Глава XII

Герасимов и Столыпин — новые полицейские руководители Азефа

Через несколько дней после открытия Госуд. Думы в Москве собрался Совет Партии социалистов-революционеров, который единогласно высказался за приостановку террористической борьбы. Но так как настоящей веры в готовность правительства пойти на соглашение с Госуд. Думой ни у кого не было, то одновременно Совет дал Центральному Комитету право своею властью, не дожидаясь следующего собрания Совета, возобновить террор в тот момент, когда этого потребуют интересы революции.

Азеф участвовал в этих заседаниях Совета. Его отношение к вопросу о приостановке террора было двойственным: в разговорах с «боевиками» он фрондировал против этого решения, продолжая свою линию внесения трений между Центральным Комитетом и Боевой Организацией; в беседах же с руководителями Центрального Комитета он не только поддерживал предложение о временной приостановке террора, но порою шел дальше и говорил, что, по его мнению, роль революционных партий вообще закончена, что теперь политическое развитие страны пойдет под руководством либералов.

Принятому Советом решению Азеф во всяком случае подчинился и Боевую Организацию временно распустил. По существу, для него этот роспуск был лучшим выходом: приостановка террористической борьбы давала ему время для того, чтобы спокойно и на досуге разобраться в той новой обстановке, которая складывалась для его полицейской работы. А эта обстановка, действительно, стала совершенно новой, в которой совсем непригодными оказывались старые, в течении ряда лет Азефом испытанные приемы ведения двойной игры.

Перемены, происходившие в составе правительства, не могли не отразиться и на личном составе руководителей политической полиции. Во главе министерства внутренних дел, которому в конечном итоге была подчинена вся политическая полиция, встал совершенно новый для чиновного Петербурга человек, — П. А. Столыпин, который в начале чувствовал себя еще очень непрочно среди верхов столичной бюрократии и делал много усилий для того, чтобы окружить себя людьми, на преданность которых он мог положиться. В первую очередь им был обновлен руководящий состав Департамента Полиции. Рачковский был сначала отстранен от дел фактически, а вскоре затем, с начала июня 1906 года, уволен и формально.

Причиной удаления была отнюдь не роль Рачковского в деле организации погромов, — роль, которая как раз в эти дни стала достоянием гласности. Об этой стороне деятельности Рачковского Столыпин был осведомлен вполне точно: А. А. Лопухин, раскрывший эти «подвиги» Рачковского, был другом детства Столыпина и не замедлил информировать о них последнего. Это ни в малой степени не помешало Столыпину взять Рачковского под свою защиту, когда вопрос о действиях последнего был вынесен на трибуну Госуд. Думы. Причины были просты: за спиною Рачковского в этой его погромной деятельности стояли ближайшие к царю лица; ей помогал сам царь, совершенно недвусмысленно дававший понять вновь назначаемым губернаторам, что он будет рад, если количество евреев в их губерниях в результате погромов будет несколько сокращено. Столыпин все это знал, — и понимал, что, беря в этом вопросе под свою защиту Рачковского, он содействует укреплению личного к нему доверия царя. Но те самые придворные связи Рачковского, которые заставляли Столыпина защищать его прошлую деятельность, делали его с точки зрения Столыпина непригодным для роли руководителя политической полиции в настоящем: имея такие связи, Рачковский всегда был склонен вести свою собственную политику, не во всем согласованную с желанием министра, — а это меньше всего входило в расчеты Столыпина. Руководителем политической полиции последний хотел иметь человека, который был бы целиком и полностью предан ему и только ему одному.

Особенно непригодным для этой роли Рачковского делала его близкая связь с Треповым, который как раз в тот момент пытался уговорить Царя согласиться на создание «думского министерства» без Столыпина. Таким образом, — по злой иронии судьбы, — организатор погромов Рачковский эту новую, — и теперь уже окончательную, — служебную аварию потерпел в качестве возможного союзника сторонников либерального курса.

