Я не была вундеркиндом, поэтому сталинских времен я не помню. Мне было три года, когда тиран отправился в ад. XX съезд я не помню тоже, но хорошо помню XXII. Я помню, как радовался учитель истории, получив возможность рассказывать нам, шестиклассникам, о пытках и лагерях. Я помню, как издыхала, агонизировала первая оттепель; как ее заносило снегом, как лужи затягивало льдом. Я помню жуткий холод 65-го (процесс Даниэля и Синявского) и снежную лавину, накрывшую нас в 1968-м (ввод войск в Чехословакию). Я прошла сквозь брежневский застой, который для меня был подобен могильному склепу, диссидентом, с оружием (шариковой ручкой) в руках, ангажированным и военнообязанным врагом СССР, тоталитаризма и социализма. Я прямо как зиц-председатель Фунт: сидела при Леониде Ильиче Брежневе, а при реформаторе Михаиле Горбачеве — сидела тоже. Мне некогда было наслаждаться коротким зимним ельцинским летом: надо было все время с чем-то бороться и кого-то спасать. То анархистов Родионова и Кузнецова (1991–1992 гг.); то Виктора Орехова (1992 г.); то Грузию (1992–1993 гг.); то Вила Мирзаянова (1994 г.); то Россию от путча (1993 г.). То Чечню (1994–1996 гг., а потом до Хасавюрта). То Александра Никитина (1995 г.). То Григория Пасько (1996–1997 гг., а потом еще при Путине). И Игоря Сутягина, и В.Моисеева. И это все при Ельцине!

И вот сейчас тот мир, который возник в августе 1991 года, будет уничтожен, сожжен лавой, засыпан пеплом. Везувий выбрасывает столбы огня, рушатся наши храмы (Свободы, Демократии, Народничества, Веры в Россию), падают статуи богов. Демократы в положении евреев польского гетто. Выведены за скобки, изолированы от путинских арийцев (всем довольных), обречены. На молчание, на маргинальность, на народное презрение; может быть, на заключение или смерть.

Самое время писать свою летопись. То, что видел, то, о чем могли рассказать. Сталин, Ленин (это предания, но есть еще очевидцы, помнящие первого и писавшие с натуры о втором). И моя личная коллекция правителей: Хрущев, Брежнев, Горбачев, Ельцин, Путин. На нем, кажется, история прекращает течение свое, как при Угрюм-Бурчееве из Салтыкова-Щедрина.

Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш конец, как ни крути,
Ну что ж, гори, гори, моя звезда,
Гори на рукаве и на груди.
А.Галич, «Кадеш»

Представьте себе планету, где никогда не бывает лета. Не собирают урожай, не копают картошку, не дергают бурак. Яблоки не созревают, виноград остается в завязи, бутоны не распускаются. Накатывает осень, крошечные зеленые листики желтеют и опадают, молодую салатового цвета травку заменяет рыжая, грубая, старая, похожая на медвежью шерсть. А потом на эти жалкие, робкие начала идет снег, ложится белый могильный саван, который нередко скрывает в своей холодной утробе и бутоны, и всходы, и не успевшие лопнуть почки. И снова свистит метель — до следующей оттепели. Илья Эренбург это видел, он в этом саване жил. Он знал, что эту планету зовут «планета Зима». И совсем не в романе Урсулы Ле Гуин или Гарри Гаррисона. Эту планету зовут Россией, Русью, Российской Федерацией. «А мы такие зимы знали, вжились в такие холода, что даже не было печали, а только гордость и беда».

Хрущевская оттепель была не первой оттепелью, передышкой, мимолетным улучшением климата, перемирием и «хорошим днем» у чахоточного больного в наших широтах. Первой оттепелью с внезапным ночным морозом было время Бориса Годунова (Федор Иоаннович был добр, но слаб умом и волей, и за пределами дворца ничего не умел устроить, никаких реформ не проводил, и все осталось в намерениях, как в зернах). А Борис проводил западнические реформы, хотел быть абсолютистом, а не автократором. Но ненадолго его хватило. Права была Анна Ахматова: «Бориса дикий страх». Страх, угрызения совести, менталитет худородного выскочки, ордынско-византийские комплексы — но только все быстро пошло по колее царя Ивана IV. Доносы, казни, особая заздравная молитва за царя, спущенная сверху — на каждый домашний вечер.

Второй оттепелью было мимолетное правление твердого западника Григория Отрепьева, Лжедмитрия. Он хотел искоренить рабство и страх, варварство и отсталость, он энергично принялся за дело. Но ему не дали реформировать Русь, его убили.

Третья оттепель — это было царство Екатерины II. Просвещение, «наказ», «конституционное собрание», науки и искусства. Но уверовавшая во все это элита была жестоко остановлена в своем радостном полете на пламя свечи. Остановлена расправами с Новиковым и Радищевым. Законом для каждой следующей российской оттепели станет это стихотворение Курочкина из освободительных александровских времен:

Эпоха гласности настала,
Везде прогресс, но между тем
Блажен, кто рассуждает мало
И кто не думает совсем.

Следующая, александровская, четвертая оттепель захлебнулась на патриотическом шабаше 1813–1815 годов, на Священном союзе, на Венском конгрессе, на аракчеевской реакции.

Пятая оттепель, оттепель великих реформ Александра II, была восхитительна. Но и она захлебнулась в крови антипольской карательной экспедиции 1863 года, в процессах «50-ти» и «193-х», в розгах для Боголюбова, в арестах и разгонах студентов. Она кончилась агонией, то есть реакцией ура-патриотического царствования Александра III. Ритм был найден, маятник пущен, климат определен.

Хрущевская оттепель стала шестой по общероссийскому счету. Сталин доигрался: теория и практика произвола затянули и его в свой жуткий пылесос. Он создал мир, где не было никаких гарантий ни для кого. Оказалось, что в таком мире жизнь не гарантирована даже для Создателя. Когда ближний круг Сталина понял, что дни их сочтены, что обезумевший тиран прикончит и их, они сделали выводы и организовали заговор кроликов против удава. И никто не пошел доносить, ибо Сталин платил за преданность той же монетой, что и за предательство. Кто были эти заговорщики? Наши старые знакомые: Берия, Хрущев, Маленков, etc. Это о них писал Мандельштам:

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он же только бабачит и тычет.

Инсульт, может, и был естественным, но врачей к Сталину пустили, когда было уже поздно.

Его смерть была бесспорным благом для страны. Циничный, но и практичный Берия тут же стал стирать следы самых одиозных глупостей Хозяина. Например, выпустил врачей, которых свихнувшийся диктатор собирался вешать на Красной площади. Я склонна доверять Авторханову: у Берии принципов не было, но он понимал, что страна может развиваться только на западном пути. «Восьмерки» еще не водилось, а он уже в нее хотел. Он собирался в НАТО, он хотел вернуться к НЭПу и перемахнуть через уровень не только хрущевской, но и горбачевской перестройки. Что ж, они с Никитой Сергеевичем занимались одним делом, у обоих руки были по локоть в крови. Но Хрущев играл при Сталине роль шута, а Берия — роль инквизитора. Берия был образованнее, а Никита Сергеевич — проще и добросердечней. Берия собирался отдать землю в частную собственность, распустить лагеря и стать спасителем страны в глазах Запада.

