Основные проблемы изучения ребенка первого года жизни в зарубежной психологии[15]

Та часть детской психологии, которая занимается изучением детей первого года жизни, – психология младенчества, – находится в парадоксальном положении. Сведения о психическом развитии младенца уже давно приобрели важное научное значение и широко используются в теоретических дискуссиях и обсуждениях. Состояние же этой отрасли генетической психологии весьма незавидно: по существу, психология младенчества сама еще находится на этапе младенчества. Вплоть до начала XX века знания психологов о младенце находились на уровне житейских наблюдений, были разрозненны и немногочисленны.

Среди многих причин отмеченного положения психологии младенчества мы придаем значение следующим трем. Первой можно считать отношение к младенцу как к будущему, но еще ненастоящему человеку, как к существу дозревающему вне утробы матери и ведущему растительную жизнь. Такое отношение складывалось веками и тысячелетиями. Оно выражалось в стремлении обеспечить младенцу условия для физического роста, питание, тепло, длительный сон. Поэтому в большинстве стран получили широкое распространение приемы обездвиживания детей свивальниками и продления их сна укачиванием в колыбели и даже отпаиванием отварами вплоть до макового, как это было принято в Швейцарии еще два столетия назад. Такое отношение не способствовало пробуждению общественного интереса к духовной жизни младенца.

Вторую причину отставания психологии младенчества мы усматриваем в ее особой специфике по сравнению со всеми последующими возрастами, в ее известной экзотичности. Наблюдая у младенцев формы поведения, аналогичные действиям детей постарше, нельзя утверждать, что в обоих случаях мы имеем дело с одними и теми же механизмами.

Поучительной нам представляется в этом отношении одна ошибка Жана Пиаже. Наблюдая за развитием своих детей, Пиаже (1927) установил у них стадию, когда они тянулись к видимому предмету, но прекращали попытки его достать, как только предмет – например, яблоко – накрывали на их глазах салфеткой. Пиаже объяснил этот факт теми причинами, по которым он мог бы иметь место у детей постарше: очевидно, – писал он, – ребенок считает, что спрятанный от него предмет перестает существовать. Указанная стадия была отмечена как начальная ступень в развитии представления ребенка о предмете и охарактеризована как проявление крайнего эгоцентризма – по существу, солипсизма, как верно отмечают А. В. Запорожец и Б. М. Величковский (1979).

Сорок лет спустя шотландский психолог Томас Бауэр (1979) со своими сотрудниками решил, что объяснение Пиаже – возможный, но не единственный вариант. Младенец может считать скрытый объект существующим и все–таки не тянуться к нему: то ли потому, что не умеет еще сдернуть салфетку (ведь ему на этой стадии всего три месяца), то ли оттого, что скоро забывает о нем, или по другим причинам. Тщательная экспериментальная проверка показала, что действительно целый ряд выдвинутых альтернативных объяснений отвечает фактам. В результате было отклонено представление о солипсизме младенца и доказано, что он с самого начала имеет представление о независимом от наблюдателя существовании предметов, хотя понятие об объекте у него своеобразное и лишь в ходе длительного развития приближается к понятиям старших детей и взрослых. Но авторитет Пиаже столь велик, что мы постоянно встречаем ссылки на его интерпретацию поведения младенца и сейчас, уже для объяснения новых явлений (см., например, Джуди Данн, 1977. С. 30).

Третья важная причина, обусловившая относительное отставание психологии младенчества, связана с методическими трудностями исследования психики детей первого года жизни. К детям этого возраста нельзя применить не только вербальные приемы, но и все способы, предполагающие способность испытуемого произвольно регулировать свои движения. Разработка методов тщательного клинического наблюдения (Бехтерев и Щелованов, 1925; Фигурин и Денисова, 1926; Пиаже, 1927) и, в особенности, учение об условных рефлексах (Красногорский, 1964; Касаткин) позволили постепенно вывести психологию младенчества из дремотного состояния и способствовали в дальнейшие десятилетия ее бурному росту и развитию.

В настоящее время в психологии младенчества накоплен значительный фактический материал. Правда, многие сведения носят фрагментарный характер и нередко являются дискуссионными. Так, не всегда исследователям удается воспроизвести сенсационные опыты Роберта Фанца (например, 1966, 1961) по исследованию восприятия младенца (см. например, Кантор, 1966) или результаты Т. Г. Бауэра (1979), полученные им при исследовании познавательных и двигательных особенностей младенца (Козлова, 1978). В целом же авторы обширного обзора литературы по «компетентности» младенца Т. Эпплтон, Р. Клифтон и С. Голдберг (1975) делают оптимистический вывод о том, что «наши знания о младенце быстро расширяются, и кажется, что чем внимательнее мы на него смотрим, тем больше способностей у него обнаруживается» (С. 169). Однако мы более склонны согласиться с осторожным мнением Л. Липситта и Ч. Спайкера, к которому присоединяется в предисловии к своей книге и Томас Бауэр: «Мы не ожидали, что младенцы способны на многое, и в то же время не подозревали, что они столь многого не могут» (1979. С. 11).

В нашем веке были выдвинуты также первые продуктивные концептуальные построения в сфере психологии младенца. С ними выступали в разное время такие выдающиеся психологи, как Л. С. Выготский и Жан Пиаже. В этих концепциях содержится много оригинальных и блестящих идей, но немало и положений умозрительного характера, не соотносящихся с имеющимися фактами. Звездный час психологии младенчества, по–видимому, еще впереди. Однако полезно время от времени пытаться подвести итоги сделанному. Один из способов осмысления накопленных фактов состоит в их критическом рассмотрении в связи с наиболее авторитетными в мировой литературе идеями. Такое рассмотрение и составляет цель нашей статьи.

Знакомство с зарубежными работами показывает, что к числу наиболее широко распространенных концепций психологии младенчества относятся сейчас теории, выдвинутые в рамках психоаналитического подхода (З. и А. Фрейд, Дж. Боулби, М. Эйнсуорт, Р. Спиц), и взгляды, сформулированные в традициях поведенческой психологии (Р. Сирс, Р. Шаффер, Дж. Гевирц). В обзорах психоаналитический и необихевиористский подходы рассматриваются обычно отдельно друг от друга (Авдеева, 1982; Божович, 1968; Мещерякова, 1979). Но с годами близость работ представителей этих двух направлений все более возрастает. Они все чаще используют аналогичные методы сбора фактов (опросники, интервью, рапидную киносъемку), одинаковые математические способы их обработки (вычисление корреляций, определение надежности различий), а главное – ставят в центр внимания одни и те же вопросы. Поэтому в своей статье мы решили исходить из существа проблемы психологии младенчества и лишь во вторую очередь постараемся дифференцированно оценить вклад неофрейдизма и необихевиоризма в разработку этой отрасли детской психологии.

Главный вопрос, который вот уже 80 лет стоит на повестке дня психологии младенчества, – это вопрос о значении событий, совершающихся на первом году жизни, для последующего психического развития человека, или проблема роли раннего опыта.

Существует старый афоризм: «Мальчик – это отец мужчин». Никто не верил в него больше, чем З. Фрейд. По мнению создателя психоаналитического направления, события раннего периода жизни играют решающую роль в формировании зрелой личности. Младенец необычайно впечатлителен, – полагал Фрейд, – и податлив словно воск; первые столкновения с миром глубоко отпечатываются в нем и хранятся всю последующую жизнь. Но дело не только и даже не столько в пассивной впечатлительности психики младенца: Фрейд утверждал, что духовная жизнь младенца сложна, насыщена волнующими событиями, прямо проецирующимися в личность будущего взрослого человека. Согласно его теории, ребенок проходит ряд последовательных фаз развертывания либидо (оральную, анальную, генитальную), на которых обнаруживает особую чувствительность к определенным видам воздействий. Так, на первом году жизни младенец проходит оральную фазу развития либидо, осуществляющуюся в связи с сосанием, заглатыванием, кусанием. При дефиците этой фазы у взрослых обнаруживается «оральный характер», отличающийся повышенной зависимостью от других людей, пассивностью и «ротовыми привычками». Дж. Данн связывает «оральный характер» взрослых (обусловленный депривацией на младенческой стадии психосексуального развития, когда интересы младенца сосредоточены на сосании и ощупывании ртом) с пессимизмом, склонностью к депрессии и даже такими качествами, как «требовательность, садизм и агрессивность» (С. 49).

Аналогичным образом дефектное прохождение анальной стадии развертывания либидо рассматривается как причина становления «анального характера» со склонностью к порядку, скупостью и упрямством (Шаффер, 1977. С. 15). Так, личность взрослого прямо выводится из того, как канализировались физиологические потребности младенца. Важнейшими детерминантами формирования личности взрослого, по Фрейду, оказываются тип вскармливания (грудное или с помощью рожка), режим кормления, возраст и внезапность отнятия ребенка от груди, строгость требований к соблюдению навыков опрятности. Он не ратовал за одно только самое мягкое отношение к ребенку, считая, подобно Р. Спицу (1967), полезной и известную долю фрустрации, но настаивал на фатальной роли переживаний младенца в первые месяцы его жизни.

Свои утверждения З. Фрейд прямо не доказывал, а ограничивался в лучшем случае ссылками на клинические случаи (младенческий опыт своих пациентов он восстанавливал ретроспективно и по косвенным источникам). Но в 30–40–е гг. было выполнено великое множество работ на животных и детях, направленных на проверку влияния процедур кормления и гигиенического ухода на последующее психическое развитие детей. Помимо сторонников психоаналитического направления в этой исследовательской работе приняли широкое участие и приверженцы поведенческой психологии. Содержательный обзор указанных работ можно найти в статье Бетти Колдуэлл (1964), а их анализ – в книге Р. Шаффера (1977).

Общее заключение авторов состоит в том, что представление Фрейда о значении ранних форм ухода за младенцами для последующего психического развития не подтверждается.

Серьезные размышления приводят к выводу, что роль раннего опыта вообще очень трудно доказать даже чисто методически: ведь между младенчеством и взрослостью лежат долгие годы, заполненные разнообразными событиями, которые нельзя сбрасывать со счетов. Лишь в лабораторных опытах на животных можно прямо сопоставить начало жизни и зрелость. И в таких опытах влияние раннего опыта действительно обнаруживается. Наблюдения же за детьми никак не подтверждают наличие подобного стойкого и непреодолимого влияния. Скорее как раз наоборот. Опыты Уэйна Денниса (1973) свидетельствуют о том, что недостаток впечатлений на первом году жизни не мешает позднее детям быстро продвигаться вперед, когда их помещают в благоприятные условия: усыновляют в семьи или переводят в новое детское учреждение с обогащенной средой и более интенсивным воспитанием. Аналогичные факты установили также Дж. Каган и Р. Клейн (1973), проводившие исследования в Гватемале. Даже очень сильное отставание в первые год–два, вызванное традиционным отношением индейцев к своим младенцам, не помешало их быстрой компенсации в более старшем возрасте, когда детей, как обычно, подключили к хозяйственным делам взрослых. Р. Шаффер сообщает также, что хорошее раннее развитие, обеспеченное благоприятными условиями, может «истаять без следа», если не получит закрепления в последующие годы (1977).

Признание фатальной роли раннего опыта многие авторы связывают с концепцией критических периодов, с представлением о сензитивности и с близкими этологическими понятиями, вроде, например, запечатления («импринтинга», Амброуз, 1961), приложимость которых к младенцам не доказана. Они выступают против утверждения, будто ранние события оказывают столь большое влияние, что нет нужды принимать в расчет что–либо еще. По–видимому, – считает Р. Шаффер, – этот взгляд слишком упрощен. Малыш не становится другим взрослым, – пишет этот автор, – из–за того, что его кормили не грудью, а из рожка или рано отняли от груди (1977. С. 29). Имеющиеся факты скорее свидетельствуют о том, что изолированные происшествия редко, а может быть, и никогда не оставляют постоянных следов, какими бы они ни были травмирующими и ранними (С. 23). Подобный вывод вселяет оптимизм, поскольку не обесценивает последующий, более поздний опыт воспитания и обучения.

Таким образом, первый раунд экспериментальной верификации роли раннего опыта окончился не в пользу концепции З. Фрейда: процедуры кормления и грубые различия в способах физического ухода за младенцем, по–видимому, не оказывают существенного влияния на формирование личности взрослого человека, в какого тот превращается. Да и иные события в раннем опыте не играют фатальной роли.

Но психоаналитическая концепция не сводится к истолкованию психического развития как развертывания этапов психосексуального процесса: она, пожалуй, впервые в истории психологии связала генезис психики ребенка и его взаимоотношения с окружающими людьми. Особое значение в психоаналитической теории приобрела фигура матери.

Деятельность матери, ухаживающей за маленьким ребенком, в глубинной психологии окутана мистическим туманом. Для ее обозначения был предложен особый термин – mothering, равный по значению словосочетанию maternal care (материнская забота, уход), но отличающийся тем особым акцентом, который в нем ставится на персоне матери. Mothering как явление подвергалось исследованию с самых разных сторон. В книге Р. Шаффера, которая так и называется – «Mothering», выделены четыре главных несовпадающих подхода к анализу деятельности матери. Эта деятельность рассматривается либо как 1) физический уход, 2) как система позиций, 3) как стимуляция, либо 4) как диалог.

