Глава 15

Джемаль – беспокойный Марк Антоний. Первая попытка немцев получить выгодный им мир

В начале ноября 1914 года железнодорожная станция в Хайдар-Паша являла собой сцену для огромной демонстрации. Джемаль, министр морского флота, один из трех самых могущественных людей в Турецкой империи, уезжал, чтобы взять на себя командование 4-й турецкой армией, штаб которой был расположен в Сирии. Все члены кабинета и другие влиятельные люди в Константинополе полные энтузиазма собрались, чтобы проводить этого тирана. Они звали его «Спасителем Египта». Перед отправлением поезда Джемаль публично заявил:

– Я не вернусь в Константинополь, пока не покорю Египет.

Все это представление показалось мне очень и очень помпезным. При этом сам собой вспоминался третий член другого кровавого триумвирата, который более двух тысяч лет назад покинул свою страну, чтобы стать диктатором Востока. У Джемаля было очень много общего с Марком Антонием. Как и его римский предшественник, Джемаль был очень расточительным человеком; как и Антоний, он был алчным игроком, проводившим большую часть своего свободного времени за карточным столом в Серкль д'Ориент. Еще одной общей чертой с великим римским оратором было огромное тщеславие. Турецкая империя во время правления Джемаля казалась расщепленной на множество кусочков, так же как и Римская республика – при Антонии. Джемаль верил, что может стать наследником одной или нескольких ее областей и по возможности основать династию. Он надеялся, что военная экспедиция, в которую он тогда отправлялся, сделает его не только хозяином Турции, но и одним из самых могущественных людей в мире. Впоследствии в Сирии он правил подобно средневековому барону-вору, на которого в достаточной степени походил. Он стал кем-то вроде султана. Он держал собственный двор, у него был собственный селамник[19], он издавал собственные приказы, отправлял собственное правосудие и часто пренебрегал властями Константинополя.

Аплодисменты, которыми товарищи Джемаля сопровождали его отъезд, не были безосновательными. Дело было в том, что большинство из них радовалось ему. В течение некоторого времени он был бельмом на глазу у Талаата и Энвера, и поэтому их абсолютно устраивало, что теперь его властный и упрямый характер будет направлен против сирийцев, армян и других немусульман в средиземноморских провинциях. В Константинополе Джемаль был не слишком любим. Другие члены триумвирата, хотя и имели отрицательные черты характера, обладали и привлекательными особенностями. Талаат был мужествен и добродушен, Энвер – благороден и любезен, однако у Джемаля было очень мало приятных черт. Американский врач, специализирующийся на физиогномике, считал Джемаля очень интересным объектом. Он сказал мне, что никогда раньше не видел лица, в котором жестокость так сочеталась с силой и проницательностью. Как показала история, Энвер мог быть жестоким и кровожадным, однако его отрицательные качества всегда были спрятаны под маской вежливости, спокойствия и даже нежности. Однако Джемаль не скрывал своих мыслей, по его лицу всегда можно было понять, о чем он думает. Его глаза были черными, взгляд – пронизывающим. Резкость, быстрота и острота, с которыми взгляд скользил с одного предмета на другой, улавливая главное за несколько секунд, говорили о коварстве, беспощадности и эгоизме. Даже его смех, демонстрирующий полный комплект безукоризненно белых зубов, был неприятным и казался действием затаившегося животного. А черные волосы и борода, резко контрастирующие с бледным лицом, лишь усиливали впечатление. Сначала фигура Джемаля казалась незначительной. Он был коренастым и низкорослым, слегка сутулился, но когда начинал двигаться, становилось ясно, что его тело полно энергии. Когда же вы обменивались с ним рукопожатиями, создавалось впечатление, что ваша рука ненароком угодила в тиски. Если же при этом он пристально смотрел на вас своими подвижными проницательными глазами, становилось очевидно, что этот человек обладает впечатляющей внутренней силой и умеет производить впечатление.

