Основываясь на результатах своих занятий биологией и опираясь на определение инстинкта, данное Фрейдом, я рискнул подойти к трудной проблеме удовольствия и отвращения. По мнению Фрейда, существовало поразительное явление, заключавшееся в том, что сексуальное напряжение имеет приятный характер в отличие от неприятного, по сути, напряжения остальных видов. В соответствии с обычным воззрением напряжение могло быть только неприятным, и лишь разрядка приносила удовольствие. В сексуальной сфере дело обстояло по-иному. Я интерпретировал ситуацию таким образом: в предвкушении формируется напряжение, которое должно было бы быть воспринято как неприятное, не будь удовлетворения. Но предвкушаемое удовольствие в результате удовлетворения не только порождает напряжение, а удовлетворяет и небольшую порцию сексуального возбуждения. Это небольшое удовлетворение и перспектива большого конечного удовольствия заглушали отвращение, вызванное напряжением из-за страха перед полной несостоятельностью. Эта информация означала для меня подход к тому функциональному объяснению инстинктивной деятельности, которое я дал позже. Так я пришел к тому, чтобы усматривать в инстинкте не что иное, как "двигательную сторону удовольствия". Современная психология порвала с представлением о наших ощущениях только как о пассивных переживаниях, без активности "Я". Более правильная позиция была занята, когда стали утверждать, что каждое ощущение реализуется с помощью активного отношения к соответствующему раздражителю ("намерение" или "акт восприятия"). Это был важный шаг вперед, ведь теперь можно было объяснить тот факт, что одни и те же раздражители, как правило вызывающие приятные ощущения, не воспринимаются в других случаях, при другой внутренней установке. В применении к сексуальной науке сказанное означает, что если у одного человека легкое поглаживание сексуальной зоны вызывает приятное ощущение, то у другого нет, так что он чувствует только прикосновение или трение. Этот факт явился подготовкой к восприятию отличия пережитого удовольствия, полноценного с оргастической точки зрения, от простого ощущения прикосновения, то есть принципиального различия между оргастической потенцией и оргастической импотенцией. Те, кто знаком с моими электробиологическими работами, знают, что в "активной позиции "Я" в процессе восприятия" проявляется электрический заряд организма, стремящийся к периферии.

В удовольствии я различал моторно-активную и сенсорно-пассивную составляющие, сплавленные воедино. В одно и то же время происходит пассивное переживание моторики удовольствия и наблюдается активное желание испытать ощущение. В то время в науке мыслили хотя и сложно, но верно. Позже я научился формулировать свои взгляды проще: инстинкт не является чем-то находящимся здесь и ищущим удовольствия там, он сам и есть моторное удовольствие. В этом воззрении обнаруживалась брешь. Как объяснить стремление к повторению однажды пережитого удовольствия? Я помог себе с помощью энграмм Земона: половое влечение есть не что иное, как моторное воспоминание об уже пережитом удовольствии. Тем самым понятие влечения сводилось к понятию удовольствия. Оставался вопрос о сущности удовольствия. Следуя принятым тогда правилам ложной скромности, я говорил о своем неведении и тем не менее бился с этих пор над проблемой соотношения количества влечения с качеством удовольствия. Влечение определялось, по Фрейду, количеством возбуждения, количеством либидо. Я же обнаружил именно удовольствие как сущность влечения, а удовольствие есть психическое качество. В соответствии с известными мне тогда методами мышления количественное и качественное были несовместимыми областями, абсолютно отдельными друг от друга. Я не знал, как помочь себе. Но совершенно неосознанно был найден подход к будущей функциональной унификации количества возбуждения и качества удовольствия. С помощью клинико-теоретического решения проблемы влечения я подошел вплотную к границе мышления, механистически разделяющего разные сферы бытия. Противоречия - это только противоречия и ничего более. Они несовместимы. Точно с такими же проблемами я столкнулся позже, обратившись к понятиям "наука" и "политика" или к мнимой несовместимости констатации фактов с их ценностной оценкой.

Сегодня этот ретроспективный взгляд является для меня доказательством того, что корректное клиническое наблюдение никогда не сможет ввести в заблуждение. В этом случае не права философия! Корректное наблюдение всегда должно вести к выдвижению функциональных, энергетических формулировок, если прежде не свернуть с пути. Загадку представляет сам по себе страх столь многих хороших исследователей перед функциональным мышлением.

Я обобщил промежуточные результаты своих размышлений в докладе "К энергетике влечения", с которым выступил 8 июня 1921 г. на заседании Венского психоаналитического объединения. В 1923 г. она вышла в "Цайтшрифт фюр зексуаль-форшунг". Помнится, что ее не поняли. С тех пор я не давал в журнал теоретических работ, ограничиваясь только клиническими.

На стадии предвкушения удовлетворение всегда меньше напряжения, оно возрастает. Только на фазе окончательного удовольствия спад совпадает со структурой напряжения.

Я руководствовался этим представлением вплоть до сего дня во всех сексуально-экономических размышлениях и при изложении своих взглядов по данным проблемам.

Эти теоретические размышления направлялись определенным клиническим опытом. Я уже упоминал о крестьянском сыне с полностью утраченной способностью к эрекции, которого лечил в то время. Он ни разу не испытал ощущения отвердевания полового члена. Исследование тела не выявило каких-либо нарушений. Тогда было принято строго различать душевные и телесные заболевания. Если обнаруживались какие-то нарушения физического состояния, то лечение душевного заболевания исключалось само собой. С нашей сегодняшней точки зрения это было, в принципе, неправильно, но оказывалось верным, если руководствоваться предположением о душевных причинах душевных заболеваний. Что же касается соотношения между функционированием духа и тела, то здесь господствовали неправильные представления.

Я взялся за лечение этого пациента в январе 1921 г. и безрезультатно работал с ним шесть часов в неделю до октября 1923 г. Отсутствие у больного какой бы то ни было генитальной фантазии привлекло мое внимание к различным онанистическим манипуляциям, к которым прибегали другие. Бросалась в глаза зависимость у больных характера онанизма от определенных фантазий. Ни одному пациенту при онанистическом акте не представлялось, что он испытывает удовольствие от естественного полового акта. При более внимательном рассмотрении фантазии на тему акта оказывалось, что за этими фантазиями нет никаких конкретных представлений. Выражение "совершить половое сношение" применялось механически. Большей частью оно соответствовало желанию "проявить себя мужчиной". Это выражение скрывало ребячье желание успокоиться в объятиях женщины, большей частью старшей по возрасту, или "врезаться в женщину". Короче говоря, оно могло по смыслу охватывать все, но только не сексуальную радость от полового акта. Это было непонятно и ново для меня. Я не мог даже предположить существования такого нарушения. Правда, в психоаналитической литературе много говорилось о нарушениях потенции, но не о таких. С тех пор я обстоятельно исследовал содержание онанистических фантазий и характер онанистического акта. При этом открывалось множество странных явлений. За такими общими, ничего не говорящими выражениями, как, например, "Я вчера онанировал" или "Я переспал с той-то или той-то", - скрывались интереснейшие явления.