1. О деятельности матери по физическому уходу за младенцем мы уже говорили выше. Правда, мы не упоминали при этом о матери, отмечая лишь ее действия. Но для Фрейда мать и не выступала как сколько–нибудь яркая самобытная личность – имела значение ее биологически фиксированная функция, ее кровная связь с ребенком и ее тесное с ним единство, обеспечиваемое грудным вскармливанием и гигиеническими процедурами. Ребенок выступал в качестве пассивного объекта воздействия, органические нужды которого либо полностью удовлетворялись, либо отчасти фрустрировались матерью. При этом утверждалось, что в зависимости от степени и характера удовлетворения первичных нужд между ребенком и матерью складываются отношения, вторичные по отношению к своей врожденной основе.

Важным вариантом и развитием первоначальной концепции З. Фрейда явились взгляды, сформулированные в начале 50–х гг. Дж. Боулби (1951) и Э. Эриксоном (1950а, б). Согласно Боулби, суть материнского ухода составляет не кормление младенца, как утверждал З. Фрейд, а его защита и охрана (protection). Защита реализуется с помощью физического контакта, когда мать обнимает, прижимает к себе ребенка, а тот льнет к ней и цепляется за нее. Эриксон к тому же настаивает на том, что при уходе за малышом главное значение имеет такая особенность поведения матери, как ее реактивность – частота и скорость ее ответа на сигналы ребенка об испытываемом неблагополучии любого рода. Постоянное и быстрое появление матери способствует становлению у младенца решающего психологического приобретения первого года жизни – чувства глубокого доверия (basic, or fundamental trust) к окружающим людям и миру в целом.

Отметим в скобках, что доказать в экспериментальном исследовании идею Эриксона о роли младенческого переживания для определения степени «доверия» у взрослого человека практически невозможно. Для этого пришлось бы показать, что последующие годы уже никак не влияют на формирование доверчивости, что необычайно трудно методически, не говоря о полной недопустимости преднамеренного создания в опытах условий, неблагоприятных для развития ребенка.

Доверие и чувство защищенности становятся той надежной базой, с которой малыш пускается в полные приключений экспедиции по знакомству с миром и где он моментально укрывается при малейших признаках опасности. Боулби настойчиво подчеркивает сходство, обнаруживающееся в этой области между поведением ребенка и детенышей животных, особенно обезьян. Появление публикаций X. Харлоу (1958, 1959, 1970) и других авторов (например, Кауфман, 1973) было воспринято Боулби с энтузиазмом, как экспериментальное свидетельство правильности его взглядов, недостижимое в опытах с детьми. Вывод X. Харлоу о нужде детенышей макак–резусов в комфорте от соприкосновения с мягким теплым телом (или искусственной шерстью матери–манекена) Дж. Боулби считает решающим доказательством инстинктивного стремления младенца к защите матерью его безопасности как основной сущности mothering. Опыты X. Харлоу он одновременно рассматривает как фактическое опровержение роли кормления в осуществлении материнского ухода: ведь в экспериментах на животных этот автор показал второстепенную роль кормления для развития привязанности детеныша к живой матери или ее искусственной модели. 2. В конце 40–х гг. представление о матери начинает заметно изменяться и сильно усложняется. На первый план выдвигается исследование mothering как системы позиций. Помимо кормления и гигиенического ухода в содержание понятия «позиция» включаются также и другие, гораздо более сложные особенности, характеризующие поведение взрослых в отношении к ребенку: их теплота, строгость, приятие и прочее. В расчет принимаются теперь не только кровная мать, но и отец, а также иные члены семьи, близкие родственники. Исследование системы позиций проводилось по преимуществу в рамках поведенческой психологии. Основными методами изучения стали опросники, интервью, беседы с родителями, направленные на выявление разнообразных особенностей их позиций, в сочетании с прямыми наблюдениями за взаимоотношением ребенка (уже за пределами младенческого возраста) с членами семьи. Примером такого исследования могут служить классические работы Р. Сирса и его коллег (Сирс, Уайтинг, Ноулис, Сирс, 1953; Сирс, Маккоби, Левин, 1957). В одной из них (Сирс и др., 1957) сопоставлялись особенности поведения 379 дошкольников пяти лет и позиции матери и отца в отношении к ним. Коррелирование позиции родителей с поведением детей выявило значение нескольких существенных ее черт; среди них на первый план выдвинулись два значимых параметра: один авторы обозначают как «теплоту—холодность», а второй – как «вседозволенность—ограничение». Картина корреляций оказалась очень сложной, так как параметры тесно взаимодействовали между собой. В исследованиях многих авторов результаты, полученные Р. Сирсом и его коллегами, подтверждались, но нередко встречались и заметные отклонения. В целом же позиция родителей не выступала в качестве фактора, четко и однозначно влияющего на формирование личности детей. Неуспех указанной группы работ был в немалой степени обусловлен недостаточностью и дефектами использованных в ней методов; в частности, американские специалисты подчеркивают малую надежность метода опроса, его слабую корреляцию с данными прямого наблюдения. Кроме того, не оправдано рассмотрение в них поведения родителей только как причины особенностей детей, между тем как оно является одновременно и его следствием; свойства детей, в свою очередь, влияют на позицию родителей (подробнее о таком обратном влиянии будет рассказано ниже). 3. Исследование mothering как стимуляции было широко развернуто сторонниками поведенческой психологии. Здесь наметились две во многом противоречивые точки зрения. Одна из них исходит из признания достаточности обычных условий, типичных для средней семьи, для всестороннего развития младенца. Ее выразительно называют школой «Оставьте его в покое», призывающей родителей положиться на естественный ход событий и довериться природным силам младенца. Наиболее респектабельно она была выражена уже в двадцатые годы в трудах А. Гезелла (1928) и отразила концепцию созревания в качестве главного детерминатора раннего развития. Однако с годами она не растеряла своих приверженцев. В 1975 г. в США вышла книга профессора Гарвардского университета Бертона Л. Уайта «Три первых года жизни»; в ней автор на основе своего двадцатилетнего опыта изучения маленьких детей настойчиво предостерегает родителей от соблазнов рекламы и рекомендует не приобретать дорогостоящих игрушек, объявленных «быстро развивающими» ум и навыки младенца. Он решительно заявляет, что наука не получила пока достоверных сведений о пользе обогащения ребенка впечатлениями для ускорения его психического прогресса в первые недели и месяцы жизни.

Однако существует и другая, прямо противоположная точка зрения. Она воплощается в лозунге: «Чем больше, тем лучше». Согласно ей, необходимо всемерно усиливать разнообразие и количество поступающей к младенцу стимуляции, ибо таким образом создаются наилучшие условия для побуждения детей к функционированию, для «питания» его чувств и ума и для замыкания множества условных связей (conditioning). Акцент ставится на изобилие стимулов без сколько–нибудь серьезного рассмотрения желательного их качества. Р. Шаффер (1977) с иронией рассказывает, например, что по рекомендации сторонников всемерной стимуляции младенцев в некоторых родильных домах Англии используется вместо традиционного гладкого – белье с яркими полосками. В закрытых детских учреждениях «сенсорная депривация» уже давно объявлена главной причиной психического отставания детей (Ярроу, 1961). И вот там пытаются преодолеть дефицит впечатлений путем введения механической (не только в переносном, но и в прямом смысле слова!) экстрастимуляции: например, 10 минут по утрам и после обеда включают качалку, поглаживающую малыша, или же взрослый столько же времени стоит у колыбели ребенка и монотонно читает вслух (Шаффер, 1977). Результаты не обнаружили благотворного влияния подобных процедур на развитие детей. Тем не менее профессор Каслер рассказывает, что вменяет в обязанность своим студентам при посещении закрытого учреждения «стимулировать» младенцев, считая добавочные впечатления любого рода несомненным благом для детей (1965). Он же ратует за всемерное увеличение числа лиц, ухаживающих там за малышом, по той же причине: ведь multiple mothering (участие в уходе множества лиц) увеличивает приток стимулов к ребенку.

Подобная механистическая интерпретация mothering, естественно, лишает мистического ореола фигуру матери. Но при этом мать и вовсе теряет специфические присущие ей особенности. Полемически заостряя свою позицию, авторы этой группы заявляют, что «кровные узы – совершеннейший миф», а «матерью может быть любой человек любого пола» (Шаффер, 1977. С. 111).

Между тем становилась все более очевидной принципиальная ошибочность одной черты, общей для трех рассмотренных выше подходов к пониманию деятельности матери: одностороннее внимание только ко взрослому, ухаживающему за младенцем, и ничем не оправданное полное исключение из анализа вклада самого ребенка. Примерно двадцать лет назад стало складываться, а последние 10 лет интенсивно развивается новое направление в изучении деятельности матери, рассмотрение ее как диалога, как обоюдного, двустороннего взаимодействия матери и ребенка.

Представление об активности ребенка и о значении его вклада во взаимодействие с окружающими людьми сейчас примерно в равной степени признают психологи, работающие в рамках глубинной и поведенческой психологии. Много общего можно найти и в содержательной трактовке ими этого понятия. Но наиболее интенсивно разработку проблем взаимодействия матери и ребенка ведут сторонники необихевиоризма.

Прежде всего авторы подчеркивают природное начало активности, ее биологически обусловленный характер. Поведению младенца приписывается изначальная спонтанность, периодичность и избирательность. Благодаря спонтанности родителям не приходится творить поведение ребенка из ничего: его основа задана, и нужно лишь увязать ее с другим, уже организованным поведением взрослых (Шаффер, 1977. С. 45). Периодичность свойственна функционированию всех жизненных процессов ребенка. Особенно тщательно она исследована в отношении сосания, вновь привлекшего внимание психологов, но уже в ином, не фрейдовском аспекте. Вспомнив слова Ж. Пиаже, что сосательный рефлекс – «начало психологии», разные авторы теперь изучают его как первый важный контакт с миром. Установлена его необычная сложность. Оказывается, что сосание – ни в коем случае не простая стереотипная деятельность, пассивно побуждаемая голодом и стимулами, исходящими от матери, а сложное и упорядоченное чередование покоя и функционирования, к которому мать (и другие взрослые) обязательно должна приспосабливаться при своих воздействиях на ребенка. Исследование периодичности сна также позволило установить ее сложную природу: неожиданно продолжительным оказалось бодрствование даже в самом начале жизни – до 8 часов уже в первую неделю! (Пармали, Уеннер, Шульц, 1964) с постепенным изменением его чередования с периодами сна и быстрым нарастанием общей длительности в последующие недели и месяцы.

Избирательность отношения младенца к миру подверглась тщательному изучению в опытах со зрительными и слуховыми воздействиями. Знаменитые опыты Р. Фанца (1961, 1966, 1970) показали, например, что в первую же неделю жизни младенцы обнаруживают неодинаковое отношение к зрительным стимулам, а затем у них все четче вырисовывается предпочтение к структурированным, сложным, движущимся и трехмерным объектам. Все перечисленные предпочитаемые черты сочетаются в человеке, что обусловливает биологически фиксированную готовность ребенка к взаимодействию с людьми. Аналогичная предадаптация выявляется и в области слуха (Эпплтон, Клифтон, Голдберг, 1975. С. 115).

Итак, говоря об активности ребенка, поведенческая психология сводит ее к сумме таких прирожденных свойств, как способность к хаотическому двигательному функционированию, периодичности ритмов жизнедеятельности и избирательной чувствительности к разным аспектам стимулов при особой склонности к тем их чертам, которые типичны для человека как особого объекта восприятия.

Роль младенца внутри пары «взрослый – ребенок» увязывают также с индивидуальными особенностями детей и с их состояниями (states). «Понятие состояния, – пишет Р. Шаффер, – поразительно ярко демонстрирует, до какой степени ответ младенца на стимуляцию зависит от внутренних факторов» (1977. С. 56). Взгляд на индивидуальные различия показывает то же самое: разные младенцы реагируют на одно и то же впечатление различным образом. А. Томас, С. Чесе, X. Берч, М. Херциг, С. Корн (1964) обнаружили у младенцев очень ранние и устойчивые индивидуальные различия по их подвижности, объему внимания, порогам чувствительности и степени отвлекаемости. Причины различий не выяснены, но они, несомненно, существенно обусловливают ответ ребенка на обращение взрослого.

Гораздо реже активность ребенка связывается с его преднамеренными действиями, направленными на овладение внешними событиями в предметном и социальном окружении. В этих случаях обычно вспоминают ранние наблюдения Ж. Пиаже, описавшего у своего сына Лорана «зачатки интенции» еще в 3 мес.; Лоран и другие дети Пиаже примерно в этом столь раннем возрасте впервые начинали отделять средство от цели. В опытах Дж. Уотсона (1972) описано, как дети еще моложе – двух месяцев от роду – научились приводить в действие подвижную игрушку, двигая головой по подушке особой конструкции. Обычно же указание на «активность» младенца означает признание всего лишь того факта, что ребенок не приемлет одинаково любые воздействия извне, словно воск или глина, но определенным образом преломляет и опосредствует их, усиливая одни, ослабляя другие, модифицируя третьи.

Итак, взрослые при уходе имеют дело с внутренне организованным существом, одаренным спонтанной активностью и имеющим присущие ему упорядоченные ритмы и предпочтения. Поэтому социализация ребенка понимается ныне как двусторонний процесс, в котором участвуют обе стороны. А по своему содержанию этот процесс предстает как синхронизация сложных структур действий взрослого (обычно матери) и ребенка.

