Глава 12

Турки пытаются обращаться с иностранными врагами прилично, но немцы настаивают на гонениях

Вскоре после бомбардировки Одессы у меня состоялась беседа с Энвером с глазу на глаз. Мы обсуждали самый главный вопрос для всех иностранцев в Турции. Как правительство будет обращаться с иностранными резидентами? Интернируют ли их, будут ли основаны концентрационные лагеря, станут ли их преследовать с немецкой злобой и будет ли применен к ним любимый турецкий способ обращения с христианами – пытки и убийства? Тысячи представителей враждебных Оттоманской империи стран жили тогда в ней, многие из них провели там всю свою жизнь, а некоторые даже родились на оттоманской земле. После вступления Турции в войну у всех этих людей были причины ожидать плохого обращения с собой. Не будет преувеличением сказать, что многие из них жили в постоянном страхе, что их убьют. Дарданеллы были закрыты, так что помощи ждать было практически неоткуда. Режим капитуляций, под защитой которого они жили в течение многих лет, был отменен. Между иностранными резидентами и полным истреблением не было ничего, кроме американского флага. Военное положение сделало меня, американского посла, защитником британского, французского, сербского и бельгийского народа. С самого начала я понимал, что стоящая передо мной задача очень сложна. С одной стороны, были немцы с их хорошо известными мыслями о репрессиях и жестокостях, а с другой – турки с их традиционной ненавистью к христианам и природным инстинктом плохо обращаться с теми, кто беспомощен и находится в их власти.

И все же у меня были весомые доводы, и я пришел к Энверу, чтобы привести их. Турция хотела хорошего отношения к себе Соединенных Штатов и надеялась, что после войны американские финансисты поддержат ее. В то время представители всех посольств считали, что Соединенные Штаты будут выступать в роли миротворца. И если турецкое правительство желает, чтобы мы были его другом, сказал я, ему придется цивилизованно обращаться с иностранными гражданами.

– Вы надеетесь стать мировой державой, – сказал я. – Вы должны помнить, что цивилизованный мир будет внимательно за вами наблюдать. Ваше будущее положение будет зависеть от того, как вы поведете себя во время войны.

Правящие классы в Турции, включая Энвера, понимали, что внешний мир считает их людьми, не уважающими святость человеческой жизни, и турок возмущало подобное отношение. Я напомнил Энверу, что турки имеют отличную возможность опровергнуть эту критику.

– Мир может говорить, что вы – варвары, – говорил я, – покажите же ему своим отношением к гражданам иностранных держав, что вы ими не являетесь. Только таким образом вы можете освободиться от бесчестия режима капитуляций. Докажите, что вы достойны освободиться от иностранной опеки. Будьте цивилизованными – будьте современными!

Ввиду происходившего в тот момент в Бельгии и Северной Франции, использование слова «современный» было не слишком удачно. Энвер быстро уловил суть. До этого момента он вел себя, как всегда, твердо, достойно и сдержанно. А его лицо было внимательным, непроницаемым, и по нему ничего нельзя было прочитать. Теперь же выражение его лица изменилось. На нем появилась циничная улыбка. Энвер наклонился вперед, стукнул кулаком по столу и сказал:

– «Современными»! Нет, как бы мы ни вели войну, мы не будем «современными». Это самое большое варварство из всех. Мы просто постараемся прилично себя вести!

Естественно, я посчитал это обещанием. Однако я слишком хорошо знал переменчивость турецкого характера, чтобы понимать, что нужно нечто большее, чем просто обещание. Немцы постоянно подстрекали турецких официальных лиц, пытаясь убедить их перенять полюбившийся немцам способ обращения с врагами. В их методах ведения войны было много от Античности и Средневековья. Одной из самых варварских практик было удерживать некоторых представителей населения, желательно людей влиятельных и уважаемых, в качестве заложников для обеспечения хорошего поведения остальных. В этот самый момент немецкий военный штаб убеждал Турцию удерживать иностранцев как раз для этой цели. Немцы держали нестроевых солдат в качестве гарантии «дружелюбия» бельгийцев, а бельгийских женщин и детей ставили во главе продвигающихся вперед армий. Теперь же немцы планировали в Турции использовать французских и британских жителей в качестве защиты против флота союзников. Я абсолютно точно знаю, что эти зловещие замыслы не отменялись ни на час. Поэтому следовало немедленно ответить на них и, если возможно, взять верх с самого начала. Я решил, что отъезд дипломатов и граждан стран Антанты из Константинополя окажется хорошей проверкой моей способности защитить иностранных граждан. Если все французы и англичане, которые хотят покинуть Турцию, спокойно уедут, то это окажет сдерживающее влияние не только на немцев, но и на рядовых представителей турецкого чиновничьего мира.

