Как-то в отпуске я много размышляла о том, почему возможно презрительное отношение человека к другим людям, и просматривала свои прежние записи на эту тему. Именно поэтому, наверное, я приняла близко к сердцу разыгравшуюся на моих глазах вроде бы вполне обычную сцену. Описанием ее я хочу предварить мои размышления, так как данный пример может проиллюстрировать выводы, сделанные мной на основании моей психотерапевтической работы, причем я не рискую проявить бестактность по отношению к своим пациентам.

Во время прогулки я заметила молодую супружескую чету – оба высокие, рослые,– а рядом с ними маленького, примерно двухлетнего, громко хныкавшего мальчика. (Мы привыкли рассматривать такие ситуации с точки зрения взрослых, но здесь я намеренно хочу попробовать взглянуть на нее глазами ребенка.) Оба супруга купили в киоске мороженое на палочке и с наслаждением поедали его. Малышу тоже хотелось именно такого мороженого. Мать ласково сказала ему: «На, откуси кусочек, целиком тебе его есть нельзя, оно слишком холодное для тебя». Но ребенок решительно протянул руку к палочке, которую мать тут же поднесла ко рту. Тогда мальчик в отчаянии зарыдал, и отец не менее ласковым голосом повторил слова матери: «На, мышонок, откуси кусочек». «Нет, нет!» – закричал ребенок и убежал чуть вперед, но тут же вернулся и принялся с завистью смотреть, как двое взрослых с наслаждением едят мороженое. То и дело один из них предлагал ему откусить кусочек, то и дело ребенок тянулся крохотными ручонками к мороженому, но родители мгновенно пресекали попытки схватить вожделенное сокровище.

И чем сильнее плакал ребенок, тем больше веселились родители. Они громко смеялись, надеясь этим отвлечь и развеселить сына: «Ну это же мелочь, что за спектакль ты тут устраиваешь!». Ребенок даже сел на землю спиной к родителям и начал бросать камешки в сторону матери, но потом вдруг вскочил и с тревогой оглянулся, проверяя, не ушли ли они. Отец же, не торопясь, доел мороженое, сунул палочку от мороженого ребенку и пошел дальше, мальчик хотел лизнуть ее, поднес палочку к губам, пригляделся к ней, отбросил ее, затем наклонился, хотел ее поднять, но не сделал этого, а лишь всхлипнул, выражая свою досаду, и весь даже задрожал от обиды. Через минуту-другую ребенок уже бойко трусил вслед за своими родителями.

По моему мнению, проблема не в том, что ребенок не получил мороженого – ведь родители предлагали ему откусить кусочек. Родители не понимали, что ребенок просто хочет, как и они, держать в руке палочку, они откровенно высмеивали его. Два гиганта, гордясь своей непреклонностью, еще и морально поддерживали друг друга, в то время как ребенок, который кроме «нет» и сказать-то еще ничего не мог, оказался наедине со своей душевной болью, а родителям не дано было понять смысл его очень выразительных жестов. Защитника же у него не было. До чего же это несправедливо, когда ребенок находит у двух взрослых понимания не больше, чем у стены, и никому из них он не может пожаловаться! Такое поведение, по моему мнению, объясняется тем, что родители слишком твердо придерживаются определенных «воспитательных принципов».

Возникает вопрос, почему родители проявили такую душевную глухоту? Почему ни матери, ни отцу не пришла в голову мысль быстрее съесть мороженое или даже выбросить половину, а остаток вместе с палочкой отдать ребенку? Почему они оба с радостными улыбками неторопливо ели мороженое, не замечая отчаяния своего ребенка? Ведь эти родители явно не были жестокими или холодными людьми, напротив, и мать, и отец очень нежно разговаривали с сыном. И тем не менее они в данный момент проявили полное отсутствие эмпатии.

Это можно объяснить лишь тем, что они сами остались неуверенными в себе детьми, а теперь у них был ребенок, который слабее их, с которым они чувствовали себя сильными. Практически все мы в детстве попадали в ситуации, когда взрослые смеялись над нашими страхами, приговаривая: «Этого ты не должен бояться». Ребенку сразу же становилось стыдно, он чувствовал, что его презирают, потому что он не смог оценить опасность. Безусловно, при первой же возможности он точно так же отнесется к тем, кто младше его.

Именно страх, испытываемый маленьким и беззащитным ребенком, внушает взрослому чувство силы и уверенности в себе и дает ему возможность использовать детский страх в своих целях. Ведь собственный страх взрослый не может использовать в своих целях.

Не приходится сомневаться в том, что наш маленький мальчик лет через двадцать тоже окажется в подобной ситуации, но на этот раз «мороженое» будет у него, а от беспомощного, маленького, завидующего ему существа можно будет просто «отмахнуться». Возможно даже, он проделает это раньше, со своими младшими братьями и сестрами. Презрение к маленьким и слабым позволяет, таким образом, скрыть чувство бессилия, собственную слабость. Сильному человеку, знающему о моментах собственного бессилия, не нужно открыто демонстрировать свое презрение к слабым.

Проявления чувств бессилия, ревности и одиночества взрослые порой наблюдают впервые лишь у собственных детей, так как в детстве им не дано было сознательно испытать эти чувства. Выше я описала пациента, который стремился любым способом завоевать сердце женщины, а через какое-то время бросал ее. Он перестал поступать так, лишь испытав ранее незнакомое ему чувство покинутости. Он вспомнил, что мать часто оставляла его одного, высмеивала его. Он впервые осознанно пережил чувство унижения, которое заглушил в себе в детстве. От неосознанной душевной боли можно попытаться «избавиться», отыгравшись на собственном ребенке так, как это, к примеру, произошло в описанной выше сцене с мороженым. («Смотри, мы – взрослые, мы можем есть холодное, а ты – нет, сначала подрасти, а потом сможешь спокойно делать то же, что и мы».)

Унижает ребенка не отказ в удовлетворении естественного желания, а презрение к его личности. Демонстрацией своего «превосходства» родители подсознательно мстят ему за свои прошлые обиды, чем только усиливают страдания своего ребенка. В его любопытных глазах они видят свое прошлое, где их подвергали унижению, и теперь они противопоставляют этому унижению ощущение полноты своей власти. В раннем детстве родители привили нам определенные стереотипы, от которых мы сами при всем желании не сможем избавиться. Но мы освободимся от них, если в полной мере почувствуем страдания, причиненные нам. Только тогда мы полностью осознаем деструктивный характер этих стереотипов, которые до сих пор живы в сознании многих людей.

Во многих социальных системах маленьких девочек подвергают дополнительной дискриминации за принадлежность к слабому полу. Став женщинами и получив власть над своими новорожденными детьми, они подвергают ребенка унижениям с самого его рождения. Взрослый мужчина, конечно, идеализирует свою мать, ибо полагает, что она его по-настоящему любила. В результате он часто презирает других женщин, поскольку тем самым мстит в их лице своей матери за унижения, оставшиеся в бессознательном. С другой стороны, униженные в детстве женщины обычно не имеют другой возможности избавиться от груза прошлых лет, кроме как навязать его своему ребенку. Это происходит незаметно и совершенно безнаказанно: ребенок никому ничего не может рассказать. Иногда, впрочем, перенесенные им унижения находят выражение в форме каких-либо извращений или невроза навязчивых состояний. Но даже в таких случаях по внешним проявлениям этого невроза трудно установить, что его причиной явились унижения со стороны матери.

Презрение есть оружие слабого и защита от чувств, напоминающих о фактах собственной биографии. А истоки почти любого презрения, любой дискриминации лежат в бессознательном, неконтролируемом, более или менее скрытом осуществлении взрослым своей власти над ребенком. Самое страшное, что общество относится к этому вполне толерантно (за исключением случаев убийств или нанесений тяжких телесных повреждений). Взрослый может творить с душой ребенка все, что ему заблагорассудится, он обращается с ней как со своей собственностью; точно так же тоталитарное государство поступает со своими гражданами. Но взрослый человек не так беспомощен перед государством, как младенец перед ущемляющими его права родителями. Пока мы не воспримем на чувственном уровне страдания крошечного существа, никто не обратит внимания на осуществление деспотической власти над ним, никто не ощутит весь трагизм ситуации. Все будут пытаться смягчить ее остроту, употребляя расхожее выражение: «Ну это же всего лишь дети». Но через двадцать лет эти дети станут взрослыми, и теперь уже их детям придется расплачиваться за страдания родителей. Став взрослыми, они вполне могут бороться с «царящей в мире жестокостью» и одновременно неосознанно мучить своих близких, ибо знание о жестоком обращении с ними сохранилось бессознательном: это знание, скрытое за идеализированными воспоминаниями о прекрасном детстве, будет побуждать их совершать поступки, приводящие к разрушению своей личности и насилию над другими.

Поэтому крайне необходимо предотвратить «наследование» деструктивных свойств характера следующим поколением. Это возможно лишь в том случае, если человек эмоционально переживет насилие и в последствии осмыслит переживания. Люди, которые бьют или оскорбляют других людей, зная, что тем самым они причиняют им физическую или душевную боль, не всегда понимают, зачем они это делают. Но ведь наши родители и мы сами часто совершенно не представляли себе, как глубоко и болезненно мы в том или ином случае травмировали зарождающееся самосознание наших детей и к каким далеко идущим последствиям это могло привести. Великое счастье, если наши дети заметят это и скажут об этом нам. Тогда мы еще можем успеть вовремя извиниться за наши упущения и проступки, а у наших детей появится возможность сбросить с себя узы бессилия, дискриминации и презрения. Если в достаточно юном возрасте наши дети смогут почувствовать свое бессилие, затем излить свою ярость и осознать причины, породившие эти чувства, то много позже им уже не потребуется прикрывать свою беспомощность неосознанным насилием над родными и близкими.

