Многие люди думают, что жить по вере и исполнять волю Божию очень трудно. На самом деле — очень легко. Стоит лишь обратить внимание на мелочи, на пустяки и стараться отклоняться от зла в самых малых и легких вещах. Это — самый верный и простой способ войти в духовный мир и приблизиться к Богу. Человек обычно думает, что Евангелие условием веры ставит крайнее самопожертвование человека, уничтожение его личности и т. д. Человек этим так пугается, что начинает страшиться в чем-либо приблизиться к Богу и прячется от Бога, не желая даже вникать в Слово Божие. "Все равно ничего не могу большого сделать для Бога, буду уж лучше в сторонке от духовного мира, не буду думать о вечном мире, а жить, как живется".

У входа в религиозную область существует некий "гипноз больших дел": надо делать какое-то большое дело или не делать никакого. И люди не делают никакого дела для Бога и для души своей! Удивительно, — чем более предан человек мелочам жизни, тем менее именно в мелочах хочет он быть честным, чистым, верным Богу. А между тем через правильное отношение к мелочам должен пройти всякий человек, желающий приблизиться к Царству Божию.

"Желающий приблизиться"… Тут именно и кроется вся трудность религиозных путей человека. Обычно он хочет войти в Царство Божие совершенно для себя неожиданно, магически-чудесно, или же — по праву, через какой-либо свой великий подвиг. Но ни то, ни другое не есть истинное нахождение высшего мира. Ни магически-чудесно входит человек к Богу, оставаясь чуждым на земле интересам Царствия Божия и светлой вечности, ни покупает он ценностей Царствия Божия каким-либо внешним поступком своим, как бы ни был велик этот поступок. Поступки добрые, святые нужны для привития к человеку жизни высшей, воли светлой, желания доброго, психологии небесной, сердца чистого и правдивого.

И именно через малые, ежедневные поступки это все может привиться и укрепиться в человеке. Мелкие хорошие поступки — это вода на цветок личности человеческой. Совсем не обязательно вылить на требующий воды цветок море воды. Можно вылить полстакана, и это для цветка будет иметь уже большое жизненное значение. Совсем не надо человеку голодному и долго голодавшему съедать полпуда хлеба, — достаточно съесть полфунта, и уже его организм воспрянет.

Жизнь сама дает удивительное подобие и образы важности маленьких вещей. В медицине, которая всегда имеет дело с малыми и строго ограниченными количествами лекарственных веществ, существует еще целая гомеопатическая наука, признающая лишь совершенно малые лекарственные величины на том основании, что наш организм сам вырабатывает чрезвычайно малые количества ценных для него веществ, довольствуясь ими для поддержания и расцвета своей жизни.

И хотелось бы остановить внимание всякого человека на совсем малых, очень легких для него и, однако, чрезвычайно нужных вещах.

"Истинно, истинно говорю вам, кто напоит одного из малых сих только чашею холодной воды, во имя ученика, не потеряет награды своей". В этом слове Господнем — высшее выражение малости добра. Стакан воды — это не много. Палестина во времена Спасителя была цветущей, орошенной страной, и стакан воды был очень небольшой величиной, но, конечно, практически ценной в то время, когда люди путешествовали большей частью пешком. Но Господь не ограничивается указанием на малый стакан воды холодной[206], — Он еще говорит, чтоб его подавали, хотя бы "во имя ученика". Это — примечательная подробность… И на ней надо внимательно остановиться.

Лучшее творение всего в жизни есть творение во имя Христово, во имя Господне. Благословен грядущий — в каком-либо смысле — во имя Христа. Имя Христово придает всем вещам и поступкам вечную ценность, как бы ни были малы поступки. И жертвенная любовь человеческая, на которой всегда лежит отсвет любви Христовой, делает значительным и драгоценным всякое слово, всякий жест, всякую слезу, всякую улыбку, всякий взгляд человека. И вот Господь ясно говорит, что даже не во имя Его, а только во имя Его ученика, сделанное маленькое добро есть уже великая ценность в вечности. "Во имя ученика", — это предел связи с Его Духом, Его делом, Его Жизнью.

Во всяком человеческом общении непременно должен быть дух добрый, Христос, либо в явном Его явлении, либо в скрытом.

"Во имя ученика" — самая первая ступень общения с другим человеком во имя Самого Господа Иисуса Христа. Многие, еще не знающие Господа и дивного общения во имя Его, уже имеют между собою это бескорыстное, чистое общение человеческое, приближающее их Духу Христову. И на этой первой ступени добра, о котором Господь сказал как о подаче стакана холодной воды "только во имя ученика", могут стоять многие. Лучше сказать — все. Также правильно понимать эти слова Христовы буквально и стремиться помочь всякому человеку. Ни единое мгновение подобного общения не будет забыто перед Богом, как ни единая малая птица не будет забыта пред Отцом Небесным (см. Лк 12:6).

Спасение людей в том, что они могут привиться к стволу вечного Древа Жизни чрез самый ничтожный поступок добра. К дикой яблоне совсем не надо прививать целый ствол яблони доброй. Достаточно взять малый черенок и привить его к одной из ветвей дичка. Также, чтобы всквасить бочку с тестом, совсем не надо смешивать его с другой бочкой дрожжей. Достаточно положить совсем немного дрожжей, и вся бочка вскиснет. Так же и в добре: самое маленькое может произвести огромное действие. Вот отчего не надо пренебрегать мелочами в добре и говорить себе: "Большого добра не могу сделать, — не буду заботиться ни о каком добре".

Сколь даже самое малое добро полезно для человека, можно неоспоримо доказать из того, что самое малое зло для него чрезвычайно вредно. Попала нам соринка в глаз: глаз уже ничего не видит, слезит, и даже другим глазом смотреть в это время трудно. Маленькое зло, попавшее, как соринка, в глаз души, уже сейчас же выводит человека из строя настоящей жизни. Пустяшное добро: вынуть себе или другому человеку соринку из глаза или души, — но это добро, без которого нельзя жить.

Поистине, малое добро даже более необходимо человечеству, чем большое. Без большого проживут люди; без малого не проживут. Гибнет человечество не от недостатка большого добра, а от недостатка именно малого добра. Большое добро есть лишь крыша, возведенная на стенах-кирпичах малого добра.

Малое, легкое добро оставил на земле Творец для человека, взяв все великое на Себя. И тут, кто творит малое, — через того Сам Творец творит великое. Но даже малому движению вверх противостоит воздух и земля. Всякому, даже самому и легкому добру противостоит косность человеческая. Эту косность Спаситель выявил в совсем короткой притче: "…никто, пив старое вино, не захочет тотчас молодого, ибо говорит: старое лучше" (Лк 5:39).

Вот это убеждение, что старое, известное и привычное состояние всегда лучше нового, неизвестного, присуще всякому непросветленному человеку. Только начавшие возрастать, вступившие на путь алкания и жажды Правды Христовой и духовно обнищавшие перестают жалеть свою косность, недвижность своих добытых в жизни и жизнию согретых гнезд… Трудно человечество отрывается от привычного; этим оно себя отчасти может быть и сохраняет от необузданной дерзости зла. Устойчивость ног в болоте иногда мешает человеку броситься головой в бездну. Но более часто болото мешает человеку войти на гору боговедения.

Но через малое, легкое, с наибольшей легкостью совершаемое дело человек привыкает к добру и начинает ему служить от сердца, искренне, и через это входит в атмосферу добра, пускает корни своей жизни в новую почву, почву добра. Корни жизни человеческой легко приспособляются к этой почве добра и вскоре уже не могут без нее жить… Так спасается человек: от малого происходит великое. "Верный в малом" оказывается "верным в великом".

Оставьте в стороне все рассуждения: позволительно или не позволительно убивать миллионы людей, женщин, детей и стариков, попробуйте проявить свое нравственное чувство в пустяке: не убейте ни разу личности вашего близкого, ни словом, ни намеком, ни жестом.

Не гневайтесь по мелочам на "брата своего напрасно" (Мф 5:22); не говорите в ежедневном житейском обиходе неправды ближнему своему. Пустяки, мелочь, ничтожество, но попробуйте это исполнить, и вы увидите, что из этого выйдет.

Трудно ночью молиться. Но вникните утром, если не можете дома, то хотя бы когда идете к месту своей службы и мысль ваша свободна, — вникните в "Отче наш", и пусть в сердце вашем отзовутся слова этой краткой молитвы. И на ночь предайте себя от всего сердца в руки Небесного Отца. Это совсем легко…

И подавайте, подавайте стакан холодной воды всякому, кто будет нуждаться; подавайте стакан, наполненный самым простым участием всякому человеку, нуждающемуся в нем. Этой воды на всяком месте целые реки, — не бойтесь, не оскудеете, — почерпните для каждого по стакану.

Дивный путь МАЛЫХ ДЕЛ, пою тебе гимн! Окружайте, люди, себя, опоясывайте малыми делами добра — цепью малых, простых, легких, ничего нам не стоящих добрых чувств, светлых мыслей, слов и дел. Оставим большое и трудное. Оно для всех, кто любит его, а не для нас, еще не полюбивших большого, Господь милостию Своею приготовил, разлил повсюду, как воду и воздух, малую любовь. Эта малая, но непрестанная любовь есть неугасимая лампада Богу в храме души. Она есть тихое дыхание человеческое, без которого у человека нет жизни…

Кто-то маленький жить собрался,

Зеленел, пушился, старался

Завтра в новом блеснуть плаще.

(А. Ахматова)

Братья наши меньшие — так в странах христианской культуры называют животных, в особенности, разумеется, домашних. Растения у нас принято называть более обтекаемым, в сущности, мало обязывающим выражением зеленые друзья, однако почему бы и не присвоить им "звание" самых меньших братьев? Дело даже не в том, что это вполне соответствует положению вещей в мире и поэтому укладывается в русло естественнонаучных теорий, а в том, что такое название, как представляется, соответствует тому глубинному осознанию роли растений в жизни человека, которое проявляется в литературе. В этой статье мы и будем говорить в первую очередь о том, какими глазами смотрит на растения литература — и не только художественная.

В Библии, описывающей движение человечества к Богу, растениям уделяется достаточно места, чтобы можно было понять, насколько важна их роль в жизни человека. Растения часто упоминаются в притчах; так, в 4-й главе книги пророка Ионы пророк огорчается и раздражается оттого, что жители Ниневии покаялись перед Богом, и Тот пощадил город. Бог же произрастил большое растение, чтобы Иона укрывался в его тени от зноя, а на следующий день сделал так, что растение засохло, и раздражение пророка достигло от этого крайних степеней. И тогда Бог сказал ему, что если он так сокрушается о растении, то как же Ему, Богу, не жалеть города, в котором более ста двадцати тысяч человек и множество скота? Тем самым все живые существа — люди, животные, растения — выстраиваются в одну цепочку потому, что все они достойны любви и сожаления.

В Ветхом Завете человек вообще часто сравнивается с травой; это — напоминание о хрупкости, мимолетности человеческой жизни, о том, что физическая жизнь — явление временное и чрезмерные заботы о долголетии бесполезны. Самое знаменитое из этих сравнений принадлежит великому пророку Исайе (Ис 40:6): всякая плоть — трава; это сравнение повторено в Новом Завете (см. 1 Пет 1:24), и в нем мысль о хрупкости земной жизни выражена наиболее кратко и энергично.

Этот библейский афоризм широко известен в цивилизованном мире. Незнакомство с ним людей, хотя и образованных, но получивших атеистическое воспитание, привело к комическому казусу: один из лучших романов известного американского фантаста Клиффорда Саймака был назван им парадоксальным образом "Всякая трава — плоть", потому что в нем речь идет о мыслящих растениях. Эти слова, очевидно, поставили переводчика и издателя в тупик, и они не нашли ничего лучшего, нежели выпустить в свет русский перевод под бледным и невразумительным названием "Все живое…". Так и теперь издают.

Но не только хрупкость растений привлекает внимание Библии; в ней подчеркивается и их невероятная жизненная сила — на этот раз в сравнении с духовными возможностями человека. Здесь на первый план выступает способность маленького зернышка развиваться в мощное дерево или приносить обильные плоды, хотя последнее происходит не всегда. В притче о сеятеле говорится о том, что семя, посеянное при дороге, поклевали птицы; посеянное на неглубокой, каменистой почве быстро взошло, но ростки увяли под лучами солнца; посевы среди сорняков были заглушены ими, и только то зерно, что было посеяно в хорошую, "добрую" землю, проросло, вызрело и дало плоды. Значение этой притчи Христос объясняет так: если человек слышит Его слово и не понимает, то враг рода человеческого вытесняет слово правды, как птицы клюют зерно при дороге; если это слово человек даже и принимает с радостью, но при гонениях отступает, то слово было посеяно как бы на камне; посевы в сорняках означают, что человек слишком заботится о материальном, временном — богатстве и успехе, и его благие мысли и намерения оказываются бесплодными.

