Южный сценарий

При сопоставлении западного и южного сценариев бросается в глаза одно существенное отличие. Партнерство России с западным, в том числе и центральноевропейским, миром основывается на признании приоритетности принципа развития. Российская альтернатива общезападной, а центральноевропейская – атлантической развертываются в рамках этого принципа. Например, если атлантическая система склонна воспроизводить техноцентризм и определяет переход к будущему постиндустриальному обществу как новый виток НТР, то российская и центральноевропейская системы могут сделать акцент на стратегии развития человеческого фактора и сдвиге в области системы ценностей.

Что же касается поисков взаимодействия российской геополитической системы с мусульманским миром, то сотрудничество здесь возможно на основе решения другой проблемы, доведенной до крайности ХХ веком: проблемы нигилизма. Нигилизм – косвенный результат посттрадиционалистского принципа развития. Все, что служит эмансипации личности, будоражит воображение и снимает запреты, высвобождая вулканическую энергию «прометеева человека», способно оборачиваться и другой стороной: разрушением духовных, нравственных скреп общества, вакханалией вседозволенности.

Сегодня разрушение тысячелетней нравственной традиции, заложенной еще в «свое время» зарождения великих мировых религий, расшатывание и даже развенчание нравственных норм достигло таких масштабов, что мы вправе говорить об еще одной глобальной проблеме человечества. Предельным вариантом ответа на эту проблему и стал мусульманский фундаментализм.

У нас его трактуют как чисто политический феномен. Но изначально фундаментализм есть попытка добраться, через пласты наслоений и домыслов, до несомненных и незыблемых основ нравственной жизни, заложенных в текстах Великой книги. Но когда в контексте этой проблемы задаются вопросом о том, а кто же предельно расшатал мир, внес в структуру духовного космоса вирус неустойчивости, ответ мусульман гласит: это сделал западный «прометеев человек».

Безусловно, фундаменталистских критиков Запада можно упрекнуть в односторонности: они забывают, что мир обязан западной цивилизации не только глобальными рисками, но и выдающимися достижениями, такими, как высокоэффективная экономика, политическая демократия, точное научное знание. В той мере, в какой мусульманский фундаментализм упрямо игнорирует это, с порога отвергая Современность, взаимодействие с ним вряд ли возможно. Но там, где он настаивает на остроте проблем духовной и нравственной нестабильности, на необходимости укротить демонов нигилизма, взаимодействие не только возможно, но и необходимо.

Представляется, что наше православие дает России серьезные шансы для установления творческих контактов с мусульманским типом духовности. Российская, православно-византийская по истокам культура является, как и исламская, преимущественно этикоцентричной. В ней меньше индивидуалистического своеволия, чем у западной культуры. Не случайно православие переводится как «ортодоксия», и именно в таком смысле оно воспринимается на Западе.

Во всяком случае, именно на территории России произошел факт всемирно-исторического значения: появление цивилизационной и геополитической системы, являющейся продуктом совместного творчества христиан и мусульман. Нигде в мире столь устойчивых синтезов подобного типа не было достигнуто!

Большое значение здесь, вероятно, имела и двойственность глубинного культурного архетипа России. Московия до своей встречи с Западом, до петровского культурного переворота, несомненно, была консервативной, авторитарно-патриархальной страной. Последнее определение означает, что в ее культуре доминировал «запретительный» образ отца – носителя строгих норм и нерассуждающей дисциплины. Однако изучение главного русского мифа – а национальный миф есть исповедь о самом сокровенном – свидетельствует, что любимцем у нас все-таки выступает не отец, а младший брат – смелый похититель удачи. Это он, непослушный Иванушка-дурачок, а не более добродетельные старшие братья добыл коня, невесту и царство. Символ коня здесь самый многозначительный. Как показал Я. Пропп, опираясь на исследования Ж. Дюмезиля, младший брат олицетворял одну из фигур индо-европейской триады – воина-всадника. Старшие фигуры – жрец и пахарь – представляли консервативное начало, опору порядка. Младший сын, добывающий коня, – это не только олицетворение кочевнической удали, он в чем-то сродни западному «прометееву человеку» – похитителю огня. Возможно, он и воплощает прометеево начало в его евразийском варианте. В цивилизационном и геополитическом смысле образ младшего брата не менее знаменателен: возможно, он является залогом творческого взаимодействия русской культуры с культурой тюрко-мусульманской.

