Пожалуй, с момента возникновения военного дела искусство бо...

Пожалуй, с момента возникновения военного дела искусство боя состояло из двух элементов: собственно действия оружием и маневра на поле боя. Первое — это искусство воина, его индивидуальное мастерство. Второе — искусство командира, и в принципе оно сводится к расположению своих бойцов на поле боя так, чтобы как можно больше из них действовало оружием, а у противника наоборот — чтобы его бойцы как можно больше мешали друг другу действовать оружием или как можно больше из них находилось за пределами его досягаемости. Цель — построить своих бойцов и сманеврировать ими так, чтобы в каждый момент боя твои сражающиеся бойцы имели численное преимущество над сражающимися бойцами противника, поскольку тогда в ходе боя они будут нести относительно малые потери, а противник — больше, что вынудит его убежать или сдаться.

Эти нехитрые принципы предопределили, что, во-первых, во все времена своих бойцов выстраивают в линию. Все другие построения (колонны, клинья) имеют задачу временную — нарушить боевые построения противника, допустим, прорваться к нему в тыл или поставить его боевые линии перпендикулярно своим. А после этого все равно свои бойцы должны построить линию, чтобы не мешать друг другу действовать оружием. Для любого боевого командира во все времена самый страшный ночной кошмар — это когда твои бойцы сбились в кучу — когда оружием могут действовать только те, кто находится в первых рядах снаружи кучи, а те, кто внутри, бездействуют. К примеру, хотя русская армия славилась штыковым ударом, всегда училась ему, но на начало 19-го века в боевых наставлениях он категорически не рекомендовался именно из-за страха, что в ходе штыковой атаки сломается боевой строй, свои солдаты разобьются на кучи и ими невозможно будет командовать как одним целым.

Пока армии дрались только холодным оружием, их маневр не имел очень большого значения: противнику для маневра, как правило, нужно совершить по полю боя больший путь, нежели твоим войскам для того, чтобы перестроиться для его встречи, и армии шли друг на друга, в основном, толпой, разворачиваясь в линии непосредственно перед боем. Однако когда появилось огнестрельное оружие, особенно артиллерия, т. е. когда появилась возможность маневрировать не только ногами, но и огнем, важность маневра на поле боя резко возросла.

(В начале своей истории артиллерийским снарядом были бомба (граната) и ядро. Бомба или граната — это пустотелый шар, наполненный внутри черным порохом (бомба — плотно, граната — неплотно) и снабженный дистанционной трубкой. В районе цели бомба взрывалась, давая осколки как современный артиллерийский снаряд. И я долго считал, что использование сплошных чугунных ядер обуславливалось только тем, что бомбы были существенно дорогие в производстве (отлить полый шар в несколько раз сложнее, чем сплошной). Но оказалось, что дело не в дороговизне. Ядро вследствие большей энергии из-за большей массы было гораздо эффективнее бомбы при стрельбе вдоль шеренг противника — с фланга — и по колоннам противника. То есть боекомплект артиллерии подбирался не из принципов экономии, а на все случаи расположения целей, которые могут возникнуть вследствие маневра войск на поле боя.)

Маневрировать всем войском сразу стало невозможно. Представим, что не очень большое соединение в 10 тысяч пехоты развернулось в боевую линию. Даже при четырехшереножном строе с учетом дистанции между солдатами в локоть и места для размещения артиллерии, длина этого соединения по фронту достигнет 3 км. Если уже развернувшийся противник внезапно выйдет к левому флангу, то чтобы развернуть весь строй соединения на 90°, правому флангу придется пройти более 4 км, а это займет около часа времени. За это время противник, действуя даже незначительными силами во фланге (в торец шеренгам), сомнет все соединение.

Поэтому все армии начали делить свои войска на части, начала делить их и Россия при введении в начале 17-го века «полков нового строя». Такая часть войска числом до 2000 человек, выполняющая самостоятельный маневр на поле боя, получила название, уже известное с 10-го века — из более старых боевых строев русской армии — полк. После этого, естественно, появилось и название должности командира этой части войска — полковник. (У запорожских казаков эта должность известна с начала 16-го века.) А у немцев такой самостоятельно маневрирующей на поле боя частью, называвшейся «регимент», командовал оберст. Как видите, изначально слово «полковник» не имело никакого отношения к званиям, даже к таким, как «народный артист России» — это не более чем название работы в бою, это рабочая должность.

Итак, мы видим две боевые должности, которые, безусловно, необходимы в бою: атаман — лучший воин, который заставляет воинов драться, как он сам, и полковник — самостоятельно маневрирующий на поле боя с максимально способной к маневру частью войск. Это две ключевые по своей самостоятельности командирские должности и, по идее, их должно было бы быть достаточно, но вождение войск по полю боя представляло собой такую трудность, что этим командирам потребовалось масса помощников. Но сначала несколько в общем.

При Петре I полк состоял из 8 рот, в каждой из которых было: 144 фузилера и пикинера (каждый четвертый солдат первой шеренги вооружался пикой), командир роты (капитан) и его 17–18 помощников. В бою рота строилась в четыре шеренги: первая шеренга не стреляла, держа пулю в стволе, и должна была вместе с пикинерами встретить или начать штыковую атаку; три остальные шеренги, меняясь, вели по противнику ружейный огонь.

Но даже при четырехшереножном построении полк был все же громоздкой частью для маневрирования в полном составе и к концу 18-го века его для многих видов боя (баталий) стали разделять на еще более мелкие части — на подразделения. Появились офицеры, которые помогали полковнику командовать несколькими подразделениями — подполковники. Они водили в баталии эти подразделения, которые, самой собой, были названы батальонами. К концу 18-го века бой происходил примерно так.

Подойдя в колоннах к полю боя, батальон разворачивался в три шеренги лицом к противнику. В центре тот, кто ведет и маневрирует батальоном, — подполковник. У него две руки, поэтому слева от него в три шеренги выстраивалась одна рота и справа — вторая, т. е. вправо и влево от подполковника строй заканчивался метрах в 50. Если, начав движение, подполковник останется в шеренгах, то никто не будет его видеть уже через 5–6 рядов от него и никто в следующих рядах не увидит, в каком направлении подполковник их ведет. А ведь в том и проблема, чтобы строй батальона все время находился перпендикулярно направлению движения подполковника, а строй батальона, напомню, — это три шеренги длиною в 100 метров.

