Глава 5

«УБРАТЬ СТАЛИНА»

Может создаться впечатление, будто Сталину в трудные годы до и после убийства Кирова только и было дел, что заниматься интригами в руководстве партии. Кто-то даже подозревает его в организации хитроумных убийств своих врагов (и друзей тоже).

Так могут думать лишь те, кто имеет довольно-таки смутное представление о руководстве огромной — самой большой по территории в мире страной в нелегкий период ее истории. А те, кто обвиняют только Сталина за массовые репрессии против оппозиционеров — явных и мнимых, — по сути исходят из того, что он, являясь диктатором, занимал все руководящие должности сразу, включая пост Ягоды или Ежова.

Мелкими интриганами могут быть крупные вельможи, но не крупные руководители огромной страны. Когда благодаря хитростям, изворотливости, интригам и лицемерию к власти в нашей стране пришли такие деятели как Горбачев и Ельцин, великая держава в считанные годы без войн и стихийных бедствий превратилась в полунищую, слабо развитую страну с непомерно тяжелым грузом внешней задолженности.

А в 30-е годы XX века СССР за две пятилетки превратился из слабо развитой страны в могучую индустриальную державу. И это было результатом проведения генеральной линии партии под руководством Сталина.

Январь 1934 года ознаменовался для СССР скоплением грозовых туч на внешнеполитическом горизонте. Начавшееся советско-польское сближение было сорвано Варшавой. 26 января 1934 года была опубликована германо-польская декларация о ненападении.

Угроза германо-польского сближения и сотрудничества тревожила советское руководство. Из сообщения советского агента, внедренного в окружение влиятельного предпринимателя Флик-Штегера, о переговорах фон Папена с Парижем, можно было сделать вывод о возможности тайного соглашения между Германией, Польшей и Францией против СССР. В сообщении от 24 июня 1932 года говорилось: «За уступки Германии Польшу обещают вознаградить в широкой мере в сторону Советской Украины… Англия, видимо, вначале останется доброжелательным наблюдателем в случае союза Франции, Германии и Польши против Советского Союза, но, если эти страны пойдут походом на Украину, Англия постарается захватить Крым и под видом освобождения Грузии овладеть нефтеисточниками Кавказа».

На восточном направлении тоже дела обстояли неважно. Акты японской агрессии в Китае вызвали активное противодействие СССР. Советское руководство предприняло серьезные шаги по укреплению безопасности Дальнего Востока, увеличив количество войск в Особой Дальневосточной Краснознаменной армии и число боевых кораблей на Тихом океане. В первую пятилетку на Дальнем Востоке были созданы новые экономические и оборонные центры.

СССР перешел в контрнаступление на китайской территории, на северо-западе Китая в Синьцзяне. Этот регион — Синьцзян, или Восточный Туркестан, — граничащий с Афганистаном, Индией, Монголией и Советским Союзом, имел важное стратегическое значение. Здесь у СССР были преимущества перед Японией: близость территорий, буфер в виде Монголии, хорошо налаженная система коммуникаций, связывающая Синьцзян с советской Средней Азией.

Разгром основных сил басмачества способствовал усилению советского влияния в Северо-Западном Китае. В Восточном Туркестане с 1931 года активно действовали войска Красной армии, уничтожавшие базы басмачей в приграничном районе.

Басмачи представляли угрозу и для китайской администрации. В июне 1932 года была проведена первая совместная китайско-советская военная операция по разгрому басмачей в Западном Синьцзяне. Операция была настолько эффективна, что часть басмачей сочла за благо вернуться в СССР и продолжать борьбу с Красной армией непосредственно на территории Средней Азии.

Политика советского правительства в этом регионе оказалась продуманной и успешной. В Синьцзяне преобладали три основные силы: провинциальное китайское правительство, русские белогвардейские части, тюрко-исламская республика Восточного Туркестана. Белогвардейцы были слишком малочисленны, чтобы удерживать ситуацию под контролем. Они даже оказались на грани физического уничтожения, с трудом удерживая главный город Синьцзяна Урумчи и отбиваясь от десятков тысяч конных исламистов.

Москва решила резко увеличить помощь китайской администрации и белогвардейцам. В сентябре 1931 года советское правительство продало Урумчи военные самолеты, пилотируемые советскими летчиками. Действия авиации наводили панику на конные отряды мусульман.

Русские белогвардейские части были реорганизованы и поставлены под прямой контроль офицеров Красной армии, которые либо назначались на командные должности, либо присылались в качестве летчиков. Под контроль советских представителей была поставлена и Бараньчи — секретная полиция.

Важнейшей задачей советского руководства была нейтрализация агрессоров. С этой целью страна вступила в 1934 году в Лигу Наций и активно поддерживала французскую дипломатию в деле создания системы коллективной безопасности в Европе.

Вторая пятилетка шла под сталинским лозунгом «Кадры решают все». Если прежде основное внимание уделялось количественным показателям, то теперь на первый план вышли качество, рентабельность, подъем производительности труда. В результате к концу второй пятилетки в крупной промышленности производительность труда намного превысила плановые задания и возросла на 82 %.

Произошло заметное усиление интенсификации производства. Валовая продукция увеличилась по сравнению с первой пятилеткой в 2,2 раза, но при этом число рабочих и служащих росло в 4 раза медленнее, а энерговооруженность увеличивалась в 4 раза быстрее.

Вытеснение экстенсивных методов труда стало отличительной чертой тех лет. Промышленность уже не приносила убытков, став к 1938 году в целом рентабельной. Люди 30-х годов добились важнейшего результата — преодоления технико-экономической отсталости страны, ставшей экономически независимой.

Трудности индустриализации во многом были связаны с тем, что СССР как наследник царской России не имел надежной минерально-сырьевой базы. Ее стали планомерно создавать с начала Первой мировой войны, когда выяснилось, что многие стратегически важные виды сырья приходится ввозить из-за границы, в частности из Германии. Советские геологи в необычайно трудных условиях, работая в малоизученных отдаленных районах, сумели открыть множество месторождений самых разнообразных полезных ископаемых.

Однако мало — открыть месторождения. Их необходимо разведать, а затем и разрабатывать. Все это требует не только хорошей техники, но и квалифицированных специалистов разного профиля. Так что стране все приходилось осваивать сразу: и природные ресурсы, и создание техники, и ее эксплуатацию, и обучение специалистов. Во многом приходилось опираться на старые дореволюционные кадры. Это заставило всерьез пересмотреть отношение к истории России, выставляя на первый план ее славное прошлое.

О том, что держава крепко встала на свои опоры, говорит такой факт: в 1936 году удельный вес импортной продукции в общем потреблении страны снизился до 1–0,7 %, а торговый баланс к исходу второй пятилетки стал активным и принес прибыль.

Некогда преимущественно аграрная Россия добилась того, что по структуре промышленного производства вышла на уровень наиболее развитых стран мира. По объему промышленной продукции СССР обогнал Англию, Германию, Францию и занял второе место в мире, уступая лишь США.

Стремительная по темпам, грандиозная по масштабам советская индустриализация позволила успешно развиваться железнодорожному транспорту — основному виду транспорта в те годы. Руководитель железнодорожников Каганович спустя много лет вспоминал, что Сталин говорил наркомам, руководившим другими отраслями экономики, что экономика страны развалится без хорошо налаженного железнодорожного транспорта.

Сложней обстояло дело с сельским хозяйством. Здесь приходилось бороться не только с отсталостью, но и с последствиями раскулачивания и насильственной коллективизации. Принятый на II съезде колхозников-ударников в феврале 1935 года Примерный устав сельскохозяйственной артели обобщил и оформил новые отношения в колхозной деревне, определил главные принципы организации производства и распределения в колхозах, гарантировал существование личного подсобного хозяйства у колхозников.

Теперь стало ясно, что суровая, даже жестокая политика в области сельского хозяйства, которая господствовала в начале 30-х годов, была в значительной мере необходимой. В противном случае развитие страны регулировалось бы «снизу», в соответствии с возможностями и потребностями крестьянства. А крестьянин не станет трудиться на город по доброй воле, не получая взамен ничего, кроме бумажных денег, доверия к которым быть не могло. Требовалось бы сначала развивать легкую промышленность и спешно закупать зарубежные товары, чтобы удовлетворять потребности «свободного крестьянства».

Вот почему надо было заставить крестьян работать на индустриализацию силой, можно сказать, закрепостить их, организовав в подконтрольные сверху хозяйства. Это насильственное мероприятие, принесшее немало горя и страданий крестьянам, в перспективе давало возможность применять новую технику и научные методы ведения сельского хозяйства, провести и здесь индустриализацию.

Восстановление сельскохозяйственного производства началось в 1935–1937 годах, когда стали подниматься урожаи и на поля постепенно стало выходить все больше техники. Выросли валовые сборы зерна, хотя в целом за вторую пятилетку они оказались ниже, чем в первую: 729 млн. ц против 735,6 млн. ц. Однако, как известно, коллективизация особенно сильно ударила по животноводству, потому что крестьяне учинили массовый забой скота, не желая его «обобщать». Теперь возобновился рост поголовья скота. Поднялась оплата труда колхозников.

В 1937 году система МТС (машинно-тракторных станций) обслуживала 9/10 колхозов. Одновременно завершался процесс коллективизации остававшихся еще единоличных хозяйств. К началу второй пятилетки их было около 9 миллионов. В 1937 году колхозы объединили 93 % крестьянских хозяйств. Полностью сложился колхозный строй как составная часть советского общества (в стране насчитывалось 243,7 тысячи коллективных хозяйств).

Жизнь в СССР налаживалась. С 1 января 1935 года были отменены карточки на хлеб и муку. Осенью приняли новый закон о школе, укрепляющий власть учителя и дисциплину учеников. В городах упразднили потребительскую кооперацию и оставили только государственные магазины. Отменили карточки на мясо, жиры, сахар, картофель, рыбу. В конце года отменили ограничения на поступление в вузы по социальному признаку.

Объединение разрозненных — по национальному составу — частей страны проводилось не только политически и экономически, но и на основе единства культуры. В 1938 году правительственным указом было введено обязательное преподавание русского языка в школах всех нерусских республик (вспомним, что Сталин не без гордости называл себя человеком русской культуры, что было совершенно верно).

Казалось бы, укрепление экономической мощи страны и улучшение жизни народа должны были радовать Сталина и всех его соратников, а противников убеждать в том, что проводимая генеральная линия себя оправдывает. Казалось бы, не было никаких веских оснований для той волны репрессий, которая последовала в 1937 году. Правда, антисоветская пропаганда почти вдесятеро преувеличивает количество осужденных за антисоветскую деятельность (цифры мы еще приведем). Но все равно их число исчислялось сотнями тысяч.

В чем же дело? Какие объективные причины могли определять массовые репрессии? Неужели только тем, как утверждал Сталин, что сопротивление строительству социализма увеличивается по мере успехов советской власти и обостряется классовая борьба.

С внешнеполитических позиций это положение логически оправдано. Раз уж ведущим капиталистическим державам не удалось в зародыше задушить пролетарское государство, а затем и не оправдались надежды на его экономический крах, то приходилось всерьез задуматься о том, к каким это может привести результатам. Чем более явными, определенными, бесспорными становились успехи Советского Союза, тем больше беспокойства это доставляло буржуазным государствам. Ведь их руководители помнили об угрозе мировой революции (хотя Сталин и отказался от этой бредовой идеи).

Ну, а как обстояли дела во внутренней политике? Уж здесь-то поддержка Сталину вроде бы должна была быть обеспечена, и чем лучше становилось положение трудящихся, чем больше увеличивалось благосостояние народа, тем меньше внутренних врагов должно было оставаться у Сталина. Разве не так?

Нет, не совсем так.

Враги бывают разные. Во-первых, враги среди народных масс. Их действительно могло становиться все меньше по мере улучшения жизни в стране. Тем самым укреплялся в народе и культ личности Сталина.

Во-вторых, у всякого удачливого руководителя существуют завистники и ненавистники, желающие захватить власть в свои руки. Одни из них готовы это сделать из идейных побуждений, полагая, что положение в стране могло быть значительно лучше при проведении их политики. Другие — карьеристы и честолюбцы, которым бы самим хотелось взойти на вершину пирамиды власти.

Естественно, что и у одних, и у других тайных противников существующей власти должны быть сочувствующие и пособники вне страны, и у разведок целого ряда государств были все основания налаживать с ними связи и помогать им.

Улучшение положения в стране и укрепление существующей власти заставляют активизироваться все эти враждебные силы и предпринимать самые решительные и радикальные меры для того, чтобы произвести переворот. И если при этом нет возможности опираться на недовольство широких народных масс, не приходится рассчитывать на их поддержку, значит, остается другое средство: дворцовый переворот, военный путч.

Таковы логичные действия в той обстановке, которая сложилась в СССР в середине 30-х годов. И при всей кажущейся иррациональности исторического процесса, в своих главных направлениях, суммирующих действие разнообразных сил, эти направления подчиняются определенной логике. В противном случае не могло быть никакой исторической науки: лишь перечень имен и событий.