Тонкошеие вожди были людьми опасными; в акульей стае акула акуле — волк. Они жили по закону джунглей и, выбирая вожака после смерти Пахана, могли запросто загрызть. Кагановичи, Маленковы, Молотовы — эти были без выдумки, попроще. А вот два великих перестроечных проекта (дабы увлечь, отсечь, возглавить, увидеть, прийти и победить) были замыслены Хрущевым и Берией (плейбоем, а в остальном вполне Великим Инквизитором из «Братьев Карамазовых»). У этих двоих было что-то вроде социалистического соревнования: кто первый начнет? И надо же, простец Хрущев оказался более матерым хищником: он взял в союзники армию и Жукова, поставил на место МГБ, арестовал Берию. Его судили так же беззаконно, почти что по ОСО, как всех остальных в его эпоху. И обвинение было вполне сталинское: шпионаж в пользу английской разведки. И расстрел в подвале, как у всех: и у жертв, и у палачей, тем паче что вчерашний палач становился сегодняшней жертвой. А Маленков, Ворошилов и K° были объявлены «антипартийной группой». Вместе с какими-то Шепиловыми. Из моего детства выплывает полузабытый частушечный ряд:

«За что же Клима Ворошилова, ведь он ни в чем не виноват.
Его попутали Шепиловы, а он ни в чем не виноват.
Он в дом большой ходил на площади и там во фракцию вступил.
Ему чего-нибудь попроще бы, а он во фракцию вступил».

И — страшно сказать — естественным продолжением этого ряда (в смысле лживости и византийской стилистики) выглядит не столь уж давняя история про отставку Коржакова, Барсукова и «их духовного отца — Сосковца».

Оттепель не обещала ни почек, ни травки, ни даже подснежников. Однако сталинская ядерная зима была из таких, что брошенные Хрущевым народу крошки показались (да и были) манной небесной, святыми дарами. Хрущев, разоблачая Сталина, сделал верный и безошибочный расчет. Он ставил на народ зэков, не уголовников, но «политических». Только у нас возник этот невиданный статус, немыслимый более нигде и никогда: ни в гитлеровской Германии, ни в Латинской Америке при самых свирепых хунтах: «политические», которые не занимались политикой, но политика ими занялась. Он ставил на интеллигенцию, задушенную, запуганную, но по-прежнему автоматически склонную к мыслепреступлению. Ставка оказалась безошибочной. Интеллигенция никогда не просит ни корма, ни тепла. Но только свободу и комфорта для совести. Благодарность интеллигенции простерлась вплоть до черно-золотого двойственного памятника, изваянного ему Эрнстом Неизвестным (одним из тех художников, которых он величал не иначе как «пидорасами»).

Пока в Кремле делили власть, сохранившие всю свирепость сталинских времен «силовики» (МВД и войска) подавили, кстати, лагерное восстание в Кенгире. А ведь 58-я статья должна была стать опорой для Никиты Сергеевича! Кенгирские узники не дожили. И многие из Карагандинского бассейна — тоже, и половина Экибастуза. Хрущев оказался очень решительным человеком. Я думаю, что он при Сталине натерпелся такого страха, что курочил Мавзолей и сталинские памятники с наслаждением, смакуя это как месть. Подчиненные не восстали при таком крушении святынь и основ мира. Как это описывает Галич: «Оказался наш отец и не отцом, а сукою». И оргвыводы: «И приказано статуй за ночь снять со станции». И ничего, опять-таки никто не восстал. Никто не пошел умирать за «преславную статую».

Страна была управляема, и вожжи, натянутые твердой рукой, могли привести ее куда угодно. Начальство могло все. А ведь те, кто равнодушно тащил Сталина из Мавзолея, совсем недавно душились и рыдали на его похоронах. И ничего, утешились. Не утешились только органы и вохра. И еще часть грузин (самых глупых). В 1956 году после XX съезда они устроили в Тбилиси чуть ли не мятеж (это как раз те умники, у которых потом «батька усатый» торчал за ветровым стеклом). И что же? Хрущев подавил и этот мятеж, очень жестоко и быстро. Просто расстрелял. Так что у Берии и с НАТО мог номер пройти. Надо было просто приказать: строить капитализм, бить стукачей, крушить ленинские памятники. Замордованный народ был как tabula rasa (чистая доска).

Но знал ли Хрущев, куда вести народ? Он сам ничего, кроме социализма и коммунизма, не представлял себе. А у меня молодежь еще спрашивает: «А почему у нас не было Нюрнбергского процесса?» Ну конечно, при таком-то видении мира! Все равно как если бы Гитлера осудил Гиммлер, а Геринга — Борман. Ни у Хрущева, ни у Твардовского не было никакой новой идеи, кроме социалистической. Люди были слепы, как двухдневные котята. Стоять на ногах не умели, только ползали. Ведь когда распустили лагеря, процесс «реабилитажа» был похож на надругательство. Людям прощали то, что они, невиновные, потеряли здоровье (и часто жизнь) на каторге. И еще прощали не всем и не до конца! Только сталинистам и прощали. А двадцатилетний студент, распространявший листовки против Сталина в 1948 году и расстрелянный за это, был «реабилитирован» так: ему снизили наказание, заменили расстрел пятью годами тюрьмы. И прислали родным эту бумажку! И не нашлось никого, кто бы швырнул комиссиям в лицо: «Не нуждаюсь! И в вашей преступной партии восстанавливаться не хочу!» Были в НИИ собрания (всех потом исключили из КПСС), чтобы закрыть КГБ, но не было выкриков: «Закройте КПСС, запретите коммунистическую деятельность, как запретили фашистскую! Это одно и то же!»

Страна поголовного рабства и поголовной слепоты не была благодарна и Хрущеву. Его обвиняли даже в том, что исчезло мясо и стали пропадать сыры, колбасы, масло; в том, что росли цены. А это было прямое следствие роспуска лагерей. Не было больше у экономики этого дешевого ресурса: рабского труда. И бывшие зэки тоже стали в очереди, тоже захотели что-то съесть. Никита Сергеевич не убивал направо и налево, позволил каждому забраться в норку личной жизни, иногда делал народу подарки. За это он получил кличку «кукурузник», определение «волюнтарист» и кучу анекдотов. За это его и убрали тихие серые волки, не простившие ему XX съезд и навечно подорванный алтарь абсолютной веры.