На место Рачковского в Департамент были призваны новые для политической полиции люди, — Трусевич и др., — мало знакомые с делом полицейского розыска и потому не игравшие самостоятельной роли. Фактически же центральной фигурой в деле руководства политической полицией стал начальник Охранного Отделения в Петербурге полк. Герасимов.

Этот последний действительно был весьма крупной звездой на охранном небосклоне. В истории русской политической полиции последних перед революцией десятилетий он сыграл одну из самых значительных ролей.

В те годы он был сравнительно молод (он родился в 1861 г.), инициативен и энергичен, смел до авантюризма, самоуверен до дерзости, — и в добавление ко всему полон честолюбивых планов, в борьбе за осуществление которых он менее всего склонен был считаться с количеством чужих отдавленных ног.

Плебей по происхождению (его отец был из податного сословия: казак-украинец) он в жандармы пошел для того, чтобы сделать карьеру. В своей ранней молодости, учеником реального училища в Харькове, он имел некоторое касательство к революционным кружкам учащейся молодежи. Кое-кто из его школьных товарищей позднее играл видную роль в революционном движении, напр., И. И. Мейснер, недавно скончавшийся в Берлине. Сам Герасимов в этих кружках не засиделся: путь тюрем и ссылок меньше всего казался ему привлекательным. Потерпев неудачу на попытке пробиться в инженеры, Герасимов пошел в юнкерское училище и затем в течение нескольких лет тянул офицерскую лямку в одном из резервных пехотных батальонов. Эта служба не удовлетворяла, и не могла удовлетворять: монотонная, скучная жизнь и притом без надежд сделать карьеру в будущем. Выскочить из колеи оказалось возможным в одном направлении: перейти в корпус жандармов. Этот переход Герасимову дался не легко.

Конец 1880-х годов был периодом общей борьбы с «кухаркиными детьми». Офицерский состав корпуса жандармов с особым старанием стремились заполнять одними только дворянами.

Плебеям, к числу которых принадлежал Герасимов, ставили разного рода препятствия. С большим трудом удалось пробиться в начале. Нелегко было и двигаться по служебной лестнице позднее. Мужицкая напористость, с одной стороны, обнаружившиеся полицейские таланты, с другой, — помогали преодолевать препятствия. К началу 1900-х г.г. положение стало много лучшим: когда революционное движение разрослось, начальству стало не до справок о «социальном происхождении» жандармских офицеров, способных вести борьбу против этого движения. В феврале 1905 г., — в период, когда дело полицейского сыска разваливалось по всей империи и когда с ним особенно плохо было в Петербурге, — Герасимов получил назначение на пост начальника петербургского Охранного Отделения.

Это был один из наиболее ответственных постов в русской политической полиции вообще. Герасимов быстро сумел сделать его еще более ответственным.

Особенно сильно он выдвинулся в октябре-декабре 1905 г. Растерянность среди руководителей политической полиции в тот период достигла высших пределов. Департамент Полиции боялся принять какие-либо меры для подавления вырвавшегося наружу революционного движения. Революционная агитация велась открыто, захватывая все новые и новые слои и расшатывая последние устои старой власти. Герасимов был тем, кто настаивал на переходе к репрессиям. По его рассказам, он тогда считал, что перед властью стоит один выбор: «или мы будем, — как писали в их газетах, — служить революционным украшением петербургских фонарей, или их пошлем в тюрьмы и на виселицу».

В первую очередь он требовал немедленного ареста петербургского Совета Рабочих Депутатов. Руководители Департамента Полиции, во главе с Вуичем и Рачковским, были против этих арестов: они опасались, что последние вызовут революционный взрыв, для подавления которого у правительства нет надежных сил. Герасимову пришлось выдержать жестокую борьбу. По его настоянию было созвано специальное междуведомственное совещание для всестороннего обсуждения вопроса.

Председателем его был Щегловитов, — будущий министр юстиции в годы жесточайшей реакции, расстрелянный в сентябре 1918 г. в Москве по приговору Чрезвычайной Комиссии. Это совещание почти полностью встало на точку зрения Департамента Полиции. Только один представитель прокуратуры, известный позднее обвинитель по политическим процессам, Камышанский, поддержал Герасимова. Большинство приняло решения, в которых высказалось против немедленного ареста Совета, и наметило программу мер, которые, по его мнению, должны были смягчить опасности революционной агитации, без применения крутых репрессий.

