2

Память

Память – это чудовище; вы забудете, она – нет. Она все архивирует. Что-то она сберегает для вас, а что-то прячет, а потом вдруг предъявляет по собственному желанию. Вы думаете, что вы обладаете памятью, на самом деле это она владеет вами.

(Джон Ирвинг)

Память, по моему убеждению, мать всех клуджей, единственный фактор, ответственный за своеобычность человеческого ума.

Наша память поражает нас, и она же постоянно разочаровывает; мы можем узнать фотографии давностью в несколько десятков лет из школьного альбома, но не в состоянии вспомнить, что ели вчера на завтрак. Наша память вечно все искажает, путает, а то и просто отказывает. Мы можем знать слово, но не способны вспомнить его в нужный момент (начинается с буквы «с», ну, устройство такое с костяшками)[4], или мы можем узнать что-то полезное (скажем, как удалить пятно от томатного соуса) и немедленно забыть это. Средний ученик старших классов тратит несколько лет на зубрежку, запоминая даты, имена и географические наименования, и в то же время многие подростки не могут назвать даже век, в котором была Первая мировая война.

Уж я-то знаю, о чем говорю. Чего только я не терял в своей жизни: ключи, очки, сотовый телефон, даже паспорт. Я забывал, где припарковался, уходил из дома без ключей, а в один злополучный день оставил на лавочке в парке кожаную куртку (и в кармане – второй сотовый телефон). Моя мама однажды целый час разыскивала свою машину в гараже аэропорта. Недавно в Newsweek писали, что обычный человек тратит в среднем 55 минут в день, «разыскивая вещи, которые точно есть, но куда-то подевались».

Память может подвести в ту самую минуту, когда от нее зависит жизнь. Известно, что парашютисты иногда забывают потянуть трос, чтобы открыть парашют (примерно 6% смертей парашютистов), аквалангисты забывают проверить уровень кислорода, и немало родителей ненароком оставляют своих чад запертыми в машине. Пилоты давно знают, что есть лишь один способ летать: с контрольным листом, полагаясь на записи, а не на свою память, снова и снова проверяя, все ли сделано. (Выпущены ли закрылки? Проверен ли уровень топлива?) Без контрольного листа легко забыть не только ответы, но и сами вопросы.

Если эволюция направлена на то, чтобы все функционировало успешно, почему же наша память работает из рук вон плохо?

Вопрос приобретает особую остроту, когда мы сравниваем хрупкость нашей памяти с надежностью памяти среднего компьютера. Если мой макинтош способен хранить (и находить в нужный момент) адреса всех моих корреспондентов, местоположение всех стран в Африке, полные тексты всех электронных писем, которые я когда-либо посылал, и все фотографии, сделанные мной с 1999 года (когда я приобрел свою первую цифровую камеру), не говоря уже о первых 300 цифрах числа пи, то я не одолел пока еще стран Африки и с трудом вспоминаю, кому я в последний раз писал, а тем более о чем. Я так и не смог запомнить даже первые десять цифр числа пи (3,1415926535) – несмотря на то, что я своего рода ботан, который старается удержать в голове как можно больше информации.[5]

Человеческая память на фотографические детали не лучше; мы можем запомнить главные элементы фото, которое видели раньше, но, как показывают исследования, люди часто не замечают маленьких или даже достаточно крупных изменений фона.[6] Что касается меня, я никогда не могу запомнить детали фотографии, независимо от того, сколько времени сижу и смотрю на нее. Тем не менее пока еще я держу в памяти несколько телефонных номеров, которые усвоил еще в детстве, когда у меня была куча свободного времени, зато понадобился год, чтобы я выучил наизусть номер сотового телефона моей жены.

Еще хуже то, что если мы ухитряемся закодировать память, то исправить это бывает очень трудно. Возьмем, например, проблему, которая у меня была с фамилией моей коллеги Рейчел. Через пять лет после того, как она развелась с мужем и вернулась к своей девичьей фамилии, я все еще продолжал называть ее по-прежнему, поскольку привычка закрепилась. В то время как компьютерная память точна, человеческая память во многих отношениях подводит нас.

Компьютерная память работает хорошо, поскольку программисты организуют информацию как гигантскую карту: каждое наименование относится к особому месту, или «адресу» в компьютерных базах данных. С этой системой, которую я назову памятью почтового адреса, когда компьютер должен извлечь конкретные данные, он просто обращается по нужному адресу. (Карта памяти в 64 мегабайта содержит примерно 64 млн таких адресов, и каждый содержит одно «слово», образуемое набором из восьми бинарных цифр.)

Память почтового адреса столь же сильна, сколь проста; если ее использовать надлежащим образом, она позволяет компьютерам хранить практически любую информацию и почти абсолютно надежно; к тому же она позволяет программисту легко изменить любые данные; и если, скажем, Рейчел поменяла фамилию, то уже не обращаться к ней по старой. Не будет преувеличением сказать, что память почтового адреса – ключевой компонент практически любого современного компьютера.

