30. Предчувствие культурной революции

Мы добрались до большой развилки Истории, и перед нами, как водится, три пути. Можно оседлать испытанный метод, и искать новые параллели между одноимёнными двадцатилетиями двух больших эпох. Одну из таких параллелей уже видно: «эпоха Грозы в Восходе» (1973-1992) начиналась с «Dark Side of the Moon» - качественно нового уровня шоу-бизнеса. Соответственно, «эпоха Грозы в Орле» (1578-1598) начиналась с первыми лондонскими театрами, это – эпоха «елизаветинской драмы», породившая Марло и Шекс­пира. Многообещающее направление, но ценой отказа от поиска работающих ключей к будущему, а не только к прошлому.

Можно посчитать испытание майянской модели успешно завершённым, поскольку характерные для майянских катунов установки элит действительно соответствуют ранее описанным психотипам. Тот факт, что видимая погрешность в плюс-минус полгода для рубежей смены эпох не увеличилась за четыреста лет обзора, подтверждает размер катуна как 20 тунов по 360 дней. Разница в 5-6 дней с солнечным годом дала бы за 4 века сдвиг на 6-7 лет, и даже плюс-минус один день превратился бы в год. На этом можно было бы оставить испытанный метод, освободив голову для новых философических поисков. Есть ведь и другие древние цивилизации со своими тайными знаниями, как индийская или египетская. Хотя не исключено, что проследить и расчистить от наслоений истоки герметической традиции будет проще, анализируя с помощью двух методов (майянского и русского) события предшествующих четырёх веков алхимического цикла.

Между тем главным интересом для нас остаётся вовсе не «алхимическая свадьба» Меркурия с Филологией, воспетая до Булгакова ещё Марцианом Капеллой. Интересует нас нынешнее повторение сюжета глобальной политики четырёхвековой давности. И в этом авантюрном сюжете начала XVII века есть такой эпизод, как развод Генриха IV с Маргаритой Валуа и его женитьба на Марии Медичи. И чтобы двигаться вперёд в нашем понимании исторических процессов, не обязательно покидать «эпоху Владыки в Орле». Узнать больше мы сможем, применив ещё один из методов «русской модели» из «MMIX» – «шестой ключ» из девяти, описанных в главе «О вреде субъективности». Это будет новый шаг в верном направлении – к интеграции майянской и русской модели.

Речь идёт об учёте в анализе исторических процессов обязательного «разделения властей» на три ветви. Для политической философии и философии права – это классика со времен Монтескьё. Единственная проблема, что с тех же времен гуманитарная наука так и не научилась различать политические институты над государством от политического центра государства. Различить и в самом деле нелегко, поскольку обе сферы в Новое время тесно сопряжены через практическое совпадение круга политической и государ­ственной элиты. Эта аберрация зрения, не различающая две разные функции большей части элиты экстраполируется и на предшествующие большие эпохи. Между тем в феода­льную эпоху Европы (как и в России) государство, как система контроля, учёта и арбит­ража, вовсе не было доминирующим субъектом, а только опорой. Вместо бюрократии объединяющим политическим субъектом была большая разветвленная семья, родовое сообщество высшей феодальной знати, занятой двуединым процессом защиты и приобре­тения новых доменов путём сочетания войн и династических браков.

Соответственно, вместо трёх ветвей государства в классической политической системе средневекового королевства или княжества действовали три субъекта – двор короля (прямое управление), двор королевы (обратная связь) и двор епископа (арбитраж). Представительная (женская) ветвь зачастую бывала «многопартийной», ибо королева-мать, королева-жена и королевская фаворитка объединяли вокруг себя разные партии.

Век XVI-й – это долгий переходный период от феодальной политики войны всех против всех, смягченной брачными союзами, к централизованной монархии. Одним из признаков этого перехода было создание прототипов будущих «кабинетов министров» – влиятельных «тайных советов» и прочих «избранных дум» при государе, вершащих дела управления в повседневном режиме.