Уже вскоре по характеру фантазий я смог различать среди пациентов две большие группы. Для первой было характерно, что в фантазиях функционировал член как таковой, что происходило и семяизвержение, но оно не служило достижению генитального удовольствия. Член был "орудием убийства" или служил для "доказательства" потенции. Больные достигали семяизвержения, прижимая половые органы к твердой поверхности, а тело при этом было "как мертвое". Половой член перевязывался платком, зажимался между ног или терся о собственные бедра. Только фантазия на тему изнасилования оказывалась способной привести к семяизвержению. В очень многих случаях семяизвержения вообще не происходило или оно совершалось только после многократных прерываний. И все же генитальная сфера была возбуждена и приводилась в действие. Напротив, у второй группы не наблюдалось ни действий, ни фантазий, которые можно было бы называть генитальными. Больные, входившие в эту группу, сжимали неэрегированный член. Они возбуждались, вводя палец в задний проход, пытались ввести член себе в рот или щекотали его, просовывая руку сзади между бедер. Встречались представления об избиении, связывании и мучении или о копрофагии, а также представления о сосании члена, который в этом случае заменял грудной сосок. Короче, хотя во всех этих фантазиях и присутствовал половой орган, но использовался он с негенитальной целью.

Эти наблюдения свидетельствовали, что характер действия, будь то в фантазии или в реальности, указывал простой путь для прохода к бессознательным конфликтам. Они вскрывали также роль генитальности в терапии неврозов.

В то же самое время я занимался вопросом о границах воспоминания пациентов в процессе анализа. Осознание вытесненного опыта детства рассматривалось как главная задача терапии. Фрейд считал весьма ограниченной возможность сделать вновь осознанными переживания детских идей и чувств. По его словам, следует довольствоваться и тем, что прежние воспоминания проявляются в форме фантазий, на основе которых можно реконструировать исходную ситуацию. Реконструкция ситуации раннего детства с помощью анализа фантазий рассматривалась как весьма важное дело. Без этой многолетней работы нельзя было понять многообразия неосознанных установок ребенка. В долгосрочной перспективе это считалось гораздо важнее быстро достигаемых и поверхностных успехов. Опираясь на эти более серьезные результаты, можно было впоследствии дальше продвинуться и в терапии. Без моей многолетней работы по исследованию неосознанной фантастической жизни пациентов не было бы возможным достаточно обосновать мои сегодняшние взгляды на проблему биологического функционирования в психическом. Сегодня, как и 20 лет назад, цель моей работы осталась неизменной - пробудить вновь самые ранние детские переживания. Существенные преобразования претерпел лишь метод достижения этой цели, так что его нельзя было больше называть психоанализом. Мои воззрения клинициста сформировались под воздействием наблюдений над генитальными манипуляциями. Благодаря этому я смог увидеть существование новых отношений в душевной жизни, но продолжал работать всецело в русле психоанализа, в соответствии с принципами которого была выполнена и работа о воспоминаниях.

После примерно трехлетней клинической работы я увидел, что способность больных вспоминать была очень слабой и неудовлетворительной. Дело обстояло таким образом, будто особого рода преграда блокировала доступ информации к больным. Я выступил с сообщением об этом на заседании объединения в сентябре 1922 г. Коллег больше интересовали мои теоретические рассуждения о deja vu1, из которых я исходил, нежели технико-терапевтические вопросы. Я практически мало что мог сказать об этом, а одна только постановка проблем немногого стоила.

Основание Венского семинара по психоаналитической терапии.

В 1922 г. в Берлине заседал Международный психоаналитический конгресс. Немецкие аналитики во главе с Карлом Абрахамом потрудились на славу. Присутствовала американская делегация. Раны, нанесенные войной, начали заживать. Международное психоаналитическое объединение было единственной организацией, которая во время войны поддерживала международные связи, насколько это было возможно. Фрейд выступал на тему "Я и Оно". После вышедшего незадолго до конгресса (в 1921 г.) труда "По ту сторону принципа удовольствия" ознакомление с этим докладом было наслаждением для клинициста.

Основная идея заключалась в следующем: до сих пор мы заботились только о вытесненных влечениях. Они были доступнее нам, чем "Я". Это очень примечательно, ведь следовало бы полагать, что "Я" ближе к сознательному. Как ни странно, "Я" труднее доступно, чем вытесненная сексуальность. Это обстоятельство можно объяснить только благодаря тому, что значительные фрагменты самого "Я" неосознанны, то есть вытеснены. Неосознанно не только осуждаемое сексуальное желание, но и силы "Я". Вывод, который отсюда делал Фрейд, заключался в предположении о существовании "неосознанного чувства вины". Он еще не отождествлял его с неосознанной потребностью в наказании.

Право на такое отождествление было позже предоставлено Александеру и особенно Ранку. Фрейд занимался также странным явлением - так называемой "негативной терапевтической реакцией". Странность заключалась в том, что очень многие больные, вместо того чтобы реагировать на толкование смысла выздоровлением, отвечали ухудшением состояния здоровья. Фрейд полагал, что в неосознанном "Я" должна была существовать сила, которая не допускает выздоровления. Лет восемь спустя эта сила открылась мне в виде физиологического страха удовольствия и органической неспособности испытать удовольствие. На том же конгрессе Фрейд предложил задачу, обещая приз тому, кто сумеет ее решить. Надлежало самым доскональным образом исследовать взаимоотношения теории и терапии, выяснить, в какой мере развитие теории способствует терапии и, наоборот, насколько улучшение техники делает возможными более точные теоретические формулировки. Как видно, Фрейда очень заботило тогда плачевное состояние терапии. Оно заставляло его искать решение. В его докладе уже слышались отзвуки позднейшего учения о влечении к смерти как о центральном клиническом факте, учения о вытесненных защитных функциях "Я", имеющего важнейшее значение, и вопросов единства теории и практики.

Эта теоретико-техническая постановка проблемы Фрейдом определила характер моей клинической работы на протяжении следующих пяти лет. Она была проста, ясна и соответствовала потребностям клинической практики. Пытаясь решить поставленные задачи, что должно было быть увенчано денежной премией, три психоаналитика представили соответствующие доклады уже на следующий конгресс, состоявшийся в 1924 г. в Зальцбурге. Эти докладчики не учли ни одного практического вопроса терапии и застряли в метапсихологических спекуляциях. Вопрос так и не нашел решения, а соискатели не получили премии. Несмотря на свою крайнюю заинтересованность, я не представил тогда работу на соискание премии, понимая, что решение этого важнейшего вопроса потребует проведения огромной и серьезной работы.