Начав бой, подполковник, чтобы его видели, выходил на 16 шагов перед фронтом батальона и вел его на врага на такой дистанции. И все равно, если подполковник менял направление незначительно, то с флангов было плохо видно, куда именно идет командир. Поэтому для более точного указания направления движения батальон имел два знамени — два прапора. Они находились в центре строя один за другим. Как только подполковник выходил на свое боевое место, за ним выносили и первый прапор, и место этого знамени было в восьми шагах перед строем и в восьми шагах за спиною комбата. Второй прапор несли в первой шеренге. Каждого знаменосца прикрывали шесть гренадеров, а вынесенным вперед прапором командовал офицер, задачей которого было держать свой прапор на заданной дистанции и так, чтобы он находился на прямой линии между комбатом и прапором, оставшимся в строю. Таким образом, два прапора и командир образовывали хорошо видимую линию направления движения. Теперь можно было уверенно держать строй батальона так, чтобы он все время был перпендикулярным направлению движения комбата. Офицер, выполнявший работу у вынесенного вперед прапора, назывался прапорщик, его помощник у прапора в строю — подпрапорщик.

Еще проблема. Подполковник смотрел на врага, ему недосуг было оборачиваться, чтобы смотреть, ровный ли строй батальона, не сломался ли он? Оценивая дистанцию до противника, комбат мог ускорить или замедлить шаг, и ему было недосуг смотреть, отстал ли от него строй батальона или наваливается на него. Ему требовалось кому-то передать ответственность за движение строя — за его равнение и темп шагов. Эту ответственность в батальоне брал на себя офицер, который шел на правом фланге строя вместе с барабанщиками и флейтистами. Он следил за направлением, указанным знаменами, и, соответственно, заставлял заходить (делать более широкие шаги) правый фланг, либо требовал от правого фланга укорачивать шаги. На левом фланге батальона за этим же самым следил сержант левофланговой роты. Ровный строй — это было очень важное дело!

(По-моему, в фильме «Война и мир» я обратил внимание, что солдаты в боевом строю делают какие-то маленькие шажки. Я решил, что Бондарчук перемудрил для удобства кинооператора. Оказалось, что это очень точная подробность: чтобы резко не сломать прямую линию строя, солдат учили делать в бою шаги в 2/3 или 3/4 аршина. (Аршин — это и есть обычный шаг среднего человека (71 см), 2/3 или 3/4 аршина — это несколько меньше и несколько больше полуметра, т. е. солдат учили в бою семенить, чтобы не сломать строй слишком резко и успевать его выпрямлять.) И только любитель штыкового боя А.В. Суворов требовал: «Военный шаг — аршин, в захождении — полтора аршина».)

Солдаты шагали под бой барабанов: чем чаще была их дробь, тем чаще они делали шаги. Поэтому барабанщики, флейтисты и оркестр батальона (если он был) шли возле этого офицера на правом фланге. Должность этого офицера называлась «майор». В переводе с латыни — «старший», а в своей сути — «старший, куда пошлют». Но вообще-то майор всегда отвечал за движение батальона. Например, на марше (в том числе и на параде) он с адъютантом батальона возглавлял колону батальона, за ним шли барабанщики, флейтисты и оркестр, а уж потом ехал на коне комбат. У многих, наверное, вызовет удивление, что адъютант командира батальона ехал впереди командира, поскольку мы привыкли, что адъютант — это некто вроде денщика. Сегодня это так и есть, но раньше это был начальник штаба. В Красной Армии еще до 1945 года начальник штаба батальона назывался «адъютант старший батальона». А начальники штабов обязаны были умерь читать карту и ориентироваться на местности, посему и Академия Генерального штаба русской армии сначала называлась «Школа колонновожатых». Поэтому совершенно естественно, что адъютант ехал впереди колонны вместе с майором: адъютант определял, куда идти, майор — с каким темпом. А подполковник спокойно ждал, когда начнется бой и он потребуется, чтобы вести батальон в атаку. Кстати, поскольку строй полка в два-четыре раза длиннее строя батальона, то в полку были две должности майора: премьер-майор и секунд-майор, причем в штаты 1732 года второй входил как «секунд-майор из капитанов», т. е. должность второго («секунд» — второй) майора исполнял командир фланговой роты.

Я описал всех офицеров, которые помогали полковнику (подполковнику) маневрировать в бою полком (батальоном). Теперь спустимся в роту к атаману (капитану). Поскольку его роту в составе батальона или полка вел подполковник или сам полковник, то капитан шел в центре роты в первой или второй шеренге, а справа и слева от него шли по два взвода его роты. Во время маневров батальона у капитана особой работы не было, а вот его помощники работали во всю. Заместителем капитана был поручик, но при Петре I он одно время назывался точнее — лейтенант, по-французски — заместитель. Поручик всегда шел сзади шеренг роты, до открытия огня сзади шеренг шли и остальные офицеры, кандидаты в офицеры и унтерофицеры с понятной задачей «принуждать солдат идти вперед» или удерживать от бегства. Им в этом помогали писарь, каптенармус (отвечавший за вещевое довольствие), фурьер (отвечавший за пищевое и фуражное снабжение) и казначей — в бою все были при деле.

Однако с момента открытия огня офицеры уходили в первую или вторую шеренгу строя возглавлять уже собственно бой взводов, но главным в роте был, конечно, сам капитан, который своим мужеством воодушевлял солдат вести огонь и работать штыками. Сзади оставались следить за «отстающими» каптенармус и фурьер.

