Представители Ставки

Давайте немного о представителях Ставки. Дело в том, что все они после войны возглавили Советскую Армию, а бывшие командующие фронтами были у них в подчинении. Посему командующему фронтом нужно было иметь определённое мужество, чтобы в своих мемуарах рассказать то, что он к этим представителям испытывал во время войны. Я такое мужество встретил только у маршала Рокоссовского, да и то, эту часть его воспоминаний цензура вырезала. А он писал.

«Зачем же Ставка опять начала применять то же, но под другим названием — представитель Ставки по координированию действий двух фронтов? Такой представитель, находясь при командующем одним из фронтов, чаще всего, вмешиваясь в действия комфронтом, подменял его. Вместе с тем за положение дел он не нес никакой ответственности, полностью возлагавшейся на командующего фронтом, который часто получал разноречивые распоряжения по одному и тому же вопросу: из Ставки — одно, а от ее представителя — другое. Последний же, находясь в качестве координатора при одном из фронтов, проявлял, естественно, большую заинтересованность в том, чтобы как можно больше сил и средств стянуть туда, где находился сам. Это чаще всего делалось в ущерб другим фронтам, на долю которых выпадало проведение не менее сложных операций. Помимо этого, уже одно присутствие представителя Ставки, тем более заместителя Верховного Главнокомандующего, при командующем фронтом ограничивало инициативу, связывала комфронтом, как говорится, по рукам и ногам. Вместе с тем появлялся повод думать о некотором недоверии к командующему фронтом со стороны Ставки ВГК.

…Подводя некоторые итоги оборонительного сражения на Курской дуге войск Центрального фронта, мне хочется отметить характерные моменты, о которых я и раньше упоминал, поскольку считаю их принципиальными и они меня всегда беспокоили. Первый из них — роль представителей Ставки. У нас был Г.К. Жуков. Прибыл он к нам вечером накануне битвы, ознакомился с обстановкой. Когда зашел вопрос об открытии артиллерийской контрподготовки, он поступил правильно, поручив решение этого вопроса командующему фронтом.

Утром 5 июля, в разгар развернувшегося уже сражения, он доложил Сталину о том, что командующий фронтом управляет войсками твердо и уверенно, и попросил разрешения убыть в другое место. Получив разрешение, тут же от нас уехал.

Был здесь представитель Ставки или не было бы его — от этого ничего не изменилось, а, возможно, даже ухудшилось. К примеру, я уверен, что если бы он находился в Москве, то направляемую к нам 27-ю армию генерала С.Т. Трофименко не стали бы передавать Воронежскому фронту, значительно осложнив тем самым наше положение.

К этому времени у меня сложилось твердое убеждение, что ему, как заместителю Верховного Главнокомандующего, полезнее было бы находиться в Ставке ВГК». Короче, сидел бы ты лучше в Москве, полководец Жуков!

Что-то мне подсказывает, что такое же отношение к представителям Ставки было у всех командующих фронтами, — лучше бы они все сидели в Москве! И подсказывает вот почему. Почти все эти представители написали мемуары, и ни один из них не вспомнил случая, чтобы какой-то командующий фронтом просил Сталина задержать этого представителя Ставки у него на фронте. Хотя бы на час. Если бы такое было, то эти представители вспомнили бы об этом обязательно. Как мне кажется, как только представитель Ставки, сытно поев и выпив на посошок, садился в машину, командующий фронтом вместе со штабом радостно крестились.

Так вот, Мехлис в конце Тихвинской наступательной операции оказался представителем Ставки и на только что образованном Волховском фронте, которым командовал тогда генерал Мерецков. Характеризуя Мехлиса, уже маршал Мерецков, казалось бы, и хочет сказать о нём правду, но в то же время вынужден его обгадить: «Это был человек честный, смелый, но склонный к подозрительности и очень грубый… Он воспринимал всё весьма упрощённо и прямолинейно и того же требовал от других. Способностью быстро переориентироваться в часто меняющейся военной обстановке он не обладал и наличие этой способности у других рассматривал как недопустимое по его понятиям «применение к обстоятельствам».

