябре 1917 г. полна известная книга Д. Рида, в предисловии к первому изданию которой Н. К. Крупская писала: «Все эти картинки, выхваченные из жизни, как нельзя лучше передают настроения масс — настроение, на фоне которого становится особенно понятен каждый акт великой революции» (Крупская, 1923).

Приведем лишь один пример тогдашнего анализа данного феномена: «В отношениях между слабым правительством и бунтарски настроенным народом наступает момент, когда каждый акт власти доводит массы до отчаяния, а каждый отказ со стороны власти действовать вызывает презрение по ее адресу» (Рид, 1923).

Количество подобных описаний в различных текстах XX века нарастает столь стремительно, что они едва ли поддаются сколько-нибудь полному анализу и систематизации. Однако это привело к определенному качественному сдвигу в осмыслении роли феномена массовых настроений. Подведя вынужденную черту под накоплением чисто исторических описаний, попытаемся обобщить имеющуюся феноменологию.

В контексте нашего анализа принципиальное значение имеют два момента. Первый связан с пониманием субъективных аспектов истории социально-политической жизни. Второй — с акцентированием роли масс как реального субъекта исторического развития. Простое феноменологическое рассмотрение приводит к констатации того, что история есть прежде всего человеческая деятельность с определенными результатами. Выражаясь в тех или иных социальных и политических институтах, эта деятельность наполняет собой социально-политические процессы. Одна из полезных в данном случае трактовок исходит из известного положения: «Главный недостаток всего предшествующего материализма — включая и фейербаховский — заключается в том, что предмет, действительность, чувственность берется только в форме объекта или в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).

Если согласиться с данными авторами, то следует исходить из понимания политики как специфической деятельности людей: «История не делает ничего, она «не обладает никаким необъятным богатством», она «не сражается ни в каких битвах»! Не «история», а именно человек, действительно живой человек — вот кто делает все это, всем обладает и за все борется. «История» не есть какая-то особая личность, которая пользуется человеком для достижения своих целей. История — не что иное, как деятельность преследующего свои цели человека» (Маркс, Энгельс, 1951–1984). Ясно, что и политика — тоже.

Деятельность немыслима без субъекта, субъект же не может действовать без мотивационных факторов. Тот же марксизм совсем не простыми путями шел к подобному восприятию исторической феноменологии данного типа. Первоначально его основоположники, вычленив наиболее существенные факторы, предостерегали от опасности потерять из виду все остальные: «Ни я, ни Маркс большего никогда не утверждали. Если же кто-нибудь искажает это положение в том смысле, что экономический момент является будто бы единственно определяющим моментом, то он превращает это утверждение в ничего не говорящую, абстрактную, бессмысленную фразу. Экономическое положение — это базис, но на ход исторической борьбы также оказывают влияние и во многих случаях определяют преимущественно ее форму, различные моменты надстройки: политические формы классовой борьбы и ее результаты — государственный строй, установленный победившим классом после выигранного сражения, и т. п., правовые формы и даже отражение всех этих действительных битв в мозгу участников (курсив мой. — Д. О.), политические, юридические, философские идеи, религиозные воззрения и их дальнейшее развитие в систему догм» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).

Как бы предвидя будущую абсолютизацию противопоставления объективного и субъективного, Ф. Энгельс указал на это «и даже…». Сегодня мы понимаем, что догматические трактовки марксизма противопоставляли ранние труды его создателей, касающиеся философской проблематики человека, поздним, в основном социально-экономическим работам. Опираясь исключительно на последние, было легче строить «социалистическое государство», игнорируя сознание, психику, настроения людей. Искажая реальность, они тем самым дегуманизировали историю и политику, лишая их человеческого, субъективного измерения. Отметим, однако, что первые последователи марксизма, в частности Г. В. Плеханов, выделяли данные моменты: «Нет ни одного исторического факта, которому не предшествовало бы… и за которым не следовало бы известное состояние сознания» (Плеханов, 1956). Недооценка этого наблюдалась позднее.