Поэтому после короткой встречи я не был удивлен, услышав, что Джемаль был человеком, для которого кровавые убийства были частью повседневной работы. Как и все младотурки, он был незнатного происхождения. Он присоединился к комитету партии «Единение и прогресс» в самом начале, и его личная власть, как и его безжалостность, быстро сделала его одним из лидеров. После убийства Назима Джемаль стал военным губернатором Константинополя и его главной обязанностью было убирать со сцены оппонентов правящих сил. Эту близкую ему по духу деятельность он выполнял мастерски, и последующий террор был по большей части результатом деятельности Джемаля. Позже Джемаль стал членом кабинета, но работать в согласии со своими товарищами не мог, будучи более чем беспокойным человеком. В дни, предшествовавшие разрыву, его считали франкофилом. Какие бы чувства Джемаль ни испытывал по отношению к Антанте, но свою неприязнь к немцам он даже не пытался скрыть. Говорят, что он мог проклинать их в их же присутствии – по-турецки, конечно. Он был одним из тех немногих официальных лиц Турции, которые так никогда и не попали под немецкое влияние. Дело было в том, что Джемаль был представителем направления, которое быстро набирало обороты среди турецких политиков – пантюркизма. Он презирал подданных Оттоманской империи – арабов, греков, армян, черкесов, евреев. Он хотел отуречить всю империю. Его личные амбиции были причиной частых конфликтов с Энвером и Талаатом, которые много раз говорили мне, что не могут контролировать его. Именно по этой причине, как я уже говорил, они радовались его отъезду – хотя не думаю, что ожидали от него захвата Суэцкого канала и изгнания англичан из Египта. Кстати, это назначение хорошо иллюстрировало нелепую ситуацию, существовавшую тогда в Египте. Будучи министром морского флота, Джемаль должен был работать в морском департаменте, но, вместо того чтобы работать на своем официальном посту, глава морского флота был отправлен командовать армией в жаркие пустыни Сирии и Синай.

Поход Джемаля представлял собой впечатляющую попытку Турции продемонстрировать свою военную мощь, способную противостоять союзникам. Когда поезд Джемаля тронулся, все турецкое население почувствовало, что настал исторический момент. Меньше чем за сто лет Турция лишилась большей части своей территории, и ничто не могло так сильно ранить турецкую гордость, как оккупация Египта Англией. В период оккупации все признавали сюзеренитет Турции. Однако, как только Турция объявила войну Великобритании, англичане тут же прекратили эти фантазии и формально завладели огромной областью. Поход Джемаля был ответом Турции на это действие Англии. Истинной же целью войны, как сообщили турецкому народу, было восстановление исчезающей Османской империи, а возвращение Египта было первым шагом к достижению этой великой цели. Турки также знали, что под английским руководством Египет стал процветать, что, следовательно, сулило большую прибыль захватчикам. В общем, абсолютно неудивительно, что турецкий народ провожал отъезд Джемаля криками «Ура!».

Примерно в то же время, чтобы возглавить другую турецкую военную кампанию – проход через Кавказ и нападение на Россию, – Константинополь покинул и Энвер. Здесь также существовали ранее принадлежащие Турции области, которые следовало «отвоевать». После войны 1878 года Турция была вынуждена уступить России некоторые богатые территории между Каспийским и Черным морями, население там состояло в основном из армян, и именно эти земли Энвер должен был захватить. Но отъезд Энвера не сопровождался аплодисментами. Он уехал тихо и незаметно. С отъездом этих двоих людей война пошла полным ходом.

Несмотря на эти военные кампании, в Константинополе шли и невоенные приготовления. В это время – во второй половине 1914 года – внешнее положение Турции не предполагало ничего, помимо войны, однако внезапно Константинополь стал главным штабом мира. Английский флот постоянно угрожал Дарданеллам, и каждый день по улицам маршем шли турецкие войска. Однако немецкое посольство, казалось, не обращало на это внимания. Вангенхайм думал только об одном: еще недавно «изрыгавший огонь» немец стал удивительно мирным человеком, поскольку понял, что самая большая служба, которую он может сослужить своему императору, заключалась в том, чтобы закончить войну на условиях, которые спасут Германию от истощения и разрухи; как добиться соглашения, которое восстановит положение его отчизны среди других стран.