Поражение на этом совещании не остановило Герасимова, — он отправился к министру внутренних дел Дурново для того, чтобы лично защищать свою точку зрения. Здесь его также ждала неудача: выслушав Герасимова и ознакомившись с протоколом совещания, Дурново заявил, что он все же присоединяется к мнению большинства этого последнего. В этот последний момент, по рассказам Герасимова, в дело вмешался министр юстиции Акимов, который присутствовал при докладе Герасимова, но до сих пор никак не проявлял своего к нему отношения. Услышав решение Дурново, Акимов вышел из состояния пассивного наблюдателя и заявил, что со своей стороны он целиком присоединяется к мнению Герасимова: «положение действительно таково, что медлить нельзя: или мы их, или они нас.» И так как Дурново все еще колебался, то Акимов заявил, что в таком случае он берет ответственность на себя, и в качестве генерал-прокурора империи тут же на своем блокноте написал полномочие Герасимову на производство всех тех обысков и арестов, которые последнему кажутся необходимыми. Так. — по рассказам Герасимова, была в декабре 1905 г. решена судьба петербургского Совета Рабочих Депутатов.

Как известно, аресты тогда прошли с точки зрения правительства благополучно: в Петербурге совсем никакого взрыва не произошло, восстания в Москве и в провинции были подавлены сравнительно легко. Из докладов с мест вскоре стало ясным, что замедление с репрессиями значительно понизило бы шансы правительства в борьбе с революцией. После этого Дурново проникся большим уважением к полицейским талантам Герасимова и начал всячески его выдвигать, открыто называя его самым крупным из Деятелей политического розыска того времени.

Жаловаться на плохую карьеру теперь не было оснований, но аппетит приходит во время еды. Уже достигнутое казалось недостаточным, — тем более, что в работе все еще приходилось считаться с инструктивными указаниями Департамента, к руководителям которого Герасимов и тогда и после относился с пренебрежительным презрением, не стесняясь называть их «высокопревосходительными господами с куриными мозгами.» (Именно так отзывался он о них в беседах с А. А. Петровым-Воскресенским (см. «Записки» последнего, стр. 178).).

От этой зависимости от Департамента Герасимова освободил Столыпин, быстро понявший, как важно для него иметь целиком на своей стороне начальника политической полиции в столице. Герасимов получил такие права и приобрел такое влияние, которого ни раньше, ни позднее не имел ни один из начальников Охранного Отделения в Петербурге. Департамент Полиции был оттеснен на второй план. Ни о каком контроле с его стороны над Герасимовым не могло быть и речи. Герасимов делал все, что хотел, и диктовал свою волю Департаменту. Вся центральная агентура, — т. е. все секретные сотрудники, которых полиция имела в центральных организациях революционных партий, — перешла в его руки. Обо всех своих действиях Департамент должен был предварительно сноситься с Герасимовым. Наученные опытом, руководители Охранных Отделений на местах в наиболее важных вопросах предпочитали советоваться не с Департаментом, а именно с Герасимовым, — совместно с которым они затем решали, нужно ли о данном деле информировать Департамент, или предпочтительнее оставить его в неведении.

Охранное Отделение в Петербурге на время стало фактическим центром всего политического розыска в империи, — и Столыпин был единственным, кому был на деле подчинен начальник этого Отделения: Герасимов регулярно делал ему устные доклады обо всем, что представляло мало-мальски значительный интерес в области политического розыска, — в наиболее острые периоды такие доклады им делались каждый день. Особенно подробно Герасимов должен был сообщать обо всем, что Охранному Отделению становилось известным из области внутренней жизни центральных организаций революционных партий: жизнью этих последних Столыпин весьма интересовался и за нею внимательно следил. С подобной же полнотою его приходилось информировать относительно внутренней жизни левых фракций Госуд. Дум. Входил он и во все детали политического розыска в узком значении этого слова, — поскольку речь шла о событиях и людях центрального значения, — и порою давал прямые указания относительно того, кто именно должен быть арестован, чей арест, наоборот, может быть отложен. Фактически в течение всего этого периода, — т. е. с лета 1906 г. и до ухода Герасимова с поста начальника петербургского Охранного Отделения в 1909 г., — именно Столыпин лично был верховным политическим руководителем этого Отделения, а вместе с тем и центрального политического розыска по всей империи.