Как уже говорилось, во многих работах в рамках данного методологического подхода дан вполне реалистический анализ феноменологии — различных сторон деятельности значительных масс людей, побуждаемых определенными настроениями. Признание того, что именно массы людей являются главным субъектом развития, всегда было краеугольным камнем для этого направления. Так, в частности, связывая реальную политику с действиями масс и противопоставляя это элитаристскому подходу, В. И. Ленин подчеркивал: «…политика начинается там, где миллионы; не там, где тысячи, а там, где миллионы, там только начинается серьезная политика» (Ленин, 1967–1984).

Признание сферы материального производства в качестве определяющей все остальные формы жизнедеятельности людей характеризует массы не только как главную производительную силу общества, как создателя материальных ценностей, но и как активную силу политических процессов, как решающий фактор исторического развития. В истории, согласно данной точке зрения, действует объективный закон возрастания роли масс, согласно которому «вместе с основательностью исторического действия будет… расти и объем массы, делом которой оно является» (Маркс, Энгельс, 1951–1984). Особенно выделялась мысль о том, что «увеличение глубины захвата исторического действия связано с увеличением численности исторически действенной массы» (Ленин, 1967–1984).

Разумеется, с этим можно спорить, стоя на других методологических позициях. Однако согласимся с тем, что данные положения были реализованы с практической точки зрения. Они позволили подготовить и осуществить государственный, политический и социальный переворот 1917 г. Как известно, одним из упреков победителей по поводу принципиальных недостатков иных, «предшествовавших марксизму» теорий общественного развития было то, что все они «не охватывали как раз действия масс населения, тогда как исторический материализм впервые дал возможность с естественно-исторической точностью исследовать общественные условия жизни масс и изменения этих условий» (Ленин, 1967–1984).

Здесь также можно спорить. Однако данная точка зрения, при условии ее демистификации и деабсолютизации, все-таки имеет право на существование — хотя бы как отражающая одну из сторон сложного феномена социально-политической жизни.

Сказанное касается и отражения условий жизни в психологии масс. Тем самым становится понятно, что историко-материалистические позиции дают определенные возможности для достаточно адекватного анализа влияния субъективных состояний, охватывающих значительные массы людей, на ход исторического развития вообще и политической жизни в частности. Как указывали все те же основоположники марксизма, при исследовании «движущих сил» истории «надо иметь в виду не столько побуждения отдельных лиц, хотя бы и самых выдающихся, сколько те побуждения, которые приводят в движение большие массы людей…» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).

Эти положения можно считать достаточно продуктивными для понимания роли феномена массовых настроений в истории, а также для осмысления их роли и значения в современных условиях.

Динамика политических процессов в XX веке, сопровождаясь все большим вовлечением широких масс в политику, подтвердила в общем виде основные подходы, выработанные на основании обобщения хода предшествующего развития. Однако современные условия ставят новые вопросы, ответы на которые не вытекают из трудов классиков. Дело заключается в том, что в сегодняшнем мире налицо не просто количественное нарастание и умножение роли масс, а значительные качественные изменения масс как субъекта социально-политических процессов. Как тонко заметил X. Ортега-и-Гассет, «…то, что раньше воспринималось как количество, теперь предстает перед нами как качество; оно становится общим социальным признаком человека без индивидуальности, ничем не отличающегося от других, безличного «общего типа»» (Ортега-и-Гассет, 1989).

Если раньше усиление роли масс трактовалось как количественное нарастание влияния организованных, объединенных социально-политическими требованиями сознательных представителей социально-классовых групп, то сегодняшняя ситуация далеко не соответствует такой трактовке. Эволюция капиталистического общества, особенно очевидная в 30-е, а затем 50-е гг. XX века, привела не к ужесточению, а напротив, к смягчению социальных водоразделов. В результате этого не мог не замедлиться рост социально-политического сознания масс. На первые места стали выходить иные признаки, по которым происходило формирование масс неклассического типа.