В ноябре Вангенхайм начал обсуждать этот вопрос. Он сообщил мне, что частью немецкой системы является полная готовность не только к войне, но также и к миру.

– У мудрого генерала, начинающего военную кампанию, всегда есть план для отступления на случай поражения, – говорил немецкий посол. – Этот принцип также относится и к стране в начале войны. В том, что касается войны, можно быть уверенным лишь в одном – она когда-нибудь кончится. Так что, когда мы планируем войну, мы также должны не забывать о кампании в пользу мира.

Но Вангенхайма интересовало нечто более вещественное, чем философские принципы. У Германии были серьезные причины желать завершения военных действий, и Вангенхайм обсуждал их открыто и цинично. Он говорил, что Германия была готова к короткой войне. Немцы полагали, что смогут разбить Францию и Россию за две короткие кампании, которые в общем должны были длиться около шести месяцев. Но этот план провалился, и возможность того, что Германия сможет выиграть войну, вызывала большое сомнение. Германия, добавил он, совершила бы большую ошибку, если бы стала воевать до полного истощения, поскольку такая битва для Германии означала бы потерю колоний, торгового флота и экономического и торгового статуса.

– Если мы не захватим Париж за тридцать дней, мы проиграли, – говорил мне Вангенхайм в августе.

После битвы на Марне его взгляды изменились. Теперь он не делал попыток скрыть тот факт, что великая стремительная кампания провалилась, что немцев теперь ожидала утомительная, изматывающая война и что лучшее, что они могли добиться в сложившейся ситуации, – это ничья.

– В этот раз мы совершили ошибку, – говорил впоследствии Вангенхайм, – не подготовившись к продолжительным сражениям. Однако эту ошибку мы не повторим снова, в следующий раз мы запасемся достаточным количеством меди и хлопка, чтобы продержаться по крайней мере лет пять.

У Вангенхайма была еще одна причина желать немедленного мира. И эта причина проливает гораздо больше света на бесстыдство немецкой дипломатии. Турция готовилась к завоеванию Египта, и эти приготовления здорово раздражали немецкого посла и вызывали у него большую тревогу. Интерес и энергия, с которой турки отнеслись к этой кампании, особенно сильно беспокоили Вангенхайма. Естественно, вначале я подумал, что Вангенхайм волнуется, потому что боится, что турки могут проиграть, однако позже он признался мне, что боится, что Турция может добиться успеха. Победоносная турецкая кампания в Египте, объяснил Вангенхайм, может здорово помешать немецким планам. Если туркам удастся захватить Египет, то за столом переговоров они, естественно, будут настаивать на сохранении этой области у себя и ждать поддержки немцев в этом вопросе. Но в Германии не собирались помогать укреплению Турецкой империи. Как раз в то же время немцы надеялись найти взаимопонимание с англичанами, основой которого было что-то вроде разделения интересов на Востоке. Больше всего Германия хотела получить Месопотамию, которая должна была стать важной частью линии Гамбург – Багдад. В обмен Германия была готова подтвердить обоснованность английской аннексии Египта. Таким образом, Германия планировала разделение Турции на две равные части между собой и Англией. Это было одно из тех предложений, которое немцы собирались вынести на обсуждение во время мирной конференции, которую планировал Вангенхайм. Вполне естественно, что захват Египта Турцией стал бы серьезной помехой на пути осуществления этого плана. О моральной стороне отношения Германии к ее союзнику, Турции, едва ли нужно говорить. Все это вполне соответствовало немецкой политике «реализма» в отношении с иностранными державами.

Практически все немецкое общество в конце 1914 года и в начале 1915-го с тревогой ожидало мира и смотрело на Константинополь как на возможное место, где легко можно начать переговоры о нем. Немцы считали само собой разумеющимся, что президент Вильсон должен выступить в роли миротворца. И действительно, никого другого в этом амплуа они даже не представляли. Единственной проблемой оставалось найти каналы, посредством которых можно было обратиться к президенту. Подобные переговоры проще всего было провести при помощи одного из американских послов в Европе. Очевидно, немцы не могли добраться до американских послов во враждебных столицах. Это и другие обстоятельства заставили немецких государственных деятелей обратиться к американскому послу в Турции.