Основное, на чем сосредоточил свое внимание Герасимов, когда получил возможность ставить дело розыска по своему усмотрению, была организация центральной внутренней агентуры в революционных партиях, без каковой агентуры он считал дело борьбы с революционным движением вообще безнадежным.

Но официальная точка зрения, господствовавшая в Департаменте Полиции, о пределах допустимого применения внутренней агентуры, по мнению Герасимова, по рукам и ногам связывала руководителей политического розыска. Согласно этой официальной точке зрения, идеалом считалось, когда агент не принимает непосредственного участия в деятельности революционных организаций и не входит в их состав, а в частном порядке получает нужные для полиции сведения от тех членов таких организаций, доверием которых он пользуется в силу своих хороших личных с ними отношений. Мало желательным, но допустимым считалось участие агента в организациях второстепенного значения, в которых они должны были играть подчиненную роль, в случае нужды исполняя поручения руководителей, но ни в коем случае не руководя сами деятельностью других. И уже совершенно недопустимым считалось участие агентов в центральных организациях, которые руководят деятельностью больших партий и союзов, инструктируют и направляют их работу, дают другим ответственные поручения и т. д.

Таковы были официальные нормы. На практике они никогда не соблюдались. Полицейские руководители в ряде случаев давали прямые инструкции своим агентам входить в состав руководящих революционных организаций; выше мы видели, что именно так обстояло дело с Азефом, который в 1902 г. вошел в состав Боевой Организации по прямому указанию руководителей Департамента и даже самого министра Плеве. Но, поступая так, руководители политического розыска на эти свои действия сами смотрели, как на быть может неизбежное, но во всяком случае несомненное нарушение законных норм, — как на своего рода секретную болезнь, избежать которой порой бывает невозможно, но скрывать которую необходимо даже от самых близких. Поэтому очень часто между агентом и его полицейским руководителем устанавливалось молчаливое соглашение: агент входил в состав нужной организации, но своему руководителю об этом формально не сообщал, продолжая номинально числиться «сочувствующим»; руководитель же, превосходно понимавший в чем дело, делал вид, что верит этой благочестивой версии.

Герасимов считал подобный порядок и ошибочным и опасным с точки зрения полиции: контролировать действия агента, положение которого внутри революционной организации официально не известно, было, естественно, более трудно, чем контролировать деятельность агента, роль которого была полиции точно известна; возможность всякого рода злоупотреблений в этом случае была несравненно большей; полнота же использования этого агента полицией несравненно меньшей. Поэтому Герасимов поставил своей задачей легализовать «секретную болезнь» центральной агентуры. Он не только разрешал своим агентам вступать в центральные организации революционных партий, но и прямо толкал их на это, — ставя их в то же время под возможно более тщательный взаимный контроль и делая каждого из них так сказать ответственным перед полицией за всю деятельность соответствующей организации.

Легализуя центральную агентуру, Герасимов, наряду с тем, вводил значительные изменения и в тактику полиции по отношению к тем центрам революционных партий, в составе которых он имел своих агентов. И в прежние времена, как уже указано выше, полиция арестовывала далеко не всех тех революционеров, относительно деятельности которых она была осведомлена.

Но задачей полиции во всех подобных случаях бывало через отдельных, ей известных революционеров добраться до самого центра данной организации, выяснить весь руководящий состав последней, — для того, чтобы затем одним ударом вырвать ее всю, с корнем. Именно такова была система Зубатова.