Таким образом, эта притча говорит о том, что только постоянный и разумный человек способен утвердиться в правде и усвоить ее себе на благо. Масштабы же этого блага, перерастающие сферу земной жизни и выводящие человека в вечность, рисует притча о горчичном зерне, которая говорит о том, что если человек усвоит хотя бы крохотное зернышко веры в вечную жизнь, то эта вера вырастет в мощное дерево и даст свои плоды — вечное спасение. Таким образом утверждается в Библии принципиальная схожесть растения и человека, состоящая в том, что они созданы единым Творцом, подчиняются общим законам бытия и достойны любви и внимания.

Наверное, самая известная (если судить по числу упоминаний в литературе) из подобных евангельских притч — это притча о лилиях полевых (Мф 6:28 и сл.). В греческом оригинале Евангелия в этом месте стоит слово, способное обрадовать любителей комнатных растений: кринум, обозначающее сейчас хорошо известное декоративное крупноцветковое растение. Правда, Библия, мягко говоря, значительно старше классификации Линнея, поэтому о каком точно растении здесь идет речь, выяснить затруднительно. Эту маленькую притчу хочется привести целиком:

…Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них; если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры!

В притче заключается цепочка сравнений: лилии по красоте и великолепию сравниваются с царем Соломоном; по хрупкости своего существования — с людьми, что нам уже знакомо. Далее же следует весьма замечательное утверждение: Бог заботится о людях куда больше, чем о прекрасных цветах, и дает им больше, нежели блистательную, но эфемерную красоту…

Литературная виртуозность этой притчи (отмеченная в свое время Г.К. Честертоном) сделала ее, если можно так сказать, персонажем известного романа другого знаменитого американского фантаста, даже более известного у нас, чем К. Саймак. Речь идет о Рэе Бредбери и его книге "451 по Фаренгейту", — мрачной антиутопии, на которую все более и более походит наша жизнь. В романе рассказывается о мире, где царят высокие технологии, где люди не мыслят жизни без телевизора, а телеэкраны тем временем стали огромными, как стены, и в моду входят "гостиные", все четыре стены которых — это экраны, с которых виртуальные "родственники" ведут с хозяевами дома долгие бессмысленные разговоры, до боли напоминающие тексты нынешних "мыльных" сериалов. В этом мире человеку не разрешается оставаться наедине с собой, со своими мыслями, с природой (а значит — и с Богом); пешеходные прогулки заставляют полицию присматриваться к тем, кто не желает разъезжать на автомобилях со все более нечеловеческими скоростями: эти люди считаются подозрительными, и если их сбивает машина, общество вздыхает с облегчением. Реклама, световая, звуковая, цветная, лезет в глаза и уши на каждом шагу, в доме, в городе, в метро, и от нее некуда деться. Но главное в этом выморочном мире — строжайший запрет на чтение книг, даже на наличие книг в доме. По любому анонимному доносу к преступному владельцу книг выезжает пожарная команда и сжигает вместе с книгами дом, а если владелец не проявляет раскаяния, то и его самого. Эти пожарные просто не знают, что когда-то их работой было тушить пожары; теперь их единственная задача — жечь книги.

Но вот как-то один из пожарных задумывается о смысле этой бессмысленной жизни. Размышления приводят его к тому, что при очередном вызове (и на этот раз вместе с домашней библиотекой была сожжена ее хозяйка, пожилая женщина) он совершает страшное преступление: крадет одну из книг. Это оказывается Библия, и он начинает ее читать кусками, по частям. И что-то меняется. Теперь, когда он едет в метро под оглушающие звуки рекламы, он борется с ней, с ее прорывом в сознание, вспоминая слова о полевых лилиях. И реклама отступает — лилии полевые победили зубную пасту.

Вспомнив о Бредбери, нельзя не привести его замечательный рассказ "Зеленое утро", в котором самые меньшие братья человека, пусть и огромные, оказались в состоянии преодолеть чуждость Марса, чтобы придти на помощь человеку. Содержание этого рассказа вкратце таково: человек стремится вырваться с Земли, утративший обаяние природного мира, все свои силы и средства вкладывает в полет на Марс… и выясняется, что он не может там жить: слишком мало атмосферного кислорода, старая планета утратила растительность. Здесь он обречен на жизнь инвалида, на Земле — даже если он сможет туда добраться — он будет нищим и несчастным. И тогда он просит дать ему мотоцикл и семена земных деревьев и уезжает один, с небольшим запасом кислорода, чтобы дышать, когда уж совсем невмоготу, в марсианскую пустыню. И день за днем сеет, а земля позади него остается все такой же сухой и безжизненной, и дождя все нет и нет. Наконец, на грани отчаяния, он в один из вечеров засыпает у костра. А ночью идет дождь, и утром обнаруживается, что таинственная планета с благодарностью приняла семена из другого мира и взрастила их с невероятной скоростью. Один из заключительных абзацев рассказа таков:

Утро было зеленое. Насколько хватало глаз, к небу поднимались деревья. Не одно, не два, не десяток, а все те тысячи, что он посадил, семенами или саженцами. И не мелочь какая-нибудь, нет, не поросль, не хрупкие деревца, а мощные стволы, могучие деревья высотой с дом, зеленые-зеленые, огромные, округлые, пышные деревья с отливающей серебром листвой, шелестящие на ветру, длинные ряды деревьев на склонах холмов, лимонные деревья и липы, секвойи и мимозы, дубы и вязы, осины, вишни, клены, ясени, яблони, апельсиновые деревья, эвкалипты — подстегнутые буйным дождем, вскормленные чужой волшебной почвой.

Не правда ли, замечательная иллюстрация к словам о семенах, павших на добрую почву? Неудивительно, потому что Рэй Бредбери — не только писатель, но и христианский проповедник, и библейское понимание сосуществования природы и человека для него естественно и органично; он и сам чувствует, и умеет показать, как помогают человеку его собратья по творению, пусть и лишенные разума, но не лишенные любви и красоты, как они умеют отвечать добром на доброе отношение к себе. В сущности, любить растения очень просто — нужно всего-навсего давать им жить.

Знаменательно отношение к растениям святителя Луки (Войно-Ясенецкого), выдающегося ученого-медика и иерарха-исповедника. Владыка пишет: "В молитве Святому Духу именуем Его подателем жизни. И если даже в неорганической природе так ясно присутствие Духа, то, конечно, и растения и животных надо считать одухотворенными. Самый общий, самый распространенный в природе из всех даров Святого Духа есть дух жизни, и он, конечно, свойственен не только животным, но и растениям…весь растительный и животный мир обладает по крайней мере низшим из даров Святого Духа — духом жизни"[207].

…Писатели многих стран и народов используют благодарный литературный прием — для того, чтобы читатель уяснил, "хороший" перед ним персонаж, или "плохой", они показывают, как этот персонаж относится к растениям. И вот, в классической китайской прозе брошенная супруга князя утешается музыкой и созерцанием горшка белых хризантем. Злобная соперница повелевает отнять у нее музыкальный инструмент — она кротко отдает; затем следует требование расстаться с хризантемами — и княгиня отсылает цветы в сопровождении грустного стихотворения о том, что в разлуке с музыкой и дорогим супругом ей и хризантем не жалко. Это производит впечатление на князя; он отсылает разлучницу и возвращается к супруге.

Мотив любви к цветам человека в беде — пожалуй, один из самых распространенных в мировой литературе. В сказочном мире, созданном пером Андерсена, больной ребенок в каморке под крышей любуется побегом в ящике за окном, а куст роз в "Снежной королеве" (особенно в переработке этой сказки Евгением Шварцем) становится центральным символическим двигателем всего сюжета. Однако совершенно особняком в сказочном саду Андерсена расположен печальный уголок, где разыгрывается действие одной из сказок, в которой много грусти и мало волшебства. Все там очень "жизненно", как любят говорить некоторые критики: дети посадили в клетку птичку и поместили туда же кусочек дерна с полевой маргариткой, чтобы было красивее. А потом они уехали на воскресенье, забыв и про птичку, и про цветок. Птичка, погибая от жажды, тем не менее не тронула цветка, хотя выщипала всю траву. Они очень жалели друг друга, но поделать ничего не могли. Птичка умерла, маргаритка завяла. Вернувшиеся дети устроили птичке торжественные похороны — еще бы, какая интересная игра! А цветок просто выбросили.

Казалось бы, зачем все это? Как-то даже неловко после всех ужасов, которые натворили за прошедшие чуть ли не два века и взрослые, и — увы! — дети. Но давайте подумаем: может быть, оттого и происходят ужасы, что на "пустяки" внимания не обращают? Может быть, стоит встревожиться наконец оттого, что уже лет двадцать, как наши школьники в списке необходимых, на их взгляд, человеческих качеств доброту, как правило, опускают? Может быть, воспитание сердца все-таки необходимо? Вот и датский сказочник прошлого века умудрился показать связь бессердечия с безответственностью, жестокостью, эстетической тупостью, наконец — а при таком синдроме какой разговор может быть о полноценной личности…

Великое сердце современника Андерсена, Чарлза Диккенса, сделало его творчество любимым чтением сотен миллионов людей на его родине и во всем мире, при его жизни и до наших дней. В уютном мире диккенсовских книг, среди его милых персонажей, подчас смешных до нелепости, но всегда человечных, растения занимают именно то место, которое и предназначено им в добром, благоустроенном мире. Уже в ранних очерках Диккенс, описывая мирную жизнь стариков в лондонских пригородах, обращает внимание на их крохотные садики, на то время и хлопоты, которые посвящают уходу за зеленью престарелые хозяева.

Диккенс очень любит "объяснять" своих персонажей через их отношение к растениями (точнее — через их отношения с растениями). Так, в пансионе, руководительницы и воспитанницы которого претендуют на великосветский тон — без особого успеха, впрочем, — выставляемые на подоконник цветочные горшки без конца с него обрушиваются. В романе "Домби и сын" нелепая, претенциозная, льстивая и восторженная старая дева-неудачница в своей скромной квартирке без конца ухаживает за цветами на балконе — а в конце романа, когда потерпели крушение ее великолепные планы, она обнаруживает подлинные чувства сострадания, привязанности и готовность быть полезной, которые вознаграждаются дружбой и уважением, — правда, в гораздо более скромном кругу, нежели тот, в который она стремилась попасть. В самом безысходном положении, в отделении для бедных долговой тюрьмы, где заключенные медленно угасают от голода в сырости, потемках и духоте, изможденная жена одного из них старательно поливает хилое растеньице, обреченное на гибель так же, как люди вокруг него, и этот символ под рукой великого мастера обретает свой второй смысл — надежда умирает последней. Всех своих любимых героев, как бы вознаграждая их стойкость, мужество и благородство, автор после длительных мытарств поселяет в уютных загородных домах, среди садов и рощ, а самым несчастным из них, жестоко гонимым, предоставляет после их кончины место на сельском кладбище, среди травы и цветов. И нет для него места хуже, чем городское кладбище для бедных в самом мрачном его романе "Холодный дом", втиснутое в темный и мрачный закоулок Лондона, где нет ни единой травинки.

В XIX веке, однако, появляются (точнее, проявляются, потому что это не вполне ново) романтические веяния в искусстве, перетекающие в то, что условно называется модернизмом. Здесь герои обязаны быть мрачными, с надломом и надрывом, находиться в раздоре с мирозданием и его Творцом. Считается, что романтический герой обычно бежит от порочного общества на лоно природы. Но почему-то он, как правило, видит в этой природе не то, что способствовало бы его умиротворению, а лишь новые и новые образцы несправедливости мироздания, — видимо, от себя убежать не так-то просто. И в литературе появляются какие-то (чаще вымышленные) монстры растительного мира: прежде всего ядовитые растения, растения убивающие, пьющие кровь, сводящие с ума. Бесконечно воспеваются орхидеи, которым почему-то придается статус "порочного" цветка; у Золя домашние растения символизируют разврат и нравственные преступления; Бодлер называет свою книгу "Цветы зла". Здесь происходит странная на первый взгляд вещь: захотев сделать растения "типичными представителями" злого, неудобного для проживания, безобразного мира, авторы этого направления скорее характеризуют своих героев как людей, противопоставляющих себя вселенной, а коль скоро они этим героям симпатизируют, то свидетельствуют таким образом и о своем собственном характере, который мягче всего, наверное, можно было бы определить как неуживчивый… Тяжелый, в полном смысле слова клинический пример литературы такого рода — рассказ замечательного писателя Гаршина "Красный цветок", написанный в то время, когда его автор уже страдал психическим расстройством, которое через несколько лет привело его к самоубийству. Герой этого рассказа — тоже душевнобольной, и в его воображении развивается мысль о том, что все зло мира сосредоточено в некоем красном цветке, который он стремится уничтожить… Даже самые мирные интерьеры с растениями под пером модерниста приобретают вид экзотический и отчасти зловещий; вспомним скандально известные в свое время строки Валерия Брюсова:

Тень несозданных созданий колыхается во мне,

Словно лопасти латаний на эмалевой стене…

Оставив на совести автора "несозданные создания", переведем вторую строчку: "лопасти латаний" — это листья фикуса, а "эмалевая стена" — изразцовая печка-голландка.