Изучение синхронизации широко развернулось в последнее десятилетие с применением новейших технических средств (вроде рапидной киносъемки), позволяющих произвести тонкий анализ движений взаимодействующих партнеров. Кэтрин Гарви (1977) изучила стереотипные игры взрослого с младенцами моложе 4 мес. и обнаружила, что ребенок участвует в их отработке с помощью взгляда. Он то смотрит на взрослого, показывающего ему «козу» или делающего «ладушки», то отводит взгляд в сторону, а затем снова устремляет его в лицо взрослого и тем помогает определить темп и ритм движения старшего партнера. После 4 мес. младенцы регулируют взаимодействие не только взглядом, но и жестами. Опыты У. Кондона (1975) обнаружили способность новорожденного уже в первый день жизни двигаться синхронно ритму речи взрослого сходно с тем, как это делают взрослые слушатели. Очень любопытны сделанные Д. Стерном (1971) кинозаписи движений головы у глядящих друг на друга трехмесячного ребенка и взрослого: движения матери и младенца представляют собой очень точно гармонически сочетающиеся взаимные приближения и отступления, составляющие как бы своеобразный «вальс». Образ танца, использованный Д. Стерном, близок к другому выражению – subtle ballet («неуловимый балет»), с помощью которого иные авторы (У. Кондон и Л. Сендер) пытаются передать свои впечатления о непроизвольных синхронных движениях младенцев при звуках осмысленной речи (не возникающих, кстати, в ответ ни на бессмысленный набор речевых звуков, ни на чистый тон или музыкальную фразу). Дж. Джафф, Д. Стерн и Дж. Пири (1973) изучали, как смотрят друг на друга ребенок и мать, и нашли такую организацию во времени их действий, которая была вполне аналогична обмену репликами в беседе взрослых, и тем самым свидетельствует о некоторых универсальных характеристиках человеческого общения. В основе процесса лежит чередование ролей: последовательное включение и выключение, поочередное выполнение партнерами роли то действующего лица, то наблюдателя. Дети используют взгляд, вокализацию, мимику, ритмично их включая (Стерн, 1974); а кормящая мать приурочивает аналогичные обращения к ребенку к паузам, повторно возникающим у него при сосании (Кей, 1977).

Исследование интеракции младенца и матери продолжается (Льюис, Коутс, 1981; Брунер, 1981). Но уже полученные результаты вскрывают тесную согласованность в функционировании пары «ребенок – взрослый», поразительно тонкое и точное совпадение их действий, стройную гармонию взаимодействия. Она не осознается не только ребенком, но и его старшим партнером. Да и психологу она открылась лишь благодаря изощренной математической обработке и анализу с помощью специальных технических средств. И тем не менее синхронизация поведения взаимодействующих членов пары составляет, по–видимому, важнейший факт психологии младенчества, установленный в последние годы.

Сторонники поведенческой психологии считают понимание mothering как диалога новым достижением психологии младенчества, позволяющим преодолеть недостатки его представления как физического ухода, системы позиций и стимуляции, сохранить все позитивное содержание, которое имелось в более ранних моделях (Шаффер, 1977). Действительно, диалог на первом году жизни развертывается на фоне физического ухода. Выше мы уже ссылались на исследование «просто–бесед» ребенка с матерью во время кормления. Можно упомянуть и о работах, где диалог связан с гигиеническими процедурами и зависит от временных параметров взаимодействия матери и ребенка. Так, У. Миллар (1972) выяснял значение быстроты ответа взрослых на сигналы младенца о дискомфорте для формирования временных связей у детей; в 6–9 мес. запаздывание взрослого, как оказалось, не должно превышать 1–2 с. После 3 с отставания научение уже не происходит. Ф. Зескинд (1981) исследовал частоту ответов взрослого на крики младенцев и установил их зависимость от состояния здоровья детей и тревоги за них близких людей.

Понятие позиции родителей в отношении ребенка при новом подходе сохраняет роль, хотя теперь тоже известным образом трансформировалось; главное место в его содержании заняли такие черты поведения взрослых, как способность приноравливаться к внутреннему состоянию ребенка, учитывать сиюминутные и возрастные изменения его способности воспринимать разные воздействия, желания взаимодействовать с окружающими людьми. («Умная мать, – пишет об этих качествах родителей Б. Л. Уайт (1975), – никогда не станет читать длинную нотацию разгневанному, возбужденному малышу или навязывать ему занятие с наскучившей тому игрушкой: она выберет для этого более подходящий момент».)

И конечно, понятие диалога учитывает организацию взрослым стимуляции ребенка. Оно требует, чтобы взрослые в ходе диалога с ребенком принимали в расчет не только богатство стимулов в среде, окружающей ребенка, но и их доступность для его понимания, а также наличие условий, в которых он сумеет действительно эффективно ими воспользоваться. Дж. Каган и С. Тулкин (1971) сравнили поток информации, поступающей к младенцу в закрытом детском учреждении и в семье, и установили, что общее количество получаемых ребенком впечатлений в учреждении даже больше, но основная их часть остается на положении «белого шума» и не достигает ребенка. В семье же стимуляция «персонифицируется»: лично адресуется и подается с учетом состояния детей. Перестройка стимуляции по семейному образцу благоприятно повлияла на ускорение речевого развития воспитанников закрытого детского учреждения.

Вместе с тем понимание деятельности матери как диалога не преодолевает большинство недостатков предыдущих моделей mothering. Выдвигаемая в качестве альтернативы модель критического периода, модель диалога не предусматривает выявления качественных преобразований в психике младенца и направлена лишь на анализ усовершенствования и интенсификации исходных механизмов. Подчеркивается врожденный характер структурных и функциональных предпосылок социального контакта младенца с окружающими: у него выявляются биологически фиксированные структурные основы интеракции (зрение, слух, их избирательная направленность) и функциональные поля (сосание). Генетически запрограммированным объявляется и ответ матери на сигналы о своем состоянии, подаваемые ребенком. Правда, признается, что реальное взаимодействие оказывает огромное влияние на «доводку» врожденных механизмов и на формирование на их основе прижизненного опыта. В книге Р. Шаффера (1971) показано, как складывается такой опыт. В ходе первых «просто–бесед», организуемых матерью, ребенок постепенно практически осваивает, что такое диалог, научается взаимности и интенциональности действий. Далее он постепенно овладевает широким набором средств для сигнализации о своих состояниях и необходимыми для диалога когнитивными умениями (он отделяет себя от других людей; осваивает то понятие об объекте, которое выделил у младенцев Пиаже; расширяет объем внимания). Одновременно обучение проходит и мать. При этом она еще и постоянно следит за ребенком, опираясь на его активность, стимулируя, направляя ее и осторожно внося свои коррективы. Особое значение придается организуемым матерью актам совместного восприятия (Брунер, 1968; Смедслунд, 1966; Шаффер, 1971, 1977; Коллис и Шаффер, 1975). По мнению последнего автора, представление о диалоге ребенка со взрослыми коренным образом меняет прежнее традиционное понимание социализации как внешней силы, навязываемой ребенку. Новое понимание исходит из учета поведения самого ребенка и говорит о взаимном приспособлении партнеров.

«Ребенок и мать изменяют друг друга. Они развиваются оба. Социализация не одностороннее, а двустороннее предприятие: как и воспитание, оно, по существу, дело совместное» (1977. С. 84).

Весьма важно, что понятие диалога заставило психологов включить в представление о деятельности матери также и ее более широкие связи с ребенком, прежде всего игру. Вместо редукции этой деятельности к уходу и защите появляются попытки рассмотреть также и более духовные, не столь «корыстно» обусловленные виды взаимодействия ребенка с близкими взрослыми (Дж. Данн, 1976, 1977; Дж. Уотсон, 1972; Д. Стерн, 1974; Б. Мартин, 1975). Однако первичные органические нужды и прирожденные склонности детей по–прежнему занимают ключевые места в списке факторов, обусловливающих содержание психической жизни младенца в ходе диалога с окружающими людьми.

В заключение остановимся еще на одном вопросе, тесно связанном с предыдущими и вот уже более полувека занимающем одно из центральных мест в психологии младенчества, – на вопросе о связях ребенка с окружающими людьми. Мы уже говорили о том, что в психоаналитической концепции впервые в нашем веке была сделана попытка преодолеть подход к ребенку как к изолированному существу и рассмотреть его взаимоотношения с другими людьми. Среди последних особое, исключительное место было отведено матери. Мать кормит ребенка, ухаживает за ним и в силу этого обусловливает удовлетворение органических нужд ребенка, имеющих первостепенное значение на этапах анальной и оральной сексуальности. Позднее в ее действиях были выделены также меры, направленные на охрану и защиту ребенка. Все это, по мнению исследователей классического психоанализа и неофрейдизма, обусловливает исключительное положение матери в мире ребенка как центра формирующихся у него «объектных отношений» (Бозинелли, Вентурини, 1968; Эйнсуорт, 1969).

На исключительности отношений ребенка с матерью настаивает Дж. Боулби (1973). Он утверждает, что, возникая первой, привязанность младенца к матери резко отличается по своему типу от отношений, которые он завязывает с другими знакомыми людьми. У ребенка существует приданная ему от рождения способность сформировать такую особую привязанность к единственному человеку. Она дает ему чувство безопасности и покоя. Отношения с матерью этот автор именует любовью (love) и считает их необходимым условием душевного здоровья и правильного развития в первые 2 года жизни. Любовь столь же необходима для духовного благополучия, – пишет Боулби (1969), – как витамины и белки для телесной крепости.

Истоки обоюдной любви матери и ребенка имеют инстинктивный характер взаимного тяготения членов пары, как и глубинная биологическая обусловленность удовлетворения, испытываемого ими от взаимодействия. Среди прижизненно действующих факторов выделяется физическое соприкосновение ребенка с матерью, роль которого доказывается в работах Дж. Боулби ссылками на опыты X. Харлоу. Помимо Боулби, и другие психологи утверждают прирожденное желание ребенка участвовать в социальном взаимодействии. Так, по мнению Л. Колберга (1969), оно составляет основу позитивных привязанностей к окружающим людям. Экспериментальная проверка этого тезиса производилась во множестве работ, где изучалось тонкое взаимодействие ребенка и взрослого, а место старшего партнера занимала мать. Однако пока не получено убедительных доказательств того, что ребенок достигает оптимальной синхронизации именно с кровной матерью, поскольку гармония действий сторон требует продолжительной практики, а в нее могут вовлекаться и другие взрослые, заботящиеся о ребенке.

Любовь – и материнская, и детская – пока что с большим трудом поддается психоаналитическому рассмотрению. Попытки выделить ее существенные компоненты говорят о сложности этого переживания, о его динамичности, о неоднозначности признаков любви, проявляющихся в поведении. Так, Дж. и Т. Тизарды (1971) сообщают, что матери чаще посторонних взрослых соприкасаются со своими детьми, чтобы выразить им свою ласку и нежность, но они же чаще гневаются на них, резче реагируют на нежелательные действия ребенка. Матери и воркуют и бранятся. Воспитатели в закрытых детских учреждениях не допускают крайностей обоего рода, придерживаясь более умеренных средств воздействия.

Опора на опыты X. Харлоу не слишком помогает решить вопрос об основах привязанности ребенка к матери. Д. Данн (1977) справедливо напоминает, что детеныши, воспитанные в присутствии мягкого манекена, дававшего обезьянкам возможность ощутить комфорт и покой, любили свою «маму», но во взрослом состоянии обнаружили неспособность сформировать привязанность к партнерам своего и противоположного пола, не проявляли они и родительской любви к своему потомству. Более благополучно протекало развитие обезьянок, также изолированных от своих матерей, но имевших постоянные (хотя и ущербные) контакты со своими живыми сверстниками. Став взрослыми, эти макаки охотно вступали в адекватные отношения с другими особями. Следовательно, способность любить не проистекает прямо из удовлетворения потребности младенца в безопасности.

Факты говорят и против тезиса об исключительности любви ребенка к матери. Они свидетельствуют, что уже на первом году жизни ребенок способен сформировать привязанность не только к матери, а к целому ряду лиц. Прежде всего это другие члены семьи – отец, братья, сестры (Данн, 1977), но могут быть и посторонние люди. Классические доказательства этих положений были представлены уже более 15 лет назад Р. Шаффером и Пегги Эмерсон (1964). Среди детей старше 7 месяцев у 29 %, по данным этих авторов, одновременно сформировалось несколько привязанностей, причем у трети – более чем к пяти лицам, и все весьма глубокие. «Даже у младенцев любовь не знает пределов», – заметил по этому поводу позднее один из авторов (Шаффер, 1977. С. 108). Он подчеркивает также, что участие в физическом уходе за младенцами вовсе не является обязательным условием развития привязанностей: дети больше всего любят лиц, оказывающих им внимание и проявляющих инициативу в контактах с ними, даже если их встречи относительно редки и коротки. К сожалению, пока не выделены четкие признаки в поведении взрослых, наиболее привлекающие младенцев. Так, Р. Шаффер ставит привязанность ребенка в зависимость от «поведения взрослого при взаимодействии – от таких тонких его особенностей, как чувствительность, реактивность, эмоциональная вовлеченность», но признает возможное влияние и «ряда других, о которых мы пока мало знаем» (1977. С. 11).

В работах последних 20 лет выяснилось основное направление развития социального поведения детей на первом году жизни. На первой, самой ранней ступени у ребенка выявляется биологически фиксированное избирательное отношение к стимулам, исходящим от человека вообще (его виду, голосу), сравнительно со стимулами из других источников. Примерно в 3 месяца дети начинают узнавать близких взрослых, оказывая им особое внимание и предпочтение. После 6–7 месяцев у младенцев формируется глубокая привязанность к одному или нескольким взрослым.