Герасимов, наоборот, ввел систему сознательного оберегания от арестов тех центров революционных организаций, в составе которых он имел вполне надежных агентов. Мотивировал он эту свою тактику следующими соображениями: в обстановке, когда революционное движение носит массовый характер, — а именно так обстояло дело в те годы, о которых сейчас идет речь, — уничтожить полностью революционные организации нельзя. Переарестовать всех революционеров нет никакой возможности. На место арестованных членов центральной группы всегда найдутся новые добровольцы, которые восстановят разбитую организацию. Но агента полиции, который входил в состав арестованного центра, всякий такой арест неизбежно ставит под удар: если он арестован вместе с другими, то он на время выходит из числа активных сотрудников полиции; если он оставлен на свободе, то весьма вероятно, что на него может пасть тень подозрения. Поэтому в результате ареста организация существовать не перестанет, но имеется много шансов, что старый агент, осведомлявший полицию относительно ее деятельности, выйдет из строя. Чтобы быть в курсе работ этой организации в ее новом составе, полиции придется искать нового агента, — а такие поиски нелегки, они во всяком случае всегда отнимают некоторое время, в течение которого организация останется без внутреннего осведомителя и ее работа, следовательно, будет идти вне контроля полиции. В виду всего этого, по мнению Герасимова, подобного рода аресты с точки зрения полицейского розыска только вредны.

Полиция должна идти совсем иным путем. Организационных центров, поскольку в их составе имеется хорошая агентура, не следует разбивать арестами. Их нужно, наоборот, даже оберегать, — для того, чтобы держать под постоянным и самым тщательным контролем и иметь возможность во всякое время парализовать наиболее вредные проявления их деятельности. Если такая организация ставит, например, тайную типографию, заводит динамитную лабораторию, устраивает склад оружия, взрывчатых веществ и т. д., то полиция должна производить аресты лиц, непосредственно прикосновенных к данным предприятиям, не затрагивая руководящего центра организации, как целого. Вполне возможно производить и аресты отдельных членов центра, — особенно тех, чья деятельность становится чрезмерно вредной, — но такие аресты нужно производить постепенно, как аресты индивидуальные, и при том, конечно, считаясь с последствиями этих арестов для внутриорганизационного положения агента. Члены, особенно хорошо относящиеся к последнему, должны по возможности оберегаться; наоборот, его внутриорганизационные противники должны при первой же возможности изыматься из обращения. Производство ареста центральной организации, как целого, допустимо только в особо важных случаях, — напр., в моменты острых политических кризисов, когда ожидаются особо важные выступления данной организации, предотвратить которые может арест руководящей ячейки, который внесет разброд в ряды организации.

Далеко не все в этой системе было ново.

Отдельные элементы ее можно найти в практике многих видных деятелей полицейского сыска более ранних периодов. Герасимов только объединил эти элементы в одно целое, связал отдельные положения в сравнительно стройную систему. В своем законченном виде, логически додуманном до конца, это была настоящая полицейская утопия: все центры всех революционных организаций должны были бы существовать, как бы посаженные под стеклянные колпаки; каждый шаг их известен полиции, которая решает, что одно проявление их деятельности, с ее точки зрения менее опасное, она допустит; другое, более вредное, пресечет в корне; одному из членов организации дозволит писать прокламации и выступать с речами на митингах, так как он менее талантлив и его выступления производят меньше впечатления, а другого, более даровитого, посадит в тюрьму.

По рассказам Герасимова, осуществлять на практике эту свою систему организации полицейского розыска он начал еще до появления Столыпина на посту министра внутренних дел, но ему все время приходилось натыкаться на сопротивление со стороны старых руководителей Департамента, которые считали недопустимыми вводимые Герасимовым новшества. Отрицательное отношение к последним они пытались внушить и Столыпину, который в начале тоже с большой опаской смотрел на эксперименты Герасимова. Но затем вскоре, — и это Герасимов ставит в большую заслугу Столыпину, — последний понял все преимущества системы Герасимова и дал ему carte blanche.