А ведь Хрущев был хорошим бригадиром для своего советского колхоза, заботился о «большой пайке». Настроил домов и квартир надавал, хотел покормить кукурузой (да не выросла), устроил нам покорение Дальнего Запада (то есть Казахстана и целины), чтобы завалиться пшеницей, хотел к 80-м построить коммунизм, как у Войновича. И без конца «сюрпризы»: Белка, Стрелка, Гагарин, обещания мясца, маслица, яичек — побольше, чем в США (космос мы получили, а вот с мясом не вышло). Обыватели получили полную свободу хвалить начальство, кричать «ура!» и любить коммунизм, не боясь ночного ареста. Или даже просто молчать (но тогда уж без карьеры и загранки). А настоящих граждан (инакомыслящих) били по рукам и по голове очень жестоко: Венгрия, Новочеркасск, ужесточение режима в политлагерях (уже без шуток политических). Оттепель утонула с головой в коммунистической утопии. Дело было за морозом, чтобы все вместе ушло под лед.

Хрущев потерял власть так, как ее обычно теряют реформаторы, которые не цари. Запоминаем формулу, она в нашей истории повторится еще дважды. Сначала реформатор начинает задумываться: а не слишком ли жирно он намазал реформами народную пайку. Он начинает оглядываться, спотыкаться, колебаться. Как Никита Сергеевич на встрече с творческой интеллигенцией. Мол, вы меня не так поняли, у Сталина были отдельные ошибки, но он великий человек, и «огульно чернить» мы его никому не позволим. Потом прибавляются такие шаги назад, которые стоят трех шагов вперед: Венгрия, 1956 г.; Новочеркасск, 1962 г.; Пекин, июнь 1989 г., площадь Тяньаньмэнь. Оливеры Твисты, увидев однажды котел с довольствием, просят еще каши. Их бьют по голове: иногда шумовкой, как Горби, а иногда и насмерть, как в Будапеште или в Китае. То, что Горби каждый раз сдавал назад, когда на гусеницы танков начинали наматываться человеческие внутренности или саперными лопатками рубили грузинских девушек, это делает ему честь. Такие коллизии у нас не кончились всеобщей гекатомбой. Тринадцать жизней в Вильнюсе и около двадцати в Тбилиси. Если по голове бьют только лопатками — это еще ничего. А вот когда стреляют из танков и пулеметов снарядами и пулями крупного калибра — здесь реформатор слишком быстро превращается в усмирителя.

И это Никита Сергеевич, распустивший сталинские лагеря, ввел для своих новых политзаключенных, настоящих инакомыслящих, новый жестокий порядок в новом мини-ГУЛАГе: одна посылка в год, максимум две, на строгом режиме, то есть пять килограммов продуктов (даже Сталин позволял получать посылки два раза в месяц).

Этот новый Хрущев лишился своих сторонников — настроенных на реформы шестидесятников. А вот недобитые им сталинисты и просто серые и тупые функционеры, которых он задергал своими новшествами, от выпуска в свет «Одного дня Ивана Денисовича» до совнархозов и кукурузы, вовсе не пришли в восторг от Будапешта и Новочеркасска. Наоборот, их комментарии были: «Вот до чего этот тип народ распустил».

Реакционеры, как серые волки, бродят вокруг блудливого реформатора и ждут своего часа, чтобы наброситься и отомстить. И если реформатор лишается поддержки у «своих», то «чужие» бросаются всем скопом. На этой стезе нельзя останавливаться, нельзя поворачивать назад. Прошлое убьет слабое будущее, если будущее не окажется настолько жизнеспособным и агрессивным, чтобы это прошлое закопать. Как это сформулировал Зиновьев? «Все устаревшее и отжившее надо душить в зародыше». В этом есть сермяга.

Но ленивое и косное умом и сердцем население СССР искало для себя более спокойный, такой же ленивый и косный вариант. В принципе, застой и обломовщина — это почти синонимы. Видимо, Хрущев, переигравший Берию, совсем расслабился и отвык от нравов волчьей стаи, с которой он жил и с которой до поры до времени выл (до 1953 года). Троечники Брежнев и K° его взяли голыми руками. Впрочем, он извлек некий гешефт и из этого положения: объявил себя диссидентом (правда, тихо и постфактум), писал мемуары (правда, «крамолы» в них маловато), что-то зарывал, что-то КГБ конфисковывал. Когда этот самиздат прочитали, все были страшно удивлены: оказалось, что автор не только не Джилас, но даже и не Восленский.

А дальше — тишина. В прямом и переносном смысле. Все генсеки брежневской формации, — то есть эта сладкая парочка Брежнев и его престарелый аналог Черненко, — рассматривала свою работу как чистый источник наслаждений и бормотала партийные заклинания и программы, как жрец-атеист ради кормовых и жалованья произносит древние тексты, смысл которых был понятен только его покойным учителям.

Леонид Ильич был бонвиван, не дурак поесть и выпить. Словом, эпикуреец. Для его стола выращивали специальных коров: величиной с овечку, но очень широкая скотинка и брюхом землю гладит. И овощи и фрукты: все специально выращивали к генсековскому столу. Когда он был помоложе, то гонял по ночам на страстно любимых им иномарках. Охотился, облагодетельствовал своих земляков, нашел такого же жуира-зятя (Чурбанова) для своей Галины, которая не терпела нужды ни в чем, даже в царских драгоценностях. Генсек исходил из принципа: не трогай лихо, нехай спит тихо. Don't trouble trouble, until trouble troubles you. Именно так он относился к вверенной ему стране.

Проблемы накапливались, громоздились друг на друга, делались тупиковыми и неразрешимыми, но даже упоминать о них считалось в лучшем случае бестактностью (для своих, членов Политбюро и ЦК КПСС, которые за это вылетали из обоймы и высылались послами в Канаду, как покойный Александр Николаевич Яковлев), в худшем — вражеской вылазкой. Так был брошен в психиатрический застенок идейный коммунист Яхимович, председатель колхоза в Латвии, за попытку заставить центр разогнать (у них на месте, в латвийской глубинке) мздоимцев и профанов и за заявления, что он лично за дело Ленина готов отдать жизнь. И чуть не отдал! А экономист и писатель Лев Тимофеев получил шесть лет лагерей и три года ссылки за мирную книгу «Последняя надежда выжить». И речь там шла не о построении капитализма, а о НЭПе, о губчековском социализме с человеческим лицом. Речь шла об издыхающем сельском хозяйстве, и автор хотел только одного: чтобы у любимой страны сохранилась какая-то еда. Волноваться, тревожиться, испытывать гражданскую скорбь было запрещено.

