Один из важнейших вопросов, наполовину лишь разрешенный на римском конгрессе, вопрос о совместности эпилепсии с врожденной преступностью, в настоящее время разработан более полно в исследованиях Вейга, Пинеро, Брунати, Марро, Гонсалеса, Тонино, Лукаса и моих исследованиях.

Ряд случаев скрытой эпилепсии при почти полном сохранении сознания пополнен генеалогическими исследованиями семейств, страдавших эпилепсией вследствие родства с преступниками, чахоточными и престарелыми родителями.

Сюда следует отнести новые работы Вентури по вопросу о преходящем помешательстве Крафт-Эбинга, о половой психопатии, которые, как мы доказали, часто приближаются, по перемежаемости, к амнезии эпилептиков.

Сходство преступников с эпилептиками замечается также в позднем появлении седых волос и плешивости, в одинаковости молекулярного обмена; это сходство дополняется статистикой, указывающей, что среди преступников насчитывается, по Алонджи – 14 %, по Марро, – 12 %, а по Росси – 33 % конвульсивных эпилептиков.

И эпилептикам, и преступникам свойственны: стремление к бродяжничеству, бесстыдство, леность, хвастовство совершенным преступлением, графомания, жаргон, татуировка, притворство, слабохарактерность, моментальная раздражительность, мания величия, быстрая смена чувств и мыслей, трусость, та же неравномерность в развитии по сравнению с нормальными людьми; то же тщеславие, наклонность к противоречиям, преувеличению, болезненная раздражительность, дурной характер, причудливость и раздражительность.

И сам, и вместе с моим товарищем Фриджерио я наблюдал, что во время грозы, когда у эпилептиков учащаются приступы, заключенные в тюрьмах тоже становятся более опасными: разрывают на себе одежды, ломают мебель, бьют служителей. В известных случаях у нравственно помешанных и у врожденных преступников бывает своеобразная аура, которая предшествует совершению преступления и заставляет предчувствовать его; так, например, в семействе одного молодого человека узнавали о замышляемой им краже, когда он начинал теребить нос; привычка, которая, в конце концов, его обезобразила.

Помрачение памяти после совершения преступления наблюдалось Бьянки у четырех нравственно помешанных; известно, что и дети – эти временные преступники, легко забывают свои дурные поступки.

В последнее время Агостини заполнил последний пробел, дававший возможность сомневаться в этой аналогии.

Агостини исследовал чувствительность у 30 эпилептиков до и после припадка. Количество произведенных им наблюдений достигает 103.

Он пришел к следующим выводам: чувствительность у эпилептиков вообще понижена в сравнении со здоровыми людьми. Иногда у них чувствительность на одной стороне развита лучше, чем на другой стороне, что находится в зависимости от плагиоцефалии и повышения возбудимости одного из мозговых полушарий; после приступа эта разница увеличивается; коленный рефлекс выражен слабее, но после приступа повышается выше нормы. Вкусовое, тактильное, обонятельное ощущение всегда понижено, равно как электровозбудимость. Наоборот, острота зрения и цветовые ощущения почти нормальны; но поле зрения после приступа уменьшается.

Все это вполне сходно с тем, что наблюдается у нравственно помешанных и у врожденных преступников.

Влияние эпилепсии, однако, простирается гораздо шире; она влияет и на алкоголиков, на лиц, страдающих истерией и половой психопатией, на помешанных. Достаточно прочитать то, что прежде говорилось о мономании убийства, чтобы найти в этих случаях характерные черты психической эпилепсии. Влияние эпилепсии может быть еще обширнее, и ею, быть может, можно будет объяснить таинственные явления гениальности, что было бы очень полезно для нас, так как осветило бы случаи гениальных преступников и случаи перемежающейся гениальности у многих нравственно помешанных и преступников.