Увы, у людей все не так. Иметь память почтового адреса было бы чертовски полезно для нас, но эволюция так и не обнаружила правильной части горной гряды. Мы, люди, редко знаем точно, если знаем вообще, где хранится информация (кроме чрезвычайно туманного представления, что «где-то в мозгу»), а наша память эволюционировала совершенно по другой логике.

Вместо памяти почтового адреса мы пришли к тому, что я называю «контекстуальной памятью»: мы извлекаем из памяти то, что нам нужно, используя контекст, или подсказки, которые намекают нам о том, что мы ищем. Словно всякий раз, когда нам нужен конкретный факт, мы говорим себе: «Привет, мозг, извини, что беспокою тебя, но мне нужны воспоминания о войне 1812 года. Найдется что-нибудь?» Часто наш мозг оказывает нам услугу, быстро и точно выдавая искомую информацию. Например, если я спрошу вас, кто режиссер фильма «Список Шиндлера», вы, возможно, сразу же ответите – хотя у вас будет самое смутное представление о том, где в вашем мозгу хранится эта информация.[7] Вообще, мы вытягиваем из нашей памяти то, что нам требуется, с помощью разных подсказок, и, если все идет гладко, нужная деталь просто «влетает» в наш мозг. В этом отношении доступ к памяти напоминает дыхание – по большей части все происходит само собой.

И что именно приходит в голову наиболее естественно, часто зависит от контекста. Мы вспоминаем быстрее всего то, что знаем о садоводстве, находясь в саду, а то, что знаем о приготовлении пищи, – на кухне. Контекст – иногда к добру, иногда нет, – один из мощнейших сигналов, действующих на нашу память.

Контекстуальная память имеет очень долгую историю; она обнаруживается не только у людей, но и у обезьян, крыс, мышей и даже у пауков и улиток. Ученые открыли первые доказательства силы контекстуальных знаков почти сто лет назад, в 1917 году, когда Харви Карр, студент знаменитого бихевиориста-психолога Джона Уотсона, проводил обычное исследование, которое подразумевало обучение крыс бегать по лабиринту. Неожиданно Карр обнаружил, что крысы очень восприимчивы к факторам, которые не имеют никакого отношения к самому лабиринту. Крысы, которых тренировали в комнате с электрическим освещением, например, во время теста пробегали лабиринт успешнее, чем те, которых тренировали при естественном освещении. Контекст, в котором тестировали крысу, то есть среда, к которой она привыкла, влиял на запоминание пробега в лабиринте, хотя освещение не имело отношения к задаче. Таким образом, стало ясно, что почти каждое биологическое существо для доступа к памяти в качестве главной силы использует контекст, независимо от того, относится он к делу или нет.

Контекстуальная память могла эволюционировать кружными путями, как вынужденный способ компенсации неспособности природы разработать систему памяти почтового адреса для доступа к хранимой информации, но тем не менее у системы, которую мы имеем, есть и очевидные преимущества. С одной стороны, вместо обращения ко всей информации, как это может делать компьютер, контекстуально зависимая память задает приоритеты. Она поставляет прежде всего то, что нам требовалось недавно, и то, что нам было необходимо раньше в ситуациях, подобных нынешней, – то есть именно тот тип информации, которая нужна нам больше всего. С другой стороны, контекстуально зависимую информацию можно искать параллельно с другой, и тогда это хороший способ компенсировать тот факт, что нейроны работают в миллионы раз медленнее, чем чипы памяти, используемые в цифровых компьютерах. Более того, мы (в отличие от компьютеров) не должны отслеживать детали нашего внутреннего оборудования; чаще всего для того, чтобы понять, что нам нужно, мы должны задать себе правильные вопросы, а не определять конкретный набор мозговых клеток.[8]

Никто не знает точно, как это работает, но правомерно предположить, что каждое из воспоминаний в нашем мозгу действует автономно, само по себе, в соответствии с каждым запросом, тем самым устраняется необходимость в посреднике, владеющем картой местности с пунктами размещения информации. Конечно, когда вы полагаетесь на соответствие, а не на конкретное место, которое известно заранее, нет гарантии, что выплывет правильное воспоминание, чем меньше зацепок вы даете, тем больше «точек» ваша память должна обслужить, и, следовательно, то, что вы действительно хотите вспомнить, будет погребено среди кучи всего, что вам не нужно.

Контекстуальная память имеет свои издержки, и это – надежность. Поскольку человеческая память так сильно зависит от ассоциаций, а не от расположения информации в мозгу, нам легко запутаться. Я не помню, что ел вчера на завтрак, потому, что его очень легко спутать с позавчерашним и с позапозавчерашним. Был ли йогурт во вторник, а вафли в среду, или все наоборот? Так много вторников и так много сред, так много похожих сортов вафли для того, чтобы система, которая зиждется на подсказках, работала без сбоев. (Представьте пилота, который настолько глуп, что полагается на память, а не на контрольный лист, – один взлет будет сливаться в памяти с другим. Раньше или позже шасси будут забыты.)