А поскольку легальные заработки были невозможны из-за уравниловки, то все ушло в тень: одни тайком «бомбили» (ученые, кстати) на личных «жигулях», другие (интеллигенция опять-таки) тайком ишачили в стройотрядах или мыли лестницы. Не умевшие заработать тащили что ни попадя, потому что только бартер, натуральный обмен и мелкие хищения могли обеспечить выживание homo soveticus. Власть была если не гуманна, то хотя бы безразлична. Если не включалось неожиданное: чехи, возжаждавшие свободы; диссиденты; Альбер Камю, вдруг решивший разоблачать СССР; Афганистан, не сдавшийся за десять лет; Рональд Рейган, предъявивший негласный ультиматум Империи зла. А так — реле щелкало, программа работала. Работа шла вхолостую, на пустых станках шили виртуальное платье Голого короля. Советский Союз упивался своим якобы элегантным и богатым одеянием, будучи при этом совершенно голым. Но про то, что он голый, не принято было говорить. Говорили об этом только диссиденты, которых можно было условно приравнять к невинному ребенку из сказки Андерсена. А партийные мошенники, положившие в карман приличные пайки и хорошие деньги, расхваливали несуществующее могущество рассыпающейся страны.

К сожалению, в этом портняжном цеху работали подмастерьями многие неглупые и, казалось бы, честные люди. Многие интеллигенты служили советниками и референтами при ЦК КПСС. Вот и Бовин, например. Умница, весельчак, западник. Их ответственность очень велика. Когда Добро работает на Зло за паек, за отгулы в соцстранах (а иногда и в кап!) и за право посещения «Березок» (были такие магазины вроде торгсинов 20–30-х годов, где иностранцы за валюту могли купить все дефицитное, а в дефиците было все, от книг до туалетной бумаги), становится очень страшно. Душа идет за бесценок.

Брежнев был по-своему добродушен, многого не требовал: чтоб орденов на нем было, как на елке, да чтобы переводили и изучали «Малую землю», написанную ему кем-то из интеллигентов-придурков («придурками» называли привилегированных заключенных в ГУЛАГе, которые делали «чистую работу»). И, конечно, хотел, чтоб уважали: «Лично дорогой товарищ Леонид Ильич». Добродушные пенсионеры доживали свой век в Кремле, а за ними ездили реанимобили.

Черненко здесь эталон. Назначили, можно сказать, на пороге палаты интенсивной терапии. И ничего, сошло. Потусторонняя жизнь продолжалась. Работать тоже не заставляли. А как заставишь, когда нельзя увольнять? Черта с два ведь уволишь: надо перевоспитывать. Поэтому работяги пили и играли в карты, интеллигенция читала книги и играла в шахматы, женщины сразу шли в очереди за продуктами. Производство не страдало: производимая продукция все равно никому не была нужна. Кроме тюменской нефти, конечно. С нее и жили, и снабжали продуктами (вожделенной колбасой) Москву, и Союз ездил за ней в командировки. Горстка будущих кооператоров, бизнесменов и даже олигархов бодро калымила, зарабатывая себе на кооператив, дачу, мебель и питание с рынка.

Великодушная власть, проедая энергоресурс, бросала косточки народу под стол: закупала для Москвы югославские плащи, австрийские туфли и финские кофточки. У народа было дел по горло: достать колбасу, лимонад, мясо, утку, сыр, шоколадные конфеты, мармелад, пастилу, туалетную бумагу, живую рыбу, пирожные в Столешниковом, книгу на черном рынке. Какое это было счастье: народ в начале очереди, уже точно знающий, что пастилы хватит, по 1 кг в одни руки! А мяса — по 2 кг! А сыра — по полкило! Семгу же, балык, икру не было смысла добывать вообще, они были в другом измерении, для избранных «пайковых» VIP-персон. Народ довольствовался селедкой и воблой. «Юбилейные» конфеты, кстати, тоже встречались только в «кремлевских» елочных подарках. Свободы же не было в ассортименте ни для кого. И никто не страдал от этого дефицита. По морю Согласия партии (лживой и формальной) и народа (такого же лживого, барабанящего положенные «дацзыбао», не понимая даже смысла) страна плыла в никуда.

Маленькая горсточка диссидентов ничего не могла сделать: интеллигентные совки охотно читали самиздат (и интересно, и престижно: похвастаться перед близкими друзьями можно, потому что чтение самиздата по шкале совковых ценностей котировалось наравне с семгой), но далее не шли и на предложение что-то сделать, самим где-то поучаствовать, отвечали испуганным кудахтаньем. За спасение России люди не просто не хотели идти в тюрьму: они не готовы были лишиться права выезда на отдых в Болгарию на Золотые Пески, возможности защитить диссертацию и стать завлабами. Право вступить в КПСС для интеллигенции квотировалось, и мест не хватало: обделенные даже жаловались в ЦК.

Подлое, растленное время. «Невыносимо, когда насильно, а добровольно — невыносимей». Диссиденты боролись, как мухи в паутине: пытаясь вырваться из липкой, мерзкой сети лжи и зла, они громко жужжали, и чем громче жужжала каждая отдельная «муха», тем скорее приходил паук. И холодно, бесстрастно убивал. Ничего личного, таковы правила. Срабатывала заложенная в компьютер программа. Она сработала на Бродском, на Даниэле и Синявском, на Чехословакии в 1968 году. Замораживание. Анабиоз. Даже Андропов ничего нового не выдумал. У него были все задатки сталинского палача, да и неэффективность системы была для него очевидна. Но его хваленый интеллект был так же слаб, как и у старцев Суслова и Пельше: дальше облав в кинотеатрах и магазинах дело не пошло. Диссидентское движение он добил, но диссиденты к тому времени кончились естественным путем. Расходуя по два диссидента в месяц (тюрьма, лагерь, ссылка), рано или поздно всех переведешь. А прироста не было. Провидение покарало Андропова за Венгрию и за палаческие инициативы, он правил с койки и быстро ушел. Наступала развязка.

Пьеса Андрея Вознесенского «Юнона и Авось» в блестящей интерпретации Марка Захарова, да еще в рок-оперном модернистском оформлении, оказалась пророчеством и предвестником перестройки. Потом злые языки тех уродов, которые до сих пор оплакивают своих мышей, крыс, тараканов и груды хлама и сора, накопившиеся в ветхом советском мире, назовут перестройку «катастройкой». Пусть их: в каждом поколении непременно есть свой балласт, отходы, ботва, даже если суммарно это 80 %. Яблоки на яблоне тоже в меньшинстве по сравнению с мощным стволом, ветками, корнями и листьями. Но главное в яблоне — все-таки яблоки, а в кимберлитовых трубках — алмазы, хотя их там ничтожный процент. Сколько тупых «политэкономов» социализма, сколько талмудистов и начетчиков от экономики, сколько охотников до бесплатного сыра и до социалистических мышеловок должно было в складчину создать одного Гайдара! Сколько ворюг, дураков, холопов, бездарей, мафиози и комиссаров должны были пройти через губернаторские кресла, чтобы в сухой остаток выпал один замечательный губернатор — Борис Немцов! Так что будем сбрасывать их со всех счетов: тех, кто пытался (и пытается до сих пор) дискредитировать Великие Реформы и их преддверие — перестройку.