Но в большинстве случаев человеку так и не удается на эмоциональном уровне пережить свои детские страдания, и они остаются скрытым источником новых, порой гораздо более изощренных унижений людей, относящихся уже к новому поколению. В нашем распоряжении такие защитные механизмы, как отрицание (к примеру, собственных страданий), рационализация («Я обязан воспитать своего ребенка»), замещение («Не отец, а мой сын причиняет мне боль»), идеализация («Побои мне пошли только на пользу») и т. д. Но главное место среди них занимает механизм отреагирования – перевода пассивного страдания в активное поведение. Следующие примеры показывают, что люди, структура личности и уровень образования которые различны, в одинаковой мере склонны отгораживаться от подлинной истории своего детства.

Тридцатилетний сын греческого крестьянина, ныне владелец ресторана в одной из западноевропейских стран, с гордостью рассказывал, что не пьет спиртного и что этим он обязан отцу. Оказывается, в пятнадцатилетнем возрасте он как-то пришел домой пьяным, и отец так сильно избил его, что мальчик целую неделю не мог двигаться. С тех пор этот человек не выпил ни капли спиртного, хотя в силу выбранной им профессии алкогольные напитки у него постоянно под рукой. Узнав о его намерении жениться, я спросила, будет ли он так же бить своих детей. Ответ последовал незамедлительно: «Ну разумеется, какое может быть воспитание без побоев, это ведь самый лучший способ внушить уважение к себе. При отце я, к примеру, никогда бы не осмелился курить, хотя сам он непрерывно дымил. Вот наиболее характерный пример моего уважения к нему». Этот грек производил впечатление довольно симпатичного человека, далеко не глупого, хотя у него не было даже среднего образования. Как мы видим, вполне можно убедить себя в том, что действия родителей были вполне безобидными, так как их можно рационально объяснить.

Но как быть, если таким же иллюзиям предается гораздо более образованный человек?

Талантливый чешский писатель в середине семидесятых годов проводил в одном из западногерманских городов творческий вечер. По его окончании он начал непринужденный разговор с аудиторией и очень откровенно отвечал на вопросы, касающиеся его биографии. Несмотря на активное участие в событиях «Пражской весны», он был достаточно свободен в своих действиях и мог часто ездить на Запад. Далее он описал происшедшие за последние годы в своей стране события. Отвечая на вопрос о своем детстве, он восторженно отозвался о своем весьма разносторонне одаренном отце, при этом глаза его даже засияли. Оказывается, отец оказал огромное воздействие на формирование его ума и характера и вообще был для него настоящим другом. Только ему он решился показать свои первые рассказы. Отец очень гордился им и, даже жестоко наказывая его за прегрешения, о которых отцу рассказывала мать, всегда восхищенно говорил: «Молодец», если сын не плакал. За слезы полагались дополнительные побои, и будущий писатель быстро научился сдерживать их. Отныне он гордился тем, что его стойкость была лучшим подарком отцу.

Этот человек говорил о побоях, которые ему регулярно наносились в детстве, так, словно речь шла о самых обыденных вещах. (Сам он, конечно же, так и воспринимал их.) Закрывая эту тему, он сказал о побоях так: «Они ничуть не повредили мне, но, напротив, подготовили к жизни, закалили и научили тому, что иногда нужно уметь стиснуть зубы. Именно поэтому я достиг таких успехов в своей профессии». И именно поэтому, добавим мы, он научился так хорошо адаптироваться к условиям коммунистического режима.

В отличие от чешского писателя, кинорежиссер Ингмар Бергман вполне осознанно и с гораздо большим (разумеется, лишь в интеллектуальном плане) пониманием истинных причин драмы, разыгравшейся в его детстве, поведал нам с телеэкрана историю перенесенных им унижений. Эти унижения были основным средством его воспитания. Так, за мокрые штаны его заставляли весь день носить одежду ярко-красного цвета, чтобы все это видели и чтобы ребенку было стыдно. Он был вторым, младшим сыном протестантского пастора. В телевизионном интервью Бергман описывает хорошо запомнившиеся ему эпизоды детства. Оказывается, отец часто бил его старшего брата, а Ингмар сидел и наблюдал за этим.

Бергман рассказывает об этом спокойно, без всяких эмоций. Так и видишь еще совсем маленького Ингмара, равнодушно смотрящего, как его брат корчится под непрерывно сыплющимися на него ударами и как мать потом протирает ватой окровавленную спину брата. Не убежал, не закрыл глаза, не закричал... Создается впечатление, что то, что происходило с его братом, пришлось пережить и самому знаменитому кинорежиссеру, а потом это осело где-то в глубинах его памяти: вряд ли отец бил только старшего брата. Многие люди твердо убеждены в том, что унижения в детстве выпадали исключительно на долю их братьев и сестер; лишь благодаря курсу глубинной психотерапии они вспоминают охватывавшие их тогда чувства ярости и бессилия и ощущают, какими беспомощными они казались себе, когда их нещадно избивали любимые отцы.

Но, в отличие от многих, Бергману не нужно прибегать к таким защитным механизмам, как отрицание перенесенных в детстве страданий и нежелание признать виновными в них родителей. Он снял много фильмов и благодаря этому, несомненно, передал зрителям эмоции, которые когда-то не мог открыто выразить и потому долго хранил в своем бессознательном. Мы сидим в кинотеатре и чувствуем, что испытывал ребенок, который хранил в себе свои чувства, не смея выразить их открыто. Нам на экране показывают жестокость, но мы часто не желаем видеть ее, как тот ребенок. (Точно так же вел себя когда-то маленький Ингмар, наблюдая, как отец наказывает старшего брата.) Когда Бергман с сожалением говорит, что, несмотря на частые поездки в нацистскую Германию, он вплоть до 1945 года так и не смог разглядеть истинную природу гитлеровского режима, то, по-моему, становится ясно, что это – следствие привитой ему с детства манеры поведения. Ведь жестокостью был пропитан воздух, которым он дышал еще ребенком. Так почему же потом Бергман должен был замечать ее?

Почему я привела примеры из жизни тех, кого в детстве избивали? Разве побои – это что-то типичное? Или я решила заняться изучением последствий когда-то перенесенных ими побоев? Ничего подобного. Вполне можно согласиться с тем, что это далеко не типичные случаи. Я выбрала этих людей потому, что они не поведали мне свои секреты в доверительной беседе, а публично раскрыли их. Но главным образом мне хотелось доказать, что ребенок склонен идеализировать даже самое жестокое обращение с ним. Нет ни суда, ни следствия, ни приговора, все покрыто мраком прошлых лет, и даже если какие-то факты всплывают, их подают как благодеяние. Если так обстоит дело с причинением физических страданий, то как тогда выявить душевные муки, которые внешне гораздо менее заметны или совсем незаметны? Кто всерьез отнесется к измывательствам над мальчиком, умолявшим просто дать ему мороженое? Ведь они представляются совсем «безобидными»... Такие случаи становятся предметом обсуждения только в ходе психотерапевтического сеанса, когда взрослые дают волю своим чувствам. Манипулирование ребенком включает различные виды насилия (в том числе и сексуальное). Став взрослыми (а иногда уже родив собственных детей), люди порой приходят к психотерапевту и только с его помощью понимают, какой вред им нанесли в детстве.

Так, мужчина, выросший в пуританском окружении, был вынужден всякий раз преодолевать себя при исполнении супружеских обязанностей. Купая свою маленькую дочь, он впервые позволил себе взглянуть на женские гениталии, немного поиграл с ними и опять-таки впервые вдруг почувствовал возбуждение. Женщина, над которой в детстве сексуально надругались, которую испугал вид возбужденного члена, с тех пор испытывала страх перед мужскими половыми органами. Став матерью, она вполне может при определенных условиях преодолеть боязнь, «вытирая» после купания половой член маленького сына таким образом, что у него наступит эрекция, или массируя во время купания его член под предлогом «избавления от фимоза» (сужения крайней плоти). Любовь, которую каждый ребенок испытывает к своей матери, позволит ей беспрепятственно продолжать свои робкие попытки изучения (в подлинном смысле этого слова) сексуальных отношений вплоть до наступления у сына пубертатного периода.

Но как быть с детьми, которых «используют» закомплексованные на сексуальной почве родители? Ласковые прикосновения, безусловно, доставляют удовольствие любому ребенку. Одновременно он теряет уверенность в себе, если в нем спонтанно пробуждаются чувства, не соответствующие уровню его развития. Ощущение неуверенности еще более усиливается из-за того, что самому ребенку родители запрещают мастурбировать, а застав его за этим занятием, делают выговор или бросают на него презрительные взгляды.

Насилие над ребенком, как я уже отмечала, совершается не только в сексуальной форме; возьмем, к примеру, интеллектуальное насилие, лежащее в основе как «антиавторитарного», так и «традиционного» воспитания. Сторонники обоих методов совершенно не знают истинных потребностей ребенка на той или иной стадии его развития. Ребенок никогда не будет свободно развиваться до тех пор, пока родители не прекратят рассматривать его как свою собственность или как средство для достижения определенных, пусть даже самых благих, целей.

