Быстрое, стремительное развитие уголовной антропологии лишает ученых возможности спокойно выжидать появления новых исследований, обыкновенно очень объемистых, снабженных обильным материалом и требующих для своего появления продолжительного времени. Специальные журналы хотя и дают ясное представление обо всех вновь появляющихся работах, но следить за ними доступно не всякому. Поэтому я счел полезным в настоящее время сделать краткий очерк успехов уголовной антропологии.

Но прежде всего я должен ответить обширной критике, возбужденной изучением этой новой отрасли знаний; размеры критики уже сами по себе служат доказательством серьезного значения уголовной антропологии.

Топинар не признает за мной права устанавливать существование типа преступника, так как я сам определяю, что этот тип не подтверждается в 60 наблюдениях из 100.

Конечно, если с понятием о типе связывать представление о том, что он должен встречаться во всех наблюдениях, то его нельзя признать. Но уже в моих первых трудах я указывал на то, что к понятию о типе преступника надо относиться так же, как мы относимся к понятию среднего данного; если в статистике говорят, что средняя продолжительность жизни равна 32 годам, а наибольшая смертность падает на декабрь, то никому не придет в голову предполагать, что все или почти все должны умирать в 32 года и в декабре.

И не я один придерживаюсь такого определения средних.

Я могу сослаться на следующие строки замечательного труда Топинара, наиболее ярого из моих противников.

«Тип, – говорит Гратьоле, – это синтетическое впечатление».

Тип, по Гёте, есть абстрактное общее представление, которое мы получаем, наблюдая сходства и различия. Родовой тип, замечает Изидор Сен-Илер, нельзя видеть глазами, его можно только представить себе мысленно.

«Типы людей, – говорит Брока, – не существуют в действительности; это – абстрактные идеальные представления, являющиеся результатом сравнения расовых разновидностей; эти представления составляются из совокупности характерных черт, общих известному числу расовых разновидностей».

«Мы вполне согласны с этими взглядами: тип есть собрание характерных черт по отношению к той группе, которую он выражает; тип есть собрание отличительных черт, наиболее выдающихся и наичаще встречающихся. Отсюда вытекает целый ряд выводов, которых антрополог не должен забывать ни в своей лаборатории, ни среди народов Центральной Африки».

«Тип, по прекрасному выражению Изидора Сен-Илера, – это неподвижная точка, общий центр, а разновидности представляют уклонения в различных направлениях; бесчисленно разнообразные колебания. Природа играет вокруг этой точки, по выражению древних анатомов, сохранившемуся до последнего времени в германском наречии».

«В примерах, при таком прекрасном определении, нет надобности. Тем не менее, возьмем сотню однородных черепов, например серию овернских черепов, описанную Брока. Эта серия черепов была добыта на древнем горном кладбище, в уединенной местности; прибавим, что череп дает полное представление об индивидууме, которому принадлежит, с тем преимуществом, что череп можно измерять, вертеть в руках, словом, обходиться с ним, как угодно.

При первом взгляде вас поражают различия черепов: нет двух черепов совершенно схожих между собой; после самых тщательных исследований надо сознаться, что все они отличаются друг от друга какой-либо чертой. А между тем за малыми исключениями они все имеют нечто общее, что соединяет их в одну семью и отличает их от других групп, например, от сотни черепов соседних басков или, еще более, от сотни новокаледонцев.

В некоторых черепах такое семейное сходство очень сильно выражено. Приступая к исследованию характерных черт и измеряя черепа для более точного ознакомления с ними, мы замечаем, что среди них попадаются более или менее брахицефалические, мезоринические и прочие. Выражая это в цифрах, служащих числовым выражением особенностей черепа, и располагая эти цифры по разрядам согласно нижеизложенному методу, мы заметим, что известная степень черепных особенностей повторяется наибольшее число раз и что следующие степени идут постепенно уменьшаясь. То же и по отношению к прогнатизму, мезоринизму и двадцати другим подобным отличительным чертам. Череп, представляющий собрание характерных черт, выраженных в наичаще встречающейся степени, есть полное выражение этой группы черепов; в нем выразится искомый фамильный облик ее, ее совершенный тип. Но такого идеального черепа не существует в действительности; и в серии из тысячи черепов, вы, быть может, не встретите ничего подобного».

«Измеряя характерные черты черепов и выводя из этих измерений средние величины, Брока получил так называемый “средний череп”. Но этот череп, обладающий всеми средними размерами или, по крайней мере, средними отношениями и представляющий среднюю форму, пожалуй, даже средний объем, тем не менее представляет искусственное создание. Такой череп не соответствует, строго говоря, ни идеальному черепу, полученному при исследовании по сериям, только что указанным, ни какому бы то ни было реальному черепу. Только случайно можно встретить средний, или типический, череп».