Всякий раз, когда меняется контекст, возникает риск проблемы. Недавно, например, я попал на вечеринку, где меня поразила внешность потрясающе талантливой актрисы, которая играла роль Клэр Фишер в телесериале «Клиент всегда мертв» (Six Feet Under). Я подумал: неплохо бы с ней познакомиться. Обычно мне не составило бы труда вспомнить ее имя – я десятки раз видел его в титрах, но в этот момент у меня в голове была пустота. К тому моменту, когда я встретил приятеля, который мог напомнить мне ее имя, актриса уже ушла; я упустил свой шанс. Потом мне стало совершенно ясно, почему мне не удалось вспомнить ее имени: контекст был совершенно иным. Я привык видеть ее по телевизору как персонажа фантастического шоу, поставленного в Лос-Анджелесе, а не в реальной жизни, в Нью-Йорке, в компании общих знакомых, которые привели меня на вечеринку. В памяти человека контекст – это все, и порой, как в данном случае, контекст работает против нас.

Контекст оказывает мощное влияние – иногда помогая нам, иногда нет, – «заливая насос» нашей памяти; когда я слышу слово «доктор», естественно вспомнить и слово «медсестра». Если бы кто-то сказал «Лорен» (имя той самой актрисы), я, вероятно, вспомнил бы и ее фамилию (Эмброуз), но без подсказки мне в голову ничего не приходило.

Особенность контекста в том, что он все время с нами – даже когда не имеет отношения к тому, что мы пытаемся вспомнить. Эксперимент Карра с крысами, например, имеет параллель с людьми в замечательном эксперименте с аквалангистами. Аквалангистов попросили запомнить список слов, пока они находились под водой. Подобно тому как крысам требовалось электрическое освещение для хороших результатов, аквалангисты лучше вспоминали слова, выученные под водой, когда их экзаменовали тоже под водой (по сравнению с тем, когда их проверяли на земле), – для сухопутных существ это поразительно. Всякий раз, когда мы вспоминаем что-либо, контекст маячит на горизонте.[9]

И это не всегда хорошо. Как сказал Мерлин Манн в блоге «43 folders», момент, когда мы замечаем, что нам нужна туалетная бумага, обычно не совпадает с моментом, когда мы можем ее купить. Полагаться на контекст хорошо, если обстоятельства, когда мы нуждаемся в информации, соответствуют той обстановке, в которой мы ее усвоили. Но это сложно, когда есть несоответствие между исходными обстоятельствами, в которых мы что-то выучили, и условиями, в которых нам это надо вспомнить.

Еще одно следствие контекстуальной памяти состоит в том, что почти каждый бит информации из того, что мы услышали (увидели, ощутили, попробовали на вкус или понюхали), нравится нам это или нет, запускает следующий ряд воспоминаний – часто помимо нашего сознания. Марсель Пруст, автор понятия «непроизвольной памяти», уловил часть идеи – все воспоминания в знаменитом романе «В поисках утраченного времени» он вызывал у себя совершенно сознательно с помощью узнаваемой комбинации вкуса и запаха.

Но в действительности автоматическая, бессознательная память выходит за пределы даже того, что воображал Пруст; эмоционально значимые запахи – всего лишь верхушка айсберга. Возьмите, например, оригинальное исследование, проведенное моим бывшим коллегой Джоном Баргхом в Университете Нью-Йорка. Испытуемых, все они были студентами, попросили восстановить порядок слов в нескольких предложениях. На листочках были даны вразнобой слова, связанные общей темой, например старый, мудрый, забывчивый, Флорида, для выражения понятия пожилого возраста. Испытуемые делали все, как им сказали, старательно выполняя задание. Настоящий эксперимент, однако, начался, когда Баргх стал тайно снимать их на видео, когда они, покидая здание, где проводился тест, шли к лифту. Интересно, что слова, которые люди писали, влияли на скорость, с какой они шли. Все были в одинаковых условиях, но те, кто распутывал предложения, связанные с пенсионерами и Флоридой, ковыляли медленнее, чем прочие.

В другом исследовании изучали людей, участвующих в викторине. Те, кого настраивали такими словами, как профессор, интеллигент, обыграли тех, кого поощряли менее возвышенными выражениями: хулиган, тупица. Точно так же и все подначки, которые практикуют игроки в баскетболе, наверняка более эффективны, чем мы это воображаем.

На первый взгляд эти исследования могут показаться просто забавой – глупыми экспериментами для зверюшек на людях, – но в настоящей жизни влияние прайминга[10] может быть очень серьезным. Например, прайминг может вести к тому, что группы меньшинств добиваются меньших результатов, когда культурные стереотипы проявляются особенно явно, и при прочих равных условиях негативные расовые стереотипы имеют тенденцию автоматически закрепляться даже у самых благонамеренных людей, которые утверждают, что одинаково относятся к белым и чернокожим. Контекстуально зависимый характер памяти может способствовать и тому, что люди в подавленном состоянии ищут депрессивные формы активности, такие как выпивка или прослушивание песен об утраченной любви, которые еще больше нагоняют на них тоску. Какая уж тут теория разумного замысла!

Закрепление наших воспоминаний на основе контекста и подсказок, а не строго определенных мест ведет еще к одной проблеме: воспоминания часто размываются и сливаются вместе. В первом случае это означает: то, что я усвоил, теперь может легко смешиваться с тем, что я знал раньше, – сегодняшний клубничный йогурт может заслонить вчерашний малиновый. И наоборот, то, что я знаю или знал когда-то, может путаться с чем-то новым, как в моей истории с Рейчел, сменившей фамилию.