Но жизнь продолжается, и в середине XX века в самом центре Европы — в Чехии живет и творит замечательный писатель Карел Чапек, который очень любит свою землю, свой народ и всех добрых людей, а также собак, кошек, кактусы и другие растения. Некоторые из его рассказов детективно-юмористического характера посвящены пылкому племени цветоводов. Один из них повествует о страстном любителе кактусов, который приноровился грабить богатую частную коллекцию, при этом, как впоследствии выяснилось, переодеваясь женщиной. Поймать его удалось, только напечатав в газете заметку о том, что кактусы этой коллекции поражены страшной болезнью, средство от которой можно достать по такому-то адресу. Взволнованный преступник примчался тотчас же, и счастью его не было предела, когда он узнал, что его сокровищам ничто не угрожает; по сравнению с этим уголовное преследование его самого было таким пустяком… В рассказе "Голубая хризантема" привычные представления о том, что для правильного цветоводства нужны солидные знания и немалые средства, выворачиваются наизнанку: голубую хризантему, которую годами ищет и не может найти или вывести профессиональный цветовод, приносит ему немая деревенская дурочка, которая не в силах, ни сказать, ни показать, ни объяснить, где она ее взяла. После ряда забавных стычек и приключений садовник находит цветок своей мечты у будки путевого обходчика в железнодорожной полосе отчуждения, отгороженной от мира табличкой "по путям не ходить". Он крадет голубую драгоценность… а растение отказывается цвести в его замечательном саду, наверное, потому, что привыкло к скудной глинистой почве.

В книге Чапека "Год садовода" есть маленький раздел о комнатных растениях, начинающийся словами "Домашняя флора бывает богатая и бедная. Которая у бедных, та лучше, потому что богаче". Почему же в литературе постоянно любовь к самым меньшим братьям связывается с бедностью? Издавна повелось — люди пытаются в обыденном мышлении разделить род человеческий на "хороших" и "плохих" так, чтобы обойтись без понятий праведности и греха. Было время, когда знатные автоматически считались хорошими, а незнатные — плохими; достаточно заметить, что слово подлый когда-то означало всего-навсего "незнатного рода". Не так уж хорошо такое разделение, поэтому правы были те, кто утверждал, что и незнатные могут быть хорошими людьми. Но всегда трудно вне религиозного сознания удержаться в "моменте истины" и избежать ложных обобщений: в моду вошло утверждение, что только незнатные-де и хороши, а вся знать — негодяи, и это тоже было неправдой. Постепенно с идеей превосходства по знатности стала конкурировать идея превосходства по богатству, и повторилась та же история: большинство радостно утвердилось во мнении, что только богатые достойны внимания (сейчас эта точка зрения распространена гораздо шире, чем этого бы хотелось), некоторые же, напротив, провозгласили, что богатые все ничего не стоят, а только бедные украшают собой род человеческий, — утверждение, которое вне обращения к понятиям нищеты духа и собирания богатства в Боге может привести только к умножению вражды. Диккенс жил во времена, когда приоритет знатности был еще общепринятым, но приоритет богатства с ним уже успешно конкурировал. Во времена Чапека знатности поклонялись уже скорее по привычке, а вот богатство ценилось чрезвычайно, так, что люди скромного достатка не то чтобы не могли выжить, — это они как раз могли, — но не могли себя уважать, если не обладали достаточной твердостью характера, чтобы игнорировать общепринятые заблуждения. Целью этих писателей было, однако, не опровержение распространенных идей ради утверждения идей полностью противоположных, а отстаивание гораздо более мудрых и высоких воззрений: у знатных и богатых есть свои недостатки, у бедных — свои, и, если вдуматься, основа у них общая: эгоизм, тщеславие, зависть, недоброжелательство… другими словами, падшая природа человека. Но и бедные, и богатые могут обладать и несомненными достоинствами, и вот достоинства-то у них уже совершенно точно общие: доброта, внимание к людям, способность видеть в любом деле не только свои интересы и даже не в первую очередь свои. Среди богачей встречаются люди благородные, среди бедняков — злодеи, но в конечном итоге основополагающие свойства человека определяет не его социальный статус, а его стремление к добру или его пренебрежение добром. Таким образом, получается, что самые меньшие братья, самые смиренные из созданий, одаренные тем не менее любовью Создателя, помогают внимательному читателю обратиться к высшим ценностям бытия. Кстати сказать, богатые обладатели "бедной" комнатной флоры вызывают неприязнь Чапека тем, что, примчавшись в теплицу на автомобиле, велят отгрузить им "цветов на десять тысяч крон, но только чтоб самого первого сорта!", а с садовником и словом не перемолвятся, а потом эти "первосортные" потихонечку увядают без всякого внимания и понимания — как кажется, очень верная параллель в отношении к людям и цветам. Не правда ли, люди, потратившие большие деньги для того, чтобы немножко похвастаться, а потом выкинуть погибшие растения, напоминают жестоких андерсеновских деток из сказки про маргаритку?

Так можно ли сказать, делают ли растения человека лучше или хуже? — Как кого, это зависит от того, что в нем преобладает: любовь к добру или склонность ко злу. Наверное, скорее можно утверждать, что если человек стремится победить в себе зло, то самые меньшие братья могут ему в этом помочь, а без явно выраженной воли человека ничего такого не происходит. Ибо он создан свободным.

Теперь мы переходим к обзору того, как взаимоотношение человека и растений "освещалось" в обширной литературе, определявшей себя как советская. Здесь невозможно говорить о конкретных произведениях: их очень много и они, в общем, совершенно незапоминающиеся. Напротив, придется много говорить о жизни, поскольку эта литература в основном представляет собой инструкции населению, и в ней лишь озвучивается в доступной форме совокупность воззрений, которыми это население обязано руководствоваться. Так вот, эта литература делит все растения на общественные и, соответственно, общественно полезные (зерновые, кормовые, в редких случаях — лесные угодья, колхозные сады и огороды) и частные, заслуживающие всяческого презрения вместе с их владельцами. Исключения делаются в лирической поэзии, например, для сирени в саду, — но вот только что же осталось от сиреневого сада великого селекционера Колесникова, кроме названия улицы "Сиреневый бульвар"? А так цветник — средство наживы, не говоря уже о парниках и оранжереях, а комнатные растения — мещанство. И запахиваются тракторами розарии, рубятся лопатами луковицы тюльпанов, вылетают на помойку цветочные горшки… Преобразование природы человека, замыслявшееся безбожной системой, включало в себя, как известно, и преобразование природы; самые меньшие братья наши претерпевали гонения наряду с нами.

Но комнатные оказались стойкими, они выжили — и вместе с ними выжили их хозяева. В эпоху подвальных трущоб и коммуналок люди стойко держались за последнюю свою отраду; из подвальных окон глядели на мир сотнями глаз герани, а в тесной комнате воцарялись у окна в большом ящике фикус, пальма, гибискус, известный под народным псевдонимом "китайская роза". И недаром герани, вполне по Чапеку, роскошно цвели в бедных комнатах: им требуется прохлада для земли — а где этого достигнешь лучше, чем в сыром подвале, и железистое удобрение — а что для этого лучше, чем дырявая кастрюля или старая консервная банка? Очень жаль, что герани вышли из моды, потому что разнообразию их сортов практически нет предела, а роскошь цветения у них совершенно тропическая. Еще жаль, что в новых, так называемых благоустроенных домах так решительно отменены подоконники, а отдельные квартиры почему-то устроены таким образом, что фикусы, стойко перенесшие вмести с геранями звание символов мещанства, пали перед их мелкогабаритностью и, кажется, вовсе исчезли из быта.

В качестве последнего литературного примера приведем содержание одного из рассказов В. Гиляровского из его книги "Москва и москвичи". В нем речь идет об очень ученом и очень скромном человеке, который довольствовался вполне непритязательным бытом в каком-то подвале и питался хлебом с колбасой. Друзья по подписке купили ему небольшой уютный домик на Шаболовке у некоей вдовы. Осматривя дом, счастливый владелец обнаружил, что бывшая хозяйка плачет на кухне, и встревожился, не обижена ли она сделкой. Оказалось, что ничего подобного, а жалко резать корову: в ее новом жилище для коровы места нет. Жалость к корове разделял и ученый, поэтому договорились так: корова остается в живых и на старом месте, а ее хозяйка поступает в экономки. При осмотре дома самое потрясающее впечатление произвела "зала", причем не только опрятностью, но и тем, что в ней на множестве окон и в простенках стояли горшки и кадки с удивительно пышно растущими кустами и деревцами самых разных субтропических видов. В дальнейшем обнаружилось, что вдова не только чисто ведет дом, жалеет корову и ухаживает за растениями, но отличается и другими приятными свойствами: хорошо готовит и питает уважение к учености и к ее представителям. В результате воспоследовал неравный, но совершенно счастливый брак, основанный на взаимном почитании обоими супругами тех прекрасных свойств, которые каждый из них усмотрел в другом. Вот каким замечательным образом привели двух немолодых людей к счастью любовь к животным, растениям и — не в последнюю очередь — к себе подобным.

К сожалению, современная художественная литература оставляет впечатление, что ей не до растений; в мире постмодернистских построений и людям-то выжить тяжело. Литература же, которую можно условно обозначить как познавательную, либо повествует о "пользе", которую можно извлекать из растений, либо оценивает их с точки зрения их "оккультной" ценности. Это, разумеется, достойно сожаления, но тем не менее утверждает растения в статусе самых меньших братьев: как и мы, они страдают от гримас общества потребления и мучаются в окружении неоязычества. Но поскольку не твари определяют судьбы творения, а Сам Творец, нам в нашем отношении к растениям полезно помнить, что они были — и будут! — лучшим украшением Райского Сада.

На коленях в огороде

Лебеду полю.

(А. Ахматова)

Самые разные люди в самые разные минуты своей жизни могут найти в Библии ответы на свои вопросы, даже если вопросы эти и не осознаются. Более того — человек меняется, и соответственно с этим меняется и его прочтение Библии; в нее, как в реку, нельзя войти дважды так, чтобы она оказалась одной и той же. Но аналогия с рекой — чисто внешняя, словесная, она, как и всякая языческая мудрость, нуждается в христианском осмыслении; Библия всегда одна и та же, а меняемся мы, и характер нашего изменения не в последнюю очередь зависит от того, часто ли мы обращаемся к Писанию, а главное — с какой целью.

Библия — не только Книга книг, как ее часто называют, она еще и Книга жизни, Книга мироздания. И замечательно то, что сказано в сущности гораздо больше, чем это просто выражено словами. О глубокой и многослойной символике библейских текстов написаны сотни книг, но все же каждый читатель в состоянии сделать свое маленькое открытие, увидеть то, что Священное Писание приготовило ему как личный подарок.

Вот, например, упоминание сорных трав; его общий смысл понять относительно несложно. О плевелах рассказывает притча в Евангелии от Матфея (Мф 13:24–30,36-42); эта притча изъясняется Самим Спасителем. Диавол тайно ("когда люди спали") сеет сорные травы на пшеничном поле; плевелы всходят вместе с пшеницей к удивлению работников, потому что семя было доброе; работники хотят тут же их уничтожить. Но хозяин поля опасается, что вместе с плевелами будет выполота и пшеница, поэтому предлагает подождать до жатвы, а тогда сначала собрать и сжечь плевелы, а потом приступить к сбору урожая. Для учеников Христос поясняет, что Сын Человеческий сеет в мире доброе семя — сынов Царствия, плевелы же суть сыны лукавого, семя диавола; жатва — это конец времен, жнецы — Ангелы.

Cлово плевел в современный русский язык взято непосредственно из церковнославянского; соответственное русское слово половел почти не употребляется, хотя фиксируется этимологическим словарем Фасмера. Именно с ним связан глагол полоть, то есть "уничтожать плевелы"; родственно ему и слово полова, что означает "мякина, солома" — именно то, что выбрасывают при сборе урожая. Такое явное соответствие евангельской притче этого описания в русском языке аграрного процесса, как представляется, наглядно демонстрирует ту роль, которую греческий текст Писания сыграл в формировании русского литературного языка.