Принято считать, что К. Маркс открыл особый феномен «массовизации» всех сфер общественной жизни, возникающий в связи с развертыванием промышленной революции и появлением массового промышленного производства. Действительно, новый тип производственных отношений порождал особый тип субъекта общественной жизни. «Усреднение» условий труда и жизни, потребностей и возможностей их осуществления превращало в достаточно однородную массу тех людей, которые становились участниками такого производства. Говоря о создании «новой производительной силы», Маркс подчеркивал, что она «по самой своей сущности есть массовая сила» (Маркс, Энгельс, 1951–1984).

Как справедливо отмечал Б. А. Грушин, этим было показано, что «сходной предпосылкой и одновременно основной базой массовизации, начинающейся со становлением промышленного капитализма, служит определенный уровень развития производительных сил, а именно промышленная революция, возникновение принципиально новых средств труда — машин; что крупное капиталистическое производство представляет собой типичный случай собственно массового производства, наконец, что, зарождаясь в сфере экономики, указанные процессы постепенно распространяются на все остальные сферы жизни общества — политику, культуру и т. д.» (Грушин, 1987).

К сходным выводам приходили и другие авторы. Так, X. Ортега-и-Гассет писал: «Цивилизация XIX века автоматически создала тип человека массы» (Ортега-и-Гассет, 1989). Однако дальше развитие процессов массовизации трактовалось почти всеми лишь как прямое отражение сознанием общих жизненных проблем, из чего должны были вырастать общие интересы и устремления. Так бы и произошло, если бы процессы массовизации ограничились лишь производственной сферой. Однако как раз там, под влиянием научно-технической революции, они с течением времени стали ослабевать: возрастание роли творческого труда в современном производстве, появление гибких технологических линий, компьютеризация и т. д. — все эти факторы постепенно разрушали ту неизбежную усредненность рабочего, которую порождал первоначальный капитализм. Научно-техническая революция способствовала новому, неклассовому расслоению трудящихся, а затем и появлению значительных маргинальных слоев, лишенных стабильного места в общественном производстве и живущих на пособие по безработице. Заметной стала не просто дифференциация участников производства как результат разделения труда, но и индивидуализация эт. ого труда. Тот тип сознания, который должен был бы расти под влиянием производственного объединения людей, стал, напротив, уменьшать свое влияние.

И наоборот, те сферы жизни, которые трактовались как вторичные и «надстроечные», стали приобретать все большее влияние. Оттолкнувшись от машинной техники и технологии, массовизация стала захватывать сферы нематериального производства, общественной жизни, духовного потребления, досуга, быта, политики. Стали развиваться новые факторы, влияющие на сознание и психику масс, формирующие принципиально другие, не социально-классовые типы психологии людей, основанные на доминировании неосознанных представлений, а совсем иных моментов[24].

В частности, важнейшими составными частями и одновременно катализаторами, усиливающими названные процессы, стали специфические формы массовой культуры, стандарты духовной жизни, связанные с возникновением и функционированием в обществе различных видов массовой информации. Многие исследователи указывали на роль телевидения[25]. Напомним в этой связи о пророческих прогнозах М. Мак-люэна. Он предсказывал наступление такого времени, когда «мы сможем запрограммировать на двадцать часов больше телевизионных передач для Южной Африки на следующей неделе, чтобы снизить температуру настроений племен, которая поднялась из-за радиопередач на предыдущей неделе. Целые культуры могли бы программироваться так, чтобы их эмоциональный климат постоянно оставался стабильным» (McLuhan, 1964).

Вспомним и о работах Г. Маркузе (Marcuse, 1964). Из них однозначно следовало, что массовое потребление телевизионной, а не письменной информации (в первом случае глаз воспринимает хаотический набор светящихся на экране точек, тогда как во втором — упорядоченную линию знаков) приводит к формированию нового типа массового сознания. Возникает не осмысливающая воспринимаемое, а импульсивно реагирующая на него психика. Следствием этого являются процессы, происходящие на досознательном, во многом неосознанном уровне. Такая психика и порождает хаотичное поведение. Именно ею и обладают, по Маркузе, участники массовых беспорядков, «нерегулярного» политического поведения. Многочисленные наблюдения и исследования массовых всплесков радикализма, политического терроризма, иных видов «неупорядоченного поведения» значительных общностей людей свидетельствуют о том, что в современных условиях проявляется усиление прямого влияния названных факторов на поведение людей.