Прибыв на станцию на следующий день после объявления войны, я понял, что задача моя будет более чем сложной. Я договорился с турецкими властями о двух поездах: один – для английских и французских граждан – должен был уехать в семь, второй – для дипломатов и их людей – в девять. Но все шло не по графику. Станция представляла собой сплошную массу возбужденных и напуганных людей. Полиция работала в полную силу, отталкивая людей назад. Это была неописуемая масса солдат, жандармов, дипломатов, багажа и турецких чиновников.

Одной из самых видных фигур там был Бедри-бей, префект полиции, юрист, недавно избранный на свою должность и прекрасно понимавший важность своего нового положения. Бедри был близким другом и подчиненным Талаата и одним из самых ценных его кадров. Он высоко ценился в комитете партии «Единение и прогресс» и в конечном счете стремился занять должность в кабинете. Его движущим мотивом, вероятно, была ненависть к иностранцам и их влиянию. В его глазах Турция была исключительно страной турок, и он презирал все остальные категории населения. Особенно его возмущал многолетний контроль иностранных посольств над внутренними делами его страны. И действительно, было немного людей в Турции, для кого ликвидация режима капитуляций была столь серьезным делом. Естественно, в следующие несколько месяцев я часто видел Бедри, он постоянно попадался мне на пути, испытывая какое– то злобное удовольствие, вмешиваясь в любое дело, которое я предпринимал в интересах иностранцев. Его отношение было частично провоцирующим, частично шутливым, мы всегда старались перехитрить друг друга: я – пытаясь защитить французов и англичан, Бедри – неизменно оказываясь преградой на моем пути. Постепенно борьба за иностранцев превратилась в личную борьбу между префектурой полиции и американским посольством. Бедри был способным, хорошо образованным, подвижным и, в общем, не особенно и вредным, но он любил играть с беззащитными иностранцами. Естественно, все, что происходило тем вечером, ему чрезвычайно нравилось.

– Из-за чего весь шум? – спросил я Бедри.

– Мы передумали, – сказал он, и при этом выражение его лица свидетельствовало о том, что перемена не является для него неприятной. – Мы позволим поездам уйти, то есть взять послов и их персонал. Но мы решили не позволить уехать неофициальным лицам – поезд, который должен был увезти их, никуда не пойдет.

Мои люди и я напряженно работали, чтобы обеспечить безопасный отъезд представителям враждебных держав. Теперь, вероятно, чье-то влияние свело наши усилии на нет. Это неожиданное изменение планов внесло сумятицу и ужас. На станции было две группы пассажиров, одна из которых могла уехать, а другая должна была остаться. Английские и французские послы не хотели оставлять своих граждан, а последние отказывались поверить в то, что их поезд, который был официально обещан турецкими властями, не уедет этим же вечером. Я немедленно связался с Энвером, который подтвердил заявление Бедри. В Египте много турок, сказал он, положение которых вызывает серьезное беспокойство. Прежде чем французские и английские подданные смогут покинуть Турцию, должны быть даны гарантии, что права турецких субъектов в этих странах будут защищены. У меня не было трудностей с урегулированием этого вопроса, поскольку сэр Луи Маллет немедленно дал необходимые заверения. Но Бедри все еще отказывался позволить поезду уехать. Он говорил, что задерживающий его приказ теперь нельзя отменить, поскольку это внесет хаос в общее расписание и может вызвать несчастные случаи. Все это я объяснил себе как обычную турецкую уклончивость и теперь знал, что приказ поступил из более высоких, чем Бедри, инстанций. Но в тот момент больше ничего нельзя было сделать. Более того, Бедри не разрешил никому сесть в дипломатический поезд, пока я лично не подтвердил его личность. Итак, мне пришлось стоять у маленьких ворот и подтверждать личность каждого проходящего. Каждый, принадлежал он к дипломатическому корпусу или нет, пытался прорваться через этот узкий проход, и все это вызывало ассоциации со старым Бруклинским мостом. Люди метались во всех направлениях, покупали билеты, спорили с местными официальными лицами, успокаивали расстроенных женщин и перепуганных детей. И в это же самое время Бедри спокойно и собранно наблюдал за этим пандемониумом с неприязненной улыбкой. Шляпы слетали с голов, рвалась одежда, и, в дополнение ко всей неразберихе, британский посол Маллет ввязался в шумную ссору с официозным турком. Англичанин легко победил. Я заметил, что французский посол Бомпар яростно трясет турецкого полицейского. Одна леди сунула мне в руки ребенка, потом другая всучила маленького мальчика, а еще позже, когда я стоял у ворот, идентифицируя уезжающих турецких гостей, один из британских секретарей поручил моим заботам собаку. А тем временем сэр Луи Маллет окончательно впал в буйство и отказался уезжать.