Вышедшая в 1940 г. книга "Вегетотерапия на основе анализа характера" стала ответом на вопрос, поставленный Фрейдом в 1922 г. Чтобы приблизиться к решению проблемы, была необходима систематическая работа на протяжении десятилетия. Она принесла гораздо большие результаты, чем я тогда позволял себе мечтать. Меня очень сердило, что эта работа стоила членства в Международном психоаналитическом объединении, но научное вознаграждение было велико. На обратном пути из Берлина в Вену я побудил нескольких молодых коллег, которые еще не входили в объединение, но уже начали практиковаться в технике, основать Технический семинар. Мы хотели систематически изучать случаи болезней, чтобы в техническом отношении быть на высоте. Кроме того, я выдвинул предложение создать "детский семинар", то есть проводить регулярные встречи "молодых" без "стариков". Каждый должен был высказывать здесь свои заботы и сомнения относительно теоретических вопросов и учиться свободно говорить. Обе идеи начали реализоваться. Во время одного из заседаний, состоявшихся в Вене после конгресса, я официально предложил основать Технический семинар. Фрейд с радостью согласился. Сначала на заседания приходили только активные участники семинара. Хичман, директор основанной 22 мая 3922 г. Венской психоаналитической амбулатории, официально взял на себя руководство.

У меня не было тщеславного стремления вести семинар: я чувствовал себя еще недостаточно опытным для этого. Через год руководителем стал Нумберг, и только осенью 1924 г. я стал руководить семинаром до своего переезда в Берлин в ноябре 1930 г. Этот город стал родиной систематической аналитической терапии. Берлинцы основали Технический семинар по образцу венского, из недр которого вышло молодое поколение венских аналитиков, участвовавших в становлении анализа характера и применявших на практике некоторые фрагменты этого учения, хотя, к сожалению, не развивавших его далее. В Берлине я и мои коллеги представляли многочисленные факты из клинической практики, рассматривая и анализируя которые ставший позднее знаменитым Технический семинар накапливал свою силу. В нем формировались психологические убеждения, позволившие в конце концов прорваться к пониманию живого.

Летом 1922 г. я защитил в Венском университете диссертацию на соискание степени доктора медицины. К тому времени я уже три года занимался психоанализом, был членом Международного психоаналитического объединения и глубоко занимался многочисленными клиническими исследованиями.

Мой интерес обратился прежде всего к шизофрении. Психиатрия занималась только описанием и классификацией. Лечения не было. Больные выздоравливали спонтанно или переводились в больницу для хроников "Штайнхоф". В Вене не применялись даже получившие тогда известность методы клиники Блейлера "Бургхельцли". Поддерживалась очень строгая дисциплина. У санитаров было очень много хлопот, особенно в "тяжелом" отделении, где я год проработал врачом. Вагаер-Яурегг разработал тогда свою ставшую знаменитой малярийную терапию при прогрессивном параличе, за что позже получил Нобелевскую премию. Он хорошо относился к пациентам, был сказочным диагностом-неврологом, но ничего не понимал в психологии. Из этого он, впрочем, и не делал тайны. Его суровая крестьянская прямота должна была вызывать немалую симпатию. Я знал психотерапевтическую амбулаторию клиники только по нескольким посещениям. Пациентов-невротиков лечили бромом и внушением. Руководитель амбулатории хвалился, что вылечил более 90% больных. Так как я точно знал, что он не вылечил ни одного и имел успехи только во внушении, меня интересовало, что же, собственно, специалисты по внушению понимали под "излечением".

"Излечившимся" называли тогда больного, если он говорил, что чувствует себя лучше, или если исчезал симптом, заставивший его обратиться к врачу. В психоанализе понятие излечения тоже не было определено. Говоря о своей клинической практике в психиатрии, можно вспомнить только те случаи и впечатления, которые совпадали с воззрениями сексуально-экономического характера, хотя тогда они не поддавались классификации и лишь позже очень хорошо вписались в основные положения моей теории тела и души. Я работал психиатром в то время, когда на психиатрию начало оказывать влияние новое учение Блейлера, основанное на теоретических взглядах Фрейда, когда Экономо опубликовал большую работу о летаргическом постэнцефалите, а Пауль Шильдер представил свои блестящие статьи об отчуждении, рефлексах, паралитических нарушениях душевной деятельности и т. д.

Шильдер собирал тогда материал для работы о "телесной схеме". Он доказал, что тело, с психической точки зрения, существует в формах определенных единых ощущений и что эта "психическая схема" примерно соответствует действительным функциям органов. Он попытался также установить соотношение между многочисленными идеалами "Я", которые формирует человек, и органическими нарушениями при афазии и паралитических нарушениях. В том же направлении работал и Пецлъ, изучая опухоли мозга. Шильдер утверждал, что фрейдовское "неосознанное" воспринимается в какой-то туманной форме, так сказать, "на заднем плане сознания", но психоаналитики возражали против этого. Против были настроены и философски ориентированные врачи, например Фрешельс. Необходимо было отразить все эти нападки и намерение устранить теорию неосознанного в столь трудной ситуации, сложившейся в результате отрицательного отношения научных работников к сексуальности. Эта борьба мнений имеет важное значение. Ведь в результате сексуально-экономической экспериментальной работы удалось доказать, что фрейдовское "неосознанное" реально существует и постижимо в форме вегетативных ощущений органов.

Мои нынешние воззрения о противоречивой функциональной идентичности психических и телесных возбуждений формировались следующим образом. Ко мне доставили девушку с полностью парализованными руками и атрофией мышц. Неврологическое исследование не выявляло причины этого состояния. Психологическое исследование не было тогда обычным делом. От самой больной я узнал, что паралич рук начался с шока. Жених хотел ее обнять, а она, охваченная ужасом, вытянула вперед руки, "как парализованная". Впоследствии она не смогла ими двигать. Постепенно началась мышечная атрофия. Если я не ошибаюсь, я не занес этот эпизод в историю болезни. Если бы соответствующая запись появилась, это бы вызвало малоприятное внимание коллег к моей персоне. Заведующие отделениями издевательски ухмылялись или злились. Вагнер-Яурегг при каждом удобном случае насмехался над сексуальной символикой. Из описанного случая мне в память врезалось следующее обстоятельство: психическое переживание может повлечь за собой состояние телесного возбуждения, надолго изменяющего орган. Позже я назвал это явление физиологическим укоренением душевного переживания. Оно отличается от истерической конверсии тем, что не поддается психологическому воздействию. Эту точку зрения относительно возникновения органических заболеваний я часто занимал и во время последующей клинической работы. Она доказала свою правильность применительно к язве желудка, бронхиальной астме, спазму привратника желудка, ревматизму и различным кожным заболеваниям. Сексуально-экономическое исследование рака также развивалось из идеи физиологического укоренения конфликтов, порождаемых либидо.