Кстати, выйдя на рубежи открытия огня, командир батальона останавливался, к нему сзади подходил сначала прапорщик со знаменем, а затем подполковника обгонял строй, открывавший огонь по противнику. После этого место подполковника и знамен было в нескольких шагах за строем батальона, сюда же нему с правого фланга подходили майор, адъютант и барабанщики с оркестром. То есть командир и офицеры батальона тоже перестраивались так, чтобы непосредственную команду огнем и рубкой осуществляли капитаны и офицеры рот.

Я перечислил практически все те слова, которые сегодня называются званиями: полковник, подполковник, майор, капитан, лейтенант, прапорщик. И когда эти слова появились, ни одно из них не означало ничего похожего на «мастер спорта» или «заслуженный донор». Это были исключительно названия должностей в бою, а «офицер» — это общее название всего начальствующего состава в полку. Вот я процитирую третью часть из петровского «Устава воинского о экзерциции, о приуготовлении к маршу, о званиях и о должности полковых чинов»:

Что есть солдат? Имя солдат просто содержит в себе всех людей, которые в войске суть, от вышняго генерала даже до последняго мушкетера, конного и пешаго. Офицеры или начальные люди паки разделяются высокими и нижнеми офицеры; те, которые ниже прапорщиков свое место имеют, называются унтер-офицеры (то есть нижние начальные люди), другие же, от фендрика или прапорщика до майора, называются обер-офицеры (то есть вышние начальные), третьи же, от майора до полковника, называются штаб-офицеры. И тако вышние повелевают или правительствуют, дружие же исполняют повеление их, всякой по своему чину и воинскому обычаю. Но дабы в войне все порядочно поступлено было, и никакова безстройства между толь многими людьми происходило, и того ради разделяются оные на различныя части.

О роте пехотной, в которой разделения суть сия. Роте пехотной надлежит быть во 144 человеках фузилеров и пикинеров, а в гренадерских гренадиров то ж число. Офицерам надлежит быть в роте пехотной следующих чинов: капитан, поручик, подпоручик, прапорщик, два сержанта, каптенармус, подпрапорщик, шесть карпоралов, ротный писарь, два барабанщика, да у гренадиров один флейтщик…

В полку пехотном. Полку пехотному надлежит быть в осьми ротах, кроме гвардии, или которая особливым указом в трех батальонах состоит.

Штабные офицеры в полку суть последующие:

1 полковник, 1 подполковник, 1 премьер-майор, 1 секунд-майор.

Полковые офицеры при штабе:

Полковый квартирмейстер, полковый аудитор, полковый адъютант, полковой комиссар, полковой обозной, полковой провиантмейстер, полковой лекарь, полковой фискал, полковой профос.

Заметьте, у Петра I офицерами являются все, включая барабанщиков, а у нас сейчас уже и прапорщик не офицер…

Все это взято Петром у немцев, а у них в пределах полка были, как я уже писал, две узловые должности: гауптман (командир роты) и оберст (командир полка). В случае выбытия из строя, гауптмана замещал лейтенант (еще раз напомню, что по-французски «лейтенант» — это «заместитель»), а поскольку гауптман всех своих солдат видел и командовал голосом, то никого больше ему не требовалось. И к началу Второй мировой войны в немецкой пехотной роте на 200 человек штатной численности был один гауптман и один лейтенант — его заместитель. (По совместительству, и для того, чтобы не терять навыков, этот лейтенант командовал и первым взводом роты.) С оберстом дело было сложнее, поскольку полк велик, за всем оберст уследить не в состоянии, а в отдельных местах боя тоже требовалась или могла потребоваться власть, посему у оберста были помощники, которых он назначал старшими для отдельных участков или дел. Эти старшие так и назвались, но только по латыни — майоры. И, наконец, по случаю выбытия из строя самого оберста ему нужен был заместитель, он так и назывался — оберст-лейтенант (заместитель полковника).

С ростом численности армий на поле боя потребовалась должность, которая бы отвечала за маневр многих полков, осуществляла общее руководство маневром. Назвали эту должность от латинского слова generalis — «общий» — генерал. На поле боя один генерал командовал всеми артиллерийскими бригадами и дивизионами — это был генерал от артиллерии, второй командовал всей кавалерией — это был генерал от кавалерии, третий всеми пехотными полками — это был генерал от инфантерии. Полков у этих генералов могло быть очень много, командовать ими по отдельности было трудно, тем более, что поля боев стали такими большими, что все свои войска и окинуть взором было невозможно. Генералам потребовались помощники — старшие на отдельных участках поля боя, и таких помощников стали называть «генерал-майоры». Само собой генералу потребовался и заместитель, и, само собой, заместителя назвали «генерал-лейтенант». И если бы мы не умничали с иностранными словами «лейтенант» и «майор», а потребляли русские слова «заместитель» и «помощник», то у нас бы не вызывало недоумения, почему генерал-заместитель старше генерал-помощника. И, наконец, на поле боя был самый старший генерал, которому подчинялись все войска, должность его называлась «генерал-оберст». Это все. У немцев, правда, были и фельдмаршалы, но это не должность, а, скорее, награда за выигрыш выдающихся сражений, посему присвоение этого чина (награждение «дубинкой» — маршальским жезлом) в мирное время или за весьма спорные военные заслуги вызывало у немецких генералов большое неодобрение.

Отвлечемся на вот такой момент. В книге немецкого фельдмаршала Э. Манштейна есть эпизод, в котором этот фельдмаршал дает довольно резкую реплику в адрес Гитлера и тех своих коллег, кому Гитлер присвоил чин фельдмаршала раньше, чем Манштейну.

«Хотя немецкий народ, безусловно, принял оказание почестей заслуженным солдатам как вполне естественное явление, все же по своей форме и размаху эти почести — так, по крайней мере, восприняли мы, солдаты армии, — выходили за рамки необходимости.

Если Гитлер дал одному звание гроссадмирала, а двенадцати другим звание фельдмаршала, то это лишь наносило ущерб значимости такого ранга, который привыкли считать в Германии самым высшим чином. До сих пор было принято, что условием получения такого отличия было (если не считать фельдмаршалов, назначенных императором Вильгельмом II в мирное время) самостоятельное руководство кампанией, выигранное сражение или завоеванная крепость.