В настоящее время, по наблюдениям клиницистов и экспериментаторов, вполне между собой согласных, оказывается, что причина эпилепсии заключается в местном раздражении мозговой коры и обнаруживается то внезапными припадками, то продолжительными, но всегда перемежающимися явлениями, обусловливаемыми вырождением, или наследственностью, или алкоголизмом, или повреждением черепа и т. п. Здесь следует сделать и другой вывод, который я пытался доказать, что гениальность, быть может, есть особая форма психического вырождения, принадлежащая к группе эпилепсий. Доказательством этому может служить то, что гений часто происходит от алкоголиков, стариков, умалишенных; что иногда гениальность обнаруживается после повреждения головы; гениальность часто сопровождается аномалиями, в особенности асимметрией черепа, чрезмерной или недостаточной емкостью черепа; гении часто страдают нравственным помешательством, к которому очень часто присоединяются галлюцинации; у них рано наступает половая и умственная зрелость; гении нередко страдают сомнамбулизмом; они часто кончают самоубийством, представляющим обыкновенную вещь у эпилептиков; у гениев замечаются перемежаемость, в особенности алгезии и аналгезии, наклонность к бродяжеству, набожность, которая обнаруживается даже у атеистов, например у Конта; они подвергаются часто странным приступам страха; у гениев часто замечают двойственность характера, внезапное помрачение рассудка, почти всегда наблюдаемое у эпилептиков; гений часто впадает в состояние бреда, даже под влиянием ничтожных причин. Ему одинаково свойственны тот же мизонеизм, то же отношение к преступности, которое служит связующим звеном между гениальностью и нравственным помешательством. Прибавим к этому особенности восходящей и нисходящей линии гениев, слабоумных, которые встречаются постоянно в семьях гениев и эпилептиков, что мы можем наблюдать в генеалогических таблицах Цезарей и Карла V; у гениев замечается странная привязанность к животным, которую я часто наблюдал при вырождении, а особенно у эпилептиков[9].

Известная рассеянность великих людей, пишет Тоннини, очень часто есть просто эпилептическое беспамятство.

Но еще более веским доказательством служит сильно выраженное бессердечие, потеря понятия о нравственности, общая всем гениям, больным и здоровым, которая делает наших великих завоевателей разбойниками крупных размеров.

Тем, кому неизвестно, как обширно господство эпилепсии, такие выводы покажутся странными; но в настоящее время известно, что гемикрания, перемежающиеся сциалоррея и простые амнезии должны быть причислены к эпилепсии. Весьма многочисленные формы мономании не представляют скрытой эпилепсии; ибо их появление, как то показал Соваж, часто вытесняет всякий след прежде бывшей эпилепсии. Достаточно здесь припомнить массу первоклассных гениев, одержимых двигательной эпилепсией, или той формой головокружения, теми болезненными приступами гнева, которые суть лишь видоизменения, эквиваленты эпилепсии; таковы Наполеон, Мольер, Юлий Цезарь, Петрарка, Петр Великий, Мухаммед, Гендель, Свифт, Ришелье, КарлУ, Флобер, Достоевский, св. Павел.

Для тех, кто знаком с законами статистики, на основании которых всякое явление есть выражение многочисленного ряда аналогичных, но различных между собой фактов, такое частое присутствие эпилепсии у перворазрядных гениев, великих между великими, заставляет подозревать, что и среди обыкновенных способных людей эпилепсия распространена сильнее, чем полагали; а это дает право признать эпилептическую природу гения.

В этом отношении важно заметить, почему у таких больных великих людей конвульсивная форма эпилепсии встречается очень редко; известно, что эпилепсия с редкими конвульсивными припадками имеет психические эквиваленты, которые в данном случае являются в форме более частого и более глубокого гениального творчества.

Сходство гениальности с эпилепсией особенно поражает при сравнении эпилептического приступа с моментом вдохновения; в обоих случаях мы видим бессознательное состояние, полное деятельности и силы, которое сказывается у гениев – творчеством, у эпилептиков – конвульсиями.