Что значит это мерецковское «очень грубый»? Грубее остальных полководцев Красной Армии?

Вот, скажем, начальник генштаба сухопутных войск Германии Ф. Гальдер в своём дневнике за 1941–1942 годы ни разу не вспомнил о советском полководце Жукове, — это в понимании немцев был такой полководец, фамилию которого не было смысла запоминать. А вот о генерале Белове и его кавалерийском корпусе Гальдер вспоминает аж семь раз: здорово 1-й Гвардейский кавкорпус попортил немцам крови. И вот как описывает в своих воспоминаниях полковник А.К. Кононенко визит заместителя командующего Западным фронтом Жукова, генерала Г.Ф. Захарова в штаб 1-го Гвардейского кавкорпуса:

«Злоба туманила его и так не весьма ясный рассудок. Захаров говорил, то повышая тон, то снижая его до шёпота с каким- то змеиным присвистом, злоба кипела и клокотала в нём…

«Меня прислали сюда, — сказал Захаров, — чтобы я заставил выполнить задачу любыми средствами, и я заставлю вас её выполнить, хотя бы мне пришлось для этого перестрелять половину вашего корпуса. Речь может идти лишь о том, как выполнить задачу, а не о том, что необходимо для её выполнения»…

Он по очереди вызывал к телефону командиров полков и дивизий, атаковавших шоссе, и, оскорбляя их самыми отборными ругательствами, кричал: «Не прорвёшься сегодня через шоссе — расстреляю!»

Он приказал судить и немедленно расстрелять пять командиров, бойцы которых не смогли прорваться через шоссе… Этот человек, который по ошибке стал военачальником, природой предназначался на роль палача или пациента нервно-психиатрической клиники…».

19 сентября 1941 года член Военного совета 13-й армии Ганенко написал Сталину письмо с жалобой на командующего Брянским фронтом прославленного полководца Ерёменко:

«…Ерёменко, не спросив ни о чём, начал упрекать Военный совет в трусости и предательстве Родины.

На мои замечания, что бросать такие тяжёлые обвинения не следует, Ерёменко бросился на меня с кулаками и несколько раз ударил по лицу, угрожая расстрелом. Я заявил — расстрелять он может, но унижать достоинство коммуниста и депутата Верховного Совета не имеет права. Тогда Ерёменко вынул «маузер», но вмешательство Ефремова помешало ему произвести выстрел. После этого он стал угрожать расстрелом Ефремову. На протяжении всей этой безобразной сцены Ерёменко истерически выкрикивал ругательства. Несколько остыв, Ерёменко стал хвастать, что он, якобы с одобрения Сталина, избил несколько командиров корпусов, а одному разбил голову…».

А вот письмо представителя Ставки маршала артиллерии Воронова Сталину, который во время войны имел кодовые псевдонимы, в данном случае — Иванов.

«Москва. Тов. Иванову.

Вынужден Вам доложить следующее. За два года войны единственный командующий фронтом — это генерал армии т. Конев никогда не бывает доволен работой своих командующих артиллерией фронта, всегда с ними груб и нетактичен, всегда их третирует в присутствии подчиненных, всегда стремится использовать «на побегушках», не хочет видеть в командующем артиллерии фронта своего заместителя и ближайшего помощника, до сих пор не хочет понять, что командующий артиллерией фронта — крупная величина во фронте и от его работы зависит очень многое. Обычно тов. Конев не хочет заслушать своего артиллериста, сам все решает, сам всех дергает и делает вид, что он все знает.