Со спокойной душой, не видя в этом ничего особенного, мы подчас лишаем ребенка источника жизненных сил, а потом пытаемся найти этому источнику искусственную замену. Мы не разрешаем ребенку проявлять любопытство («Не все вопросы можно задавать»), а позднее, после исчезновения интереса к учебе, предлагаем ему занятия с репетиторами. Алкоголиками и наркоманами очень часто становятся люди, которым в детстве не позволяли ощутить всю полноту своих чувств. Теперь они прибегают к алкоголю или наркотикам, чтобы хоть на какое-то время вернуть утраченную интенсивность переживаний (на эту тему см. мою книгу «Am Anfang war Erziehung»4).

Избежать неосознанного насилия над душой ребенка и его дискриминации можно благодаря осознанному восприятию на эмоциональном уровне того насилия, которое было совершено над нами, распознания его во всех формах, в том числе и в самых «безобидных». Это может побудить нас относиться к ребенку с тем уважением, в котором он нуждается сразу же после своего появления на свет. В противном случае он не сможет расти в духовном и эмоциональном отношении. Осознанного восприятия этого насилия можно добиться самыми разными способами, например, путем наблюдения за поведением чужих детей, стремясь проникнуть в сущность их чувств. Это постепенно научит нас понимать чувства, которые мы испытывали в детстве.

Может ли человек описать свое детство, не пережив осознанно вытесненные в бессознательное эмоции и чувства? Видимо, нет. Однако в действительности истинные чувства все же проявляются тем или иным образом, хотя сам человек совершенно не осознает этого и потому истинная история детства все равно остается неизвестной. Для понимания и анализа истории своего детства нам необходим соответствующий инструмент. Историю своей жизни можно восстановить, лишь анализируя на эмоциональном уровне проявления наших подлинных чувств и потребностей, которые необходимо принимать такими, какие они есть.

На семинарах и в индивидуальных беседах меня иногда спрашивали, как поступать, если пациент вызывает у психотерапевта «нежелательные чувства», например злость. Эмоционально восприимчивый психотерапевт сразу же ощутит это чувство, если оно действительно возникает. Должен ли он подавить в себе данное чувство, чтобы не потерять контакт с пациентом? Но последний ощущает сдерживаемое собеседником недовольство и потому смущен. Может быть, психотерапевт должен открыто выразить свое чувство? Но ведь тем самым можно шокировать пациента.

Вопрос о том, как быть с нежелательными чувствами, не возникнет, если исходить из следующей предпосылки: все эмоции, которые пациент пробуждает в психотерапевте, порождены инстинктивным стремлением поведать ему свою историю и одновременно желанием скрыть ее, то есть защитить себя. Другой возможности и другого способа рассказать свою историю, кроме реализации этого инстинктивного стремления, у пациента нет. И потому все возникшие в данной ситуации у психотерапевта чувства являются как бы составной частью этой, говоря иначе, закодированной истории. Психотерапевт ни при каких обстоятельствах не должен заглушать эти чувства. Он обязан разобраться в них, и тогда он узнает, в какой степени, казалось бы, крайне нежелательные эмоции обусловлены эпизодами из его собственного детства. Точно так же должны вести себя психотерапевты, консультирующие алкоголиков, наркоманов, жертв сексуального и физического насилия. Обычно они лишь слегка приподнимают завесу над собственными страхами или вообще скрывают их от самих себя под покровом разнообразных теорий и концепций, а также авторитарности, либо убеждают себя, что эти страхи не следует воспринимать всерьез.

Приобретенная способность не скрывать от себя свои чувства позволяет пациенту свободно выражать свои потребности и желания, вытесненные в давнем прошлом в бессознательное. Их, однако, нельзя удовлетворить, не наказав самого себя за прошлое. Порой даже и в этом случае удовлетворение желаний невозможно, поскольку эти потребности могут быть удовлетворены только лишь в детском возрасте. (К ним относится, в частности, стремление иметь рядом с собой мать, которая исполняла бы твои желания). Но есть потребности, удовлетворить которые не только можно, но и нужно. Среди них основная потребность каждого человека в свободном самовыражении – в выражении своей натуры, своих чувств в словах, жестах, действиях, произведениях искусства. Потребность в самовыражении появляется у человека с момента его рождения. Даже крик младенца – это своего рода самовыражение. Люди, не имевшие в детстве условий для осознания собственного Я и самовыражения, стремятся к этому всю жизнь. И первому проявлению их подлинной натуры всегда сопутствует сильный страх.

Первый шаг на этом пути приводит, как правило, не к устранению внутренних барьеров, а к возвращению детских страхов, вызывает стыд и мучительное ощущение обнажения перед людьми, полного саморазоблачения. Эти страхи перед «обнажением» ассоциируются с аналогичными переживаниями в детстве. Если их теперь сопоставить и проанализировать, начинаешь понимать, что детские страхи были вполне обоснованными. Если же пациент не предпринял тщательного самоанализа, то он по-прежнему будет действовать неосознанно, «искать впотьмах» и найдет лишь людей, которые, подобно родителям (хотя, может быть по другим причинам), совершенно не смогут понять его проблемы. Он же будет прилагать все усилия, чтобы быть ими понятым, то есть чтобы добиться невозможного.

На определенной стадии психотерапевтического лечения сорокадвухлетняя Линда влюбилась в неглупого, довольно впечатлительного человека. Он был гораздо старше ее и решительно отвергал все, что лежало вне сферы его интеллектуальных интересов. Правда, к сексу он относился весьма положительно. Именно этому человеку Линда писала пространные письма, пытаясь объяснить, что именно происходило с ней в процессе психотерапии. Линда не замечала его неприязнь, она удвоила усилия и вдруг «осознала», что в его лице просто нашла замену отцу. Оказывается, Линда всего-навсего надеялась, что ее наконец-то поймут. Отрезвление пришло вместе с мучительным, давно сдерживаемым чувством стыда. Она прямо сказала: «Я кажусь себе такой смешной, ведь я словно говорила со стенкой и ждала от нее ответа, ну точь-в-точь, как маленький ребенок». Я спросила: «А Вы бы смеялись, увидев ребенка, который вынужден доверять свои горести и печали стенке, так как больше некому?» Пациентка заплакала навзрыд, выразив тем самым тщательно скрываемое с детства ощущение полного одиночества. Но одновременно она избавилась от крайне болезненного, губительного чувства стыда.

Только гораздо позднее Линда смогла на эмоциональном уровне пережить ощущение «разговора со стеной», которое она испытывала в детстве. Эта женщина, обычно выражавшаяся ясным языком, говорила при этом довольно путано, перескакивала с одного на другое, не давая мне возможности разобраться в ее словах. Вероятно, я оказалась в положении ее родителей, которые также не могли ничего понять в ее душе. Линда, преисполнившись ненавистью и яростью, открыто обвинила меня в полном равнодушии к ней. Она спутала меня со своей матерью, первый год жизни которой прошел в детском приюте, что в конечном счете помешало ей сблизиться с дочерью.

Дочь, в свою очередь, знала об этом давно, но знать – еще не значит пережить. Кроме того, сострадание к матери мешало Линде уделять должное внимание собственным ощущениям. Образ «несчастной матери» воспрепятствовал проявлению подлинных чувств. Только град упреков, обрушившихся сперва на меня, а потом уже в моем лице на мать, позволил Линде заглянуть в свою душу и убедиться, что отчаяние и ощущение полной безнадежности вызваны отсутствием в детстве контакта с самым близким человеком. Вытесненные в бессознательное воспоминания о матери, так и не пожелавшей или не сумевшей сблизиться с дочерью, сохранили у Линды ощущение «разговора со стеной», отделявшей ее от других людей, и это доставляло ей сильную душевную боль. Позволив себе крайне резко упрекнуть мать, Линда в результате избавилась от синдрома навязчивого повторения, от навязчивого стремления вернуть ситуацию детских лет. Это стремление заключалось в том, что она время от времени находила не понимающего и не желающего ее понять человека и ставила себя в полную зависимость от него.

Если мы исходим из того, что формирование эмоциональной сферы человека,– основы его душевного равновесия – зависит от реакции родителей на потребности и ощущения ребенка, которые он выражает уже в первые дни жизни, тогда нам следует предположить, что именно в те дни, возможно, пишется сценарий будущей трагедии. Если мать неправильно вела себя, не сознавая, что нужно просто радоваться самому факту присутствия в ее жизни ребенка, а полагала, что ребенок должен удовлетворять определенным представлениям, то она тем самым произвела первую селекцию. Произошло отделение «добра» от «зла», «уродства» от «красоты», «верного» от «ложного». Ребенок сразу же почувствует эту селекцию, начнет отныне усваивать только систему ценностей родителей.

Получивший такой урок еще в младенческом возрасте ребенок будет вынужден смириться с тем, что какие-то его качества попросту не нужны матери. Например, от ребенка ожидают, чтобы он как можно скорее научился правильно отправлять естественные потребности, иначе он, дескать, шокирует окружающих. На самом деле родители просто не желают, чтобы он своими вполне нормальными действиями нарушил табу, интернализация которого произошла в далеком детстве, чтобы вытесненный в бессознательное страх вырвался наружу. Ведь тогда они тоже боялись «произвести дурное впечатление».

