Прибавление I

Ответ г-ну Гийо

Адольф Гийо утверждает, что он не верит в неизбежную зависимость преступника от его физической природы. «Если бы изучали человека гораздо раньше, чем он сделался преступником, – говорит он, – то были бы поражены изменениями, которые производит даже физически преступление с его последствиями».

Но он забывает, что мы встречали эти аномалии у детей и что у детей мы нашли большее количество аномалий, нежели у юношей.

Гийо устанавливает на основании своих личных многочисленных наблюдений, что преступник в 9 случаях из 10 обдумывает свое преступление.

Я придерживаюсь почти такого же взгляда: во многих случаях, но не так часто, как кажется, преступник обдумывает свое преступление, обсуждает его; но он не может удержаться от совершения преступления, хотя самое поверхностное рассуждение должно бы его удержать от этого.

В этом и заключается аномалия: рассуждения преступника, увы! очень поверхностны. В них всегда имеется пробел, благодаря которому рано или поздно преступник попадает в руки правосудия; ибо случаи таких хитрых преступников, которые уничтожили бы все следы своих преступлений, представляют редкое исключение.

Да и в этом случае виновно скорее правосудие, столь слабо вооруженное против преступления в силу именно недостаточного знакомства с психологией и антропологией. Если такие опытные следователи, как Гийо, искренне верят угрызениям совести таких преступников, каковы Аббади, Гамау и Мершандон, в той мере, что когда они совершают новые бесчинства, то это приписывают раскаянию, тогда нет ничего странного в том, что весьма часто они не в состоянии разыскать даже самых глупых преступников.

Для подтверждения своего положения Гийо цитирует случай, который мог бы иметь и в самом деле решающее значение. Г. Рукавишников^{5}, один из величайших филантропов, основавший колонию своего имени для малолетних преступников, рассказывал на Римском конгрессе, что, сравнивая фотографии молодых преступников при их поступлении в колонию и при их выходе, он заметил улучшение в чертах лица соответственно улучшению поведения: у большинства черты лица теряли свойственное им выражение угрозы, нахальства, злобы и приобретали более мягкое выражение. Но он ошибался; не то чтобы он искажал истину; это один из лучших, искреннейших филантропов; но он находился под влиянием своего великого дела, которое я тоже считаю небесполезным. Он нам предоставил в Риме фотографический альбом. Я собрал комиссию, в которой принимал участие и г-н Рукавишников, для изучения этого альбома. Из отчета этой комиссии видно, что при 61 случае замечалось:

в 22 случаях – улучшение черт лица,

в 14 случаях – ухудшение,

в 25 случаях – без перемены.

Из 14 лиц, у которых черты лица стали хуже, трое нравственно улучшились; из 22 случаев улучшения физиономии в 3 случаях было нравственное ухудшение, и эти цифры установлены самим г-ном Рукавишниковым.

Но так как Гийо сам приходил в соприкосновение с фактами, то лучше спорить с ним самим. Достаточно привести буквально им самим написанные страницы, в которых прекрасно описаны врожденные преступники, обнаруживавшие свои преступные наклонности в ранней молодости.

«Из всех преступников, имена которых приобрели известность, дающую нам право цитировать их, не нарушая профессиональной тайны, я не знаю ни одного, который, несмотря на молодость, не побывал бы уже в тюрьме или, по крайней мере, не заслуживал бы этого. Вначале проступки бывали незначительные и легкомысленные, затем их сменяли более тяжкие и обдуманные проступки, которые, в свою очередь, вели к преступлениям. В 17 лет Мершандон, убийца-лакей, дебютирует кражей, совершенной в замке своих господ; улик было недостаточно; безнаказанность ободрила его, 17 дней предварительного заключения не исправили его; едва вышедши из тюрьмы, он совершает кражу в другом доме; на этот раз его присуждают к 3 месяцам тюремного заключения; а вскоре затем за более серьезную кражу – к 13 месяцам заключения. Четверо молодых людей, из которых старшему было 20 лет, среди белого дня являются к г-же Балльрич, набрасываются на нее в ту минуту, когда она отворяет им дверь, душат ее и убивают ударами ножа; они все были осуждены; сын жертвы, полицейский комиссар в Париже, основательно сказал им, грозя пальцем: “Все вы презренные; не знаю, чтоб я сделал с вами, если бы меня не удерживало уважение к суду; но ваш час пробьет, будьте покойны; ты негодяй! Я тебя хорошо знаю, я тебя уже отправлял в участок за то, что ты участвовал в ночном нападении; ты язва нашего околотка, а тебя я видел в дурной компании”».

