Дробь барабанную, сгущая с лязгом стали,
Ревел моторов гул над всей страной,
С плакатов и с трибун смотрел товарищ Сталин
И Ворошилов — «первый маршал» твой.
А из колонн, щетинящих штыками,
Кричали Тухачевскому «ура!»
И шли за рядом ряд железными полками
По Красной площади, чеканя шаг, вчера.
И барабаны били не смолкая,
Что «первый маршал в бой нас поведет»,
Что «мудрый вождь», наш вождь, товарищ Сталин
Всегда укажет верный путь вперед.
Сегодня враг не дремлет, нет покоя.
«Шпионами» заполнилась страна.
И тенью недоверия, конвоем
И страхом крепко скована она.
Мы высоко держали наше знамя
В тридцать седьмой, тревожный, страшный год.
Жестокая война была не за горами —
И «маршала-врага» «отправили в расход».

Несмотря на большое число более или менее научно-основательных исследований и публикаций, посвященных волне массовых репрессий, прокатившихся по СССР в 1936–1938 гг., появившихся в последние два десятилетия, проблема, по существу, так и осталась нерешенной. Особенно те ее аспекты, которые касаются «большой чистки», охватившей комсостав Красной Армии, особенно высший, накануне «большой войны». И в этом деле не оказала существенной помощи исследователям гораздо большая, нежели прежде, доступность следственных материалов и показаний обвиняемых на известных «московских процессах» 1936–1938 гг. В обилии этих материалов, похоже, некоторые исследователи, особенно публицисты, начинают захлебываться.

В контексте сказанного я не намерен анализировать книгу Ю.Н. Жукова «Иной Сталин», поскольку тема так называемого дела Тухачевского не является для автора центральной. Да и Жуков фактически не признает версии о наличии такого заговора и полагает его сконструированным по инициативе руководителя НКВД Н.И. Ежова. Таким образом, ответственность за уничтожение советской военной элиты возлагается не на Сталина, а на Ежова. Это, в общем-то, довольно старая версия, призванная все списать исключительно на НКВД. Но в таком случае Сталин предстает как совершеннейшее политическое ничтожество, которое простодушно доверилось новоиспеченному «железному наркому» Ежову, а тому удалось, образно выражаясь, обвести «вождя народов» вокруг пальца. Откуда же такое легковерие у чрезвычайно недоверчивого и умного Сталина, которого Ежов сумел превратить в свою марионетку? Но дело не только в этом.

И в исследуемом деле о «кремлевском заговоре», закодированном как «Клубок», Жуков почему-то полностью доверяется исключительно личным признательным показаниям Г.Г. Ягоды и его ближайшего окружения. Я отвлекусь от подробностей, в которых Ягода в своих показаниях описывал подготовку заговора, затем разработку плана «кремлевского переворота», называл персонально лиц, которые должны были его осуществить, включая и военные чины. С точки зрения механизма переворота все достаточно банально и, в общем-то, правдоподобно. Однако остаются без ответа главные вопросы. Каковы были основные и, что особенно важно, подлинные мотивы заговорщической деятельности Ягоды (если таковая и в самом деле имела место)? Что ни говори, но показания подследственного в тогдашних условиях ведения следствия не внушают уверенности в добровольности и 100-процентной достоверности признательных показаний подследственного, а объективность следствия и следователей если даже не во всех, то во многих случаях вызывает сомнения. Но, даже допуская полную достоверность показаний Ягоды, наивно было бы утверждать, что захват верховной власти в стране являлся для него самоцелью. Да и политическое положение «претендента» на власть, даже в результате успеха, задуманного заговорщиками переворота, оказывалось весьма зыбким.

Во-первых, Ягода по роду своей деятельности человек не публичный, так сказать, он не «вождь», а сугубо номенклатурная фигура.

Во-вторых, вряд ли популярность Ягоды, в основном с «отрицательным балансом», была столь велика, что могла соперничать с популярностью Сталина или Ворошилова. Публичная репутация у «вождя» НКВД, как и у самого ведомства, как внутри страны, так и в особенности за ее пределами была одиозная. А новая власть нуждалась, особенно на первых порах, в признании как со стороны собственного населения, принудить к которой его было очень трудно, так и за пределами СССР, а это было практически невозможно, если учесть, что аббревиатуры ВЧК, ОГПУ, НКВД были самыми неприемлемыми символами для западного общественного мнения и европейских политических и военных кругов.

Следовательно, в качестве альтернативного Сталину «вождя» СССР нужен был кто-то иной, но не Ягода. А.С. Енукидзе также никак на эту роль не подходил. Его давние функции, пользуясь дореволюционной государственной номенклатурой, — это должность «министра двора». Для управления страной нужны были общепризнанные лидеры, «имена», но также, чтобы эти лидеры обладали способностями, практикой и навыками управления государством, государственным хозяйством. Все сказанное выше не направлено на категорическое опровержение действительного наличия «кремлевского заговора», к которому были причастны Ягода, Енукидзе, «кремлевские курсанты» и т. д. Просто этот вопрос, пока не имеющий убедительного и достаточно обоснованного ответа, еще нуждается в более тщательном исследовании, что возможно при всестороннем анализе не только имеющихся следственных материалов.

Если бы действительно Ягода, так или иначе, захватил власть, то кто бы захотел с ним иметь дело за пределами СССР и сомнительно, чтобы его поддержала армия. В любом случае нужно было бы искать подходящую фигуру «вождя», приемлемого и для Красной Армии, и для зарубежья. Если искать такого «вождя» в партийной среде, то заявлять претензии на альтернативу Сталину могли Троцкий, находившийся в изгнании, или Пятаков. Если искать такого «вождя» в Красной Армии, то это могли быть Гамарник, Якир и Тухачевский. В любом случае это был не Ягода. Тогда зачем же было ему рисковать, организовывать переворот, чтобы уступить власть кому-то из названных выше, а затем нести ответственность за репрессивные действия, которых было достаточно много на его имени за конец 20-х — 30-е гг.

В материалах по «Клубку» фигурами, которые имели возможность организовать и провести «дворцовый переворот», были Енукидзе и Ягода. В их руках находились охрана Кремля и силы НКВД, способные почти без лишнего шума осуществить «тихий переворот» в Кремле. Однако еще раз повторюсь, им нужен был «вождь», популярная, влиятельная личность, которую бы приняли страна, армия и зарубежье. Вряд ли Троцкий для зарубежья был бы более приемлем, чем Сталин. Пятакова за рубежом не знали, а знавшие помнили его как троцкиста. Пятаков не был публичным «вождем», хотя и являлся хорошим хозяйственником. Он подходил к должности председателя правительства, но не главы государства. Бухарин был идеологом, но никак не главой государства, да и в глазах зарубежья он оставался большевиком. Единственной приемлемой личностью для зарубежья был Тухачевский. Он импонировал как раз тем, что фактически большевиком не был, и в этом все за рубежом были убеждены. Легенда о «красном Наполеоне» слишком глубоко засела в сознании не только русского зарубежья.