Большое впечатление произвел на меня однажды кататоник, внезапно перешедший от ступора к неистовству. Это был великолепный случай разрядки деструктивной ярости. После прекращения приступа он обрел ясность ума, и мы смогли побеседовать. Пациент заверял меня, что он, пережив бешенство, испытал удовольствие. По его словам, он был счастлив и ничего не помнил о фазе отупения. Известно, что ступорозные кататоники, которые внезапно заболевают и обнаруживают способность к приступам ярости, очень легко становятся снова нормальными людьми. В то же время пациенты с постепенно развивающимися формами шизофрении, например гебефренией, медленно, но верно становятся все менее излечимыми. Тогда я не знал объяснения этому явлению, но позже понял его. Научившись содействовать появлению припадков бешенства у аффективно заблокированных невротиков с мышечной гипертонией, я регулярно стал достигать значительного улучшения общего состояния. Отвердевание мышц при ступорозной кататонии становится всеобъемлющим. Возможности энергетической разрядки все более сужаются. Во время приступа бешенства через отвердевшие мышцы из вегетативного центра, еще сохранившего подвижность, прорывается сильный импульс, высвобождая тем самым связанную мышечную энергию. Это, по сути, должно быть приятно. Такие выводы впечатляли и не поддавались объяснению с помощью психоаналитической теории кататонии. Слишком сильной была телесная реакция, чтобы могло удовлетворить объяснение, согласно которому кататоник "полностью уходит в материнскую утробу и в аутоэротизм". Психическое содержание кататонической фантазии не могло быть причиной органического процесса. Оно могло быть только активизировано странным процессом общего характера и потом со своей стороны закрепить данное состояние.

Психоаналитическая теория оказалась в состоянии тяжелого внутреннего противоречия. Фрейд постулировал для своей психологии бессознательного физиологический базис, который еще только предстояло найти. Его учение об инстинктах было началом этого поиска. Шел и поиск возможности опереться на привычную медицинскую патологию. Постепенно начала проявляться тенденция, которую я только лет десять спустя подверг критике как "психологизацию телесного". Она нашла свое крайнее выражение в проникнутых психологизмом толкованиях телесных процессов с помощью теории неосознанного, не имеющих ничего общего с естественными науками. Если, например, у женщины не наступила менструация, но она и не беременна, то считалось, что данная ситуация выражала ее отрицательное отношение к мужу и ребенку. В соответствии с этими взглядами получалось, что почти все телесные заболевания порождались неосознанными желаниями или опасениями. Так, раком "обзаводились", "для того чтобы..." Можно было умереть от туберкулеза из-за неосознанного желания этого.

Как ни странно, но в клинической практике психоанализа встречалось очень много наблюдений, которые, казалось, подтверждали правильность этих взглядов, не поддающихся опровержению. Тем не менее правильное, основанное на здравом смысле мышление восставало против них. Как, скажем, могло неосознанное желание вызвать рак? Обычные люди ничего не знали о раке, и еще меньше им было известно о реальной природе этого странного, но, несомненно, существовавшего подсознательного! "Книга об Оно" Гродцека полна такого рода примерами. Это была метафизика, но и мистика оказывалась "в чем-то правой". И мистикой она была лишь до тех пор, пока не удавалось правильно сформулировать, в чем же заключалась ее правота или когда она в неверной форме выражала правильные взгляды. "Желание" в тогдашнем смысле этого слова не могло ни в коем случае вызвать глубокие органические изменения. "Желание" надо было понимать глубже, чем могла это сделать аналитическая психология. Все указывало на существование глубокого биологического процесса, и "неосознанное желание" могло быть только его выражением.

Столь же острым был спор между сторонниками психоаналитического и неврологического объяснения природы душевных заболеваний. "Психогенное" и "соматогенное" рассматривались как абсолютные противоположности. Молодому психоаналитику, занимавшемуся психиатрией, необходимо было как-то сориентироваться в этой обстановке. Чаще всего в сложной ситуации врачи утешались утверждением о том, что душевные заболевания имеют "многообразные причины".

В том же круге проблем оказались постэнцефалитическнй паралич и эпилепсия. Зимой 1918 г. Вену постигла тяжелая эпидемия гриппа, вызвавшая многочисленные жертвы. Никто не понимал, почему она оказалась столь коварной. Многие люди, перенесшие грипп, впоследствии заболевали еще тяжелее. Через несколько лет у этих людей наступал полный паралич жизненной деятельности. Движения замедлялись, на лице появлялось застывшее выражение наподобие маски, начиналось обеднение языка, каждый волевой импульс казался как бы задержанным с помощью тормоза. В то же время внутренняя психическая активность оставалась незатронутой. Болезнь, названная летаргическим постэнцефалитом, была неизлечима. Наши отделения переполнились больными, производившими в высшей степени безотрадное впечатление. На мою долю выпало работать с несколькими такими пациентами.

Находясь в нерешительности, я додумался предложить больным мышечные упражнения для преодоления экстрапирамидальной жесткости. Коллеги считали, правда, что у этих больных повреждены боковые отростки проводящих путей спинного мозга, а также вегетативные центры в головном мозгу. Экономо предположил даже, что в данном процессе участвует "центр сна". По мнению Вагнер-Яурегга, мое намерение было разумным.

Я раздобыл несколько гимнастических снарядов и предложил больным делать упражнения в соответствии с их состоянием. Когда они начали работать, мне просилось в глаза выражение лиц. Черты лица одного, заострившись, превратились в "лицо преступника". Этому соответствовали его движения при упражнениях со снарядами. У преподавателя средней школы было строгое "учительское лицо", и упражнения он выполнял как-то уж слишком "по-профессорски". Обратило на себя внимание то обстоятельство, что страдающие постэнцефалитом подростки, переживавшие период полового созревания, были склонны к гипермоторике. В пубертатном периоде болезнь проявлялась скорее в экзальтированных, а в старших возрастах - более в летаргических формах.

Я ничего не опубликовал об этом, но впечатления прочно сохранились. Тогда нарушения вегетативных нервных функций оценивались полностью по схеме нарушений произвольной сенсомоторной нервной системы. Утверждалось, что болезнь охватывала определенные нервные области и центры, импульсы нарушались или создавались вновь. Причинами нарушения считались механические поражения нервов. Никто не думал о возможности общего нарушения вегетативного функционирования. Я полагаю, что вопрос не решен и сегодня, и ничего не могу сказать о его сути. Вероятно, постэнцефалитное заболевание является нарушением импульсной функции во всем теле, причем нервные пути играют только роль посредника. Не приходится сомневаться в существовании связи между специфической структурой характера и особым характером вегетативных торможений. Инфекционное происхождение постэнцефалита также не вызывает сомнений. "Импульсная функция во всем теле" и "общее торможение вегетативных функций" - таковы были два наиболее важных впечатления, имевших решающее значение для последующей работы. О сущности вегетативных импульсов мне еще ничего не было известно.