Общие выводы большинства исследователей процессов массовизации жизни современного общества включают в качестве наиболее значимых следующие изменения массовой психологии. Во-первых, массовое промышленное производство на основе достижений научно-технической революции породило особый динамизм жизни, выразившийся, среди прочего, в стремительном росте потребностей людей. Едва ли возможно во всей предыдущей истории обнаружить ситуации, когда потребности и притязания каждого нового поколения столь разительно отличались бы от предыдущего. Это проявляется как в материальной, так и в духовной, социальной и политической сферах. Массовые молодежные волнения, охватившие западный мир в конце 60-х годов XX века, показали: созрели новые потребности. После этого многочисленные молодежные движения протеста, принося все новые проявления «контркультуры», лишь подтверждали данный вывод.

Во-вторых, возросли не только потребности, но и возможности их удовлетворения. Динамизм жизни, углубление интеграционных процессов, реальная транспортная и информационная нивелировка расстояний породили не только новые требования, но и ощущение легкости их достижения. Современный мир не только располагает значительными богатствами, порождая все новые потребности. Одновременно жизнь как бы внушает людям определенную уверенность в том, что завтра мир будет еще богаче, а удовлетворение потребностей — еще реальнее. «То, что раньше считалось бы особой милостью судьбы и вызывало умиленную благодарность, теперь рассматривается как законное благо, за которое не благодарят, которое требуют… Поэтому отметим две основные черты в психологической диаграмме человека массы: безудержный рост жизненных вожделений, а тем самым личности, и принципиальную неблагодарность ко всему, что позволило так хорошо жить» (Ортега-и-Гассет, 1989).

В-третьих, выросла массовая готовность к активным действиям. Подчеркнем провоцирующее влияние средств массовой коммуникации, рекламы, политической агитации, пропаганды и даже моды, ставящих целью прямую стимуляцию непосредственной поведенческой активности людей. Воздействуя на массу, эти средства не просто пробуждают те или иные потребности и демонстрируют способы их достижения. Они стремятся вызвать непосредственную массовую реакцию в виде конкретных действий и акций.

Наконец, в-четвертых, в качестве следствия названных изменений, возникает главное: определяющими в поведении масс все больше становятся не устоявшиеся, осознанные позиции, а быстро увлекающие настроенческие факторы, проистекающие из изменений условий производства и жизни, характера потребностей и возможностей их удовлетворения, а также общего нарастающего динамизма жизни.

Названные особенности все больше проявляются в реальной жизни. Семидесятые годы XX века показали западному миру социально-политические последствия вспышек массового недовольства в этнических общностях. Затем начались внешнеполитические осложнения, связанные с всплеском религиозных настроений на Востоке. Не будучи собственно политическими, и те и другие подчас драматично отражались во всей социально-политической жизни. Затем прямые политические последствия стали вызывать антивоенные настроения, прежде всего в Западной Европе. Конец 1980-х — начало 1990-х гг. ознаменовались массовыми всплесками уже именно политических настроений в Восточной Европе и бывшем СССР.

Данные проявления массовых настроений сопровождались значительными проблемами для стабильных политических систем. По сути, последние десятилетия можно обозначить как период длительного конфликта между стабильными социальными институтами и динамичными массовыми социальными процессами. Первые пытаются сохранить себя, удерживая систему от слишком сильных потрясений. Вторые, напротив, стремятся именно к этому.