Впрочем, Ягода никогда не утверждал наличие связи с Тухачевским, как и не говорил о вхождении Тухачевского и других «генералов» в состав заговорщиков, готовивших «дворцовый переворот» ни в 1937-м, ни в 1938-м.

«Лично я связи с военными не имел, — показывал он на следствии. — Моя осведомленность о них шла от Енукидзе. В конце 1933 года Енукидзе в одной из бесед говорил мне о Тухачевском. Говорил как о человеке, на которого они ориентируются и который будет с правыми в случае переворота». На вопрос Ягоды, «завербован ли Тухачевский, Енукидзе ответил, что это не так просто, но вся военная группа ориентируется на Тухачевского как на будущего руководителя в армии, а может быть, и выше». Первый заместитель Ягоды, Г.Е. Прокофьев, на допросе 25 апреля 1937 г. также не дал показаний об участии в «кремлевском заговоре» Тухачевского. «Лицом, на которого больше всего обращал внимание Ягода и делал попытки сблизиться с ним, был Тухачевский». Однако дальше попыток сближения дело не пошло.

Во всяком случае, если «Клубок» и имел какую- либо перспективу, то лишь до начала 1935 г., пока Енукидзе контролировал Кремль. После его смещения, вывода из Кремля Школы ВЦИК шансы Ягоды на осуществление «тихого переворота» собственными силами значительно снизились, если вообще не стали призрачными.

В показаниях того же Ягоды и др. утверждается, что заговорщики рассчитывали на поддержку войск Московского военного округа, который возглавлял А.И. Корк. «В наших же руках и московский гарнизон Корк, командующий в то время Московским военным округом, целиком с нами».

Ю.Н. Жуков мотивирует свое доверие к сведениям о реальности «кремлевского заговора», «дело» о котором было закодировано в оперативной разработке под названием «Клубок» и о котором знал Сталин, тем, что подтверждение этой реальности «легко можно найти в нескольких документах». Далее он ссылается на показания Енукидзе, Ягоды, бывшего коменданта Кремля Петерсона, которые я анализировать специально не буду. Сколь бы ни был велик соблазн воспользоваться их содержанием, какие бы оговорки на предмет их абсолютной достоверности ни делались, они давались все-таки, так сказать, «из-под палки», в весьма специфических следственных условиях. Все-таки лучше обратиться к сведениям, которые могли сообщить те или иные лица в, так сказать, «свободном режиме». Ю.Н. Жуков ссылается и на такого рода документы. И это замечание заслуживает большего внимания.

В частности, упомянутый автор пишет, что «объяснение» «кремлевскому заговору» содержится «прежде всего в доносе, полученном Сталиным в первых числах января 1935 г. от одного из близких родственников — брата его первой жены А.С. Сванидзе, тогда председателя правления Внешторгбанка, сообщившего о существовании заговора с целью отстранения от власти узкого руководства, к которому якобы были причастны Енукидзе и Петерсон». Автор дает и солидную ссылку (правда, «глухую», без указания номера дела, листов его) на архив ФСБ.

Однако, как известно, реакция последовала незамедлительно: в скором времени, в том же январе и последующие месяцы, последовали оргвыводы и кадровые перемещения, в частности Енукидзе и Петерсона и др. Поэтому с так называемым «кремлевским заговором» было покончено. Убедительных и абсолютно достоверных оснований же считать к нему причастными тех ответственных, в том числе военных, лиц, которые были позднее репрессированы по обвинению в «заговоре», «измене», «предательстве», «вредительстве», со ссылкой на следственные показания Енукидзе и Петерсона, нет.

Смещение с должности командующего МВО Корка было обусловлено вовсе не его причастностью к этому заговору. Тому было несколько причин иного рода.

Одной из причин был случай, имевший место 5 августа 1934 г., когда начальник артиллерийского дивизиона Осоавиахима А.С. Нахаев ввел отряд курсантов, проходивших военную подготовку в лагерях, в расположение казарм 2-го стрелкового полка Московской Пролетарской стрелковой дивизии, дислоцированной почти в центре Москвы, и обратился к ним с речью. Ее содержание в пересказе свидетелей было приблизительно таковым:

«Мы воевали в 14-м и 17-м годах. Мы завоевали фабрики, заводы и земли рабочим и крестьянам, но они ничего не получили. Все находится в руках государства, и кучка людей управляет этим государством. Государство порабощает рабочих и крестьян. Нет свободы слова, страной правят семиты. Товарищи рабочие, где ваши фабрики, которые вам обещали в 1917 году; товарищи крестьяне, где ваши земли, которые вам обещали? Долой старое руководство, да здравствует новая революция, да здравствует новое правительство».

Поскольку курсанты были без оружия, после своей речи Нахаев отдал приказ занять караульное помещение полка и захватить находившееся там оружие. Правда, никто этот приказ выполнять не стал. Нахаева тут же арестовали. Его признали психически неуравновешенным человеком, что, в общем, соответствовало действительности. Его выступление выглядело бессмысленным, что, пожалуй, он и сам понимал, поскольку намерен был тут же покончить самоубийством, запасшись для этого ядом. Однако не успел исполнить свое намерение из-за стремительного ареста. Выступление Нахаева было, скорее всего, актом индивидуального протеста. В сущности, именно к такому выводу пришло руководство ОГПУ.

«Сегодня, — писал Каганович 5 августа 1934 г. в своем письме к Сталину, — произошел очень неприятный случай с артиллерийским дивизионом Осоавиахима. Не буду подробно излагать. Записка об этом случае короткая, и я ее Вам посылаю. Мы поручили Ягоде и Агранову лично руководить следствием. Утром были сведения, что Нахаев, начальник штаба дивизиона, невменяем, такие сведения были у т. Ворошилова. Сейчас я говорил с т. Аграновым, он говорит, что из первого допроса у него сложилось впечатление, что он человек нормальный, но с некоторым надрывом. Показания он дает туго. Ночью будет протокол допроса, и я его Вам пошлю. Тут необходимо выяснить, один ли он, нет ли сообщников? Ясно одно, что Осоавиахим прошляпил».