В действительности существуют вполне определенные логичные закономерности как биологического и геологического, так и социального, экономического, общественного развития. Это еще не означает, что во всем права теория общественного развития, созданная Марксом и Энгельсом. Но на вторую половину XIX и первую половину ХХ века она оказалась во многом пророческой, уловившей основное направление эволюции капитализма и социалистической революции.

В середине 30-х годов совершить успешный государственный переворот в СССР было не так просто, как может показаться с первого взгляда: мол, уничтожить Сталина, и вся построенная им пирамида власти рухнет, как карточный домик. Однако укреплялось не только личное положение вождя и культ его личности. Укреплялась вся созданная им система.

Наиболее целесообразно было бы изолировать, убрать всех сталинцев в руководстве страной. А их стало много, особенно в верхних этажах власти. Поэтому успешный правительственный переворот требовалось хорошо подготовить, вовлекая в заговор достаточно много ответственных работников, прежде всего «силовиков»: представителей армии, органов внутренних дел, госбезопасности. На всякий случай неплохо было бы заручиться солидной поддержкой извне…

Вот что могло угрожать Сталину. И он это, пожалуй, понимал.

Прежде чем коснуться «Клубка» — дела, в котором бы замешано много людей разного ранга и положения, распутать который чрезвычайно трудно, вернемся к проблеме, способной снять все вопросы и рассматривать не заговоры против Сталина и его системы, а их имитацию, искусственно созданную органами НКВД. А если и было нечто похожее на заговор, то насколько серьезными они были?

Вот, к примеру, процесс по делу подпольного троцкистского центра (обвиняемые — Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян, И.Н. Смирнов и др.). «Согласно обвинительному заключению, пишет Р. Конквист, — Троцкий посылал письменные инструкции Дрейцеру, который передавал их Мрачковскому. Инструкции требовали убийства Сталина и Ворошилова. Пятеро младших обвиняемых, вместе с Гольцманом, были лично посланы Троцким или его сыном Седовым для помощи в этих террористических актах. Ольберг к тому же имел связи с гестапо. Все обвиняемые полностью признали себя виновными, за исключением И.Н. Смирнова, чья полная виновность была, однако, подтверждена показаниями других обвиняемых».

Надо заметить, что на процессе только один Смирнов, пожалуй, вел себя как убежденный троцкист и не давал показаний на своих сообщников. Вот что сообщает о Зиновьеве Конквист: «Он поднялся и заявил, что убийство Кирова было совместным предприятием, участие в котором принимали как зиновьевцы, так и троцкисты, включая Смирнова. То же самое подтвердил и Каменев».

Более того, Зиновьев признался: «Да, я часто говорю неправду. Я начал лгать в тот момент, когда стал бороться против большевистской партии. Постольку, поскольку Смирнов стал на путь антипартийной борьбы, он тоже говорит неправду. Но мне кажется, что разница между нами состоит в том, что я твердо и безусловно решил говорить в этот последний момент правду, в то время как он, по-видимому, принял другое решение».

Однако на следующем заседании Смирнов сказал, пожалуй, правду: «Я признаю, что принадлежал к подпольной троцкистской организации, присоединился к блоку и центру этого блока, виделся с Седовым в 1931 году в Берлине, выслушивал его сообщения о терроре и передал эти соображения в Москву. Я признаю, что получал инструкции Троцкого о терроре от Гавена и, хотя я не был с ним согласен, передавал их зиновьевцам через Тер-Ваганяна».

Примерно то же подтвердила его жена А.Н. Сафонова: «Отношение к террору Смирнова И.Н., насколько мне известно, было отрицательным. Из высказываний на эту тему со стороны Смирнова могу привести следующее:

1. После получения сведений по делу Эйсмонта Смирнов по этому поводу сказал: «Эдак, пожалуй, Сталин будет убит».

2. Когда Мрачковский вернулся с приема от Сталина, где он был с ним с глазу на глаз, он… отметил свое удивление по поводу того, что Сталин был осведомлен о всех деталях хода строительства Байкало-Амурской магистрали. В связи с этим и Смирнов, и Мрачковский говорили о необычайной работоспособности и умении Сталина схватить основное. Причем после Мрачковский сказал: «Вот, мол, как просто было ликвидировать Сталина». Но на это Смирнов ответил, что да, но мы ведь этого делать не можем…

3. Как-то однажды, когда была получена информация о перегибах, имевших место в связи с коллективизацией по ряду областей, и особенно в Казахстане, Смирнов по этому поводу сказал: «За такие дела убить мало» (по отношению к Сталину).

Опять и такой факт я не могла расценивать как проявление террористических настроений».

По-видимому, она права. Но даже если Смирнов не был сторонником террористических акций, тем не менее он продолжал участвовать в тайной организации, которая, как он знал (и признался в этом), готовила покушения на руководителей страны.

По словам Сафоновой, в процессе следствия: «Моральное воздействие сводилось к одному — нам говорили: начали разоружаться, разоружайтесь до конца. Те показания, которые мы от вас требуем, нужны партии».

Здесь нельзя не отметить двусмысленность формулировки: «показания, которые мы от вас требуем». Это можно понимать так, что требуют признаваться в чем-то мнимом, подсказанном следователями со ссылкой на партийную дисциплину. Но Сафонова, к примеру, не давала никаких сенсационных показаний, которые могли навязать ей следователи. А Смирнов…

По словам Конквиста: «Смирнову было очень трудно продолжать свою линию частичных признаний, но в целом он преуспел в одном: он основательно спутал все карты. Когда противоречия в его показаниях становились для него особенно трудными, он просто не отвечал на вопросы».

И это пишет «политпублицист», который утверждает, будто едва ли не все дела против троцкистов, правых и других были сфабрикованы НКВД по указанию Сталина. Но ведь из его слов получается, что Смирнов признавался лишь частично, путал карты устроителям процесса, а когда его ловили на противоречиях в показаниях, отмалчивался. Так не пишут о невинной жертве сфабрикованных обвинений.

Трудно понять не поведение Смирнова, а тех обвиняемых, которые называли немало новых имен, выдавая все новых тайных оппозиционеров. Каменев, например, показал: «В 1932, 1933 и 1934 годах я лично поддерживал связи с Томским и Бухариным и выяснял их политические взгляды. Они нам симпатизировали. Когда я спросил Томского об умонастроениях Рыкова, тот ответил: «Рыков думает то же, что и я». В ответ на мой вопрос, что думает Бухарин, он сказал: «Бухарин думает то же самое, что и я, но поддерживается несколько другой тактики: он не согласен с партийной линией, однако держится тактики настойчивого проникновения в партию и завоевания личного доверия у руководства».

По словам Конквиста, приведшего эту цитату, «это не было еще полным обвинением — во всяком случае теоретически, — но вряд ли могло означать что-либо другое, кроме намерения Сталина посадить Бухарина и его последователей на скамью подсудимых».

Получается, будто Каменева принудили говорить то, что требовалось Сталину. Однако в дальнейшем, на следующих процессах и Рыков, и Бухарин подтвердили верность того, о чем сообщил Каменев, а Томский, не дожидаясь ареста, застрелился. Но почему же тогда Каменев стал выдавать оппозиционеров, хотя мог бы, кажется, и промолчать, не подводить их под арест. Наиболее разумное объяснение: ему показали некие материалы, которые свидетельствовали о том, что следствию известны эти факты и настроения. Но эти материалы до поры до времени предполагалось держать в тайне прежде всего потому, что нельзя было выдавать источники этой информации.

Такой прием, судя по всему, был использован и на других подобных процессах.

Но может быть, признания были «выбиты» силой и не отвечали действительности? Это тоже вполне возможно, но лишь для некоторых случаев, а не для всех. Многие обвиняемые могли заявить об отказе от прежних показаний, данных под пыткой. Кто бы им помешал?

На отдельных процессах присутствовали иностранные журналисты. Они наверняка передали бы мировой общественности такое обвинение в адрес следствия, и тогда судебные заседания могли бы считаться трагическим фарсом.

Увы, почти все обвиняемые показывали себя не с лучшей стороны. Они признавались в том, что и раньше не раз обманывали партию, притворно (а кто-то искренне) раскаивались в своей оппозиционной деятельности.

По страшной иронии судьбы в газете «Правда» были опубликованы заявления с требованиями смертной казни для обвиняемых, подписанные теми, кому в скором времени суждено будет разделить ту же участь: Пятаковым, Рыковым, Раковским.

«Не хватает слов, — писал Пятаков, — чтобы полностью выразить свое негодование и омерзение. Эти люди, потерявшие последние черты человеческого облика. Их надо уничтожать, уничтожать как падаль, заражающую чистый, бодрый воздух советской страны, падаль опасную, могущую причинить смерть нашим вождям и уже причинившую смерть одному из самых лучших людей нашей страны — такому чудесному товарищу и руководителю, как С.М. Киров…»

Уже сами по себе подобные высказывания в адрес осуждаемых на расстрел своих бывших товарищей вызывают неприятное чувство. А тут еще закрадывается подозрение: да уж нет ли тут изрядной доли лицемерия?

Вот и еще один лицедей — Конквист — неожиданно признает:

«…сама мысль об убийствах со стороны Зиновьева и Каменева была возможна, и что Рейнгольд мог быть прав, рассказывая на суде следующее» (далее он приводит эти слова): «В 1932 году на квартире Каменева, в присутствии большого числа членов объединенного троцкистско-зиновьевского центра, Зиновьев следующим образом оправдал необходимость обращения к террору: хотя террор несовместим с марксизмом, но в настоящий момент эти соображения должны быть отставлены».

Ссылка на Конквиста дана здесь потому, что он постоянно утверждает, будто Сталин организовал убийство Кирова, даже несмотря на то, что Зиновьев и Каменев приняли эту вину на себя — но не как организаторов, а как вдохновителей этого преступления.

О том, как порой «выбивали» показания, очень красочно сообщил в 1937 году Радек:

«Руководитель следствия… мне сказал: «Вы же не маленький ребенок. Вот вам 15 показаний против вас, вы не можете выкрутиться и, как разумный человек, не можете ставить себе эту цель; если вы не хотите показывать, то только потому, что хотите выиграть время и присмотреться. Пожалуйста присматривайтесь». В течение двух с половиной месяцев я мучил следователя. Если здесь ставился вопрос, мучили ли нас во время следствия, то я должен сказать, что не меня мучили, а я мучил следователей, заставляя их делать ненужную работу. В течение двух с половиной месяцев я заставлял следователей допросами меня, противопоставлением мне показаний других обвиняемых раскрыть мне всю картину, чтобы я видел, кто признался, кто не признался, кто что раскрыл».

Поведение вполне естественное для умного и опытного конспиратора, желающего скрыть то, что еще не стало известно следствию. Нет никаких оснований усомниться в том, что Радек в последнем своем слове говорил правду.

Учтем, что он мог вполне предполагать, что его ждет смертная казнь. Зачем ему перед смертью выгораживать своих мучителей и палачей? Почему бы теперь, когда уже все решено, не сказать правду? (Его могли склонить к сотрудничеству со следствием обещанием сохранить ему жизнь.)

Радек признался, что до последних дней «упорно отказывался давать показания о Бухарине», но все же «понял, что не могу явиться на суд, скрыв существование другой террористической организации».

По его словам: «Троцкистская организация стала центром всех контрреволюционных сил»; «троцкизм есть орудие поджигателей войны».

До этого, отвечая на вопросы государственного обвинителя Вышинского, Радек признал, что новая программа Троцкого предполагала реставрацию капитализма в стране и помощь в этом иностранных государств. «Раньше стоял вопрос так, — пояснял Радек, — что мы деремся за власть потому, что мы убеждены, что сможем что-то обеспечить стране. Теперь мы должны драться за то, чтобы здесь господствовал иностранный капитал, который нас приберет раньше, чем даст нам власть». Не правда ли, верное суждение, которое полностью оправдалось спустя полвека.

Но Радек не остановился на этом. Он продолжил: «Что означала директива о согласовании вредительства с иностранными кругами? Эта директива означала для меня совершенно простую вещь, понятную для меня, как для политического организатора, что в нашу организацию вклинивается резидентура иностранных держав…» Разве это не похоже на правду?

Необходимо привести выдержку из записи судебного заседания:

ВЫШИНСКИЙ. Значит, вы были заинтересованы в ускорении войны и заинтересованы в том, чтобы в этой войне СССР пришел к поражению? Как было сказано в письме Троцкого?

РАДЕК. Поражение неизбежно, и оно создает обстановку для нашего прихода к власти, поэтому мы заинтересованы в ускорении войны. Вывод: мы заинтересованы в поражении.

ВЫШИНСКИЙ. А вы были за поражение или за победу СССР?

РАДЕК. Все мои действия за эти годы свидетельствуют о том, что я помогал поражению.

ВЫШИНСКИЙ. Эти ваши действия были сознательными?

РАДЕК. Я в жизни несознательных действий, кроме сна, не делал никогда. (Смех.)

ВЫШИНСКИЙ. А это был, к сожалению, не сон?

РАДЕК. Это, к сожалению, был не сон.