После польской кампании, однако, в которой эти условия выполнили командующий сухопутными силами и командующие обеими группами армий, Гитлер не счел возможным выразить свою благодарность армии произведением их в ранг фельдмаршалов. Теперь же он сразу создал дюжину фельдмаршалов. Среди них были наряду с командующим сухопутными силами, который провел две блестящие кампании, начальник Главного штаба вооруженных сил (ОКВ), который ничем не командовал и не занимал должность начальника Генерального штаба. Далее, среди них был статс-секретарь по делам воздушного флота, который — каковы бы ни были его способности — никак не мог быть приравнен к командующему сухопутными силами.

Резче всего позиция Гитлера проявилась в том, что он выделил командующего военно-воздушными силами Геринга, назначив его рейхсмаршалом и наградив только его одного большим крестом к Железному кресту, не отметив таким же образом командующих сухопутными силами и военно-морскими силами. Такая форма распределения почестей могла рассматриваться только как сознательное принижение роли командующего сухопутными силами — так об этом свидетельствуют факты. В этом слишком ясно проявилось отношение Гитлера к ОКХ и оценка им его деятельности».

Комментатор мемуаров Манштейна сделал фельдмаршалу внушение в этом месте: «Обсуждение вопроса о наградах не соответствует традициям Германского Генерального штаба». Однако давать чин фельдмаршала ни за что, тоже ведь «не соответствует традициям», а по этим традициям, между прочим, ни Жуков, ни Василевский не имели права на звание маршала в 1943 году, так как ни один из них не командовал в это время войсками — они в это время служили генерал-адъютантами при Сталине (представителями Ставки). Но вернемся к теме.

Итак, в понимании немцев армейские чины — это должности в бою, а в русском понимании — то нечто, за что дают больше денег из казны и почета от общества. У немцев только одно, так сказать, сверхштатное звание фельдмаршала имело вид награды, а в царской русской армии чин был второй по значению наградой после царского благоволения, и шла эта награда впереди всех орденов. Орден — это побрякушка, которую всем давали, включая тыловых и попов, а чин — это деньги, а деньги есть деньги — это то, за чем русское офицерство в армию и шло. Начиная рассмотрение разницы в подготовке офицеров, нам нужно это обстоятельство иметь в виду: немецких офицеров воспитывали и готовили для работы в бою, а старых русских, советских и новых русских офицеров готовят для изъятия средств из казны при помощи звездочек на погонах.

То, что офицеров готовят в училищах, а совершенствуют в академиях, так въелось нам в мозги, что старое петровское требование начинать службу солдатом, кажется анахронизмом и вообще чуть ли не придурью императора. Какой же он офицер, если училища не окончил?! Правда, нужно отметить, что армия тут не сирота, у нас во всех сферах деятельности человек, не имеющий бумажки об образовании, за специалиста не считается — какой же он инженер, если институт не закончил? В результате, у нас очень много людей, имеющих дипломы инженеров, а инженеров так мало, что становится очевидной чистая случайность их попадания в число выпускников вузов.

Почему Россия стала на столь нелепый путь подготовки офицеров, понятно: русские цари очень долго не могли дать общее образование многочисленному населению на огромной территории России. Возник соблазн собирать дворянских детей в специальные учебные заведения и давать им общее образование, поскольку малознающему человеку трудновато командовать другими людьми. Это понятно. Но откуда возникла мысль выпускать их из этих заведений офицерами, трудно объяснить с позиций здравого смысла. До самой революции существовала система подготовки офицеров прямо в армии из людей, имеющих подходящее общее гражданское образование. Но и в этом случае офицерами становились не те, кто наиболее подходил для этого, а по формальным признакам — после определенного срока службы и сдачи экзамена, как правило, за курс соответствующего военного училища. Еще подчеркну: в России никак не рассматривалось, годится ли этот человек, чтобы быть атаманом, является ли он лучшим воином, а единственным критерием производства в офицеры была сдача им экзаменов каким-то преподавателям.

Пожалуй, еще круче обстояло дело только в США. Если в России курс военного училища занимал 2–3 года, то в знаменитом военном училище Вест-Поинт даже не остающиеся на второй год курсанты уже в начале 19-го века учились 4 года, после чего выходили в армию вторыми лейтенантами. В США было много и учебных заведений для офицеров — что-то вроде наших военных академий. Впрочем, американцев понять можно: у них в общеобразовательных школах настолько «демократическое» образование, что имело, конечно, смысл дать будущим американским офицерам хоть какое-то образование уже в военных училищах.

В главе 5 мы разбирали, что робость и малодушие советских генералов, их боязнь пойти на риск и заложить в своё решение своё собственное видение обстановки, проистекали от их низкой квалификации, но теперь надо понять, что, собственно, имеется в виду. В нашем русском понимании, особенно в понимании тех, кто называет себя интеллигентами, квалификацией считается наличие дипломов и справок о неком образовании, т. е. некие теоретические знания. Но всё это не более чем чепуха.

Квалификацию даёт только практика, каким бы делом ты не занимался. Даже если тебе вложили в голову очень точные теоретические знания, то и тогда они не дают тебе никакого умения работать, а только помогают быстрее освоить своё дело на практике. А освоить работу, научиться работать можно, только работая. Это первая и, надо сказать, объективная трудность всех профессиональных военных, поскольку им негде научиться работать, кроме как на реальной войне, в скольких бы манёврах они ни принимали участие и какие бы прекрасные теоретические знания они ни имели.

Большой вопрос и в том, как получить эти теоретические знания. По нашим русским представлениям, теоретические знания можно получить только в учебном заведении. Это большая ошибка, и России она всегда дорого стоила.

Мне могут сказать, что дело не в учебных заведениях, а в том, что мы русские и посему всегда лаптем щи хлебаем, в каких бы академиях мы ни обучались. Но вот посмотрите, кого обвиняет главнокомандующий русской армией в русско-японской войне 1904–1905 гг. Куропаткин в позорнейших поражениях той войны. Обратите внимание не на смысл обвинений и не на должности, а на фамилии этих русских генералов.