– Я останусь здесь, – заявил он, – пока последний британский подданный не покинет Турцию.

Я ответил ему, что он больше не является защитником англичан, что я, американский посол, взял на себя эту ответственность и что я вряд ли смогу утвердиться в этом качестве, если он останется в Константинополе.

– Конечно, – повторил я, – турки ни за что не признают меня ответственным за интересы англичан, если вы останетесь здесь.

Более того, я предложил, чтобы он остановился в Дедеагаче[16] и подождал там прибытия своих соотечественников. Сэр Луи неохотно принял мою точку зрения и сел в поезд. Когда поезд выезжал со станции, я бросил последний взгляд на британского посла, сидевшего в личном вагоне, почти заваленного всевозможными тюками, чемоданами, саквояжами и коробками в окружении своих ближайших помощников. На них с явной симпатией взирала собака секретаря.

Неофициальные лица – иностранцы оставались на станции еще несколько часов, надеясь, что в последний момент им все-таки позволят уехать. Бедри, однако, был тверд как кремень. Их положение было воистину отчаянным. Они уже отказались от своих квартир в Константинополе, и теперь им некуда было идти. Одних приютили на ночь друзья, другие нашли пристанище в гостиницах, но их положение не могло не вызывать беспокойства. Представлялось очевидным, что Турция, несмотря на все свои официальные обещания, решила держать этих иностранцев в качестве заложников. С одной стороны, были Энвер и Талаат, заверявшие меня, что намерены вести войну гуманно, с другой – были мелкие чиновники, такие как Бедри, поведение которых сводило на нет все попытки вести дело цивилизованно. Факт заключался в том, что официальные лица переругались между собой касательно отношения к иностранцам, и немецкий Генеральный штаб не уставал твердить кабинету, что он совершает большую ошибку, проявляя снисходительность к гражданам враждебных государств. В конце концов мне удалось договориться о том, что они уедут на следующий день. Бедри, пребывавший в лучшем настроении, провел этот вечер в посольстве, визируя паспорта. Мы оба вечером поехали на станцию и отправили поезд в Дедеагач. Я дал по коробке сладостей «Турецкие чудеса» каждой из пятидесяти женщин и детей в поезде. Все были довольны и не скрывали своего облегчения оттого, что уезжают из Турции. В Дедеагаче они встретились с представителями дипломатического корпуса, и имевшее место воссоединение, как я позже узнал, было удивительно трогательным. Я был очень рад, получив множество свидетельств благодарности этих людей. В особенности мне понравилось одно письмо, содержавшее более сотни подписей, выражавшее глубочайшую признательность миссис Моргентау, персоналу посольства и лично мне.

Оставалось еще много людей, желавших уехать, и на следующий день я от их имени явился к Талаату. Кабинет, сказал он, внимательно рассмотрел вопрос об английских и французских гражданах, живущих в Турции, добавив, что мои доводы произвели большое впечатление. Кабинет принял официальное решение, что граждане враждебных государств могут уехать или остаться, как захотят. Не будет никаких концентрационных лагерей, гражданские лица могут заниматься своими обычными делами, и, пока они будут вести себя должным образом, им никто не будет досаждать. «Наша цель, – говорил Талаат, – путем хорошего обращения с иностранными гражданами показать, что мы не варвары».