Однако с указанными выводами сотрудников НКВД (что Нахаев психически неуравновешенный человек) не согласился Сталин. В письме к Л.M. Кагановичу от 8 августа 1934 г. он писал по «делу Нахаева» следующее:

«Дело Нахаева — сволочное дело. Он, конечно (конечно!), не одинок. Надо его прижать к стенке, заставить сказать — сообщить всю правду и потом наказать по всей строгости. Он, должно быть, агент польско-немецкий (или японский)». В том же письме Сталин выразил недовольство действиями сотрудников ОГПУ. «Чекисты становятся смешными, — раздраженно комментировал он их поведение в отношении к арестованному Нахаеву, — когда дискуссируют с ним об его «политических взглядах» (это называется допрос!). У продажной шкуры не бывает политвзглядов. Он призывал вооруженных людей к действию против правительства, — значит, его надо уничтожить». Последней фразой, можно сказать, был уже вынесен приговор Нахаеву. Однако следует обратить внимание на заключительную фразу в этом сталинском письме: «Видимо, в Осоавиахиме не все обстоит благополучно». Это — уже подозрения в адрес Р.П. Эйдемана, с 1932 г. стоявшего во главе Осоавиахима, а в июне 1937 г. оказавшегося в составе восьмерки обвиняемых по так называемому «делу Тухачевского».

В ответном письме Сталину 12 августа 1935 г. Каганович всецело с ним согласился, сообщая также о проверке состояния казарм Осоавиахима, проведенной Н.В. Куйбышевым. В них было обнаружено много беспорядков, что лишь усиливало нарекания в адрес Р.П. Эйдемана.

Еще не получив указанное письмо Кагановича, Сталин в тот же день отправил своему корреспонденту (Кагановичу) еще одно письмо, в котором в связи с «делом Нахаева» уже выражает недовольство командующим МВО А.И. Корком. «Вызовите Корка и его помполита и дайте им нагоняй за ротозейство и разгильдяйство в казармах, — пишет он Кагановичу. — Наркомат обороны должен дать приказ по всем округам в связи с обнаруженным разгильдяйством. Контроль пусть энергичнее проверяет казармы, склады оружия и т. д.». 22 августа 1934 г. Политбюро ЦК приняло постановление «О работе Осоавиахима» с критикой этой организации и ее руководителей, которые получили взыскания за случившееся. Ворошилов решил наказать и командующего Московским военным округом Корка, с чем выразил несогласие Каганович, апеллируя к Сталину в своем письме от 28 августа 1934 г.

«При обсуждении вопроса об охране казарм т. Ворошилов поставил вопрос о снятии Корка, — писал он. — Сейчас т. Корк прислал мне лично письмо с просьбой поддержать его освобождение от поста командующего МВО. Я лично думаю, что вряд ли следует его освобождать». Следует обратить внимание на то, что в ответном письме от 30 августа 1934 г. Сталин согласился с мнением Кагановича. «Корка не следует снимать, — писал он и мотивировал свое мнение: — Дело не только в Корке, а прежде всего в благодушии и ротозействе, царящих во всех округах. Здесь округа подражают центру. Надо вздуть органы политуправления армии и особотдел, которые не подтягивают, а размагничивают людей».

Таким образом, «дело Нахаева» не предопределило дальнейший ход карьеры Корка. Он остался на прежней должности, и Сталин не усмотрел непосредственной ответственности командующего МВО за случившееся. Корк был снят с должности и переведен на руководство Военной академией им М.В. Фрунзе лишь 5 сентября 1935 г. Однако убедительных доказательств того, что его освобождение от должности командующего столичным военным округом было связано с «кремлевским заговором», нет. Пожалуй, более веским основанием послужило общее состояние боевой и профессиональной подготовки в округе.

Выступая на итоговом заседании Военного совета при наркоме обороны СССР 9 декабря 1935 г., 2-й заместитель наркома обороны М.Н. Тухачевский, оппонируя 1-му заместителю наркома начальнику Политуправления РККА Я.Б. Гамарнику, утверждал: «Я хотел бы в одном случае с ним не согласиться, в том, когда он сказал, что Московский округ вытягивается на одно из хороших мест. То, что я видел на маневрах, об этом не говорит». Гамарник попытался слабо возразить, уточняя свою оценку, что «Московский округ медленно выходит в люди». Однако Тухачевский продолжал, и довольно жестко: «Из всех округов, которые я видел, — утверждал он, — Московский округ самый худший, это совершенно бесспорно и безоговорочно. Московский округ несравненно хуже Украинского округа и Ленинградского округа. Так как Август Иванович Корк и т. Кулик находятся здесь, то при них можно говорить и неприятные вещи». Далее Тухачевский стал детально и аргументированно анализировать плохое состояние боевой подготовки в соединениях и частях МВО. Завершая часть своего выступления, посвященную МВО, Тухачевский еще раз подчеркнул: «Московский округ — резко отстающий округ. Я должен это сказать, будет ли на меня сердиться А.И. Корк или не будет, не в этом дело».

Таким образом, для снятия Корка с командования МВО были веские основания и военно-профессионального характера. Для этого совсем не обязательна была компрометация его какими-либо политическими «конспирациями». Эти факторы, видимо, были уже «притянуты» постфактум, когда уже развернулось «генеральское дело», а сам Корк оказался в числе первых по нему арестованных высших командиров. Следует добавить, что, несмотря на смещение с должности командующего МВО в сентябре 1935 г., Сталин все-таки согласился с присвоением Корку одного из высших персональных званий «командарма 2 ранга» в ноябре 1935 г. Это был несомненный признак его личного благоволения Корку.

Итак, все-таки не с «Клубка» стало «раскручиваться» дело о «военном заговоре». Я не стал задерживать внимание на загадочных самоубийствах и внезапных смертях не только М. Томского — он объяснил свой поступок в оставленном им предсмертном письме, из текста и контекста которого вовсе не следовала его связь с «Клубком». Остаются, на мой взгляд, загадочными внезапные смерти высокопоставленных офицеров Красной Армии в апреле — августе 1936 г. — высших авиационных командиров, известного летчика И.У. Павлова, заместителя командующего ВВС РККА А.К. Наумова, а также бывшего начальника штаба МВО ВА. Степанова, странным образом попавшего под трамвай как раз после ареста В.К. Путны, его бывшего начальника по 27-й стрелковой дивизии, и ряда других, менее известных и менее заметных военных. Возможно, эти события как-то связаны с «Клубком», но пока эта связь держится лишь на догадках и предположениях. Вопрос этот нуждается в тщательном прояснении. Быть может, мне удастся вернуться к этим вопросам в другой моей книге. Однако на сегодняшний день ясно одно: именно «большая чистка» в Красной Армии и являлась важнейшим фактором в полосе «массовых репрессий» второй половины 30-х гг. Вопрос, меня интересующий, заключается в том, что же вызвало это дело о «военном заговоре».