Окончательно убеждает в эпилептическом происхождении гениальности анализ творческого вдохновения; эпилептическая его природа была ясна даже и для незнакомых с новейшими открытиями о сущности эпилепсии[10]. Творческое вдохновение часто сопровождается болевой нечувствительностью, неправильностью пульса, мгновенной потерей сознания, иногда сомнамбулического характера, перемежаемостью; при этом нередко бывают конвульсивные движения, амнезии. Творческое вдохновение часто вызывается веществами или условиями, производящими или увеличивающими мозговую гиперемию; оно вызывается сильными ощущениями; и, наконец, оно может перейти в галлюцинации или следовать за ними.

Сходство вдохновения с эпилептическим приступом подкрепляется более прямым, более глубоким доказательством, исповедью самих великих эпилептиков, показывающих нам, до какой степени вдохновение сливается с эпилепсией. Такова исповедь Гонкуров, Бюффона, а особенно Мухаммеда и Достоевского.

«Есть секунды, их всего за раз приходит пять или шесть, и вы вдруг чувствуете присутствие вечной гармонии, совершенно достигнутой. Это не земное; я не про то, что оно небесное, а про то, что человек в земном виде не может перенести. Надо перемениться физически или умереть. Это чувство ясное и неоспоримое. Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если более пяти секунд, то душа не выдержит и должна исчезнуть. Чтобы выдержать десять секунд, надо перемениться физически».

Золя приводит исповедь Бальзака: «Художник творит под влиянием известных обстоятельств, совпадение которых составляет тайну. Художник не принадлежит самому себе; он – игрушка чрезвычайно своенравной силы; в известный день он и за полцарства не возьмет кисти в руки, не напишет ни строки. Вдруг вечером, полный силы, или утром, проснувшись, или среди веселой оргии пылающий уголь вдохновения коснется внезапно его чела, его рук, его языка; одно слово пробуждает мысль; она растет, развивается и крепнет. Таков художник, ничтожное орудие деспотической силы; он повинуется властелину».

Мухаммед, должно быть, подразумевал именно подобное же мгновение, говоря, что «он посетил все обители Аллаха в более короткий промежуток времени, нежели требуется для того, чтобы опорожнить сосуд воды».

Сравним теперь описание психоэпилептического приступа, который вполне соответствует физиологическому представлению об эпилепсии (возбуждение мозговой коры), со всеми описаниями творческого вдохновения, которые нам дают сами авторы, и мы будем поражены, до какой степени оба эти явления сходны.

Прибавим, что у известного числа гениев сходство с эпилепсией выражается не в виде изредка появляющихся приступов, а вся их жизнь полна психических припадков эпилепсии. Бурже замечает, что «для Гонкуров вся жизнь сводится к ряду приступов эпилепсии в промежутке между двух периодов небытия». И Гонкуры постоянно вели автобиографию. Но достаточно бросить взгляд на портрет величайшего из современных завоевателей, нарисованный Тэном, или на изображение величайшего из апостолов, данное Ренаном.

Все эти сходства объясняют нам, почему между врожденными преступниками можно встретить очень умных людей, которые тем не менее представляются кретинами нравственности и идиотами чувства.

Перейдем к преступникам per impeto[11], действующим под влиянием охватившей их, как громовой удар, страсти. Их немного, 5 или 6 %.

Они бывают очень молоды, 18–25 лет. Чаще это бывают женщины, чем мужчины; в сущности, они очень честные, мягкосердечные люди, чувство раскаяния часто доводит их до самоубийства. К этой категории можно отнести много политических преступников и матерей-детоубийц.

Часто и они оказываются скрытыми эпилептиками. Таков молодой человек, который, желая отомстить своей любовнице, подстерег и убил ее среди бела дня, в кругу ее подруг; затем бросился на ее труп, осыпал его поцелуями; в течение нескольких часов не было возможности оторвать его от трупа.

Внезапность, бессознательность в момент совершения преступления, возбуждение, чрезмерная чувствительность, свойственная этим преступникам в той же мере, как и эпилептикам, – суть звенья, связующие эти два явления.

Но для лучшего понимания этого сходства следует припомнить прекрасное открытие доктора Фере.