Терния и волчцы упоминаются в Писании значительно чаще и нередко вместе. Значения их близки: так называются колючие сорные травы. Приведем список мест, в которых встречаются эти слова:

терния (терны), волчцы: Быт 3:18 (их произрастание — наказание Адаму за грехопадение, поскольку затрудняет работу); Ис 5:6 (Господь пошлет запустение на Свой виноградник, ибо тот принес дикие ягоды); Ис 10:17 ("Свет Израиля будет огнем, а Святый его — пламенем, которое сожжет и пожрет терны его и волчцы его в один день"); Ис 27:4 (Господь не гневен, но если кто противопоставит Ему в Его любимом винограднике волчцы и терн, Он выжжет виноградник); Ис 32:13 (предостережение беспечным — терн и волчцы будут расти на земле и на развалинах ныне веселящихся городов); Иез 2:6 (Господь увещевает пророка не страшиться тех отпавших, к которым Он его посылает, даже если они будут для него волчцами и тернами); Иез 28:24 (о Сидоне: "не будет он впредь для дома Израилева колючим терном и причиняющим боль волчцом"); Ос 10:8 (идолопоклонство Израиля; "терние и волчцы вырастут на жертвенниках их"); Евр 6:8 ("производящая терния и волчцы <земля> негодна и близка к проклятию, которого конец — сожжение");

терние: 2 Цар 23:6–7 ("нечестивые будут, как выброшенное терние, которого не берут рукою <…> огнем сожигают его на месте"); Мф 13:7,22 (притча о сеятеле: терние заглушает семя, упавшее в него, что означает бесплодность слова для тех, кто заботится о делах века сего и обольщается богатством); та же притча в Мк 4:7,18-19 и Лк 8:7,14;

волчцы: Иов 31:39–40 (Иов клянется в том, что неповинен: "если я ел плоды ее [земли] без платы и отягощал жизнь земледельцев, то пусть вместо пшеницы вырастет волчец…"). Добавим, что слово волчец — уменьшительное от волк[208], что приводит на память определение лжепророков как хищных волков в Мф 7:15.

Итак, Писание достаточно очевидно свидетельствует, что сорным травам уподобляются грехи и грешники, причем подчеркивается не просто их опасность, но и агрессивность. Сами же сорняки — порождение падшего мира, следствие грехопадения и одновременно кара за него, символ разрушения и гибели. Завершение этой темы в Писании — терновый венец, возложенный на Спасителя, взявшего на Себя грехи мира (Мк 15:17).

И действительно, наблюдения над жизнью сорняков позволяют убедиться в глубоком смысле этого библейского уподобления. А сорняков в каждом саду более чем достаточно, — падший мир продолжает способствовать их произрастанию, а загрязненность атмосферы, губительная для многих растений (отмечено, что она уже отразилась на росте мхов и можжевельников), для сорняков как будто создает особо благоприятные условия.

Первое, что поражает в сорняках — это их необыкновенная жизненная сила. Семена сорняков сохраняют всхожесть много лет, некоторые — до 11–15. Сторонник модного ныне направления мысли, отстаивающего всяческую "естественность" и близость к природе, может сказать: ну и прекрасно, и пусть себе растут, это — жизнь, а жизнь всегда права. Однако земной рай был не лесом, не лужайкой, а садом, то есть не просто специально выделенной территорией типа природного заповедника, а обработанным участком земли, на котором все произрастало по плану, регулярно (это, однако, вовсе еще не означает унылой геометрической правильности; эстетика сада геометрией отнюдь не исчерпывается, в ней — гармония высшего порядка). Можно лишний раз вспомнить, что слово культура изначально относилось к возделыванию земли и выращиванию специально выведенных или отобранных растений, и что слово культ, означающее поклонение Богу, богослужение, иными словами — действия, угодные Богу, — того же корня.

Как и многие другие человеческие дела и занятия, садоводство может быть душеполезным, во-первых, если не превращается в страсть, во-вторых, если им занимаются тщательно и добросовестно. Как грязное, захламленное помещение, так и неухоженный сад вредят душе — и не только потому, что напоминают человеку о собственной его лености и необязательности, но и потому, что противоречат Божиему замыслу о прекрасно устроенном мире. Вид сада, заросшего сорняками, среди которых не "процветают", а мучаются культурные растения, рождает в душе грусть и тревогу, а вид сада, в котором человеческое тщание поддерживает порядок, вселяет мир, покой, ощущение законченности, гармонии, в конечном итоге — глубокого единения Бога и мира[209].

Занимаясь садом, можно заметить, что даже культурные растения как-то преображаются, если посадить их, например, слишком густо или в неправильном сочетании: либо они начинают хиреть, болеть, либо одно подавляет другое, либо просто нет того впечатления устроенности, которое обязательно должно возникать в саду. Напротив, растения, принесенные из леса или с поля (садоводы называют их "дикарями" и очень ценят), посаженные на правильное для них место, сразу начинают выглядеть как равноправные члены садового содружества.

Так что дело человека — возделывать землю, устраивать ее; согласно Ветхому Завету — потому, что так заповедано было Адаму[210] (может быть, можно предположить, что возделывание земли было ему в утешение, а необходимые для этого усилия — в наказание), а согласно Новому Завету — для того, чтобы быть соработником у Бога (см. 1 Кор 3:9), чтобы в кротости наследовать землю (Мф 5:5).

Усилий и кротости в борьбе с сорняками никогда не бывает слишком много (кротости отчасти способствует коленопреклоненная поза сражающегося с тернием и плевелами); эта борьба ведется непрестанно каждый год от начала оттаивания земли и до очередного ее замерзания. Вот из каких эпизодов она состоит.

Земля возделана; прилежный садовод делает это загодя, осенью, и с облегчением смотрит на ровную, чистую почву. Но уже через несколько дней из нее начинают упрямо пробиваться сорняки, напоминая об изгнанном бесе, вернувшемся в пустой дом (см. Мф 12:43–45; Лк 11:24–26). Что здесь поможет? — только кротость, только терпеливые постоянные усилия. Ведь даже если в соответствии с правилами агротехники — и с Евангелием! — сжигать сорняки, а не складывать их в компост, умножая тем самым свое "богатство" сомнительными прибавлениями, то все равно остаются семена сорняков, заносимые ветром и птицами. Еще хуже обстоит дело с нашими попытками сразу и без особых трудов улучшить почву, унаваживая ее: тут уж ростки сорняков (ведь никто не может помешать корове съесть траву с созревшими семенами) не только появляются в неисчислимом количестве, но, будучи снабженными усиленным питанием, поражают своей пышностью, кажутся особенно наглыми и самодовольными. А вся проблема в том, чтобы набраться терпения, не пытаясь одним махом резко улучшить состояние сада. Вот если навоз пролежит несколько лет, желательно так, чтобы зимой хорошенько промерзал, тогда он действительно сможет послужить культурным растениям, а не плевелам.

Допустим, что земля еще раз освобождена от сорняков и семена высеяны. Хорошо известно, что очень быстро из земли вылезает зеленый росток, и не один, и принимается увеличиваться буквально на глазах, — этакое торжество жизни. Вскоре почва сплошь покрывается зеленью — и все это плевелы, среди которых через некоторое время можно разглядеть хилые робкие росточки посеянного. И тут у садовода, как у работников из притчи о плевелах, возникает горячее желание выдрать все сорняки разом и как можно быстрее. Однако делать этого нельзя, нужно подождать, пока культурные растения развернут хотя бы два листика, а потом уж пропалывать.

Сравнение сорняков с лжеучителями и самой греховностью усугубляется тем, что выглядят они ("ведут себя", если можно так выразиться) не только нагло и самодовольно, но и глумливо. Самым страшным грехом называл глумливость Честертон, и действительно, мы знаем, как бурный ненавистник и гонитель христиан Савл превратился в пламенного апостола Павла, но вряд ли можем представить себе, как чистый пламень веры возгорается в душе, постоянная реакция которой на мир Божий — вялая издевательская ухмылка. Конечно, невозможное нам возможно Богу, хотящему всех спасти, но если склонность к глумлению не будет вырвана, отброшена и сожжена в самом начале пути, не помогут ни беседы, ни чтение, ни даже прилежное хождение в храм: что может дать пребывание в доме Божием тому, кто всегда и везде выискивает повод для издевательства как самого дешевого способа самопревозношения? Так вот, посев, заросший сорняками, как бы утверждает, что они непобедимы, что их, конечно, можно вырвать, но на смену придут новые, а нужные ростки при этом непременно погибнут.

Здесь главное для садовника — не приходить в отчаяние, не доверять голосу плевелов, поскольку они — семя диавола, а потихоньку, очень медленно, заботливо, осторожно приступать к делу, перебирать и распутывать стебелек за стебельком, стараясь не ошибиться, но и не пропустить сорняк. После долгих усилий перед ним — печальный на вид результат: редкие ростки с поникшими листиками склонились над взбаламученной землей. Но это не страшно; их нужно осторожно и бережно поливать и, если нужно, укрывать от солнцепека (правильно выбрать погоду для прополки — великое дело!). Глядь — через совсем небольшое количество дней посевы уже стоят дружными рядами, ростки крепнут, выбрасывают все новые листья и побеги…

Насколько же это похоже на сложности, возникающие при попытках воспитывать по-христиански малых детей! Трудно в первых проявлениях крохотной личности распознать болезнь и каприз, веселье и перевозбуждение. Трудно разобраться с тем, что дети невинны, но не безгрешны, — мешают стереотипы собственной внутренней жизни[211]. Трудно воздержаться и не начать "воцерковлять" крохотных детей по "взрослым" правилам[212]. Тем самым оказывается, что в садоводстве и воспитании детей очень много общего и, как и все неслучайно в истории Спасения, вовсе не случайно Воскресший Спаситель был встречен в саду и принят за садовника (см. Ин 20:14 и сл.).

Иное дело — запущенный участок, казалось бы, сплошь заросший мощными сорняками, среди которых находятся ослабленные растения уже довольно зрелого возраста, как правило, многолетники. Здесь глумление плевелов достигает наивысшей степени; кажется, они уже празднуют победу и вроде бы по праву: их корни образуют сложную систему, головоломным образом переплетясь с корнями культурных растений. В самом деле, лучший способ уничтожения сорняков в таком случае весьма радикален: нужно выкопать все культурные растения (проблема их сохранения — особое дело) и уже потом выкорчевывать сорняки, а это так же трудно, как взрослому, сложившемуся вроде бы человеку, отказываться от того, что он, может быть, считает неотъемлемой частью своей личности и что на самом деле грех, морок, дурная привычка. Да, все очень непросто, когда очищаться от плевелов приходится взрослым, возросшим существам, будь то люди или растения, и когда вся сложность такого очищения предстает перед нами в столь наглядном виде, как это бывает в саду, всерьез захочется отказаться от практики осуждения ближнего и дальнего и перенести весь пыл праведного обличения на себя самого.

Процесс очищения от плевелов может быть и губителен для некоторых видов растений, в первую очередь — для папоротников, которые образуют мощную, запутанную систему тонких разветвленных корней. Эти корни обладают одним роковым для себя свойством: они служат прекрасной питательной средой для других растений (некоторые особо нежные сорта орхидей выращивают исключительно на корнях папоротника). А чувствительность этих корней такова, что пересадки они почти не выносят[213]. И вот тут-то, над гибнущим папоротником, поневоле задумаешься о том, что нет у нас времени грешить, что нельзя отодвигать момент покаяния, поворота жизни, что одно дело — Божие милосердие и долготерпение, а другое — то жалкое состояние, в которое приводят нас годы греховной жизни. И стоит ли так дружелюбно и безмятежно принимать в себя грех, как это делают папоротники?

Что касается выбора времени для уничтожения плевелов, то здесь (как и в случае с помыслами) главное — не дать созреть семенам. Поэтому в жизни садовода должны сочетаться умение ждать, как об этом говорилось выше, и умение действовать быстро и решительно, сообразуясь не со своими удобствами и общими планами, а с течением событий. В некоторых случаях промедление в несколько дней "обеспечивает" нам еще год тяжкой работы (и, соответственно, еще год душевного омрачения). И становится понятным, что благовремение — это не то время, когда мы охотно и с удовольствием выполняем какую-то работу, а то, когда ее нужно выполнить для пользы дела. К тому же если мы выпалываем плевелы до плодоношения, то они, перегнивая, дают нам плодородную почву, а при промедлении — почву зараженную, так что их остается только сжечь. И помнить, что бывают плевелы настолько зловредные, что семена их созревают даже тогда, когда сами растения уже вырваны.