Если отвлечься от конъюнктурных политических, идеологических, персональных симпатий и антипатий, что сделать в полной мере чрезвычайно трудно и вряд ли возможно, и взглянуть на судьбу России (как бы она ни называлась, располагаясь на политической карте) в XX в., то перед нами обозначится грандиозная драма, переходящая в несравнимую ни с чем трагедию страны, народа и цивилизации.

Огромная евразийская империя, засомневавшаяся в своей непоколебимости в ходе Крымской войны 1853–1856 гг., стала явственно ощущать первые тревожные потрясения в начале XX в. и рухнула в 1917 г. Возможное ее крушение не исключалось задолго до катастрофы. Ни одна из элит России тогда не мыслила иного вектора ее будущего, кроме «имперского».

Перед натиском разного рода цивилизационных проблем — социально-экономических, политических, культурных и социокультурных, — надвинувшихся на Россию на рубеже XIX–XX вв., со всей очевидностью проявились ее уязвимые, слабые стороны: огромнейшая территория, малочисленное население, в большинстве своем элементарно неграмотное, неосвоенные три четверти ее имперского пространства и претензии на эти пространства соседей со всех сторон, кроме, может быть, и пока со стороны «студеного моря» — Ледовитого океана. Нужно было разрешить острейшую и противоречивую национально-государственную проблему — провести всероссийскую модернизацию и сохранить Россию и не только как пространство. Именно на этом направлении будущего России мыслилось обретение, наконец, давно ожидаемой социальной гармонии, материального достатка и духовной полноты всей страны, всего населения и каждого ее жителя в отдельности. Потом Н.А. Бердяев назовет это «русским коммунизмом». Быть может, именно в этом словосочетании выразилась так называемая «национальная идея», веками зревшая в недрах России, в сознании и подсознании ее народа и, наконец, реализовавшаяся в своих грандиозных и чудовищных масштабах, конечно же, претендовавших на «всемирность». Быть может, у каждого великого, так называемого «исторического народа» в разные времена зарождается подобная же грандиозная «всемирная идея», казалось бы, сулящая «всемирное спасение» в создании подобия «царства Божия на земле», в котором наконец-то и свершится таинство справедливости для всех и каждого. «Свобода, Равенство и Братство», начертанное на скрижалях Просвещения, размноженное на знаменах Великой Французской революции, обернулось равенством обезглавленных на гильотине, их братством в могиле и свободой героической и негероической гибели на полях кровопролитных сражений нескончаемых наполеоновских войн.

Но вернемся в Россию. Обновление ее в индустриально модернизированной «империи счастья», при любых подходах к решению этой проблемы, рано или поздно, так или иначе, должно было свестись прежде всего к неизбежной зависимости России от международной конъюнктуры, главным образом к радикальной модернизации ее оборонной системы. Именно этот фундаментальный фактор был заложен в основание Российской империи, под каким бы названием она ни существовала в прошлом и в будущем. Это — судьба России, если мыслить Россию традиционно-исторически. Эта историческая аксиома заложена и в основу материала и размышлений настоящей книги.

Проблема модернизации России со всей остротой обозначилась еще на рубеже XIX–XX вв. От ее решения зависели место и роль России в распределении и присвоении необходимой для ее населения доли мировых ценностей, создаваемых в условиях «индустриального общества».

Основополагающая ее предпосылка вырастала из исторически сложившейся диспропорции между огромной территорией и малой численностью населения, неравномерным его распределением. Это обстоятельство обуславливало опережающие темпы политической интеграции России и запаздывающий характер экономического освоения ее территории. Поэтому вопросы обороны государственного пространства России, имея первостепенную значимость, всегда диктовали создание политической системы, наиболее целесообразной в обслуживании обороны.

Оборонные проблемы России, обозначившиеся еще итогами Крымской войны, обострились во второй половине XIX в. Реализуя свои геополитические интересы в Иране и Средней Азии, Россия натолкнулась на экспансию Великобритании. Геополитическая напряженность между ними в этих регионах, «приглушенная» накануне и в ходе Первой мировой войны, возросла после 1917 г. Русско-японская война выявила угрозу российским территориям на Дальнем Востоке и в Тихоокеанском регионе. Брестский и Рижский мирные договоры (с Германией и Польшей) свидетельствовали о претензиях Центральной Европы (Германии и Польши) на ее западные и южные территории. Таким образом, поражение России в Русско-японской, Первой мировой войнах обнаружило несостоятельность ее вооруженных сил и обслуживающего их государственного механизма. Неудача «революционной наступательной» советско-польской войны 1920 г. показала необоснованность надежд на перераспределение мировых ценностей посредством «мировой социалистической революции» и снятия, таким образом, проблемы «национальной обороны». Оборонные проблемы и необходимость для их решения эффективного политического и социально-экономического механизма, в силу отмеченных выше обстоятельств, значительно осложнились. Они оказались в зависимости от темпов демографического и социально-экономического освоения азиатской части России-СССР и требовали создания там новой индустриально-промышленной базы.

С 1921 г., т. е. с окончания основных боевых действий на европейской части Советской России, проблему индустриализации приходилось решать:

— при меньшей численности населения;

— в ухудшенной геополитической ситуации;

— при сокращении достаточного числа квалифицированных специалистов;

— в условиях финансово-экономической бедности;

— при отсутствии боеспособной, технически оснащенной армии.

Для модернизации, таким образом, необходимо было:

— обеспечить демографический рост;

— создать собственную индустриальную базу машиностроения (в том числе транспортного и сельскохозяйственного);

— развить транспортную сеть и систему связи;

— повысить эффективность сельского хозяйства и, освобождая от избыточного населения, повысить его товарность за счет механизации и укрупнения хозяйств;

— демографически и социально-экономически освоить азиатскую Россию, создав индустриально-промышленную базу в Сибири и на Дальнем Востоке;

— организовать новую, технически оснащенную оборонную систему.

Для решения указанных задач необходимо было изыскать огромные финансовые средства.

До 1917 г. модернизация осуществлялась преимущественно на основе привлечения иностранного и вообще частного капитала благодаря проведенной С.Ю. Витте финансовой реформы и относительной стабильности самодержавной власти русского царя. Хотя государство влияло на распределение капиталовложений, однако контролировало их использование лишь отчасти, главным образом в оборонной сфере (преимущественно в строительстве флота) и в железнодорожном строительстве. В этот период индустриализация и модернизация сельского хозяйства (реформа П.А. Столыпина) проходили в относительно «мягких» эволюционных формах, рассчитанных на длительное время, но достигли заметных успехов. Однако в таком подходе к решению проблемы модернизации крылась и определенная опасность, в ходе Первой мировой войны ставшая решающей предпосылкой крушения Российской империи. Оказавшаяся в финансовой зависимости от стран Антанты, в значительной мере благодаря этому обстоятельству втянутая в войну, не будучи в полной мере к ней готовой, к 1917 г. Россия исчерпала свои политические и социально-экономические возможности.