Однако, что характерно, по завершении переходного периода в Испании и прочих католических королевствах такие «кабинеты» оказались в подчинении самих монархов. В Англии «тайный совет» возглавляла королева, а позже – «жена короля» Бэкингем. А во Франции исполнительная власть оказалась в подчинении епископа, то есть кардинала. Эта проекция феодальной системы политики на новорожденные национальные государства отражает схожие роли Испании, Англии и Франции в европейской политике. Испания – прямое действие, Англия оппонирует ей как оплот протестантов и убежище банкиров – обратная связь, а Франция – удерживает баланс и осуществляет арбитраж.

Теперь можно спуститься уровнем ниже и рассмотреть с точки зрения феодальных политических традиций изменения в политической системе Франции в 1599-1601 годах. Развод Генриха IV с Маргаритой Валуа и женитьба на Марии Медичи – это по своей сути переворот в представительной ветви высшей власти. То есть аналог событий 1992-93 года в Российской Федерации, где президент сначала развёлся с Верховным Советом из прежней эпохи, а затем на деньги банкиров «обручился» с Федеральным собранием.

Полнота аналогии заключается во внешнем вмешательстве в политику со стороны мирового гегемона, и в отказе от прежних принципов формирования политической элиты. Семейство Медичи – не просто «кошелёк Ватикана», но и символ приобретения высшего политического статуса за большие деньги. В политические функции королевы и её двора входят не только связи с ювелирами (будущими банкирами), но и поддержание рыцарских традиций, в том числе менестрелей, воспевающих подвиги дворян. Поэтому «свадебный переворот» в Париже 1599-1600 – это не просто смена женского «караула», а изменение принципов оценки, влияющих на формирование и деятельность дворянской элиты.

Если мы вспомним классический роман Дюма, то честнейший Атос, рыцарь без упрёка и потомок древнейшего рода, пользуется общим уважением, но не влиянием. Более того, его карьера подорвана браком с алчной авантюристкой. Портос пытается приобрести влияние через женитьбу на «денежном мешке». Арамис через связи при дворе королевы делает карьеру в католической партии. И только д’Артаньян находит продолжение рыцар­ских традиций в верном служении королю и в его лице нации.

Маргарита Валуа формально и даже добровольно уходит из большой политики, сохранив статус наперсницы молодой королевы и наставницы юного короля Людовика. При этом её королевский статус и связь с традицией прежних времен только усиливают популярность в столице и в народе, а её «двор» состоит из поэтов и учёных. Вопрос на аналитическую внимательность: Есть ли в наше время в российской элите такой же «двор», аналогичный кругу Маргариты де Валуа во времена регентства Марии Медичи? Только сделаем поправку на воплощение власти не в династиях, а в институтах.

Вообще-то в политике, тем более столь высокого уровня, просто так никто дружить не будет, а только для укрепления своих позиций. Лучше иметь в подругах законную ко­ролеву Франции, а не в оппозиции для королевы не королевских кровей, к тому же подо­зреваемой в устранении популярного в народе супруга. Для самой Маргариты эта женская дружба – форма самозащиты и возможность оставаться в центре светской жизни.

Если с этой точки зрения посмотреть на президентскую власть в РФ, растерявшую популярность и легитимность к концу 1990-х, то не так уж трудно обнаружить ведущий институт из прошлой советской эпохи, который служил отдушиной для народа и опорой для преемника. Речь, разумеется, идёт о центральном телевидении, в том числе «Первом канале» с его «старыми песнями о главном» для народа, а также о телеканале «Культура» для культурной элиты.

Маргарита де Валуа умерла в 1615 году, незадолго до скончания «эпохи Владыки». Далее для легитимации власти юному королю пришлось в самом конце «развестись» с королевой-матерью и убрать её фаворита, олицетворявшего компрадорскую олигархию.