В начале 70–х гг. в рамках глубинной психологии все более усиливается этолого–эволюционный подход к изучению привязанностей младенца (Б. Мартин, 1975). Все более подчеркивается «поразительное сходство» поведения ребенка и детенышей животных (Боулби). Привязанности все реже характеризуются со стороны переживания и все больше сводятся к перечню внешне наблюдаемых действий, направленных на достижение близости и контакт со взрослыми. У младенца в их перечень включаются «приближение, следование, пребывание поблизости и подача сигналов вроде улыбки, плача и зова» (Эйнсуорт, Белл, 1970). По мнению Дж. Данн (1977), в такой своей форме теория привязанностей подчеркивает важность чисто биологического стиля понимания процессов. Прямое перенесение результатов опытов с животными на человека производится даже в таком вопросе, как влияние социальной среды на характер привязанностей. Здесь часто цитируется исследование Л. А. Розенблюма (1971), сравнивавшего привязанности среди колпачковых (bonnet) и хвостатых (pigtail) макак. Первые живут тесными группами, в которые детеныш включается сразу после рождения. У них наблюдаются множественные привязанности и относительно легкая реакция на разлуку с матерью. Хвостатые макаки редко соприкасаются между собой, мать и детеныш живут обособленно, отгоняя «чужаков». Привязанности у второй группы обезьян более избирательны, прочны, а изоляция детеныша вызывает у него тяжкие переживания (Дж. Кауфман, 1973). Комментируя опыты Л. Розенблюма, Р. Шаффер пишет: «Нетрудно перевести эти наблюдения на язык терминов, приложимых к человеку, и отыскать равноценные ситуации, где забота о ребенке сосредоточена целиком в руках матери или, напротив, распределена между несколькими лицами» (С. 109). Люди, правда, не испытывают столь жесткого диктата биологии, – признает автор, – и поэтому «мы можем решать, кого хотим вырастить: «колпачковых» или «хвостатых» детей (С. 110). Кстати, и те и другие, судя по наблюдениям, равно здоровы психически, и каждая группа адаптирована к своей среде.

Привязанности детей ко взрослым характеризуются лишь по интенсивности и широте и выявляются главным образом через реакции детей на разлуку (separation). Картина непосредственного влияния разлуки с матерью на поведение младенцев выяснена в деталях: сначала у ребенка отмечается печаль («горестное выражение» появляется и на мордочке детенышей хвостатых макак), затем она достигает степени отчаяния, за которым следует отчуждение, длящееся иногда многие месяцы. Разлука влияет на детей, начиная с 6 месяцев, и ее проявления носят сходный характер у детей вплоть до 5 лет (Эйнсуорт, 1973, 1969). Синдром разлуки авторы связывают с переменами в памяти ребенка – прежде всего с пониманием ими, что исчезнувший из вида объект продолжает существовать, так что «узы ребенка с тем, кого он любит, преодолевают теперь пространство и время» (Данн, 1977. С. 30).

Разлука с близкими взрослыми в раннем возрасте рассматривается как событие, пагубно влияющее на последующее развитие ребенка (Боулби, 1969). Выяснить ее значение методически непросто по тем же причинам, которые осложняют проверку концепции о влиянии раннего опыта вообще. Но попытки верифицировать этот тезис продолжаются. Сошлемся на очень тщательные исследования Дж. Дугласа (1975), наблюдавшего большое число подростков, родившихся в Англии в одну и ту же неделю. Он утверждает, что установил долговременное отрицательное влияние разлуки с матерью на поведение детей в старшем возрасте. Те подростки, которые провели в больнице больше недели или попадали в нее неоднократно, значительно чаще остальных обнаруживали тревожность во внешкольной обстановке, совершали правонарушения, они менее прилежно учились и потому были менее начитанны, чаще меняли работу.

В бихевиористическую концепцию проблема привязанностей пришла, как и многие другие, из психоанализа. Она ставится здесь примерно так же, как и в глубинной психологии, но выражается с помощью иных терминов (первичные нужды, вторичное подкрепление), а сами привязанности часто обозначаются термином, приближенным к их поведенческому проявлению, – «зависимость» (см., например, Сирс, Уайтинг, Ноулис, 1953). Заметный вклад в разработку этого и смежных вопросов внес Дж. Л. Гевирц, работая в традициях «чистого» бихевиоризма и концепции Б. Ф. Скиннера (например, Гевирц, 1969). Он понимает привязанность как группу весьма разнородных черт поведения и при анализе их настойчиво использует понятия сигнала (cue), подкрепления (reinforcement), оперантного научения (operant conditioning). Разлука рассматривается им как «социальное голодание», или «де–привация mothering». В привязанностях он подчеркивает интерактивное начало; по остроумному замечанию Б. Мартина, «ребенок подкрепляет мать за то, что она подкрепляет его действия улыбкой, прикосновением, разговором» (1975. С. 473). Основой привязанностей, естественно, становится характер интеракции внутри пары: не темная сила любви, как у Боулби, и не малопонятная «кооперация самостей (selves), признающих самость друг друга», как у Колберга (1969), но четкая сигнализация ребенка о своих нуждах и быстрая, точная реакция матери на сигналы ребенка. Л. Ярроу и его коллеги (1972) утверждают, что младенцы, матери которых постоянно и быстро отвечают на признаки дискомфорта младенца, имеют повышенные показатели умственного развития, особенно в тестах на интерес к игре с предметами и его устойчивость. Эти дети настойчиво тянутся к предметам, с большим увлечением манипулируют новыми вещами и особо внимательно их исследуют. Ярроу полагает, что мать своей быстрой реакцией на сигналы ребенка о неудовольствии помогает развитию у него ощущений своей способности воздействовать на окружающий мир.

Но другие авторы считают, что влияние взаимодействия более сложное. Так, Дж. Данн в своем кембриджском исследовании 1976 г. сопоставляла интерес матерей к ребенку и их реактивность в первые 14 мес. жизни с IQ детей вплоть до 4 лет. Показатели интеллектуального развития были несколько выше у детей, матери которых в своих речевых ответах особенно тонко поддерживали словами и действия младенцев («Да, вот так» или «Это собака, правильно»). Особенно тесные связи удалось установить между интересом матери к разговору с малышом, вовлечением его в игру с предметами, быстрой поощрительной реакцией на вокализации ребенка, с одной стороны, и интересом ребенка к разговору с матерью, показом и подачей ей предметов – с другой. Трудности в установлении других связей автор объясняет обратной зависимостью действий матери от поведения ребенка (например, его плаксивости), изменением интереса родителей к ребенку вследствие самых разнообразных обстоятельств (развод, рождение нового ребенка, поступление на работу и пр.). В целом Дж. Данн все же заключает, что «привязанность формируется благодаря обоюдному взаимодействию, а не удовлетворению потребностей ребенка вроде голода; решающее же значение имеют, по–видимому, события, совершающиеся в приятной игре и взаимоотношениях между ребенком и матерью. Мы начинаем понимать, как опасно чересчур упрощать понятие сензитивности матери» (1977. С. 109).

Преобразование привязанностей в филогенезе и на протяжении детства практически не рассматривается. Учитывается лишь обогащение операциональной стороны реализующего привязанности поведения и различные сроки появления аналогичных действий у разных видов (так, резусы цепляются за мать с первого дня жизни, а ребенок только к концу года). Подчеркивается великая важность природной предрасположенности матери вести себя соответствующим образом, по сравнению с которой опыт реального взаимодействия остается вторичным и второстепенным.

В последние годы понимание привязанностей в рамках глубинной психологии и в поведенческой концепции социального научения все более сближается. В нем все четче акцентируется примат инстинктивного, природного начала, а их сущность все более сводится к поведенческим реакциям (Р. Шаффер, 1977; Дж. Данн, 1977; К. Гарви, 1977).

Подведем краткий итог сказанному.

Итак, с начала нашего века все более усиливается интерес к психологии младенца, нарастает число занимающихся ею исследователей, множится количество публикаций в этой области. «Успехи исследования младенчества», «Монографии по младенчеству», международный междисциплинарный журнал «Поведение и развитие младенца», посвященный исключительно изучению детей первого года жизни, – вот только новые издания, начавшие выходить в свет в 1981 г. на английском языке. С 1977 г. под редакцией Дж. Брунера, М. Коула и Б. Ллойд выходит серия книг «Развивающийся ребенок», признанная удовлетворить потребности широкой общественности в знаниях о детях, сделать это быстро и авторитетно, как пишут организаторы издания. Среди книг велик процент работ, посвященных младенчеству.

Основной итог проведенных исследований их авторы формулируют как выявление разносторонней «компетентности» младенца, неведомой и не подозреваемой еще 30 лет тому назад. Обнаруживаются удивительные способности в сфере сенсорики детей, их двигательных возможностей, но главное – в области готовности и умения тонко взаимодействовать с ухаживающими за ними людьми. Удивительная одаренность ребенка объявляется биологически обусловленной и фиксированной в структурах и функциях его органов. Очень многие способности человеческого младенца отождествляются при этом с аналогичными способностями животных, по крайней мере высших, вроде обезьян. Прежде всего сказанное относится к тонкому взаимодействию младенца и матери. Отсюда, естественно, следует прямой перенос результатов опытов с животными на истолкование психологии младенца с минимальными оговорками либо вовсе без них.

Пара «мать и дитя» изолируется от социального и природного окружения, замыкается внутри себя. Отношения внутри пары предстают вырванными из более широкого контекста общественных отношений. «Социальное» предстает как «антропологическое» – human (связанное с человеком), противопоставляемое non–human (не связанному с человеком).

Отмеченные выше особенности в равной степени свойственны и неофрейдистскому, и необихевиористскому подходам к психологии младенчества. Они резко контрастируют со взглядами советских психологов, которые, начиная с Л. С. Выготского, считают все высшие психические функции формирующимися прижизненно, при участии ребенка в культурно–историческом процессе. В личности взрослого человека на первый план выдвигается «ансамбль», «целокупность», его общественных отношений (Маркс), а «социальное» в человеке раскрывается через его общественно–историческое содержание (Давыдов, 1979; Ильенков, 1979). Равным образом и ребенок с самого начала его жизни рассматривается как «максимально социальное существо» (Выготский, 1932), а его связь с близкими взрослыми в виде первоначального аморфного «пра–мы» анализируется как исходная форма развивающейся у него истинной социальности.

В отношениях ребенка с окружающими людьми на главное место выдвигается анализ их содержания – того общественно исторического опыта человечества, который младенец постепенно усваивает в контексте общения с близкими взрослыми и благодаря которому он только и реализует свою потенциальную прирожденную способность стать настоящим человеком, истинным сыном своего времени и общества (Гальперин, Запорожец, Карпова, 1978; Леонтьев, 1972; Эльконин, 1960). Самые тонкие способности ребенка к синхронизации с окружающими людьми – всего лишь средства, с помощью которых налаживаются контакты младенцев с окружающими. Но они никак не могут вскрыть суть процесса общения и охарактеризовать его содержание и следствия для психического развития детей.

Конечно, в поведении младенца человека и детенышей животных есть известные подобия, но они ни в коей мере не позволяют отождествлять их. Сходство некоторых механизмов (в том числе и синхронизации действий в паре «мать – дитя») не распространяется на передаваемое с их помощью содержание. Кроме того, у ребенка очень рано (по нашим данным, уже с полутора месяцев) ведущее положение занимают чисто человеческие механизмы общения – речь взрослого и предречевые вокализации младенца, и используется богатый арсенал мимических и жестовых операций, которых у животных неизмеримо меньше (Лисина, 1974).

Если попытаться выделить особенности психоаналитического подхода к младенцу, то мы указали бы в качестве характерных для него черт следующие:

1) умозрительный характер утверждений и интерпретаций, «по необходимости бездоказательных», по мнению собственных приверженцев (Данн, 1977. С. 48);

2) мистификацию фигуры матери и ее деятельности по уходу за ребенком;

3) истолкование реального развития младенца путем насильственного укладывания его в прокрустово ложе схемы развертывания либидо.

Прямые наблюдения за детьми первого года жизни не подтверждают такой схемы и с самого начала не служили основой для ее разработки. Что касается младенца, то он предстает как пассивный объект воздействия матери (извне) и игрушка собственных инстинктивных влечений (изнутри). Активность, связанная с формированием «глубинного доверия», стала объектом рассмотрения лишь относительно недавно (Додсон, 1970; Лэм, 1981).

Для необихевиористского подхода к психологии младенчества характерно стремление ограничиться рассмотрением внешне наблюдаемых поведенческих реакций, отказавшись от анализа внутреннего, собственно психологического плана деятельности ребенка. Но даже самое изощренное и тонкое описание поведения ребенка не способно выявить его качественные преобразования – последние неизбежно предстают как расширение репертуара поведения, как чисто количественное наращивание диапазона его средств. Далее, преодоление таинственного психоаналитического тумана вокруг фигуры матери сопровождается практическим отказом от анализа материнства как особого психологического феномена. Отношения ребенка с матерью и возникающие у него с нею связи толкуются по схеме «стимул – реакция» как причина и следствие или как два механически взаимодействующих начала, но без рассмотрения истинно важного звена – того содержания, которое при этом передается внутри пары и ради которого осуществляется контакт его членов. Отсюда проистекает удивительный факт: такие дотошные исследователи до сих пор не выдвигают по–настоящему содержательной гипотезы об основах привязанности детей к матери, а поиски корреляций между поведением ребенка и родителей совершают путем механического перебора самых разнородных черт их, не ведущего к сколько–нибудь основательным обобщениям даже в случае обнаружения статистически значимых связей. Что касается активности младенца, то на словах она признается и даже провозглашается, но на деле сводится к указанию на биологически запрограммированную наследственную и прирожденную спонтанность, организованность и избирательность. В лучшем случае сюда же присовокупляется представление о внутренних состояниях и индивидуальных различиях ребенка.