Так происходит в разных системах, причем существенно, что даже конфликтующие институционализировавшиеся силы в рамках одной социально-политической системы объединяются общим стремлением — противостоять стихийному настроен-ческому воздействию масс. Весной 1989 г. в Польше одной из характерных деталей «круглого стола», за которым собрались представители правящей тогда ПОРП и оппозиционной «Солидарности», стало довольно истеричное заявление одного из лидеров последней А. Михника: «Улица нами управлять не будет!». Анализ одного из выступлений Л. Валенсы той поры перед молодежной аудиторией показал, что после вхождения в «коридоры власти» ему стало трудно управлять массой. Несмотря на красивую риторику («Я был тем, на кого вы молились в течение десяти лет, но сегодня я сам готов встать на колени, обращаясь к вам с призывом: подождите, дайте нам еще несколько недель…»), охваченная настроением протеста масса не желала слепо подчиняться своему же вчерашнему кумиру[26].

Похожая ситуация сложилась в Венгрии перед парламентскими выборами весной 1990 г.: «Голоса раздражения, неудовлетворенности положением дел громко раздаются «с улицы»… И хотя в эту весну в Венгрии не избежать кипения страстей, ни одна из партий не хочет, чтобы «улица» вышла из берегов»[27].

Боязнь все той же «улицы» с ее массовыми настроениями проявилась в действиях московского руководства зимой 1990 г., направленных на ослабление масштабов и влияния планировавшегося, в частности, 25 февраля массового митинга в поддержку демократических кандидатов на выборах в местные и российские органы власти. В ходе перестройки можно обнаружить много примеров такого рода. Наиболее впечатляющим было появление войск на улицах Москвы и оцепление ее центра 28 марта 1991 г., а затем и неудачная августовская попытка путча.

Нельзя сказать, чтобы это было характерно для каких-то определенных политических систем. Речь идет об общей тенденции. Просто в одних случаях институты власти сталкиваются с ней впервые, в других же случаях более опытные социально-политические системы обладают достаточным знанием подобных феноменов и, главное, способами быстрого реагирования на них. Последние извлекли должные уроки из «Восстания масс»: «1) массы выполняют сейчас те самые общественные функции, которые раньше были предоставлены исключительно избранным меньшинствам; 2) и в то же время массы перестали быть послушными этим самым меньшинствам: они не повинуются им, не следуют за ними, не уважают их, а наоборот, отстраняют и даже вытесняют их» (Ортега-и-Гассет, 1989).

Факты последнего времени однозначно свидетельствуют: уходят в прошлое те времена, когда правящие круги могли принимать важнейшие политические решения без учета и поддержки массовых настроений, «не слишком заботясь о возможных последствиях, поскольку в случае необходимости эти решения можно было пересмотреть и все начать заново без большого ущерба» (Kirk, 1953).

Уже война США во Вьетнаме и последовавший вскоре за ней уотергейтский скандал показали: узко корпоративное «делание политики» при игнорировании мнений и настроений масс влечет за собой весьма серьезные последствия и для отдельных политиков, и для политической системы общества в целом. Учитывая опыт своей страны, президент США Дж. Картер, пытаясь овладеть настроениями рядовых американцев в период своего правления, был вынужден ввести целый ряд специальных мер. К ним относились и провозглашение «открытого правления», и учреждение особых дней, когда каждый американец мог позвонить по телефону в Белый дом, и создание имиджа «президента из народа», «простого фермера» (с годовым доходом в 2,5 млн долларов), отмежевавшегося от традиционно отдаленного от масс истэблишмента, и т. п. В 1992 г. сходные приемы в ходе предвыборной борьбы умело использовал Дж. Клинтон; в 2000 г. «простоватый ковбой» из Техаса Дж. Буш именно на этом переиграл лощеного представителя истэблишмента А. Гора. По мнению самих американцев, в последние годы декларация одного из первых президентов США Т. Джефферсона, гласившая, что народ является единственным цензором правительства, все больше стала наполняться реальным политическим смыслом.