…………………………………

ВЫШИНСКИЙ (к Пятакову): Вы подтверждаете свою осведомленность о письме Троцкого на имя Радека?

ПЯТАКОВ. Я уже вчера показывал и подтверждаю, что это полностью соответствует действительности.

ВЫШИНСКИЙ (к Сокольникову). Такой же вопрос.

СОКОЛЬНИКОВ. Мне это тоже известно.

ВЫШИНСКИЙ. Вы тоже разделяли эту позицию?

СОКОЛЬНИКОВ. Да.

ВЫШИНСКИЙ (к Серебрякову). Вы тоже разделяли эту позицию пораженчества?

СЕРЕБРЯКОВ. Я не возражал».

Разве не сознавали подсудимые, что этими ответами подписывают себе смертный приговор, признаваясь не только в антисталинской, но и антипартийной, более того, антисоветской деятельности? Безусловно, сознавали. В эту решающую минуту все они или кто-то хотя бы один могли бы отрицать такое обвинение, если бы оно не было убедительно доказано на следствии. Конечно, это было бы разумно и достойно. Никто из них этого не сделал.

Пятаков информировал суд о том, что они создавали троцкистские группы в Харькове, Днепропетровске, Одессе и Киеве, распространяли свою деятельность на Кузбасс. Зачем ему надо было бы наговаривать на невинных людей? Он мог бы умолчать о иногородних группах. По-видимому, во время следствия ему были показаны документы, свидетельствующие о том, что об этих группах уже стало известно органам госбезопасности.

Почему мы не должны верить последним — предсмертным — словам тех, кому грозила смертная казнь, а должны верить тем людям весьма сомнительных морально-нравственных качеств, которые предлагают вовсе не обращать внимания на такие признания, якобы ловко сфабрикованные следователями (конечно, по указаниям Сталина) и безвольно, бездумно, нелепо повторяемые обвиняемыми?

Какими бы ни были людьми Зиновьев, Каменев, Радек, Пятаков и другие осужденные, их последним словам на процессах веры, как мы думаем, больше, чем мнению откровенных антисоветчиков.

Если подсудимые оппозиционеры оговаривали не только себя, но и других, обрекая их на угрозу смертной казни ради призрачной надежды сохранить собственную жизнь, то такие люди не заслуживали бы ничего, кроме всеобщего презрения. Тем более что на процессах они не выглядели изможденными или подавленными.

И ради чего была бы такая преступная ложь? Только ради укрепления позиций Сталина?!

Нет, снова придется повторить мысль, которую мы высказывали раньше: к чести оппозиции, она была действительной, а не марионеточной, она реально угрожала не только Сталину, но и всему проводимому им и партией курсу. У Сталина и сталинизма в СССР были настоящие и сильные враги. И едва ли не самую главную опасность для него представлял тот заговор, который в процессе следствия получил наименование «Клубок». Некоторые нити этого «Клубка» до сих пор остаются нераспутанными, а многие материалы засекреченными.

Вспомним о том, как оценил В.З. Роговин политические процессы 30-х годов в СССР: они носили амальгамный характер, потому что фальсификации накладывались на реальные события. Но если мы не будем вовсе доверять показаниям и признаниям обвиняемых, будем подозревать следователей в постоянных фальсификациях и вдобавок не будем иметь в своем распоряжении всех имеющихся документов, то у нас не останется никакой более или менее надежной основы для умозаключений, кроме личного субъективного мнения.

В любом расследовании политического процесса сталкиваются две позиции, каждая из которых в немалой степени оправдана. Даже если признать точно такую позицию Троцкого, о которой говорил Радек — ориентацию на поражение СССР в войне с внешним врагом и опору на иностранные спецслужбы, — то и она вполне логична, ибо к середине 30-х годов все меньше оставалось надежд на то, что СССР рухнет сам по себе, не справившись с теми задачами, которые стояли перед народным хозяйством и поначалу многими справедливо считавшимися невыполнимыми.

У Троцкого оставалось три главных линии дальнейшего поведения: отойти совершенно от политики и заняться писанием мемуаров, литературных сочинений или каких-либо исследований; признать победу Сталина и его генеральной линии; активно бороться за власть в СССР. Он выбрал, как известно, третий путь. А это означало, как мы уже выяснили, неизбежный переход к террористическим методам и к использованию в своих целях спецслужб заинтересованных государств, а в конечное счете стремление к ликвидации сталинского Советского Союза. Если так и произошло, то в этом нет ничего необычного. Напротив, это совершенно естественно, разумно, логически оправдано, а значит — очень правдоподобно.

Ясно, что правдоподобие — еще не правда. Но всей окончательной правды во многих исторических событиях, обремененных огромным количеством разнородных, порой противоречивых фактов, раскрыть не удается. Поэтому есть смысл предпочитать наиболее правдоподобные концепции.

Почему бы нам не доверять Бухарину в его последнем слове, которое не скажешь по принуждению: «Я около трех месяцев запирался. Потом я стал давать показания. Почему?

Причина эта заключалась в том, что в тюрьме я переоценил все свое прошлое. Ибо, когда спрашиваешь себя: если ты умрешь, то во имя чего умрешь? И тогда представляется вдруг с поразительной ясностью абсолютно черная пустота. Нет ничего, во имя чего нужно было бы умирать, если бы захотел умереть, не раскаявшись…

И когда спрашиваешь себя: ну, хорошо, ты не умрешь; если ты каким-нибудь чудом останешься жить, то опять-таки для чего? Изолированный от всех, враг народа, в положении нечеловеческом, в полной изоляции от всего, что составляет суть жизни…»

Конечно, в его положении невольно станешь надеяться на чудо, на возможность продлить свою жизнь. Более того, человек в таком положении может наговорить на себя напраслину, преувеличить свои прегрешения. Но лгать на себя и других — для чего?!

То, что в ходе разбирательств раскрывалась не вся правда, спорить не приходится. Вопрос в том, в каком направлении искать эту скрытую правду? По нашему мнению, многое оставалось скрытым по нескольким причинам. Следствие не хотело раскрывать всех карт уже потому, что нельзя было выдавать источники секретной информации, тем более что затрагивались интересы других государств и деятельность нашей контрразведки.

Кроме того, немало оставалось и «белых пятен» в связи с отсутствием целого ряда важных фактов, о которых приходилось только догадываться. Подсудимые тоже могли говорить не всю правду, могли они откровенно лгать… Вряд ли вообще возможно в столь сложных, запутанных и законспирированных политических заговорах распутать все нити до конца. Тут «амальгамы» неизбежны и в процессе следствия, и при изложении материалов в историческом или публицистическом сочинении.

Итак, с нашей точки зрения заговоры против Сталина и сталинизма действительно существовали, были очень серьезны и смертельно опасны как для него, так и для заговорщиков.

Но ставка была немалой: судьба СССР.

В мемуарах декабристов и их современников нередко упоминается о встрече вождя декабристов П.И. Пестеля с организатором убийства Павла I графом фон дер Паленом. Говорят, Пален заявил Пестелю, что планируемый декабристами переворот обречен на неудачу.

— У вас слишком многие знают его план и цель, — сказал старик. Тогда, в марте 1801 года, цель знал один я, несколько человек были посвящены в план переворота, а остальные знали только одно: когда, во сколько часов и куда нужно явиться.

Мы не намерены связывать и сравнивать замыслы Тухачевского о перевороте и традиции гвардейских переворотов в России, хотя Михаил Николаевич служил в лейб-гвардии Семеновском полку, который сыграл главную роль в 1801 году. Хотелось бы только подтвердить азбуку любого заговора: количество его участников должно быть минимальным.

Но надо сразу сказать: переворот перевороту рознь. Одно дело убийство императора или тирана, другое — изменение государственного устройства. В первом случае достаточно иметь горстку верных людей, вхожих в покои правителя. Во втором — этого недостаточно: требуется как можно скорей искоренить то явление, которое олицетворяет правитель, в нашем случае сталинскую систему и всех тех, кто осуществляет руководство страной.

Вот одна из причин того, что в 30-е годы в СССР так и не произошло успешного покушения на Сталина. Его спасала им созданная система. На сталинизм успешное покушение организовать было значительно трудней, чем на Сталина. И трудности эти усугублялись по мере успехов социалистического строительства и улучшения жизни народа.

Теперь требовалось вовлекать в заговор значительное количество людей и действовать совместно со спецслужбами иностранных держав. А такое расширение круга заговорщиков увеличивало вероятность провала.

В журналах «Отечественная история» (№ 1, 1999) и «Вопросы истории» (№ 9, 2000) были опубликованы две очень интересные статьи ведущего научного сотрудника Института российской истории РАН Ю.Н. Жукова. Их автор пишет: «В последнее время мне удалось познакомиться с некоторыми документами из Центрального архива ФСБ». Из них следует, что в начале 1935 года Сталин «получил донос от одного из очень близких ему людей».

Согласно доносу, комендант Кремля Петерсон с секретарем ЦИК СССР А.С. Енукидзе, при поддержке командующего войсками Московского военного округа А.И. Корка, из-за полного расхождения со Сталиным по вопросам внутренней и внешней политики составили заговор с целью отстранения от власти Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе.

Заговорщики намеревались в этой связи создать своеобразную военную хунту, выдвинув на роль диктатора замнаркома обороны М.Н. Тухачевского.

«Арест высшего руководства страны предполагалось осуществить силами кремлевского гарнизона по приказу Петерсона на квартирах «пятерки», или в кабинете Сталина во время какого-нибудь заседания, или, что считалось наилучшим вариантом, — в кинозале на втором этаже Кавалерского корпуса Кремля».

ОГПУ начало разработку по этому сигналу. Операция получила название «Клубок». Ею руководил сам нарком внутренних дел СССР Г.Г. Ягода.

Надо заметить, что соответствующие сигналы поступали в эту организацию и раньше. О них сообщено в «Военных архивах России» (вып. 1, 1993). Тайный агент ОГПУ Зайончковская докладывала в 1933 году о создании организации «из военных Путна, Корк, Эйдеман, Сергеев Е., Фельдман и другие».

В марте следующего года она сообщила: ей известно, «что существует заговор в армии, точнее, среди высшего комсостава в Москве, и еще точнее, среди коммунистов высшего комсостава».

Из донесения тайного агента НКВД Зайончковской начальнику особого отдела НКВД Гаю от 9. XII. 1934:

«Из среды военной должен раздаться выстрел в Сталина… Выстрел этот должен быть сделан в Москве и лицом, имеющим возможность близко подойти к т. Сталину или находиться вблизи его по роду своих служебных обязанностей».

Письменная резолюция Гая на этом донесении от 13. ХII. 1934: «Это сплошной бред глупой старухи, выжившей из ума. Вызвать ее ко мне».

Однако на этом «бред глупой старухи» не прекратился. В 1936 году она донесла о том, что «разрабатывала Халепского — начальника мотомехчастей. Сосновскому, — продолжает она, — в своих сводках о Халепском я писала, что он создает группировку в частях Красной Армии, которая принадлежала к линии Тухачевского… Сведения о такой группировке мною были получены от Готовского Александра Николаевича — полковника, преподавателя Военно-инженерной академии, от Матуля М.А. - помощника Халепского и от его жены».

Эти донесения производят странное впечатление. Если это действительно бредовые домыслы «старухи», то почему она так долго оставалась на службе и ей позволяли три года писать о готовящемся заговоре, которого не было? Ее следовало бы уволить после того, как выяснилось бы, что она городит преступную чепуху, обвиняя славный комсостав Красной армии.

Но если она писала правду, то тогда чем объяснить, что по ее сигналам не были приняты своевременно необходимые меры? Ведь покушение на Сталина и «четверку» и военный переворот могли произойти в любой момент.

Ответ на оба эти вопроса напрашивается такой: у руководящих работников ОГПУ-НКВД, к которым поступали эти донесения, не было стремления поскорей покончить с заговором то ли потому, что они, эти работники, сочувствовали заговорщикам, то ли потому, что были с ними заодно.

М.И. Гай (не путать с героем Гражданской войны Г.Д. Гаем-Бтишкянцем) был начальником отдела Государственного Управления госбезопасности (ГУГБ), осуществляющего контроль за вооруженными силами. Он обязан был отреагировать на донесения своего секретного агента. Однако его реакция свидетельствует о том, что он не желал давать хода расследованию той версии, о которой узнал. Пусть она сначала показалась неправдоподобной… Впрочем, ничего неправдоподобного в том, что существует военный заговор, нет. Эта ситуация достаточно распространенная (вспомним хотя бы то же убийство Павла I или выступление декабристов). Создается впечатление, что М.И. Гай сознательно тормозил проведение расследования по донесению Зайончковской.