Описанные выше особенности бихевиористского подхода к младенцу мы склонны выводить из главенствующего положения категории поведения в психологии необихевиористского направления. Несравненно более продуктивным оказалось применение к детям первого года жизни категории деятельности, конечно, с подчеркиванием коренного своеобразия активности этого рода у младенца. Применение понятия деятельности прежде всего ведет к отказу от ограничения анализа описанием лишь внешне наблюдаемого поведения ребенка и требует его рассмотрения в единстве с внутренним планом. При этом особое внимание уделяется потребностно–мотивационному аспекту активности. Такой подход открывает возможность для микропериодизации младенчества с выделением качественно своеобразных этапов его развития. На протяжении первого года выделяются:

1) этап новорожденности (первый месяц жизни), когда происходит первичное становление элементарных контактов со взрослыми;

2) первое полугодие жизни ребенка с общением в качестве ведущей деятельности детей;

3) второе полугодие жизни, где такой деятельностью становятся предметные манипуляции, а общение, соответственно, преобразуется, принимая «деловую» форму.

Активность младенца раскрывается как прижизненно формирующаяся у него способность к функционированию в качестве субъекта деятельности – общения, предметных манипуляций (Лисина, Авдеева, 1980), а также познавательной деятельности (Лисина, 1966). Связи же ребенка с окружающими людьми и привязанности к близким взрослым выступают как результат общения, основное психологическое новообразование первой половины младенчества (Мещерякова, 1979). При таком подходе возникает реальная возможность охарактеризовать привязанности по качественному своеобразию их содержания, а их развитие связать с преобразованием потребности ребенка в общении со взрослыми на разных этапах младенчества (Лисина, Корницкая, 1974).

1. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. – Т. 43.

2. Авдеева Н. Н. Развитие образа самого себя у младенцев: Дис. канд. психол. наук. – М., 1982.

3. Бауэр Т. Психическое развитие младенца. – М., 1979.

4. Бехтерев В. М., Щелованов Н. М. К обоснованию генетической рефлексологии // Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы. – М., 1925.

5. Божович Л. И. Личность и ее формирование в детском возрасте. – М., 1968.

6. Гальперин П. Я., Запорожец А. В., Карпова С. Н. Актуальные проблемы возрастной психологии. – М., 1978.

7. Давыдов В. В. Личности надо «выделаться»… / С чего начинается личность. – М., 1979. – С. 109–140.

8. Запорожец А. В., Величковский Б. М. Предисловие // Т. Бауэр. Психическое развитие младенца. – М., 1979. – С. 5–10.

9. Ильенков Э. В. Что же такое личность? // С чего начинается личность. – М., 1979. – С. 183–237.

10. Кантор Г. Н. Реакции младенцев и детей старшего возраста на сложные и новые раздражители // Изучение развития и поведения детей / Под ред. Л. П. Липситта и Ч. К. Спайкера. – М., 1966. – C. 65–101.

11. Козлов Е. В. Ранний онтогенез бинокулярного зрения человека: Канд. дис. – М., 1978.

12. Красногорский Н. И. Труды по изучению высшей нервной деятельности человека и животных. – М., 1964.

13. Леонтьев А. Н. Проблемы развития психики. – М., 1972.

14. Лисина М. И. Возникновение и развитие непосредственно–эмоционального общения с взрослыми у детей первого полугодия жизни // Развитие общения у дошкольников. – М., 1974. – C. 18–64.

15. Лисина М. И. Развитие познавательной деятельности детей первого полугодия жизни // Развитие восприятия в раннем и дошкольном возрасте. – М., 1966. – С. 113–152.

16. Лисина М. И., Авдеева Н. Н. Развитие представления о себе у ребенка первого года жизни // Исследования по проблемам возрастной и педагогической психологии. – М., 1980. – C. 32–55.

17. Лисина М. И., Корницкая С. В. Влияние содержания общения со взрослым на отношение к нему ребенка // Общение и его влияние на развитие психики дошкольника. – М., 1974. – C. 50–78.

18. Мещерякова С. Ю. Психологический анализ «комплекса оживления» у младенцев: Канд. дис. – М., 1979.

19. Фигурин Н. Л., Денисова М. П. Краткая диагностическая схема ребенка до одного года // Новое в рефлексологии и физиологии нервной системы. – М., 1926. – Вып. 2.

20. Фигурин Н. Л., Денисова М. П. Этапы развития поведения детей в возрасте от рождения до одного года. – М., 1949.

21. Эльконин Д. Б. Детская психология. – М., 1960.

22. Ainsworth M. D. S. Object Relations, Dependency and Attachment: a Theoretical Review of the Mother–Infant Relationship // Child Development, 1969. – 40. – P. 969–1025.

23. Ainsworth M. D. S. The Development of Infant–Mother Attachment // Caldwell B., Riccintti H. (Eds.). Review of Child Development Research. – Chicago, 1973. 3.

24. Ainsworth M. D. S., Bell S. M. Attachment, Exploration and Separation: Illustrated by the Behavior of One–Year–Olds in a Strange Situation // Child Development, 1970. – 41. – P. 49–67.

25. Ambrose J. A. The Concept of a Critical Period in the Development of Social Responsiveness // Foss B. M. (Ed.). Determinants of Infant behavior. – London; New–York, 1961. 2.

26. Appleton Т., Clifton R., Goldberg S. The Development of Behavioral Competence in Infancy // Horowitz F. D. (Ed.). Review of Child Development Research. – Chicago, L. V. 4. – P. 101–186.

27. Bosinelli M., Venturini A. Il Costituirsi del Rapporto Oggetuale Nel Primo Anno di Vita: Ricerche Sperimentali Sulla Resposta del Sorriso // Rivista di Psicologia. Anno LXII, fasc. I, gennaio–marzo.

28. Bowlby J. Maternal Care and Mental Health. – Geneva: World Health Organization, 1951.

29. Bowlby J. Attachment and Loss //Attachment (vol. I). L, Hogarth. – N. Y., 1969.

30. Bowlby J. Attachment and Loss // Separation, Anxiety and Anger (vol. 11). – N. Y., 1973.

31. Bruner J. Processes of Cognitive Growth: Infancy // Heinz Werner Lecture Series № 3. – Worcester: Clark Univ. Press. – 1968. – P. 35–64.

32. BrunerJ., Coir M., LloydB. // С. Garvey (Ed.). Play. Fontana. 1977. – P. 1.

33. Bruner J. Intention in the Structure of Action and Interaction // Lipsitt L. P. – (Ed.). – Advances in Infancy Research. V. I. 1981.

34. CaldwellB. M. The Effect of Infant Care // Hoffman M. L., Hoffman L. W. (Eds.). Review of Child Development Research. – N. Y., 1964. 1.

35. Casler L. The Effect of Extra Tactile Stimulation of a Group of Institutionalized Infants //Genetic Psychology Monographs, 1965. 71. – P. 137–175.

36. Collis J. M., Schaffer H. R. Synchronization of Visual Attention in Mother–Infant Pairs // J. of Child Psychol. And Psychiatry, 1975. 16. – P. 315–320.

37. Condon W. Speech Makes Babies Move // Lewis R. 9 (Ed.). Child alive. – L.: Temple Smith, 1975.

38. Condon W., Sander L. Synchrony Demonstrated Between Movements of the Neonate and Adult, Speech // Child Development, 1974. 45.

39. Dennis N. Children of the Creche. – N. Y: Appleton–Century Crofts, 1973.

40. Dodson F. How to Parent. – Ness Publishing, 1970.

41. DouglasJ. W. Early Hospital Admission and Later Disturbance of Behavior and Learning // Developmental Medicine and Child Neurology, 1975. 17. – P. 456–480.

42. Dunn J. Distress and Comfort. – Cambridge, Mass: Harvard Univ. Press, 1977. – 130 p.

43. DunnJ. Patterns of Early Interaction: Continuities and Consequenses // Schaffer H. R. (Ed.) Interactions in Infancy. The Loch Lomond Symposium. – L.; N. Y: Academic Press, 1976.

44. Erikson E. H. Growth and Crises of the Healthy Personality // Lenn M. J. (Ed.). Symposium on the Healthy Pertsonality. – N. Y.: Macy Foundation, 1950 (a).

45. Erikson E. H. Childhood and Society. – N. Y.: Norton, 1950 (b).

46. Fantz R. L. The Origin of Form Perception // Scientific American, 1961. – 204. – P. 66–72.

47. Fantz R. L. Pattern Discrimination and Selective Attention as Determinants of Perceptual Development from Birth // Kidd A. H., Rivoire J. L. (Eds.). Perceptual Development in Children. – N. Y.: International Univ. Press, 1966.

48. Fantz R. L., Nevis S. Pattern Preference and Perceptual–Cognitive Development in Early Infancy // P. H. Mussen, Konger J. J., Kagan J. (Eds.). Readings in Child Development and Personality (2–nd ed.). – N. Y.; L., 1970. – P. 75–96. – Harper and Rom.

49. Garvy C. Play. – Fontana: Open Books, 1977. – 130 p.

50. Gesell A. L. Infancy and Human Growth. – N. Y.: Macmillan, 1928.

51. Gewirtz J. L. Levels of Conceptual Analysis in Environmental–Infant Interaction Research // Merrill–Palmer Quarterly, 1969. 15. – P. 7–47.

52. Harlow H. F. The Nature of Love // American Psychologist, 1958. – № 12.

53. Harlow H. F. Love in Infant Monkeys // ScientificAmerican, 1959. – 200. – P. 68–74.

54. Harlow H. F., Harlow M. Learning to Love // Mussen P. H., Kagan J. (Eds.). Readings in Child Development and Personality. – N. Y.; L: Harper and Low. – 1970. – P. 118–145.

55. JafferJ., Stern D., Peery J. C. Conversation and Complexity of Gaze Behavior in Prelinguistic Human Development // J. of Psycholinguistic Research. – 1973. – 2. – P. 321–330.

56. KaganJ., Klein R. E. Cross–Cultural Perspectives of Early Development // American Psychologist. – 1971. – 28. – P. 947–961.

57. KaganJ., Tulkin S. R. Social Class Differences in Child Rearing Daring the First Year // H. R. Schaffer (Ed.). The Origin of Human Social Relations. – L.: Academic Press, 1971.

58. KaufmanJ. C. Mother–Infant Relations in Monkeys and Humans: A Reply to Professor Hinde // N. F. White (Ed.). Ethology and Psychiatry. – Ontario: Univ. of Toronto Press, 1973.

59. Kaye K. Forwards the Origin of Dialogue // H. R. Schaffer (Ed.). Studies in Mother–Infant Interaction. – L.: Academic Press, 1977.

60. KolbergL. Stage and Sequence: The Cognitive Development Approach to Socialization // D.A. Goslin (Ed.). Handbook of Socialization: – Theory and Research. – Chicago: Rand McNally, 1969.

61. Lamb M. K. Developing Trust and Perceived Reflectance in Infancy // L. P. Lipsitt (Ed.). Advances in Infancy Research.1981. – 1.

62. Lewis M., Coats D. L. Mother–Infant Interaction and Cognitive Development in Twelve–Week–Old Infants // J. of Infant Behavior and Development, 1981. – 4.

63. Martin B. Parent–Child Relations // F. D. Horowitz (Ed.). Review of Child Development Research. – Chica and L.: Chicago Univ. Press., 1975. – 4. – P. 463–540.

64. Millar W. S. A Study of Operant Conditioning under Delayed Reinforcement in Early Infancy // Monographs of the Society for Research in Child Development, 1972. – 37. – P. 147.

65. Parmalle A. M., Wenner W. H., Shultz H. R. Infant Sleep Patterns from Birth to Sixteen Weeks of Age // J. of Pediatrics, 1964. – 65. – P. 576–582.

66. Piaget J. La Premiere Annee de L'enfant // Brit. J. Psychol, 1927. – 18. – P. 97–120.

67. Rosenblum L. A. Infant Attachment in Monkeys // H. R. Shaffer (Ed.). The Origins of Human Social Relations. – L.: Academic Press, 1971.

68. Schaffer H. R. The Growth of Sociability. – Harmony Worth: Penguin, 1971.

69. Schaffer H. R. Mothering. Fontana: Open Books, 1977. – 127 p.

70. Schaffer H. R., Emerson P. E. The Development of Social Attachments in Infancy // Monographs of Social Research in Child Development, 1964. – 29, 94.

71. Sears R. R., Whiting J. W., Nowlis V., Sears P. S. Some Child Rearing Antecedents of Dependency and Aggression in Young Children // Genetic Psychology Monographs, 1957. – 47. – P. 135–234.

72. Sears R. R., Maccoby E., Levin H. Patterns of Child Rearing. – Evanstone, IU.: Row, Peterson, 1957.

73. SmedslandJ. The Social Origins of Decentration. – Univ. of Bergen, Norway, 1966.

74. Spitz R., Cobliner H. De la Naissanse a la Parole. La Premiere Annee de la Vie. – Paris: P.U.F., 1967. – 310 p.

75. Stern D. N. A Micro–Analysis of Mother–Infant Interaction: Behavior Regulating Social Contact Between a Mother and Three–And–a–Half–Old Twins //J. of American Academy of Child Psychiatry, 1971. – 10. – P. 501–517.

76. Stern D. N. Mother and Infant in Play: The Dyad Interaction Involving Facial, Vocal and Gaze Behaviors // M. Lewis and L. A. Rosenbaum (Eds.) The Effects of the Infant, or its Care–Givers. – N. Y.: Wiley, 1974.