Конечно, несмотря на неограниченные полномочия и почти столь же неограниченные кредиты, провести в жизнь полностью свою систему Герасимову не удалось: утопии, даже полицейские, не так то легко воплощаются в действительность. Но изложенными принципами он руководствовался неукоснительно и смог достичь, по его мнению, весьма значительных результатов: целый ряд революционных центров им был поставлен под самый тщательный контроль (По утверждению Герасимова, из числа секретных агентов центрального значения, которые работали под его руководством, далеко не все были позднее раскрыты. Роль целого ряда из них до настоящего времени остается совершенно неизвестной. Объясняется это тем, что никаких сведений о них Герасимов в свое время в Департамент не представлял (а именно на основании сведений Департамента в 1917 г. были раскрыты имена большинства обнаруженных агентов по Петербургу, так как архив самого петербургского Охранного Отделения почти целиком погиб в дни революции), сношения с ними поддерживал только сам лично, никто другой их не знал, а после ухода Герасимова с поста начальника Охранного Отделения они так же оставили свою полицейскую работу: Герасимов рассказывает, что, уходя из Охранного Отделения, он предложил наиболее ответственным из своих агентов решить, хотят ли они быть переданными его преемнику или предпочитают оставить службу совсем, и целый ряд из них выбрал последнее. Из их числа, по утверждению Герасимова до сих пор никто не раскрыт.).

В подобных условиях Азеф, перешедший теперь в исключительное ведение одного Герасимова, был, конечно, настоящим кладом для последнего. По рассказам, которые в свое время циркулировали среди наиболее осведомленных деятелей полицейского розыска, Герасимов, зная о действительной роли Азефа в прошлом, в этот период поставил перед ним дилемму: или бросить двойную игру и начать «честно» служить полиции, или пойти на виселицу. Сам Герасимов категорически утверждает, что ничего подобного в действительности не было, что никогда ультиматумов этого типа Азефу он не ставил; он настаивает, что вообще в то время роль Азефа в организации убийств Плеве и вел. кн. Сергея ему известна не была, и что Рачковский, если он об этой роли был осведомлен, ему, Герасимову, ничего о ней не сообщил.

Верна ли эта версия, судить трудно. Но, во всяком случае, несомненно, — и это признает Герасимов, — что в связи с делом Дубасова известные подозрения против Азефа у него имелись, и эти подозрения заставляли его на первых порах работы с Азефом с особенной подозрительностью относиться к последнему. Но Азефу быстро удалось рассеять эту подозрительность и завоевать полное доверие Герасимова. «В виду невыясненных обстоятельств покушения на Дубасова, — пишет Герасимов в уже цитированных своих неизданных воспоминаниях, — ко всем донесениям Азефа приходилось относиться с большой осторожностью, но благодаря честному и добросовестному исполнению им своих обязанностей все сомнения, возникшие по отношению Азефа в деле Дубасова, вскоре рассеялись». Сведения, которые Азеф сообщал, поскольку их удавалось проверять, всегда оказывались точными и правильными; его осведомленность относительно внутренней жизни партии — совершенно исключительной. Ценность его, как агента, выяснялась очень быстро, — а наряду с этим росло и доверие к нему.

Об укреплении этого доверия Азеф очень заботился и явно прилагал усилия к тому, чтобы рассеять все сомнения, которые имелись против него. Много и подробно рассказывал он о своей прежней работе, — конечно, в желательном для него освещении, — и во время этих якобы откровенных разговоров весьма ловко играл на самолюбии Герасимова, — на его презрении к «высокопревосходительным господам с куриными мозгами» из Департамента, которые в изложении Азефа только и делали, что подводили его под удары революционеров. «Он мне неоднократно жаловался, — пишет Герасимов, — как руководившие им лица его не щадили и высказывал удивление, как он мог в то время пользоваться еще доверием центра партии, несмотря на циркулировавшие слухи об его предательстве». Эти рассказы давали вполне удовлетворительное объяснение поведению Азефа в прошлом, поскольку в этом прошлом видели только простую утайку Азефом от Департамента части известных ему сведений. И все эти рассказы о прошлом перемежались с осторожными, но все же ясными намеками на то, что теперь то, с Герасимовым, который совершенно не похож на прежних руководителей Азефа, работа пойдет совсем по иному…