«Куропаткин обвиняет Бильдерлинга в том, что во время сражения под Ляояном, имея в своём распоряжении значительные силы, он не остановил обходного движения армии Куроки.

Затем Куропаткин упрекает Штакельберга за крайнюю нерешительность действий во время сентябрьского наступления, вследствие чего прекрасно задуманная операция окончилась неудачей.

Наконец Куропаткин обвиняет Каульбарса в том, что в сражении под Мукденом он, несмотря на неоднократные приказания, на посланные ему многочисленные подкрепления, упорно не переходил в наступление и таким образом подарил неприятелю два дня».

Это строки из статьи генерал-лейтенанта русской армии Е.И. Мартынова. Он окончил в 1889 году Академию Генштаба, в русско-японскую войну командовал полком и, судя по статье, знает, о чём пишет. Как видите, национальность не имеет значения, поскольку даже немцы, получив русское военное образование, теряют смелость и даже зачатки какой-либо квалификации.

Особенностями русского (советского) военного образования является и то, что никто из участников Великой Отечественной войны не вспоминает ни одного случая, когда бы оно ему потребовалось хоть в каком-нибудь бою. Я также не встречал, чтобы кто-либо из военных оценил ценность этого образования, безразлично как: обругал бы его или похвалил. Что-то с этим нашим военным образованием странное происходит — оно на бумаге как бы есть, но в практике оно как бы никого и не волнует. Поэтому дам по этому поводу мнение упомянутого чуть выше генерал-лейтенанта Мартынова (с моими выделениями в тексте), правда, он оценивает Академию Генштаба царской армии, но сильно ли отличалась от неё академия Генштаба Советской Армии?

«В России нет высшего учебного заведения, которое было бы поставлено в такие исключительно благоприятные условия в смысле предварительной подготовки слушателей, обстановки преподавания и материальных средств, как Академия Генерального штаба.

Огромные служебные преимущества, которыми пользуются офицеры этой корпорации не только в армии, но и в других сферах государственной службы, вызывают большой наплыв желающих поступить в академию. За исключением сравнительно малого числа офицеров с образованием юнкерского училища, огромное большинство поступающих прошло курс средней школы и затем военного училища, а некоторые офицеры имеют дипломы высших учебных заведений, военных и гражданских. Вся эта масса, обыкновенно раза в три превосходящая число имеющихся в академии вакансий, независимо от полученного ею образования, подвергается конкурсному экзамену из полного курса кадетского корпуса и военного училища.

…Наконец, что касается денег, то правительство, хорошо понимая огромное значение академии для армии, не жалело на нее материальных средств.

Итак, академия Генерального штаба получает в свое распоряжение хорошо подготовленный состав слушателей, проникнутых самым искренним желанием работать, совершенно спокойную обстановку для научных занятий и богатые материальные средства.

Как же пользуется она этими исключительными условиями?

Прежде всего, каждого поражает бессистемность академического преподавания. Программы всякого учебного заведения и особенно высшей профессиональной школы должны быть строго обдуманы, как в целом, так и в частях. Выбор наук для изучения, объем преподавания, не только каждой из них, но даже различных научных отделов, все это должно вытекать из известной руководящей идеи, составлять в совокупности цельную учебную систему.

Ничего подобного мы не видим в академии. Попадет туда «трудолюбивый» профессор, и на практике никто не препятствует ему искусственно раздувать свой курс, включая в него всевозможные свои «произведения» и обременяя память учащихся совершенно нелепыми деталями; нет в академии соответствующего специалиста, и самые важные отделы совсем не изучаются. Например, курс истории военного искусства в эпоху первой революции переполнен подробностями в роде следующих: «Рыжебурая и светло-чалая лошади не принимались… в немецкую кавалерию», — «Рост лошадей указывался для шеволежерного полка от 14 фауст (0,344 фт.) 3 д. до 15 фауст, для гусарских полков от 14 фауст 2 д. до 14 фауст 3 дюймов». — «В среднем на день отпускался верховой кавалерийской лошади 7,091, а военно-упряжной лошади 3,841 килограммов овса».

… Слушателей академии спрашивали о том, сколько золотников соли на человека возится в различных повозках германского обоза, каким условиям должна удовлетворять ремонтная лошадь во Франции; но организация японской армии оставалась для нас тайной до такой степени, что перед моим отправлением на войну главный специалист по этому предмету категорически заявил мне, что Япония не может выставить в Маньчжурии более 150 тысяч человек. Занимаясь пустословием о воображаемой тактике Чингисхана и фантастической стратегии Святослава, академические профессоры, в продолжение целой четверти века, не успели даже критически исследовать нашу последнюю турецкую войну, ошибки коей мы с точностью повторили теперь на полях Манчжурии. Следуя раболепно и подобострастно, но без всякого смысла и рассуждения в хвосте Драгомирова, представители нашей официальной военной науки прозевали те новые приемы военного искусства, которые под влиянием усовершенствований техники зародились на западе. По справедливому замечанию известного французского писателя генерала ………: «Русская армия не захотела воспользоваться ни одним уроком последних войн». Вообще, академия Генерального штаба, вместо того, чтобы служить проводником новых идей в войска, всё время упорно отворачивалась от жизни, пока сама жизнь не отвернулась от неё.

Однако бессистемность академической программы и отсталость отдельных курсов являются несравненно меньшим злом, чем те методы преподавания, которые господствуют в академии.

От начальника в бою главным образом требуется: здравый смысл, инициатива и твердый характер.

Все академическое преподавание, весь режим академии поставлены так, что эти редкие дары природы систематически ослабляются.

Здравый смысл затемняется схоластическим способом изложения науки. Военное искусство — дело живое и практическое, а потому теория его, вместо того, чтобы витать в облаках метафизики, должна находиться в постоянном и непрерывном общении с жизнью, должна быть краткой и понятной. В изложении талантливого, действительно знающего дело специалиста самые сложные вопросы являются простыми и понятными. Наоборот, жалкая бездарность, соединенная с отсутствием настоящих живых знаний, обыкновенно старается свои убогие мысли облекать в труднодоступные пониманию формы, наивно полагая, что в этом-то и заключается ученость.