77. Thomas A., Chess S., Birch H. G., Hertzig N. E., Lorn S. Behavioral Individuality in Early Childhood. – N. Y., 1964.

78. Tizard J., Tizard В. The Social Development of Two–Year–Old Children in Residential Nurseries / H.R. Sehaffer (Ed.). The Origins of Human Social Relations. – L.: Academia Press, 1971.

79. Watson J. S. Smiling, Cooing and «the Game» // Merrill Palmer Quarterly, 1972. – 18. – P. 323–339.

80. White B. L. The First Three Years of Life. – Prentice–Hall, 1975. – 285 p.

81. Yarrow L. Maternal Deprivation: Toward an Empirical and Conceptual Re–Evaluation // Psychol. Bulletin, 1961. – 58. P. 459–490.

82. Yarrow L. Maternal Deprivation // A. M. Freedman, H. L. Kaplan (Eds.). The Child, His Psychological and Cultural Development. 1. Normal Development and Psychological Assessment. – N. Y., 1972. – XIY. – 247 p.

83. Yarrow L., Rubinstein J. L., Pederson F. A., Jankowsky J. M. Dimensions of Early Stimulation and Their Differential Effects on Infant Development // Merrill–Palmer Quarterly, 1972. – 18, 3. – P. 205–218.

84. Zeskind P. S. Adult Responses to Cries of Low and High Risk Infants //J. of Infant Behavior and Development. – 1981. – 4.

Что знает и умеет современный младенец[16]

Я хочу сегодня коротко рассказать о том, что знает и умеет современный младенец. Но вначале необходимо сказать несколько слов о состоянии той части детской психологии, которая занимается изучением детей первого года жизни, – о психологии младенчества. И тут приходится констатировать парадоксальное положение: сведения о психическом развитии младенца уже давно приобрели важное значение и широко используются в теоретических дискуссиях и обсуждениях; состояние же этой отрасли генетической психологии весьма незавидное – по существу, психология младенчества сама находится на этапе младенчества. С одной стороны, ссылки на особенности психики младенца уже сотни лет используются при решении вопросов о специфике психической жизни человека сравнительно с животными, о роли наследственных задатков и приобретенного опыта в развитии психики людей, о содержании процессов психического развития. С другой стороны, вплоть до нашего века знания психологов о младенце находились на уровне житейских наблюдений, были разрозненны и немногочисленны.

Причин такого положения много, но я остановлюсь лишь на некоторых из них.

Традиционное отношение к младенцу. Одной из них я считаю веками и тысячелетиями складывавшееся отношение к младенцу как к будущему, но еще не к настоящему человеку, как к существу, дозревающему вне утробы матери и ведущему растительную жизнь. Главное – обеспечить условия для роста: питание, тепло, длительный сон. Потому у народов всех стран получили широкое распространение приемы обездвиживания детей свивальниками, продления их сна укачиванием в колыбелях и даже отпаиванием отварами вплоть до макового, как это было принято в Швейцарии еще два столетия назад. Естественно, что такое отношение не способствовало пробуждению общественного интереса к духовной жизни младенца.

1. Своеобразие по сравнению со старшими возрастами. Изучение психики младенца затрудняет также ее экзотичность, принципиальная специфика по сравнению со всеми последующими возрастами. Из–за этой специфики нельзя, наблюдая у младенцев формы поведения, аналогичные действиям детей постарше, утверждать, что в обоих случаях мы имеем дело с одним и тем же механизмом. Поучительной мне представляется в этом отношении одна ошибка Жана Пиаже. Наблюдая в 20–е годы за развитием своих детей, Пиаже установил у них стадию, когда они тянулись к видимому предмету, но прекращали попытки его достать, как только предмет – например, яблоко, – накрывали на их глазах салфеткой. Пиаже объяснил этот факт теми причинами, по которым он мог бы иметь место у детей постарше, – очевидно, ребенок считает, что спрятанный от него объект перестает существовать. Указанная стадия была отмечена как начальная ступень в развитии представлений детей о предмете и охарактеризована как проявление крайнего эгоцентризма ребенка – по существу, солипсизма, как верно отмечают Запорожец и Величковский.

Сорок лет спустя шотландский психолог Томас Бауэр со своими сотрудниками решил, что объяснение Пиаже – возможный, но не единственный вариант. Младенец может считать скрытый объект существующим и все же не тянуться к нему – то ли потому, что не умеет еще сдернуть салфетку (ведь ему на этой стадии всего 3 месяца), то ли от того, что скоро забывает о нем, или по другим причинам. Тщательная экспериментальная проверка показала, что, действительно, целый ряд выдвинутых альтернативных объяснений отвечает фактам. В результате было отвергнуто представление о солипсизме младенца и доказано, что он с самого начала имеет представление о независимом от наблюдателя существовании предметов, хотя понятие об объекте у него весьма своеобразное и лишь в конце длительного развития приближается к понятиям старших детей и взрослых. 2. Методические трудности. Следует также учитывать и методические трудности, встающие перед психологом при исследовании младенца. К детям этого возраста нельзя применять не только вербальные приемы, но и все способы, предполагающие способность испытуемого произвольно регулировать свои движения. Поэтому разработка методов тщательного клинического наблюдения и, в особенности, учения об условных рефлексах стали важнейшими в цепи тех событий, которые позволили в начале нашего века вывести психологию младенчества из дремотного состояния и обеспечили в дальнейшие десятилетия ее бурный рост и развитие. Большое значение сыграли в этом труды сотрудников И. П. Павлова и В. М. Бехтерева, Н. И. Красногорского, Н. М. Щелованова, Н. Л. Фигурина и др.

Его характеризует накопление значительного фактического материала и создание первых продуктивных концептуальных построений по его осмыслению. Правда, факты все еще остаются фрагментарными и нередко дискуссионными. Так, не всем исследователям удается воспроизвести сенсационные опыты Роберта Фанца по исследованию восприятия младенцев и Томаса Бауэра по исследованию познавательных и двигательных особенностей младенца.

Что касается теорий психологии младенца, то с ними выступали в разное время такие выдающиеся психологи, как Л. С. Выготский, Жан Пиаже и Джером Брунер. В их концепциях содержится много оригинальных и плодотворных идей, но немало положений носят умозрительный характер и не соотносятся с имеющимися фактами. Звездный час психологии младенчества, пора ее расцвета, по–видимому, еще впереди.

Полезно, однако, уже сейчас попытаться подвести некоторые итоги сделанного. И здесь мы бы согласились с мнением Л. Липситта и Ч. Спайкера, к которому присоединяется в предисловии к своей книге «Психическое развитие младенца» и Т. Бауэр: мы поняли, как много знает и умеет младенец, и удивились, сколь многого он не знает и не умеет.

Постараемся на конкретных примерах раскрыть и неведомые нам ранее компетентность младенца и ее ограниченность. При этом мы, естественно, остановимся в основном на исследованиях, выполняемых коллективом нашей лаборатории. Я ограничусь тремя такими примерами.

1. Характер психической активности младенца. Первый пример касается характера психической активности младенца. Очевидная всем некомпетентность младенца состоит в этом отношении в отсутствии у него приспособительного поведения. Младенец беспомощен и не в состоянии сам удовлетворить даже простейшие свои органические нужды – в питании, дыхании, тепле, в смене и поддержании позы и т. д. И при этом углубленные наблюдения и эксперимент доказывают способность младенцев уже в первые недели жизни к психической активности, подводимой под понятие деятельности. Сказанное означает, что поведение младенцев нельзя уподоблять ряду не связанных между собой реакций на внешние и внутренние воздействия: наблюдаемое поведение представляет собою хорошо организованную и структурированную систему действий и операций, суть которых можно понять, только соотнося их со сложным внутренним планом, в котором определяющую роль играют потребности и мотивы и вытекающие из них цели и задачи.

Способность младенца к активности, относящейся к категории деятельности, была показана на примере общения и познавательной деятельности.

Общение в работах наших сотрудников С. Ю. Мещеряковой и А. Г. Рузской было проанализировано как коммуникативная деятельность младенца, направленная на осуществление контактов со взрослыми. Комплекс оживления, описанный более 50 лет назад, перестал быть реакцией ребенка на приятные впечатления и предстал как акция младенца, направленная на завязывание, поддержание, изменение или прекращение общения со взрослыми.

Работы Д. Б. Годовиковой, В. В. Ветровой и наши позволили полагать, что и в сфере познания предметной действительности младенец не ограничивается разрозненными ответами на одиночные воздействия, а развивает сложную целостную деятельность. Отдельные реакции объединяются при этом в специфические системы действий исследовательского, поискового характера, побуждаемых особой потребностью в новых впечатлениях и направленных на информацию, заключенную в различных объектах.

Подчеркнем, что обе указанные выше деятельности начинают оформляться в первые же недели жизни, а к двум месяцам их структура в основном уже складывается. Таким образом, беспомощный младенец не способен к самообслуживанию, но умеет осуществлять коммуникативную и познавательную деятельность, причем первая занимает у детей в возрасте до 6 месяцев положение ведущей.

Трудно переоценить значение описанной способности младенца – ведь она открывает для психолога возможность применить к детям этого возраста принципы периодизации возрастного развития, ранее прилагавшиеся лишь к детям старшего возраста, и включить тем самым младенчество в единую линию психической эволюции ребенка.

2. Отношение к речи. Второй факт, к которому мы обратимся, характеризует отношение младенца к речи. Некомпетентность младенца в этой области также общеизвестна – он не понимает речи окружающих и сам говорить не умеет. Но тщательные исследования, в том числе и с использованием электрофизиологических методов (я имею в виду работы Александрян и Хризман), привели к обнаружению удивительной чувствительности младенцев к речевым звукам. В работах нашего коллектива тщательные наблюдения позволили установить, что уже в полтора месяца младенцы проявляют повышенное внимание и избирательное отношение к звукам человеческой речи. Д. Б. Годовикова, В. В. Ветрова, А. Г. Рузская, Е. О. Смирнова подтвердили, что на протяжении всего первого года жизни усиливается интерес детей к слышимой речи и удовольствие от ее прослушивания сравнительно с неречевыми звуками тех же акустических параметров. Восприимчивость к речевым звукам обнаруживается до того, как будет понято значение слов, и даже раньше, чем появляется способность к различению интонаций.

Более того, в работах А. Г. Рузской был установлен факт, описанный также Брунером, подстройки детьми в возрасте около 3 месяцев своих вокализаций к обращенной к ним речи взрослого: слушая, дети пытаются интонировать звуки взрослой речи.

Описанные факты имеют большое значение для понимания громадных резервов психики младенца и для объяснения их удивительной способности очень рано сопереживать взрослому, настраиваться с ним на один лад, а также использовать специфически человеческие (вербальные) средства в своей познавательной деятельности.

3. Представление о других людях и о себе. Третий и последний вопрос, на котором мы остановимся, касается отношения младенца к другим людям и к себе самому. До самого последнего времени и в отечественной, и в зарубежной литературе приходится сталкиваться с утверждением о полной некомпетентности младенца в представлении о других людях и о себе. Широко распространено мнение о том, что ребенок первого года жизни не отделяет себя от близких взрослых, а ощущает себя частью более сложного целого, в которое входят и другие люди, прежде всего мать. Наиболее ярко, я бы даже сказала – вдохновенно, сформулировал этот тезис Л. С. Выготский, назвавший это комплексное образование, переживаемую младенцем нераздельность со взрослым термином «пра–мы».

Однако в последние годы накапливается все больше фактов, заставляющих усомниться в справедливости такого утверждения. Эти факты свидетельствуют, напротив, о весьма раннем отделении в представлении младенца себя от взрослых и в отделении разных взрослых друг от друга. Наблюдения и специальные опыты, проведенные, в частности, в нашей лаборатории С. В. Корницкой, Г. Х. Мазитовой, а главное – Н. Н. Авдеевой, свидетельствуют о том, что к двум месяцам младенец, получающий достаточное по количеству и качеству общение с близкими взрослыми, способен отнестись к старшему партнеру как к субъекту. Более того – он способен воспринять и отношение взрослого к себе как к субъекту. Об этом свидетельствует, в частности, изучение направления взгляда младенца, постепенно как бы спускающегося от границы лба и волос и устремляющегося, в конце концов, прямо в глаза партнера по общению. В пользу нашего утверждения говорят и опыты, показавшие способность детей после 2 месяцев уверенно различать отношение взрослого, во–первых, к своему единичному действию, во–вторых, к целостной системе своих действий на протяжении одного или ряда опытов и, в–третьих, к себе как субъекту.

Ощущение, или переживание, младенцами свойства субъектности – у себя и у других людей – следует и из теоретического анализа: ведь мы доказывали способность младенцев к общению, но предметом общения является другой человек как субъект! Оно подтверждается и практическими выводами. Так, американский детский психолог Фицхью Додсон на основании длительной работы с младенцами приходит к выводу, что основное завоевание первого года жизни – это формирование у ребенка обобщенного отношения к себе: положительного (уверенность, переживание своей ценности для окружающих) или отрицательного (неуверенность, переживание своей ненужности для других).

Итак, мы попытались показать на немногих примерах и то, как младенец некомпетентен, и то, как неожиданно много он знает и умеет.

Не излишество ли они, не роскошь ли? Конечно, нет. Природа не расточительна. Младенчество – длительное состояние беспомощности, но и величайшей пластичности – венец и завоевание эволюции, как справедливо отмечает Д. Б. Эльконин. Сходную мысль высказывал и Пейпер. Благодаря младенчеству новое поколение успевает буквально с молоком матери впитать культурно–исторические достижения человечества и затем на этой основе двинуться дальше.