Затем он попросил об ответной услуге: не прослежу ли я за тем, чтобы Турцию похвалили за это решение в американской и европейской прессе?

Вернувшись в посольство, я немедленно послал за Тероном Деймоном, корреспондентом Ассошиэйтед Пресс, доктором Ледерером, корреспондентом «Берлинер тагеблатт», и доктором Сэндлером, представителем парижской «Геральд». Я дал им интервью, в котором восхвалял отношение Турции к иностранным гражданам. Также я телеграфировал эту новость в Вашингтон, Лондон, Париж, а также всем нашим консулам.

Едва я закончил с корреспондентами, как до меня дошли тревожные новости. Я договорился о другом поезде, который должен был уйти тем же вечером. Теперь же я узнал, что турки отказываются визировать паспорта тех, кто должен был уехать. После столь искреннего обещания Талаата эти новости меня очень обеспокоили. Я немедленно отправился на железнодорожную станцию. То, что я увидел, еще больше увеличило мою злость на министра внутренних дел. Вокруг ходили обезумевшие люди; женщины плакали, дети кричали, а взвод турецких солдат под командованием низкорослого фата в ранге майора выталкивал людей со станции прикладами ружей. Бедри, как всегда, был там и, как всегда, наслаждался неразберихой. Некоторые пассажиры, сказал он, не оплатили подоходный налог, и по этой причине им не разрешено уезжать. Я ответил, что буду лично отвечать за эти выплаты.

– Я ничего не могу возразить, – со смехом произнес Бедри.

Мы были в полной уверенности, что мое предложение уладило проблему и что поезд уедет вовремя. Но внезапно был отдан приказ, который вновь задержал отбытие.

Поскольку я получил обещание лично от Талаата, то решил найти его и выяснить, в чем дело. Я сел в свой автомобиль и отправился в Оттоманскую Порту, где обычно располагался его штаб. Не найдя там никого, я сказал шоферу, чтобы тот ехал прямо домой к Талаату. Некоторое время назад я навещал Энвера дома. Теперь же у меня появилась возможность сравнить его образ жизни с образом жизни его более могущественного коллеги. Контраст был поразительный. Энвер жил в роскоши, в одном из самых богатых районов города, сейчас же я ехал в один из самых бедных районов. Мы приехали на узкую улочку, по сторонам которой стояли маленькие, грубые, неокрашенные домишки. Только одно отличало эту улицу от остальных в Константинополе – в одном из домов на ней жил один из самых могущественных людей Турции. В начале улицы стоял полицейский, пускавший только тех, кто мог серьезно обосновать свой визит.

Наш автомобиль, как и другие, был оставлен, но, когда мы объяснили, кто мы, тут же был пропущен. В отличие от дворца Энвера с его многочисленными комнатами и прекрасной мебелью дом Талаата был старым, шатким, деревянным трехэтажным зданием. Все это, как я позже узнал, было частью мероприятий, которые Талаат проводил ради своей карьеры. Как и многие американские политики, он нашел себя в роли человека из народа, надежного политика. Он знал, что внезапная демонстрация процветания ослабит его влияние в комитете «Единение и прогресс», большинство членов которого, как и он, поднялись из низших слоев общества. Обстановка в доме полностью соответствовала внешнему виду. Нельзя было даже подумать о восточном великолепии. Мебель была дешевой; на стенах висело несколько грубых картин; на полу лежало несколько потрепанных ковров. Около стены стоял деревянный стол, на котором находился телеграф – средство, при помощи которого Талаат когда-то зарабатывал себе на жизнь, а теперь способ связи с товарищами. В эти беспокойные времена в Турции Талаат иногда лично отправлял телеграфные сообщения!