Таким именно характером отличается большинство академических руководств по военному искусству: самые простые вещи расписаны на многих страницах, для доказательства очевидных истин призваны на помощь философия, психология и другие науки; часто встречаются ссылки на первоисточники и архивы, которыми авторы, безусловно, не пользовались; классификация доходит до карикатуры, сводя изложение каждого вопроса к бесчисленному множеству искусственно придуманных пунктов.

Например, вот как излагается в академическом учебнике простой и совершенно понятный вопрос об организации войск:

«Свойство природы боя, как явления стихийно-волевого, значение между орудиями, элементами боя — человека, господство его в серии этих элементов, огромное преобладающее значение и влияние в бою морального элемента, духовной стороны главного орудия боя человека — все это, в общей совокупности, указывает, что духовно-волевая сторона человека, как единичного, так и массового, должны лечь в основание всех вопросов воспитания и обучения, а равно и вопроса составления коллективной единицы человека, то есть в организации массового человека, масс, в организации отрядов, то есть вообще во всех вопросах организационных».

…Подобный схоластический метод преподавания приносит неисчислимый вред, потому что приучает будущего офицера Генерального штаба подходить к решению каждого практического вопроса не прямо и просто, а посредством разных сложных умозаключений. Вместо практических деятелей он воспитывает доктринеров, которые для военного дела несравненно опаснее круглых невежд.

Затем, второе качество, необходимое для начальника на войне, — сознательная, не боящаяся ответственности инициатива, безжалостно подавляется в академии.

Отвечая на экзаменах, офицер должен точно придерживаться учебника; высказать какой-нибудь самостоятельный взгляд, противоположный взгляду профессора, гораздо опаснее, чем совсем не знать вопроса.

Даже при разработке так называемых тем (предполагающих самостоятельный труд) офицер поставлен в необходимость думать не о составлении по исследуемому вопросу своего собственного мнения, а о том, чтобы как-нибудь не разойтись во взглядах со своими оппонентами, что столь легко в такой неточной области знания, как военное искусство. Тема готовится специально для известных оппонентов. Если оппоненты меняются, то она немедленно переделывается зачастую в диаметрально-противоположном смысле.

Самый разбор тем совсем не имеет характера научного собеседования, а скорее похож на те замечания, которые придирчивый начальник делает своему подчиненному после строевого смотра. Оправдание еще иногда допускается, но возражение считается нарушением дисциплины.

Наконец твердость характера — третье основное качество для будущего боевого начальника — расшатывается гнетом того полицейского режима, который господствует в академии.

Для офицера, обучавшегося в академии, не только начальник ее, но и делопроизводитель по учебной части, профессора, штаб-офицеры, пре подаватели, отчасти даже выслужившиеся из писарей чиновники, — все это было начальство, от которого в известной степени зависела будущность. В отношениях административного и учебного персонала к учащимся проявлялась чрезвычайная грубость, такое хамство, которое возмущало даже нашего забитого, неизбалованного особой куртуазией9 армейского офицера. С этим дисциплинарным гнетом была крепко связана система негласного надзора, доносов и анонимных писем. Одним словом, академия моего времени представляла какое-то причудливое сочетание дисциплинарного батальона с иезуитской коллегией.

С тех пор некоторые частности изменились, но люди опытные говорят, что далеко не всегда в лучшую сторону».

Далее Мартынов от обучения переходит к результатам этого обучения.

«Каждый из крупных военных начальников имеет особый штаб, с помощью которого он управляет войсками. При нормальных условиях работа распределяется следующим образом: штаб собирает все необходимые сведения о местности и противнике; на основании этого начальник принимает известный план действий; штаб разрабатывает этот план в деталях и затем, в целом ряде распоряжений, передает волю начальника войскам. Таким образом, на долю штабов выпадает, главным образом, техника военного искусства.

В столь практическом деле, как война, значение этой техники огромно. Неумело произведенная разведка, неправильно составленный расчет походного движения, неточность в редакции приказаний, ошибки в организации сторожевой службы — каждая из этих технических частностей, при известных условиях, может погубить самый лучший план. Хороший штаб должен работать без суеты и трений, с точностью часового механизма.

Для этого от офицеров Генерального штаба требуется не только обширные и разнообразные знания, но также серьезная предварительная практика в «вождении войск» как на театре войны, так и на поле сражения.

Эта практика должна выработать в них известный навык, своего рода рутину. В самые критические моменты войны офицер Генерального штаба, даже отвлекаемый другими вопросами, должен совершенно машинально, как бы рефлективно, принять меры для обеспечения флангов, установления связи, организации донесений, прикрытия обозов и т. п.

Таковы те требования, которые война предъявляет к Генеральному штабу, а между тем у нас никто его не готовит к этому. Обычная служба офицеров Генерального штаба не только в центральных управлениях, но и в войсковых штабах сводится к бюрократической, даже просто канцелярской переписке, не имеющей ничего общего с военным искусством. Маневры крупными частями чрезвычайно редки и дают, особенно в смысле штабной службы, ничтожную практику. Тактические занятия и полевые поездки сведены к простой проформе. Военная игра применяется чрезвычайно редко и преследует совсем другие цели.

Итак, деятельность мирного времени совершенно не подготовляет наш Генеральный штаб к тому, что ему придется делать на войне.

…Несколько лет тому назад на больших маневрах некий генерал Генерального штаба, известный еще раньше своей бездарностью, будучи начальником штаба одной из маневрировавших армий, обнаружил совершенное незнание дела. Присутствовавший на маневрах начальник Главного штаба выразился, что за такие действия ему стыдно перед иностранными военными агентами. Тем не менее, вскоре после маневров, сей генерал был произведен в следующий чин и получил дивизию. Затем, когда несколько месяцев спустя, его дивизия была мобилизована для отправления на войну, то он просил освободить его от командования. Казалось бы, что после этого он будет немедленно уволен в отставку. Ничуть не бывало, ему тотчас же дали другую дивизию, оставшуюся в России!!! Мало того, как нам известно, этот генерал, доказавший свою бездарность, полное незнание дела и отсутствие чувства долга, был зачислен кандидатом на высшую должность, которая по идее должна предоставляться лишь выдающимся офицерам Генерального штаба.