Кроме того, все перечисленные и многие другие, неназванные возможности младенца – не роскошь и потому, что они необходимы ему прямо сразу же после рождения. Не для самостоятельной адаптации к жизни в окружающем мире, а для налаживания контактов со взрослым, отношения с которым опосредствуют все его отношения с остальным миром. А отношение – это очень сложная деятельность, и для ее отправления ребенку требуется и константность восприятия, и способность к дифференцировке сложных объектов, и тонкая чувствительность к звукам речи, и умение с помощью подражания овладевать принятыми в обществе экспрессиями, и способность ощущать субъектность себя и близких взрослых.

Сказанное выше относилось к младенцу независимо от эпохи и общества, в которых он живет. Но подрядилась–то я рассказать о современном ребенке. Признаться, у меня нет для того достаточных оснований: мы слишком мало достоверного знаем о младенцах прошлых времен. Но общие положения, высказанные выше, о факторах, определяющих развитие детей первого года жизни, все же позволяют высказать некоторые соображения.

Начнем с того, что в наши дни изменилась социальная ситуация, в которой находится младенец. Большинство матерей не ограничиваются ведением домашнего хозяйства: они работают или учатся или даже сочетают и то и другое. Но и домашние хозяйки живут не так, как в прежние времена: повышенный темп, перегрузки и стрессы касаются и их. Сказанное справедливо и для других близких людей в семье ребенка. Увеличивается количество семей с малым числом детей. Все это оборачивается для младенцев обеднением общения против норм, сложившихся в прошлые века. Особенно страдают от недостаточности общения младенцы, воспитывающиеся в детских учреждениях, да еще закрытого типа. Исследование нашей аспирантки Г. Х. Мазитовой показало заметное отставание уже в первые месяцы жизни воспитанников дома ребенка от младенцев, растущих в семье. В домах ребенка даже дети, имевшие родных, обнаружили ослабление и обеднение эмоциональных проявлений; сироты же в 4–6 раз уступали остальным детям по эмоциональному развитию и в особенности по инициативности и в общении, и в познавательной деятельности.

Зато в наши дни резко переменилось традиционное отношение к младенцу. Теперь всякий гражданин понимает, что младенец – тоже человек, живущий богатой духовной жизнью, заслуживающий внимания и уважения. Все знают и о богатых резервах младенца. И вот мы видим, как младенцев учат плавать и нырять, разбирать буквы и складывать слоги, двигаться под музыку и фокусировать изображение на экране телевизора. Все это хорошо, плохо только, когда свобода и независимость, предоставляемые младенцу, оборачиваются обеднением его контактов с окружающими людьми, а это уж никак недопустимо, потому что подрывает самые основы развития в младенческом возрасте и на последующих этапах детства. Нас не должны радовать успехи детей в освоении локомоций, действительно очень высокие в специальных учреждениях, если они достигаются ценой задержки в овладении речью и утраты уверенности в своей нужности окружающим.

Как же быть взрослому, зажатому в тисках цейтнота? Выход, очевидно, состоит в том, чтобы любить своего ребенка и ежедневно, хотя бы недолго, общаться с ним. Яркие эмоциональные переживания, рожденные лаской взрослого и его участием в делах малыша, становятся, по точному замечанию А. В. Запорожца, своеобразными пилюлями, обеспечивающими правильное и гармоничное психическое развитие младенца. По нашим данным, всего семи минут такого общения в день уже достаточно, для того чтобы резко ускорить темпы развития детей в первом полугодии жизни.

Итак, современный младенец очень мало знает об окружающем его мире, весьма своеобразно его представляет и практически совсем не умеет самостоятельно в нем действовать. Зато он очень рано узнает о таких сложнейших своих качествах, как субъектность, проявляя необычайную чувствительность ко всему, что касается близких ему людей, и умеет не только воспринимать, но и активно действовать, общаясь с ними. Перспективы развития младенца зависят от того, насколько взрослые сумеют организовать с ним содержательные двусторонние контакты. А свобода младенца и его самостоятельность не должны наносить ему ущерба с точки зрения той социальной ситуации, которая типична для этого этапа детства.

1. Авдеева Н. Н. Развитие эмоционального самоощущения у ребенка первого года жизни // Новые исследования в психологии, 1978. – № 2.

2. Бауэр Т. Психическое развитие младенца. – М., 1979. – С. 320.

3. Ветрова В. В. Влияние слышимой речи на предречевые вокализации детей раннего возраста // Новые исследования в психологии, 1973. – № 1.

4. Выготский Л. С. Младенческий возраст. Личный архив Выготского. Рукопись. – 1932. – С. 78.

5. Годовикова Д. Б. Особенности реакций младенцев на «физические» и «социальные» звуковые раздражители // Вопросы психологии, 1969. – № 6.

6. Запорожец А. В., Величковский Б. М. Предисловие // Т. Бауэр. Психическое развитие младенца. – М., 1979. – С. 5–10.

7. Изучение развития и поведения детей / Под ред. Л. Н. Липситта и Ч. К. Спайкера. – М., 1966.

8. Корницкая С. В. Влияние содержания общения с взрослым на отношение к нему ребенка: Канд. дисс. – М: НИИ ОПП АПН СССР, 1975.

9. Красногорский Н. И. О некоторых возрастных особенностях физиологической деятельности головного мозга у детей // Тезисы докладов научной сессии, посвященной 10–летию со дня смерти И. П. Павлова. – М.: Изд–во АПН СССР, 1946.

10. Красногорский Н. И. Труды по изучению высшей нервной деятельности человека и животных. – М., Медгиз, 1954.

11. Мазитова Г. Х. Развитие дифференцированных взаимоотношений с окружающими взрослыми у младенцев: Автореф. дис. канд. психол. наук. – М., 1977.

12. Мещерякова–Замогильная С. Ю. Психологический анализ «комплекса оживления» у младенцев: Автореф. дис. канд. психол. наук. – М., 1979.

13. Пейпер А. Особенности деятельности мозга ребенка. – М., 1962.

14. Рузская А. Г. Влияние эмоционального контакта с взрослым на появление первых слов у детей конца первого – начала второго года жизни // Общение и его влияние на развитие психики дошкольника / Под ред. М. И. Лисиной. – М., 1974.

15. Смирнова Е. О. Относительное развитие звуковысотного и речевого слуха в первые три года жизни: Дипломная работа. Ф–т МГУ, 1971.

16. Эльконин Д. Б. Психология игры. – М., 1978.

17. Bower T. G. R. Infant Perception of the Third Dimension and the Object Concept Development // Cohen and Salapatec P. (Eds.). Infant Perception: From Sensation to Cognition. – N. Y.; S. Fco; L., 1975.

18. Bruner J. Processes of Cognitive Growth: Infancy / Heinz Werner Lecture Series № 3. – Worcester, Mass: Clark Univ. Press–with Barre Publishers, 1968. – P. 35–64.

19. Piaget J. Essai sur Quelques Aspects du Development de la Notion de Partie chez L'enfant // J. Psychol. Norm. Path., 1921. – 18. – P. 449–480.

20. Piaget J. De Quelques Forms Primitives de Causalite Chez L'enfant // L'Annee Psychol., 1925. – 26. – P. 31–71.

21. Piaget J. La Premiere Annee de L'enfant // Brit. J. Psychol., 1927. – 18. – P. 97–120.

Развитие эмоций в ходе общения co взрослыми в первом году жизни[17]

В коллективе лаборатории психологии детей раннего и дошкольного возраста Института общей и педагогической психологии СССР изучение эмоций не составляет главного предмета исследований. Вот уже скоро 20 лет мы заняты изучением генезиса общения у детей от рождения до 7 лет. Но по ходу своих работ мы накопили немало материалов и о развитии эмоциональной сферы маленького ребенка, которые, возможно, представляют интерес для специалистов. Однако, прежде чем перейти к ним, необходимо сделать несколько предварительных замечаний.

Во–первых, коротко охарактеризуем свое понимание общения. Мы подходим к общению как к особого рода деятельности – коммуникативной деятельности. В последние годы так называемый деятельностный подход к пониманию разных психических явлений стал своего рода модой, что вызывает здоровый, на наш взгляд, протест у многих психологов. Однако для нашей лаборатории понимание общения как деятельности не является данью моде. Оно оказалось в высшей степени продуктивным способом описания и анализа чрезвычайно разнородных и пестрых фактов, которые порой приводили нас в отчаяние своей разношерстностью и несводимостью, как нам казалось, к единому знаменателю. Они выстроились вдруг в стройную систему, как только одни из них были увязаны с развитием потребностей и мотивов общения, а другие выступили в связи с классификацией коммуникативных действий и операций. Обращение к общепсихологической концепции деятельности, разработанной А. Н. Леонтьевым, естественно усилило наше внимание к внутренней, потребностно–мотивационной стороне общения, способствовало преодолению первоначальной тенденции к поверхностной характеристике его как всего лишь внешне наблюдаемого поведения ребенка.

Предметом коммуникативной деятельности мы считаем, как и большинство психологов, другого человека, выступающего как субъект, как личность. Потребность людей в общении друг с другом мы связываем со стремлением их к самопознанию и к самооценке через познание и оценку окружающих людей и с их помощью. Такая природа коммуникативной потребности определяется, на наш взгляд, нуждами жизнедеятельности людей, требованиями их активного приспособления к природной и, главное, социальной среде. Предмет общения и природа побуждающей эту деятельность потребности обусловливают и то, что одним из наиболее важных и специфических продуктов общения становится складывающийся у человека образ самого себя и образы окружающих людей. Исследования показали, что такой образ представляет собою единство знания и отношения, целостное аффективно–когнитивное образование.

Второе предварительное замечание касается понимания нами эмоций. Наши представления об эмоциях еще далеки от четкости и не позволяют нам предложить оригинальные дефиниции. Мы, скорее, стремимся пока опереться на наименее спорные суждения компетентных авторов об этих психических явлениях. В результате знакомства со взглядами разных психологов мы пришли к выводу, что возникновение эмоций чаще всего связывают с оценкой индивидом объекта и с выражением его отношения к данному объекту. При характеристике общения мы также постоянно прибегаем к понятиям оценки и отношения, что уже само по себе свидетельствует о внутренних взаимосвязях коммуникативной деятельности и эмоций. Такие взаимосвязи, как показывают наши наблюдения, весьма разнообразны и прослеживаются при анализе разных структурных компонентов деятельности общения. Однако, ограниченные рамками небольшого сообщения, мы остановимся только на одном вопросе этой большой проблемы, а именно – на том, как выражение эмоций выполняет функции коммуникативных операций, или средств общения.

Дело в том, что средства общения – это та первая реальность, которая прежде всего и наиболее непосредственно открывается взору наблюдателя. Естественно поэтому, что именно средства общения прежде всего попадают в протокол и фиксируются в нем. Все же остальные единицы – даже действия, не говоря уже о мотивах и целях, выделяются позже c помощью теоретического анализа. И вот уже давно было замечено, что среди операций, используемых для целей общения, важное место занимают разнообразные движения, представляющие собою, по существу, выражение эмоций. Удивление, веселье, отвращение на лице слушателя вполне заменяют для говорящего словесные реплики партнера. Общение может совершаться и целиком на уровне невербальных выразительных средств. Вспомним хотя бы немой разговор Исаева и его жены в фильме «Семнадцать мгновений весны» – сцену, удивительную по своей тонкой выразительности и драматизму.

Но в жизни человека существует целая эпоха, когда он общается с окружающими в основном с помощью выражения своих эмоций и восприятия эмоций партнера: это младенчество и довербальное раннее детство. Использование детьми первых месяцев жизни эмоциональных экспрессий в качестве основной коммуникативной операции вполне адекватно содержанию их общения с окружающими. Поэтому я остановлюсь главным образом на фактах, полученных при исследовании общения у детей первых полутора лет жизни. Такой выбор тем более оправдан, что позволяет увидеть процесс возникновения, порождения экспрессивных коммуникативных операций и самые первые, ранние этапы их развития.

Но прежде сделаем еще одно – третье и последнее предварительное замечание. Оно касается того, как мы выделяем экспрессивные операции в опыте и как их фиксируем. В лаборатории не производится регистрация вегетативных компонентов эмоциональных состояний. Основная методика сводится к визуальному наблюдению выразительных движений детей и их краткой словесной квалификации в протоколе. Исследователь имеет при этом задачу не упустить богатство оттенков, зафиксировать все имеющиеся варианты, их качественные и (с помощью минимум трехбалльной шкалы) количественные особенности. Далее зарегистрированные экспрессии классифицируются. В ранних работах (Лисина, Мещерякова) мы клали в основу классификации элементы комплекса оживления (сосредоточение, улыбку, двигательное оживление, вокализации), обогащая каждый элемент указанием на своеобразие, силу и длительность его проявления в конкретном наблюдении. Первые наши сообщения вызывали в аудитории оживление при описании количества у детей улыбок той или иной интенсивности или длительности их гуления. Позднее работа с детьми старше 6 месяцев (Галигузова, Сорокина, Мазитова, Царегородцева) заставила отказаться от старой схемы. Ныне общее количество регистрируемых разновидностей экспрессии обычно составляет 4–5 десятков.