В своих дневниках мать писателя Германа Гессе Мария описывает, как в четыре гида ее «сломали», помешав, если так можно выразиться, свободному волеизъявлению девочки. Четырехлетний Герман своим упрямством доставлял ей сильные страдания, она с переменным успехом боролась с ним и, наконец, когда ему исполнилось пятнадцать лет, отдала его в интернат для умственно отсталых и страдающих эпилепсией детей в Штеттене, чтобы там «его научили во всем слушаться родителей». В потрясающем, преисполненном гнева письме Гессе пишет им: «Будь я пиетистом, а не просто человеком, то, наверное, смог бы надеяться встретить у вас понимание». Но мальчику пришлось делать вид, что он «исправился», ибо только в этом случае родители были согласны забрать его из интерната. В дальнейшем Гессе научился игнорировать свои подлинные чувства и, как и большинство детей, стал всячески идеализировать своих родителей. Он, казалось бы, вполне искренне извинился перед отцом с матерью в одном из своих стихотворений, признав, что «своим поведением» сильно испортил им жизнь.

Многих людей всю жизнь мучит это гнетущее чувство вины. Они считают, что не оправдали ожиданий родителей. Бессмысленно приводить им разумные доводы и доказывать, что нельзя в ущерб самовыражению удовлетворять потребности родителей. Никакие доводы не могут помочь человеку избавиться от чувства вины, так как оно зародилось в далеком детстве и живет в нем подсознательно. Справиться с ним можно лишь с помощью длительного курса глубинной психотерапии.

Нельзя спокойно жить, примирившись с ощущением, что любили не тебя, а только твои положительные качества. Понимание этого приводит к сильнейшей душевной травме. Единственная возможность излечить ее – ощутить скорбь и дать выход естественным чувствам. Стремление к величию, приводящее, правда, порой к депрессии, позволяет лишь загнать это чувство еще глубже в бессознательное. Напротив, навязчивый синдром возвращения в детство характеризуется тем, что истинные чувства все же проявляются, хотя и остаются непонятыми. (В этой связи достаточно вспомнить о различных сексуальных извращениях и неврозе навязчивых состояний). Негативное, порой презрительное отношение родителей к ребенку не может не отразиться на его дальнейшем развитии. Отныне он всегда будет подсознательно помнить об их реакции. Ужас и отчуждение, отвращение и возмущение, страх и панические возгласы зачастую вызывались такими совершенно естественными действиями ребенка, как онанизм, изучение собственного тела, мочеиспускание или испражнение, его любознательностью или неудовольствием, возникавшим в результате разочарования или если потребности ребенка не удовлетворялись. В дальнейшем человек уже смотрел в сходных ситуациях на других людей испуганными глазами своей матери и испытывал аналогичные чувства. Именно они порождают в человеке навязчивые действия и сексуальные извращения, которые, в сущности, лишь воспроизводят болезненные ситуации прежних лет. Но человек не может самостоятельно прийти к такому выводу.

Пациенту, пожелавшему рассказать психотерапевту о своих сексуальных извращениях или застарелой привычке к онанизму, придется претерпеть тяжкие душевные муки. Разумеется, он может делать это безо всяких эмоций, так, словно сообщает обычные сведения о постороннем человеке. Но такая манера беседы с психотерапевтом не избавит пациента от ощущения одиночества и не позволит трезво взглянуть на свое детство. Только стыд и страх позволят ему понять, что с ним тогда произошло. Оказывается, он не делал ничего особенного, но за это ругали и унижали. Он буквально поражен тем, что загнанное глубоко внутрь чувство стыда преспокойно соседствовало с его вполне терпимым и даже современным отношением к сексу. Только эти ощущения позволяют пациенту понять, что бессознательно избранная им когда-то тактика приспособления к пожеланиям и требованиям окружающих с помощью изгнания в бессознательное определенных чувств объяснялась не трусостью, а элементарным желанием выжить.

Неужели порой мать действительно представляет такую опасность для собственного ребенка? Да, если она гордилась тем, что была едва ли не образцовой дочерью, в шесть месяцев уже была приучена пользоваться горшком, в годовалом возрасте соблюдала все правила гигиены, а в шесть лет «по-матерински» заботилась о своих младших братьях и сестрах и т. д. Она видит, что ее ребенок переживает те чувства, которые она старательно подавляла в себе в детстве и которые могут проявиться совершенно внезапно. Именно этого она и опасается. Одновременно ребенок для нее – замена тем самым младшим братьям и сестрам, о которых она так по-матерински заботилась. Но теперь ребенок не просто заменяет ей их, нет, она еще завидует ему, поскольку он может жить просто и естественно. Иногда такая зависть даже может вызвать у нее ненависть. Поэтому мать то и дело бросает на ребенка весьма выразительные взгляды, чтобы его «воспитать».

Ребенок не в состоянии отказаться от собственного Я, но оно может проявляться в скрытой форме. Человек уже приспособился к требованиям окружающих, образовалось мнимое Я, но его истинное Я проявляется в неврозах навязчивых состояний, сексуальных извращениях, и это сопряжено с настоящими муками. Это истинное Я, по сути, так же скрыто, как и в те времена, когда мать испуганно реагировала на «неадекватное» поведение ребенка. Сексуальные извращения и неврозы навязчивого состояния есть эпизоды одной и той же драмы, постоянно разыгрывающейся в бессознательном человека. Облик взволнованной, испуганно смотрящей на него матери он пронесет через годы. С этим обликом связано презрение к себе, без которого он уже не способен удовлетворить многие свои естественные потребности, например, испытать оргазм (да и то способ удовлетворения этой потребности не будет естественным: ему потребуется некий фетиш). Попытки критически осмыслить свое прошлое порождают кажущиеся абсурдными, внушающие страх идеи.

Весь трагизм бессознательных отношений ребенка и матери, не испытавших бондинга, понимаешь, ощутив вместе с пациентом разрушительную силу синдрома навязчивого возвращения в детство и став зрителем драмы прошлых лет.

32-летний Михаэль страдал сексуальной аномалией, он хранил в своем бессознательном негативную реакцию матери на свое поведение в детстве и постоянно опасался, сам не зная почему, аналогичного отношения к нему других людей. Он вел себя совершенно предосудительно, нарушал нормы общественной морали, сделался объектом презрения в глазах окружающих и вполне справедливо опасался наказания. Если бы окружающие внезапно одобрили его поведение и его склонность именно к такого рода извращениям (в определенных кругах такое случается), он, Михаэль, вероятно, внешне изменился бы, но все равно не смог бы избавиться от своих неврозов. Ведь ему не просто хотелось, чтобы окружающие оправдывали его поведение, нет, он неосознанно стремился вызвать у людей неприязнь, поскольку испуганные глаза окружающих служили для него жизненным стимулом. Поэтому на сеансе психотерапии он держал себя так, что в итоге психотерапевт уже не мог скрывать своего отвращения к нему. Михаэль, как и многие ему подобные, просто не мог передать словами всего того, что случилось с ним в начале жизненного пути.

Но вызывающее поведение не принесло ему пользы, пока он не дал выхода детским чувствам и не пришел к осознанию истинных причин своего поведения. Внезапно нахлынувшие воспоминания о трагических переживаниях оказали целительное воздействие: слепая страсть к саморазрушению уступила место искренней и глубокой скорби. Душе стало по-настоящему больно, и уже не нужны были никакие извращения. Становится ясно, на какой скользкий путь мы встаем, пытаясь помочь пациенту, с первых своих дней приученному ничего не чувствовать, найти истоки «конфликта влечений». Разве человек, лишенный таких чувств, как гнев, ощущение одиночества и беспомощность, ревность и влюбленность, может испытывать инстинктивные влечения? О каком «конфликте влечений» здесь вообще может идти речь?

За последние десять лет я получила много писем от читателей, которые мне писали, что в подростковом возрасте взрослые совершили над ними эмоциональное и сексуальное насилие. Однако, будучи подростками, они не поняли этого, так как заметить очевидные факты им мешали вытесненные в бессознательное воспоминания о детстве. Лишь когда они прочитали мою книгу «Du sollst nicht merken» («Не замечай!»), в их душе зародились сомнения и «подозрения». Раньше им даже в голову не могло прийти, что их стремление к любви было использовано им во зло, так как они не могли на эмоциональном уровне воспринять боль, которую им причиняли. От этого их отучили в детстве. Единственным выходом была идеализация взрослого («лучшего друга», «спасителя», «учителя», «властителя умов»). Нередко такие подростки оказывались в зависимости от определенных форм сексуальных отношений или наркотиков или от того и другого. Борьба этих людей за легализацию тех или иных извращений сексуального или несексуального свойства есть также проявление нежелания окинуть трезвым взором свой жизненный путь.

У многих людей потребность в защите, заботе, ласке и страстное желание любви в достаточно раннем возрасте уже неразрывно связаны с сексуальными потребностями. В зависимости от своей сексуальной ориентации, они обычно объединяются в те или иные группы; часто они некритически воспринимают различные концепции, оправдывающие их сексуальные пристрастия, и наивно полагают, что «наука доказала нормальность их поведения». На самом деле они лишь стремятся сохранить подлинную историю своей жизни в бессознательном. Когда-то над ними измывались без зазрения совести, и теперь они часто точно так же издеваются над своими сексуальными партнерами.