«Тип какой-нибудь серии черепов, или индивидуумов, не представляет осязаемого предмета, доступного ощупыванию; это – продукт работы, это – желание, надежда, “абстрактный и общий образ”, по выражению Гёте. Тот же результат получается, если вместо математических измерений исследовать черепа чувством и осязательными движениями, сохраняя впечатление каждого черепа, отбрасывая исключительные черты, накопляя черты, наиболее часто встречаемые и представляющие наибольшее различие с другими группами, создавая в своем воображении типический результат, квинтэссенцию его черт».

«Родовой, расовый тип, тип народности или группы черепов, вообще какой-либо группы предметов – это собрание наиболее выраженных, наиболее постоянных и выдающихся черт, отличающих данную группу от других групп».

«Несомненно, что не все характерные черты имеют одинаковое значение: одни характерные черты малозначащи, другие имеют решающее значение и, чтобы употребить настоящее слово, – характеристичны. Само собой разумеется, что иногда ни одна черта в отдельности не имеет значения, а важна их совокупность».

«Типы бывают хорошими, дурными и безразличными, резкими и сомнительными. Но возникает вопрос, какое же минимальное число характерных черт необходимо для определения типа? Этот вопрос неразрешим. Всякий решает его по-своему, сообразно точности, какая необходима в каждом частном случае. На практике вполне достаточно двух или трех хороших физических признаков, особенно если они обоснованы и опираются на физиологические, исторические и тому подобные данные».

Таким образом, сам Топинар совершенно согласен с нами.

Он не допускает, однако, мысли об атавизме преступников, потому что, по его мнению, между людьми и животными нет непрерывной связи. Мне было бы очень легко ответить на это, указав лишь на имена Дарвина, Ламарка, Уолесса и даже Бюффона, доказавших непрерывность цепи органических существ, пробелы которой ежедневно пополняются новейшими палеонтологическими открытиями; однако в этом нет надобности, ибо если бы даже этой цепи не существовало в зоологии, то ее можно указать в эмбриологии человека.

Еще удивительнее то, что многие, вполне допуская атавизм у преступников, в нем именно и видят невозможность допустить патологическое его значение. Мануврье, наоборот, вполне признавая патологическое значение атавизма, которым объясняется асимметрия лица, беспорядочное размещение зубов у преступников, черпает из этого соображения, чтобы отрицать атавизм у преступников. Но разве мы не видим во многих случаях душевных болезней (например, при микроцефалии) соединение, почти слияние патологии и атавизма? И как же иначе понимать явления атавизма у человека, если не признавать участия патологического состояния зародыша?

Припомним здесь, что во всех этих открытиях, как и вообще во всем, что представляется действительно новым в области эксперимента, наибольший вред приносят логика и так называемый здравый смысл – самый страшный враг великих истин. В подобных начальных исследованиях приходится прибегать скорее к телескопу, нежели к лупе. При помощи лупы, при помощи силлогизма и логики вам докажут, что солнце движется, а земля неподвижна, что астрономы ошибаются!

Рассуждая строго логически, Мануврье говорит, что не следует сравнивать преступников с солдатами, потому что солдаты претерпели уже подбор; но он забывает, что мы сравнивали преступников со студентами и со светскими людьми, Марро сравнивал их с туринскими рабочими, а Тарновская сопоставляла преступниц с крестьянками и русскими женщинами.

Он говорил, что следует делать сопоставление с добродетельными людьми; но мы могли бы ответить, что добродетель в нашем мире уже сама по себе представляет большую аномалию.

Вы видите, что при помощи логики мы, подобно отцу, сыну и ослу – героям известной басни, поставлены в невозможность сделать какой-либо выбор и ни на шаг не можем продвинуться вперед.

Мануврье обвиняет нас в том, что мы остановились на нескольких чудовищных преступниках, «чего недостаточно для доказательства, что преступники суть анатомические чудовища».

Признаюсь, я не ожидал такого упрека со стороны столь достойного анатома, как Мануврье. Так же как на свете нет случайностей, так и в природе не существует чудовищ: все явления подчинены закону; уродства, может быть, более, чем другие явления, ибо весьма часто они суть не что иное, как продукты тех же самых законов, доведенных до крайности.

Но сверх того, справедливость этих упреков опровергается той частью критики, в которой мне ставится в упрек, что «я собрал слишком много примеров без всякого выбора».