Несокрушимая убежденность в правильности высказываний о сексуальной обусловленности неврозов и психозов сделали для меня очевидным наличие сексуального нарушения при шизофрении или сходных расстройствах личности. Душевнобольной без обиняков высказывал все то, что приходилось "извлекать" из больного на протяжении многих месяцев кропотливой работы и истолковывать. Тем более странным было поведение психиатров, которые ничего и знать об этом не хотели, состязаясь друг с другом в издевках над Фрейдом. Нет ни одного случая шизофрении, в котором после установления пусть даже слабого контакта недвусмысленно не предлагался бы исследователю свой сексуальный конфликт. Содержание конфликтов может быть различным, но на первом месте всегда стоит грубая сексуальность. Официальная психиатрия занимается только классификацией, и в этом ей мешает знакомство с содержанием конфликтов. Для нее важно, испытывает ли больной дезориентацию только в пространстве или также и во времени. Ее представителю все равно, что привело больного к тому или другому виду дезориентации. Душевнобольные точно получают удар обухом по голове, когда на них обрушиваются тщательно скрываемые, неосознанные или лишь наполовину признаваемые сексуальные представления. Половой акт, извращения, половое сношение с матерью или отцом, размазывание кала по гениталиям, представление о соблазнении жены друга или о соблазнении ею, грубо-чувственные фантазии о сосании и т. п. затопляли осознанное мышление. Не приходится удивляться, что человек реагирует на это внутренней дезориентацией. Необычная внутренняя ситуация вызывает страх.

Тот, кто допустил осуждаемую сексуальность при сохранении отпора, должен начать ощущать внешний мир как нечто странное. Ведь и мир ставит такого человека как чудака вне своих границ. Мир сексуальных ощущений настолько непосредственно приближается к душевнобольному, что тот должен выпасть из обычной системы мышления и жизни. При этом он часто блестяще различает сексуальное лицемерие окружающего мира, приписывая в результате врачу или родственнику то, что сам непосредственно чувствует. Чувствует же он действительность, а не ее фантастическое восприятие.

Люди "полиморфно извращены", и вместе с ними проникнуты извращенностью их мораль и институты. На пути этого потока нечистот и асоциальных стремлений установлены серьезные преграды. Внутри каждого человека таковыми являются моральные воззрения и тормоза, а извне, в масштабах всего общества, - полиция нравов и общественное мнение. Следовательно, чтобы быть в состоянии существовать, люди должны изменять самим себе, принимать искусственные формы жизни и взгляды, которые они сами и создали. То, что им чуждо, что в длительной перспективе является тягостным, они воспринимают теперь как нечто исконное, как "вечную моральную сущность человека", как "собственно человеческое" в противоположность "звериному".

Этой раздвоенностью объясняются многие фантазии на тему изменения существующего порядка, в соответствии с которыми пациенты запирают в палатах своих надсмотрщиков и врачей в качестве больных. Правы именно они, а не другие. Это представление не так уж далеко от истины. Его рассматривали люди великого ума, в том числе Ибсен в своей драме "Пер Гюнт". Каждый в чем-то прав. В каком-то определенном пункте должны быть правы и душевнобольные, только в каком? Конечно, не в том, о чем они говорят. Но если установить контакт с душевнобольными, то они оказываются в состоянии очень разумно и серьезно беседовать о многих странных явлениях жизни.

Тот, кто до сих пор внимательно следил за моими рассуждениями, почувствует диссонанс. Ему надо было бы задаться вопросом о том, действительно ли причудливые, извращенные сексуальные ощущения душевнобольных представляют собой прорыв "естественного" начала в их душах. Являются ли естественными ощущениями жизни копрофагия. гомосексуальные фантазии, садизм и т. д.? В этом стоит усомниться. У шизофреника сначала прорываются противоестественные влечения, но на "заднем плане" шизофренического переживания располагается нечто другое, скрытое извращениями. Шизофреник переживает свое органическое ощущение, вегетативный поток, в понятиях и представлениях, которые он отчасти позаимствовал у бессознательного, отчасти приобрел в процессе отпора своей естественной сексуальности.

Даже человек, в среднем нормальный, осмысливает сексуальность, используя неестественные или извращенные понятия, например "трахаться", будь то немецкое "vogcln" или английское "to fuck". С упадком естественного сексуального ощущения органа человек утратил также понятие, обозначающее это ощущение. Если бы в сознании шизофреника прорывалось только представление о половом извращении, то он был бы лишен фантазий о гибели мира и космических процессах, а их место занимали бы лишь извращения. Специфика шизофрении заключается в телесном переживании живого, вегетативного, но переживание это не подготовлено, оно происходит в запутанной форме и изображается в повседневных представлениях об извращенной сексуальности. Если говорить о переживании жизни, то невротик и извращенец ведут себя в проявлениях этой сферы психики по отношению к шизофренику так же, как скупой мелкий торговец по отношению к щедрому взломщику сейфов.

Так к названным впечатлениям от наблюдения над летаргическим постэнцефалитом прибавились новые - от знакомства с шизофренией. Важными источниками моей последующей работы стали мысли о постепенном или быстром "вегетативном огрублении" и представление о "расщеплении единого и упорядоченного функционирования". Шизофреническая растерянность и беспомощность, смятенность и дезориентация, кататоническое блокирование и гебефреническое огрубление были для меня только различными видами одного и того же процесса, то есть прогрессирующего расщепления функционирования жизненного аппарата, единого в нормальных условиях. Единство жизненных функций стало постижимым на клиническом уровне лишь двенадцать лет спустя с разработкой теории рефлекса оргазма.

Если же усомниться в абсолютной разумности и правильности образа мышления, свойственного этому миру, пребывающему в благосостоянии, то можно легче найти доступ к сути душевной жизни больных психозами. Я наблюдал девушку, которая много лет пролежала в постели и только двигала тазом и терла пальцем гениталии. Ее сознание было полностью блокировано, лишь иногда пациентка улыбалась, а контакт с ней удавалось установить очень редко. Она не отвечала ни на один вопрос, но подчас на лице появлялось выражение, которое можно было понять. Тот, кто действительно знает сложные проблемы маленьких детей, порождаемые запретом онанизма, понимает и такую позицию душевнобольных. Они отворачиваются от мира и с помраченным сознанием делают то, в чем когда-то им отказал этот иррационально управляемый мир. Они не мстят, они не наказывают, они не обижают. Они просто ложатся в постель и ловят остатки судорожно разлагающегося удовольствия.

Психиатрия в такой ситуации ничего не понимала. Она и не могла понять этого. Ей самой надо было бы перестроиться радикальным образом. Фрейд открыл подход к проблеме, но над его "толкованиями" смеялись. Я, благодаря знанию теории детской сексуальности и учению о вытеснении влечений, лучше понимал душевнобольных и полностью разделял взгляды Фрейда. Было ясно, что единственная функция психиатрической науки - отвлекать от подлинного понимания душевного страдания и разъяснения сексуального бытия. Психиатрическая наука всеми средствами доказывала, что душевнобольные - уже в зародышевой плазме наследственно отягощенные, разложившиеся люди. Психиатрия должна была любой ценой доказывать, что душевные заболевания вызываются нарушениями функции мозга или внутренней секреции. У психиатров вызывало торжество то обстоятельство, что при постсифилитическом параличе некоторые симптомы схожи с проявлениями настоящей шизофрении или меланхолии. Их позицию как раньше, так и теперь можно было во многих случаях сформулировать следующим образом. "Да посмотрите, все дело в аморальности". Никому даже в голову не приходило, что какие бы то ни было расстройства телесной функции точно так же могут быть следствиями и общего нарушения вегетативной жизни.