В результате победа Азефа была полная: он завоевал настолько полное доверие Герасимова, что последний еще и теперь сомневается, верны ли имеющиеся в литературе сведения относительно роли Азефа в период организации убийств Плеве и вел. кн. Сергея, т. с. того периода, когда Герасимов не имел никакого личного соприкосновения с Азефом. Что же касается до тех лет, когда Азеф работал под непосредственным руководством Герасимова, то последний до сих пор готов ручаться, что Азеф полностью и во всем был с ним искренен. «За этот промежуток времени, — пишет Герасимов в своих записках, — я принимаю всю ответственность за провокационные действия Азефа, если таковые имели место, и смею утверждать, что со стороны Азефа я никогда не был обманут, а о провокации даже говорить не приходится».

Это заявление весьма самонадеянно, — и дальше мы увидим, что Азеф от Герасимова все же скрывал очень многое, а, главное, готовил такой удар, который был бы ударом грома для Герасимова. По существу, отношение Азефа к Герасимову ничем не отличалось от его отношения к Ратаеву, полное доверие которого он завоевал для того, чтобы позднее использовать его в своих целях.

Разница была только в том, что положение Азефа теперь было значительно более трудным, обстановка — более сложной, — и потому платить за нужное доверие приходилось более дорогой ценой. Но для характеристики отношения Герасимова к Азефу его готовность и теперь еще «ручаться» за последнего в высшей степени интересна. Тот факт, что Азеф, уже скомпрометированный в глазах полиции, сумел завоевать такое доверие со стороны Герасимова, — человека, вообще говоря, отнюдь не склонного к излишней доверчивости, — едва ли не лучше всего свидетельствует, каким хорошим знатоком людей был Азеф и как ловко он умел нащупывать слабые стороны их характера.

Свои отношения к Азефу Герасимов строил на базе внимательного отношения к интересам последнего. Азеф рассказывал, — передает Герасимов, — что в прежние годы ему была обещана Департаментом на случай провала пенсия или устройство места в качестве инженера на одном из глухих заводов Урала. Герасимов откровенно заявил, что Азеф не должен особенно полагаться на подобные обещания, так как Департамент не имеет привычки их честно выполнять. Вместо этого Герасимов дал Азефу совет начать теперь же копить деньги про черный день и для этого по собственной инициативе, без прямой просьбы Азефа, увеличил вдвое оклад его жалованья, повысив его до 1000 руб. в месяц. «Я посоветовал ему, — рассказывает Герасимов, — это жалование не тратить, — он ведь получал деньги на жизнь от партии, — а все целиком класть в банк на текущий счет. Азеф последовал этому совету, и составил завещание, хранившееся у меня, согласно которому все эти деньги в случае его смерти должны быть пересланы его жене».

Одновременно были приняты все возможные меры для предупреждения «провала» Азефа. Его задачи, как агента, были точно определены. О разных «мелочах», — о литературно-издательской деятельности, об отдельных лицах, о провинциальных организациях и т. п., — он мог ничего не сообщать, даже если и имел данные: «об этом всем мы могли получать сведения и из других источников», — говорит Герасимов. Его задачей становилась информация исключительно о людях и событиях центрального значения, — обо всем, что делается в Центральном Комитете партии, в ее Совете, на съездах и конференциях, а равным образом в центрах тех фракций Государственных Дум, которые были близки к социалистам-революционерам, — т. е. в трудовой группе, а позднее и в партийной фракции с.-р. Специальной и особо важной его задачей была, конечно, информация Герасимова обо всем, что происходит в Боевой Организации: так как Герасимов знал, что Азеф является верховным руководителем последней, то Азеф был сделан прямо ответственным перед Охранным Отделением за все ее действия. Ни один ее шаг не должен бы быть совершен без того, чтобы Охранное Отделение о нем не было заранее осведомлено. Взамен этого Герасимов гарантировал, что со своей стороны он все свои действия в отношении указанных организаций, обслуживаемых Азефом, будет предпринимать по соглашению с последним, а информация, доставляемая последним, будет держаться в строжайшей тайне даже от Департамента для того, чтобы предупредить возможность выдачи секретов кем-либо из чиновников последнего.