В «Юноне и Авось» есть песня, вполне отвечающая безмерному удивлению советских диссидентов, на голову которых пролился золотой дождь перестройки. Вот эти слова: «Нас мало, нас очень мало, и самое страшное — то, что мы врозь, но из всех трущоб и из всех подвалов нас выводит «авось». Нам не на что было рассчитывать. Это еще Твардовский описал в «За далью — даль»:

…Помыслить даже кто бы смог,
Что и в Кремле никто не вечен
И что всему выходит срок…
То был рубеж запретной зоны,
Куда для смертных ход закрыт,
Где стража зоркости бессонной
У проходных вросла в гранит.

Система казалась такой же мертвой, ледяной и закостеневшей, как замок Снежной королевы в Лапландии. Что послужило основой чуда? Какую высокую технологию изобрело для нас, недостойных, Провидение?

Говорят, цены на нефть упали. Это мотив: стало голодно. Но это полмотива. В соседней Северной Корее 2 миллиона человек за один год умерли с голоду, и никакой перестройки. Далекая Куба давно живет по карточкам (до сего года — 7 яиц в месяц на едока, а сейчас целых десять). Говорят, Рональд Рейган разорил СССР, намеренно разорил, «гонкой вооружений», и СССР остался без штанов. Да благословит Бог Рейгана за его добрые намерения и вклад в ликвидацию Союза, но и этого было бы мало. У Ирана нет никаких шансов по вооружениям догнать США, однако они хамят «Большому Сатане» как могут и готовятся с утра до вечера к войне то ли с Западом, то ли с прогрессом, то ли и вовсе с историческим процессом. Под фанфары и аплодисменты, голосуя за религиозных фанатиков (с элементами уличного хулиганства) на президентских выборах. Чудо — это точка пересечения многих факторов, но элемент непознаваемого над этой точкой тоже парит.

Горби, фантазер и затейник Горби, честный Горби, искренне, с подачи Зденека Млынаржа, веривший в социализм с человеческим лицом (та же спасительная для нас Утопия, что и у рабочих из «Солидарности», и у прекрасного, верующего в Добро, наивного Дубчека), был нашим шансом, нашим привратником у входа в Страну чудес. Был ли он Штирлицем, заранее решившим развалить последний Рейх вместе со своей радисткой Кэт — Раисой Максимовной? Как могли так просчитаться Мюллеры, Шелленберги, Борманы из ЦК и Политбюро? Понял ли он по дороге, что режим не спасти, что эта штука реставрации и косметическому ремонту не подлежит? А может, социализм с нечеловеческой харей просто развалился у него в руках, не выдержав напряжения, пируэтов и экспериментов?

Очевидно одно: от Горби, выключающего микрофон Сахарову, до Горби, председательствующего в мэрии (новом здании у Белого дома) на оппозиционном Демократическом совещании в начале путины (то есть путинского правления), — такая дорога, такая пропасть, что мало кому удавалось ее преодолеть. Конечно, еще фантастичнее пример нашего Милована Джиласа, Александра Николаевича Яковлева, который стал для Горби тем, чем был Сперанский для Александра I. Из Политбюро, из клоаки ЦК КПСС, от организации процесса Даниэля и Синявского — до превращения в полноценного диссидента, до выстраданного и полного раскаяния. Если Раиса Максимовна была для Горби музой, то Яковлев был его ангелом-хранителем, его гувернером, наставником. А когда Горби споткнулся и отстал, то на пороге замаячил ГКЧП. К счастью, Михаил Сергеевич не был похож на Тито: он Яковлева не посадил ни на три года, ни на семь лет. Они просто разошлись. Яковлев-Сперанский мог бы и ельцинские реформы провести, и эрхардовские санкционировать. Но Михаил Сергеевич стал пугаться самого себя.

Огромный корабль скрипел, разваливался, тонул у него под ногами. Советский «Титаник» наткнулся на реальность, как на айсберг; все «вражеские голоса» оказались правы: социализм от капитализма безнадежно отстал. И эта истина распорола злополучный красный лайнер чуть ли не пополам. В холодных северных водах России тонуло помпезное и бесполезное советское прошлое с его подлостью, жестокостью и неравенством даже в праве на жизнь. Все было как на «Титанике»: шлюпок для большинства не припасли, только для первого класса. Ни один партийный или Лубянский босс не пошел на дно, все устроились. Впрочем, надо уметь плавать: это входит в определение «личность». Михаил Сергеевич не понял до сих пор, что СССР должен был утонуть, что это было благо прежде всего для пассажиров. Стоя на мостике обреченного корабля, он пытался его спасти; он не знал, что это кораблекрушение и есть первый этап спасения. Он поплыл против течения с весны 1989-го.

Много ненужных слов, много дурных поступков: арест комитета «Карабах»; саперные лопатки в Тбилиси; танки в Вильнюсе и в Баку; глупейший закон о защите чести и достоинства Президента СССР; жуткая история с враньем насчет Чернобыля и с солдатами без защитных костюмов, которых погнали на саркофаг. Впрочем, ведь либерал и джентльмен Александр I начал войну на Кавказе, сослал Пушкина, призвал Аракчеева, выгнал Сперанского. Так что Горби, растопившего Большой Лед, можно извинить. Конечно, он подобен Александру I: и в реформах, и в колебаниях, и в приверженности к Западу, и в конечном кризисе. Колебания Александра I от прогресса к реакции, снятие железного занавеса, неоднозначность высказываний и намерений, неожиданная аракчеевщина вызвали к жизни декабристский отчаянный митинг. Колебания Горби, его неумелые и неуместные попытки спасти Союз, его двойственность породили ГКЧП, едва не прикончивший страну и самого Горби и подорвавший здоровье Раисы Максимовны. Реформаторам нельзя колебаться, медлить и оглядываться назад. Принцип жены Лота.

По нашей исторической шкале советские и российские лидеры обратимы. Ничто не ново под политическим солнцем, и в каждом лидере после 1917 года можно увидеть одного из царей. Ленин — это, пожалуй, исключение. Он, объявивший войну своей стране и уничтоживший ее, сравним с монгольскими ханами Чингис-ханом и Батыем. Сталин — это, конечно, реинкарнация Ивана Грозного. Хрущев с его оттепелью, Будапештом–56, Новочеркасском и ужесточением режима в политлагерях — это Борис Годунов, чьи реформы и смягчение нравов захлебнулись в отчаянном страхе, новых репрессиях, шпионах и наушничестве, откуда и возник очередной кризис со Смутным временем, куда «вписался» Григорий Отрепьев. Брежнев, самовлюбленное и добродушное ничтожество, которым крутили и вертели и Суслов, и Андропов, — это, конечно, Михаил Романов, выбранный на царство за «незначительность», чтобы бояре могли спать спокойно. Свирепый «интеллектуал» Андропов близок по жанру к Павлу, который кидался на призраки и тени, мечтал о походе в Индию, посадил и сослал двадцать тысяч дворян и думал извести крамолу, а извел самого себя: и в 1984-м вместо очередного тирана за кремлевской стеной нарисовался еще один труп. Инвалид Черненко правил подобно старшему брату Петра I, Федору Алексеевичу, царившему так недолго, что его никто не успел запомнить.