Это предположение подтверждается показаниями Ягоды, сделанными в конце мая 1937 года:

«Когда по прямому предложению Сталина я вынужден был заняться делом «Клубок», я долго его тянул, переключил следствие от действительных виновников, организаторов заговора в Кремле — Енукидзе и других, на мелких сошек, уборщиц и служащих…

Я уже говорил, что инициатива дела «Клубок» принадлежит Сталину. По его прямому предложению я вынужден был пойти на частичную ликвидацию дела. С самого начала мне было понятно, что тут где-то порвалась нить заговора Енукидзе, в Кремле, что если основательно потянуть за оборванный конец, вытянешь Енукидзе, а за ним всех нас — участников заговора. Так или иначе, но Енукидзе я считал в связи с этим проваленным, если не совсем, то частично…

В следствии я действительно покрыл Петерсона, но мне надо было его скомпрометировать, чтобы снять его с работы коменданта Кремля. Я же все время стремился захватить охрану Кремля в свои руки, а это был удобный предлог. И мне это полностью удалось…

Петерсон был после этого снят, вместе с ним из Кремля была выведена Школа (им.) ВЦИК. В Кремль были введены войска НКВД».

Выходит, Ягода участвовал в заговоре, но с таким расчетом, чтобы в случае провала одного из его сообщников не оставалось никаких документов, подтверждающих его, Ягоды, участия. Возможно, он узнал, что на Енукидзе есть у Сталина «компромат» (не тот ли донос Сталину, о котором мы уже упоминали?). Кроме того, была опасность со стороны слушателей Школы имени ВЦИК, среди которых вполне могли оказаться люди, верные Сталину. На эту опасность намекнул Ягода в другом своем показании:

«По словам Енукидзе, он активно готовит людей в Кремле и в его гарнизоне (тогда еще охрана Кремля находилась в руках Енукидзе. — Авт.)… Енукидзе заявил мне, что комендант Кремля Петерсон целиком им завербован, что он посвящен в дела заговора. Петерсон занят подбором кадров заговорщиков-исполнителей в Школе ВЦИК, расположенной в Кремле, и в командном составе кремлевского гарнизона… В наших же руках и московский гарнизон… Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами».

Но если Ягода был готов к тому, что Енукидзе «провалится», и все-таки продолжал плести сети заговора, прибирая к рукам охрану Кремля и высших должностных лиц государства, значит, была еще одна группа заговорщиков, более влиятельных и весомых, чем Енукидзе, на которых Ягода делал основную ставку. Возможно, для того, чтобы скрыть их и пустить следствие по ложному следу, была организована операция, о которой нам следует упомянуть хотя бы потому, что она до сих пор остается загадочной.

…Летом 1935 года машина НКВД въехали во двор дачи вблизи польской границы. Ничего не подозревавший хозяин дачи — герой Гражданской войны и командующий Западной группой войск Г.Д. Гай (Гайк Бтишкянц) был застигнут врасплох. От неожиданности и беспомощности он не сопротивлялся аресту. Тем более что везли его не на запад, в сторону Польши, а на восток.

Значит, это не акция польской разведки, Дефензивы, а свои!

Когда его под конвоем посадили в вагон поезда, направлявшегося на восток, сомнений не оставалось: что-то необычное произошло в Москве. Или ему, отбросившему Колчака из Поволжья и Деникина от Орла, припомнили высказывания против раздувания культа личностей Ворошилова и Буденного? Вряд ли.

Было у него одно прегрешение против советской власти. В 1930-м, в самый разгар операции «Весна», когда Тухачевский и Ягода пачками хватали бывших царских офицеров, служивших в Красной армии, он, Гайк Дмитриевич, профессор одной из военных академий, тайно сжигал поступавшие к нему доносы на некоторых учащихся и преподавателей. Но это было давно, и с той поры отношение к бывшим царским офицерам изменилось в лучшую сторону…

Единственное объяснение: в Москве произошел переворот и его, красного командира, решено ликвидировать или заключить в тюрьму.

И тогда он решился. Улучшив момент, разбил кованым каблуком сапога оконное стекло и на полном ходу поезда выбросился в окно.

Ему повезло: скатился под откос, не разбив головы, только подвернул ногу. Поезд прошел. Никто из конвоиров, пожалуй, не решился спрыгнуть. Значит, свобода. Ночь, лес…

Несмотря на боль в ноге, надо было спешно двигаться прочь от железной дороги, уйти как можно дальше, ведь вскоре его начнут искать и район будет оцеплен.

Ему приходилось избегать поселков, питаться ягодами, закусывать сыроежками. Силы убывали.

Что произошло дальше, точно не известно. По одной версии, он встретил деревенских ребятишек в лесу и узнал от них, что ничего особенного вроде бы не произошло, и висят где надо красные флаги и портреты вождя. Тогда Гай решил добровольно явиться в милицию: в Москве должны разобраться!

По другой версии, его, грязного и оборванного, обнаружил в стоге сена поисковый отряд. Так или иначе, он оказался во внутренней тюрьме НКВД. Над ним стали «работать» следователи Ягоды, да и сам он, Ягода, выпытывал: что известно бывшему комкору о заговоре в армейских кругах против Сталина. Организовали «Дело группы Гая».

Что удалось выведать в результате допросов подозреваемого, остается неизвестно. Вполне возможно — ничего, связанного с заговором в армии. Вполне вероятно, что Гай не был вовлечен в него или отказался принимать в нем участие, а Ягода, арестовав его, попытался таким образом навести следствие на ложный след, выиграть время и вывести из-под возможного удара основных заговорщиков.

Единственным, кто посещал Гая в тюрьме, был Р.П. Эйдеман — рослый латыш, поэт и храбрец, герой легендарной Каховки. А ведь, как мы знаем, его в числе некоторых заговорщиков упомянула в своем донесении Зайончковская. Так что не исключено, что Гай был каким-то образом связан с троцкистской организацией в Красной армии, а Ягода хотел вывести «Клубок» на эту группу, чтобы вывести из-под удара Тухачевского.

Но может быть, и Гай, и Тухачевский стали невинными жертвами болезненной мнительности Сталина и дьявольской изворотливости и исполнительности Ягоды?

Ответить на этот вопрос помогает… сам Тухачевский. Вот что он показал 1 июня 1937 года, находясь в тюрьме:

«Зимой с 1928 г. по 1929 г., кажется, во время одной из сессий ЦИКа, со мной заговорил Енукидзе, знавший меня с 1918 года и, видимо, слышавший о моем недовольстве своим положением и о том, что я фрондировал против руководства армией.

Енукидзе говорил о том, что политика Сталина ведет к опасности разрыва смычки между рабочим классом и крестьянством… Я рассказал Енукидзе… о большом числе комсостава, не согласного с генеральной линией партии, и о том, что я установил связи с рядом командиров и политработников, не согласных с политикой партии.

Енукидзе ответил, что я поступаю вполне правильно… Я продолжал информировать Енукидзе о моей работе…

Когда на ХVI партийном съезде Енукидзе имел со мной второй разговор, я весьма охотно принимал его установки…

Корка я завербовал летом 1933 г. во время опытных учений, организованных под Москвой штабом РККА…стал его прощупывать, и мы быстро договорились. Я тогда не знал, что Корк был уже завербован Енукидзе… Я сообщил Корку, что имею связь с Троцким…

Единственно реальным представлялся «дворцовый переворот», подготавливаемый… совместно с работниками НКВД…

В 1935 г., поднимаясь по лестнице на заседание пленума ЦК, на котором рассматривался вопрос Енукидзе, я встретил последнего, и он сказал, что в связи с его делом, конечно, весьма осложняется подготовка «дворцового переворота», но что в связи с тем, что в этом деле участвует верхушка НКВД, он, Енукидзе, надеется, что дело не замрет…

Осенью 1935 г. ко мне зашел Путна и передал мне записку от Седова, в которой Седов от имени Троцкого настаивал на более энергичном вовлечении троцкистских кадров в военный заговор и на более активном развертывании своей деятельности. Я сказал Путне, чтобы он передал, что все это будет выполнено…

В связи с зиновьевским делом начались аресты участников антисоветского военно-троцкистского заговора. Участники заговора расценили положение как очень серьезное. Можно было ожидать дальнейших арестов, тем более, что Примаков, Путна и Туровский отлично знали многих участников заговора, вплоть до его центра.

Поэтому, собравшись у меня в кабинете и обсудив создавшееся положение, центр принял решение о временном свертывании всякой активной деятельности в целях маскировки проделанной работы. Решено было прекратить между участниками заговора всякие встречи, не связанные непосредственно со служебной работой».

…Трудно усомниться в том, что Тухачевский говорит правду. Енукидзе выступил, по-видимому, связующим звеном между руководителями кремлевской охраны, крупными руководящими работниками ОГПУ-НКВД и Красной армии. Эти три основные нити заговора были неравноценными. Когда выяснилось, что есть угроза раскрытия заговора, Ягода — вполне логично — постарался направить следствие и подозрения по ложным следам.

Когда в апреле 1937 года пришли арестовать Петерсона, он уже во время обыска написал покаянное письмо Ежову с добровольным признанием, где сообщил о своем участии в заговоре против Сталина, назвав соучастников: Енукидзе, Корка, Тухачевского, Путну.

Р.А. Петерсон на предварительном следствии и в закрытом судебном заседании признал себя виновным во всех предъявленных ему обвинениях. Он назвал 16 человек, завербованных им в антисоветскую организацию. Его расстреляли 21 августа 1937 года.

Чем объяснить такое охотное сотрудничество со следствием, после которого со всей очевидностью ему грозил расстрельный приговор?

Для людей, лишенных чести и совести, может показаться, что только насильно можно вынудить такое признание. Но уж к Петерсону-то никаких ухищренных методов пыток не применяли, это очевидно. Почему же он (как и многие другие) признался?

По нашему мнению, его мучили угрызения совести, чувство вины. С той поры, как он согласился участвовать в заговоре, обстановка в стране существенно изменилась. Успехи индустриализации, некоторое повышение жизненного уровня населения, очевидное укрепление могущества державы — все это подкрепляло позиции Сталина, подтверждало верность генеральной линии партии.

У Петерсона вряд ли были какие-либо честолюбивые амбиции. Он вступил в заговор по идейным соображениям. Однако время показало фальшь, ложность теоретических установок Троцкого на неизбежный крах СССР в капиталистическом окружении, верность идеи Сталина о возможности построения социализма в одной стране. К 1937 году это стало бесспорно.

Таким образом, Петерсон был, пожалуй, морально готов к покаянию, но не хотел становиться предателем. Когда случай представился и он понял, что заговор раскрыт, тогда и решил сразу же признать свою вину.

В то же время, когда проводили арест Петерсона, на следствии давал показания о заговоре З.И. Волович — бывший заместитель начальника отдела охраны правительства и близкий к Ягоде человек. Он, в частности, назвал имя Тухачевского.

Вскоре был арестован дивизионный комиссар М.А. Имянинников, заместитель коменданта Московского Кремля.

Может ли быть, что все эти показания и признания были «выбиты» из подозреваемых, сфальсифицированы следователями? Вероятность этого нам представляется ничтожной. Так же считает целый ряд исследователей, которые за последние годы получили возможность ознакомиться с некоторыми рассекреченными материалами.

Например, Ю.Н. Жуков полагает: «В конце 1933 — в начале 1934 г. начал складываться заговор тех, кто решительно отвергал новый курс Сталина. Тех, кто ранее не участвовал ни в каких внутрипартийных оппозициях… Вполне возможно, реально существовал заговор, в центре которого находились Енукидзе и Петерсон, рассчитывавшие на поддержку если не армии в целом, то хотя бы ее высшего начсостава».

Как мы знаем из признания Тухачевского, основы заговора были заложены раньше.

Вот как Жуков аргументирует свой вывод:

«В день ареста Енукидзе 11 февраля в Харькове и Петерсон 27 апреля в Киеве дали разным следователям идентичные до деталей признательные показания. Рассказали о том, что готовили переворот и арест или убийство в Кремле Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова и Орджоникидзе». При этом Ю.Н. Жуков ссылается на документы следствия над обоими, приведенные в книге О.Ф. Сувенирова «Трагедия РККА».

«Трудно себе представить, — пишет Жуков, — их предварительный сговор об идентичности показаний только ради того, чтобы обеспечить себе смертный приговор. Еще труднее представить и иное. То, что по крайней мере два, да еще работавших не в столице следователя, получив некие инструкции, добивались необходимых показаний Енукидзе и Петерсона.

Ведь то, о чем поведали бывший секретарь ЦИК СССР и комендант Кремля четыре варианта ареста членов узкого руководства, все детали такой акции вплоть до указания расположения комнат и кабинетов, существующей там охраны, наилучшего варианта осуществления дворцового переворота — никак не могло быть доверено следователям».

Конечно, даже в таком случае кому-то может показаться возможным, что следователи получили директиву «свыше» добиваться именно таких показаний. Но тогда возникает другой, более общий вопрос: да зачем вообще было затевать такую игру в «Клубок»? Чтобы расправиться с Енукидзе, Ягодой, Тухачевским, Петерсоном и другими ни в чем не повинными людьми? Зачем?!

Никто из ключевых фигур заговора — Ягода, Енукидзе, Тухачевский ни в какой степени не были «конкурентами» не только Сталину, но и его ближайшим соратникам. Петерсон и вовсе даже в случае удачи переворота вряд ли мог претендовать на какой-то очень высокий пост.