Известный американский исследователь проблем общественного мнения и массовой психологии С. Судмен указывал, что в современном политическом процессе ни одно выборное лицо в западных странах (и в первую очередь американские президенты) не может не учитывать в своей деятельности настроений тех или иных групп населения. Более того, подчас президенты вынуждены реагировать на изменения настроений экстренным образом. Так, Р. Рейган предпринял чрезвычайную акцию такого рода весной 1982 г., когда его популярность резко упала, и советники доложили, что самые низкие оценки его деятельности наблюдаются среди католиков. Президент срочно вылетел в Чикаго — город с самой развитой в стране системой образования на католической основе — и объявил там на специально организованном уличном выступлении о своем намерении предоставить кредиты семьям католиков на нужды образования их детей[28].

Это способствовало изменению массовых настроений данных слоев населения в нужную президенту сторону. На то, что ныне во всех странах национальные лидеры при выработке своей политики должны учитывать мнения и настроения масс, указывал и Дж. Гибсон: «Несколько десятилетий назад основные решения по мировым проблемам принимались руководителями государств и дипломатами… Сегодня простой гражданин, крестьянин или житель сельвы хочет, чтобы к нему прислушивались» (Gibson, 1964).

Массовые настроения недовольства в свое время вынудили США уйти из Вьетнама. Массовые настроения заставили аргентинских военных добровольно передать власть демократическому правительству. Массовые настроения все чаще заставляют институты власти идти на уступки. Однако они же заставляют эти институты интенсивно работать в направлении поисков путей и методов воздействия на настроения людей. Это касается как более опытных, так и сравнительно молодых социально-политических систем. И если правящие круги западных стран больше преуспели в этом, то новые силы, появляясь на политической арене, стараются наверстать упущенное.

Эти проблемы имеют особое значение для развивающихся стран. Как известно, многообразие существующих там массовых настроений и стремящихся опереться на них социально-политических сил выливается в противоречия и борьбу различных групп, носящую подчас непримиримый характер. Эта борьба находит свое непосредственное выражение во внутриполитической жизни, приводя к частым сменам правящих режимов, попыткам различного рода переворотов, заговорам и т. п. Все это имеет, среди прочего, и социально-психологические корни. Касаясь подчас внешне неожиданных перемен в массовых настроениях в этих странах, следует согласиться с тем, что «фундаментальной основой возросшей… нестабильности является глубокое недовольство населения — даже если оно не проявляется в активной форме — своим нередко ухудшающимся материальным положением… И это происходит тогда, когда в значительной мере уже исчезло националистическое опьянение, порожденное завоеванной независимостью, когда во многом исчерпан запас веры в обещания сменявших друг друга в течение довольно длительного периода руководителей» (Брутенц, 1984).

Современная ситуация показала, что во многом сходные моменты могут возникать не только в «третьем мире». Обратим внимание на особую частоту появления слова «настроения» в ходе горбачевской перестройки, перед распадом СССР. Так, отвечая на вопросы французской газеты «Юманите», М. С. Горбачев заявлял, что «выработка политики… начинается с изучения объективной обстановки, тех или иных потребностей общества, настроения масс… На основе этого, после должного обсуждения, формируются политические решения»[29]. Если бы это было так… Нет, спичрайтеры писали действительно неглупые слова, вот только реализовать их тогдашнее руководство СССР было уже неспособно. Осуществляя курс на перестройку, горбачевское руководство отдавало отчет в том, что «без перелома в общественном сознании, без изменения в психологии и мышлении, в настроениях людей успеха не добиться…» («Материалы Пленума…», 1987). Однако дальше слов дело не шло.

Фактор массовых настроений активно проявляется не только во внутренней политике, но и на международной арене. Объективный фундамент многих позитивных перемен в мире, по мнению того же Горбачева, как раз и состоял в том, что «в последние годы в широких кругах мировой общественности произошел крутой перелом в настроениях…»[30]. Однако каким был этот перелом и к чему он приведет, тогда еще мало кто мог понять.