Я думаю, что при лечении таких пациентов психотерапевту ни в коем случае не следует навязывать им свое мнение, иначе успеха не достичь. Кроме того, они легко оказываются жертвами любой идеологии. Таким пациентам следует объяснить, что они могут «открыть для себя свое прошлое», осознать его и освободиться от наклонностей, которые вредны как для других людей, так и для них самих. Часто лишь кажется, что то или иное сексуальное поведение обусловлено импульсивным желанием, инстинктом, но это не так — пациент отказывается от этого поведения, как только начинает жить своими собственными чувствами и следовать своим действительным инстинктам.

8-го июня 1978 года журнал «Штерн» опубликовал репортаж из борделя, расположенного в знаменитом гамбургском квартале Санкт-Паули. Из этой публикации я позаимствовала следующую фразу: «Истинно мужская мечта, столь же привлекательная, сколь и нелепая: чтобы женщины ласкали тебя, как младенца, а ты безраздельно владел ими, как турецкий паша». Эта «истинно мужская мечта» не просто нелепа, она еще и порождена наиболее естественной и оправданной потребностью младенца. Мир наш, безусловно, выглядел бы совершенно по-иному, если бы новорожденный, ни в малейшей степени не стараясь удовлетворить потребности матери, мог бы «распоряжаться» ею, как турецкий паша своими женами. От матери же требовались бы только ласка и забота.

Репортер попытался выяснить у завсегдатаев борделя, что больше всего понравилось им в этом заведении. Вот что написал он, обобщив их ответы: «Мужчинам нравится ощущение полной власти над девушками. Не нужно, как подружке, объясняться в любви. Ни обязательств, ни душевных драм, ни укоров совести. Пропало желание – можешь уходить. Плати и свободен. А нечто унизительное, что есть в такой связи для мужчины (именно для него!) только усиливает возбуждение. Правда, клиенты не слишком охотно говорят на эту тему» (курсив мой.– А.М.)

Первопричина таких низменных побуждений, как желание постоянно испытывать чувство униженности и стыда, равно как и чувства презрения к самому себе, самоотчуждения – заключается в наличии синдрома навязчивого повторения. Сексуальное поведение мужчин, о которых пишет «Штерн», обусловлено невозможностью другим способом получить сексуальное наслаждение, кроме как благодаря «возвращению» в детство, воспоминаниям о том, как тебя презирали в детстве. Тем не менее данный синдром может быть устранен. Необходимо только подвергнуть бессознательное тщательному анализу, чтобы понять природу синдрома. Если же этого не сделать, то синдром сохранится на всю жизнь, а человек будет страдать от непонимания.

Против бессознательного бессильны любые громкие заявления и запреты. Только эмоциональное восприятие и самопознание позволят ощутить и осознать чувства, которые испытывал ребенок. Мать должна понять, что своей иронической репликой, маскирующей неуверенность в себе, она может глубоко задеть самолюбие ребенка, заставить его испытывать стыд. Но если она сама никогда не чувствовала себя униженной и презираемой, зато, защищаясь, прибегала к иронии, значит, она не сможет понять всю степень нравственных страданий ребенка.

Аналогичным образом обстоят дела и у большинства психотерапевтов и психиатров, как занимающихся частной практикой, так и работающих в клиниках. Они, правда, вместо слов «плохой», «нечистый», «злой», «эгоистичный», «испорченный» используют термины «нарциссизм», «эксгибиционизм», «деструктивное поведение», «регрессивный синдром», «неопределенная симптоматика», не замечая, что в их устах эти термины имеют негативный оттенок. Они со своим набором абстрактных терминов, своим «научным подходом», своей объективирующей позицией и страстным желанием непременно поставить диагноз чем-то схожи с матерями, бросающими презрительные взгляды на своего трехлетнего ребенка.

Нередко психотерапевт, столкнувшись с презрительным отношением к нему пациента, отстаивает свое превосходство с помощью научных теорий. Тем самым он возводит вокруг себя защитный вал, как бы отгораживаясь от подлинного Я чужого человека. Оно не откроется ему, как не открылось в свое время матери. Но если благодаря собственной чуткой духовной организации ему вдруг удастся проникнуться пониманием к сидящему напротив человеку, заглянуть в его детство, осознать, что он, в сущности, не виноват в том, что презирает целителя, ибо сам так и остался маленьким ребенком, презираемым и отверженным, тогда психотерапевту уже не потребуется подводить под свое поведение солидную теоретическую базу, ибо он не будет чувствовать себя уязвленным. Теорию знать важно. Однако даже правильную теорию психотерапевту не следует рассматривать как оборонительное оружие, ибо ему не следует уподобляться авторитарным родителям.

Не приводя конкретных наглядных примеров очень трудно описать, что испытывает в жизни человек, который столкнулся в детстве с презрительным отношением к нему со стороны родителей, в особенности с презрением к своим чувствам и своей жизнерадостности. Разумеется, можно было бы использовать различные научные модели, чтобы показать, как человек пытается отстоять право на выражение своих чувств, но это не позволяет передать эмоциональную атмосферу, показать читателю душевные муки человека. Иными словами, об эмпатии в таком случае не может быть даже речи. Чисто теоретические построения лишают нас возможности проникнуть в эмоциональный мир пациента, мы спокойно можем обсуждать чужие проблемы, классифицировать их, ставить диагноз и вообще говорить о пациентах на профессиональном языке, непонятном им. Такую методику я отвергаю, зато всегда стараюсь приводить примеры из жизни.

Ведь только рассказ о жизни конкретного человека позволяет показать, почему пациент пришел к выводу, что нечто, сделанное им в детстве, есть «зло»; только так можно в полной мере ощутить, как трудно ребенку разгадать, почему родители с самого начала жестоко обращались с ним. При известных условиях он всю жизнь будет напрасно пытаться вырваться из возведенных вокруг его души крепких тюремных стен, не позволяющих человеку увидеть в истинном свете себя и свою судьбу.

Я решила проанализировать эту необычайно сложную проблему на примере Германа Гессе не только потому, что история, о которой я расскажу, уже известна, а потому, что в своих произведениях он сам достаточно откровенно рассказывает о собственных переживаниях и ощущениях.

На первых же страницах «Демиана» описывается семья, где царят добрые патриархальные нравы и культ чистоты и где ребенок, вынужденный прибегнуть ко лжи во спасение, не встречает у родителей ни малейшего понимания. (По ряду косвенных признаков можно догадаться, что Гессе описывает обстановку, в которой родился и вырос.) Итак, ребенок остается один на один со своим грехом и чувствует себя вконец пропащим, озлобленным и отверженным маленьким человечком, хотя никто не ругает его (они ведь не знают «ужасной истины») и все относятся к нему с симпатией.

Эта ситуация многим хорошо знакома. Нам также присуще желание идеализировать свой отчий дом. Это желание отражает как потребность по-прежнему смотреть на мир глазами ребенка, так и подспудные воспоминания о жестоких методах воспитания.

Как и почти все родители, так и мои не помогали тем пробудившимся инстинктам, о которых не говорили. Помогали они только, с беспредельной заботливостью, моим безнадежным попыткам отвергнуть реальность и по-прежнему жить в мире детства, который становился все нереальнее и лживее. Не знаю, многое ли тут способны сделать родители, и своих родителей нисколько не упрекаю. Это было мое дело – справиться с собой и найти свой путь, и делал я свое дело плохо, как большинство людей благовоспитанных, (курсив мой.– А.М.)5.

Родители кажутся ребенку людьми, свободными от инстинктивных желаний, так как они могут скрывать свою сексуальную активность, в то время как их ребенок находится под постоянным контролем6.

Первую часть «Демиана», на мой взгляд, легко понять на эмоциональном уровне. Это относится и к читателям, выросшим в совсем другой социальной среде. Продолжать чтение мне было довольно затруднительно из-за весьма своеобразной системы ценностей автора. Вероятно, он унаследовал ее у родителей, которые были миссионерами во втором поколении. Своеобразие неосознанных моральных критериев Гессе нашло отражение во многих его произведениях, но проще всего интерпретировать их на примере «Демиана».

Собственный горький опыт (старшие ребята шантажировали его с применением насилия) не принес Синклеру – главному герою – никакой пользы и не способствовал лучшему пониманию мира. Зло он воспринимал (согласно принятой у миссионеров терминологии) как «нечто пагубное». Его воплощением была отнюдь не жестокость, но какие-то вроде бы совершенно вздорные поступки, например, пьянство в трактире.

Столь специфическое представление о феномене зла маленький Герман заимствовал у своих родителей. Поэтому все, что произошло и происходит после появления в рассказе бога Абраксаса, призванного «соединить Божественное и дьявольское», кажется чем-то странным и не имеющим логической связи с предыдущим повествованием и нас больше не трогает. Зло как бы искусственно объединяется с Добром. Мальчику кажется, что он уже никогда не избавится от «зла», ибо страх и чувство вины уже приумножили «зло» в его душе и дали ему эмоциональный заряд. Остается лишь «убить» его в себе.

«Я снова искренне старался построить на развалинах рухнувшей жизни некий „светлый мир“, снова жил одним-единственным желанием освободиться от темного и злого 6 себе и целиком пребывать в светлом, преклонив колена перед богами.» (курсив мой.– А.М.)7.