Фере уже установил, что у эпилептиков в периоде предвестников артериальное давление (измеренное сфигмографом Блоха) повышается на 200–300 граммов. Такое высокое давление продолжается в конвульсивном периоде; затем, с окончанием приступа, оно падает ниже нормы и в продолжение еще многих дней остается ниже нормы на 300–400 граммов. При простом эпилептическом головокружении наблюдаются те же изменения, но они менее продолжительны.

Согласно с этими данными Фере, уменьшая давление крови посредством аппарата Жюно или же посредством горчичных ванн, достиг того, что останавливал эпилептические приступы в любой стадии; из этого он заключил, что повышение давления представляет одно из физиологических условий появления всякого рода эпилептических приступов.

Таким образом, зависимостью эпилептических приступов от повышения артериального давления объясняется, почему большое физическое напряжение или сильное душевное волнение вызывают приступы эпилепсии; при этих условиях повышается давление, что хорошо известно относительно физической работы и что в последнее время Фере установил относительно некоторых душевных движений. Он установил, что во время приступов гнева, вызываемых у эпилептиков самыми ничтожными причинами, давление повышается и может достичь высоты, которая замечается в начале истинных эпилептических приступов. Это оправдывает сближение, которое делалось между гневом и эпилептическими приступами. Затем Фере констатировал, что и при обыкновенном гневе у всех людей повышается артериальное давление; исследуя случайно извозчика тотчас после ссоры, Фере нашел у него артериальное давление равным 1100 граммам; час спустя оно упало до 800 граммов. Эти цифры показывают, что под влиянием гнева артериальное давление может повыситься на 25 %; нетрудно из этого понять, как легко такие и подобные возбуждения могут вести к разрыву сосудов и сердца, если в строении этих органов существуют какие-либо повреждения. Наблюдения эти, доказывающие до очевидности сходство физиологических явлений при душевных движениях и при судорогах, бесспорно доказывают, что между этими двумя состояниями нет существенного различия. К такому же выводу пришел и Вентури на основании своих исследований над темпераментом эпилептиков, все преувеличивающим, необузданным. Движениям, не особенно порывистым, краске лица, слезам, рассуждениям нормального человека соответствуют судороги, галлюцинации, бешенство, прилив крови, бред эпилептиков. Тут все дело только в степени.

Не следует забывать, что существует одна форма эпилепсии без судорог, состоящая в головокружении. Эта форма, всего сильнее потрясающая человека, по мнению Эскироля, чаще обычной формы эпилепсии сопровождается наклонностью к любострастию, убийству, обману, поджогу у людей, считавшихся вполне честными до того, как они заболели. Когда у людей, особенно молодых, замечается известная периодическая перемежаемость преступных наклонностей, нельзя не предположить в них эпилептического заболевания. Труссо полагает, что если человек без всякого повода совершил убийство, то можно утверждать, что он действовал под влиянием эпилепсии.

Серджи относит преступников к числу продуктов вырождения: он даже утверждает, что преступность есть синтез всякого вырождения; преступность обнаруживается весьма разнообразно, начиная от самых неясных форм и до самых выраженных, от физических черт до психических. Действительно, по его исследованиям, нет аномалии, нет болезни или другого какого-либо физического или психического признака вырождения, который бы не встречался у преступников.

Необходимо, однако, предупредить читателя, что Серджи основывает связь между индивидуальным вырождением и его причинами на дарвиновском законе выживания лучших экземпляров, одном из существенных факторов борьбы за существование. Он установил это выживание даже у слабых, из которых погибают не все, как казалось бы на первый взгляд. Слабые выжившие играют, правда, всегда низшую роль, представляют низшие существа в сравнении с теми, которые занимают нормальное положение, то есть с сильными.

Из физических и социальных условий вырождения на первом плане надо поставить наследственность; однако все причины вырождения смешиваются между собой и производят одно общее воздействие так, что влияние каждой из них в отдельности почти не поддается оценке.