Такого рода факты происходили и во время войны — генералы Генерального штаба, выгнанные из армии за полную непригодность, по возвращении в Россию, получили соответствующие, а иногда и высшие назначения.

До сих пор одно лишь свойство могло испортить нормальную карьеру офицера Генерального штаба: это — «самостоятельность». Начальство боялось «независимых и талантливых людей», а некоторые товарищи (особенно из бездарных академических профессоров) устраивали им форменный бойкот.

Так обстояло дело в Генеральном штабе до последнего времени, что будет дальше, пока неизвестно.

…Что касается академии, то она имела на сухопутном театре войны четырех представителей: первый из них командовал дивизией, тотчас же по прибытии бежавшей под Ляояном, что было одной из главнейших причин потери этого сражения; второй, будучи профессором тактики, исполнял во время войны чисто канцелярские обязанности, для чего можно было назначить любого статского советника; третий (нужно думать — лично совершенно неповинный) тем не менее, по своему служебному положению, является одним из ответственных лиц за организацию беспорядка на правом фланге нашей армии во время несчастного сражения под Мукденом; про четвертого (насколько правильно — не знаю) такой бесспорно боевой генерал, как Церницкий, говорит — «был здесь светило нашей академии Генерального штаба, оказавшийся совершенно бездарным трусом […], в конце концов его никто не хотел держать в отряде и он возвратился в Петербург, где тотчас же был произведен в генералы и начал насаждать свою бездарность и пошлость».

Что касается главных академических схоластиков, то они остались в Петербурге и, под гром наших поражений, продолжали по-прежнему читать свои жалкие безжизненные курсы».

Ну и насколько сильно Академия Генштаба Красной армии, да и другие её академии, отличались от Академии Генштаба царской армии? И в лучшую ли сторону? Оцените вот такой момент из воспоминаний И.А. Толконюка, касающийся военных познаний одного из светил советского генштаба.

30 июня 1942 года, майора Толконюка с должности начальника штаба бригады переводят в штаб 33-й армии на полковничью должность заместителя начальника оперативного отдела. Начальник оперативного отдела Киносян представляет его начальнику штаба 33-й армии Покровскому.

«Киносян зашел в кабинет, а мне приказал подождать в приемной. Вскоре позвали и меня. Генерал-майор Александр Петрович Покровский, известный в военных кругах грамотностью и педантичностью штабист-оператор, вышел из-за стола и шагнул мне навстречу. Я представился по-уставному. Генерал протянул мне теплую мягкую руку и недовольно заметил, что я невоспитанный командир.

— Вы, майор, кажется, окончили академию, а вести себя не умеете, — упрекнул он меня, загадочно взглянув на Киносяна. — Начальник без головного убора, а подчиненный смеет заходить к нему в фуражке. Никакого такта…

— Прошу прощения, товарищ генерал! Но в академии и в артшколе этому не учили, — попытался я оправдаться, чем вызвал осуждающий взгляд Киносяна.

— Жизнь учит таким элементарным вещам, молодой человек! Жизнь, а не учебные заведения, — сердито отрубил генерал и предложил сесть. Сняв фуражку, я сел на стул у приставного столика. Генерал продолжал стоять.

— Вот видите, — возмутился начальник еще более, — генерал стоит, а майор расселся, как на именинах. Мы с вами так кашу не сварим.

Я вскочил, как ошпаренный, и вытянулся по стопке смирно.

— Что вы можете делать в штабе? Что вам можно доверить? Вас надо учить и воспитывать с самого начала, — ровным голосом, спокойно выговаривал начальник претензии. — Штаб, и особенно оперативный отдел, следует укомплектовывать культурными, воспитанными и не только грамотными, но и сообразительными командирами, — обратился генерал к начальнику оперотдела.

— Согласен, Александр Петрович, — ответил тот, пронзив меня взглядом больших, с черными зрачками глаз из-под массивных черных бровей.

— Пока я этого не вижу, Степан Ильич, — упрекнул требовательный генерал своего заместителя и сел на свое место. Мы с Киносяном тоже сели.

…С.И. Киносян держал себя с начальником штаба довольно таки свободно, без скованности и волнений. Меня же представление новому начальству оставило в крайне скверном расположении духа. В душе я проклинал это продвижение по службе. Должность начальника штаба бригады казалась мне теперь невосполнимой утратой. Я вдруг заскучал по командованию бригады, по офицерам бывшего моего штаба».

Сначала я подумал, что Толконюк, возможно, имел тогда или после войны плохие отношения с Покровским, а посему выдумал эту сцену, чтобы отомстить. Но потом вспомнил, где я о таком читал раньше. Вот «Памятка офицера», изданная главным политическим Управлением Красной армии в 1943 году — в разгар войны. В ней очень много полезных вещей, к примеру.

«Нельзя появляться в военной форме в ресторане, на рынках и базарах, нельзя стоять на ступеньках вагона, трамвая, троллейбуса и автобуса, входить через переднюю площадку, не имея на то особых прав.

Гулять по улице или в парке со снятым головным убором нельзя. При входе в клуб, театр, кино, и столовую обязательно снимать головной убор».

Умиляет детализация подробностей того, кто такой культурный офицер: «Военнослужащие в военной форме не могут вести друг друга под руки». Оцените точность регламентации: снимите форму и ходите друг с другом под руки, а в форме ни-ни! Но главное, конечно, это уважение к начальству, от такого: «Зная, что командир части прибудет в клуб части на постановку или кино, нельзя начинать спектакль или кино без командира части», — и такого: «При подходе старшего по званию к киоску, кассе или вешалке уступи ему очередь, воспитывай у своих подчинённых уважение к старшим офицерам», — до такого: «Нашёл подругу жизни и задумал жениться — чтобы не попасть впросак, посоветуйся со своим прямым начальником», — ну и, разумеется, такого: «Если тебе приказывает офицер, не спрашивай даже в мыслях своих, правильно ли его приказание, а выполняй без колебаний. Знай, что приказание офицера всегда законно и правильно».