Особенностью внутриполитических настроений в СССР долгие годы была их декламируемая монолитность, единство «на основе целей и интересов развития социализма». Конечно, ни в одной стране западного мира не было ничего подобного тому настроению массового энтузиазма, которое сопровождало годы первых пятилеток или послевоенного строительства. Сказанное, однако, отнюдь не означает, что советское общество характеризовалось сколько-нибудь полной однородностью настроений. Присущие социализму внутренние противоречия, несмотря на все попытки закамуфлировать их, неизбежно предполагали и порождали разнообразие стремлений и желаний людей. Достижение этих желаний, борьба за свои устремления — двигатель человеческой активности, а в сумме, при их свободном выражении, — залог развития общества. Ход перестройки, а затем и постперестроечных реформ, высвобождая данные силы, вскрыл и реальный плюрализм настроений в бывшем советском обществе.

Завершая главу, отметим, что современный мир демонстрирует дальнейшее усиление роли массовых настроений в самых разных аспектах и сферах жизни. Однако это не совсем та роль, которая постулировалась еще недавно в отечественном обществознании. Двадцатый век принес определенные качественные изменения в психологии и поведении масс как субъекта социально-политических действий. Возрастание их роли ныне в значительной степени связано с все более непосредственными проявлениями в поведении таких факторов, как массовые настроения.

Рассмотрение современных условий в контексте постепенного усиления влияния массовых настроений в ходе исторического развития позволяет сделать еще одно существенное заключение. Из обзора феноменологии вытекает, что в самом широком смысле политику можно рассматривать двояко: как нечто статичное и как нечто динамичное. Стоя на первой точке зрения, ее анализ должен основываться на исследовании прежде всего политических институтов; если же встать на другую точку зрения — на изучении в первую очередь политических процессов. Этому созвучна мысль Б. Ф. Поршнева о том, что все субъективные, в частности, социально-психологические явления, в том числе ключевые для понимания политики как специфического вида человеческой деятельности, тяготеют к одной из двух характерных форм: «психическому складу» и «психическому сдвигу (иначе — настроению)» (Поршнев, 1979).

Первые выражаются в статичных, институционализированных формах, вторые — в динамичных, процессуальных. Исходя из исторической феноменологии, массовые настроения абсолютно естественно являются одним из важнейших факторов, придающих динамичность социально-политической жизни, субъективной основой многих общественно-политических процессов. По Я. Щепаньскому, социальные процессы, в общем виде — «это единые серии изменений в социальных системах, т. е. в отношениях, институтах, группах и других видах социальных систем», серии «явлений взаимодействия людей друг с другом» или «явлений, происходящих в организации и структуре групп, изменяющих отношения между людьми или отношения между составными элементами общности» (Щепаньский, 1969).

В соответствии с этим под массовыми политическими процессами естественно подразумевать относительно однородные серии явлений, связанных причинными, а также структурно-функциональными зависимостями таким образом, что в качестве главной зависимости — той «оси», на которую «нанизываются» сопряженные друг с другом явления, — выступают массовые настроения. Это согласуется с тем, что последние, в скрытой или явной форме, признаются большинством исследователей в качестве одной из детерминант таких процессов.

1. Историко-психологический анализ отчетливо показывает, как и когда в социально-политических процессах становится заметным феномен массовых настроений. Реально такие настроения начинают активно влиять на динамичные социально-политические процессы в период позднего Средневековья. Рост европейских средневековых городов породил специфические массово-психологические явления в общественной жизни. Осознание их роли оказалось связанным со значительными историческими потрясениями. В дальнейшем нарастание темпов исторического развития, усиление его динамизма, а также концентрация населения и процессы урбанизации повлекли за собой все более отчетливое усиление роли массовых настроений в социально-политической жизни. Массовые настроения стали фактором истории.