Остается только предположить, что вся эта операция объясняется только ненормальным психическим и умственным состоянием Сталина, обуреваемого манией преследования и несусветным коварством… Да ведь маньяку будут мниться повсюду заговоры и опасности, он будет их бояться, остерегаться, но уж никак не создавать искусственно их видимость только для того, чтобы ухудшить свое положение, творя себе врагов.

Короче говоря, можно согласиться с Ю.Н. Жуковым: «На сегодняшний день — до существенного расширения источниковой базы, до рассекречивания материалов, хранящихся в Центральном архиве ФСБ, — приходится признать несомненным следующее. Из всех возможных гипотез… позволяет включить в себя все до единого известные факты лишь та, что исходит из признания реальности существования заговора против Сталина и его группы».

Прежде чем продолжить тему «Клубка», чуть основательней познакомимся с ключевыми фигурами заговора.

Трудно найти автора, который отзывался бы о Г.Г. Ягоде с теплом и приязнью. Он был чрезвычайно хитер, высокомерен и тщеславен. Женат он был на племяннице Якова Свердлова, и это способствовало его карьере.

Он стал первым заместителем наркома внутренних дел Вячеслава Рудольфовича Менжинского, когда тот был тяжело болен, не покидал своего кабинета, работая по большей части полулежа. Ягода был основным посредником между ним и внешним миром, через него шел основной поток информации и постепенно к нему, Ягоде, переходили рычаги власти в наркомате.

Сталин, как мы знаем из приведенного ранее документа, не вполне доверял Ягоде, что вряд ли относится к Менжинскому. Доверием Сталина пользовался Я.С. Агранов, первый заместитель Ягоды.

Правой рукой Ягоды был Буланов. Как признавался в узком кругу начальник административно-организационного управления ОГПУ И.М. Островский: «Я боюсь Буланова… ведь он теперь, что сам Ягода, и может наградить или угробить любого из нас. Такая вот сейчас обстановка» (Шрейдер М.П. НКВД изнутри. Записки чекиста. М., 1995).

В мае 1934 года Менжинский скончался.

На процессе в 1937 году Ягода признался: «Я отрицаю, что в деле умерщвления Менжинского мною руководили личные соображения. На пост руководителя ОГПУ я претендовал не по личным соображениям, не из карьеристских соображений, а в интересах нашей заговорщической организации».

Что это — честное признание или самооговор? Учитывая общее состояние Менжинского, его смерть выглядит вполне естественной. Но искусственно ускорить его смерть тоже, в этой связи, было не очень трудно и почти безопасно.

Не исключено, что существовали какие-то сведения, подтверждающие слова Ягоды. В любом случае непонятно, если это был самооговор, какие цели он преследовал. Разве что государственному обвинителю хотелось добавить еще толику черной краски в и без того предельно мрачный портрет Ягоды как уголовного и государственного преступника: мол, вот они какие, враги советской власти!

«Я не отрицаю также факта, — дополнил признание Ягода, — посылки по требованию Енукидзе денег Троцкому через Мирова и Абрамова».

ВЫШИНСКИЙ. Вы признаете себя виновным в шпионской деятельности?

ЯГОДА. Нет, в этой деятельности я себя виновным не признаю…»

Странно, почему бы ему вдобавок ко всему не признать себя матерым шпионом, агентом иностранных разведок и прочее? Если уж наговаривать на себя, то без оговорок и возражений генеральному прокурору.

Создается впечатление, что по отношению к смерти Менжинского Ягода говорил правду. Ему, можно сказать, надоело ждать, пока естественным образом умрет его непосредственный начальник. Тем более что требовалось обезопасить заговор и приблизить время переворота.

Если верить Ягоде, заговорщицкой деятельностью он занимался сразу по двум-трем направлениям, но стараясь не выдавать своего участия до той поры, когда какая-то группа не произведет переворот. Такова, видно, была его стратегия: понимая, что позиции Сталина могут пошатнуться, он на всякий случай готовил «запасные пути» для отступления, чтобы остаться на той стороне, которая победит.

Вот что он показал в качестве подсудимого в 1937 году на процессе «право-троцкистского блока»:

«Томский информировал меня о плане правых в отношении захвата власти и намечающемся блоке троцкистов и зиновьевцев с правыми… К этому же периоду времени, 1931–1932 гг., относится создание мною в аппарате ОГПУ группы правых из работников ОГПУ. Сюда входили Прокофьев, Молчанов, Миронов, Буланов, Шанин и ряд других работников.

В 1932 году, по предложению Томского, я устанавливаю связь с Енукидзе. Предложение это было не случайно. Тогда ведущей идеей и отправным пунктом деятельности организации была ставка на контрреволюционный переворот путем захвата Кремля. В конце 1932 года, когда победа колхозного строя лишила нас ставки на массовые кулацкие восстания, ставка на так называемый «дворцовый переворот» стала главенствующей».

Прервем цитату. Возможно, он ошибся годом: все-таки отдельные крестьянские бунты были и в следующем году. Но хотелось бы обратить внимание на то, что подсудимый вполне деловито говорит о контрреволюционном перевороте, как будто их группа планировала нечто вроде «революции наоборот». Судя по всему, он так называл планы заговорщиков потому, что считал генеральную линию партии соответствующей той политики, во имя которой совершалась революция… Впрочем, не исключено, что он употреблял то понятие, которое ему навязало следствие.

Вступив на путь тайных сговоров с антисталинистами, он вольно или невольно стал занимать все более высокую позицию среди заговорщиков. Он и сам подчеркнул, что сама идея «дворцового переворота» толкала к этому:

«Отсюда совершенно ясно, что моя роль в организации, роль человека, занимающего должность заместителя Председателя ОГПУ, в руках которого находились технические средства переворота, то есть охрана Кремля, воинские части и т. д., была поставлена в центре внимания, и именно потому… установлена была мною связь с Енукидзе…»

Вновь прервем цитату. Далее он говорит об умерщвлении Менжинского. Логически такая акция вытекает из того, что говорилось до этого. Более того, Ягода мог почувствовать, что ему не вполне доверяет Сталин. И хотя ходили слухи среди чекистов, что их начальником станет А.И. Микоян (к которому они относились с симпатией), этого не произошло: Ягода, в отличие от него, был в курсе всех дел своего ведомства. Он стал естественным преемником Менжинского.

Можно полностью поверить Ягоде в том, что он не имел никаких принципиальных политических воззрений, ради которых стоило бы участвовать в заговоре. Он признавался:

«Я не разделял взглядов и программы троцкистов, но я все же очень внимательно приглядывался к ходу борьбы, заранее определив для себя, что пристану к той стороне, которая победит в этой борьбе».

Подельник и бывший помощник Ягоды Буланов тоже не имел каких-то твердых идейных убеждений. Он признался, что впервые узнал о заговоре в 1934 году. «Уже гораздо позже, — сказал он, — я услышал фамилию Тухачевского, который должен был в будущем правительстве быть народным комиссаром обороны».

Вышинский спросил его: «Кто такой Паукер?

БУЛАНОВ. Начальник оперативного отдела.

ВЫШИНСКИЙ. И вместе с тем кто он?

БУЛАНОВ. Человек, целиком посвященный в заговорщицкие дела и один из исключительно доверенных людей, который был связующим звеном с Енукидзе».

Карл Викторович Паукер был выходцем из румынской части Австро-Венгерской империи, работал парикмахером. В Первую мировую войну, попав в действующую армию, оказался в русском плену. Примкнув к большевикам, он стал ординарцем Менжинского. После смерти Ленина, в 1924 году, когда оказался в отставке начальник правительственной охраны Г.Я. Беленький, Паукер был назначен на его место. Он стал и начальником оперативного отдела ОГПУ. В руках его сосредоточилась охрана Политбюро и всех правительственных резиденций (личную охрану Сталина возглавлял Н.Г. Власик).

В этой связи Паукер был тесно связан по работе с Енукидзе. В 1936 году был создан целый отдел охраны Правительства, возглавляемый Паукером. Он же руководил арестами наиболее крупных руководителей оппозиции. После прихода в НКВД Ежова Паукер был снят с работы, весной 1937 года арестован, а осенью — расстрелян.

Его жена Анна Паукер всегда оставалась твердокаменной сталинисткой (не повлияло ли это на судьбу заговорщиков?); была в Коминтерне заместителем генсека ЦК румынской компартии, а после войны играла важную роль в правительстве Румынии, являясь членом Политбюро и министром иностранных дел РНР, одно время даже оттеснив от руководства Георгиу-Дежа, который в конце концов отправил ее под домашний арест, где она и умерла в 1960 году (возможно, ей «помогли» умереть)…

Однако вернемся к подчиненным Ягоды.

В августе 1936 года был арестован начальник наиболее важного секретно-политического отдела ГУГБ Г.А. Молчанов (человек Ягоды). После этого вскоре почти одновременно застрелились трое или четверо его сотрудников, которых он привез с собой на столичную работу из Иваново-Вознесенска. Эта группа самоубийц немедленно была провозглашена «врагами народа», которые испугались разоблачения.

После ареста Ягоды была взята под стражу его жена Ида Авербах, работавшая помощником прокурора СССР. В тот же день в Горьком застрелился начальник местного УНКВД Матвей Погребинский.

Рассказывали, что он проводил оперативное совещание, во время которого было получено и оглашено сообщение об аресте Ягоды. Узнав об этом, Погребинский вышел в туалет и там застрелился. (Такие факты самоубийства показывают, что некоторые близкие к Ягоде работники действительно участвовали в антиправительственном заговоре.)

Примерно в то же время покончил жизнь самоубийством Леня Черток (заместитель начальника оперативного отдела ГУГБ), выбросившись из своей квартиры, когда ночью к нему пришли работники НКВД.

Тогда же был арестован и вскоре расстрелян как «враг народа» еще один человек Ягоды — И.М. Островский, начальник административно-организационного управления НКВД СССР. Он ведал снабжением не только руководящих работников НКВД, но и членов ЦК ВКП(б), а потому был связан тесно, во всяком случае по работе, с Енукидзе.

Кто же это такой — Авель Сафронович Енукидзе?

Еще с дореволюционного подполья он был близок к Сталину. На ХVII съезде ВКП(б) его избрали в состав ЦК даже без прохождения кандидатского стажа. Он был членом президиума и секретарем ЦИК СССР. В его подчинении находились важнейшие ведомства, ответственные за жизнь и здоровье высшего руководства страны; прежде всего комендатура Кремля и та служба, которая обеспечивала это руководство жильем, питанием, автотранспортом, лечебным и санитарным обслуживанием.

Енукидзе был, помимо всего прочего, личным другом Сталина. Они вместе посещали театры, проводили летний отдых на юге. Этот человек не вызывал у Сталина никаких подозрений. Благодаря этому Енукидзе имел прекрасную возможность организовывать «дворцовый переворот». Судя по всему, он не был согласен с генеральной линией, проводимой Сталиным, или предполагал, что дело Сталина провалится (как считал и Троцкий). Но этот хитрый царедворец умел хорошо скрывать свои мысли и притворяться другом того, кого он при случае собирался предать. Более того, он стал сам организовывать такой «случай».

Вряд ли случайно в подчинении Енукидзе оставался Рудольф Августович Петерсон, один из командиров латышских стрелков, который всю Гражданскую войну был начальником знаменитого в те времена «поезда председателя Реввоенсовета» Троцкого. Этот поезд был одновременно и руководящим, и агитационным передвижным центром военного ведомства. Тогда Петерсон и стал убежденным троцкистом. Троцкий приложил немало усилий для того, чтобы сделать этого человека комендантом Кремля. Задача была нелегкой: с момента переезда советского правительства из Петрограда в Москву данный пост занимал бывший революционный матрос П.Д. Мальков. Он пользовался особым доверием Я.М. Свердлова, который именно ему поручил расстрелять Фаину Каплан.

Так или иначе, Троцкий добился отставки Малькова и на его место «устроил» Петерсона — в апреле 1920 года. Через 2 года Петерсон был награжден орденом Красного Знамени. Но и после снятия с постов и высылки Троцкого он оставался в фаворе и был в 1934 году награжден орденом Ленина. По-видимому, его покровителем был Енукидзе.

Но вскоре грянуло «кремлевское дело». Точнее, грянули выстрелы в кремлевской библиотеке. Сталина попыталась убить, как говорили, молодая представительница графского рода Орлова-Павлова. Сталин не пострадал. Стрелявшая была схвачена (и вскоре расстреляна). Возможно, она назвала тех, кто был соучастником покушения. Около сорока человек было арестовано. Но это были все «мелкие сошки». Однако одновременно были сняты со своих постов Енукидзе и Петерсон. Хрущев клеймил Енукидзе, называя его «адвокатом злейших врагов рабочего класса», а Жданов — «гнилым обывателем, зарвавшимся, ожиревшим, потерявшим лицо коммуниста, меньшевиствующим вельможей».

По этим сравнительно «невинным» обличениям можно предположить, что Сталин поначалу не мог поверить в то, что его друг мог организовать покушение на него, а потому Енукидзе уличили в предосудительных, но не преступных связях со стрелявшей. Но не исключено, что такова была хитрость: не раскрывать до времени всех карт относительно участников заговора.