Если вырождение у преступников выражается не физическими признаками: не недостатком в общем развитии тела, не какой-либо наследственной или приобретенной болезнью, то оно обнаруживается в функциональном вырождении, проявляется под влиянием внешних причин, нарушающих правильность жизненных отправлений. Не проявляясь никакими внешними признаками, вырождение может сказаться в наследственности. Наконец, в общественной и частной жизни встречаются условия, пагубно влияющие на психическую деятельность, что впоследствии отзывается и на физической природе; в социальных отношениях нет такого ничтожного обстоятельства, которое, по Серджи, не оказывало бы роковое влияние на поведение преступника.

Но, говоря о вырождении преступника, мы, пишет Серджи, пользуемся только чисто родовым этиологическим понятием. Говоря, что существуют внешние и внутренние условия, влекущие за собой вырождение преступников, мы выражаем лишь общее правило, которое одинаково применимо и к другим разрядам вырождающихся индивидуумов-преступников.

Психический процесс преступления надо всегда рассматривать как болезненное явление независимо от того, страдает преступник каким-либо психическим расстройством или нет. Аза отсутствием других доказательств большое значение может иметь трансформация болезненных психических процессов вследствие наследственности, тесно связывающей между собой преступность, сумасшествие и самоубийство. Преступники и сумасшедшие могут происходить от самоубийц; от сумасшедших могут рождаться самоубийцы и преступники; преступники, наконец, дают жизнь самоубийцам и сумасшедшим, часто без всякого специфического признака душевной болезни или преступности. Следовательно, болезненное состояние не уничтожается, а претерпевает превращение.

Эта циклическая, наследственная форма объясняет многие спорные пункты в вопросе о преступниках.

В высшей степени редко можно встретить в анамнезе преступника болезненную наследственность, которая не вела бы своего начала от преступления, самоубийства, сумасшествия или какого-либо иного болезненного явления вроде эпилепсии, идиотизма и т. п.

Умственное вырождение черпает в наследственности многочисленные и разнообразные формы своих превращений. Но умственное вырождение всегда сопровождается вырождением физическим всевозможных видов, в особенности общим болезненным расстройством.

Раз эти факты установлены, является новая задача. Не имеет ли болезненное состояние преступника какой-либо специфический признак, обусловливаемый влиянием других болезней? Не есть ли это своеобразное психопатологическое состояние, могущее встретиться в чистом виде без примеси какой-либо другой врожденной или приобретенной болезни, каких-либо других психических недугов? Или же, напротив, болезненное состояние преступника является просто следствием воздействия общего болезненного расстройства на психоцеребральные отправления?

Вот что отвечает Серджи на эти вопросы, им самим поставленные.

Доказано, что не все сумасшедшие имеют преступные наклонности и что больные самых различных видов также не обнаруживают склонности к преступлениям. Однако существуют преступники без признаков душевного расстройства, и тем не менее обладающие болезненными аномалиями, которые дают основательный повод подозревать существование скрытых органических пороков.

Отсюда Серджи заключает: 1) что у некоторых индивидуумов болезненные процессы обусловливают новый патологический процесс, непосредственно влекущий к преступлениям; 2) то, что обусловливает этот специальный процесс, влекущий к преступлениям, прямо зависит от мозгового расстройства, например от душевной болезни, и косвенно от других болезненных состояний, влияющих на мозговую деятельность; 3) у иных этот патологический процесс, влекущий к преступлениям, развивается совместно с чисто душевными болезнями и эпилепсией, которые сильнее прочих болезней нарушают нормальные отправления мозга; 4) что этот патологический процесс преступности, как и другие душевные болезни, препятствует образованию определенного характера.

Таким образом, преступник находится в особых патологических условиях, обусловливаемых в большинстве случаев разными процессами или разными специальными условиями. Такое представление вполне согласуется с наследственной трансформацией болезненных состояний: безумия, самоубийства, эпилепсии, наклонности к преступлениям и т. п.