В конечном счете эта путаница может привести и кое к чему похуже: к ложным воспоминаниям. Первые научные свидетельства, показывающие подверженность человека ложным воспоминаниям, появились в ныне широко известном исследовании. Человека просили запомнить несколько изображений со случайно расположенными точками, как на следующих рисунках:

Позже исследователи показывали различные картинки с точками одним и тем же испытуемым и спрашивали, видели ли они их раньше. Обычно изображение, которое идет ниже, вводило людей в заблуждение. Они восклицали, что видели его, хотя на самом деле это был новый образец, своего рода смесь из тех, что они видели раньше.

Теперь мы знаем, что такой «ложный сигнал» – обычное явление. Попытайтесь, например, запомнить следующий набор слов: кровать, отдых, пробуждение, усталость, сон, бодрствование, пустой, сонливость, бездеятельность, храп, вздремнуть, мир, зевота, апатичный, сиделка, болезненный, адвокат, лекарство, здоровье, больница, дантист, врач, больной, пациент, офис, стетоскоп, операция, клиника, лечение.

Если вы обычный человек, то, скорее всего, запомните категории слов, которые я просил вас выучить, но наверняка увязнете в деталях. Вы вспомните слова сон или спать (оба или ни одного?), полусонный или усталый (оба или ни одного)? Как насчет доктора или дантиста? То же самое относится даже к так называемым вспышкам памяти, когда выхватываются особенно важные события, такие как 11 сентября или падение Берлинской стены. По мере того как время проходит, становится все труднее сохранять в памяти точную информацию, хотя мы продолжаем пребывать в полной уверенности, что она правильная. К сожалению, уверенность не отражает ее точности.

Для большинства биологических видов обычно достаточно запомнить суть, а не детали. Если вы бобер, вы должны знать, как строить плотины, но вам нет нужды помнить, где находится каждое ответвление. В целом в ходе эволюции плюсы и минусы контекстуально зависимой памяти компенсируют друг друга: быстрая в главном, бедная на детали; да будет так.

Тем не менее, если вы человек, тут часто бывает по-другому; общество и обстоятельства иногда требуют от нас точности, в которой не нуждались наши предшественники. В суде, например, недостаточно знать, что какой-то парень совершил преступление; мы должны знать, какой именно парень сделал это, – а это часто оказывается не под силу памяти среднего человека. Тем не менее до недавнего времени, когда стали использовать данные ДНК, свидетельские показания часто рассматривались как последнее средство в судебном разбирательстве; когда очевидец кажется внушающим доверие, судьи обычно предполагают, что человек говорит правду.

Такое доверие совершенно неуместно, и не потому, что честные люди лгут, а потому, что даже самый благородный свидетель всего лишь человек, наделенный контекстуально зависимой памятью. Несметное количество свидетельств тому дают исследования психолога Элизабет Лофтус. В типовом исследовании Лофтус показывает испытуемым фильм с дорожным происшествием и после этого спрашивает их, что произошло. Полная путаница и искажения. Например, в одном эксперименте Лофтус показала людям слайды машины, едущей на красный свет. Испытуемые, которые позже слышали о знаке «уступи дорогу», часто путали то, что они видели, с тем, что слышали, и ошибочно запоминали машину так, будто она ехала на знак «уступи дорогу», а не на красный свет.

В другом эксперименте Лофтус задавала разным группам испытуемых (все они видели фильмы о разных ДТП) немного отличающиеся друг от друга вопросы, например: «С какой скоростью ехали машины, когда столкнулись?» или «С какой скоростью ехали машины, когда врезались друг в друга?» Все они различались только последним глаголом (столкнулись, врезались, задели друг друга и т. п.). Тем не менее этой легкой разницы в словах было достаточно для того, чтобы повлиять на воспоминания людей: те, кто слышал такие слова, как врезались, оценивали скорость при ДТП как 65 км/час, что было существенно больше, чем оценки тех, кто слышал слово с более мягкими коннотациями, такими как столкнулись, задели друг друга (51 км/час). Слово врезались дает памяти иной сигнал, чем слово столкнулись, и тем самым влияет на оценку.

И те и другие исследования подтверждают истину, известную большинству адвокатов: свидетеля можно направлять наводящими вопросами. Кроме того, эти исследования со всей очевидностью показывают, насколько ненадежной бывает человеческая память. Судя по всему, этот пример актуален и за пределами лабораторий. Одно недавнее исследование, правда небольшое, в реальной обстановке касалось людей, которые были осуждены по ошибке (и впоследствии оправданы на основании анализов ДНК). В 90% случаев эти приговоры были следствием ошибочных свидетельских показаний.

Если рассмотреть эволюционные истоки памяти, мы сможем разобраться в этой проблеме. Свидетельские показания ненадежны, поскольку наши воспоминания фрагментарны; нет надлежащей системы их хранения; на эффективность их поиска влияет контекст. Рассчитывать на то, что человеческая память будет иметь точность видеозаписи (что часто делают судьи), совершенно нереалистично. Воспоминания, связанные с ДТП и преступлениями, как и все другие воспоминания, подвержены искажениям.