Через 27 лет после покушения в кремлевской библиотеке ЦИК, в хрущевские времена «Правда» опубликовала версию, мало похожую на правду: будто падение с постов, а затем и расстрел Енукидзе потребовались Сталину для того, чтобы возвеличить свою роль в истории революционного движения на Кавказе. Этот домысел показывает то ли убогость, то ли извращенность мышления его авторов. Кстати, общеизвестно, что Сталин как раз воспротивился постановке во МХАТе пьесы Михаила Булгакова «Батум», посвященной его, Сталина, революционным «подвигам».

В связи с «кремлевским делом» Петерсон отделался на удивление легко, скорее всего благодаря Ягоде. Петерсона сняли с поста коменданта Кремля не за близость к Троцкому, не за потерю бдительности и преступную халатность при исполнении служебных обязанностей, а всего лишь «за отсутствие большевистского руководства подчиненной комендатурой».

Его перевели на должность помощника командующего Киевским военным округом. Командующим, взявшим к себе проштрафившегося коменданта Кремля, был член ЦК ВКП(б) И.Е. Якир, друг М.Н. Тухачевского и Я.Б. Гамарника.

Вообще, всех тех, кого обвинили в 1937 году в военном заговоре, связывала многолетняя дружба. Так, был близок не только к Енукидзе, но и к Тухачевскому начальник Московского военного округа А.И. Корк, а его помощник Б.М. Фельдман и вовсе был давним закадычным другом и долгое время подчиненным Тухачевского.

В «клубке», связывающем крупных военачальников, важная нить вела к Яну Борисовичу Гамарнику — второму по рангу человеку в Красной армии, руководителю ее политического аппарата. Он осуществлял политический контроль над вооруженными силами. До революции он вел подпольную работу, затем руководил крупными партийными организациями, возглавлял ЦК КП(б) Белоруссии. Со Сталиным у него были расхождения в 1923 году, из-за чего Гамарник был переведен из Киева во Владивосток. Затем их отношения наладились.

Хорошие отношения были у Гамарника с Тухачевским (они были тесно связаны по службе), а также с Енукидзе. По воспоминаниям дочери Гамарника В.Я. Кочневой, к числу его ближайших друзей принадлежали Якир и Уборевич. В 1919 году Якир командовал Южной группой войск, членом реввоенсовета которой был Гамарник. Затем Якир командовал войсками на Украине; был избран кандидатом, а потом и членом ЦК ВКП(б).

А командующим Белорусским округом был Уборевич. Однако он был понижен в должности после того, как поступил донос о его бонапартистских наклонностях.

Конечно, вовсе не обязательно заговорщики-командиры устраивали тайные сходки, на которых обсуждали варианты умерщвления Сталина и его соратников. Скорее всего, они вовлекались в заговор постепенно (примерно так, как сговаривались Енукидзе и Тухачевский), и поначалу ограничивались личными встречами и обменом мнений по поводу политической ситуации в стране и за ее пределами, обсуждением, а то и осуждением генеральной линии, проводимой Сталиным.

«Клубок» складывался постепенно, и не все его нити были одинаково прочны. Всех этих людей связывали прежде всего личные доверительные отношения.

Якир, вероятно, привлек к заговору В.М. Примакова, человека очень решительного, командира Червонных казаков в Гражданскую войну, склонного к рискованным авантюрам. Он руководил советским военным вмешательством в дела Афганистана в 1928 году.

Для Тухачевского не составило большого труда привлечь на свою сторону В.К. Путну — командующего Приморской группой войск на Дальнем Востоке, своего давнего приятеля и соратника. Так обозначилось ядро военного заговора, в центре которого находился Тухачевский. Не исключено, что некоторые из входивших в этот своеобразный штаб лиц не были ознакомлены со всеми вариантами заговора и его конечной целью. Главное, в нужную минуту они были готовы к взаимной поддержке.

Однако произвести государственный переворот силами одних лишь военных было слишком опасно. Чем больше людей вовлекалось в заговор, тем реальнее становилась возможность разоблачения. В сталинской системе руководства соблюдался определенный баланс между партийными органами, ведомством государственной безопасности и вооруженными силами, которые к тому же были связаны между собой.

Заговорщикам требовалось надежное прикрытие «с тыла». И оно нашлось.

На фотографиях руководства страны тех лет нередко можно видеть, как во время официальных церемоний рядом с Тухачевским и Гамарником стоит человек, обладавший большой властью и огромным влиянием, а также колоссальными возможностями. Это — Г.Г. Ягода, ставший Наркомом внутренних дел СССР в июне 1934 года.

С Тухачевским Ягода близко познакомился еще в Гражданскую войну, когда занимал руководящие посты в Высшей военной инспекции. С 1922 по 1929 год Ягода возглавлял особый отдел ОГПУ, курировавший вооруженные силы СССР, и, по всей вероятности, был осведомлен о «бонапартистских» наклонностях Тухачевского. Согласно правдоподобной версии, Ягода совместно с Тухачевским проводил репрессивную операцию под кодовым названием «Весна» (мы уже о ней упоминали), во время которой были арестованы многие бывшие царские и белогвардейские офицеры, в том числе вернувшиеся из эмиграции.

Что же связывало всех этих людей идеологически?

По мнению Ю.Н. Жукова: «Часть наиболее сознательных, убежденных и, вместе с тем, самых активных коммунистов, особенно участники революции и гражданской войны, сохраняли собственное мнение по всем возникавшим проблемам, не желая ни принимать новый курс Сталина, ни становиться откровенными конформистами…

Енукидзе и Петерсон, Ягода и его заместители по наркомату, начальники отделов относились именно к такой категории большевиков. К тем, кого называли непреклонными, несгибаемыми». Их недовольство вызвали перемены во внешней политике: вступление СССР в Лигу Наций (ранее считавшейся буржуазной антисоветской организацией), сближение с Западом против Германии. Во внутренней политике ими не приветствовалась, как считает Ю.Н. Жуков, прежде всего подготовка к принятию новой Конституции. В ее проекте был задекларирован отказ от жесткого классового принципа…

Жукову хотелось бы возразить в одном: вряд ли можно называть крупных советских руководителей 30-х годов непреклонными, несгибаемыми большевиками. Они во многом превратились в очень важных вельмож. Такое превращение за 15 лет после революции вполне объяснимо.

Более логично предположить, что не случайно возникновение «Клубка» относится к тем годам, когда страна испытывала большие трудности, руководящее положение Сталина оказалось под угрозой, а его генеральная линия, прежде всего во внутренней политике, стала вызывать серьезные сомнения. О замене Сталина и его сторонников думали не только партийные лидеры.

Вспомним к тому же события 1933 года в Германии: приход Гитлера к власти и последовавший за этим разгром Германской компартии. Это было серьезнейшее поражение Коминтерна за все годы его существования: он потерял вторую по численности свою секцию в Европе.

В немалой степени это поражение было вызвано директивой Сталина, которая требовала от немецких коммунистов вести борьбу с социал-демократами, вместо создания с ними единого антигитлеровского фронта. По-видимому, Сталин опасался, что в коммунистические ряды может проникнуть социал-демократическая «зараза».

С Германией у некоторых наших военачальников были давние связи. Так, Тухачевский еще в 1920-х годах занимался разработкой планов возможной гражданской войны в Германии.

В секретном письме германского военного министра Фишера от 7 января 1926 года говорилось: «…Мы более всего заинтересованы в том, чтобы вскоре приобрести еще большее влияние на русскую армию, Воздухофлот и флот». Следовательно, к этому времени влияние это было уже немалым. Далее Фишер предлагает искать «через Уншлихта (зам. Ворошилова. — Авт.) пути к Ворошилову и к тов. Тухачевскому».

В 1932 году Тухачевский разрабатывал план операции по разгрому Польши, в котором он предусматривал нанесение «ударов тяжелой авиации по району Варшавы» (он вообще питал пристрастие к тяжелой авиации, что никак не соответствовало реалиям будущей войны, в которой огромную роль играли истребители и пикирующие бомбардировщики).

Вместе с тем Тухачевский подчеркивал: «В настоящей записке я не касался ни Румынии, ни Латвии. Между прочим, операцию подобного рода очень легко подготовить против Бессарабии».

Такое агрессивное настроение было достаточно характерно для целого ряда крупных советских военачальников тех лет. Они вольно или невольно поддерживали линию Троцкого на «экспорт революции». В этой связи их раздражала «примиренческая» позиция Сталина c необходимостью построить социализм в одной отдельно взятой стране.

У Тухачевского были свои счеты с Польшей, войска которой в 1920 году наголову разгромили его армию, во главе которой он мечтал войти в Варшаву. Были известны и симпатии Тухачевского к Германии. Он долго курировал секретное советско-германское сотрудничество в военной области, осуществлявшееся до прихода Гитлера к власти.

После официального прекращения советско-германского военного сотрудничества 13 мая 1933 года (фактическое прекращение произошло раньше), на прощальном приеме германской военной делегации Тухачевский заявил:

— Всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если будем вместе.

Среди высокопоставленных немецких военных тоже бытовали подобные настроения. Они тоже с немалой долей неприязни смотрели на политические «игры» фюрера. Их тоже не устраивала идейная конфронтация между Гитлером и Сталиным. Так что Тухачевский высказал в значительной мере и их мнение о необходимости тесного сближения вооруженных сил Германии и СССР, что можно было легко осуществить, свергнув неуступчивых вождей.

В этом отношении интересы Гитлера и Сталина совпадали: им надо было опасаться военного переворота, причем германские и советские военные, не обремененные тяжелым идеологическим грузом и предпочитающие наступательные операции, вполне могли сговориться между собой.

Такой вывод можно было сделать из слов Тухачевского, обращенных к германским коллегам:

— Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу.

Совсем иначе относился он к Франции. Вот выдержка из рапорта французского военного атташе от 20 апреля 1933 года:

«13 апреля — представление вице-комиссару обороны Тухачевскому. Прием корректный, но холодный. По истечении нескольких минут Тухачевский перестал поддерживать беседу…

Тухачевский… долгое время пленный в Германии, представлял Красную Армию на маневрах рейхсвера, известен также как одно из орудий германо-русского соглашения… известен и своими крайне антипольскими настроениями».

Офицер французской контрразведки П. Фервак, товарищ Тухачевского по плену, достаточно проницательно отмечал: «У Тухачевского не было натуры Бонапарта. Этому молодому двадцатипятилетнему офицеру не хватало силы, «практицизма», соответствующей «школы», «культуры». Он не думал о тех необходимых жестоких уроках и задачах, которые мечтал и желал преодолеть. Это был мечтатель и фантазер. Он шел туда, куда влекло его собственное воображение».

Правда, многие биографы Тухачевского с восторгом отзывались о его культуре, образованности, военно-стратегических талантах. Однако все это голословные утверждения. Как стратег и полководец он вообще себя не проявил, поднимаясь с головокружительной быстротой по служебной лестнице благодаря протекции Троцкого, Енукидзе и умению угодить начальству. Но может быть, он был крупным теоретиком военного дела и великолепным преподавателем? Да ведь он даже не имел высшего военного образования, а вдобавок и широкого опыта рутинной работы на должности командира батальона, полка, дивизии.

Нередко он не умел грамотно сформулировать даже тривиальные мысли. Так, на ХVII съезде ВКП(б), выступая 4 феврале 1934 года, он завершил свою речь: «Товарищи! Я уверен, что мы сумеем овладеть чертежным и контрольно-измерительным хозяйством и правильным, дисциплинированным техническим контролем… И я не сомневаюсь, что под напором нашей партии, под напором Центрального Комитета, под руководящим и организационным воздействием товарища Сталина мы эту труднейшую задачу выполним и в случае войны сумеем выдвинуть такие гигантские технические ресурсы, которыми обломаем бока любой стране, сунувшейся против нас».

Интересно, каким образом даже под напором партии и под воздействием Сталина он собирался обломать ресурсами бока любой стране?

О его способности менять убеждение в угоду целесообразности говорит отзыв о нем ответственного сотрудника штаба сухопутных войск рейхсвера полковника Х. Миттельбергера: «Он является коммунистом исключительно по соображениям карьеры. Он может переходить с одной стороны на другую, если это будет отвечать его интересам. Здесь отдают себе отчет в том, что у него хватит мужества, способности и решимости пойти на риск разрыва с коммунизмом, если в ходе дальнейшего развития событий ему это покажется целесообразным».

Можно было сказать кратко: беспринципный карьерист.

Его умение нравиться начальству — даже иностранной армии — отметил в своих воспоминаниях немецкий генерал К. Шпальке. И в то же время, по его словам: «Менее приятное впечатление он, видимо, оставил у общавшихся с ним немецких офицеров более низкого ранга. Мой многолетний сотрудник… полковник Мирчински описывал Тухачевского как чрезвычайно тщеславного и высокомерного позера, человека, на которого ни в коем случае нельзя было положиться».