Нерешительность Горби нас спасала; он осуществлял против Оливеров Твистов, требующих добавку каши, крайне раздражающие, но не останавливающие репрессии: бил черпаком по голове. Обидно и больно, но не смертельно. Тринадцать жертв в Вильнюсе, не намного больше в Тбилиси… Это поссорило с ним демократов, это придало ускорение Латвии, Эстонии и Литве, это вызвало огромные митинги на Манежной, но не заставило замолчать. Можно было остановить так, как в Китае в 1989 году: расстрелами, танками, большой кровью. Горбачев не был сыроядцем, он на это не пошел. Пушкинская площадь не стала нашим Тяньаньмэнем. Наша перестройка не вылилась в жалкий китайский вариант: немного управляемой рыночной экономики в тотально несвободной стране. Горби делал реформы по нашей, диссидентской, формуле начиная с октября 1986 года, когда были прекращены все политические дела и распущена женская политическая зона в Мордовии. В том же октябре прекратили и мое дело по ст. 70 УК РСФСР и буквально вытолкали из Лефортова. Это, кстати, было одно из чудес перестройки: диссидентов освобождали под разными нелепыми предлогами (вроде того, что они обещали не выступать против государства), а когда они отказывались обещать, освобождали все равно.

Собственно, вся реформа заключалась в том, что вытащили кляп изо рта. Реформа называлась «гласность». Проблемы не решались, но о них позволено было говорить и писать. Народ бросил все дела и с утра до вечера смотрел и слушал съезд народных депутатов. А по ночам читал «самиздат» в «Новом мире», «Дружбе народов», «Знамени» и «Октябре». Вся страна узнала, что ей надлежит взять за ноги свое прошлое и выкинуть его на свалку. Страну разморозили, и ее понес бурный поток.

Не лепо ли ны бяшет, братие? Потому что мы вступаем в легендарный исторический период. Таких периодов в новые времена почти не было. Уж очень все размашистое и фольклорное: летят головы чудищ, рушатся стены замков, горят леса, валькирии летят на поля сражений с перевязочным материалом и наркомовскими ста граммами, лешие устраивают митинги протеста. Но вместо рафинированных европейских драконов у нас на Руси исстари водились Горынычи, злобные, но скучные, серые и тупые. И никаких тебе светских бесед. Просто жрут. Драконов побеждали рыцари. А на Змея Горыныча требовалось что попроще.

Богатырь — он весь такой черноземный, могучий, от земли. Но не так чтобы очень подкованный. Наше счастье и наше горе в том, что мы имели дело не с европейским грамотным, с изысками, Злом, а с кондовыми Горынычами, и что по условиям поединка требовался богатырь, которого Россия обрела в Ельцине, могучем, бесхитростном и не умеющем ни понять причины, ни предвидеть следствия. Никто другой бы и не взялся на его месте. Уж очень нетронутая и запущенная лежала перед ним страна. Европейские драконы, бывало, не только жрали девиц, но и делали кое-что для подданных. Но коммунистические Горынычи камня на камне не оставили в СССР. Ни экономики, ни политики, ни даже политиков. Ни хлеба, ни зрелищ. Ни сельского хозяйства, ни промышленности. Страна была на грани голода, и не было ни пищи, ни одежды, ни жилья. Как Мамай прошел. Да и люди от долгого общения с Горынычами стали сами похожи на лесных чудищ и утратили дар речи и нормальные человеческие реакции. Попытки выпустить этот зоопарк на волю, да еще с предложением добывать корм самостоятельно, были куда опаснее, чем в реальном зоосаде отпереть все клетки и, стоя рядом без оружия и еды, посмотреть, что из этого выйдет. Потому что на просторах СССР чудищ уже считали на миллионы. Любой убежал бы от необходимости проводить на Руси Великие реформы. Ладно еще царь (Александр II или Николай II), помазанник Божий: величие, сакральная власть, престол, бармы, ризы. А подданные обязаны терпеть. Да и то не всегда выходит: природный царь Николай Романов жизнью с семейством поплатился за парламент да за свободу слова, собраний и совести, которой у его гонителей, тюремщиков, палачей и суммарно всех левых не было вообще.

Мы ничего не поймем ни в ельцинской жизни, ни в реформах, если не будем исходить из того, что Ельцин был богатырь. Кто он сегодня? Этот ужасный вопрос лежит вне сферы компетенции Боянов. Былины однозначны. Хотя ныне развелось немало «вдохновенных» кудесников, вдохновленных, бесспорно, разными фундаменталистскими и охранительными идеями путинского царствования и потому упорно твердящих, что воля, свалившаяся на нас в 1991 году, — это катастрофа. Они повторяют зловещим хором призраков изо всех эфиров: «Мы, дети страшных лет России». На самом же деле это была совсем не страшная сказка. Единственная не страшная сказка, которую нам рассказали за всю нашу жизнь. Такой сказки нам больше уже не слышать; усатые няни, пришедшие после Ельцина, таких не расскажут.

В неуспехе нашей очередной модернизации, в провале политических реформ и в неуспехе на 50 % экономических Ельцина винить просто глупо. И богатырь, и народ пребывали в конце 80-х годов в плену иллюзий и мифов, которых хватило аж до 1993 года. И главная иллюзия была в том, что булки растут на деревьях, а творог добывается из вареников. После 70 лет каторжного безделья (работать народ совсем отвык, но ведь провел он это время не в парке, а в ГУЛАГе) демократическая революция снизу (то есть сознательное решение пройти через реформы, как сквозь огонь, и прорваться; решение кормить себя самому, содрав с плеч траченную молью шубу государства) не просматривалась. Да, для революций снизу, революций не кровавых, а благотворных, нужен очень высокий уровень подготовки гражданского общества. Американская революция XVIII века и революция во Фландрии в XVI веке — вот пока и все примеры. А для успешной «революции сверху» нужна или сакральная власть (хотя, если она не будет зверской, все равно ничего не получится, как не получилось у Александра II или Григория Отрепьева), или подсобная и абсолютно послушная военная сила. Как у Пиночета в Чили или Франко в Испании. Как у генерала Макартура в Японии. Как у союзников после 1945 года в Германии. А у бедного Ельцина ничего в руках не было, кроме «несокрушимой» и «легендарной», да вдобавок еще краснознаменной.