Но для чего эти цитаты, когда дело идет об общем законе, который подтверждается каждым следственным делом.

Что касается тех, у которых справка о судимости чиста, которые, на первый взгляд, противоречат теории прогрессирующей испорченности, то и на них можно проследить, как они быстро двигаются к апогею порока; начиная с любострастия, лености, эгоизма, они теряют уважение ко всему, освобождаются от всякой обязанности, отбрасывают всякое верование и вполне отдаются своим страстям.

Вот двое 30-летних преступников: Блин и Беген, о которых много говорит аббат Мочеи, описывая Ла-Рокет; один – француз, другой – бельгиец; несколько лет тому назад, в воскресенье, в то время когда магазины Пале-Рояля закрыты, они пробрались в ювелирный магазин, задушили прислугу и убежали, набрав полные руки драгоценностей, которые спустили в Брюсселе. В прошлом они были чисты пред судом, но их жизнь представляла не что иное, как цепь дурных проступков; один из них был объявлен несостоятельным должником при очень подозрительных обстоятельствах; должен был оставить свою родину и не мог ужиться ни на одном месте вследствие крайней непорядочности своих поступков. Другой был лентяй, лжец, буян, изменник всем своим обязанностям, разорил своих родителей, покинул жену и вполне созрел для всякого нечистого дела. Пример двух молодых убийц Лебье и Барре не менее поразителен; и у них не было судебно-уголовных антецедентов, но они вели беспорядочную жизнь и отказались от всех принципов, которые могли бы их поддержать. Сам Барре в одном из следственных показаний прекрасно анализирует нравственное состояние своего товарища.

«Он ничего не уважал, – говорит Барре, – смеялся над моими угрызениями; я их еще тогда ощущал. К добру и ко злу он относился совершенно безразлично; он проклинал свою семью; говоря о матери, он употреблял самые оскорбительные выражения; он не верил в Бога, ни во что. Завидев священника, он готов был нанести ему оскорбление; еще задолго до преступления он говорил, что намерен основать газету, чтобы издеваться над религией; его политические убеждения были для меня отвратительны; грабеж, убийство, коммунизм – вот что ему нравилось. Когда его спросили: “Преступление, совершенное вами, не было внезапным; оно не было вызвано случайными обстоятельствами, а было логическим последствием целого ряда дурных поступков и медленного извращения вашей совести?” – он отвечал: “Это правда, я был увлекаем постепенно”».

Что касается Лебье, то одна особа, хорошо его знавшая, рисует его следующим образом: «Мне казалось, что в лицее очень пренебрегали его нравственным воспитанием. Лишенный принципов, которые поддерживают и руководят в трудную минуту жизни, он переносил свое несчастье с каким-то фанатизмом и горькой улыбкой; он по обыкновению читал газеты самой крайней окраски и на жизнь смотрел, казалось, как на веселое времяпрепровождение, которого рано или поздно добиваются смелые и ловкие люди, которых он охотно приводил в пример».

До того дня, когда молодой виноторговец Фулле застает своего хозяина в погребе и бутылкой разбивает ему череп, чтобы его обокрасть, он не был судим; но следствие установило, что до прибытия в Париж Фулле совершил на фермах, где служил раньше, много мелких краж, за которые его не преследовали. Его земляки говорили, что он хитер, что у него много пороков. Он очень ловко защищался, был умен, умел устраивать свои дела и очень ловко выпутывался, когда попадал впросак. Много раз, говорил один из земляков, я ему предсказывал, что он кончит каторгой; сверстники избегали его; он любил читать дурные книги и всегда обнаруживал страсть зашибить деньгу.

Укажу еще на одного преступника 50 лет, отца 17 детей, соблазнившего собственную дочь, которого присяжные несколько лет тому назад признали виновным в детоубийстве и производстве выкидыша; в его прошлом нет ни одного уголовного дела; но жизнь его представляет длинный ряд дурных поступков: он начал с того, что стал игроком и жуиром; потом, когда его дела пошли дурно, он искал развлечений в самых постыдных пороках; это был человек замечательно умный и очень энергичный; его погубил разврат и сделал из него отщепенца. Свидетели напоминали ему, что во время Коммуны он обратил на себя внимание необузданным желанием взорвать Париж, криками: «Пока существуют священники, до тех пор мы будем погибать!» Он отвечал свидетелям, гордо подняв голову: «Я первый открыл огонь, и я последний оставил поле битвы».