…Подчеркнем еще раз: у тех советских военачальников и партийных деятелей, которые замышляли произвести государственный переворот, не было единой прочной идеологической основы. Их объединяло более всего недовольство генеральной линией сталинского Политбюро, и, вероятно, вообще партийным руководством. Некоторые, прежде всего Тухачевский, лелеяли честолюбивые мечты. Другие не верили в то, что Сталин сможет удержаться у власти под объединенным напором оппозиционеров. Третьи стремились установить военную диктатуру и начать завоевание других, более слабых государств. Четвертые продолжали верить своему бывшему вождю Троцкому…

После 1933 года их решимость все более слабела из-за опасений, что даже если удастся произвести «дворцовый переворот», их не поддержит подавляющее большинство партийцев и трудящихся вообще, уже свыкшихся с культами Ленина, советского строя и лично товарища Сталина. Но на этот счет у заговорщиков имелись свои разработки.

В 1956 году оставшийся на Западе резидент разведки НКВД А. Орлов выступил с сенсационной статьей, в которой утверждал, что Сталин был до революции агентом царской охранки. Будто бы в ведомстве Ягоды была обнаружена папка со сталинскими донесениями жандармскому полковнику Виссарионову.

По утверждению этого перебежчика, данная папка была передана Якиру, который ознакомил с ней Гамарника и других высших военных руководителей. Возмущенные столь грязным прошлым генсека и вождя, эти люди решили устроить антисталинский заговор.

В таком случае понятна и та ярость, с которой обрушился Сталин на почти всех военных руководителей, стремясь уничтожить всех, кто хотя бы знал о существовании такого документа.

Эта тема в свое время (которое подозрительно точно совпадает с активными выступлениями Хрущева и его сторонников против культа личности Сталина) рассматривалась достаточно детально в отечественной и зарубежной прессе, публицистике, исследованиях. Мнения высказывались разные, но ясно одно: ни тогда, ни сейчас нет достоверных улик, подтверждающих провокаторскую деятельность Сталина до революции и его сотрудничество с царской охранкой.

Не исключено, конечно, что, как это водится с предателями, А. Орлов «запустил» дезинформацию в угоду своим новым хозяевам, чтобы как можно сильнее унизить бывшего руководителя СССР, а заодно и тех, кто считал его великим человеком. Мало того, что так и не были предоставлены соответствующие документы, но и находившиеся под судом и следствием крупные советские военачальники ни словом как будто не обмолвились о существовании неких материалов, которые подвигли их на такой заговор.

Однако многие авторы сходятся на том, что эта загадочная папка действительно существовала или даже существует до сих пор. Последнее кажется маловероятным, ибо с начала «перестройки» разного рода политики и публицисты, писатели и некоторые ученые постарались так густо очернить Сталина, что они бы непременно привели столь выигрышные для них документы, тем более что очернение шло с самых верхов партийного руководства, которые обладали всеми возможностями для открытия таких документов.

Не исключено, что Сталин действительно имитировал сотрудничество с царской охранкой с благословения своих товарищей по революционной борьбе: надо же было внедриться в стан противника. Но наиболее вероятно, что компромат на Сталина существовал, хотя, видимо, был сфабрикован соответствующими специалистами.

«В конце концов, это не столь важно — достоверны они или фальшивка, высказал свое мнение С.Т. Минаков. — Важно, что эти документы должны были скомпрометировать И. Сталина. Эти документы могли хранить в качестве компромата на И. Сталина у себя В. Менжинский и Г. Ягода…»

И вполне возможно, что наличие этой «папки» ускорило смерть В. Менжинского в мае 1934 г., виновником которой на бухаринском процессе 1938 г. публично признал себя Г. Ягода.

Впрочем, это маловероятно: В. Менжинский давно и тяжело болел, и смерть его ожидалась, а Г. Ягода фактически выполнял функции главы ОГПУ еще с 1932 г.

Вряд ли «папку Виссарионова» как оружие против И. Сталина мог держать у себя В. Менжинский.

«Вероятнее всего, заинтересованность в антисталинском компромате была у Г. Ягоды. Именно Г. Ягода уже давным-давно мог разыскать в своей резиденции столь опасную для И. Сталина «папку Виссарионова» или, если таковой в природе не существовало, — изготовить, а в нужный момент, когда представится возможность…»случайно» обнаружить эту папку, в расчете на последующую вскоре после этого атаку против И. Сталина бывших «сталинцев», возмутившихся дореволюционными «преступлениями» И. Сталина против партии и революции».

Если данная папка действительно была сфабрикована (или распространялись слухи о ее существовании), то этот вариант с папкой призван был, судя по всему, скомпрометировать не живого генерального секретаря и вождя, а мертвого.

Вот что показал в 1937 году Н.Н. Кузьмин, который с конца 1929 по конец 1930-го был генеральным консулом СССР в Париже:

«1 ноября 1930 года был в Ленинграде на квартире.

М. Тухачевского и обедал у него. Эту дату я помню хорошо…

Беседуя с ним, я информировал его о встречах с Суварином в Париже. Я прямо сказал ему, что Суварин в беседах со мной просил передать ему привет от Троцкого и его личный, что он проинформирован о том, что группа наиболее талантливых военных во главе с ним находятся в опале, что пора перейти к активной борьбе, что провал сталинской политики ведет страну к гибели, что кризис переживает не только партия в СССР, но и компартии заграницей.

Тухачевский на это мне ответил, что те методы и формы борьбы, которые применяли троцкисты, ничего реального, кроме разгона по тюрьмам, дать не могут».

Приведя эти слова, Минаков добавляет, что по имеющимся сведениям Кузьмин «действительно встречался с Б. Суварином — одним из лидеров французской компартии, ярым сторонником Троцкого».

Что имел в виду Тухачевский, критикуя методы, применявшиеся в то время троцкистами? Это была открытая (хотя бы частично) и подпольная оппозиционная идеологическая борьба против сталинской генеральной линии, его руководства страной. А что можно было противопоставить этому? Если не восстание, то по меньшей мере «дворцовый переворот» и ликвидацию Сталина и наиболее активных его сторонников.

Чем можно было оправдать в глазах общественности убийство Сталина? Самое простое, удобное и надежное — уличить его в каких-то серьезных преступлениях, направленных против партии большевиков или Ленина. После 1917 года вся жизнь Сталина проходила, можно сказать, на виду, и даже его конфликт с Лениным (в связи с женой Крупской) носил мелочный характер и наиболее убедительно объяснялся болезненным состоянием Ильича.

Другое дело — дореволюционная работа Сталина как революционера и экспроприатора на Кавказе. Здесь можно было отыскать правдоподобные детали, подобрать некоторые факты таким образом, чтобы представить Сталина-Кобу-Джугашвили двурушником, а отсутствующие «неопровержимые» документы сфабриковать.

Нельзя исключить, что к созданию такого компромата приложил руку, а вернее — свои знания, Авель Енукидзе. Ведь он был до деталей знаком с революционным прошлым Сталина на Кавказе.

Даже если и не было никакой «папки Виссарионова», то ее следовало создать или пустить слух о ее существовании; она или легенда о ней были необходимы заговорщикам для нейтрализации в обществе реального культа личности Сталина.

Есть еще одно косвенное свидетельство того, что заговорщики собирались убить Сталина.

В Москве и за границей с конца 1936 года активно распространялись слухи о тяжелой или даже смертельной болезни Сталина, о скорой его смерти. Предполагалось в этой связи, что тогда власть перейдет к генералам.

Вряд ли такие слухи возникли сами по себе, безо всякой причины. Такого не могло быть уже потому, что слишком многие знали о хорошем здоровье Сталина, встречались с ним, слушали его. Такие слухи были выгодны или даже необходимы в том случае, если предполагалось отравить Сталина или убить его во время «дворцового переворота». Помнится, что и Павел I по официальной версии умер от апоплексического удара. Возможно, удар действительно был, но только иного рода.

Не случайно в то самое время, когда поползли такие слухи, заговорщики хотели перейти к решительным мерам.

Итак, переворот готовился серьезный, а его информационная подготовка (в смысле дезинформации) была, судя по всему, хорошо продумана и умело осуществлена. Осталась только «самая малость»: убрать Сталина.

Правомерен вопрос: откуда известно, что заговорщики собирались не только совершить государственный переворот, но и убить Сталина и его соратников? Да, они могли встречаться, обсуждать текущие проблемы, высказывать недовольство по поводу тех или иных действий Сталина — только и всего.

Примерно так полагает и Р. Конквист: «Все жертвы были ведущими членами группы, объединенной вокруг Тухачевского общей заботой о пересмотре военных концепций в тридцатые годы… Группа разработала идею, а до некоторой степени и организационную схему эффективной современной армии.

Высшие военные руководители были еще молодыми людьми. Они становились командирами, не достигнув и тридцати лет. За исключением Корка, которому было ровно пятьдесят лет, жертвам было лишь немногим более сорока. Тухачевскому и Путне было по сорок четыре года, Якиру и Уборевичу по сорока одному. Они оба были ровесниками Жукова, которому предстояло сыграть важную военную и политическую роль на протяжении многих последующих лет. Покончившему с собой Гамарнику было тоже только сорок три года».

Получается такая картина: группа молодых (относительно) прогрессивных военачальников стремится предельно осовременить вверенную им армию, они разрабатывают соответствующие концепции, а некие ретрограды, уповающие по-прежнему на конницу, и болезненно подозрительный тиран решают покончить с ними.

Конквист напоминает, что Тухачевский, «двадцати семи лет от роду, командовал армиями, наступавшими на Польшу…

Якир, живой и моложавый командарм, был сыном бедного еврея-аптекаря из города Кишинева… С 1926 года Якир командовал ключевым Украинским военным округом… Среди членов Центрального комитета партии Якир был единственным профессиональным военным» (Ворошилова Конквист называет «военным» в кавычках).

Правда, выясняются некоторые интересные детали. Оказывается, Якира-то как раз с большой натяжкой можно отнести к профессиональным военным: он даже не имел высшего военного образования и достаточно надежного опыта военной службы, а взлетел в считанные годы на вершину карьеры благодаря тому, что был долго правоверным троцкистом. Кстати сказать, Тухачевский и Уборевич были лишь «причислены к лицам с высшим военным образованием», то есть не имели его.

Но может быть, это были самородки, которые и без всякого образования и с малым опытом выдвигали грандиозные военные стратегические и тактические идеи? Не случайно же Тухачевского назначили в 1921 году начальником Военной академии РККА!

«По воспоминаниям одного из коллег, — пишет.

Г.В. Смирнов, — первая лекция Михаила Николаевича вызвала у старых профессоров, видных военачальников и крупных военных специалистов настоящий шок. «Наши русские генералы, — говорил с кафедры молодой военачальник, только что проигравший одно из важнейших сражений этого периода (речь идет о полном разгроме армии Тухачевского под Варшавой. — Авт.), — не сумели понять гражданскую войну, не сумели овладеть ее формами… Лишь на базе марксизма можно обосновать теорию гражданской войны, то есть создать классовую стратегию. Пока что опыт гражданской войны в академии не анализируется и зачастую даже сознательно игнорируется старыми генералами».

Но может быть, по молодости лет, увлеченный идеями Троцкого о всемирной революции и развертывании партизанской войны «классовыми союзниками», он со временем избавился от подобных иллюзий? Может, он лучше всех остальных в стране понял значение техники в грядущей войне? Об этом пишут его восторженные биографы. Тогда, как они полагают, будь жив Тухачевский и руководи он Красной армией, мы бы с минимальными потерями в считанные месяцы завершили разгром гитлеровцев.

В действительности дело обстоит как раз наоборот. По мысли Тухачевского, надо готовиться к наступательной войне, для которой требуется, как он считал, множество легких танков и тяжелых бомбардировщиков, а также в большом количестве парашютно-десантные войска; вести активную диверсионную работу и поднимать на партизанскую борьбу рабочий класс вражеского государства.

О конкретных стратегических разработках Тухачевского можно судить по обширной докладной записке, над которой он трудился во время заключения в 1937 году (отметим, что сам факт такой работы в заключении указывает на то, что его вовсе не истязали пытками и не изматывали допросами). Каким предполагал он направление главного удара войск противника и общий ход будущей войны? Вот его предположения:

«Максимум, на что Гитлер может надеяться, это на отторжение от СССР отдельных территорий. Естественно, что самой вожделенной для него территорией является Украина. Именно сюда ударят основные силы фашистов. А белорусский театр военных действий только в том случае получает для Германии решающее значение, если Гитлер поставит перед собой задачу полного разгрома СССР с походом на Москву. Однако я считаю такую задачу совершенно фантастической».

Как видим, если бы этот стратег воплотил в жизнь свой план, гитлеровцы взяли бы Москву и Ленинград и скорее всего быстро бы дошли до Урала, что они и собирались сделать. Ведь они понимали, что отчленение от СССР Украины грозит затяжными военными действиями. Советский Союз, имея мощную новую индустриальную базу на Урале и в Западной Сибири, а также в Поволжье, способен наращивать военную мощь и в конце концов победить врага (что и произошло).