Скажем, реформы были позарез нужны 5 % населения. Здесь бы и Моисей растерялся. Если бы можно было хотя бы увести в пустыню этих немногих! Но вакантной пустыни поблизости не нашлось. И Ельцин десять лет водил свои 5 % не по пустыне, а по Российской Федерации, а 95 % ее населения вообще хотели, чтобы она осталась Египтом, и сначала требовали манны небесной, а после и перепелов. Они тыкали пальцами в несчастные 5 %, и умерли не те, кто на свет появился рабами; на смерть оказались обреченными рожденные свободными. А потом 95 % проголосовали за фараона. И фараон повел всех обратно в страну пирамид. Вот веселенькая история наших реформ. Когда имеешь дело с рабами, вопрос упирается в манну небесную, потому что умение добывать себе средства к существованию — это удел свободных, и они горды этим уделом и за манной даже не станут наклоняться.

Но былинный элемент закончился, когда Идолище Поганое в виде железного Феликса было повергнуто ниц, а Кощеи Бессмертные в виде ГКЧП были побеждены и посажены обратно в яйцо (в Лефортово). И тогда возник вопрос меню: ням-ням. Капитализм оказался делом более сложным и менее однозначным, чем радостное удовлетворение потребностей в западных супермаркетах. Горькая истина «как потопаешь, так и полопаешь» превратила многих участников демократических митингов на Манежной в столь же рьяных участников левых и национал-патриотических митингов. На повестке дня оказалась гражданская война. Ее торжественное открытие страна наблюдала на своих экранах 3 и 4 октября 1993 года. Здесь еще раз понадобилась богатырская булава. И Ельцин спас страну от немедленной и кровавой реставрации коммуно-фашистского режима. 150 убитых — это плохо, но в случае победы Руцкого и Хасбулатова было бы не 150 трупов, а 150 тысяч по крайней мере. Мог ли Ельцин принудить, заставить, навязать демократию и рынок западного, а не латиноамериканского типа, словом, провести революцию сверху с десоветизацией, декоммунизацией и денацификацией? И какова была бы цена вопроса? По карману ли оказались бы эти расценки правозащитникам, демократам, Западу?

Для начала пришлось бы ввести президентское правление этак лет на пять и не проводить ни парламентские, ни президентские выборы, а Конституцию в этих разделах после принятия положить под сукно. Для подавления нацистских и коммунистических тенденций (и действий) местных властей в регионах (Кондратенко — в Краснодарском крае, Наздратенко — во Владивостоке, коммунисты — в Ульяновске, Шаймиев — в Татарстане, Илюмжинов — в Калмыкии, Рахимов — в Башкирии) пришлось бы вводить туда войска и везти этих господ в цепях в Москву, как когда-то Пугачева, потому что неразумный электорат раз за разом избирал именно их. Проводить реформы до конца — это значит голодные бунты, массовые беспорядки, Ленский расстрел, 9 января, полный запрет коммунистической и националистической деятельности, аресты лидеров красно-коричневых. Свои войска здесь не пригодились бы: армия у нас глубоко народная: каков народ, такова и армия. Пришлось бы просить войска у НАТО. Реформы стоили бы большой крови. Я знаю людей, которые пошли бы на это и были бы правы. При этом Запад Ельцина бы резко осудил, а демократы правозащитного толка закидали бы дохлыми кошками. Ельцин оказался слишком добрым и слишком демократичным правителем. Он побоялся ступить на этот лед и остановился. Даже Ленина побоялся вынести из мавзолея, даже звезды побоялся отцепить от Кремля. Побоялся гражданской войны. Трусость это или государственная мудрость? Я не считаю осторожность добродетелью, но большинство политиков Ельцина поймут.

Чеченская война — это тоже остатки богатырской слепой удали и богатырской близорукой глупости. Ельцин решил, что чеченцы — это что-то вроде половцев, себя вообразил князем Игорем, а в Грозном, с его точки зрения, размещался «тьмутараканский болван». Когда ослепление прошло, у Ельцина хватило мужества сделать шаг назад, к Хасавюрту. Правда, было уже поздно. И Чечня, и Россия были покалечены этой войной непоправимо, а кровь, пролитая в Чечне российской демократией, отравила всю страну и уничтожила ее демократические перспективы. Но в 1996 году Ельцин нанес еще один удар коммунистической гидре. Гидра пошатнулась, и коммунист теперь едва ли победит на наших президентских выборах. Ведь Ельцин не просто прорубил окно в Европу: он обрушил и стены, и крышу советского дома, он разрубил гордиев узел под названием СССР, и едва ли эта конструкция сложится вновь. Да и коммунизм в России едва ли будут строить когда-нибудь: Ельцин показал людям деньги, эту новую игрушку, и большинство теперь верит только в «бабло» и делиться ни с кем ничем не хочет. Советскую реальность Ельцин разгромил, а для построения иной, лучшей реальности просто не хватило стройматериала. После чего богатырь взобрался обратно на печку, предварительно передав власть одному талантливому отроку из племени кощеев. На богатыря не нужен нож, ему немного подпоешь, и делай с ним что хошь.

Ельцин — это единственный подарок, который сделал России XX век. Он заслужил не просто памятник, но целый мемориальный комплекс.

Наша повесть безвременья, в отличие от «Повести временных лет», толковавшей о князьях, повествует о монархах. Когда можно на кого-то смачно возложить ответственность, потому что у монарха такая работа: он отвечает за все, в том числе и за Политковскую и Литвиненко; он и дров нарубил, он и печку протопил, он и кашу наварил. Ему и расхлебывать. Сегодня все хватаются за шапку Мономаха, и нет отбоя от преемников, возникла целая биржа. И никто и не помышляет о том, что шапка Мономаха действительно тяжела. Исторически. «Отвечают в потомстве», — вот вердикт. Хрущев уже начал отвечать и за Венгрию, и за Новочеркасск, и за подавление Берлинского восстания, и за ужесточение режима в лагерях. Оттепель с сосульками, и кому-то эти сосульки больно дали по голове. Михаилу Сергеевичу предстоит отвечать и за Вильнюс–91, и за Баку–90, и за Тбилиси–89. Александр Освободитель тоже отвечает: за подавление Польского восстания и за неумение разрешить конфликт со студенческой молодежью, что привело к виселицам и террору. Несмотря на наши молитвы, Борису Ельцину придется отвечать за Чечню и за так искусно выбранного им преемника.

Это маленькие сюрпризы шапки Мономаха для тех, у кого исторически сложился положительный баланс, кто ходит у истории в отличниках, кому ставят памятники на площади. Представьте же себе участь монарха, который не дал ничего, а только отнимал.