Вспыхнувшая в 1917 г. Русская революция решала проблему индустриального отставания России от стран Запада и США посредством «революционного перераспределения» мировых ценностей в ходе «мировой социальной революции». Залогом ее успеха представлялась победа «социалистической революции» в Германии и «социалистический альянс индустриальной Германии и аграрно-сырьевой России».

Крушение «мировой революции», совпавшее со смертью Ленина, предрешившее падение ее наиболее видных «вождей» Троцкого и Тухачевского, вывело на политическую авансцену внутри Советской России Сталина, выдвинуло на первый план проблему выживания «одинокого социалистического государства» в СССР за счет внутренних социально-экономических ресурсов. Эти обстоятельства вновь обострили проблему модернизации России-СССР.

Первый план социалистической индустриализации ГОЭЛРО был разработан под руководством М.М. Кржижановского и принят в 1920 г. Он предусматривал в условиях аграрной России с разрушенной промышленностью мобилизацию ее наиболее дешевых природных источников энергии, прежде всего речной. Планировалось строительство каскадов больших и малых гидроэлектростанций (ГЭС) на больших и малых реках России.

Предложенный в 1921 г. Лениным и разработанный Н.И. Бухариным вариант индустриализации, не отменяя ГОЭЛРО, предполагал внедрение ее на рыночных основах НЭПа и в интересах прежде всего той части сельского населения, которая обнаружила способность организовать экономически наиболее эффективное сельскохозяйственное производство.

Бухарин отдавал предпочтение развитию прежде всего легкой промышленности и ее индустриальной базы, обеспечивающей потребительские запросы мелкого товаропроизводителя (крестьян, мелких торговцев и пр.). Он утверждал необходимость проведения индустриализации на основе НЭПа и сравнительно медленными темпами, находя причины экономических трудностей СССР не в НЭПе как таковом, а в политических ошибках, допущенных Сталиным и его сторонниками, прежде всего в политике цен.

К концу 20-х гг. НЭП не справился с проблемой. В 1925 г., на XIV съезде РКП (б), были приняты принципиальные установки на «форсированную социалистическую индустриализацию». Превращение СССР в индустриальную державу, самостоятельно определяющую свою долю в производстве и присвоении мирового продукта при отсутствии финансовых средств и рыночного механизма их накопления, предполагалось на принципах внеэкономического принуждения внутри страны и государственной монополии внешней торговли. Для этого требовалось поставить под контроль государства всю экономику, все сферы управления, идеологии и пропаганды, используя жесткие карательные меры.

К концу 1928 г., в соответствии с общей концепцией, предполагалось проведение «социалистической индустриализации» по плановым 5-летним циклам. В ходе их реализации в 1928–1937 гг. особое внимание было обращено на:

— повышение эффективности сельскохозяйственного производства за счет его механизации и укрупнения хозяйств;

— расширение социальной базы советской власти за счет увеличения численности рабочего класса;

— достижение индустриально-промышленной независимости СССР от мирового рынка как основы оборонной достаточности.

Модернизация России зависела от роста производительности труда в сельском хозяйстве и повышения его товарности. Этого можно было достичь укрупнением хозяйств, массовым внедрением сельскохозяйственной техники и передовых методов агрикультуры. Для этого необходимо было ликвидировать крестьянское малоземелье и изъять из аграрной сферы избыточное сельское население. Эту задачу по-своему решал Столыпин. Решение аграрно-крестьянского вопроса в 1917 г. на основе эсеро-большевистского уравнительного распределения всей земли между крестьянами носило скорее социально-политический, а не экономический смысл. Найти оптимальный и для крестьянства, и для советской власти вариант решения аграрно-крестьянской проблемы на основе НЭПа не удалось. Поэтому пошли по пути создания крупных хозяйств на основе обобществления недвижимого и движимого имущества крестьян, «ликвидации кулачества как класса» и коллективных форм производства. Фактически все это являлось тотальным огосударствлением сельского хозяйства.

Органичным звеном социалистической индустриализации, а с 1931 г. — направляющим ее фактором стала модернизация советских вооруженных сил и военно-промышленного комплекса (ВПК).

Военно-техническая модернизация и зарождение военно-промышленного комплекса в России начались на рубеже XIX–XX вв. Этот процесс проходил преимущественно в сфере военно-морского строительства. Однако итоги Первой мировой войны обнаружили несоответствие огромных капиталовложений в строительство флота геополитическим интересам и оборонным целям России. Поэтому приоритеты в технической модернизации и структуре ВПК в 20– 30-е гг. были отданы сухопутным войскам и авиации.

Сначала модернизация Красной Армии проводилась на основе советско-германского военно-технического сотрудничества. В связи с осложнением международного положения СССР в 1931 г. была принята концепция модернизации, предложенная М.Н. Тухачевским, который считал ее первостепенной задачей обеспечение армии многочисленной бронетанковой и авиационной техникой. Он находил решение проблемы в предприятиях «двойного назначения», выпускающих гражданскую и военную технику на одних поточных линиях. К середине 30-х гг. под его руководством принципиальные задачи модернизации ВПК и армии были решены: созданы многочисленные бронетанковые, авиационные силы и мощная индустриально-техническая база для их производства и наращивания. Но быстрый численный рост армии, насыщение ее военной техникой обострили проблему профессиональной подготовки личного состава.

Результаты модернизации привели к резкому усилению политической роли вооруженных сил и лично Тухачевского. Это стало одной из предпосылок массовых репрессий в Красной Армии во второй половине 30-х г.

Одно из характерных свойств идеологии, психологии и практики «вождизма» в том, что «вождя» нельзя было отправить в отставку, свергнуть, нельзя было посадить в тюрьму, отправить в ссылку или на каторгу. Недостаточно было убить «вождя» или его казнить. Его нужно было физически уничтожить в полном смысле этого слова, превратить в пыль, в прах, в пепел и обязательно предать забвению, запретив под страхом смерти кому-либо произносить его имя, «табуировать» память о нем. Ибо, вспоминая хрестоматийно известные строчки Лермонтова, «храм оставленный — все храм; кумир поверженный — все бог».