В 1977 году в Цюрихе прошла выставка, посвященная творчеству Гессе. На ней я увидела картину, висевшую над кроватью маленького Германа. Справа был показан «путь истинный», полный терниев и страданий, которые вел прямо на небо. Слева путнику были уготованы всяческие радости, но зато эта дорога вела в ад. На пути к нему встречалось несколько трактиров. Вероятно, женщины того социального слоя хотели с помощью грозных предостережений удержать мужей и сыновей от посещения питейных заведений. Много внимания трактирам уделяется и в «Демиане». Это довольно странно хотя бы уже потому, что у Германа не было никакой потребности наведываться в трактир. Ему всего лишь хотелось вырваться из узких рамок навязанной ему родителями системы ценностных координат.

Любой ребенок создает для себя образ зла, исходя из возникших в атмосфере отчего дома запретов и страхов. Потребуется много времени и усилий для того, чтобы человек осознал, что нет поводов для обвинений себя в «пагубных пристрастиях» и не следует относить эти «пристрастия» за счет «низменных инстинктов». Это только вполне понятная латентная реакция на причиненные в детстве и так и не исцеленные душевные травмы. Но, в отличие от ребенка, взрослый человек способен выявить причины скрытой душевной болезни, избавиться от нее и даже извиниться перед посторонними людьми за бессознательно причиненные им обиды. В сущности, он должен сделать это не только ради них, но и ради себя. Ведь избавиться от мучающего с детства неосознанного чувства вины мы можем лишь в том случае, если не будем умножать груз ошибок и прегрешений.

Насколько Гессе боялся потерять родительскую «любовь» и насколько этот страх угрожал лишить Гессе подлинного Я, свидетельствует следующий фрагмент из «Демиана»:

«Но там, где мы выказывали любовь и уважение не по привычке а по собственной воле, там, где мы были учениками и друзьями по зову сердца,– там горек и ужасен тот миг, когда мы вдруг догадываемся, что главная струя нашего естества хочет увести нас от того, кого мы любили. Тогда каждая мысль, отвергающая прежнего друга и учителя, направляет свое ядовитое жало в наше собственное сердце, тогда каждый наш оборонительный урад попадает нам же в лицо. Тогда на ум тому, кто не сомневался в своей нравственности, приходит, клеймя его позором, слова «вероломство» и «неблагодарность», тогда испуганная душа боязливо бежит назад, в милые долы добродетелей детства, и никак не может поверить, что и этот разлом должен произойти, что и эта связь должна быть оборвана»8.

А в «Душе ребенка» прямо сказано: «Если бы мне надо было свести все это мучительное противоборство чувств к какому-то главному ощущению и определить его каким-то одним названием, то я не нашел бы другого слова, как „страх“. Страх, страх и неуверенность – вот что испытывал я во все эти часы отравленного детского счастья: страх перед наказанием, страх перед собственной совестью, страх перед движениями моей души, на мой тогдашний взгляд запретными и преступными.»9 (курсив мой.– А.М.).

В «Душе ребенка» одиннадцатилетний мальчик, желая иметь рядом с собой какие-нибудь вещи, принадлежащие любимому отцу, крадет из его комнаты несколько винных ягод. Гессе с любовью и пониманием описывает ощущения своего героя. Он очень одинок, его мучают чувство вины, страх и отчаяние, на смену которым после обнаружения пропажи и установления личности совершившего «зловредное деяние» приходят чувства униженности и стыда. Художественная сила и выразительность текста наводят на мысль, что речь здесь идет о реальном событии. Это подтверждается записью в дневнике матери Гессе. 11 ноября 1889 года она отметила: «Выяснилось, что инжир украл Герман» (курсив мой.– А.М.).

Из дневника, опубликованного в 1966 году, равно как и из обширной переписки родителей Германа с близкими и дальними родственниками видно, какие страдания пришлось претерпеть маленькому мальчику. Тонкая духовная организация и повышенная чувствительность только мешали Гессе (как, впрочем, и многим его сверстникам) наладить отношения с родителями. Очень часто именно неординарные способности ребенка (сильная эмоциональная восприимчивость, любознательность, высокий интеллектуальный уровень и здоровый скептицизм, включающий в себя критическое отношение к окружающим) приводят к затяжному конфликту с родителями, пытающимися воздвигнуть вокруг сына или дочери частокол из правил, предписаний и поучений, которые препятствуют нормальному развитию ребенка. Возникает парадоксальная ситуация: родители, гордящиеся и восхищающиеся своим одаренным ребенком, вследствие собственных внутренних побуждений отвергают, подавляют или даже разрушают самое лучшее в нем, его сущность. Два высказывания матери Германа Гессе как нельзя лучше свидетельствуют о том, что эти разрушительные действия вполне сочетаются с якобы продиктованной исключительно любовью тревогой за судьбу ребенка.

1 (1881): «Герман идет в детский сад, его бурный темперамент очень беспокоит нас» (Герману три года).

2 (1884): «Наш маленький Герман, чье воспитание давалось нам с таким трудом, здорово изменился в лучшую сторону. Мы отдали его в школу-интернат, где он почти безотлучно находился с 21 января по 5 июня. Только на выходные мы забирали его домой. Он держится молодцом, только сильно похудел, побледнел и вид у него довольно подавленный. Тем не менее я уверена, что пребывание там благотворно сказалось на Германе и обращаться теперь с ним гораздо легче». (Добавлю, что мальчику уже семь лет.)

Ранее (14 ноября 1883 г.) его отец Иоганн Гессе написал в дневнике: «С Германом, который в школе-интернате отличается едва ли не образцовым поведением, иногда очень трудно совладать. Пусть это звучит для нас оскорбительно, пусть мы унизим этим себя, но я всерьез подумываю над тем, а не отдать ли нам его в приют или даже просто в чужие руки. У нас часто сдают нервы, быт наш не налажен, а тут требуются железная воля и дисциплина. Похоже, наш сын разносторонне одаренный мальчик: он наблюдает за луной и облаками, часами импровизирует у фисгармонии, прекрасно рисует карандашом и пером, отлично поет, когда захочет, и ловко подбирает рифмы» (курсив мой.– А.М.).

Однако в «Германе Лаушере» (Hermann Lauscher) Гессе слишком идеализирует свое детство и своих родителей10. Он не захотел описать себя таким, каким он был когда-то: своенравным, строптивым и непослушным ребенком. В душе Гессе не нашлось места для этой необычайно важной частицы его Я. Страстный поиск собственного Я не увенчался успехом.

О наличии у Германа Гессе мужества, таланта и способности испытывать глубокие чувства свидетельствуют не только его литературные произведения, но и его письма. Особенно показательно в этом отношении преисполненное гневом письмо из Штеттена, написанное им в пятнадцатилетнем возрасте. Но на основании ответа отца, записей матери и приведенных выше цитат из «Демиана» и «Души ребенка» можно сделать однозначный вывод о том, что на Гессе сильно давил груз вытесненных в бессознательное переживаний детских лет. Несмотря на огромную популярность и Нобелевскую премию, Гессе в зрелом возрасте очень страдал от трагического самоотчуждения, которое психотерапевты коротко называют депрессией.

Если бы мы сказали пациенту, что, живи он не в таком больном обществе, как наше, с его ограничениями и чрезмерно жесткими императивами, его склонность к извращениям не представляла бы такой серьезной проблемы, то вряд ли это помогло бы ему. Он по-прежнему считал бы себя выдающейся, единственной в своем роде личностью, которую окружающие не понимают и не ценят. Но такие умозрительные построения привели бы к тому, что он приуменьшил бы подлинный трагизм своей ситуации. Ведь он должен прежде всего понять, почему события его далекого прошлого вновь и вновь оживают в памяти, давая о себе знать в виде синдрома навязчивого возвращения в детство. Общественные нормы, безусловно, играют роль в его жизни, но они укореняются в психике не как абстракция, а в связи с эмоциями первых детских лет. Поэтому облегчить участь пациента могут не абстрактные знания и не попытки взрослого человека «просветить» его; помочь ему в этом могут создающиеся при помощи психотерапевта ситуации, в которых пациент вновь испытает свой первый страх – страх ребенка перед презрительным отношением к нему горячо любимых родителей. Вполне естественной реакцией на это отношение являются возмущение и скорбь. Чем изощреннее интеллектуальные концепции, тем шире пропасть между ними, с одной стороны, и инстинктами, бессознательным, с другой.

Поэтому никакие попытки объяснить пациенту, что алкогольная или наркотическая зависимость есть всего лишь реакция на жизнь в больном обществе, не избавят его от губительных влечений. Сам он охотно принимает объяснения, ибо они позволяют скрыть болезненную правду. Но он не только может, но и просто обязан ради собственного излечения позволить себе открыто выразить гнев и возмущение или испытать чувство бессилия. Ведь его нынешнее невротическое состояние объясняется так и не осознанными им действиями родителей, когда-то под своим неусыпным контролем навязавших ему собственные представления о правилах приличия. (И эти представления, конечно, соответствовали общественным нормам.) Чтение книг или лекции о неврозах не избавят его от бессознательных воспоминаний о противоестественном по сути своей поведении родителей, выражавшемся в насилии над человеком. Многие нуждающиеся в помощи – неглупые люди. В газетах и книгах они читают о безумной гонке вооружений, о беспощадной эксплуатации природных ресурсов, о насквозь лживых речах дипломатов, о пренебрежении к интересам граждан со стороны власти, о бессилии отдельного человека, вынужденного приспосабливаться и жить по не им придуманным правилам. Они размышляют обо всем этом, но нашим пациентам не дано вернуться в мыслях к первопричине своих несчастий – нелепому и противоречивому поведению своих родителей. Они не могут вспомнить, как в детстве отец с матерью относились к ним, поскольку тогдашние боль и гнев перемещены в сферу бессознательного. Поворот наступает только в случае внезапного проявления этих чувств с привязкой их к конкретным ситуациям тех лет. Становится очевидной односторонность имевших место отношений между родителями и детьми, становятся понятными действия родителей.