На просторах Евразии случилось то, что до этого прежде не случалось в истории: интеграция номадического элемента в оседлую цивилизацию не на основе капитуляции этого элемента, а на основе диалога и частичной социокультурной реабилитации.

Сегодня разрушение славяно-тюркского цивилизационного синтеза снова высвобождает опасную энергию неинтегрированного кочевнического начала – экспроприаторской «удали» многочисленных соискателей легкого обогащения на путях набега, захвата и разбоя. Создание криминального квазигосударства на Кавказе – только крайний пример этой тенденции. Но и в самой формации «новых русских» проявляются черты этого номадического начала, ускользнувшего и от государственного присмотра, и от нравственных социокультурных норм. Это высвобождение номадических элементов из того связанного состояния, в котором они пребывали в составе российской (евразийской) цивилизации, способно наводнить мир маргиналами и нешуточным образом повлиять на судьбу норм в современной культуре.

В условиях очевидного банкротства западнической модернизации, основанной на модели «догоняющего развития», перед славянскими и тюрко-мусульманскими народами постсоветского пространства встает одна и та же дилемма. Можно пойти по пути фундаменталистского обуздания сил нигилизма, мобилизовав для этого патриархальный архетип отца, особо сильный в мусульманской культуре, но не чуждый и православию. Это было бы чревато возрождением теократической утопии с последующим ее воплощением в режимах типа Хомейни в Иране. Это можно интерпретировать как доведенную до крайнего предела утопию стабильности.

Но можно мобилизовать противоположную идею формационного рывка в ее радикализированном варианте «опережающего развития». Здесь, несомненно, пригодится архетип младшего брата. Младший брат органически не способен следовать модели догоняющего развития – педантичное ученичество и путь медленных приобретений ему органически чужды. Здесь кроется социокультурная предпосылка для формационного скачка, перепрыгивания через этапы, устремления в постиндустриальное будущее, не дожидаясь законченного развертывания индустриальной эпопеи.

Безусловно, предостережение современной либеральной мысли по поводу утопий «больших скачков» и опережающих стратегий заслуживает внимания. Но не меньшего внимания заслуживает, на наш взгляд, и критика теории догоняющего развития. Во-первых, эта теория предлагает народам следовать европейским моделям модернизации, не доказав, насколько они обоснованны культурологически, то есть способны вписываться в культурный код незападных цивилизаций. Во-вторых, европейские модели всерьез затрагивают достоинство незападных народов, ставя их в положение пассивных адептов, обучаемых и воспитываемых. Парадокс прорыва как раз и связан с тем, что для него требуются не малые, а большие цели, не рабское подражание, а свободное творчество. Малыми целями нельзя воодушевить народы. Может быть, главный морально-психологический изъян теории догоняющего развития и состоит в навязывании народам заниженных самооценок, что больше способствует демобилизации и деморализации, чем необходимому подъему духа. Наконец, теория догоняющего развития игнорирует главное: моральную устарелость той модели технического развития, которая в свое время обеспечила Западу мощный рывок, но сегодня ведет весь мир к тотальной экологической катастрофе.

В этих условиях утопией является не столько опережающее развитие, сколько догоняющее развитие, поскольку уже доказано, что распространение западных стандартов на весь мир в принципе невозможно из-за экологических перегрузок планеты. Требуется, следовательно, не экстенсивное развертывание западной модели, а нахождение качественно иного способа жизнестроения.

Это и является истинной проблемой современной теории постиндустриализма.

Если еще раз соотнести цивилизационные сдвиги с геополитическими, то можно сказать: чем выше будет влияние России на мусульманские регионы постсоветского пространства, тем выше вероятность того, что и Россия, и исламские регионы ближнего зарубежья выберут не фундаменталистский путь в прошлое, а постиндустриальную альтернативную модель, способную участвовать в конкурсе проектов общечеловеческого будущего.

В плане возможной реинтеграции России с Центральной Азией и мусульманскими регионами Закавказья можно выделить своего рода программу-максимум и программу-минимум. Последняя может начаться на основе «финляндизации» этих регионов: они сохраняют полную государственную самостоятельность во всем, кроме некоторых элементов внешней политики. Россия наделяется правом вето на те их решения и инициативы, которые могут вступать в противоречие с ее геополитическими интересами.