Знаменитая строка из романа Джорджа Оруэлла «1984» гласит: «Океания всегда воевала с Евразией» – ирония здесь в том, что до недавнего времени (в рамках книги) Океания не воевала с Евразией. («Уинстон прекрасно знал, что на самом деле Океания воюет с Евразией и дружит с Остазией всего четыре года».) Диктаторы из «1984» манипулируют массами, пересматривая историю. Эта идея, конечно, очень важна для книги, но, когда я читал это как усердный школьник, я находил все это несуразным: разве люди не помнят, что линии фронта лишь недавно перерисовали? Кто кого обманывает?

Теперь я понимаю, что причудливая метафора Оруэлла была не такой уж надуманной. Все воспоминания – и даже те, что касаются нашей собственной истории, – постоянно пересматриваются. Всякий раз, когда мы получаем доступ к нашей памяти, она становится «шаткой», зависящей от перемен, и это справедливо даже для воспоминаний, которые кажутся особенно важными и твердо закрепившимися, такими как политические события, происходившие на наших глазах.

Прекрасная документально подтвержденная иллюстрация степени уязвимости нашей автобиографической памяти была получена в 1992 году. Неуемный Росс Перо, мятежный миллиардер из Техаса, вступил в президентскую гонку в качестве независимого кандидата, поначалу он привлек приверженцев, но неожиданно под градом нападок снял свою кандидатуру. В тот момент психолог Линда Ливайн опрашивала последователей Перо, как они воспринимают прекращение его кампании. Когда позже Перо снова включился в гонку, Ливайн получила непредвиденный шанс собрать дополнительные данные. Вскоре после дня выборов Ливайн опросила избирателей, за кого они голосовали в итоге и как они воспринимали Перо раньше во время кампании, в тот момент, когда он вышел из игры. Ливайн обнаружила, что воспоминания о своих собственных ощущениях у людей изменились. Те, кто пошли за Перо, когда Перо вернулся, были склонны не помнить своих негативных эмоций из-за его отказа, забыв о том, как тогда чувствовали себя преданными. В то же время люди, которые отошли от Перо и в конечном итоге проголосовали за другого кандидата, отодвинули свои положительные воспоминания о нем, словно никогда и не собирались голосовать за него. Оруэлл мог бы гордиться.[11]

Искажения и взаимовлияние воспоминаний – это всего лишь верхушка айсберга. Муха легко может превратиться в слона, если эволюция наградила нас памятью почтового адреса. Возьмите, например, казалось бы, тривиальную задачу: вспомните, куда вы положили ключи от дома. Девять раз из десяти вы решите ее правильно, но, если вы оставите ключи в необычном месте, результат будет обратный. Инженер просто соотнес бы определенное место (известное как «буфер») с географическими координатами ваших ключей, обновлял бы параметры, когда и куда бы вы их ни перемещали, и вуаля: вам никогда не приходилось бы шарить по карманам брюк, которые вы надевали вчера, или сидеть в запертом доме.

Увы, именно потому, что мы не можем добраться до памяти по точному местоположению, мы не можем обновить данные конкретной памяти и не можем «стереть» информацию о том, куда мы клали ключи в прошлом. Если мы положим их не туда, куда обычно, новизна вступит в конфликт с частотой, и мы с легкостью забудем, где ключи. Та же проблема возникает, когда мы пытаемся вспомнить, где оставили машину, кошелек или телефон; это просто часть нашей человеческой жизни. Не имея нужных буферов, наша база данных памяти уподобляется обувной коробке, бессистемно набитой фотографиями: более свежие фотографии, скорее всего, окажутся наверху, но это не гарантировано. Эта система обувной коробки хороша, когда нам нужно помнить самое главное (скажем, надежные источники продовольствия) – в этом случае годится любой опыт, получен он вчера или год назад. Но это отвратительная система для запоминания точной информации.

Конфликт новизны с частотой объясняет почти повальную забывчивость, когда мы уходим с работы с намерением заехать в продовольственный магазин, чтобы вместо этого с ветерком промчаться мимо него до самого дома. Такое типичное поведение (проехать мимо магазина) отменяет последнюю цель (купить по просьбе жены молока).

Предотвратить такого рода когнитивный автопилот было бы легко. Как скажет любой ученый компьютерщик, поездка домой и визит в магазин – цели, а цели выстраивают по очереди. Компьютер делает что-то, потом пользователь нажимает кнопку, и первая цель (аналог поездки домой) временно откладывается в пользу новой цели (заскочить в магазин); новая цель оказывается первой в очереди (становится главным приоритетом), пока после ее достижения она не будет вычеркнута из списка и первой окажется старая цель. Любое количество целей можно ставить в правильной последовательности. Но такое счастье не для нас!

