Глава XVII. О милосердии и жестокости и о том, что лучше: внушать скорее любовь, чем страх, или наоборот

Переходя, далее, к другим из вышеназванных качеств, скажу, что всякий государь должен стремиться к тому, чтобы его считали милосердным, а не жестоким, тем не менее он должен остерегаться, как бы не употребить это добронравие во зло. Чезаре Борджиа считали жестоким, однако эта его жестокость восстановила порядок в Романье, объединила её, возвратила ей мир и согласие. И если хорошенько подумать, то он поступил гораздо милосерднее, чем флорентийский народ, который предоставил раздираемую смутой Пистойю собственной участи ради того, чтобы избежать подозрения в жестокости*. Поэтому государю не следует заботиться о дурной славе жестокого, когда он хочет удержать своих подданных в единстве и повиновении, ибо, покарав для острастки немногих, он проявит куда больше милосердия, чем те, кто из чрезмерной любви к ближнему не решается пресечь беспорядки, чреватые грабежами и убийствами. Ведь смута наносит вред всему обществу, а выносимые государем приговоры направлены против отдельных лиц. Но среди всех властителей новому государю невозможно избежать обвинений в жестокости, поскольку новую власть окружает множество опасностей. Так, Вергилий говорит устами Дидоны: «Res dura, et regni novitas me talia cogunt moliri, et late fines custode tueri»*.

Тем не менее такой государь не должен быть легковерен и скор на поступки, и, так как у страха глаза велики, ему следует действовать умеренно, сохраняя благоразумие и человечность, чтобы излишняя доверчивость не обратилась в неосторожность, а чрезмерная подозрительность не сделала его правление невыносимым.

Тут возникает спорный вопрос: что предпочтительнее — быть любимым или внушать страх. Ответ таков, что желательно и то и другое, но поскольку трудно соединять в себе оба этих свойства, гораздо надёжнее внушать страх, чем любовь, если уж приходится выбирать одно из них. Ведь о людях вообще можно сказать, что они притворщики, бегут от опасности, жадны до наживы. Когда делаешь им добро, они навек твои, они готовы пожертвовать для тебя жизнью, имуществом и детьми — если, как уже сказано, надобности в этом не предвидится. При первом же её появлении их как не бывало. И государь, который целиком основывается на людских обещаниях и не ищет себе другой опоры, гибнет, ибо друзья, которых можно приобрести за плату, легко покупаются, но на них нельзя положиться, и в нужное время они ничего не стоят. Людям легче нанести обиду тому, кто действует добром, чем тому, кто внушает опасение, ибо любовь поддерживается узами благодарности, которые люди, вследствие своих дурных наклонностей, разрывают при первом выгодном для себя случае. Страх же заключается в боязни наказания, которая тебя никогда не покидает. При всём том государь должен внушать страх таким образом, чтобы, не рассчитывая на любовь, избежать и ненависти, ибо очень даже можно быть грозным и в то же время не быть ненавистным. Для этого достаточно воздерживаться от посягательств на имущество своих подданных и сограждан и на их женщин, а если всё же потребуется нанести кому-то кровную обиду, то делать это при наличии должного оправдания и очевидной причины. Но самое главное — нельзя покушаться на чужое добро, ибо люди скорее позабудут о смерти отца, чем об утрате наследства. Кроме того, предлог для конфискации всегда найдётся, и тот, кто станет жить за счёт грабежа, всегда найдёт повод наложить руку на чужую собственность. Напротив того, причин для личных обид куда меньше, и отважиться на них не так легко. Но когда государь занят войском и управляет множеством солдат, необходимо совершенно не обращать внимания на упрёки в жестокости, без которых никогда не удавалось поддерживать в войске единство и боеспособность. К удивительным деяниям Ганнибала причисляют следующее: в его огромном войске, состоявшем из разноплемённого множества людей и вступившем в чужие земли, никогда не возникало междоусобных беспорядков или мятежей как в благоприятных, так и в бедственных обстоятельствах. И это можно приписать только его бесчеловечной жестокости, которая, в сочетании с другими доблестными качествами, всегда заставляла солдат уважать и бояться его, а не будь он жестоким, всех его достоинств для этого было бы недостаточно. Но недальновидные писатели, восторгаясь вышеназванной дисциплиной, порицают главную её причину. А то, что других качеств недостаточно, можно видеть на примере деятеля, необыкновенного не только для своего времени, но и на всей памяти человечества — Сципиона, против которого в Испании взбунтовалось его войско. Это случилось только из-за его чрезмерной снисходительности, из-за которой в солдатах укоренилась распущенность, несовместимая с воинской дисциплиной. Фабий Максим обвинил в этом Сципиона в Сенате и назвал его развратителем римской армии. Локряне, разорённые одним из легатов* Сципиона, не были им отомщены, а сам легат ничем не поплатился за свою дерзость, и всему этому причиной — мягкость Сципионовой натуры, так что один из его защитников в Сенате говорил, что есть люди, которым легче не ошибаться, чем исправлять ошибки. Природа Сципиона должна бы была со временем поколебать его славу и известность, если бы он, командуя войсками, дал ей волю; но так как он подчинялся велениям Сената, её опасные стороны non solum были сглажены, но и принесли ему хвалу.

Итак, возвращаясь к вопросу о любви и страхе, я заключаю, что поскольку испытываемая людьми любовь зависит от них самих, а страх — от государя, мудрый же правитель должен опираться на то, что в его власти, а не во власти других, то ему следует лишь прилагать усилия, дабы избежать ненависти, как было сказано выше.