Следующий вариант (этап) – «китайская модель для Гонконга»: одно государство – разные системы. Она предполагает невмешательство России в социальный, религиозный и культурно-бытовой уклад мусульманских народов, притом что государственно-политическое макропространство становится единым. Собственно, такой вариант был уже апробирован российской империей при присоединении Бухары и Самарканда. Нынешние режимы Центральной Азии и мусульманских регионов Закавказья являются промежуточными, переходными. Им неминуемо предстоит либо эволюция в сторону России – и тогда будут укрепляться просвещенческие, светско-урбанистические компоненты их жизни, необходимые для развития, либо упрочение антироссийского вектора – и тогда эти режимы ждет замена на откровенно фундаменталистскую, теократическую модель. Если возобладает логика антироссийского дистанцирования и противоборства, лидеры новых мусульманских государств, скорее всего, будут объявлены «недостаточно правоверными», соглашательскими, компрадорскими. На смену им придет оппозиция из разряда «непримиримых».

Но ввиду этого же обстоятельства разыгрывание «мусульманской карты» против России также может иметь весьма печальные перспективы. Например, наметившаяся ось Киев – Тбилиси – Баку – Ташкент в первую очередь небезопасна для Тбилиси. Стоит Грузии лишиться российских гарантий, как ее положение в Закавказском регионе сразу же серьезно осложнится. А учитывая логику мусульманской радикализации режимов, уходящих в сторону от России, можно сказать: уже в следующем политическом поколении (через 15-20 лет) немусульманским государствам, соседствующим с мусульманскими, придется иметь дело с режимами, которые будут вести себя действительно непредсказуемо.

Следует прямо сказать: сегодня в масштабах Евразии решается судьба светской, просвещенческой культуры и связанных с ней институтов и образа жизни, создававшихся при содействии России в течение нескольких столетий. Многие народы под воздействием националистических элит и западного подстрекательства уходят от России под предлогом ухода от тоталитаризма. На самом деле они, по всей видимости, уходят в новый тоталитаризм, способный искоренить или подавить все обретения европеизма, связанные с российским Просвещением. В мягких вариантах это может обернуться провинциализацией и архаизацией, в жестких – физическим истреблением интеллектуальных элит, которые будут взяты на подозрение по причине их неготовности или непригодности к «священной войне» Востока против Запада.

Вне поля воздействия российской просвещенческой ауры единственной альтернативой мусульманскому экстремизму является режим военной диктатуры. Гражданские режимы окажутся слишком слабыми, рыхлыми и «негероическими», чтобы противостоять мусульманскому натиску. Убедительный пример этого дает история Турции, Египта, Алжира и других мусульманских государств. Чтобы не стать тоталитарно-теократическими, им приходится периодически отдаваться во власть военных диктатур. Военно-авторитарная, националистическая модель становится альтернативой тоталитарно-теократической, способной смести все обретения модернизации. В пространстве российской цивилизации от этого инфернального цикла: «военная диктатура – теократическое умопомешательство – новая диктатура» мусульманские народы спасал только центр.

Всякие центробежные тенденции усиливают риск возвращения к этой трагической цикличности.

Повторимся: судьбы европеизма и его ареал в современном мире в значительной степени связаны с судьбами России. Если не давать европеизму догматических истолкований, не отождествлять его с атлантизмом, американизмом или романо-германским началом в целом, а подходить к нему по большому счету – неминуемо приходишь к выводу, что сохранение глобального цивилизационного и геополитического баланса между Востоком и Западом по-прежнему зависит от России. Сильная Россия при любых перипетиях ее политики будет держать факел Просвещения в Евразии. Ослабление и тем более утрата России в качестве политического субъекта мирового класса открывают перспективу прямого столкновения западного, мусульманского и тихоокеанского миров в борьбе за передел ойкумены.

Ревнители «европейски чистых» принципов недолюбливают Россию за эклектическую смешанность ее культурных элементов. Они забывают, что эта смешанность – отчасти стихийная, отчасти сознательная – на самом деле является формой адаптации универсалий европеизма к условиям места и времени. Педантизм «чистых» принципов – плохое подспорье в межкультурной коммуникации, в развернувшемся ныне мировом диалоге цивилизаций. Презумпция доверия к другому опыту и готовность усомниться в своем – давнее свойство российской культуры, которое одновременно является и фактором роста, и фактором риска. Роста – если в России оказываются на месте элиты, по-сыновьи к ней относящиеся. Тогда самые смелые культурные эксперименты – не помеха устойчивости. Риска – если командные позиции занимают группы, несыновней рукой вырубающие наследие и топчущие святыни.

Сегодня, как и в другие переходные эпохи в России, главное зависит даже не от того, какими конкретно методами осуществляется модернизация, а от того, кем она осуществляется – сыновьями или пасынками России.