В этом упреке есть, впрочем, доля правды; совершенно верно, что, подвигаясь вперед, мы увидели, что существует не один общий тип преступника, а несколько частных, довольно резких типов: воры, мошенники, убийцы – и что преступницы обладают наименьшим количеством признаков вырождения, почти не отличаясь в этом отношении от непреступных женщин.

Правда и то, что при изучении черепов и мозга я соединил наблюдения многих ученых, несогласных между собой. Но эти несогласия вполне объясняются тем, что каждый наблюдатель предпочтительно останавливался на некоторых аномалиях и пренебрегал другими. И лишь после того, как Корр указал на асимметрию, Альбрехт – на лемуров придаток челюсти, а я указал на среднюю затылочную ямку, антропологи стали обращать внимание и на эти аномалии и заметили их у преступников. Анализ всегда предшествует синтезу; наоборот, если бы я не упомянул всех моих предшественников, меня легко обвинили бы в недобросовестности.

Мануврье, в свою очередь, забывает, что, ничуть не пренебрегая выводами других наблюдателей, я подробно ссылался на 177 черепов преступников, которые изучал я сам и все детали которых, выраженные в цифрах, я изложил в первом итальянском издании моего «Преступного человека». И этим именно черепам я придавал наибольшее значение. Чтобы избежать на будущее всех подобных упреков, я в последние годы стал применять к изучению типа преступника гальтоновскую фотографию^{1}; и непреложные показания солнца подтвердили мои наблюдения лучше всех людских показаний.

Таким образом, доказано, что действительно существуют типы преступников, которые, в свою очередь, подразделяются на типы: мошенников, воров и убийц. В последнем типе сосредоточены все характерные черты, тогда как в других типах они менее резки. В этом типе ясно видны анатомические особенности преступника, и в частности: весьма резкие лобные пазухи, очень объемистые скулы, громадные глазные орбиты, птелеиформный тип носового отверстия, лемуров придаток челюсти.

Сравнивая эти выводы с результатами статистических таблиц, лежащих в основе этой критики, вы найдете, что вопреки кажущемуся обилию противоречий отношения между аномалиями вполне верны.

Так, для лобных пазух мы имеем 52 %, для асимметрии 13 %, для падающего лба 28 %.

Вот что получается при исследовании одних лишь черепов.

Мануврье неизвестно также, что относительно живых наши исследования далеко не ограничились несколькими уродами, а коснулись 26 880 преступников, которые сравниваются с 25 447 нормальными людьми.

Не точно и то, будто частный тип каждого вида преступников не подвергался исследованию. Правда, я этим занимался лишь мимоходом, но Ферн – первый, а затем Оттоленги, Фриджерио и, в особенности, Марро, а в России Тарновская разработали эту тему с поразительным обилием деталей.

Вполне естественно, что в первых трудах имелись в виду лишь общие черты и только впоследствии стали изучать различия каждого вида; так бывает при всякой работе – всегда от простого переходят к сложному, от однородного к разнородному.

Все эти упреки в большинстве случаев являются прямыми последствиями незнакомства с тем, что печатается на иностранных языках. Они все еще ссылаются, например, на моего «Преступного человека», который представляет лишь первую часть сочинения, уже устаревшего, в то время как после уже напечатано на ту же тему много других работ, гораздо более ценных.

Профессор Маньян, пред которым я преклоняюсь как пред одним из величайших европейских психиатров, который так же велик, как Шарко в области алкоголизма, оспаривает мое мнение, что детскому возрасту свойственно врожденное предрасположение к преступлениям. Он начинает с того, что приводит две-три странички из Майнерта об ощущениях новорожденного. Но цитаты эти бесполезны: чтобы доказать существование у детей преступных наклонностей, я изучал ребенка не в первые дни его жизни. В это время ребенок ведет растительную жизнь, и его можно сравнить скорее всего с зоофитами; конечно, в этом периоде не может быть и речи об аналогии с преступниками. Обрушившись на сравнение, которое не имеет никакого отношения к настоящему вопросу, Маньян затем лишь вскользь говорит два слова о другом периоде, на который ему и следовало бы, главным образом, обратить внимание.