Сам Сталин невольно выдал себя, свои мысли, можно сказать, даже свои страхи, может быть, прежде всего страхи политические. На заседании Военного совета при наркоме обороны СССР 1–4 июня 1937 г., где он должен был получить санкцию на начало массовой чистки в Красной Армии, прежде всего ее «вождей», зашел разговор о Гражданской войне в Испании. «Тухачевский и Уборевич просили отпустить их в Испанию, — вспомнил Сталин. — Мы говорим: «Нет, нам имен не надо. В Испанию мы пошлем людей малоизвестных». Вот она, мысль, своего рода «лейтмотив» — «нам имен не надо». Человек с другой стороны, но человек умный, опытный, бескомпромиссно враждебный советской власти, генерал А.А. фон Лампе сразу понял смысл уничтожения Тухачевского в июне 1937 г. Прочитав газетную статью, откликнувшуюся на гибель Тухачевского, фон Лампе, не удержавшись от комментария, написал: «Он был именем — этого уже достаточно, чтобы его ликвидация показалась полезной Сталину и его безымянному окружению». Итак, нужно было уничтожить и предать забвению «вождей». Прежде всего «военных вождей», ибо именно они способны были свергнуть его. Намеревались они это сделать или нет, в контексте данных рассуждений несущественно. Существенно то, что он, начавший их подозревать в таковых замыслах, к началу 1937 г. был в этом уже убежден.

Было бы ошибочным считать, что такие убеждения у него складывались чуть ли не со времен Гражданской войны, как это часто считают. «Должно быть, они часто колебались, — рассуждал он, высказывая свое мнение на упомянутом выше заседании Военного совета при наркоме, — и не всегда вели свою работу. Я думаю, мало кто из них вел свое дело от начала до конца». В феврале 1920 г. Сталин назвал «Тухачевского завоевателем Сибири и победителем Колчака». Спустя 17 лет, на этом Военном совете 2 июня 1937 г., Сталин, правда в очень сдержанной форме, подтвердил ту свою оценку деятельности Тухачевского на Восточном фронте. «Он (т. е. Тухачевский. — С.М.) в 5-й армии неплохо дрался. В 5-й армии неплохо шел».

«Бонапартистские» замыслы? О том, что и Тухачевский, и Уборевич, перефразируя известное наполеоновское выражение, «носили в своих ранцах жезл Бонапарта», не было секретом ни для кого. В военной среде, особенно в высшем комсоставе Красной Армии, все знали известную со времен Гражданской войны сталинскую квалификацию указанных военачальников: «Они плохие коммунисты, но хорошие командующие».

Наличие живых «бывших» политических «вождей» в СССР (включая Троцкого за его пределами), сохранявших в общественном мнении репутацию потенциальных лидеров альтернативной политической элиты, представляло для правящего слоя опасность превращения их в реальных альтернативных кандидатов на политическое руководство вместо Сталина и «сталинцев» в условиях малейшего колебания политической ситуации. Поэтому репрессии носили превентивный характер. В сложившейся системе любой «вождь», выросший из русской революции, становился «знаменем» и «лозунгом». В такой системе не могло быть «бывших вождей» или «вождей в отставке». У «вождя» была единственная альтернатива власти — смерть и забвение. Для этого недостаточно было обвинить его во всех смертных грехах и осудить в средствах массовой информации, пропаганды и агитации, запретить его упоминание, в том числе в устных, даже приватных и доверительных разговорах, недостаточно было его физически уничтожить, следовало полностью «вычистить» все социальное и социокультурное пространство вокруг него, реальное, предполагаемое и подозреваемое, как потенциальную оппозиционную информационную среду. В противном случае даже физически уничтоженный, информационно-запрещенный и информационно-уничтоженный «вождь» сохранял потенциал своей оппозиционной идеологической «гальванизации» и тайного «воскрешения» в сознании и мировоззрении молчащих, но еще живых его сторонников или подозреваемых в этом. Пожалуй, это было одной из причин превращения политических репрессий в массовые.

Одну из самым ранних попыток проанализировать русскую революцию в контексте проблемы глобальной социальной Революции для установления определенных общих закономерностей для всех революций предпринял П.А. Сорокин к концу 1922 г., опубликовав результаты своего исследования осенью 1923 г. Поэтому следует иметь в виду, что его суждения и выводы относятся к указанным годам — 1922–1923-м.

Разделяя любую революцию, в том числе и русскую, на три периода, первый Сорокин считает «восходящим», основную его задачу — «в разрушении, а основную деятельность — в борьбе и связанных с нею интригах». Он полагает, что «в этот период на первые роли неизбежно выступают энергичные люди с доминирующими разрушительными, а не созидательными импульсами; люди с узким кругозором, не умеющие и не желающие видеть те бедствия, которые происходят вследствие беспредельного разрушения, люди «одной идеи», экстремисты, неуравновешенные маньяки и фанатики с раздутым и неудовлетворенным самолюбием, полные эмоций ненависти и злобы, с одной стороны, бессердечные и равнодушные к чужим страданиям — с другой, словом, люди со слабо развитыми тормозными рефлексами, люди, вопреки обилию хороших слов, малосоциабельные». Не задерживаясь на полемических, спорных аспектах данного теоретического положения, продолжу и приведу мнение автора о типологических особенностях личностных свойств лидеров и (выражаясь терминологией Л.H. Гумилева) «пассионариев» этого периода революции.

«Первый, — считает Сорокин, — восходящий период революции поднимает на верхи всякого рода авантюристов, маньяков, полуненормальных, самолюбивых и т. п. жертв неуравновешенной психики, вместе с преступниками, убийцами, проститутками и подонками общества, обладающими теми же чертами, принадлежащими к тому же психологическому типу».

По мнению Сорокина, несомненно, опирающегося и на собственный, почти непосредственный «революционный опыт», на собственные наблюдения, «примерами лиц первого типа могут служить: Ленин (его болезнь медицински подтверждает этот прогноз), Сталин, Троцкий, Зиновьев, Лацис, Радек, Кедров, Дзержинский и десятки тысяч русских коммунистов, вышедших из разных слоев: из преступников, бандитов, рабочих и крестьян, промотавшихся аристократов и буржуазии, неудачливых журналистов, литераторов и интеллигентов. Значительная часть их прошла через тюрьмы и каторгу, что не могло не отразиться на их нервах, чем и объясняются те каторжные методы и тот каторжный режим, которые они ввели вместо обещанного земного рая».

В иерархии «вождей» «первого периода», представленных Сорокиным, главенствующее место Ленина неоспоримо. За ним, на втором месте, как преемник, следует Сталин, а далее, уже третьим, — Троцкий. Примечательно, что, вопреки сложившемуся стереотипу, Троцкий оказался у Сорокина лишь на третьем месте, а вторым он поставил, неожиданно, как ныне считают, малоизвестного в те годы Сталина. Кроме того, в число наиболее влиятельных «большевистских вождей» общественное мнение в Советской России, отраженное Сорокиным, включало также мало кому сейчас известного Лациса, которого Сорокин по значимости поставил следом за Зиновьевым, а также, несомненно, в те годы весьма популярного Радека и известных тогда Кедрова и Дзержинского. Что касается Дзержинского, то его фамилия в списке популярных «вождей» вполне объяснима, хотя странно, почему он поставлен в самом конце перечня, даже после Кедрова. Странно и то, что в число самых известных и влиятельных вождей общественное мнение не включило Каменева.