В нашей истории есть странная пара. Между ними — полтора столетия. Но они идентичны и видом, и повадками, и методами, и сверхзадачами. Это Николай I и Владимир Путин. Два агента влияния Вечного Полюса, державной Гипербореи, два Снежных Короля, два генератора Холода. Участь второго прочитывается в участи первого, а она была жестока. Александр I восстановил (после шокового царствования Павла I) либерализм екатерининских времен. Это было так утешительно, когда он сказал: «При мне все будет как при бабушке». Правда, мудрая бабушка Аракчеева себе не завела, Потемкиным, достаточно прогрессивным, ограничилась, да и Шешковский при ней по струночке ходил. Ее жертвы — Радищев и Новиков, отсидевший за масонство.

На этой магистральной шкале, шкале Добра и Зла, Света и Тьмы, Свободы и Рабства, светильников и гасильников, Николаю I и Владимиру Путину не поздоровится в потомстве.

Морозом выпитые лужи
Чисты и хрупки, как хрусталь;
Дороги грязно-неуклюжи,
И воздух сковывает сталь.

Вот так русская поэзия XX века (Игорь Северянин), приложенная к 1825–1855 годам, помогает нам понять двух самодержцев. Это был финал царствования Николая. Все, что он наработал: поражение в Крымской войне, потеря Севастополя и Черноморского флота и как результат — самоубийство, смерть от яда без всякого полония, попросту. Двухтысячный год и далее — пока открытый финал. Но там и здесь самодержавие, натужное, заорганизованное, помпезное; бездушное государственное православие и заигрывание с народом в самой опасной форме. Потакание народным порокам и заблуждениям, а не народной добродетели и правоте. Вот «формула 1» двух царствований.

Трудно усомниться в царском, монархическом стиле власти Путина. Недаром он так долго, невыносимо долго шествовал по красной дорожке в раззолоченных анфиладах Кремля, переполненных толпами раболепных зевак при первой инаугурации; а как при второй камера смаковала проезд блестящего кортежа машин со всех точек (и с разбега, и на месте, и двумя ногами вместе). И Николай, и Путин — фанатики власти, голой власти, власти ради власти, власти, не сдобренной ничем, никакой пользой ни для кого.

Сравните оба царствования, и вы, скорее, найдете извинения для Николая I, насмерть напуганного Сенатской площадью, чем для Путина, пригретого Ельциным на груди и не имевшего противников более страшных, чем бизнесмен Ходорковский или демократы, такие тихие и травоядные, с плакатами, а не ружьями в руках. Оба самодержца не были рождены для трона и сумели получить верховную власть путем больших интриг, большой политической ловкости и явного умственного превосходства над своим окружением (и над своим доверчивым патроном). Горько говорить об этом, но Путин так же ловко и умно обошел Ельцина, как Николай I обошел Константина, имевшего все законные права на трон, но добровольно, по наивности и легкомыслию, уступившего этот трон младшему брату.

Николай I, как сумасшедший, принялся завинчивать гайки, отменять университетские вольности; задушил еле родившуюся прессу, зашиб литературу цензурой, повесил или сгноил декабристов; начал обращать евреев в православную веру. Он яростно и безуспешно воевал на Кавказе, лез не в свое дело в Европе, вел себя по-хамски с Францией, поссорился с Западом настолько, что Англия и Франция поддержали Турцию (Крымская война и началась-то для того, чтобы отстоять право Турции на существование от угроз вконец зарвавшейся России.)

Создав вертикаль власти, он заодно создал мощную бюрократию, бесчисленные департаменты и мундиры для штатских (так называемый вицмундир; и учителя, и чиновники имели свои мундиры). В результате все дела запутались окончательно, инициатива была забита на корню, коллежские регистраторы превратились в пешек, а сам император жаловался, что Россией правит не он, а двадцать пять тысяч столоначальников. Холодный взгляд Николая, по словам Герцена, гипнотизировал, как взгляд горгоны Медузы. При этом Николай умело разыгрывал европейца: щадил и берег Пушкина, терпел его фронду; говорил, ясное дело, на европейских языках, был галантен даже с женами декабристов, казнил только пятерых, хотя Сенат и Следственная комиссия предлагали и четвертование, и казнь нескольких десятков заговорщиков.

В этом прейскуранте не видите ли вы тщетную и столь же фанатичную попытку Путина установить в России новый железный порядок, Ordnung? Кстати, именно Николай I ввел так называемые спецслужбы: жандармы, сыск и знаменитое III отделение еще более знаменитой Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, которая пережила века и режимы, плавно преобразуясь то в ЦК КПСС, то в Администрацию Президента…

Все это отравило жизнь интеллигенции, но не спасло ни Александра II, ни империю. Очень скверные отношения с Польшей и подавление Польского восстания 1830 года тоже в путинском духе. Только вот НАТО — это покруче Наполеона и его охранной грамоты, выданной Польше. Теперь Польша и даже Латвия с Эстонией могут дергать российского самодержца за усы, но полки уже не двинуть, и придется проглотить то, что Николай немедленно покарал бы с помощью российской армии.

Вот, сравните методику двух царей. Я не шучу: и исполинская, богатырская, бесшабашная сила Ельцина, и жестокое и злобное путинское коварство — абсолютно монархического толка, и любая абсолютная власть в России сразу же приобретает древние византийские очертания. Устремления Путина и Николая абсолютно идентичны. III отделение царя и чекисты президента. ЮКОС — это путинские декабристы, молчаливое восстание бизнеса против абсолютной власти государства. Подавлено, как в 1825 году. И даже более жестоко. Ведь Светлана Бахмина — скорее, декабристка, чем декабрист. Но она загремела на каторгу на семь лет. Николаю же и в голову не пришло арестовывать Трубецкую или Волконскую. Путинская цензура оказалась опять-таки хуже николаевской: он довел журналистов до самоцензуры. И разве не ведет Путин кавказскую войну, разве он не поссорил Россию с Западом, не заронил к нам недоверие на века? Как там у Нателлы Болтянской? «Он говорит полезные и нужные слова, закручивая гаечку за гаечкой».

Бог послал Николаю Пушкина в биографы; к Путину Бог приставил сразу двоих, Нателлу Болтянскую и Виктора Шендеровича, уже успевшего обозвать его и «крошкой Цахесом», и «желтым земляным червяком». Но я не считаю Путина ничтожеством. Он черный маг, Темный из «Дневного дозора». Он воззвал к силам Зла: к мощи государства, и произошла катастрофа, и вскрылись могилы, и мертвецы темных и зверских эпох поползли обратно с погостов.

В Истории они будут рядом, Путин и Николай I, оба бесплодные, как евангельская иссохшая смоковница. Им не будет памятников посмертно, когда Время смоет подхалимские портреты и статуэтки, потому что нечего будет вспомнить: они ничего не оставили на земле, кроме ужаса и стыда за державу. Ну что же, сон декабриста продолжается, по Мандельштаму: «Еще волнуются живые голоса о сладкой вольности гражданства!» История России циклична, и как николаевский, так и путинский звездный час самодержавия сменится временами, когда будет возможен выход из круга, в котором мы топчемся уже пятый век.

Валерия Новодворская