В этой обстановке я несколько минут ждал большого босса Турции. В нужный момент открылась дверь по другую сторону комнаты, и появилась огромная, быстрая, ярко одетая фигура. Я был поражен тем контрастом, который был между этим Талаатом и тем, с которым я часто встречался в Оттоманской Порте. Это больше не был Талаат в европейском одеянии, обладавший лоском европейских манер. Человек, представший передо мной сейчас, выглядел как настоящий болгарский цыган. На Талаате была традиционная турецкая феска, его огромное тело было облачено в большую серую пижаму. На его круглом лице сияла улыбка. Он был весел и в то же время насторожен. Талаат прекрасно понимал, что за неотложное дело заставило меня прийти к нему домой. Его поведение очень походило на поведение нераскаявшегося хулигана в школе. Он добродушно ухмылялся. Талаат вошел, сел и начал извиняться. Вновь тихо открылась дверь, и в комнату втолкнули смущенную маленькую девочку с подносом, на котором были сигареты и кофе. Потом я увидел молодую женщину, примерно двадцати пяти лет, которая стояла за спиной ребенка, побуждая его войти. Это были жена и удочеренная дочь Талаата. Я уже знал, что, поскольку турецкие женщины никогда не появляются в обществе и не хозяйничают во время приема гостей, они чрезвычайно любопытны по отношению к гостям своих мужей, и им нравилось тайно подсматривать за ними. Мадам Талаат, очевидно, не была удовлетворена этим осмотром, поскольку через несколько минут ее лицо появилось в окне, которое располагалось точно напротив меня. Муж ее видеть не мог ввиду того, что смотрел в противоположную сторону. Так она тихо стояла несколько минут, внимательно наблюдая. Она была дома, и поэтому лицо ее было открыто. Девушка была привлекательна и сообразительна, в то же время было вполне очевидно, что ей очень нравилось со столь близкого расстояния наблюдать за американским послом.

– Талаат, – сказал я, понимая, что пришло время для откровенного разговора, – разве вы не понимаете, как глупо себя ведете? Несколько часов назад вы сказали мне, что решили прилично обращаться с французами и англичанами, и попросили меня проследить за тем, чтобы американские газеты напечатали об этом. Я тут же пригласил к себе корреспондентов и рассказал им, как замечательно вы себя повели. И это по вашей собственной просьбе! Завтра об этом прочитает весь мир. Теперь же вы вовсю стараетесь свести на нет все мои усилия, которые были направлены в вашу же пользу. Теперь вы отказываетесь от своего обещания вести себя прилично. Вы собираетесь сдержать данные мне обещания? Давайте быть абсолютно честными друг с другом. Особенно мы, американцы, гордимся тем, что всегда держим слово. Всегда, независимо от того, идет ли речь об отдельном человеке или о целой нации. Мы отказываемся считать равными себе тех, кто ведет себя иначе. Также вы должны понимать, что мы не сможем иметь с вами никаких общих дел, если я не буду в состоянии полагаться на ваши обещания.

– Это не моя вина, – ответил Талаат. – Нужно винить немцев за то, что поезд был остановлен. Вернулся немецкий начальник штаба и выступил против, утверждая, что мы слишком хорошо обращаемся с англичанами и французами и не должны их отпускать. Он говорит, что мы должны держать их в качестве заложников. Именно его вмешательство остановило поезд.

Именно это я и подозревал. Талаат дал мне обещание, а Бронссарт, глава немецкого штаба, отменил его приказания. Признание Талаата дало мне возможность, о которой я мечтал. К тому времени мои отношения с Талаатом стали столь дружественными, что я мог говорить с ним абсолютно откровенно.

– Так что, Талаат, – сказал я, – вам нужен советчик в том, что касается ваших отношений с иностранцами. Вы должны принять решение, кто вам нужен: я или немецкий штаб? Не думаете ли вы, что совершите ошибку, если отдадите себя полностью во власть немцев? Возможно, наступит время, когда вам потребуюсь я, чтобы выступить против них.

– Что вы имеете в виду? – спросил он, глядя на меня с напряженным любопытством.

– Немцы непременно попросят вас совершить множество вещей, которые вы не захотите делать. Если вы сможете сказать им, что американский посол против, то моя поддержка может оказаться для вас полезной. Кроме того, вы знаете, что все ждут мира через пару месяцев. Вы также знаете, что немцам наплевать на Турцию. И конечно же вы не можете рассчитывать на помощь союзников. Есть лишь одна нация в мире, в которой вы сможете найти незаинтересованного друга, и это Соединенные Штаты.

Этот факт был столь очевидным, что мне даже практически не нужно было его аргументировать. Однако у меня был и другой аргумент, который мог оказать гораздо большее влияние на принятие решения. Уже началась борьба между военным департаментом и гражданскими властями. Я знал, что Талаат, который, хотя и был министром внутренних дел, все же оставался гражданским лицом, а поэтому не собирался жертвовать хотя бы капелькой своей власти в пользу Энвера, немцев или других воинственно настроенных людей.