Или возьмем другой каприз человеческой памяти: наша память на то, что случилось, редко соответствует тому, когда это случилось. Если компьютеры и видеозаписи могут фиксировать события с точностью до секунды (когда был записан конкретный фильм или изменен конкретный файл), то для нас удача – уже хотя бы просто догадаться, в каком году произошло то или иное событие, даже если о нем месяцами писали во всех газетах. Большинство людей моего возраста, например, несколько лет назад неоднократно слышали ужасающую историю о двух олимпийских фигуристах; бывший муж одной фигуристки нанял бандита, чтобы тот ударил другую фигуристку по колену, лишив тем самым шанса на медаль. Такие истории пресса обожает, и в течение полугода повсюду только и слышно было об этом. Но если сегодня я спрошу обычного человека, когда это случилось, подозреваю, он с трудом припомнит год, не говоря уже о месяце.[12]

Применительно к тому, что случилось недавно, мы можем обойти проблему, руководствуясь здравым смыслом: чем более недавнее событие, тем лучше мы его помним. Но здесь есть свои ограничения. События давностью более двух месяцев начинают размываться в нашей памяти, что обычно затрудняет наши попытки восстановить их хронологию. Например, когда постоянных зрителей еженедельной новостной программы 60 минут попросили вспомнить последовательность сюжетов в эфире, они смогли легко различить истории, показанные два месяца назад, и те, что были на экране на прошлой неделе. Но сюжеты, представленные в более далеком прошлом – скажем, два года назад в сравнении с четырьмя, – были для них хронологически неразличимы.

Конечно, всегда есть выход. Вместо того чтобы просто пытаться вспомнить, когда что-то произошло, мы можем восстановить логику событий. С помощью процесса, известного как «реконструкция», мы восстанавливаем прошлое, коррелируя событие с неопределенной датой с хронологическими ориентирами, в которых не сомневаемся. Если взять еще один пример новостных событий и я попрошу вас назвать год, когда О. Джей Симпсон был обвинен в убийстве, вы, наверное, сумеете прикинуть дату. Картина судебного разбирательства, такая яркая когда-то, теперь (для меня, по крайней мере) начинает меркнуть. Если вы не фанат, вы, вероятно, не вспомните точно, когда был суд. Зато вы можете порассуждать, что это было перед скандалом с Моникой Левински, но уже после того, как Клинтон стал президентом, или что это случилось до того, как вы встретили свою вторую половину, но после того, как окончили колледж. Реконструкция, безусловно, лучше, чем ничего, но в сравнении с простым штемпелем с датой и временем она невероятно примитивна.

Похожая проблема – попытка вспомнить шестой вопрос, который должен задать каждый репортер. Не кто, что, когда, где или почему, но каков источник, например: Откуда мне это известно? Каковы мои источники? Где я видел ту устрашающую статью о желании администрации Буша оккупировать Иран? Было это в New Yorker? Или в Economist? Или в каком-то паранойяльном, но забавном блоге? По понятным причинам когнитивные психологи называют этот сорт памяти «памятью на источники». И память на источники, так же, как и наша память на времена и даты, за неимением почтового адреса, часто бывает чрезвычайно убогой. Один психолог, например, попросил группу испытуемых прочитать вслух список случайных имен (например, Себастьян Вайсдорф). Спустя 24 часа он попросил их прочитать второй список имен и определить, какие из них принадлежат знаменитым людям, а какие нет. Некоторые имена и в самом деле принадлежали звездам, а некоторые были вымышленные; интересно, что часть вымышленных имен взяли из первого списка. Если у людей была хорошая память на источники, они замечали эту хитрость. Но большинство людей догадывались, что видели это имя раньше, но не помнили, где именно. Узнав имя того же, скажем, Себастьяна Вайсдорфа, но не вспомнив, где они с ним сталкивались, люди ошибочно относили его к прославленным персонам, правда, не знали, чем именно он знаменит. То же самое происходит, когда избиратели забывают, слышали они историю Леттермана от кого-то или читали в New York Times.

Приемы, с помощью которых мы «реконструируем» память на даты и время, всего лишь один пример из множества неуклюжих техник, используемых людьми, чтобы справиться с отсутствием адресной памяти. Если вы наберете в Google слова «приемы запоминания» (memory tricks), вы найдете десятки других.

Возьмем, к примеру, древний «метод местоположения». Если у вас есть длинный список слов, которые нужно запомнить, вы можете ассоциировать каждое из них с конкретной комнатой в знакомом большом здании: первое слово с вестибюлем, второе с гостиной, третье со столовой, четвертое с кухней и т.д. Этот прием, используемый в той или иной форме всеми ведущими мнемонистами мира, работает весьма успешно, поскольку каждая комната обеспечивает свой контекст для вспоминания, но это все-таки паллиативная мера, а не радикальное средство помощи.

Еще один классический подход, бросающийся в глаза в рэп-музыке, – это использование ритма и размера для запоминания. У Гомера был гекзаметр, у Тома Лерера – песня «Элементы» (о периодической системе элементов Менделеева), а у группы They Might Be Giants – песня «Почему светит солнце».