Теперь мы подразделяем все выражаемые детьми при общении эмоции на две большие группы: положительные и отрицательные. Внутри каждой группы десятки составляющих ее разновидностей выстраиваются по относительной интенсивности положительной или, соответственно, отрицательной оценки, выражающейся в эмоции ребенка. Каждому пункту на полученной шкале можно присвоить балл и производить затем манипуляции с получаемыми числовыми величинами. Единой и постоянной шкалы эмоций мы не имеем. В зависимости от возраста детей и ситуации опыта проявления их переживаний сильно варьируют. Поэтому мы предпочитаем в каждом случае заново составлять опись реально наблюдаемых экспрессий и строить оригинальную шкалу.

Таково самое краткое описание нашего метода сбора материалов о выражении эмоций у детей.

Итак, что же мы наблюдали в своих исследованиях? Факты, о которых я хочу сообщить, касаются порядка появления разных коммуникативных экспрессий в раннем онтогенезе. Вступление младенца в контакт со взрослыми знаменует его улыбка, наиболее уверенная дата ее первого появления – 21–й день жизни. С этого дня и примерно до конца первого полугодия жизни длится золотой век общения ребенка со взрослым. Он золотой потому, во–первых, что общение занимает положение ведущей деятельности. Оно опосредствует все остальные отношения ребенка с окружающим миром в пору, когда у детей нет собственно приспособительных видов поведения. Во–вторых, общение со взрослыми не опосредствовано другими потребностями и мотивами и осуществляется в виде самостоятельных эпизодов «чистого общения», которые на следующем витке спирали развития возникнут снова не ранее второй половины дошкольного детства. А в–третьих, – и это, пожалуй, самое удивительное – общение ребенка со взрослыми осуществляется в диапазоне одних только положительных эмоций.

Начиная с улыбки младенец бесконечно обогащает свои выразительные движения взглядами, вскидыванием конечностей, голосовыми звуками, смехом, но все эти экспрессии передают положительное отношение ребенка ко взрослому и его воздействиям. Быстрое развитие выражения положительных эмоций в первом полугодии жизни отмечено многими авторитетными авторами. Сошлюсь на Анри Валлона, которому, кстати, принадлежит точная формулировка тезиса о том, что «улыбка ребенка есть жест, адресованный взрослому». Упомяну проведенное полстолетия назад, но не потерявшее классического характера исследование смеха и улыбки американки Уошборн. Высокодоказательна работа итальянцев Бозинелли и Вентурини, показавших, что пик в развитии улыбки приходится на возраст в три месяца, после чего она идет на убыль по таким параметрам, как скорость возникновения, длительность, частота и интенсивность. В отечественной литературе также полстолетия назад Фигурин и Денисова описали расцвет комплекса оживления в первом полугодии жизни и его «распад» в последующие месяцы. В конце 60–х годов этот факт подтвердила и М. Ю. Кистяковская.

В нашей лаборатории тщательные наблюдения коммуникативной деятельности детей, начиная с 16–го дня жизни, также говорят о раннем появлении положительных эмоций при общении детей со взрослыми, о достижении ими пика к 2–3 месяцам и о последующем преобразовании, выражающемся на графике в общем понижении кривой их интенсивности.

Нам могут возразить, что у младенцев как раз очень часто появляются неприятные переживания, иногда – много часов напролет вызывающие плач, крики, гримасы неудовольствия. Мы этого нисколько не отрицаем. Но речь ведем не о дискомфортных состояниях ребенка и их внешнем проявлении, а о выражении эмоций, которые используются детьми в контексте коммуникативной деятельности и для целей общения. А вот в этом последнем случае действительно есть все основания констатировать, что выражение отрицательных эмоций дети в возрасте первого полугодия взрослым не адресуют.

Не менее интересно, что ребенок в описанный период жизни и не воспринимает отрицательных эмоций, если взрослый их ему адресует. Точнее сказать, младенцы их воспринимают и даже дифференцируют от положительного отношения, но как бы внутри единого качества. Выговор, упрек, осуждение, как бы ярко интонационно и мимически они ни оформлялись взрослым, вызывают у детей лишь внимание, а то и просто совершенно неуместное веселье.

Между тем к тонким различиям внутри группы положительных экспрессий в этот же самый период жизни младенцы проявляют чувствительность воистину поразительную. Так, Н. Н. Авдеева в нашей лаборатории наблюдала у детей 2–3 месяцев различное поведение в ответ на «запрещение» и «разрешение», которые в обоих случаях произносились тихо, ласково, с улыбкой и различались лишь интонацией и сопроводительными жестами. Г. Х. Мазитова, С. Ю. Мещерякова, С. В. Корницкая и мы использовали в опытах в общей сложности до 20 вариантов положительных экспрессий, и все они надежно и уверенно различались детьми начиная с полутора месяцев жизни.

Нет сомнения, что в первом полугодии младенцы пользуются для общения лишь положительными эмоциями – не случайно и не потому, что их анализаторные системы не позволяют им отдифференцировать выражение отрицательных эмоций. По–видимому, исключительно позитивная окраска их коммуникативных экспрессий объясняется более глубокими причинами. Мы связываем описанную особенность с характером общей жизнедеятельности младенца и с диктуемым им содержанием потребности ребенка в общении со взрослым. Детям, как нам удалось доказать, достаточно доброжелательного внимания взрослого, и именно поэтому они настроены на вычленение в его воздействиях только этих двух признаков.

Во втором полугодии жизни дело решительно меняется. На положение ведущей деятельности выдвигаются предметные манипуляции, а общение преобразуется в соответствии с тем новым типом жизнедеятельности, который возникает после шести месяцев. Оно теряет свой непосредственный характер и исключительно эмоциональную форму, подключается к совместной деятельности ребенка и взрослого и приобретает ситуативно–деловой характер. Резко возрастает разнообразие видов практического взаимодействия ребенка с окружающими людьми и устойчивость его реальной практики с каждым из них. На этой основе возникают прочные аффективно–личностные связи ребенка с близкими взрослыми и возможность, и необходимость их качественно отличного восприятия и оценки детьми.

Ведущими средствами общения со второго полугодия жизни являются уже не экспрессии эмоций, а предметно–действенные операции, которые не выражают, а изображают желательное для ребенка взаимодействие со взрослым. Тем не менее и палитра выражения эмоций, используемых для целей общения, неизмеримо расширяется, включая и негативные экспрессии. Они используются детьми для уклонения от общения с новым посторонним человеком; для изменения нежелательного взаимодействия со взрослым; как протест в случае прекращения желательных контактов для их сохранения и продления. Примерно в одно время с отрицательными эмоциями появляются и двойственные переживания, сочетающие выражение положительного отношения ко взрослому и его воздействиям, с переживаниями, свидетельствующими о каких–то препятствиях, мешающих ребенку открыто выразить партнеру расположение и войти с ним в контакт.

Сотрудники и аспиранты лаборатории посвятили немало сил исследованию отрицательных и двойственных переживаний детей в ходе их общения с окружающими взрослыми. Так, Кондратович, Корницкая, Мазитова, Рузская изучали их особенности в конце первого года жизни; Галигузова, Елагина, Лисина и Сорокина – в раннем возрасте. Главный вывод из проведенных работ состоит в том, что отрицательные и двойственные экспрессии, так же как и положительные, развиваются в зависимости от практики общения ребенка с окружающими взрослыми, от его содержания и задач.

Приведем два примера. Мазитова сопоставляла эмоциональные проявления у детей трех групп: семейных, сирот из дома ребенка и воспитанников дома ребенка, имевших родителей. Она установила, что жизнь в семье, ставящая перед ребенком более разнообразные коммуникативные задачи, способствует развитию у детей тонких оттенков эмоциональных переживаний любого знака и окраски. Наличие же родителей, особенно матери, обеспечивает повышенную интенсивность эмоций также всех групп и категорий.

Что касается конфликтных переживаний, то Сорокина экспериментально установила их связь у детей раннего возраста с особой дисгармонией в их развитии. В семье эти дети приобретали навыки только чисто эмоционального общения с родными и не решались использовать их в яслях с воспитателями или посторонними взрослыми. Специальные занятия, в которых детей учили приемам делового общения, привели к преодолению ими конфликта между потребностью в общении и неумением ее реализовать в контактах вне семьи и к исчезновению обусловленных этим конфликтом двойственных эмоций.

Таким образом, мы приходим к выводу, что порядок включения различных эмоций в коммуникативную деятельность детей в качестве особых средств общения обусловлен развитием потребностей и мотивов общения и определяется этими последними.

Подведем некоторые итоги сказанному. Итак, наши материалы свидетельствуют о большом влиянии общения со взрослыми на развитие эмоций в раннем онтогенезе. Сам по себе этот тезис не нов, и, по крайней мере, в советской психологии утверждение о связи эмоций с деятельностью уже стало общим местом. Однако мы полагаем, что коммуникативная деятельность играет в развитии эмоций особую роль. И специфика этой роли определяется в большой степени именно тем, что в общении для человека приобретает значение не только внутреннее переживание, как в любой другой деятельности, но и его внешнее выражение, через которое внутреннее переживание становится достоянием окружающих людей. К чему это ведет?

Да к тому, что перед субъектом встает задача контроля и регуляции экспрессии и даже их целенаправленного построения.

В первые месяцы жизни можно воочию видеть, как у ребенка в ходе общения идет интенсивное формирование способов выражения эмоций. Мы не отождествляем экспрессию эмоций и их переживание и признаем сложность отношений между ними. Но полагаем, что процесс формирования экспрессий не может не затронуть и внутренний план переживания как в силу интегрального характера эмоционального процесса, так и с помощью иных механизмов, отчасти уже известных (переключение, подавление, вытеснение, сублимация), но в целом остро нуждающихся в специальном изучении.

Общение со взрослыми приводит, таким образом, к возможности развития эмоций ребенка в соответствии со стандартами, или эталонами, принятыми в данную историческую эпоху в данном конкретном обществе. Следовательно, влияние общения на развитие эмоций выступает как частный случай более общей закономерности превращения интерпсихического процесса в процесс интрапсихический, о котором говорил Лев Семенович Выготский.

Но и это еще не все. Приобретения эмоциональной сферы ребенка, сделанные благодаря общению, не остаются в пределах только коммуникативной деятельности, а обогащают личность в целом.

Так, отсутствие положительных эмоций при тяжелых формах госпитализма вызывает общее недоразвитие аффективной жизни ребенка (это показали Щелованов, Кистяковская, Спитц, Ярроу).

Специальное же формирование положительных эмоций детей в ходе общения с ними взрослого приводит, по данным опытов Корницкой, Лисиной, Рузской, к быстрому повышению уровня всех их переживаний; в частности, обостряет познавательные эмоции, повышает удовольствие от мелодичных звуков, ярких красок, причудливых форм, которые при дефиците общения оставляют детей равнодушными.

Таким образом, через общение можно влиять на обогащение эмоций и чувств детей в целом.

1. Авдеева Н. Н. Развитие эмоционального самоощущения у ребенка первого года жизни // Новые исследования в психологии, 1978. – № 2.

2. Валлон А. Психическое развитие ребенка. – М.: Просвещение, 1967.

3. Галигузова Л. Н. Влияние потребности в общении на избирательность восприятия зрительных воздействий у детей раннего возраста // Исследования по проблемам возрастной и педагогической психологии под ред. В. В. Давыдова и М. И. Лисиной. – М., 1978.

4. Кистяковская М. Ю. О стимулах, вызывающих положительные эмоции у ребенка первых месяцев жизни // Вопросы психологии, 1965. – № 2.

5. Корницкая С. В. Влияние содержания общения со взрослым на отношение к нему ребенка: Канд. дис. – М.: НИИ общей и педагогической психологии АПН СССР, 1975.

6. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. 2–е изд. – М.: Госполитиздат, 1977.

7. Лисина М. И. Возникновение и развитие непосредственно–эмоционального общения с взрослыми у детей первого полугодия жизни // Развитие общения у дошкольников / Под ред. А. В. Запорожца и М. И. Лисиной. – М.: Педагогика, 1974.

8. Развитие дифференцированных взаимоотношений с окружающими взрослыми у младенцев: Канд. дис. – М.: НИИ ОПП АПН СССР, 1977.

9. Мещерякова С. Ю. К вопросу о природе комплекса оживления // Экспериментальные исследования по проблемам общей и пед. психологии. – М., 1975.

10. Рузская А. Г. Влияние эмоционального контакта со взрослым на появление первых слов у детей конца первого – начала второго года жизни // Общение и его влияние на развитие психики дошкольника / Под ред. М. И. Лисиной. – М., 1974.

11. Сорокина Т. М. Исследование феномена «амбивалентного поведения» у детей раннего возраста: Канд. дис. – М.: НИИ ОПП АПН СССР, 1977.

12. Фигурин Н. Л., Денисова М. П. Этапы развития поведения ребенка от рождения до одного года // Вопросы генетической рефлексологии и педологии младенчества. Сб. I. —М.; Л.: Медгиз, 1929. – С. 19–80.

13. Царегородцева Л. М. Контакты между детьми первого года жизни // Психологические основы формирования личности в условиях общественного воспитания. – М., 1979.

14. Щелованов Н. М. Ясли и дома ребенка. Задачи воспитания. 4–е изд. – М.: Мед–гиз, 1960.

15. Spitz R. Hospltalism: A Follow–up Report on Investigation Described in Vol. I., 1945. – Psychoanal. Study of Child, 1946. – № 2.

16. Washburn R. W. A Study of the Smiling and Laughing in the First Years of Life // Genet. Psychol. Monogr., 1929. – № 6.

17. Yarrow L. Maternal Deprivation: Toward an Empirical and Conceptual Revaluation // Psychol. Bull. – 58. – 1961. – P. 459–490.