Вирлио, напечатавший недавно этюд о маттоиде цареубийце Пассананте, диагноз которому я поставил 12 лет тому назад, приходит к следующим весьма важным выводам относительно природы преступности:

1) преступные наклонности передаются наследственно от родителей к детям и вообще от выживающих по прямым и боковым линиям, что указывает, по всей вероятности, на зависимость этих наклонностей от особенностей организации;

2) эта организация должна считаться ненормальной постольку, поскольку она носит на себе отпечаток всех тех признаков вырождения, которые доказывают, что эмбриональное происхождение и последующее развитие человека чрезвычайно далеки от физиологической нормы;

3) преступность весьма часто развивается на почве наследственности, более или менее близкой к сумасшествию; поэтому мы видим, что она, подобно сумасшествию, зарождается и вырастает в подонках преступной расы. Должно признать, что происхождение обоих явлений тождественно и имеет источником ненормальное душевное состояние, проявляющееся то одним, то другим способом;

4) что это в действительности так, доказывается двояко: во-первых, сумасшествие часто проявляется во время разгара преступной деятельности; во-вторых, преступные наклонности часто проявляются в течение различных душевных болезней, которые сами по себе не способствуют проявлению преступных наклонностей;

5) так как оба явления имеют источником наследственность, то их сущность должна быть тоже по необходимости одинаковой; и так как сумасшествие есть болезнь, то, следовательно, равным образом и преступность есть также болезненное явление.

Новые исследования Росси доказывают с математической точностью полное соответствие между такими преступлениями, как бунт, убийство и изнасилование, и градусами широты данного места, оставляя, конечно, в стороне большие города, где множество других влияний затемняют влияние климата. Такое же влияние широт обнаруживается и при восстаниях, которые суть не что иное, как бунты в больших размерах (см. нижеследующую таблицу).

Прекрасные исследования Корра доказывают, что в теплых странах количество преступлений вдвое больше в холодное время года, чем в жаркое время.

Этот излишек приходится, по Корру, на долю преступлений против собственности, если включить сюда весьма многочисленные поджоги; но если по примеру многих криминалистов исключить поджоги, а также преступления смешанного характера, в которых преобладает насилие над личностью, то на холодное время года придется больше преступлений против личности.

Кривая преступности стоит в зависимости от минимальных температур, причем параллелизм обеих кривых настолько определенно выражен, что в той и в другой заключаются одинаковые колебания от марта до мая и от июня до августа, соответственно периодам правильного колебания температур в зависимости от ветров и дождей (см. таблицу)[12].

В данном случае нельзя думать, что климатические изменения влияют на социальные условия жизни и таким образом регулируют количество преступлений: в тропических странах сумма потребностей, относительно очень невеликая, почти не изменяется в течение целого года.

В тропической местности с высокой и одинаковой температурой, как в Гваделупе, жара скорее ослабляет, нежели придает сил; скорее притупляет, чем возбуждает, и организм как бы возрождается к деятельности тогда, когда средняя температура становится если не более умеренной, то, по крайней мере, более разнообразной, благодаря крайне большим колебаниям в температуре известного времени года; умственные силы, дремлющие с июля по ноябрь, оживляются с декабря по май. Со свежестью первой четверти года у лиц предрасположенных разгорается наибольшая сила преступности.

Корр, сравнивая типы моего альбома, сумасшедших и вырожденных, описанных Морелем и Моро, был поражен сродством, которое представляют эти обе коллекции.

Он придает большое значение громадному проценту черепных и мозговых асимметрий, констатированному всеми наблюдателями, как у преступников, так и у сумасшедших.

По его исследованиям и по исследованиям доктора Бусселя, асимметрия встречается у 60 % убийц, у 63 % мошенников и злостных банкротов, у 70 % преступников против нравственности.

По отношению к убийствам Корр отмечает возбуждение умов, расположенных к преступлению, печатью. На один случай, где это влияние очевидно и неопровержимо, как в деле Обертена, приходится тысяча случаев, прошедших незамеченными; далее Корр объясняет подражанием увеличение количества рецидивистов и возрастающее число преступников-юношей.

«В том возрасте, – говорит он, – когда нет еще опытности и мозг легче всего воспринимает и сохраняет получаемые им впечатления, стремление к подражанию достигает высшей степени и играет самую выдающуюся роль в совершении преступления». Значение подражания изучено весьма тщательно Тардом в его последних трудах по криминологии.