– Если вы позволите немцам победить сегодня, – сказал я, – то окажетесь практически в их полной власти. Сейчас вы возглавляете внутренние дела, однако вы также и гражданское лицо. Позволите ли вы военным, во главе с Энвером и немецким штабом, отклонять ваши приказы? Вполне очевидно, что именно это и происходит сейчас. Если вы подчинитесь им, то вскоре обнаружите, что они станут поступать по-своему. Немцы установят в стране военные законы, что же тогда будет с вами, гражданскими лицами?

Я видел, что мой аргумент подействовал на Талаата. В течение нескольких секунд он молчал, очевидно обдумывая мои замечания. Затем медленно произнес:

– Я помогу вам.

Он повернулся к столу и взялся за телеграф. Я никогда не забуду этой картины: огромный Талаат, сидящий в серой пижаме и красной феске, усердно работающий телеграфным ключом; его молодая жена, наблюдающая за ним из окна, и лучи заходящего солнца, освещающие комнату. Очевидно, у правителя Турции были какие-то неприятности, поскольку это чувствовалось: Талаат стучал ключом со все возрастающим раздражением. Он сказал мне, что напыщенный майор на станции настаивал на том, чтобы ему предоставили письменный приказ Энвера – поскольку приказы по радио можно легко подделать. Талаату потребовалось некоторое время, чтобы найти Энвера, после чего вновь начался диспут. Новости, полученные в тот момент Талаатом, чуть не разрушили мои надежды на благоприятный исход этого дела. Телеграфный аппарат работал, а лицо Талаата перестало выражать добродушие, стало злым и непроницаемым. Он повернулся ко мне и сказал:

– Англичане бомбили Дарданеллы и убили двух турок! – после чего добавил: – Мы намерены за каждого убитого мусульманина убивать трех христиан!

На секунду я подумал, что все потеряно. На лице Талаата отражалось лишь одно чувство – ненависть к англичанам и всему английскому. Впоследствии, читая доклад Кромера о происшедшем в Дарданеллах, я узнал, что британский комитет посчитал эту атаку ошибочной, поскольку она выдала их планы. Я полагаю, что это было ошибкой по другой причине: эти два бессмысленных выстрела практически полностью уничтожили мои планы по вывозу иностранных жителей из Турции. Талаат был в бешенстве, и мне пришлось вновь привести большую часть своих аргументов, в результате чего удалось вновь его успокоить. Я видел, что он колеблется между желанием наказать Англию и утвердить свою власть над Энвером и немцами. К счастью, последний мотив победил. При всем риске он был решительно настроен показать, что он – босс.

Я провел там более двух часов. Мой невольный хозяин постоянно отрывался от телеграфного аппарата, чтобы рассказать мне последние политические сплетни. Он сказал, что Джавид, министр финансов, ушел в отставку, однако обещал работать на них дома. Великий визирь, несмотря на все свои угрозы, решил остаться на своем посту. Иностранцам, находящимся внутри страны, никто не будет досаждать, если только Бейрут, Александретта или еще какой-нибудь незащищенный порт не подвергнется атаке. Однако, если подобное произойдет, они примут репрессалии в отношении английских и французских граждан. Беседа с Талаатом показала, что министр внутренних дел особенно не любит немцев. По его словам, они были властными и высокомерными, постоянно вмешивались в военные дела и с пренебрежением относились к туркам.

В конце концов нам удалось договориться о поезде. За время беседы настроение Талаата несколько раз менялось: он был то мрачен, то добродушен, то зол, то любезен. Лишь одну черту турецкого характера европейцы не понимают – чувство юмора. Сам Талаат очень любил шутки и смешные истории. И теперь, восстановив дружественные отношения и выполнив свое обещание, Талаат вновь принялся шутить.

– Теперь ваши люди могут ехать, – со смехом сказал он. – Время покупать конфеты, господин посол!

Последнее, естественно, было намеком на маленькие подарки, прошлой ночью сделанные мной женщинам и детям. Мы немедленно вернулись на станцию, где обнаружили грустных пассажиров, ждавших хоть каких-нибудь известий. Когда я сообщил им, что поезд уедет этим же вечером, их благодарности не было предела.