Существовало три основных взгляда на отношения между телесным и душевным:

1. Каждое душевное заболевание или явление обусловлено физическими причинами. Это формула механистического материализма.

2. Каждое душевное заболевание или явление обусловлено исключительно причинами душевного свойства; с точки зрения религиозного мышления все телесные заболевания также имеют душевные причины. Это формула метафизического идеализма. Она совпадает с представлением о том, что "дух создал материю", а не наоборот.

3. Душевное и физическое - два параллельно происходящих процесса, взаимно воздействующие друг на друга. Это "психофизический параллелизм".

Единого функционального представления о взаимоотношениях тела и души не существовало. В моей клинической работе философские вопросы не играли никакой роли. Я шел не от философии к клинической практике, а через клиническую практику - к развитию метода, который до тех пор применял неосознанно. Этот метод требовал ясности относительно связи между телесным и душевным.

Многие проводили правильные наблюдения, но в научной работе враждебно противостояли друг другу, как, например, Адлер со своим учением о нервном характере - учению Фрейда о сексуальной этиологии неврозов. В это можно было бы и не верить, но тем не менее "характер" и "сексуальность" образовывали два несовместимых полюса аналитического мышления. В психоаналитическом объединении не любили слишком много разговаривать о характере. Я понимал это, ведь мало о чем обычно говорят так пространно, как о "характере". Очень немногие четко отделяли оценку характера ("хорошего" или "плохого") от его научно-естественного исследования. Характерология и этика были и остаются еще и сегодня почти идентичными.

Понятие характера не было свободно от оценки и в психоанализе. Оказывалось просто мучением иметь "анальный" характер, "оральный" - не в такой степени, но его обладателя рассматривали как младенца. Фрейд показал происхождение некоторых типичных черт характера из влечений, проявившихся в раннем детстве. Абрахам провел блестящие исследования о свойствах характера при меланхолии и маниакально-депрессивных состояниях. Тем более сбивала с толку неразбериха оценок и описаний фактов. Хотя и говорили, что науке надо быть "объективной" и "свободной от оценок", но каждая фраза, определявшая поведение в соответствии с характером, звучала как приговор, причем не о здоровье или болезни, а о том, что соответствует "добру" или "злу". Встречалось представление о том, что существуют определенные "плохие характеры", непригодные для аналитического лечения, которое-де требует известного уровня душевной организации больного. Лечение многих якобы не стоило затрачивавшихся усилий. Многие, кроме того, были настолько "нарциссистски" настроены, что в результате лечения не удалось проломить этот барьер. За препятствие психоаналитическому лечению выдавался и низкий интеллектуальный уровень. Таким образом, работа ограничивалась описанными невротическими симптомами, выявлявшимися у интеллигентных и способных к ассоциативному мышлению людей с "правильно развитым" характером.

Этот крайне индивидуалистический, по сути своей феодальный, взгляд, свойственный психотерапевтам, конечно, сразу же пришел в противоречие с потребностями врачебной работы, когда 22 мая 1922 г. была открыта Венская психоаналитическая амбулатория для бедных. На Будапештском конгрессе 1918 г. Фрейд отстаивал необходимость существования таких государственных медицинских учреждений для неимущих. Правда, по его мнению, чистое золото психоанализа следовало смешать "с медью - лечием, основанным на внушении". Этого требовало массовое лечение.

В Берлине уже с 1920 г. работала поликлиника для бедных, которой руководил Карл Абрахам. Главные врачи соответствующих венских больниц, которым надлежало одобрить открытие клиники, создали вместе с министерством здравоохранения максимально возможные затруднения. Психиатры были против, используя всякого рода уловки для защиты своей позиции, а организация, представлявшая экономические интересы врачей, боялась, что будет нанесен ущерб возможности заработка. Короче говоря, намерение создать клинику для лечения неврозов у малоимущих считали в высшей степени излишним, но в конце концов оно было осуществлено. Мы получили несколько комнат в кардиологической больнице Кауфмана и Мейера, но через шесть месяцев работа амбулатории была прекращена. Так и продолжались эти колебания, потому что представители официальной медицины не знали, как подойти к делу, не укладывавшемуся в рамки их мышления. Директор амбулатории Хичман рассказал о трудностях в маленькой брошюре, посвященной 10-летию поликлиники. Я же хотел бы вернуться к главной теме.

Психоаналитическая амбулатория стала кладезем знаний о механизме неврозов, которыми страдала беднота. Я работал в ней со дня основания на протяжении восьми лет, начав первым ассистентом, а закончив заместителем директора. В приемные часы яблоку негде было упасть. Приходили рабочие промышленных предприятий, мелкие служащие, надомники, студенты и крестьяне. Наплыв был так велик, что мы не знали, что и делать, особенно когда поликлиника приобрела известность. Каждый психоаналитик взял на себя обязательство отработать ежедневно по часу бесплатно, но этого было недостаточно. Нам пришлось отделить случаи, лучше поддающиеся лечению, от более трудных. Это заставило нас искать исходные данные для оценки перспектив лечения.

Позже я добился того, чтобы аналитики платили ежемесячные взносы, намереваясь с помощью этих денег профинансировать работу одного или двух оплачиваемых врачей. Так появилась надежда, что название "поликлиника" будет оправдано. Согласно тогдашним понятиям, лечение требовало по меньшей мере часа ежедневно на протяжении шести месяцев, и сразу же оказалось, что психоанализ не является способом массовой терапии. Проблемы профилактики неврозов не существовало, и никто не знал, что и сказать по этому поводу. Рабта в поликлинике поставила меня непосредственно перед следующими фактами.

Невроз - массовое заболевание, болезнь типа эндемии, а не каприз избалованных дам, как утверждали позже те, кто боролся против психоанализа.

Нарушения генитальной половой функции значительно преобладали над другими формами душевных заболеваний в качестве повода для обращения в поликлинику.

Отчет о перспективах психотерапевтического лечения различных случаев был необходим, если вообще существовало стремление к продвижению. Как обстояло дело с прогностическими критериями терапии? До тех пор над этим не размышляли.

Столь же большое значение имело и выяснение вопроса о том, почему в одном случае удавалось излечить больного, а в другом - нет. Это позволяло сделать более правильный выбор, ведь тогда не существовало теории терапии.

Ни у психиатров, ни среди психоаналитиков не было принято интересоваться социальной ситуацией, в которой находились больные. О существовании бедности и нужны знали, но это как бы не относилось к делу. В поликлинике с этим пришлось непрерывно сталкиваться. Часто для успеха терапии сначала надо было оказать социальную помощь. Внезапно обнаружилось резкое различие между частной практикой и амбулаторией.

После примерно двух лет работы стало ясно, что для общества индивидуальная психотерапия имеет очень ограниченные возможности. Лечиться могла только незначительная часть душевнобольных - люди с материальным достатком, а из-за нерешенности вопросов техники терапии и их недостатков терялись сотни часов работы. Сами психоаналитики не делали тайны из своих практических неудач.