То, что начальство требует тупо исполнять приказы — это понятно — на то оно и начальство, а вот требование жениться по совету начальника, вызывают удивление, поскольку не объясняется — а если и по его совету попадёшь впросак, то что делать? Отдать жену ему и пусть сам с ней мучается, собака?

Но ещё большее удивление вызывает то, что в Памятке и намёка нет на то, зачем офицер нужен обществу, скажем, чего-либо типа: «Ежечасно пополняй военные знания, ежеминутно думай, как нанести врагу урон, береги солдат в бою, походе и на отдыхе, ежедневно учи его военному делу и т. д.» В Памятке даже слов таких — «военное дело» — нет.

Через два дня после того, как немцы ударили под основание Курского выступа, 7 июля 1943 года главная газета РККА «Красная звезда» дала статью «из действующей армии» гвардии генерал-майора М. Запорожниченко «Офицеры». Кто это такой, я в энциклопедии не нашёл, но думаю, что полководец, поскольку в отличие от ГлавПУра генерал вспомнил и о боевых делах: «Тот офицер, который слывёт в быту слабодушным человеком, сразу ощутит в себе наличие воли, если, несмотря на все трудности, исполнит боевой приказ. Представим себе, что на пути подразделения выросло непреодолимое с виду препятствие. Допустим, офицер со своими людьми очутился в овраге перед отвесным холмом. Обойти нельзя, подняться не на чем. Что делать? Офицер, пусть он будет трижды слабодушным, но если он воспитан так, что в его мозгу не укладывается мысль о невыполнении приказа, всегда найдёт выход. Он, например, организует живую лестницу, посадит одного бойца на плечи другого. И, добравшись доверху, передаст туда оружие и постепенно, хотя бы на ремнях, перетянет людей. Воля в нём проснётся, укрепится».

Ну а дальше, само собой, генерал пишет о вещах, более необходимых для полководца во время войны: «Можно с уверенностью сказать, что ряд норм, принятых среди офицеров, укреплял в солдатах уважение к ним. Возьмём, например, отношение младшего офицера к старшему. Ни один офицер не позволял себе в общественных местах, в театре сидеть во время антракта. Почему? Да потому, что он может не заметить старшего офицера, который в это время стоит, сидеть же младшему в присутствии старшего было неэтично. Или, например, в ресторане ни один младший офицер никогда не займёт столик, не спросив разрешения присутствующего старшего офицера».

Понять полководца Запорожниченко можно — встанет генерал в антракте, чтобы выпитое пиво в туалете слить, а тут какой-нибудь капитан будет развалившись сидеть?! Ну, как с такими войну выиграешь?

Поэтому, хотя эпизод с Покровским, описанный Толконюком, и относится ко временам на год более ранним, чем появились процитированные документы, но в правдивость эпизода верится. Что же касается квалификации Покровского, то Толконюк, не комментируя сам, описывает такой пример.

Покровский даёт Толконюку задание составить военно-географическое описание полосы, занимаемой 33-й армией с натуры. Задание глупейшее, поскольку армия движется вперёд и всё, что остаётся сзади, уже никому не требуется, но даже если придётся и отступить, то войска по этой местности уже прошли и прекрасно с ней знакомы. Дикость распоряжения была ещё и в том, что на эту работу Покровский отвёл две недели, а объехать на лошадях площадь 80х80 км за такой срок было невозможно. Но не только Покровский, но и Толконюк окончил академию им. Фрунзе, посему Толконюк получил сухой паёк, сел в укромное место и там накатал эту работу по карте, т. е. просаботировал приказ Покровского.

«Через неделю круглосуточной работы, точно в установленный срок, поручение было выполнено: составлено военно-географическое описание на сотне машинописных страниц и нескольких топокартах с таблицами расчётов и обоснований. С.И. Киносян принял из моих рук пухлую папку с подчёркнутым безразличием и, бегло перелистав, отнёс начальнику штаба. Примерно через неделю начальник отдела сказал мне:

— Поздравляю вас с успехом. Генерал доволен вашей работой. Он внимательно прочитал материал и с похвалой отозвался… Заслужить похвалу Александра Петровича удаётся не каждому и не часто. Гордитесь». Да уж!

И в этот эпизод верится без труда, поскольку с февраля 1943 года Покровский стал начальником штаба Западного фронта и вместе с Соколовским провёл те одиннадцать операций, которые впоследствии были признаны Ставкой бездарными. Но до войны Покровский служил генерал-адъютантом заместителя наркома обороны и, надо думать, имел в наркомате хорошие связи, поскольку, когда Соколовского за эти операции сняли, а Булганину надавали по ушам, то Покровского не тронули, и он в этой должности дослужил до Победы, став генерал-полковником. А с 1946 по 1961 год он, естественно, прослужил в Генштабе Советской Армии.

Подавляющее число советских полководцев той войны имело «блестящее» военное образование, блестящее, как консервная банка, настолько «блестящее», что немецким генералам такое и не снилось. К примеру, И.С. Конев, А.И. Ерёменко, Ф.И. Толбухин, Г.К. Козлов, В.Н. Гордов и многие другие закончили академию им. Фрунзе, вдобавок к ней такие полководцы, как М.В. Захаров, Г.Ф. Захаров, В.Д. Соколовский, А.М. Василевский, окончили и академию Генштаба — о таком образовании Гудериан или Манштейн и мечтать не могли. Но что толку?

Напомню, что Сталин ко всем советским полководцам обращался по фамилии с прибавлением слова «товарищ», к концу войны он сделал исключение только для маршала К.К. Рокоссовского — к нему Сталин обращался по имени-отчеству. Рокоссовскому повезло — он никаких академий не оканчивал и никакие «теоретики» испортить его не смогли.