В заключение предлагается описание самых распространенных сорняков нашей средней полосы, их опасности и вредных свойств. При этом аналогии с человеческими грехами в общем очевидны, но поскольку конкретизация степени опасности того или иного греха для определенного человека в определенный период его жизни — дело сугубо личное, мы воздержимся от дальнейших уподоблений.

Некоторые сомнения и возражения может вызвать то, что отчасти нижеперечисленные растения известны как лекарственные, лебеду на Руси подмешивали в хлеб в голодные годы, а сныть даже вкушал преподобный Серафим Саровский. Но дело не в том, что не всякому следует дерзать равняться с Преподобным в его аскетическом подвиге, не в том, что сныть съедобна только ранней весной, и даже не в том, что лекарственные свойства теряются растениями на культурной почве, а в том, что наша тема — сад, а вовсе не приусадебное хозяйство; сад как образец гармонии тварного мира перед лицом Божиим, как отблеск земного рая. В конце концов, злейший враг хлебов, спорынья, — тоже лекарственное растение, но нужно же принимать решение, что выращивать: или хлеб, или спорынью.

Злаковые сорняки, "трава" как таковая, сходны между собой, но видов их много. Их общее свойство — образовывать подземную систему побегов (при этом острый молодой побег пырея вполне в состоянии проткнуть насквозь картофельный клубень); некоторые из них дают подземные побеги на значительной глубине, так что отдельный пучок вроде бы вырывается довольно легко, но это не помогает, а создает только видимость чистоты. Иногда такие побеги бывают жесткими, как проволока, и могут поранить руку; впрочем, режут руки и сами эти растения. Среди злаковых есть нежная на вид травка, которая вырывается без особых усилий, но вместе со всем плодородным слоем почвы.

Осот — растение с колючими листьями, семена его разносятся ветром. Кажется, что его нетрудно вырвать, потому что корень не ветвится, а уходит вертикально в почву. И действительно, какое-то количество корня вырвать можно, но он так невероятно длинен, что полное искоренение осота требует настоящих раскопок.

Пастушья сумка отличается тем, что зацветает и приносит семена в самом нежном возрасте; этот сорняк может плодоносить уже тогда, когда высота его едва достигает четырех сантиметров. При небрежности садовода пастушья сумка дает семена три раза за лето.

Мокрица — очаровательное с виду растение, нежные и хрупкие побеги которого с небольшими яркими округлыми листочками стелятся по земле, образуя зеленый ковер. Так хочется вырывать ее целыми пучками, тем более что это легко! Но нужно помнить, что любой кусочек мокрицы в два сантиметра длиной, будь то стебелек или корешок толщиной с волос, способен дать жизнь новому растению.

Крапива — великолепный образец терния; ее тонкие колючки причиняют болезненные ожоги. Растет только на очень хорошей почве. Мощные корни расходятся под землей на значительное расстояние. Небрежно вырванный куст к осени дает десятки побегов.

Чертополох — самый колючий из всех колючих сорняков. Вообще-то он очень декоративен, поэтому легко может возникнуть соблазн дать ему место в саду. Но беда в том, что множество семян-пушинок разносится ветром и прорастает там, где чертополох совсем не к месту, а на отведенном ему месте он расти упорно не хочет, так что эту красоту лучше отринуть, тем более что страшно колючие розетки занимают много места и так просто к ним не подступишься даже в перчатках.

Лопух, тоже крупное и красивое растение, — скорее волчец; его колючие соцветия цепляются к одежде и к шерсти животных так, что их потом не вытащищь.

Одуванчики соединяют в себе три опасности: обилие разносимых ветром семян, два цветения за лето и корневища, уходящие вглубь земли на глубину, несопоставимую с величиной растения, да еще и разветвляющиеся. Лучшее время для прополки одуванчиков — ранняя весна, когда земля мягкая. Тогда есть шанс вытащить умопомрачительный корень целиком; в противном случае "недоискорененный" одуванчик дает мощный куст, несколько растений из одного корня. Млечный сок одуванчика оставляет на руках темные пятна, смывающиеся (точнее, сдирающиеся) только с большим трудом.

Молочаи напоминают осот колючими листьями и одуванчики — желтыми цветочками, дающими семена-пушинки. Их сравнительно легко вырывать, пока они не зацвели, а у цветущего растения корни становятся невероятно упрямыми и цепкими. Если попытаться ограничиться тем, что срывать только цветки молочая, отложив искоренение "на потом", то цветение многократно умножается, и все растение взрывается цветковыми побегами, напоминая многоглавого дракона.

Сныть — самый упорный сорняк; ее подземные побеги, очень хрупкие, распространяются на десятки метров и так легко обрываются при искоренении, что "концов не сыщещь". Практика показывает, что единственный способ покончить со снытью (да и то не за один прием и даже не за один год) — это опрыскать ее гербицидом, что вполне аналогично сжиганию. Беда в том, что гербицид уничтожит и садовые растения, так что их лучше пересадить в другое место, высвобождая поле брани со снытью.

Лебеда не дает подземных побегов, но образует чрезвычайно обширную корневую систему, так что средней величины растение "поедает" почти ведро земли, и очень буйно размножается.

Общее свойство всех сорняков — это оборотная сторона их жизненной силы: они совершенно истощают почву, а не просто заражают ее своими корнями и семенами, и было бы заблуждением утверждать в духе терпимости, что место под солнцем найдется всем и что культурные растения должны сосуществовать с растениями сорными, так как плевелы подобной терпимостью вовсе не отличаются и места под солнцем требуют не для того, чтобы с кем-то сосуществовать, а для себя и только для себя.

…Очень трудно бороться с плевелами, почти так же трудно, как и с грехами. Но только исполнив труд покаяния, испросив искоренения грехов (и потрудившись над искоренением сорняков), мы вправе с особым смыслом произнести слова Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней (Пс 23:1).

Автор этих рассказов — Наталия Дмитриевна Шаховская-Шик, мать пятерых детей, жена священника Михаила (Михаила Владимировича) Шика, расстрелянного в 1937 г. "за активное участие в контрреволюционной организации церковников-нелегалов".

Она была третьим ребенком в семье князя Дмитрия Ивановича Шаховского (внука декабриста Ф.П. Шаховского), земского деятеля, члена ЦК партии конституционных демократов, одного из министров Временного правительства, последние годы своей жизни посвятившего изучению философского и литературного наследия П.Я. Чаадаева (он также расстрелян в 1938 г. в возрасте 76 лет "как участник контрреволюционного заговора").

Наталия Дмитриевна родилась в 1890 г. в с. Михайловском (имении деда) близ Ярославля, училась в Ярославской женской гимназии; в 1913 г. закончила исторический факультет Московских Высших женских курсов и в период с 1912 по 1917 гг. работала в издательстве К.Ф. Некрасова, где опубликовано несколько ее работ — исторические очерки, биография В.Г. Короленко, положительно оцененная им самим; статья памяти А.П. Чехова и др.

После революции она сменила литературную работу на общественную — заведовала культурно-просветительским отделом Дмитровского Союза Кооперативов; затем, поселившись в Сергиевом Посаде, преподавала в местном педагогическом техникуме. За это время она прошла путь от детской веры в Бога, через потерю ее, к новому, уже взрослому осмыслению своей веры, которую пронесла через всю остальную жизнь.

Выйдя в 1918 г. замуж за крестившегося еврея — М.В. Шика, который позднее, в 1927 г., в ссылке принял священнический сан, она первые годы супружества оставалась бездетной, очень тяжело переживала это (врачи ничего не обещали), и появление на свет в 1922 г. первенца — Сергея восприняла как великое чудо, но при этом ей пришлось сделать трудный выбор. Рождение ребенка, по мнению врачей, грозило повлечь за собой новую вспышку туберкулеза, перенесенного ею в 1914-15 гг., и болезнь могла оказаться смертельной. Наталия Дмитриевна, выяснив, что будущему ребенку ничего в этом случае не грозит, категорически отвергла аборт, сказав, что "жизнь за жизнь — это не так уж дорого". И она дала жизнь еще четверым детям.

С чувством благоговения и пристальным вниманием она относилась и к своим, и к чужим детям, записывала (особенно о первых трех) все, что казалось ей важным для понимания их внутренней жизни. Позднее, в 30-е гг. эти записи оформились в маленькие рассказы, которые писались "в стол" и до сих пор нигде не были опубликованы.

Все действующие лица — реальные дети со своими подлинными именами: Никита — сын художника В.А. Фаворского, большого друга о. Михаила; Сережа, Маша, Лиза (Елочка), Дима и Николенька — дети Наталии Дмитриевны и о. Михаила с разницей в возрасте 1,5-2-3 года; Таня и Алеша — дети еще одного друга семьи — священника Сергия Сидорова.

В конце 20-х — начале 30-х гг. Наталия Дмитриевна сотрудничала с издательством "Посредник", переводила и писала для детей и юношества популярные книжки о путешественниках, изобретателях, ученых. Последняя ее книга, написанная вместе с М.В. Шиком, — о Фарадее — была издана трижды: в 1937 г. ("Загадка магнита"), в 1947 г. ("Майкл Фарадей") и в 1968 г. ("Повелитель молний").

Затем Наталии Дмитриевне довелось пережить арест мужа (1937 г.) и неизвестность о его судьбе, бытовые и моральные тяготы немецкой оккупации в городке Малоярославце (октябрь — декабрь 1941 г.). Кроме бомбежек, холода и голода (а семья Наталии Дмитриевны в это время выросла до 12 человек, так как вокруг нее, кроме собственных детей, собрались родные и неродные старушки, бежавшие от московских бомбежек и малоярославецкой бесприютности), было и самое страшное — вызов в немецкую комендатуру и указание явиться с детьми (полуеврейской крови) 24 декабря. Детям (17?ти, 15?ти, 13?ти и 11?ти лет) грозила отправка в гетто. Никакие справки о том, что ее муж и дети — православные, не играли роли: имела значение только кровь… И что же? 24–26 декабря комендатура не работала — Рождество! В ночь на 27?е начался обстрел города подошедшими нашими войсками, комендатура спешно выехала, а 1-го января 1942 г. в город вошли наши части. И такие чудеса сопровождали Наталию Дмитриевну всю ее жизнь.

Однако здесь она уже не устояла против своего давнего врага — туберкулеза и умерла в Московском Туберкулезном институте 20 июля 1942 г.

Е. М.

Никиту разбудили в 4 часа утра. Было совсем темно, и он долго не мог понять, зачем надо вставать, хотя мама с вечера и говорила ему, что они ночью поедут на поезд. Поезд шел в 6 часов утра. Днем ли, ночью ли, все равно надо было ехать на вокзал через всю Москву на салазках, потому что ни трамваи, ни автобусы по Москве не ходили.

Был 1919 год.

Никита спросонья сердился и брыкал свою маму ногами. А мама растерянно и жалобно повторяла:

— Ну, Никита, ну Никита же. Ведь дядя Миша за нами приехал.

Мама была очень кроткая и никогда не сердилась, но часто плакала, потому что папа был на фронте.

Никиту все-таки одели, вывели на улицу и усадили на мягкие вещи на салазках.

И когда дядя Миша повез салазки по пустым и сонным улицам, Никита подумал, что ночью ездить лучше, чем днем: все видно, но все другое, на себя непохожее.

Была оттепель, хотя стоял конец декабря. Салазки плохо шли по талому снегу. Дядя Миша часто останавливался и вытирал лоб. Мама подходила сзади и спрашивала:

— Никита, ты не спишь, не упадешь?

Никита отвечал, подумав:

— Не сплю.

В поезде его усадили у окна и он, не спеша, пожевал кусочек черного хлеба, который мама достала из кармана.

— Что, Никита, — спросил дядя Миша, — ты рад опять ехать в Сергиево?

Никита сначала поднял брови, потом открыл рот и опять его закрыл, потом открыл опять и наконец сказал:

— Да.

И через три минуты:

— Там лучше.

— Чем же там лучше? — продолжал спрашивать дядя Миша.

Никита ответил после размышления:

— Там цветы.

— Ну, — сказал дядя Миша, — теперь зима и цветов нет.

— Травка, — сказал Никита, еще подумав.

— И травки нет, везде снег.

Никита думал очень долго и наконец сказал:

— Деревья.

— Вот это так, — сказал дядя Миша. Но ведь и в Москве есть деревья.

Никита помолчал. Но минут через пять он опять открыл рот.

— Москва, это вроде пустыни, — сказал он.

— Ну? — удивился дядя Миша. — Разве в пустыне есть дома? А людей-то в Москве сколько!

Но Никита уже ничего не отвечал. Он подумал, что дядя Миша, наверно, понимает, что он хочет сказать, а только ему хочется поговорить. А это так и было на самом деле.

