Байстрюк

Безрассудная ненависть постоянно жила в нем. Старые и новые обиды, словно кровоточащие раны, разъедали его мозг и волю…

…Колодец. Чернота внизу. Крепкая рука, сжимающая его горло.

– Сейчас ты будешь там… Удавил мою кошку!

Эхом отзывается бездна.

Били долго и часто. Он не мог сосчитать этих ударов. Все темнело в глазах, и боль пропадала сама по себе, будто тело улетало куда-то.

Но потом всегда чувствовал на себе теплые руки матери и что-то холодное на опухшем лице.

– Ну что ты опять натворил?

– Не знаю, они сами…

– Боязно мне, сынок, когда деревня ненавидит… Ох и боязно…

Он оправдывался:

– Не могу выносить этих людей, не могу… Ненавижу их!

И матери грешно думалось: «Может, лучше бы он задохнулся тогда при родах от травмы и перевязанной пуповины?!» Ей было страшно от того, кого произвела она на свет, и все чаще и чаще она, сгорбленная, застывала перед репродукцией иконы Богоматери, вырезанной из журнала.

Его мать Катерина была родом из деревни Александрия. Вроде бы всего несколько домов обозвали так в тридцать девятом. В колхоз тогда насильно согнали несколько хуторов. В деревне этой не по своей воле оказался и дед Катерины, основатель рода Трофим Лукашенко со своей женой. Деду не повезло – остался он бобылем перед самой войной да четверо детей. После войны деревня пьянствовала и голодала. Как-то Катерина, осмелившись, подошла к отцу:

– Батька, прости меня…

– Чего? – отозвался тот, едва разлепив глаза от пьяной дремоты.

– Не могу я больше тут, в город подамся.

– Подавайся, мне все равно конец. И остальных забирай. Не выдержим мы тут, всем конец придет.

Катерина поехала в Оршу. Там на льнокомбинате набирали девчат. Стала учиться на ленточницу.

Он хорошо помнил этот невеселый рассказ матери. Он все помнил, даже то, что хочется поскорее забыть.

Вот их класс вывезли убирать картошку. Все в поле, а он на верхушке дерева воет по-волчьи. Обучил его этому вечно пьяный брат матери Трофим. Этот Трофим предрекал его будущее: «Дебильный ты, Сашка, но настырный – всех нас в роду превзойдешь». Учитель немецкого языка Акминский картошку копал со всеми вместе: «Это хлеб наш белорусский, ему замены нет». Ненавидел он этого Акминского уже давно. С тех пор, как тот устроил выволочку ученику Саше Лукашенко за доносительство на товарищей по школе.

«На тебе, фашист поганый!» – схватил камень, и прямо в глаз. Эдуард Владимирович от боли и неожиданности на землю рухнул.

– Ты что делаешь? – накинулись на Сашу дети с ведрами. Кто-то вмазал ему в поддых.

– Байстрюк есть байстрюк!

– Отпустите его, не говорите так больше. – Акминский разнимал дерущихся.

До хаты пробирался чужими садами. Под ногами катились яблоки, мешали идти. Он их тоже ненавидел.

– Мама, я байстрюк?

– Да ты о чем, сынок?

– Я про батьку. Был он или нет?

Катерина погладила сына по голове:

– Был у тебя батька. Если б не был, то и тебя не было бы… Но не наш деревенский, не нашей крови… Кровь, сынок, не выбирают…

– А почему я байстрюк?

– Так глупости это все. Каждый ребенок байстрюк, если батьки не знает.

– А я почему не знаю?

– Немаулятка ты был. А батька Гриша – цыган он по роду, так тебя и не увидел. На льнокомбинате он очес вывозил. Нормальный батька, только с одним глазом… А цыгане, знай, сынок, не все воры да обманщики.

– Почему же он не с нами?

– Катерина задумалась, помолчала.

– Не один он был… С бабой, семьей большой… Да и без глаза… Цыган. Как такого в деревню нашу тащить? Да и он не захотел.

– Когда его встречу – убью.

– Катерина вздрогнула.

– Так нельзя про людей говорить, особливо про батьку.

Он насупился, схватил топорище и швырнул в стену.

– Я бы его, цыгана, вот так, вот так. Не называли бы меня байстрюком.

– Да опомнись ты. Мать я твоя, дом у тебя есть, веска, люди наши…

– Сволочи они все.

– Не слушаешь ты меня, сынок. Не знаю, как и объяснить тебе все.

– Да ладно, ну дурень я, ну отпетый дурень.

– Не надо так, поберегись ты, чума над тобой летает. Я сон видела: чума прямо над головой.

– А ты не боись, мать. Только я доберусь до них, уж доберусь.