Запас «старых песен» на постсоветском телевидении иссяк тоже где-то к 2008 году. Примерно за год до окончания «эпохи Владыки» так же начались поиски новой опоры для легитимности власти, попытки дистанцироваться от ведущей парламентской партии. Прежние либеральные советники, монополизировавшие было право толковать позицию власти, оказались не при делах. Так что параллели достаточно прямые и глубокие.

Самый главный вывод для нашего времени состоит в осознании роли культурного сообщества столицы для сохранения независимости и шансов на возрождение страны. Маргарита де Валуа была бездетна, именно потому и оказалась вне политики, но зато над нею – в сфере культуры. Отчего Булгаков выбрал её в прототипы своей Маргариты.

Однако примерно в то же время и недалеко от Парижа, в Лондоне правила ещё одна формально бездетная королева Елизавета. На ней так же закончилась династия Тю­доров, как и на Маргарите – династия Валуа. Относительно числа и имён тайных сыновей королевы от графа Роберта Дадли существуют разные версии. Но это не суть важно – состоял ли близкий круг Елизаветы из сыновей или из усыновлённых поэтов. Важно, что значительная часть высокой энергии и амбиций этого круга выплеснулась именно в сферу культуры, породив феномен Шекспира.

Этот феномен всплеска культурного развития вслед за уходом с политической сцены целых сословий хорошо известен, если даже не осознан нами. «Война и мир» Толстого – после ухода с исторической сцены прежнего служилого дворянства. «Тихий Дон» Шолохова после расказачивания бывшего привилегированного сословия. Эта же закономерность породила и Шекспира, и Кеплера, и французскую литературу XVII века.

Влияние культурного импульса было столь велико, что вынужденный стать свя­щенником дворянин, более того – кардинал Католической церкви, не только сохранил рыцарские идеалы служения Франции в лице короля, но и фактически поставил церковь и финансовые круги на службу государству.

Аналогичным образом культурный образец елизаветинской Англии стал намного более высокой и прочной защитой от католического вторжения, чем береговые форты Генриха VIII. Несмотря на сложную интригу с возвратом к власти ветви Стюартов, гегемон «однополярной системы» не смог конкурировать с культурной элитой Англии. Наоборот, это Марло, Шекспир, Бэкон и Гоббс оказывали влияние на европейскую элиту.

По всей видимости, именно в этом и состоит главный урок истории – «культурная революция» может быть самым эффективным и единственно возможным противоядием от разлагающего влияния глобальной финансовой олигархии. При этом от столичной элиты в полном смысле этого слова вовсе не требуется активного участия на стороне, а тем более – против власти. Требуется всего лишь повседневная работа на ниве культуры – в том числе в журналистике, в философии и литературе, на телевидении, в социальных сетях. Критерий, отличающий культурную элиту от политизированной околокультурной тусовки – это неучастие в интригах и в поиске врагов. Например, не нужно бороться с пресловутой «актуальщиной» политическими методами, а тем более – цензурой. Нужно всего лишь назвать явление его подлинным именем – «карикатура».

Кроме того, нужно понимать, что вовлечённость подиной культурной элиты в политику, авторитетное слово, сказанное в оправдание разрушения политической куль­туры, типа «если враг не сдаётся» – это самый прямой путь к торжеству бесовщины на улицах сначала столицы, а потом и всей страны. Как только деятель культуры запел про «врагов» – всё, нет его, одна пустая коробочка из-под былого таланта.

Настоящим мастерам культуры не стоит поддаваться на провокационные вопросы типа «с кем Вы?». Ни с кем, а значит – со всеми, с народом. Всё равно за кого голосовать, или кто возглавит тот или иной орган власти. Важнее не кто, а как! Политическая куль­тура, формирующая легитимность власти и силу государства, – вот единственная забота и объект защиты для культурной элиты. Жёстко реагировать и выставлять на посмешище каждого, кто покушается на культуру вообще и на политическую культуру. Для этого вполне достаточно силы негромкого слова, подкреплённого Интернетом.