Подавление свободы и прямое или косвенное принуждение к приспособленчеству начинаются не в офисе, не на фабрике и не в партийных структурах, а непосредственно в колыбели. Воспоминания об этом прессинге затем вытесняются в бессознательное, и это лишает человека способности прислушаться к любым разумным аргументам. Такой человек и в зрелые годы остается существом, покорным и подвластным чужой воле.

Для человека, подвергшегося в детстве манипулированию и как бы отгородившего стеной свой внутренний мир от внешней среды, вытесненное в бессознательное чувство гнева может впоследствии стать питательной почвой для активного «участия в политической жизни». В яростной полемике с политическими противниками человек дает волю эмоциям и частично «выпускает пар», не переставая, однако, полагать, что в раннем детстве он вел себя прямо-таки идеально. Но привычка к послушанию проявится в таком случае в неукоснительном подчинении политическим лидерам или партийной дисциплине.

Однако осознание всего этого, сопровождающееся чувством скорби, обычно приводит не к снижению социальной или политической активности, а исключительно к избавлению от синдрома навязчивого повторения и к осмысленным, целенаправленным действиям без какого-либо ущерба для самого себя.

Потребность в создании все новых иллюзий и способов отрицания прошлого исчезает, уступая место открывшейся возможности испытать свои подлинные чувства. Мы подсознательно боялись, что случится нечто страшное и стремились этого не допустить. Но тут мы понимаем, что это страшное больше не повторится, ибо оно уже случилось в самом начале нашего жизненного пути, когда мы были совершенно беззащитны.

Психотерапевт может, правда, добиться временных результатов, продемонстрировав пациенту более терпимое отношение к его порокам и избавив его (опять же временно) от угрызений совести. (Функции психотерапевта может на себя взять и психокоррекционная группа). Но смысл психотерапии заключается отнюдь не в изменении судьбы пациента, а в создании условий, при которых он мог бы «встретиться» во своим прошлым и преисполниться скорбью. Пациент должен обнаружить в себе вытесненные в бессознательное эмоции с целью испытать их заново и понять, что в детстве родители не воспринимали его как личность и потому неосознанно манипулировали им. Снисходительность психотерапевта или членов психокоррекционной группы, по большому счету, ничего не дает. Знания и усилия воли здесь также не помогут, так как пациент, даже повзрослев, едва ли не каждой клеткой своего организма по-прежнему чувствует на себе презрительные взгляды родителей, и это мучит его, накладывает отпечаток на отношение пациента к людям и к себе самому, поэтому какая-либо позитивная психоаналитическая работа оказывается невозможной. Выражение «время – лучший лекарь» к неврозам не подходит, добиться коренных перемен можно только в ходе установления истинной подоплеки заболевания.

Презрение пациента к окружающим может иметь разные причины. Оно блокирует нежелательные чувства, то есть сохранившиеся с детства в бессознательном чувства отчаяния, стыда и ярости, вызванной тем, что родители не выполняли желания ребенка. Как только удается пережить эти чувства, уже будучи взрослым, презрение к людям может исчезнуть. Презрение к людям и болезненная страсть к разного рода достижениям и рекордам («он не может, а я могу») представляются некоторым гарантией того, что удастся избежать депрессии. Но это не так, ибо любят такого человека лишь за его достижения. Стремление к величию питает иллюзии, но оборачивается тем, что в глубине души человек остается презираемым существом. Ведь все, что в нем не попадает под определения «великолепный», «сильный» и «умный», достойно презрения. Таким образом, в душе он, как и в детстве, бесконечно одинок. Он презирает бессилие, слабость и неуверенность в себе, то есть свойства, которые были присущи беспомощному ребенку. Доказательством этого служит периодически повторяющийся сон одного из моих пациентов.

Сорокапятилетнему Гансу, из-за мучивших его навязчивых состояний посещавшему уже второго психотерапевта, все время снилась смотровая башня, расположенная в болотистой местности на окраине его любимого города. Стоя на ней, Ганс наслаждался видом города, но одновременно испытывал грусть и тоску. Да и попасть на башню было не так-то просто, на пути к ней постоянно возникали какие-то препятствия, и входной билет доставался Гансу не так-то легко. В действительности же в этом городе не было смотровой башни, но тем не менее Гансу снилось, что башня там есть, и местность казалась ему хорошо знакомой. Характерно, что во сне Ганса никогда не покидало чувство одиночества. Сеансы психотерапии привнесли в этот сон значительные изменения. К немалому удивлению Ганса, теперь у него не было проблем с входным билетом. Затем саму башню снесли, но зато через болото проложили мост, и он теперь мог ходить в город пешком и видеть «пусть не все, но кое-что» с близкого расстояния. Ганс даже вздохнул с облегчением, так как страдал клаустрофобией и поездки в лифте всегда вызывали у него страх, ощутимый даже во сне. Свой сон он истолковал следующим образом: раньше ему непременно нужно было доказывать свою правоту и вообще чувствовать свое превосходство, то есть находиться наверху и быть умнее всех; теперь же ничего подобного ему не требуется, он не испытывает никакого дискомфорта, находясь на равных с окружающими, и вполне может пройтись пешком.

Ганс был до глубины души поражен, когда ему позднее приснилось, будто он стремительно поднимается в лифте наверх, не испытывая ни малейших признаков страха. Более того, он получил от этой поездки удовольствие. Наверху он вышел и увидел, что он находится на плоскогорье, где расположен город, на улицах которого кипит жизнь. На площади был устроен рынок, где продавали самые разные товары, в школе дети занимались балетом, и Гансу даже позволили присоединиться к ним (оказывается, он с детства мечтал об этом). Он непринужденно вступал в разговор с самыми разными людьми и чувствовал себя с ними весьма комфортно. Курс психотерапии позволил Гансу выявить свои истинные потребности. Он хотел, чтобы его любили таким, какой он есть, и не требовали большего. Естественно, сам он тоже хотел любить. А достижения его больше не волновали.

Под впечатлением сна, отразившего, разумеется, сокровенные желания, а не реальные события, счастливый Ганс заявил: «Раньше в моих снах я чувствовал себя бесконечно одиноким. Как самый старший, я опережал в своем развитии братьев и сестер, по интеллектуальному уровню был на порядок выше родителей и потому домашним были чужды мои духовные интересы. С одной стороны, я должен был демонстрировать свои обширные знания, чтобы окружающие принимали меня всерьез. Но с другой стороны, я был вынужден тщательно скрывать их, чтобы не дать родителям повод сказать: „Учеба тебе явно не на пользу пошла, ты, видать, совсем свихнулся. Считаешь себя лучше других, так как имеешь возможность учиться? Да если бы мать не жертвовала всем, а отец не трудился бы, не покладая рук, тебе пришлось бы забыть об этом“. Такие разговоры вызывали у меня чувство вины, и потому я был вынужден скрывать то, что я не такой, как все, скрывать свое Я. Так я изменял самому себе».

Итак, Ганс искал свою башню, преодолевал препятствия (долгий и трудный путь через болото, проблемы с входным билетом, страх и т. д.). Но, достигнув желанной цели, он чувствовал себя одиноким и покинутым.

Нет ничего необычного в противоречивом поведении родителей, не скрывающих недовольства своим ребенком, видящих в нем соперника и одновременно побуждающих его добиваться все более высоких результатов и откровенно гордящихся им. Вот потому-то Гансу все время снилась смотровая башня, до которой так нелегко добраться. В конце концов постоянное предъявление требований к самому себе вызвало у Ганса взрыв гнева, он пережил настоящий стресс, и башня вдруг перестала ему сниться. Отныне он мог уже не стремиться к величию и не смотреть на все сверху вниз. Гораздо привлекательнее ему казалась обыденная жизнь в «любимом городе» (символизировавшем его подлинное Я).

Только теперь Ганс понял, что презрение к окружающим воздвигло стену между ним и обществом и одновременно не позволило ему вести себя естественно и непринужденно. Ведь, в сущности, Ганс был в каком-то смысле робким, неуверенным в себе человеком.

Чувство скорби, возникшее от переживания своего прошлого, постепенно вытесняет из души презрение, ибо оно помогало лишь игнорировать прошлое. Становится ясно, что лучше обвинить себя в том, что тебя не понимают, чем презирать других. В этом случае можно хоть попытаться что-либо объяснить другим, создавая тем самым хотя бы иллюзию взаимопонимания. (Человек начинает использовать соответствующие способы для достижения взаимопонимания («Если я правильно выразился...»)11 и т. д.)

Но без напряженной работы души родители часто не могут понять ребенка, поскольку синдром вытеснения переживаний собственного детства мог сделать их невосприимчивыми к потребностям детей. Даже родители, сознательно стремящиеся к тому, чтобы понять детей, далеко не всегда понимают их. Но они, по крайней мере, не препятствуют тому, что их дети переживают естественные чувства, и ребенку не нужно прятаться от горькой правды за демонстративным презрением, что, к сожалению, происходит довольно часто.