Мнемонические приемы часто используют и актеры. Они не только напоминают себе следующие строки, используя подсказки ритма, размера, рифмы; они фокусируются на мотивации и поступках своих персонажей, на их характерах. В идеале это происходит автоматически. Как сказал актер Майкл Кейн, цель состоит в том, чтобы полностью погрузиться в историю, а не думать о конкретных строках. «Вы должны уметь не думать о словах. Вы считываете их с лица другого актера». Некоторым исполнителям это удается достаточно хорошо; другие мучаются (или полагаются на шпаргалки). Так или иначе, запоминание текста никогда не будет для нас таким простым, как для компьютера. Мы восстанавливаем усвоенную информацию не посредством чтения файлов, которые находятся в конкретном месте на жестком диске, а опираясь на всевозможные подсказки и надеясь на лучшее.

Даже старое доброе средство – простое заучивание, повторение одного и того же снова и снова – тоже в своем роде нелепость, без которой куда лучше было бы обходиться. Механическое запоминание срабатывает, поскольку здесь задействована способность мозга удерживать в памяти часто повторяющиеся события, но едва ли это решение можно назвать изящным. Идеальная система памяти должна схватывать информацию с первого раза, так чтобы мы не тратили время на флеш-карты и долгую работу по запоминанию. (Да, я слышал, что бывает фотографическая память, но никогда не встречался с документально подтвержденными случаями.)

Нет ничего плохого в мнемонике, и ее возможности беспредельны; любые подсказки полезны. Но если они проваливаются, мы можем полагаться на разного рода решения – организуя нашу жизнь так, чтобы приспособиться к ограничениям памяти. Я, например, усвоил на опыте, что единственный способ справляться с моей врожденной плохой памятью – это развивать привычки, которые уменьшают требования к моей памяти. Я всегда кладу ключи в одно и то же место, кладу то, что мне нужно взять с собой на работу, прямо перед дверью и т.д. Для такого забывчивого человека, как я, карманный компьютер – дар Божий. Но если мы способны находить выход из положения, это не означает, что наши ментальные механизмы хорошо сконструированы. Это противоположный симптом. Именно несовершенство человеческой памяти в первую очередь заставляет придумывать обходные маневры.

Учитывая особенности нашей контекстуальной памяти, естественно задать вопрос, перевешивают ли ее достоинства (скорость, например) ее недостатки. Я думаю, нет, и не просто потому, что издержки велики, а потому, что в принципе можно иметь выгоды и без издержек. Доказательство тому – Google, не говоря уже о десятках других поисковых систем. Поисковые системы строят контекстуальную память на фундаменте памяти почтового адреса (хорошо структурированной доступной информации). Фундамент почтового адреса гарантирует надежность, в то время как контекст сверху подсказывает, какая информация, скорее всего, нужна в данный момент. Если бы эволюция началась с системы организации памяти по месту, бьюсь об заклад, преимущества были бы существенные. Но наши предки никогда не достигали той части когнитивной горы; поскольку эволюция застряла на контекстуальной памяти, она никогда не заходила так далеко, чтобы найти существенно более высокий пик. В результате, когда мы нуждаемся в точных, надежных воспоминаниях, все, что мы можем, – это имитировать их – с помощью клуджа жалкого наложения памяти почтового адреса на основу, которая по-настоящему не предусмотрена для этого.

В конечном итоге без памяти мы ничего не добились бы; как писал когда-то Стефан Пинкер: «В огромной степени наша память – это мы». Тем не менее память – это, возможно, первородный грех нашего мозга. На ней столь многое строится, и все-таки она остается, особенно в сравнении с компьютерной памятью, невероятно ненадежной.

В значительной степени это объясняется тем, что мы эволюционировали не как компьютеры, а как деятели в исконном смысле слова: как организмы, которые действуют, существа, которые воспринимают мир и делают что-то в ответ. Во многих обстоятельствах, особенно требующих решительных ответных действий, скорость и контекст – мощные инструменты для опосредованной памяти. Нашим предкам, живущим исключительно сегодняшним днем (как практически все существа, кроме людей, и живут до сих пор), быстрый доступ к соответствующей по контексту памяти о недавних или частых событиях помогал искать пропитание или избегать опасности. Точно так же крысе или обезьяне обычно достаточно помнить лишь относящуюся к делу общую информацию. Проблем неправильной атрибуции или предвзятости при даче свидетельских показаний у них просто нет.

Но сегодня суды, работодатели и многие другие стороны повседневной жизни предъявляют требования, с которыми наши доисторические предки сталкивались редко, а для этого нужно помнить конкретные детали, например, куда мы в последний раз положили наши ключи (а не куда мы обычно кладем их), куда делась информация и кто и когда нам сказал то-то и то-то.

Наверняка всегда будут люди, воспринимающие наши ограничения как достоинства. Специалист в области памяти Генри Роудигер, например, считает, что ошибки памяти – это цена, которую мы платим за способность делать умозаключения. Психолог из Гарварда Дэн Шектер между тем доказывал, что раздробленность памяти готовит нас к будущему: «Память, которая работает, восстанавливая картину прошлого по частям, может лучше подходить для моделирования будущих событий, чем собрание безупречных записей». Другая распространенная идея состоит в том, что для нас самих лучше, что мы не помним определенных вещей и плохая память избавляет нас от боли.