В то же самое время в Константинополь приехал немецкий дипломат, частый герой событий тех времен – доктор Рихард фон Кюльман, впоследствии ставший министром иностранных дел. За последние пять лет доктор фон Кюльман, кажется, появлялся везде, где немцы вели важные конфиденциальные дипломатические дела. Князь Лихновски писал о его поведении в Лондоне в 1913 и 1914 годах, где тот принимал активное участие в печально известном Брест-Литовском договоре. Вскоре после начала войны доктор фон Кюльман приехал в Константинополь в качестве советника немецкого посольства, став, таким образом, преемником фон Мутиуса, который был призван на фронт. Его назначение было более чем подходящим по одной причине – он был рожден в Константинополе и провел там свое детство, где отец его был президентом Анатолийской железной дороги. Поэтому он понимал турок, как может понимать человек, проживший в их окружении много лет. И вообще, он был более чем интересной фигурой в дипломатическом кругу Константинополя и произвел впечатление не слишком агрессивного, но очень забавного человека. Очевидно, он желал сойтись поближе с представителями американского посольства, да и нам он был симпатичен, поскольку только что вернулся из окопов и рисовал нам красочные картины происходящего на фронте. Тогда нас очень интересовали современные методы ведения войны, и в течение многих вечеров мы завороженно слушали рассказы фон Кюльмана. Другой его любимой темой была мировая политика, и в этом вопросе он показался мне очень хорошо информированным. Тогда мы не считали фон Кюльмана важным человеком, однако усердие, с которым он занимался своим делом, уже тогда привлекало всеобщее внимание. Говорил он мало, но, как я понял, внимательно слушал и все запоминал. Очевидно, он был ближайшим наперсником Вангенхайма и человеком, через которого посол контактировал с немецким министерством иностранных дел. Примерно в середине декабря фон Кюльман покинул Берлин, где провел около двух недель. Когда же он в начале января 1915 года вернулся, атмосфера в немецком посольстве заметно изменилась. Если до этого момента Вангенхайм без всяких церемоний обсуждал мирные переговоры, то теперь он серьезно взялся за дело. Я сделал вывод, что Кюльман был вызван в Берлин, чтобы узнать все детали этого дела, и вернулся он оттуда с четкими инструкциями по поводу того, как Вангенхайм должен действовать. Во время всех моих бесед с немецким послом Кюльман находился неподалеку. Он присутствовал на всех важнейших конференциях, однако принимал участие далеко не во всех беседах. Он, как обычно, находился на вторых ролях и внимательно слушал.

Вангенхайм проинформировал меня, что январь 1915 года будет прекрасным временем для завершения войны. Италия еще не вступила в войну, однако были причины полагать, что она сделает это весной. Болгария и Румыния все еще держались в стороне, хотя никто не ждал, что так будет продолжаться вечно. Франция и Англия готовились к первым «весенним наступлениям», и у немцев не было гарантии, что эти самые наступления не окажутся успешными. И действительно, они гораздо больше опасались того, что немецкие армии могут оказаться в большой беде. Британские и французские военные корабли собирались в Дарданеллах. Немецкий Генеральный штаб и практически все военные и морские эксперты в Константинополе считали, что флоты союзников смогут пробиться и захватить город. Большинство турок к тому времени устали от войны, и немцы всегда держали в уме, что турки могут согласиться на сепаратный мир. Для меня было очевидным, что немцы, выступающие сторонниками мира, в критической для себя ситуации вновь готовы воевать, как только положение их улучшится. Поэтому, как бы сильно Вангенхайм ни желал мира в январе 1915 года, понятно, что он думал не о постоянном мире. Самой большой преградой на пути к миру в то время был тот факт, что не было никаких признаков того, что Германия сожалеет о своих преступлениях. Так же как и в поведении Вангенхайма не было никаких признаков раскаяния. Дело было в том, что Германия выдвинула неверное предположение. Все, что Вангенхайм и другие немцы видели во всей этой ситуации, – это то, что их запасов пшеницы, хлопка и меди не хватает для продолжительной борьбы. В моих записях наших с Вангенхаймом разговоров я часто нахожу фразы вроде «следующая война», «в следующий раз». Он гораздо больше интересовался следующим большим мировым военным катаклизмом, чем мнением господствующих классов прусского юнкерства и офицерства. Очевидно, немцы хотели мира – некоего прекращения боевых действий, – который дал бы их генералам и промышленным лидерам время подготовиться к следующему конфликту. Тогда, почти четыре года назад, немцы, как, впрочем, и много раз до этого, вели переговоры точно таким же образом, так что план Вангенхайма заключался в следующем: нужно было собрать представителей всех воюющих держав за столом переговоров и уладить проблемы по принципу «отдать и взять». Он сказал, что нет смысла требовать, чтобы каждая сторона выдвигала требования заблаговременно.