В Сергиеве Никита с мамой должны были жить при детском клубе, где мама получила место. Но пока комната их была неустроена, дядя Миша взял их к себе. Он жил со своей женой в маленьком домике на краю города. Никите нравилось, что домик и все в нем маленькое, точно игрушечное: маленькие комнатки и окошечки маленькие и кухня маленькая, а печка большая. И тепло.

Разбирали вещи и день прошел очень быстро. А вечером мама сказала, что у нее есть для Никиты яичко и пошла его варить. Никита же залез на кровать и нечаянно заснул.

Проснулся он только утром и сейчас же спросил:

— Мама, а где яичко?

— Вот оно, — радостно сказала мама, — кушай с хлебом.

Но Никита долго что-то соображал и наконец заплакал.

— Что с тобой, — растерянно спрашивала мама, — о чем ты плачешь, чего ты хочешь?

— Я хочу вчера съесть яичко, — сквозь слезы отвечал Никита. И он долго не мог утешиться, потому что понял невозвратимость прожитого дня.

Никите было 4 года.

Сережа только что встал.

Няня его умыла и застегнула ему все пуговицы.

После этого он отправился в обход.

Сначала к папе, который как раз проснулся.

— Папа, ты сто?

— Я ничего, а ты что?

Сережа тоже хочет сказать "ничего", но у него это выходит так:

— Ни-сю-во.

При этом круглая его рожица расплывается, и папе очень хочется поймать Сережу и поцеловать, но он уже у мамы.

Мама держит на руках новую, недавно родившуюся сестричку.

— Мама, ты сто?

— Я детку кормлю, а ты что?

— Ни-сю-во.

Сережа улыбается и мама тоже. А детка еще не умеет улыбаться. Она только сосет и косится на Сережу одним глазом.

Теперь в кухню, к няне.

— Няня, ты сто?

— Я самовар ставлю, а ты что?

— Ни-сю-во.

Сережа трогает самовар пальцем, и наскоро обменявшись с няней улыбками, бежит в столовую к бабушке.

— Бабуська, ты сто, сидишь?

— Сижу, милый, чулок штопаю, а ты что?

— Ни-сю-во.

Сережа очень доволен разговором. Он думает, не начать ли обход сначала, но вдруг соображает, что все заняты, а он нет. Он хмурит брови, потом растопыривает пальцы и смотрит на них горестно.

— Пустые юки. Ай-яй-яй, пустые юки.

Может быть, дело дошло бы до слез, но тут как раз няня зовет пить молоко, и Сережа лезет на свой высокий стул.

На столе стоит его старая кружечка с отбитой ручкой. Сережа на нее смотрит любовно и сожалительно, но когда мама по ошибке хочет налить в нее молоко, он протестует:

— Неть. С ай-яй-яй-ем. Не надо с ай-яй-яй-ем.

Все сломанные вещи называются "с ай-яй-яй-ем".

Выпив молоко, Сережа опять озабоченно поглядывает на свои растопыренные пальцы и мама поскорее дает ему фасольку.

Разноцветная фасоль в высокой жестянке и круглая деревянная чашечка — это одно из любимых Сережиных занятий. Он насыпает в чашечку немного фасоли и спрашивает маму:

— Мало?

— Мало, — говорит мама, наливая папе чаю.

Сережа подсыпает еще и опять спрашивает:

— Мало?

— Мало.

Так продолжается довольно долго. Наконец Сережа насыпает полную чашечку и спрашивает:

— Много?

— Много, — говорит мама, вытирая чашки.

Сережа, просияв улыбкой, высыпает всю фасоль обратно в жестянку и начинает сначала:

— Мало?

Он мог бы заниматься этим еще долго, но в это время звонят и входит Баб-Вав.

— Погода очень хорошая, — говорит она, — я пришла погулять с Сережей.

Баб-Вав неродная бабушка. Она очень толстая и очень добрая. Сережа очень ее любит. Но все-таки он стоит в нерешительности: а как же фасолька? Но Баб-Вав берет его за руку, а мама уже надевает шапку.

— Мы пойдем к пруду, — говорит Баб-Вав, — хочешь?

— Хотю.

Стоит конец августа и листья на березах уже желтеют, но на небе ни облачка и на солнышке даже жарко. По дороге встречается много гусей. Совсем недавно Сережа называл их "га-га-га", а потому и гулять у него называлось "га-га-га", но теперь он уже хорошо говорит "гуси".

— Вон перышко, — говорит Баб-Вав, — это гусь, верно, потерял.

Сережа поднимает перышко и бежит за гусем:

— На, гусь. Гусь, на!

Но гусь с криком, растопырив крылья и вытянув шею, хочет ущипнуть Сережу за палец, и Сережа бежит обратно тоже с криком.

На пруду плавают утки. Пруд длинный, похож на реку. В самом узком месте через него идут мостки. Сережа стоит на мостках и кричит: "ути, ути". Он уже забыл свою обиду на гуся. Ему очень весело. Он бывал здесь не раз за свою двухлетнюю жизнь, но сейчас он как будто впервые понял, как все это, — вода, облитая солнцем, желтеющие деревья, смешные проворные утята, — удивительно, интересно и красиво.

— Сережа, посмотри назад, — говорит Баб-Вав.

Сзади, совсем близко, плывет быстро-быстро перебирая лапками, большая утиная семья. Сережа смеется. Может быть, ему хотелось бы сказать Баб-Вав о том, что жизнь прекрасна. Но он только всплескивает руками и произносит в восхищении:

— Ой, батюски, еще ути!

Мама часто говорила:

— Сережа, прогони каприз.

Сереже было три с половиной года. Нельзя сказать, чтобы он был злой или упрямый мальчик, но только он никак не мог примириться с тем, что что-нибудь происходит не так, как ему казалось должным.

Башмаки, например, надо было застегивать крючком, а крючок Сережа должен был сам вешать на место. Если же кто-нибудь застегнет ему башмаки без помощи крючка, Сережа плакал и требовал, чтобы все сделали сначала.

Сережа очень любил встречать папу, когда тот приезжал из Москвы. Но иногда случалось, что Сережа еще не успеет выйти на крыльцо, а папа уже входит в переднюю. Тогда начинался ужасный рев:

— Я хотел встретить…

И папа поскорее надевал опять шапку и, не снимая заплечного мешка, убегал на улицу, а Сережа бежал за ним его встречать и через пять минут оба возвращались очень довольные. А если папа очень устал и спешил поговорить с мамой, и не хотел идти опять на улицу, Сережа долго плакал:

— Я не успел встретить…

Вечером обыкновенно мама брала Сережу на руки или на спину и несла в кроватку. Но раз у мамы болела голова, и она попросила няню снести его спать. Сережа разбушевался:

— Неси меня назад в столовую, а мама пусть снесет в постель.

Но мама не захотела, говоря, что это каприз, и Сережа плакал очень долго. Потом сказал сердито: "Вытри глазки" и уснул.

Бывало и так, что кто-нибудь найдет клопа и выбросит, а Сережа начинает плакать:

— Я не видал, какой клоп.

И много еще бывало случаев, когда Сережа кричал и плакал, а мама говорила серьезным голосом:

— Сережа, прогони каприз.

Не знаю, говорила ли она это в тот день, о котором я хочу рассказать. В этот день Сережа не хотел идти домой с гулянья, когда надо было обедать. Мама повела его домой за руку, но он поднял крик в сенях. Мама хотела его оставить и уйти домой одна, но он не хотел оставаться один и весь красный, с мокрым лицом и раскрытым ртом бежал за мамой и хватал ее за шубу, чтобы заставить вернуться.

Вдруг он остановился посреди сеней, повернулся спиной к маме и стал топать ногами и кричать: "Уходи, уходи". Потом послышался какой-то писк. Потом Сережа стал махать рукой изо всех сил и все кричал: "Уходи, уходи".

— Что с тобой, Сережа, — испуганно спросила мама. — Кого ты гонишь?

— Я гоню каприз, — отвечал Сережа сквозь слезы. — Слышишь, мама, это он пищит: пи-пи-и — вон как пищит, это он уходить не хочет. Ну, уходи же, уходи!

Мама так удивилась, что ничего не могла сказать. Она стояла и смотрела, как Сережа боролся с капризом, пока он не повернул к ней еще мокрое от слез, но уже сияющее лицо:

— Ушел. Совсем ушел. А ты слыхала, как он пищал?

Сережа пошел домой и стал раздеваться. Тогда мама, наконец, поняла. Она поняла, что ее мальчик одержал первую в своей жизни великую победу. И когда она вошла за Сережей в дом, он увидел с удивлением, что мама смеялась, а по щеке ее бежала слезинка.

После того, как Сережа научился гнать каприз, взрослые научились ему помогать. Для этого выработались разные приемы: можно было слегка похлопать Сережу по спинке и подуть за воротник рубашки, или пошарить за воротником, чтобы выгнать спрятавшийся каприз; можно было покричать на него и даже потопать: каприз бежал с позором, а Сережа сквозь слезы сиял улыбкой. Но удивительно, что иногда все, — и Сережа, и мама, и другие, — забывали об этом простом и могущественном средстве, а каприз пользовался этим и праздновал победу.

Случилось раз, что мама приехала с Сережей в Москву. У нее была большая тревога за папу и она была утомлена и расстроена. Вечером пришла нежеланная гостья. Мама сидела с ней в бабушкиной комнате, а Сережу уложили рядом в дедушкином кабинете.

Сереже давно уже полагалось засыпать одному. Но здесь, в чужой комнате, и оттого, что мама с ним плохо простилась, ему было очень скучно. Он плакал и звал маму.

Бабушка хотела к нему пойти, но мама ей не позволила. Она сказала:

— Я с таким трудом приучила его засыпать одного, а если раз около него посидеть, то он и всегда будет просить.

Сережа вспомнил, что надо прогнать каприз и не мог. Ему казалось, что какие-то страшные капризы лезут на него из-под дивана и крепко держат его длинными пальцами.

Он плакал и кричал.

В бабушкиной комнате разговор не клеился. Всем было скучно.

— Бедный мальчик, — сказала гостья, — пойдите уж к нему.

— Совсем не нужно, — отвечала мама, — он так лучше успокоится.

Если бы она слышала, что кричал Сережа, она, пожалуй, бы к нему пошла. Он кричал:

— Помогите мне кто-нибудь прогнать каприз!

Но мама этого не слыхала. Она закрыла покрепче дверь и разговаривала с неприятной гостьей.

И Сережа плакал, пока добрый сон не прогнал все капризы.

На стене висела длинная бумажка. Против чисел месяца стояли палочки неровными заборчиками.

Палочками я отмечала каждый приступ кашля, чтобы знать — сколько их было за день.

Заборчики делались все длиннее, а Сережа все худел и бледнел. Коклюш мучал его уже месяц и все усиливался. Надо было питать Сережу как можно лучше, но питание все выходило обратно при кашле.

Лекарства не помогали. После приступа, лежа в изнеможении, Сережа протягивал дрожащую руку к чашечке с размоченной просвиркой и говорил слабеньким голоском:

— Святые лекарства лучше помогают.

В этот день было больше 20 припадков и последний был очень силен. В тазике, над которым наклонялся Сережа, было много крови. Легочные сосуды разрывались от страшного напряжения.

Я была одна с Сережей в тихом мезонине, который нам уступила Баб-Вав. И когда Сережа наконец уснул на большой Баб-Вавиной кровати, я с тоской посмотрела на часы и на свой диванчик.

Было почти 11 часов. Я очень устала. Ложиться спать? Но ведь я знала, что не пройдет и часа, как меня разбудит слабый задыхающийся крик и мальчик забьется, захлебываясь в судорожном воющем кашле.

Ночью припадки были так же часты, как и днем. Сегодняшний день обещал плохую ночь.

Нет, лучше не ложиться.

Что же делать? Читать? Молиться?

Я начала молиться Божией Матери.

Я читала один за другим каноны и акафисты из своего молитвенника и роняла слезы на книгу. Я думала о Сережином отце, который так далеко. Неужели ему не суждено больше увидеть своего первенца?

Прочитав все, что было в моем молитвеннике, я посмотрела на часы. Было уже больше 12?ти. Припадка еще не было. Я начала читать сначала с вдруг проснувшейся надеждой. 1 час. 2 часа. Припадка не было.

А если так, то я буду молиться всю ночь!

Впервые в жизни я так ясно ощутила молитву как реальную вещественную силу, противостоящую страшной силе таинственной болезни.

Я вспомнила, как побеждали израильтяне, пока Моисей держал распростертые руки…

В 4 часа утра я подошла к Сереже. Он спал спокойно. На душе у меня тоже было спокойно.

Я не могла больше молиться. Я легла на свой диванчик и уснула. Через час меня разбудил испуганный крик. Но припадок уже не был так силен.