«Дитя, – говорит он, – от растительной жизни переходит к жизни инстинктивной». Было бы хорошо, если бы он подробнее развил мысль, резюмированную в этих двух строках; тогда он разгадал бы загадку. Он нашел бы, как и Перес, у дитяти склонность к гневу, доходящую до битья людей и всего другого, до состояния дикаря, приходящего в ярость во время охоты за бизонами. Он узнал бы из сочинений Моро, что многие дети не в состоянии ждать ни минуты того, что они требуют, не приходя в ярость; среди детей многие завистливы до такой степени, что суют нож в руки родителей, требуя казни своих соперников; он узнал бы, что существуют дети-лжецы, о которых Бурден написал замечательное исследование. Он знал бы, что у всех детей бывают скоропреходящие вспышки страсти; он нашел бы у Лафонтена мнение, что «этот возраст не знает жалости»; он узнал бы из Бруссе, что дети любят мучить животных слабых; он узнал бы, что у них, как и у преступников, встречается полнейшая леность, идущая рука об руку с кипучей деятельностью, лишь только дело коснется удовольствий и забав; тщеславие, которое заставляет их хвастать новыми ботинками, шапками, вообще малейшим своим превосходством.

Вот где Маньян должен был бы указать ошибку мне или, вернее, Пересу, Моро, Бурдену, Бруссе, Спенсеру, Тэну, которые все это заметили раньше меня.

И тогда он не сказал бы, что «наклонность к жестокости, свирепость по отношению к животным встречаются лишь у детей совершенно больных, душевно неуравновешенных».

Конечно, в вырожденных детях, заклейменных наследственностью, эти наклонности продолжают существовать во всю жизнь и обнаруживаются при первом удобном случае, задолго до полной зрелости, так как случаев делать зло достаточно и в этом возрасте. Мой противник, конечно, согласится с тем, что воспитание в подобных случаях бессильно; в лучшем случае оно может дать только внешний лоск, который и служит источником всех наших заблуждений.

Наоборот, у хороших детей воспитание очень плодотворно, облегчая их перерождение, переход от состояния чисто физиологического к состоянию, которое можно было бы назвать состоянием нравственной зрелости. Перерождение это могло бы вовсе не иметь места, если бы дурное воспитание его задержало. Мы наблюдаем подобное явление на лягушках-тритонах, которые в очень холодной среде не переходят в последнюю стадию превращения, а остаются головастиками.

Но, быть может, Маньян соглашается сам с нашим взглядом, говоря, что указанные нами явления следует признавать не естественным предрасположением к преступлению, а скорее патологическим клеймом, вырождением, влекущим за собой расстройство мозговых функций.

В таком случае я здесь позволю себе сделать одно справедливое замечание.

Если бы так выразился юрист старой метафизической школы, мне были бы понятны эти схоластические тонкости, подобная византийская игра слов, но в устах такого почтенного медика, как Маньян, это совершенно непостижимо.

Маньян не замечает, что именно в этом клейме, упрочивающем и способствующем развитию врожденной наклонности к преступлению, гнездится уродливая и болезненная природа врожденного преступника, тогда как при отсутствии такого наследственного патологического клейма преступные наклонности атрофируются, подобно тому как в хорошо, правильно развивающемся теле атрофируются органы зародышевой жизни, например зобная железа.

Отрицая врожденную наклонность к преступлению, Маньян вслед затем сам приводит целый ряд случаев подобной врожденной наклонности. Не думаю, чтобы это делалось с целью доказать неосновательность своего собственного мнения; если же Маньян желал только сказать, что так называемые врожденные преступники суть дети алкоголиков, то он повторил лишь то, что уже сказано в моем итальянском издании и что лучше меня и раньше меня объяснили Сори, Кнехт, Якоби, Моте и раньше нас всех наш общий учитель Морель.

Уважая Маньяна за его личные качества и за талант, я просил бы его сознаться, не были ли его типы вырождения без физических признаков тщательно подобраны из сотен других, имевших физические признаки и не упомянутых Маньяном[1]. Я же не прибегал к такому подбору; я прямо без всякого выбора взял 400 преступников из сборника германских преступников.

Маньян также утверждает, что выставленные нами характерные черты недостаточны для судебных деятелей и ими не признаются. Конечно, если даже просвещенные медики способны отрицать очевидные факты и сомневаются в своих собственных открытиях, то что ожидать от судей; они найдут в этом еще лишний повод не доверять нам. Но, само собой разумеется, что виноваты здесь мы сами.

Впрочем, мы трудимся не для юридического применения; ученые занимаются наукой ради науки, а не для практического применения, которое осуществляется нескоро.

Никто не сомневается, что физический способ исследования всегда имеет больше шансов на успех, может быть более точным, нежели психологический, часто затемняемый симуляцией.