– Заблаговременно выдвинутые требования разрушат все для всех сторон, – сказал он. – Что бы мы могли сделать? Германия, естественно, выдвинет требования, которые другие стороны посчитают экстравагантными и нелепыми. Антанта выдвинет требования, которые приведут в ярость немцев. В результате обе стороны придут в такую ярость, что никаких переговоров не будет и в помине. Нет, если мы действительно хотим закончить войну, то необходимо, чтобы прекратились военные действия. Прекратив сражаться, вновь драться мы не начнем. Истории неизвестны случаи, когда результатом прекращения военных действий не был бы мир. Так же будет и в этом случае.

Беседы с Вангенхаймом дали мне некоторое представление об условиях, которые могла выдвинуть немецкая сторона. Изложенная выше ситуация вокруг Египта и Месопотамии также проясняла картину. Вангенхайм очень настаивал на том, что у Германии должны быть постоянные военно– морские базы в Бельгии, при помощи которых немецкий флот мог постоянно угрожать Англии блокадой и таким образом обеспечить «свободу морей». Германия желала везде иметь право на разработку угля, и это требование выглядело абсурдным ввиду того, что у Германии всегда были подобные права в мирное время. Немцы могли отдать Франции кусок Лотарингии и часть Бельгии, возможно Брюссель, взамен контрибуции.

Вангенхайм предположил, что мне следует рассказать об этом деле в американском правительстве. Мое письмо в Вашингтон датируется 11 января 1915 года. В нем говорилось о внутренней ситуации и излагались причины, почему Германия и Турция хотели мира.

Особенно любопытным было то, что Германия игнорировала Австрию. Паллавичини, австрийский посол, ничего не знал о немецких планах, пока я сам не рассказал ему об этом. Игнорируя таким образом своего союзника, немецкий посол не питал при этом никакой личной неприязни к нему. Он обращался с ним точно так же, как министерство иностранных дел – с Веной, то есть не как с равным, а практически как со слугой. Мир с попытками немцев по военному и дипломатическому присоединению Австро– Венгрии был уже достаточно хорошо знаком. Однако тот факт, что Вангенхайм делал столь важный шаг, как попытка мирных переговоров, но не информировал о том Паллавичини, а тот узнавал об этом через третье лицо, говорил о том, что Австро-Венгрия перестала быть независимой империей.

Конечно же данное предложение ни к чему не привело. Наше правительство отказалось предпринимать какие-либо действия, по-видимому не считая время подходящим. Но Турция и Германия впоследствии вновь вернулись к этому вопросу. Переговоры завершились во второй половине марта, когда Кюльман уже покинул Константинополь и стал послом в Гааге. Он приехал в американское посольство, чтобы попрощаться, и был столь же очаровательным, веселым и вежливым, как обычно. Перед тем как покинуть здание, он пожал мне руку и сказал следующие слова – последующие события заставили меня вспомнить их: «Через три месяца у нас наступит мир, ваше превосходительство!»

Этот разговор и последующий его отъезд состоялись в марте 1915 года!