К этому добавлялись случаи, наблюдать которые в частной практике не представлялось возможным, когда тяжелейшие душевные расстройства делали людей обитателями психиатрических клиник и ставили их совершенно вне общества. Психиатрический диагноз в таких случаях, как правило, гласил: "психопатия", "моральное нездоровье" или "шизоидное вырождение", а единственной существенной причиной заболевания считалось бремя "тяжелой наследственности", симптомы которой не вписывались ни в одну известную категорию. При таком подходе пациенты с навязчивыми действиями, истерическими сумеречными состояниями, фантазиями на темы убийств и импульсами к этим действиям оказывались полностью вырванными из обычной трудовой жизни. Но эти странности, вполне безобидные в социальном отношении у обеспеченных людей, приобретали среди бедняков гротескные и опасные черты. Вследствие материальной нужды моральные препятствия были сломаны настолько, что импульсы преступлений и извращений толкали к соответствующим поступкам. Я исследовал этот тип личности в своей книге "Инстинктивный характер" (1925 г.). На протяжении трех лет мне приходилось в амбулатории заниматься преимущественно такими тяжелыми случаями. У психиатров с такими пациентами разговор был короткий - они попадали в отделение для тяжелобольных и оставались там до тех пор, пока не успокаивались. Затем их выпускали или, если проявлялся психоз, помещали в больницу для умалишенных. Почти все эти больные происходили из рабочих и служащих.

Однажды в амбулаторию пришла молодая красивая работница с двумя мальчиками и совсем маленьким ребенком. Она не могла говорить. Такой симптом называется "истерической немотой". Она написала на листке бумаги, что несколько дней назад внезапно потеряла дар речи. Анализ был невозможен. Поэтому я попытался устранить нарушение с помощью внушения и добился успеха после нескольких сеансов гипноза. Пациентка заговорила совсем тихо, хрипло и боязливо. Она много лет страдала от навязчивой идеи - стремления убить своих детей. Отец детей бросил ее. Она осталась одна и голодала вместе с детьми, едва зарабатывая на пропитание шитьем. Тут-то ее и посетила мысль об убийстве. Женщина была близка к тому, чтобы бросить детей в воду, но ощутила чудовищный страх. С этих пор ее начал мучить импульс, побуждавший покаяться во всем полиции, чтобы защитить детей от самой себя. Это намерение ввергло мою будущую пациентку в страх смерти. Она боялась повешения, и при мысли о нем у нее перехватывало горло. От осуществления своего импульса женщина защитилась с помощью мутизма. На самом деле немота была развившимся до конца горловым спазмом (спазмом голосовых связок). Не составляло труда установить, какая ситуация, пережитая в детстве, нашла отражение в случившемся. Осиротев, девочка жила в людях. В комнате вместе с ней находилось шесть и более человек. Совсем маленькой она подвергалась сексуальным домогательствам со стороны взрослых мужчин, и ее мучила тоска по матери-защитнице. В фантазиях она чувствовала себя защищенным младенцем. Горло и глотка всегда были местом, где гнездились удушающий страх и тоска. Tenepi- же, став матерью, она видела своих детей в ситуации, подобной той, в которой когда-то находилась сама. Они не должны были остаться в живых. Кроме того, она перенесла на детей ненависть, которую испытывала к мужу. Возникла безумно запутанная коллизия. Женщина была совершенно фригидной и тем не менее, несмотря на тяжелый генитальный страх, спала со многими. Я помог ей настолько, что она смогла справиться с некоторыми трудностями. Детей удалось устроить в хорошее воспитательное заведение. Женщина нашла в себе силы, чтобы снова взяться за работу. Мы собрали для нее денег. На деле же нищета осталась, разве что несколько смягчившись. Беспомощность таких людей толкает их к непредсказуемым поступкам. Женщина приходила ночью ко мне домой и угрожала самоубийством и убийством детей, если я не сделаю то-то и то-то, не защищу ее от тех или других и т. д. Я навестил ее дома и понял, что дело не в высоконаучной проблеме этиологии невроза, а в другом - как человеческий организм может год за годом выносить такую жизнь. Не было ничего, что хоть как-то просветляло бы эту жизнь, ничего, кроме нищеты, одиночества, соседских сплетен, забот о хлебе насущном и к тому же преступных придирок домовладельца и работодателя. Трудоспособность пациентки была исчерпана тяжелейшим душевным расстройством. Десятичасовая ежедневная работа приносила два шиллинга. Следовательно, ей приходилось с тремя детьми жить на 60-80 шиллингов в месяц! Но самое странное заключалось в том, что женщина выживала на эти средства!!!

Я так никогда и не смог узнать, как ей это удавалось. Притом она отнюдь не опустилась физически и даже читала книги, в том числе такие, которые выпрашивала у меня. Когда позже марксисты вновь и вновь возражали мне, говоря, что утверждение о возникновении душевных заболеваний по причинам сексуального характера - буржуазная причуда, что неврозы порождала "только материальная нужда", мне на память приходил этот случай. Будто сексуальная нужда - не "материальная"! Не "материальная нужда", о которой говорит экономическое учение Маркса, порождает неврозы, а неврозы, которыми страдают люди, разрушают их способность хоть сколько-нибудь здраво действовать в условиях этой нужды, пробиться, выстоять в конкуренции на рынке труда, найти общий язык с теми, кто пребывает в том же социальном положении, вообще высвободить голову для того, чтобы думать. Того, кто захотел бы возразить, что эти случаи нетипичны, и уж конечно того, кто отмахивается от невроза как от "заболевания буржуазных дамочек", могут опровергнуть такие факты.

Неврозам трудящихся не хватает только утонченности, прививаемой культурой. Это грубый, открытый мятеж против убийства души, касающегося всех. Обеспеченный гражданин переносит это заболевание с достоинством, да и в материальном отношении он с ним как-то справляется. Если же речь идет о человеке труда, то у него невроз проявляется как трагический гротеск, что он собой в действительности и представляет.

Другая моя больная страдала так называемой нимфоманией. Она не могла достичь сексуального удовлетворения и поэтому спала со всеми подворачивавшимися под руку мужчинами, занималась влагалищной мастурбацией, используя ручку ножа, а то и его острие до тех пор, пока не начиналось кровотечение. Только тот, кто знает о мучениях, причиняемых половым возбуждением, доведенным до крайности, не будет говорить о "трансцендентности феноменальной духовности". В истории и этой больной в полной мере раскрылось уничтожающее естественную жизнь влияние многодетной, бедной, задавленной заботами рабочей семьи. У матерей таких семейств нет ни времени, ни возможности для серьезного воспитания детей. Если мать замечает, что ребенок онанирует, она может запустить в него ножом, а ребенок, связав нож с сексуально обусловленным страхом наказания и чувством вины, не допускает удовлетворения, но позже попытается, испытывая неосознанное чувство вины, пережить оргазм с помощью того же ножа. Этот случай был подробно проанализирован в "Инстинктивном характере".