Если Ленин и Троцкий были признанными лидерами социалистической революции в России, Зиновьев и Сталин являлись членами Политбюро ЦК, то остальные не входили в состав высшего большевистского руководства по номенклатуре занимаемых должностей, даже Дзержинский. Но Сорокин не созерцатель. Он в годы революции находился в гуще политической жизни и борьбы, и его подборка «персоналий» не случайна. Она отражает реальную значимость «избранных» им большевиков для российского населения и для российского «политического актива» эпохи революции. Примечательно и то, что в составе этой «великолепной восьмерки» лишь одни большевики. Нет ни одного представителя, «выскочившего» на политическую арену на волне Февральской революции. Ни одного из них Сорокин не удостоил «этой чести».

Продолжая излагать результаты своих концептуально-теоретических изысканий, Сорокин переходит ко «второму периоду революции». «Так как, с другой стороны, революция — это война, — рассуждает он, — то, как всякая война, она не может не выдвигать в первые ряды профессионалов этого дела. Поскольку вопросы справедливости и истины начинают решаться физической силой, поскольку «оружие критики» заменяется «критикой оружием», то рост власти военных — будут ли ими Цезарь или Август, Кромвель или Дюмурье, Ян Жижка, Прокоп, Наполеон, Монк или Врангель, Мак-Магон, Людендорф, У Пэй Фу или Чжан Цзо-линь — неизбежен. Революция, столь презрительно третирующая военщину и милитаризм, сама является их квинтэссенцией и сама готовит — неизбежно готовит — диктатуру военщины. Выдвижение на первые ряды руководителей «критики оружием» — необходимая функция всякой революции». Далее, уже охватывая «военный массив» всех «революций» (каковыми их считает автор), Сорокин дает свой список наиболее типичных «военно-революционных» лидеров.

«Марий, Цинна, Серторий, Антоний, Помпей, Цезарь, Август, Ян Жижка, Прокоп Большой, Кромвель, Ферфакс, Монк, Дюмурье, Наполеон, Врангель, Кавеньяк, Мак-Магон, Брусилов, Слащев, Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев и т. д. — образцы людей второго типа, — заключает Сорокин, — бонапартистского». Это те, которые, по выражению Меттерниха, касавшемуся Наполеона, «конфисковали Революцию в свою пользу». Всех «зачисленных» можно разделить на несколько групп, и тогда принцип очередности перечисления «военных вождей» получает некоторую логику и смысл.

Первые три полководца древнеримской эпохи — Марий, Цинна, Серторий — из эпохи Римской республики. Антоний, Помпей, Цезарь, Август — полководцы кануна Римской империи и кандидаты в императоры. Ян Жижка и Прокоп Большой — военные деятели Гуситских войн, военные наследники Яна Гуса, последовательно лидировавшие в гуситском движении. Думается, что эти фигуры были включены в представленный список, видимо, отчасти хотя бы с учетом интереса чешской общественности. В Чехословакии Сорокин впервые и опубликовал свою «Социологию революции».

Кромвель, Ферфакс, Монк — военные диктаторы английской революции XVII в., названные в хронологическом порядке и по своей военно-политической значимости. За ними следуют два генерала Великой Французской революции, также в хронологическом порядке — Дюмурье и Наполеон (претендент в диктаторы и диктатор).

Как видим, в список военных «вождей» Русской революции, обладавших, как ему казалось к концу 1922 г., «наполеоновским потенциалом», включил Врангеля, Брусилова, Слащева, Буденного, Тухачевского, Фрунзе, Каменева.

Врангель оказался в одной группе с Кавеньяком и Мак-Магоном как генерал, подавлявший революцию. Однако, по большому счету, он также был генералом, рожденным революционной смутой. Функции же его в отношении революции и роль, на которую он претендовал, в сущности, те же, что и роль, скажем, Наполеона или Кромвеля — конфискация результатов революции в свою пользу.

Последняя группа генералов, начиная с Брусилова, составлена из «генералов» Красной Армии (включая Слащева, который, как известно, в 1921 г. также оказался в Красной Армии). В данном случае логика порядка, в котором они называются, оказывается не совсем четкой.

Брусилов и Слащев могут быть объединены как «красные генералы», которых, собственно говоря, «красными» можно назвать условно: они не воевали во время Гражданской войны за советскую власть и оказались в Красной Армии уже после этой войны. Буденный — «народный генерал», «атаман». Тухачевский представляется стоящим несколько особняком: он из бывших кадровых, но младших офицеров — типичный «Бонапарт». Фрунзе — «генерал» из старых партийных подпольщиков. Странно, что Каменев, скорее всего, попал в сорокинский список как главная «номенклатурная» фигура в высшем комсоставе Красной Армии. Порядок перечисления дается, возможно, по убывающей популярности: Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев.

В «третий период революции», продолжает Сорокин свою периодизацию, нисходящий, когда наступают, с одной стороны, разочарование в революционных идеалах, усталость масс и их потребность в прекращении разрушений, террора внутри страны и «революционных войн» за ее пределами, на смену «военно-революционным вождям» приходят лидеры «третьего типа».

По мнению Сорокина, «третьим психологическим типом, поднимаемым революцией, являются талантливые в маневрировании циники или циники-комбинаторы, циники — крупные жулики, держащие нос по ветру, хорошо чующие погоду, готовые переменить свои убеждения и взгляды в любой нужный момент, не признающие ничего святого, кроме собственного благополучия». Автор полагает, что «среди них нередко бывают талантливейшие специалисты своего дела».

Но не только их природные дарования и выдающиеся профессиональные навыки обеспечивают им лидирующее положение на «третьем этапе» революции. «При таких свойствах, — поясняет далее Сорокин, — большинство представителей данного типа благополучно проходят все стадии революции и реставрации. Однажды поднявшись на верхи, они остаются там навсегда. Искусно меняя свои взгляды, ловко маневрируя, обнаруживая талант в выполнении ряда функций, необходимых любой власти, эти «комбинаторы» подвергаются меньшему риску, чем представители других типов. Обычно люди этого типа вместе с военными оказываются ближайшими наследниками, а иногда и могильщиками революционных героев первого типа».