Эти идеи на первый взгляд кажутся убедительными, но я не вижу никаких тому подтверждений. Точка зрения, что дефекты человеческой памяти имеют свои преимущества, не учитывает одного важного обстоятельства: обычно мы не можем вспомнить вовсе не то, что хотели бы забыть. Можно вволю фантазировать на тему оптимального состояния, когда мы помним только радости, как Дороти из «Волшебника из страны Оз». Но правда состоит в том, что обычно мы не способны подавить – вопреки мнению Фрейда – те воспоминания, которые считаем болезненными, и не можем автоматически их забыть. Наши воспоминания не зависят от того, хотим ли мы это помнить, а забываем мы отнюдь не то, что хотим забыть; каждый ветеран войны или жертва холокоста подтвердит это. Что мы помним, а что забываем, зависит от контекста, от частоты и отдаленности во времени, а никак не от стремления достичь внутреннего покоя. Можно вообразить себе робота, способного автоматически вычеркивать из памяти неприятные моменты, но люди устроены иначе.

Точно так же нет логической связи между способностью делать умозаключения и памятью, склонной к ошибкам. В принципе, вполне можно иметь и точные записи прошлых событий, и обладать способностью строить предположения относительно будущего. Так работают, например, компьютерные системы прогнозирования погоды; они экстраполируют будущее, исходя из надежных данных о прошлом. Снижение качества их памяти не может улучшить их предсказания, скорее ухудшит. И нет никаких свидетельств о том, что люди, особенно склонные к искажениям памяти, счастливее остальных, или о том, что они логичнее мыслят или лучше предсказывают будущее. Наоборот, есть свидетельства обратного, так как наличие памяти выше среднего уровня сопровождается обычно лучшими умственными способностями в целом.

Все это не значит, что не существует форм компенсации. Мы можем, например, развлекаться с тем, что Фрейд называл «свободой ассоциацией»; забавно следовать по цепи воспоминаний, и можно это использовать в литературе и поэзии. Если подобные занятия занимают вас и доставляют радость, наслаждайтесь! Но неужели нам было бы лучше, если бы наша память была менее надежна и более склонна к искажениям? Одно дело – сделать хорошую мину при плохой игре, а другое – утверждать, что именно это и есть предел ваших мечтаний.

В конечном счете то, что наша способность делать умозаключения строится на быстрой, но ненадежной контекстуальной памяти, – не оптимальный компромисс. Это просто факт истории: обходной путь, который позволяет нам делать умозаключения при памяти, склонной к искажениям, поскольку это все, что дала нам эволюция. Для того чтобы построить по-настоящему надежную память, соответствующую требованиям сознательного мышления, эволюция должна была начать все сначала. И при всей своей красоте и мощи именно на это она не способна.

Примечания:

1

Понятие байесовской вероятности происходит от математической теоремы, выведенной из работ Реверенда Томаса Байеса (1702-1761), хотя сам он не предлагал ее как модель человеческого мышления. Грубо говоря, теорема утверждает, что возможность некоего события зависит от его правдоподобия и осуществимости.

4

Слово, которое вы хотите вспомнить, – «счеты».

5

Это не значит, что никто не может добиться большего. Некоторые люди, более одержимые, чем я, ухитряются запоминать тысячи и даже десятки тысяч цифр. Но на это требуются годы. Уж лучше пойти погулять. Ну а если вы из тех, кого это интересует, можете получить советы по адресу:

http://ludis.org/mentat/PiMemorisation.

6

Если вы никогда не видели демонстрации «слепоты к изменению», см. Google; если вы не смотрели видео с «заменой людей» Дерена Брауна на YouTube, вы пропустили нечто уникальное.

7

Я говорю, конечно, о Стивене Спилберге.

8

Хитрость в том, чтобы использовать как можно больше уточняющих подсказок (то же самое относится к поисковым механизмам), чтобы получать меньше посторонней информации. Чем конкретнее ваши уточнения («где я оставил мою машину вчера вечером, когда была пробка» предпочтительнее, чем «где я оставил мою машину»), тем больше вероятность, что вы точнее сориентируетесь.

9

Подобно этому, если вы что-то узнали, будучи под кайфом, то вам и проверять усвоенное надо под кайфом. Так мне по крайней мере говорили.

10

Предшествующей установки. — Прим. пер.

11

Несколько других исследований приходили к тем же выводам – все мы склонны пересматривать историю с непредсказуемыми воспоминаниями по поводу собственного прошлого отношения к давним событиям. Лично я очень люблю статью «Из грязи в князи» – она описывает тот единственный случай, когда все мы с удовольствием предаемся отрицательным воспоминаниям о нашем прошлом: когда это помогает нам выставить себя в роли триумфатора, преодолевшего трудности.

12

Это были Тоня Хардинг, Джефф Гиллули (ее бывший муж) и Нэси Кэрриган; бандит, нанятый Гиллули, набросился на Кэрриган 6 января 1994 года. Вопрос на засыпку: а когда начался геноцид в Руанде? Ответ: в апреле того же года, то есть через три месяца после истории с Тоней Хардинг, которая затмила новости из Руанды. Как сказал командующий войсками миротворческого контингента ООН Ромео Даллер: «За 100 дней геноцида в Руанде на ABC, CBS и NBC больше говорили не о геноциде, а о Тоне Хардинг».