Маньян, как и многие другие ученые, слишком занят собственными исследованиями, чтобы знать и изучать труды других; однако ему могло быть известно, что мы строим свои выводы не на одних только физиологических данных, которые очень часто отсутствуют, но на биологических и функциональных. Эти последние почти всегда находятся у настоящего преступника; так, все они левши, у всех у них замечается расстройство рефлексов и органов чувств – все это характерные черты, очень часто заслоняющие пробелы, остающиеся после исследования черепа и физиономии.

Может ли он отрицать присутствие таких функциональных аномалий также и у новорожденных?

Нас упрекают в том, что мы недостаточно внимательно исследуем влияние физической и нравственной среды. Относительно первого критика ошибается; нас, скорее, могли бы упрекнуть в противном, ибо мы написали обширное исследование, где разбирается исключительно влияние физической среды; относительно значения нравственной среды – упрек справедлив, но легко найти и оправдание: наши противники так много занимаются этими вопросами, старинные писатели придавали этому вопросу такую важность и так осветили его со всех сторон, что мы не считаем нужным заниматься им; не стоит тратить труда для доказательства того, что солнце светит.

Тард и Колайанни отрицают соотношение между органами и их функциями, что a priori лишило бы всякого значения уголовную антропологию.

«Соотношение между органом и его отправлением, – пишет Колайанни, – очень темно. По существованию органа нельзя заключать с положительностью о существовании его отправления; существуют органы без активных функций». «Но это, – справедливо возражает Серджи, – просто несообразность. Для чего же служат эти органы без функций? Может быть, это запасные органы для замены органов, разрушаемых деятельностью, подобно новому платью, заменяющему старые отрепья? А если соглашаться с ним, что функции создают орган, то как же рождается орган, лишенный всяких функций?»

И если действительно органы укрепляются и увеличиваются от деятельности, то не менее верно и то (а это забывают Тард и Колайанни), что для их деятельности прежде всего они должны быть налицо. Икры танцовщиц, остроумно замечает Бруар, укрепляются от танцев, но для того, прежде всего, необходимо иметь… икры!

Но чем в особенности Колайанни думает уничтожить нас вконец, это тем, что, по его мнению, мы противоречим сами себе. Очень легко, конечно, найти противоречия у одного и того же писателя, вырвав из его книги два положения, но еще легче, как в данном случае, найти разноречия у различных авторов. Так как группы наблюдаемых индивидуумов различны, то и результаты могут не совпадать. И это известно всем, кто занимается антропологическими исследованиями. Если я, например, измеряю 100 овернских черепов, то найду известный размер и величину; если же я измерю 100 других черепов, то, большей частью, получу иные размеры и величины.

Почему же не может случиться того же самого и относительно емкости черепа, веса мозга, веса тела, роста, признаков вырождения у преступников различных стран, различных национальностей и даже преступников одной и той же страны? Искусство наблюдателя состоит в том, чтобы найти однородность среди разнообразия; и лишь поверхностный наблюдатель и противник, добросовестный или недобросовестный, найдут здесь хаос и противоречие.

Фере также не согласен с моим заключением, что «зародыши нравственного помешательства и преступления нормально встречаются в первые годы жизни человека подобно тому, как в зародыше постоянно существуют известные образования, которые в юношеском возрасте представляются уродствами». Он основывается на том, что род человеческий образовался, главным образом, благодаря людям, отличавшимся антисоциальными наклонностями детского возраста. Он при этом, очевидно, забывает о диких народах. Но, быть может, в данном случае мы не понимаем вполне друг друга. Указывая у детей различные расстройства речи (лаггорея, дисфазия и прочее), свойственные помешанным и идиотам, Прейер не считает, конечно, идиотов и сумасшедших детьми и обратно; он лишь указывает на атавистическое происхождение этих аномалий; он указывает, что эти странные явления, ненормальные у сумасшедших, свойственны известному возрасту человека, и, таким образом, он эмбриологическим путем объясняет происхождение уродств.

Неверна также мысль, что вырождение преступника исключает возможность типа преступника, ибо всякое вырождение (кретины, золотушные) представляет свой особый тип.

Лист, вполне одобряя, как мы увидим ниже, наши практические выводы, не согласен принять наших теорий только потому, что многие их критикуют и оспаривают.

Но такова участь всех тех, которые осмеливаются прилагать новые пути в науке, не считаться с общественной рутиной, в то время как слащавые эклектики, подобные губкам, впитывающим все, ничего не отвергая, удовлетворяют всякого и не встречают ни с чьей стороны критики, но они обречены на немедленное забвение.

Чезаре Ломброзо