История достаточно однозначно показывает, что роль массовых настроений в основном бывает деструктивной, разрушительной по отношению к устоявшимся социально-политическим системам. Осуществляя социально-психологическую функцию «сдвига», массовые настроения как динамичные процессы разрушают или реформируют стабильные, но как бы «устаревающие» структуры. Массовые настроения — важнейший социально-психологический фактор общественно-политической динамики. Будучи основой массовых политических действий, такие настроения с наибольшей силой проявляются в периоды политических потрясений, когда ослабевает влияние стабилизирующих систему политических институтов. За счет этого они обеспечивали динамику развития и совершенствование этих или новых, приходящих на смену разрушаемым, социально-политических систем в целом. В таких процессах обычно отражалась борьба масс против правящих элит. Если усилия элит обычно были направлены на стабилизацию системы, то массовые настроения, напротив, выступали фактором дестабилизации и инновации по отношению к системе. Хотя подчас бывало и наоборот: консервативные массы, выполняя охранительную функцию, могли бунтовать против поспешных инновационных устремлений элиты. В целом, такого рода процессы всегда осуществляются в своеобразной диалектике единства и борьбы противоположностей: подчас элиты сами подстегивают массы, а последние, напротив, часто сдерживают элиты. Соответственно, массовые настроения могут быть как инновационными, так и охранительными.

Условия современной общественной жизни внесли ряд качественных изменений в психологию масс как субъекта социально-политических процессов, что отражается в дальнейшем усилении роли массовых настроений. При общем росте массовой информированности идет процесс нарастания импульсивности массового поведения. Определяющими моментами все больше становятся не устоявшиеся, осознанные позиции, а быстро увлекающие людей настроения. Это вытекает из изменений условий производства и образа жизни, характера потребностей и возможностей их удовлетворения, а также общего роста темпов жизни в период научно-технической и, особенно, информационной революции.

В методологическом плане наблюдаемое нарастание роли и влияния массовых настроений объясняется двумя основными причинами. С одной стороны, это действие известного общего закона возрастания роли масс в истории по мере увеличения масштабов исторического действия. Рост образования, появление новых типов работников, развитие массовых коммуникаций, как и целый ряд других, производных от названных факторов, неизбежно способствуют этому. С другой стороны, те же факты объясняются усилением влияния субъективных, эмоционально-настроенческих побуждений, которыми руководствуются массы в отличие от значительно более рациональных элит. В последнее время можно говорить о возрастании разрыва между настроенческими факторами, движущими массами, и рациональными соображениями, которыми руководствуется правящая элита.

Соответственно, для элит постоянно усложняется задача управления массами и создания возможностей для канализации их настроений.

Примечания:

2

Например, см.: Философский словарь. М., 1980. С. 203–205, а также: Философский энциклопедический словарь. М., 1983.

3

Термин предложен Б. А. Грушиным для описания социологии российских реформ 90-х гг.

20

Правда. 1990. 26 марта.

21

Соловьев С. М. Чтения и рассказы по истории России. М., 1989. С. 582.

22

См.: Парыгин Б. Д. В. И. Ленин о формировании настроения масс. Автореф. канд. дисс. Л., 1961.

23

См.: Новая жизнь. 1917. №№ 2, 74, 195, 205.

24

Как уже отмечалось в первой части книги, об этом писали многие западные исследователи — см.: Lipmcm W. Public Opinion. N. Y., 1922; Riesman D. et. al. The Lonely Crowd. N. Y., 1955; Faces in the Crowd. N. Y., 1950; Lerner M. America as a Civilization. N. Y., 1962 и др. Особенно выделяются в этом ряду труды Л. Мамфорда: MumfordL. Technics and Civilization. N. Y., 1934; Mumford L. The Condition of Man. N. Y., 1944; Mumford L. The Myth of the Machine: Technics and Human Developement. N. Y 1967 и др.

25

См.: Stramm В. Men, Messages and Media: A Look at Human Communication. N. Y., 1973; Bell D. The Social Framework of the Information Society. Oxford, 1980 и др. На русском языке см.: Моль А. Социодинамика культуры. М., 1973; Новая технократическая волна на Западе. М., 1986 и др.

26

См.: Ольшанский Д. В. Польша: массовые настроения на этапе национального примирения. М., 1989. С. 20.

27

Правда, 1990, 23 марта.

28

См.: Sudman S. The Presidents and Pools. Opinion Quarterly. 1982. Vol. 46. № 3. P. 301–311.

29

Правда, 1986, 8 февраля.

30

Правда, 1987, 12 декабря.