Болезнь начала уступать…

Маша с тетей Аней поехали к доктору, то есть Маша поехала на санках, а тетя Аня ее везла. Маша была здорова, но тете Ане надо было поговорить с доктором, а Маше надо было погулять, так как погода была очень хорошая. День был ясный, с легким морозцем. Стоял конец февраля.

Маша сидела закутанная в санках и всю дорогу молчала. Только когда приехали, она тихо сказала:

— Я флаг видела.

Маше было два с половиной года. У нее было бледное некрасивое личико и почти всегда серьезный вид.

Она дожидалась в санках, пока тетя Аня поговорила с доктором, и молча ехала обратно. Только когда остановились у мостика, близко от дома, она сказала так же тихо: "Я два флага видела".

Маша жила не дома, а у бабушки, потому что у Сережи был коклюш. Но коклюш уже почти прошел и доктор позволил детям встречаться на гуляньи.

И вернувшись от доктора, тетя Аня с Машей поехали посмотреть, не гуляет ли Сережа.

Сережа стоял около ворот в коричневой поддевочке с красным кушаком и с лопаткой в руках. Он был старше Маши на два года.

Дети не виделись 2 месяца. Тетя Аня сказала, что они могут поздороваться, но не целоваться.

— Зд’яствуй, Маша, — сказал Сережа.

— Здляствуй, Селеза, — сказала Маша.

Она сидела в санках, а Сережа стоял с лопаточкой. Оба долго молчали. Тетя Аня тоже молчала и на них смотрела.

Маша поглядела на Сережины покрасневшие щечки, на руки в стареньких рукавичках и спросила с серьезным и заботливым лицом:

— Селеза, ты не озяб?

— Нет, я не озяб.

Солнышко заходило. Косые его лучи, прорвавшись из-за церкви, осветили верхушки берез бульвара.

Маша посмотрела кругом и опять на Сережу. Ей хотелось много сказать, а слов не было. И она спросила нежным протяжным голоском:

— Селезенька, ты не озяб?

— Нет, Маша, не озяб.

— Ну, пора по домам, — сказала тетя и повезла Машу к бабушке на другой конец бульвара, а Сережа пошел домой.

Елочка лежала на кровати распеленутая, а Маша стояла около кровати: ей велели смотреть, чтобы сестричка не упала. Маше еще не было двух лет, а Елочке было всего три месяца. Она хватала ручками воздух и молотила ножками по кровати, как будто танцевала лежа. И ручки и ножки были очень смешные: малюсенькие, а все пальчики есть. И ноготки.

Пока Елочки еще не было, Маше очень хотелось, чтобы у нее была сестричка, но теперь она была не очень довольна. С сестричкой нельзя было играть: то она плачет, то сосет, то спит, и на руки ее не дают, говорят: "мала, уронишь". Главное же, Маше часто очень хотелось, чтобы у Елочки была бы своя, другая мама. Она еще чуть-чуть помнила, как хорошо было лежать у теплой груди и сосать и, когда мама брала кормить Елочку, ей было немножко обидно.

Но сейчас Маша не думала об этом. Она ловила своей маленькой ручкой крошечную ладошку и смеялась. Что-то очень знакомое, приятное напоминала ей эта ладошка. И вдруг она вспомнила:

— Сорока!

Сорока — которую мама и няня столько раз делали на ее собственной ладони.

"Сорока-белобока, на порог скакала, кашку варила, деток кормила".

И Маша радостно закричала маме:

— Тута мозьно деить соёку.

Это открытие привело ее в восторг. Она ловила по очереди чуточные пальчики: "этому дала, этому дала". Елочка выдергивала пальчики, она ничего не понимала. Но Машу это не смущало. Она забыла свое недовольство сестричкой. И когда мама подошла и взяла кормить Елочку, Маше уже не было обидно: она смотрела на маленькую ручку, которая ползала по груди, точно многоногая букашка и говорила маме возбужденно и деловито: "тута мозьно деить соёку".

Когда мама поняла, что Маша говорила, она долго смеялась. Ей так это показалось забавно, что она рассказала об этом папе, когда поехала к нему на свидание в тюрьму, (а она там была с Елочкой на руках, потому что та еще не могла оставаться весь день без груди).

Но папа через две решетки очень мало понял.

Сережа писал своему отцу в Казахстан: "Мне больше всего хочется видеть тебя, папу, а потом верблюда".

По правде сказать, Сережа сам еще не умел писать, а диктовал свои письма маме. Верблюда он видел раз в Зоологическом саду, но это был самый обыкновенный верблюд и просто стоял за загородкой. А папа писал, что у него верблюд ходит и вертит огромное колесо с маленькими кувшинчиками, которые забирают воду из глубокой канавы и выливают в маленькие канавки, по которым она бежит на поля.

И еще папа писал, что у него по городу ходят маленькие ослики и на них можно ездить. Все это было очень интересно, и Сережа едва мог дождаться, когда он с мамой поедет к папе. Мама решила его взять с собой, потому что ему еще не было пяти лет: билета брать не нужно.

Путь был долгий. Ехали в поезде больше 5 суток. И хотя мама часто говорила: "Сережа, смотри, верблюды", Сереже все-таки ехать немножко надоело. Верблюды паслись далеко и смотреть на них из окна было неинтересно. К городу Чарджую[214] приехали под вечер и сейчас же поехали на извозчике в гостиницу. Утром мама жаловалась, что всю ночь не спала от клопов, а Сережа очень удивился: он ни одного клопа не видал.

Комната была странная: окно было посредине потолка и ничего из него не было видно.

После чаю пошли в контору пароходства и там оказалось, что пароход пойдет только через 10 дней. Мама очень огорчилась. Ждать так долго было нельзя. Она пошла в чайхану искать попутчиков. Сережа шел с ней, но все останавливался и его приходилось тянуть за руку: проехала арба на огромных колесах — спицы у колес в 2 метра, протрусили два ослика с узбекскими мальчиками, попадались навстречу узбеки в полосатых халатах и больших бараньих шапках.

— Неужели им не жарко? — думал Сережа.

Солнце палило нещадно. Реки нигде не было видно. Чайхана — это просто чайная. Только в ней нет ни столов, ни стульев, а сидят на полу на циновках и пьют чай из маленьких полоскательниц.

Попутчики нашлись: два молодых студента и сухенький старичок-агроном. Они сказали, что и лодка есть, маленькая, как раз на 5 человек. Ехать можно уже сегодня, но выезжать надо вечером, когда стемнеет и потихоньку, чтобы не узнали другие лодочники.

— Почему? — удивилась мама.

— У них очередь, кому везти, а лодки очень большие, человек на 20, надо ждать несколько дней, пока соберется партия. А эти лодочники не здешние, русские, из Турткуля приехали по своему делу и едут назад, хотят захватить пассажиров.

Турткуль — это был город, где жил папа. Все было понятно. Но днем в гостиницу пришел человек и сказал маме, что она напрасно согласилась ехать — лодка очень плохая, а река капризная… да и лодочники злы.

— Вы не знаете, какая это река.

Мама волновалась. Ехать надо было 500 километров.

А Сережа все удивлялся: где же река?

Когда стало темнеть, появилась арба на огромных колесах, откуда-то из переулка попутчики тихонько снесли вещи, положили свои корзинки, на них тюки с подушками.

— Садитесь теперь вы с мальчиком наверх, — сказал студент, — а мы уйдем вперед, так будет незаметней. Да возьмите, пожалуйста, вот этот узелок.

Мама едва взобралась на верхушку высокого воза и взяла на колени порядочный узлище. Сережа пристроился рядом. Арба тронулась.

— Сережа, ведь это кажется сырые яйца, — вдруг с ужасом сказала мама. Сережа не понял, чего мама боится. Разве это какие-нибудь особенные яйца и из них что-нибудь выведется — например, змеи? Но когда в узле захрустело и мама горестно посмотрела на свое светлое пальто, Сережа догадался, в чем дело.

Арба выехала за город и ехала скрипя и подпрыгивая по каким-то пустырям без дороги. Возчик — молодой узбек кричал на лошадь непонятные слова. Кругом не видно было ни души. В узле все хрустело, но мама уже не смотрела на пальто: она обхватила одной рукой Сережу, а другой держалась; видно было, что она боялась упасть. От ее страха, от сумерек и пустынности места Сереже стало немножко жутко.

И вдруг он увидал реку: прямо за ней всходила огромная красная луна. Вода казалась черной и другого берега не было видно. А поодаль тянулся поперек реки длинный бесконечный ряд огоньков.

— Это мост, Сережа, — сказала мама. — Помнишь, мы переезжали в Самаре мост через Волгу.

Тот был один километр с четвертью, а этот — без четверти два километра.

Арба качнулась на повороте, наклонилась, и что-то затрещало. Мама ахнула, возчик закричал на лошадь, и вдруг в тишину врезались другие нестройные крики. На берегу реки горел костер. Около него человек 10 в пестрых халатах и мохнатых шапках кричали и грозили, размахивая руками. Лошадь остановилась. К арбе подошел студент и помог маме сойти с воза. Она даже ничего не сказала про яйца и только спросила: "Где же лодка?". Студент молча пошел к воде. У берега качалась маленькая четырехвесельная лодка. Сережа поскорее забрался на корму.

— Какая маленькая, — сказала мама. — А где же лодочники?

Студент молча указал рукой на людей у костра. Вдруг от них отделился высокий узбек с черной бородой и безобразным шрамом через все лицо. Он заговорил что-то сердито и угрожающе, показывая на лодку. Но нельзя было понять, что он говорит. А студенты стали класть вещи в лодку, она села глубже в воду и по стенкам ее внутри побежали тоненькие струйки.

— Лодка худая? — спросила мама.

— Жарко, рассохлась, — ответил студент.

Сзади у костра все еще кричали. Казалось, что сейчас начнется драка. Сережа сидел в лодке и смотрел то на лодку, то на людей у костра. Он забыл, что это были лодочники, и думал, что это разбойники.

— Нет, — сказала вдруг мама, — я не поеду. У меня ребенок, я не могу рисковать.

— Как хотите. Вынимать ваши вещи? — спросил студент.

— Да, пожалуйста. Вылезай, Сережа, мы не поедем.

Сережа слышал, но не двигался. Он думал, что что-нибудь не понял. Не для того разве они ехали 5 суток в поезде, потратили столько денег, тряслись на арбе, чтобы ехать к папе? И теперь, когда он уже в лодке, вылезать? А мама оглянулась и увидела, что извозчик уж уехал. Должно быть, ей стало страшно остаться на берегу одной с вещами и кричащими узбеками. Она пошептала что-то и сказала: "Не надо вынимать вещей, я еду".

Вдруг сзади все стихло. Подошли два лодочника и стали прилаживать весла. За ними подошел страшный узбек со шрамом: он кланялся и добродушно улыбался, держа шапку в руках; он желал счастливого пути. "Точно в сказке", — подумал Сережа.

— Две четверти поставили, — сказал русский лодочник, — садитесь скорее, отъезжаем.

— Лодка течет, — сказала мама.

— Замокнет. Отъедем, камыша настелем. Садитесь.

Луна поднялась уже высоко и на воде колыхался от нее серебряный столб. Маленькая лодочка тихо плыла по течению тихой реки.

Гребцы сидели на веслах. Пассажиры лежали поперек лодки, ближе к корме на постланном камыше, лежали, головами врозь, "как карточные короли" — думал Сережа. Ни одного самого маленького свободного местечка не было. Вода тихо плескалась о борта лодки.

Вода была цвета густого какао. Чтобы пить ее, мама с утра набирала целый бидон и давала ему отстояться. Тогда вода делалась прозрачной и на дне бидона оставался толстый слой песка.

Низкий берег порос камышом, а кое-где он поднимался песчаными обрывами. Нигде ни домика, ни человека. И на реке — ничего. Только выступают кое-где песчаные мели, и река, широкая, как море, катит через них коричневые волны.

Рядом с Сережей лежит старичок-агроном. У него седая бородка и молодые глаза. На руках и лице загар коричневыми пятнами. Он рассказывает: "Знаешь ли, Сережа, что здесь, по берегам Аму-Дарьи, водятся тигры. Ночью они приходят к реке пить. Вот когда мы пристанем к берегу на ночь — пойдем с тобой на них охотиться — может быть, одного застрелим".

— А из чего мы будем стрелять? — спрашивает Сережа.

— Как из чего? А камыши? Ведь они пустые внутри, туда можно положить мелких камешков, курок приделать, вот и ружье. Пойдем! Ты не боишься?

— Нет, — говорит Сережа, — с ружьем не страшно.

Скорее бы вечер! День тянется долго. Солнце жжет сквозь парусиновый зонтик, который раскрыла мама. Все время хочется пить. Только когда солнце уже совсем окунулось в реку, гребцы направились к берегу. И тогда Сережа почувствовал сильный сладкий запах.