Национализм, ксенофобия, фашизм, в сущности, есть не что иное, как идеологическая легитимация бегства от себя самого, от мучительных, вытесненных в бессознательное воспоминаний о презрительном отношении родителей к ребенку, которое приводит впоследствии к точно такому же отношению к людям. Именно скрытое насилие над ребенком оборачивается созданием молодежных банд и радикальных группировок, но ни сами жертвы родительского насилия, ни общество в целом не в состоянии понять, почему подобные группы образуются.

Сексуальные извращения, невроз навязчивых состояний и прикрытие своих комплексов с помощью идеологии – отнюдь не все виды неоконченной трагедии презираемого ребенка, проявляющейся в поражающем воображение многообразии форм и нюансов. Неприятие родителями сущности своего ребенка вызывает у него горькое разочарование, выражающееся в том, что ребенок начинает так же относиться к другим людям.

Однако конкретные формы этого отношения очень индивидуальны. Есть люди, которые никогда ни о ком дурного слова не сказали и всегда кажутся честными и благородными, но которые в то же время отчетливо дают понять любому другому человеку, что он глуп, смешон, бесцеремонен и вообще слишком зауряден по сравнению с ними. Они не осознают, что излучают такую «ауру». Таким образом, они машинально вовлекают посторонних в атмосферу своего родительского дома. Их детям особенно сложно вплоть до прохождения курса психотерапии выдвинуть конкретные обвинения против своих родителей.

Есть также люди, которые всегда приветливы с окружающими, однако держатся довольно надменно. В их присутствии чувствуешь себя песчинкой на ветру. Создается ощущение, что весь смысл их существования сводится к вынесению непререкаемых суждений на любую тему. Все остальные люди годятся только на роль восхищенных слушателей, сознающих в душе собственное ничтожество. Рядом с ними никто не вправе выражать свое мнение. Мнимое величие они унаследовали от родителей, с которыми в детстве не могли соперничать. Повзрослев, они неосознанно таким же образом строят свои отношения с окружающими.

Люди, превосходившие в детстве по своему интеллектуальному потенциалу родителей, ведут себя по-другому. Их родители, правда, восхищались своими одаренными детьми, но, чувствуя их превосходство, как правило, предоставляли сыновьям и дочерям самим решать свои проблемы. В этих людях изначально чувствуется значительный потенциал, однако они часто не в состоянии понять, почему другие не могут справиться со своими проблемами. Где же их интеллект? Они не замечают чужих забот точно так же, как в свое время родители, сознававшие свою слабость, не замечали их проблем.

Отсюда появление в аудиториях профессоров, способных выражаться коротко и ясно, но почему-то предпочитающих говорить настолько сложно и непонятно, что студентам для усвоения учебного материала приходится, тщательно скрывая раздражение, изрядно напрягать свой ум. Возможно, студент при этом испытывает те же чувства, которые испытывали его преподаватели раньше. Однако проявлять эти чувства будущему профессору не позволяли родители. Начав преподавать, эти студенты получат возможность передать свои знания молодому поколению таким же образом. И при этом будут уверены, что делают нечто хорошее, ведь приобретение знаний стоило им такого труда!

Целительное воздействие на психику пациента окажется гораздо более ярко выраженным, если человек воспримет деструктивное поведение своих родителей с помощью наглядного отрицательного примера. Но, повторяю, одним лишь интеллектом здесь не обойтись. Необходимо найти доступ в собственный внутренний мир и дать выход эмоциям, сокрытым в сфере бессознательного.

Помочь пациенту эмоционально воспринять свою жизненную историю и осмыслить ее, чтобы обрести новые жизненные силы – вот основная цель психотерапии.

Нужно предоставить самому человеку право решать, хочет ли он вести упорядоченный образ жизни и ежедневно ходить на работу или нет, хочет ли он жить один или с кем-нибудь, хочет ли он вступить в политическую партию. Здесь играют важную роль его жизненный опыт, мысли и чувства. В обязанности психотерапевтов не входит «придавать пациенту социальный статус» и вообще воспитывать его (а уж тем более прививать политические взгляды, так как любое воспитание – это навязывание определенной системы координат) или «находить для него друзей». Повторяю, это сугубо личное дело пациента.

Но если человек сумел извлечь из бессознательной сферы пережитые в прошлом чувства, если он не только умом, но и сердцем понял, как им в детстве манипулировали, какой вред ему этим нанесли и какое жгучее желание отомстить поселили в его душе, значит он быстрее, чем ожидается, избавится от потребности проделывать то же самое с другими людьми и приобретет большую способность понимать суть манипулирования. Повторно испытав детское чувство беспомощности и полной зависимости от других, он может, сохраняя внутреннюю независимость, примкнуть к любому общественному объединению. Осознав, что не следовало в свое время воспринимать каждое слово матери и отца как истину в последней инстанции, пациент уже в гораздо меньшей степени будет склонен чрезмерно идеализировать как отдельных людей, так и те или иные социальные системы. Не исключено, что он еще раз окажется по-детски наивным и восхитится в действительности крайне неудачной лекцией или плохой книгой, но вместе с тем он непременно еще раз почувствует, что за таким его ощущением не может не скрываться душевная пустота или даже настоящая человеческая трагедия. Потрясенного трагизмом своих детских впечатлений человека нельзя больше увлечь словами, как бы красивы они ни были: переживания возвысили его в собственных глазах. В конце концов, сознательно выстрадавший понимание своей трагической судьбы человек гораздо более ясно и быстро почувствует страдания других, даже если они тщательно их скрывают. Он не станет издеваться над чужими чувствами, какими бы они ни были, так как со всей серьезностью относится к собственным ощущениям. Он разомкнет заколдованный круг, перестав преодолевать свою закомплексованность посредством презрения к окружающим.

Сознательное выстраивание клинической картины собственного невротического заболевания самим пациентом благотворно сказывается не только на структуре его личности и семейных отношениях, но и, как ни странно, на общей политической атмосфере в стране. Люди, сумевшие благодаря психотерапии по-новому взглянуть на свое прошлое, научившиеся понимать свои чувства и находить их подлинные причины, больше не испытывают навязчивого желания срывать гнев на ни в чем не повинном окружении с целью избавить от упреков истинных виновников. Они готовы ненавидеть то, что по-настоящему достойно ненависти, и любить то, что по-настоящему достойно любви. Они способны трезво посмотреть на реальное положение дел, так как уже больше не являются «пораженными слепотой» измученными детьми, снимающими вину с родителей и потому обвиняющими других.

Будущее демократии зависит именно от конкретного поступка конкретного человека. Бесполезно апеллировать к разуму, равно как и стремиться пробудить любовь, если на пути к пониманию собственных чувств стоят труднопреодолимые препятствия. Ненависть нельзя победить никакими доводами, требуется понять ее исходную причину и найти соответствующие психологические инструменты для борьбы с ней.

Сильные эмоциональные переживания вызывают катарсис не только потому, что измученный организм требует «разрядки» эмоций, оставшихся с детства в бессознательном. Самое главное, что такие переживания избавляют нас от иллюзий, а зачастую и окончательно исцеляют от неврозов. Поэтому они укрепляют душу, способствуя развитию в ней созидательных тенденций. Гнев постепенно проходит, если его вспышка воспринималась как вполне оправданная. Однако он пройдет не навсегда, ибо причин для новых приступов гнева в нашем мире более чем достаточно.

Можно сколько угодно гневаться на невиновного и ненавидеть его: душу это нисколько не успокоит. Такая ненависть может только окончательно запутать человека, увести его в мир иллюзий. Она по природе своей разрушительна, ибо истоки ее – в искажении жизненной истории, приводящем к тому, что весь организм остается пронизанным неосознанными воспоминаниями о давнем насилии. Они отравляют душу и умерщвляют память, могут лишить способности к ярким душевным переживаниям и даже разума. Здание, построенное на самообмане, рано или поздно рухнет, похоронив под обломками жизнь если не его строителя, то его детей. Смутное ощущение присутствия в их жизни такого фактора, как родительская ложь, и невозможность распознать ее рано или поздно разрушат структуру их личности. Им придется сполна заплатить за уход родителей от четких ответов на трудные вопросы.

Человек, не обманывающий себя относительно своих истинных чувств, не нуждается в их идеологическом обрамлении и хотя бы уже потому не опасен для общества. Получившие в наши дни широкое распространение разнообразные теории, направленные на разжигание национальной вражды, со всей очевидностью свидетельствуют, что речь идет о заблуждениях, истинные мотивы которых коренятся в вытесненных в область бессознательного чувствах и воспоминаниях. Стоит ли говорить, что бессмысленно искать в них хоть какие-нибудь разумные начала.

Ненависть к жизни и страсть к разрушению – вот что делает националистов во всем мире настолько похожими друг на друга, что создается ощущение, будто все они носят одинаковую форму. У этих деструктивных концепций один источник – эмоциональный опыт, основанный на перенесенных в детстве страданиях, которые или не сохранились в памяти, или до поры до времени не воспринимаются сознательно. Да, впрочем, и саму возможность таких страданий общество еще недавно полностью отрицало. Теперь мы не можем позволить себе ничего подобного, так как скрытая в деструктивном поведении родителей социальная угроза может превратиться в лавину, которая сметет все на своем пути. Готовность людей познать подлинную историю своей жизни вызывает у окружающих желание поступить аналогичным образом. Их пробудившееся сознание со временем позволит высветить многие неизвестные сейчас общественности темные стороны современной политической жизни.