За эти же два года, как правило, командующие артиллерией фронта, работающие в подчинении тов. Конева, просили у меня перевода на любую должность, лишь бы избавиться от совместной службы с тов. Коневым. Так было с генерал-майором артиллерии т. Матвеевым, генерал-лейтенантом артиллерии т. Ничковым, генерал-полковником артиллерии тов. Камера, и вот вчера получил ходатайство от командующего артиллерией Степного фронта генерал-лейтенанта артиллерии тов. Фомина. До работы с тов. Коневым тов. Фомин считался знающим и умеющим воевать командиром, очень опытным, твердым, волевым и умеющим организовать бой командиром. Вот, что он пишет мне в своем письме: «Бранит меня, еще более мой аппарат и артиллеристов вообще. Вынужден доложить, что в такой атмосфере я работать не могу и по-честному докладываю, что зря занимаю здесь место. Такого я еще не видал. Не успел я дописать письмо, как случилось из ряда вон выходящее: план артнаступления на один из дней августа в 53 армии, где я был сам, найден т. Коневым… преступным. Генерал Лебедев (командующий артиллерией 53 армии) был выгнан, я при всех был матерно выруган, назван обманщиком и еще бог знает кем и сейчас жду приезда прокурора, который и меня, и Лебедева должен «упечь» под суд. Слушать меня Конев не захотел, заявил, что не верит мне. Сцена была унизительная и оскорбительная до самых человеческих, командирских и артиллерийских глубин (ведь план был, конечно, грамотен). Все это произошло потому, что пехота замедлила с выполнением задачи дня. Через 2 часа после происшедшего оказалось, что пехота задачу выполнила, благополучно заняв указанные ей пункты и села. Подобного издевательства и хамства я еще не видел вообще. Сейчас я совершенно выбит и просто не знаю, что же мне делать. Ясно только одно, что здесь я не могу оставаться. Исключительно тяжело сознавать, что все это произошло в период успешного прохождения Харьковской операции. Прошу просьбу удовлетворить, если до получения Вашего решения я не буду съеден этим взбалмошным, совершенно распоясавшимся человеком».

Тов. Иванов. Я Вас прошу дать указания тов. Коневу о немедленной перестройке вообще своих отношений с подчиненными и генералами и особенно с генералами-артиллеристами. Ведь должен же тов. Конев, в конце концов, понять, что Харьковскую операцию он успешно решил не штыком и винтовкой, а артиллерией, минометами, танками и авиацией, что собранные под руководством Конева артиллерийские генералы не меньше т. Конева преданы Родине и жаждут победы, и что артиллерия работала в Степном фронте и работает хорошо не только благодаря крупным артиллерийским позхнаниям самого тов. Конева. Пора же положить конец незаслуженным издевательствам над генералами со стороны т. Конева. Очень прошу для подтверждения моего вам доклада хотя бы по телефону опросить тов. Камера о его совместной работе с т. Коневым, он вам должен сказать всю правду. Дальше терпеть нельзя, так как такие взаимоотношения тов. Конева с подчиненными прямо вред делу.

Прошу Вашего разрешения отозвать тов. Фомина, но я затрудняюсь данное время доложить Вам новую кандидатуру, который бы мог работать с тов. Коневым». 3.9.43 г. Воронов»

Так что — Мехлис был таким же грубым, как и эти коллеги Мерецкова, к которым у Мерецкова нет претензий? Да нет, что-то не похоже, поскольку на самом деле Мехлис учил подчинённых ему политработников, что командир: «…должен быть справедливым отцом бойца. Не допускать незаконных репрессий, рукоприкладства, самосудов и сплошного мата». «Подчинять людей, не унижая их», — требовал он.

Но в оценке Мехлиса Мерецковым главное не это, главное то, что Мерецков в своих мемуарах «забыл» вспомнить, что когда тихвинская наступательная операция закончилась, и Сталин решил забрать с Волховского фронта представителя Ставки Мехлиса (чтобы направить его на Крымский фронт), то Мерецков 5 января 1942 года обратился к Сталину с просьбой оставить Мехлиса на Волховском фронте, и Сталин уважил просьбу и продлил Мехлису командировку до 13 января. Это единственный известный мне случай, когда командующий фронтом хотел, чтобы представитель Ставки был у него на фронте! И если говорить в принципе — «по-крупному», то тут есть одно объяснение: Мехлис за всю войну был единственным настоящим представителем Ставки Верховного главнокомандования, а все остальные «представители» были всего лишь генерал-адъютантами Сталина, а чтобы дотянуться до «представителя Ставки», им не хватало ни культуры, ни храбрости, ни смелости, ни честности, ни любви к своей Родине.

Теперь давайте немного об этих подробностях.