— Что это пахнет? — спросил он.

— Это джидда, — сказал агроном, — видишь большие деревья на берегу. У них серебристые листья и маленькие желтые цветочки. Они цветут два раза в лето.

Лодка зашуршала по песку и толкнулась носом в берег. Все вылезли и сейчас же стали собирать сучья и палки для костра. Сережа, конечно, помогал. Скоро закипел на костре котелок с яйцами и потом в том же котелке сварили чай. Сережа пил его из своей кружки. Он был мутный и пахнул дымом. Сережа выпил и попросил еще, но больше не дали.

— Ложись скорее спать, — сказала мама, постилая на землю пальто. Сережа посмотрел на старичка.

— Ложись, Сережа, — сказал тот, — а я пока буду делать ружья. Я разбужу тебя, когда будет время.

Засыпая, Сережа слышал, как пахнет джидда, а просыпаясь, он услыхал мерные всплески весел. Сережа протер глаза и посмотрел кругом. Он лежал в лодке на своем месте, а старичок на своем.

— Дедушка, — спросил Сережа с великим удивлением, — а как же тигры?

Старичок засмеялся.

— Дедушка, — спросил опять Сережа, — это… были шутки? Голос его дрожал, а глаза были полны слез, но он улыбался.

— Ну, конечно, Сережа, это были шутки. Охота на тигров — это, брат, дело серьезное. С нашими ружьями от нас бы и косточек не осталось. Вот шакалы — другое дело, с ними мы, пожалуй, еще справимся. А их здесь множество. С ними и ружей не надо — их прямо ловят за хвосты. Мы их наловим, хвостами свяжем, да и пригоним к лодке, а потом запряжем, они нам лодку потянут. Хорошо будет? Пойдем сегодня ночью?

Сережа верит и радостно смеется. Скорее бы вечер! Но день еще длиннее вчерашнего.

Дима очень любил свою молодую хорошенькую няню. Часто он подходил к ней и задрав высоко голову (так как он приходился ей как раз до колена), говорил с застенчивой нежностью:

— Нюся, я тебя люблю.

Когда няня вечером уходила (а она иногда уходила то на вечер, то на собрание), Дима капризничал, и маме приходилось около него сидеть.

Так было и в этот вечер. Нюша сказала жалостливо: "Уж вы, матушка, посидите у Димочки".

Димину мать звали матушкой, потому что его отец был священник.

Дима не засыпал так долго, что мать вышла из маленькой комнатки, где Дима спал с няней, в большую и сказала старшим детям:

— Молитесь, дети, без меня и раздевайтесь, а то уж поздно.

Только что она успела это сказать, как в дверь постучались и вошли двое: председательница сельсовета и милиционер.

— Что? — спросила мать.

— Мы пришли делать опись имущества, — сказала председательница. У нее лицо было точно вырезанное из дерева и мужской голос. — Вы не уплатили налога.

— Ведь только утром принесли извещение, и муж уехал искать денег, — сказала мать. — Он еще не вернулся. Вы же понимаете, что 200 рублей собрать нелегко, когда мы только что уплатили 300.

— Нам до этого дела нет, — грубым голосом сказала председательница. — Вам дали срок до 71/2 часов вечера, а теперь уже 8. Мы должны делать свое дело.

— Должны, так делайте, — сказала мать. — А я пойду делать свое. У меня ребенок плачет.

И она ушла к Диме.

Прошло минут пять. Матушка была глуховата и ей казалось, что очень тихо. Она успокоилась и вспомнила про старших детей. Что они там делают?

Она подошла к двери и остановилась на пороге.

Двое чужих тихо переговаривались в углу:

— Комод, ну пиши 26 рублей.

— Кровать — 15.

— Стол…

А трое детей стояли посреди комнаты с серьезными, немного испуганными лицами и громко во весь голос молились.

Пятилетняя Лиза с большими черными глазами отчетливо, торжественно выговаривала:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас.

Чужие закончили опись и ушли. Дети улеглись спать.

В 12 часов ночи отец привез деньги, а когда рассвело — в 8 часов утра — мать отнесла их председательнице.

— Что же так рано? — сказала та.

Но матушка приняла это за насмешку и ничего не отвечала. Дня через три Нюша была вечером на собрании и утром рассказала:

— Что это с нашей председательницей сделалось? Такая она свирепая, а вчера, как стали самообложение раскладывать, — много на нашего батюшку хотели наложить, а она говорит: "Что с него взять, у него ребят — куча, мал мала меньше". Стала за нас заступаться и наложили только 100 рублей.

Таня и Алеша болели корью в гостях у тети Наташи. Таня очень любила туда ездить: там было много детей, как и дома, но там было, кроме того, много игрушек и достаточно еды. Дома, где в ту осень было голодно, утром, когда дети, проснувшись, ждали, чтобы встать, пока железная печурка обогреет угрюмую комнату, кто-нибудь часто спрашивал:

— Мама, посмотри хорошенько, не завалялась ли где-нибудь какая-нибудь корочка?

И мама отвечала грустно, а иногда сердито:

— Да я уже вчера вечером хорошо смотрела.

В этот раз Таня особенно рада была ехать, потому что с ней ехал Алеша — будет как будто кусочек дома. Но в поезде ей стало нехорошо: голова болела и мутило так, что ничего не хотелось есть. Алеша же так крепко заснул, что тетя Наташа едва вытащила его из вагона. Шел дождь, было холодно и темно. Таня, выйдя из вагона, сказала со страхом:

— Ой, как темно, как холодно, как грязно! Как же мы пойдем?

Но вспомнила, что ей уже шесть лет, а Алеше только четыре, и прибавила:

— Ну, ничего, как-нибудь доберемся.

К счастью, нашелся извозчик. И когда все уселись и поехали — дети, тетя Наташа и дядя Миша, который их встречал, то Таня забыла, что ей нездоровится, а у Алеши пропал сон.

В доме было тепло и светло, самовар кипел на столе, дети поели и улеглись очень весело.

А утром Таню рвало и она уже не могла встать: у нее был сильный жар. Четыре дня ей делалось все хуже и хуже, а на пятый день тетя Наташа заметила у нее на лице красные пятнышки и испуганно сказала:

— А ведь это корь!

Она подумала, что, значит, заболеет и Алеша, и ее младший сынок Николенька, у которого еще не было кори. Ему было только два года.

Так оно и случилось. Таня еще три дня бредила и ничего не ела. А когда ей стало немного лучше, заболели сразу Алеша и Николенька.

На седьмой день им было особенно плохо. Оба они были пестрые и краснокожие, как индейцы, и температура у обоих была 40.

Тетя Наташа сидела с Николенькой на руках на своей кровати, а Алеша лежал рядом в его кроватке с решеткой, а Танина кровать стояла поперек комнаты, и Таня сидела в ней очень худая, с маленькой стриженой головкой на тоненькой шее. Ей теперь часто хотелось есть — она по ночам часто кричала: "супу, кофе!", — и ее приходилось уговаривать, что по ночам супа не варят и давать ей хлеба с маслом.

Алеша заскулил:

— Хочу на ручки!

— Потерпи немножко, Алеша, — сказала тетя Наташа, — я не могу тебя взять, у меня руки заняты. Вот когда Николенька заснет…

Алеша затих. Прошло с полчаса. Тетя Наташа тихо баюкала Николеньку. Вдруг Алеша неудержимо заплакал:

— Не могу больше терпеть!

— Что ты, — всполошилась тетя Наташа, — на горшочек?

— Нет, на ручки, не могу больше терпеть. Совсем не могу.

Тетя Наташа попробовала положить Николеньку, но он закричал и она опять его взяла. Она хотела предложить сказку, но все сказки вдруг вылетели из головы.

— Какой ты глупый, Алеша, — рассудительным голосом сказала Таня. — Ведь Николенька меньше тебя, а тоже болен, как ты. И ведь тетя Наташа ему мама, а нашей мамы ведь здесь нет.

Алеша ничего не отвечал, только всхлипывал жалобно.

— Ну, уж иди ко мне, малыш, — снисходительно сказала Таня. — Иди, я тебя подержу.

Алеша вздохнул, покоряясь печальной необходимости, и неловко полез через решетку кровати. Голые его ноги мелькнули в воздухе, потом он долго возился, устраиваясь поудобнее на маленьких Таниных коленях. Наконец он затих. Стемнело. Ангел сна неслышно распростер свои крылья.

Дети пришли с гулянья и заглянули в комнату. Там было тихо. Алеша спал, свесив с Таниных колен красное, в пятнах, лицо. И Таня спала, уронив голову на Алешино плечо. Спал Николенька у мамы на руках. Спала и мама…

Примечания:

2

Сейчас в мире множатся разнообразные секты, которые нередко объединяются под общим названием второй волны протестантизма. Их удобно именовать неопротестантизмом. Их агрессивностью встревожены православные, католики, лютеране, традиционные баптисты.

20

Слово митрополита Смоленского и Калининградского Кирилла к участникам семинара учителей Закона Божия // ЖМП. 1992. № 10. С. 17–20; Цветкова И. Семинар преподавателей Закона Божия в Смоленске // ЖМП. 1992. № 10. С. 16–17; Цветкова И. Научение вере. Беседа о церковноприходском образовании // ЖМП. 1992. № 1; Конференция по православному образованию // ЖМП. 1992. № 10. С 34–39; Размышления о воскресной школе // ЖМП. 1993. № 4. С. 34–39.

21

Первая попытка типизации воскресных школ была предпринята протоиереем Михаилом Дроновым на Московском семинаре катехизаторов в 1991 году. Несколько изменив, автор взял ее за основу. См. также Полунов А.Н. Церковная школа для народа в конце XIX века // ЖМП. 1993. № 6. С. 34–39.

206

Среди толкований встречается указание на то, что холодная вода — знак незначительности услуги: полагалось поить путников горячей водой. — Ред.

207

Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Дух, душа, тело. Б. м., б. д. С. 72, 75.

208

Такой метафорический перенос (с уменьшительностью) названий, относящихся к существам некоего высшего класса, на существа (чаще — предметы) более низкого класса типичен для русского и некоторых других языков, ср. нога (человека) — ножка (мебели), нос (человека или животного) — носик (чайника), рука (человека) — ручка (напр., сумки) и т. д. По-немецки самец и самка животных называются "мужчиной" и "женщиной" с уменьшительным суффиксом, соотв. Mannchen и Weibchen.

209

Могу засвидетельствовать, что некая женщина, недавно похоронившая мужа и переживавшая период серьезного душевного напряжения, войдя в пышно цветущий сад, заплакала и перекрестилась, шепча: "Красота, слава Тебе, Господи!". Другая рассказывала, что в ее бедном деревенском детстве единственной отрадой были прогулки во дворе близлежащего монастыря, и не потому, что она была набожной, а потому, что весь монастырский двор был засажен цветами и даже в траве цвели во множестве маргаритки.

210

Иногда слова Господа, обращенные к согрешившим людям, обозначают как проклятие, между тем как в Быт 3:14 слово проклят обращено к змею, а к людям (Быт 3:16 сл.) оно не применяется; то, что сказано им, скорее можно рассматривать как заповедь, даже протозавет, как свод правил, которые необходимо соблюдать падшему человеку в падшем мире, чтобы избежать окончательной гибели.

211

В одном протестантском издании когда-то было напечатано стихотворение для детей, кончавшееся словами Покайтесь, дети, или вы погибнете. Трудно представить себе такое обращение к детям со стороны православных воспитателей, хотя их-то обычно и укоряют априорно в черствости и неумении считаться с возрастом духовного чада. Еще труднее помыслить, что эти слова адресованы детям, лишенным благодати крещения из догматических соображений, — как-то это все невместимо и несовместимо.

212

Много лет назад пришлось наблюдать, как пятилетний ребенок буянил всю Литургию при полном невмешательстве бабушки. Перед выносом Святой Чаши он уже буквально катался по полу; бабушка же, с гордостью озираясь, говорила: "Со вчерашнего дня с пяти вечера ни крошки хлеба не дала, ни воды ни капельки", — наверное, здесь можно обойтись без комментариев.

213

Тем не менее именно с папоротником произошел замечательный случай, в котором наглядно предстает единство мира видимого и невидимого: довольно опытный садовод годами тщетно пытался пересадить в свой сад дикий папоротник с очень капризным корневищем и, совершенно выбившись из сил, попросил сделать это гостившего у него священника. Батюшка, не имевший никакого опыта садовых работ, довольно небрежно выкопал росток с крохотным кусочком корня, собственноручно посадил и благословил произрастание. Папоротник не только прижился, но с годами образовал заросли, сопоставимые разве что с роскошью зелени тропиков.

214

Точнее, Чарджоу. — Ред.