Немецкие стратеги были значительно более проницательны, чем Тухачевский. Но дело даже не в этом. К сожалению, у нас оставалось, можно сказать, нечто от тех настроений, которые повелись со времен Троцкого и Тухачевского: недостаточное внимание к оборонительной войне и расчет на преобладание с нашей стороны наступательных операций. Но когда за дело взялись наши действительно талантливые, грамотные и опытные военачальники, немецкая армия стала терпеть поражения: наши стратеги оказались сильней германских. (Бытует еще, правда, мнение, будто наши военачальники побеждали числом, а не умением; но на самом деле наши потери были всего на 30–40 % больше, чем у противника; да и то надо учесть, что они наших пленных убивали, а мы ведь не поступали так, в противном случае их потери были бы больше наших; но об этом — позже.)

Впрочем, мы отклонились в сторону. Есть довод более веский, чем у Конквиста. Предположим, заговор был, но совсем не такой «кровожадный». Ведь если бы заговорщики хотели убить Сталина, то они имели для этого множество возможностей. Они встречались с ним неоднократно, порой наедине. Убить Сталина для каждого из них не представляло большого труда. И уж если они ни разу не попытались это сделать, значит, их планы не заходили так далеко.

Что можно возразить на этот довод?

Обратим внимание на такой реальный эпизод, описанный Конквистом: «На первомайском параде 1937 года Тухачевский первым появился на трибуне, предназначенной для военного командования. Он шел в одиночестве, заложив большие пальцы рук за пояс. Вторым пришел Егоров, но он не посмотрел на своего коллегу и не отсалютовал ему. К ним в молчании присоединился Гамарник. Военных окружала мрачная, ледянящая атмосфера. По окончании парада Тухачевский не стал дожидаться демонстрации и ушел с Красной площади».

В то время и он, и Гамарник догадывались, что над ними нависла смертельная угроза. Что мешало этим людям совершить геройский подвиг на глазах сотен тысяч людей — убить тирана! Вряд ли кто-нибудь смог помешать им. Но пусть бы даже и помешали, не лучше ли рискнуть и показать, что в этой стране есть свои Бруты.

Между прочим, есть свидетельство, что Сталин в те времена не без иронии отметил, что он бы на месте тех военачальников, которые решились на самоубийство, сначала застрелил бы Сталина.

Так в чем же дело? Что могло остановить доблестных военных, у которых были возможности ликвидировать Сталина хотя бы ценой собственной жизни?

Нам кажется, что объясняется все достаточно просто и логично: никого из них не устраивала такая цена. Они слишком высоко ценили свою жизнь.

Героические поступки совершают люди ради великих целей, а решаются отдать свою жизнь только в том случае, если верят в нечто более высокое. Ради комфорта, богатства, карьеры, прижизненной славы нормальный человек не пойдет на смерть.

Для убийства Сталина требовался исполнитель-смертник, не щадящий своей жизни. Скажем, для того, чтобы Николаев застрелил Кирова, обстоятельства были самые благоприятные, и оставалось только разжигать у Николаева ревность и обеспечить ему возможность покушения. В случае со Сталиным такого исполнителя не нашлось.

Не исключено, что слух о «папке Виссарионова» или сами эти документы создавались для того, чтобы пробудить у потенциального убийцы лютую ненависть к Сталину, а затем, в случае удачного покушения, иметь материалы, оправдывающие убийцу. Заговорщики не имели таких идей, за которые стоит идти на смерть. У каждого из них были свои претензии к Сталину и его генеральной линии, — не более того. Для Тухачевского на первом месте, по-видимому, были честолюбивые мечты о наполеоновской славе. Но ради карьеры не расстаются с жизнью. Существенно и то, что все высшие военачальники к этому времени превратились в важных вельмож.

Чтобы убить тирана, надо прежде всего его иметь. Воспринимался ли Сталин как тиран? Ни его поведение — спокойное и рассудительное, ни его действия, которые предпринимались от имени Политбюро, ЦК ВКП(б), Совнаркома, не обличали в нем тирана. Он был вождем, причем во многом религиозного «харизматического» типа. А убить вождя, за которым стоит великая страна, многомиллионный народ, это совсем не то, что убить тирана, которого поддерживает только горстка сатрапов.

Власть тирана опирается только на силу. Власть вождя опирается на поддержку масс. Убив тирана, можно заслужить лавры героя, убив вождя клеймо предателя. Если убьешь тирана, даже его приверженцы могут перейти на твою сторону. Если убьешь вождя — от тебя могут отвернуться даже многие твои сторонники, а поведение народных масс и вовсе будет непредсказуемым.

Кстати, Сталин, судя по всему, не был склонен раздувать инцидент с выстрелами в кремлевской библиотеке до масштабов крупного заговора и уж, тем более, организовывать в этой связи массовые репрессии. Но, насколько известно, покушавшаяся принадлежала к представителям свергнутого класса, а потому могла питать «классовую ненависть» к народному вождю…

Тут нетрудно предугадать резкое возражение: да разве был Сталин народным вождем?! Он узурпировал власть над народом и держал его в страхе, терроризировал его!

Можно сказать, именно террором против русского народа «прославился» не кто иной, как Тухачевский, руководивший подавлением Кронштадтского мятежа и кровавыми операциями против крестьян Центральной России — не только участниками антоновского восстания, но также и сочувствующими, с убийством заложников, массовыми расстрелами местных жителей.

Власть Сталина держалась на доверии масс. И это доказала Отечественная война, а особенно ее первая стадия, когда Красная армия терпела сокрушительные поражения. Если бы в это время среди военачальников, солдат и значительной части советского народа преобладали пораженческие настроения, то война была бы наверняка проиграна. От страха перед тираном не идут на смертный бой и уж тем более не побеждают.

Проницательный австрийский писатель Лион Фейхтвангер, посетивший в 1937 году Советский Союз, уже тогда отметил, если так можно сказать, народность сталинской диктатуры. Вот что он писал:

«Поклонение и безмерный культ, которыми население окружает Сталина, это первое, что бросается в глаза иностранцу, путешествующему по Советскому Союзу. На всех углах и перекрестках, в подходящих и неподходящих местах видны гигантские бюсты и портреты Сталина… Не только политические речи, но даже и доклады на любые научные и художественные темы пересыпаны прославлениями Сталина, и часто это обожествление принимает безвкусные формы…

Не подлежит никакому сомнению, что это чрезмерное поклонение в огромном большинстве случаев искренне. Люди чувствуют потребность выразить свою благодарность, свое беспредельное восхищение. Они действительно думают, что всем, что они имеют и чем они являются, они обязаны Сталину. И хотя это обожествление Сталина может показаться прибывшему с Запада странным, а порой и отталкивающим, все же я нигде не находил признаков, указывающих на искусственность этого чувства. Оно выросло органически, вместе с успехами экономического строительства. Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок, образование и за создание армии, обеспечивающей это новое благополучие. Народ должен иметь кого-нибудь, кому он мог бы выражать благодарность за несомненное улучшение своих жизненных условий, и для этой цели он избирает не отвлеченное понятие, не абстрактный «коммунизм», а конкретного человека — Сталина. Русский склонен к преувеличениям…»

Трудно во всем этом полностью согласиться с Фейхтвангером. Безусловно, культ личности Сталина складывался не только естественно, стихийно, но и в значительной мере искусственно, благодаря мощному пропагандистскому аппарату. Но если бы при этом не сложилось системы с обратной связью, когда пропаганда подтверждается наглядными фактами, а факты, в свою очередь, тиражируются и приукрашиваются пропагандой, без этого взаимодействия никакие ухищрения не смогли бы сотворить мнимый культ, вызывая только иронию или отвращение.

Однако продолжим цитирование: «Сталин действительно является плотью от плоти народа… Он больше, чем любой из известных государственных деятелей, говорит языком народа…

…Его речи очень обстоятельны и несколько примитивны; но в Москве нужно говорить очень громко и отчетливо, если хотят, чтобы это было понятно даже во Владивостоке. Поэтому Сталин говорит громко и отчетливо, и каждый понимает его слова, каждый радуется им, и его речи создают чувство близости между народом, который их слушает, и человеком, который их произносит.

Впрочем, Сталин, в противоположность другим стоящим у власти лицам, исключительно скромен. Он не присвоил себе никакого громкого титула и называет себя просто секретарем Центрального Комитета. В общественных местах он показывается только тогда, когда это крайне необходимо…

Сталин выделяется из всех мне известных людей, стоящих у власти, своей простотой. Я говорил с ним откровенно о безвкусном и не знающем меры культе его личности, и он мне тоже откровенно отвечал. Ему жаль, сказал он, времени, которое он должен тратить на представительство. Это вполне вероятно: Сталин — мне об этом много рассказывали и даже документально это подтверждали — обладает огромной работоспособностью и вникает сам в каждую мелочь, так что у него действительно не остается времени на излишние церемонии…

Я указываю ему на то, что даже люди, несомненно обладающие вкусом, выставляет его бюсты и портреты — да еще какие! — в местах, к которым они не имеют никакого отношения, как например, на выставке Рембрандта. Тут он становится серьезен. Он высказывает предположение, что эти люди, которые довольно поздно признали существующий режим и теперь стараются доказать свою преданность с удвоенным усердием. Да, он считает возможным, что тут действует умысел вредителей, пытающихся таким образом дискредитировать его…»

В столь долгом цитировании не было бы никакого смысла, если бы имело целью только продемонстрировать частное мнение писателя. Ведь писатель, даже умный, может ошибаться. Тем более что чуть позже Фейхтвангер существенно изменил свое мнение. Дело в том, что дальнейшие исторические события полностью подтвердили верность именно этих, первоначальных суждений писателя, сложившихся при очном знакомстве со страной и ее руководителем. И самое бесспорное из этого ряда событий — победа советского народа в Великой Отечественной войне. Если не учитывать этого очевидного факта, то можно измышлять что угодно по поводу взаимоотношений Сталина и народа.

Итак, еще раз повторим: убить народного вождя — совсем не то, что убить тирана. Решиться на такое деяние можно только из-за каких-то очень веских оснований. Судя по явно сфабрикованным слухам о плохом здоровье Сталина и его возможной смерти в ближайшее время, заговорщики остерегались того, что его убийство в процессе государственного переворота, а точнее «переворота дворцового», станет известно. Они хотели повторить сценарий убийства Павла I. Мол, Сталин умер, и ввиду опасности войны власть перешла к группе видных военачальников.

Культ личности Сталина не только укреплял его авторитет и власть, но и в немалой степени становился гарантией его безопасности. Заговорщики, безусловно, должны были это понимать. Тем более что и сами они многократно произносили прилюдно здравицы, изливали свои восторги в его адрес и клялись ему в преданности. Если бы они, скажем, Тухачевский, Якир, Гамарник, осмелились застрелить Сталина, то они предстали бы перед партийными и беспартийными массами как предатели или подлые лицемеры.

Наконец, обратим внимание на довод против возможности заговора, выставленный Р. Конквистом: «Дело не в том, что люди поверили конкретным обвинениям. Некоторые из них, как выяснилось позднее, были абсолютно невообразимыми — например, что Якир и Фельдман, оба евреи, работали для нацистской Германии. Допустимым выглядел лишь центральный тезис о том, что генералы собирались ополчиться против Сталина».

Вроде бы тогда все дело только в личной неприязни? Но ведь «германский след» в заговоре прослеживается определенно. Так в чем же дело?

Нам кажется, что все дело в том, что Конквист невольно или сознательно забывает о том, что речь идет о Германии 1934–1936 годов, когда Гитлер еще только укреплял свою власть, а потому вынужден был сотрудничать, например, с еврейскими банкирами, предпринимателями, деятелями культуры и науки, которые составляли очень влиятельную и обширную часть германского общества.

Но главное даже не в этом. Гитлеровскую идеологию не разделяли некоторые влиятельные германские военачальники. Для них главным были не идеи расового превосходства арийцев или будущего торжества сверхчеловека (как для большевиков — идея диктатуры пролетариата и торжества коммунизма). Они были суровыми прагматиками и верили в могущество германской военной машины, воинственность немецкого народа и величие той Германии, какая она есть, а не мифической, образ которой воспевала геббельсовская пропаганда.

Этим военным не было дело до идеологических разногласий между Гитлером и Сталиным. Они прекрасно понимали, что объединение вооруженных сил Германии и СССР обеспечит им превосходство над любым противником, а война между этими двумя дepжавами погубит одну из них и обескровит другую.

Такова была идеологическая основа, объединяющая обе группы высокопоставленных военачальников Красной армии Советского Союза и рейхсвера. И нельзя сказать, что она была глупа или фантастична. Напротив, она представляется вполне логичной и оправданной.

Итак, для создания заговора маршалов и генералов имелись веские причины и основания. Но еще более веские причины и основания были для того, чтобы этот заговор не реализовался.

Конечно, оценить все это сейчас несравненно легче, чем в то время. История основана на логике и определенных закономерностях, которые легче всего осознаются в ретроспективе. Как сказано в одной английской эпиграмме:

Мятеж не может кончиться удачей:

В противном случае его зовут иначе.