Азеф «работал» очень хорошо. Его информация была исключительно богата фактическими указаниями, исключительно ценна и точна. Именно от него Герасимов получал основную информацию о настроениях оппозиционных и революционных групп в Государственной Думе, которая в течение первых месяцев работы Азефа с Герасимовым, стояла в центре политической жизни всей страны. Его сообщения, поэтому, составляли основной материал и для ежедневных докладов Герасимова министру Столыпину, который скоро обратил внимание на эту ценную информацию и пожелал узнать ее источник. Герасимов рассказал Столыпину все, что сам знал об Азефе, его прошлом и его теперешней роли в партии.

Личность Азефа живо заинтересовала Столыпина, который после этого стал специально расспрашивать Герасимова относительно сообщений Азефа и в тех случаях, когда тот или иной для него особенно интересный вопрос Азефом еще не был достаточно выяснен, Столыпин просил Герасимова задать этот вопрос Азефу. Позднее Столыпин несколько раз в беседах с Герасимовым выражал даже желание лично встретиться с Азефом для того, чтобы в устной беседе подробнее ознакомиться с настроениями и взглядами, распространенными в революционной среде.

Такую встречу Столыпина с Азефом Герасимов по разным причинам устроить не мог, но вопросы Столыпина Азефу передавать ему приходилось часто. Касались они, конечно, не чисто полицейских дел, — об этих делах достаточно подробно расспрашивал Азефа и сам Герасимов. Столыпин обычно интересовался знать, какова, по мнению Азефа, будет реакция революционных групп на то или иное подготовляемое правительством мероприятие, какие группировки внутри думских фракций существуют по тому или иному вопросу и т. д. Азеф знал, кто именно ставит перед ним эти вопросы, был, несомненно, польщен вниманием к нему Столыпина и с особенным старанием давал свои ответы, являвшиеся по существу настоящей политической экспертизой.

Порою Столыпин интересовался и личным мнением Азефа относительно того или иного вопроса. Герасимов, в частности, вспоминает, что в период разгона I Госуд. Думы ему пришлось передавать Столыпину мнение Азефа относительно введения в состав правительства так называемых «общественных деятелей», т. е. представителей умеренно-либеральных кругов; (речь тогда шла персонально о Шипове, Гучкове и др.): Азеф был горячим сторонником этого введения и всячески стремился доказать его полезность и даже необходимость. Равным образом вспоминает Герасимов и ответы Азефа на вопрос Столыпина относительно аграрной реформы последнего: Азеф стоял за уничтожение сельской общины и за создание частнособственнического крестьянства, как лучшего оплота против грозящей стране аграрной революции.

Вообще, по рассказам Герасимова, Азеф в вопросах политических высказывался «как умеренный кадет или вернее как левый октябрист». Столыпин всегда с живейшим вниманием выслушивал все подобные сообщения Герасимова, — и только удивлялся, как это человек подобных взглядов может входить в состав политического центра партии социалистов-революционеров, которая занимает совсем иную позицию…

В свое время, в дни после разоблачения Азефа, всех поразило определение роли последнего, данное в первом правительственном сообщении по этому делу: как известно, тогда он был назван «сотрудником правительства». Все были уверены, что это только злополучная обмолвка составителя сообщения, который «агента полиции» назвал небывалым титулом «сотрудника правительства». В свете приведенных выше рассказов Герасимова выражение правительственного сообщения приобретает иной смысл: если даже оно и было по оплошности включено в документ, предназначенный для опубликования, то по существу оно, несомненно, более точно отвечало действительной роли Азефа за последние годы его работы на полицию, чем стереотипное название «агент полиции».