Случаи, подобные вышеописанным, отличались от простых неврозов или душевных заболеваний. Инстинктивные характеры казались переходной ступенью от невроза к психозу. "Я", которое было еще нормальным, разрывалось между признанием инстинкта или морали и отрицанием инстинкта или морали. Казалось, что оно неистовствовало против своей совести, хотело избавиться от нее, не зная меры в инстинктивных действиях. Совесть же можно было однозначно определить как влияние противоречивого жестокого воспитания. Истерики и те, кто страдал неврозами навязчивых состояний, воспитывались в последовательно антисексуальном духе. Эти люди были с раннего детства в состоянии сексуальной безнадзорности или даже совращались. Но затем, как правило, следовало жестокое наказание, позже напоминавшее о себе в форме чувства вины. "Я" защищалось от совести, которая превосходила его по силе, с помощью вытеснения, то есть таким же образом, как в остальных случаях происходит защита только от сексуальных желаний.

В этих случаях застойное накопление сексуальной энергии было значительно сильнее и действеннее, чем у невротиков с их заторможенными влечениями. В процессе лечения мне приходилось прежде всего бороться с сущностью, с характером больного, а состояние пациентов определялось прямой зависимостью от степени сексуального напряжения или, соответственно, сексуального удовлетворения. Снятие сексуального напряжения с помощью генитального удовлетворения непосредственно оказывало смягчающее воздействие на болезненные проявления инстинктов. Те, кто знаком с основными идеями сексуальной экономики, могут отметить, что у больных, о которых шла речь, обнаруживались все признаки, ставшие составными частями моей теории: сопротивление характера, прямая связь между возрастанием накопления застойной сексуальной энергии и асоциальными и извращенными формами половых влечений, целительная роль генитального удовлетворения. Мне удалось систематизировать эти признаки только благодаря клиническому опыту, приобретенному при наблюдении пациентов с неврозами заторможенных влечений. В написанной на эту тему монографии я впервые обосновывал необходимость "работы по анализу характера" с больными. Фрейд, прочитав рукопись за три дня, прислал мне одобрительное письмо. Он считал, что мне удалось доказать существование тех же механизмов связи между "Я" и "сверх-Я", которые прежде были доказаны в применении к "Я" и "Оно".

Новым, на что я указывал, было нарастание противоестественных и асоциальных побуждений из-за нарушения нормальной половой функции. В таких случаях в психоанализе обычно ссылались на "конституционную силу влечения". Считалось, что при неврозах навязчивых состояний анальная сексуальность была обусловлена "сильным эрогенным предрасположением заднепроходной зоны". По утверждению Абрахама, при меланхолии имела место "сильная оральная предрасположенность", с самого начала обусловливавшая склонность к депрессивному настроению. Истолковывая мазохистские фантазии об избиениях, предполагали существование особенно сильного "кожного эротического ощущения". Предполагалось, что эксгибиционизм объясняется особенно сильной эрогенностью глаза. Причиной садизма должна была быть "усиленная эротичность мышц". Наличие этих взглядов требовало от меня большой разъяснительной работы, которую мне пришлось проделать, прежде чем я сумел включить в свой труд клинический опыт, говоривший о важной роли генитальной сексуальности. Непонимание зависимости интенсивности асоциальных действий от нарушения генитальной функции, с которым я поначалу столкнулся, вызывалось тем, что она противоречила тогдашнему представлению психоаналитиков о существовании изолированных "частичных влечений".

Хотя Фрейд и допускал развитие полового влечения от прегенитальных ступеней к генитальным, этот взгляд терялся среди механистических представлений, например таких: каждая эрогенная зона определяется наследственностью. Каждая эрогенная зона (рот, кожа, глаз, задний проход и т. д.) соответствует особому частичному влечению - удовольствию от сосания, от дефекации, от созерцания, от полученных ударов и т. д. Ференци полагал даже, что генитальная сексуальность складывается из прегенитальных свойств. Фрейд придерживался мнения о том, что у девушки имеется только клиторная сексуальность и что в раннем детстве она не переживает вагинальных эротических ощущений.

Я тоже жонглировал подобной терминологией на сотнях страниц, исписанных от руки, но все было напрасно. Мои клинические наблюдения вновь и вновь показывали, что прегениталъные сексуальные возбуждения увеличивались при импотенции и уменьшались по мере усиления потенции. Я пришел к мысли о возможности существования вполне сформированной сексуальной связи между ребенком и родителями на всех ступенях развития детской сексуальности. Как пятилетний мальчик мог испытывать только оральные желания в отношении матери, так и девочка - только оральные или анальные желания в отношении отца. Отношения маленьких детей к взрослым обоего пола могли быть весьма сложными. Фрейдовская схема "Я люблю отца и ненавижу мать или, наоборот, ненавижу отца и люблю мать" была только началом осмысления реальности.

Для себя лично я отличал генитальные отношения ребенка с родителями от прегенитальных. При первых в ходе клинических наблюдений обнаруживались гораздо более глубокие регрессии и поражения психики, чем при последних. Я рассматривал генитальные отношения с родителями как норму развития, а прегенитальные - как патологию. Если мальчик испытывал к матери анальную, то есть противоестественную, любовь, то впоследствии формирование генитального отношения к женщине оказывалось более трудным, чем если бы он был привязан к матери генитальной силой. В одном случае надо было ослабить фиксацию, во втором все его существо перемещалось в сторону женственности и пассивности. Более благоприятной для лечения была анальная или вагинальная привязанность девочки к отцу, нежели принятие ею на себя садистской мужской роли. Поэтому истерии с их генитальной кровосмесительной фиксацией преодолевались легче, чем неврозы навязчивых состояний со свойственной им прегенитальной структурой.

Оставалось еще неясно, почему ослабление генитальной фиксации оказывалось делом более легким, чем прегенитальной. Я еще ничего не знал о принципиальном различии между генитальной и прегенитальной сексуальностью, и психоанализ не знал тогда такого различия, как не знает его и сегодня. Генитальность казалась столь же сублимируемой, сколь и аналъность или оральность. Как здесь, так и там удовлетворение было удовлетворением, а "культурное угнетение" и "осуждение" имели место во всех случаях. Теперь, при более широком взгляде, становится понятным, что утверждение психоаналитиков о том, что они включили теорию генитальности в свое учение о неврозах, неправильно, что требуется самое точное различение понятий генитальной и негенитальной сексуальности. Верно, что мои публикации на данную тему с 1922 г. частично следовали по руслу аналитического мышления, но только с постановки вопроса о различии генитального и прегенитального удовольствия началось самостоятельное развитие сексуальной экономики. Без учета этого различия невозможно понять ни одного положения моей теории. Правильный ответ на него сам вел шаг за шагом по тому пути, которым я шел и от которого не мог уже уклониться.

Примечания:

1

"Уже виденное" (франц.) - термин психиатрии, характеризующий такое состояние, при котором новая ситуация, незнакомые явления или объекты кажутся ранее виденными.