Представив, скажем так, идеальную схему «революционного процесса», Сорокин перечисляет, как ему кажется, типичных представителей «третьего периода» революции. «Красин, Стеклов, Некрасов, Кутлер, — перечисляет он, — лидеры «сменовеховства», «живой церкви», буржуа, ставшие коммунистами, и коммунисты, перекрасившиеся из красного цвета и розовый, и все эти Гредескулы, Святловские, Елистратовы, Кирдецовы, Иорданские и тысячи других в Русской революции; Талейран, Тальен, Мерлен, Баррас, Фуше, Сийес, Камбасерес и сотни других лиц во Французской революции, десятки «перевертышей» вроде Т. Милдмея и М. Уайтокера — в Английской революции — образцы людей третьего типа».

Как это видно из перечисленных фамилий, в состав «революционных вождей» «третьего периода революции», если иметь в виду только Русскую революцию и только большевиков, в число их лидеров в «третьем типе» Сорокин включил одного Красина. По логике рассуждений Сорокина, в конце концов, он-то и должен стать наследником Ленина.

«От авантюристов и фанатических идеалистов, — считает автор, — к военным диктаторам и талантливым циническим комбинаторам — такова линия развития революции в ее фазах. Только с момента вхождения революции в русло мирной жизни люди иного психологического типа начинают восходить в командные слои».

Завершая, Сорокин делает вывод, уже в какой-то мере морализуя в оценке «революции». «Как ни неприятны, быть может, люди второго и третьего типов, — заключает он, — все же приходится предпочесть их людям первого типа: цинические комбинаторы, по крайней мере, умеют жить сами и дают жить другим, тогда как непримиримые революционеры-сектанты и сами не умеют жить, и не дают жить другим. Революционный и контрреволюционный фанатизм страшнее цинизма — такова горькая истина, преподносимая историей.

Интересна сорокинская мотивировка неизбежности перехода революционного лидерства от «вождей» «первого периода революции» к «вождям» «второго типа». «Значительная часть их, — объясняет он, — прошла через тюрьмы и каторгу, что не могло не отразиться на их нервах, чем и объясняются те каторжные методы и тот каторжный режим, которые они ввели вместо обещанного земного рая. (Отсюда практический вывод: нецелесообразно избирать на командные посты после низвержения старого режима много страдавших «борцов за свободу». Они неизбежно неуравновешенны и не годны для выполнения функций управления.)».

В этом отношении, возможно, он прав, если иметь в виду того же Сталина или Дзержинского. Но он не прав относительно Ленина, Троцкого или Зиновьева, Каменева. Во всяком случае, логика рассуждений Сорокина такова, что непосредственным «наследником» Ленина должен стать кто-то из «вождей второго типа», из военных вождей, т. е. кто-то из так называемых «бонапартистов»: Буденный, Тухачевский, Фрунзе, Каменев, а затем — Красин.

Русский философ И.А. Ильин, как и Сорокин, находившийся в Советской России до своей высылки в сентябре 1922 г., также являлся непосредственным свидетелем и в некотором смысле участником революционных событий в России. Он дает свой «список» наиболее известных «большевистских вождей» (на конец 1922 г.). В их состав он включает, разумеется, Ленина, затем «заместителя Ленина Каменева», Красина, а также Троцкого, Богданова, Бухарина. К ним он добавляет «военных вождей» Советской России «Брусилова, Зайончковского, Слащева, Тухачевского, Троцкого, полковника Каменева и Буденного».

Наиболее видными «левыми» большевиками Ильин считает Богданова и Бухарина. К «правым» он относит прежде всего Троцкого, однако особое внимание он обращает на Каменева, считая этого большевистского «вождя» одним из самых значимых. «Заместитель Ленина Каменев (не военный), — характеризует его Ильин, — очень «правый» коммунист, лавирует, мечтает усидеть при «демократическом» режиме и вывести революцию на «средний исторический путь» (его собственные слова)». Философ полагает, что политически Каменев весьма гибок. Ильин убежден, что «он был бы способен на блок с Милюковым и промышленными республиканцами».

Как самостоятельную фигуру среди «правых» большевиков философ оценивает Красина. Он относит его к числу «опасных и вредных властолюбцев» и в этом плане ставит в один ряд с Милюковым и Савинковым. Правда, Ильин сомневается в способности Красина самостоятельно и по собственной инициативе «произвести переворот». Однако философ убежден, что Красин «в масонские комбинации и в промышленную интервенцию войдет наверное». Впрочем, Ильин считал, что уход Ленина с политической арены подвел Советскую Россию на порог «бонапартизма», вероятным воплощением которого он полагал Тухачевского.

У врангелевского резидента в Берлине полковника (с 1923 г. — генерал-майора) А.А. фон Лампе на основе сведений, полученных из Советской России, сложилось мнение, что ко времени ухода Ленина с политической арены, в августе 1923 г., «власть в России после Ленина, которого, естественно, заменить некем и заместителя ищут, принадлежит в порядке влияния шести человекам «Сталин, Зиновьев, Джержинский, Каменев, Троцкий, Бухарин. Это Россия: Джугашвили, Радомысльский, Дзержинский, Розенфельд, Бронштейн и Бухарин». К перечисленным он добавляет также Красина, считая, что вокруг последнего существует определенная группа, в которую входит Рыков. Наиболее популярными и значимыми «военными вождями» фон Лампе считал Тухачевского и Буденного.

В состав ведущих «большевистских вождей» он включил, как Сорокин и Ильин, Ленина, Троцкого, Дзержинского, Красина. В отличие от Сорокина фон Лампе в их число не включил Лациса, Радека и Кедрова. В отличие от Ильина в его списке присутствуют, как и у Сорокина, Зиновьев и, как у Ильина, Бухарин и Каменев. Как и Сорокин, фон Лампе первым после Ленина, в качестве первого претендента на «ленинское наследие», назвал Сталина. Следом за ним он поставил Зиновьева. На третье место он поместил Дзержинского. Троцкому генерал отвел предпоследнее, пятое место, что кажется несколько странным. Однако ни Сорокин, ни Ильин, ни фон Лампе не поставили Троцкого на второе место за Лениным.

В отличие от Сорокина и Ильина фон Лампе называл лишь двух самых известных советских «военных вождей» — Тухачевского и Буденного. Фамилия Фрунзе появляется на страницах его дневника лишь в начале апреля 1924 г… Далее он упоминает его еще раза два. Явно эта фигура в составе советских «вождей» его не особенно интересовала. Тухачевскому он отдавал предпочтение лишь по наличию у него «бонапартистского потенциала».

Несмотря на то что первым претендентом в очереди на ленинское наследие является Сталин, фон Лампе, исходя из убеждений, что Советская России чревата взрывом антисемитизма, считал, что «наследником» Ленина среди большевистских вождей будет не он. «Хороша картинка! — записал он в дневнике. — В заместители ищут непременно русского, и проходит, по- видимому, Георгий Пятаков, известный по Киеву, потом ставивший свою подпись на кредитках!» Однако, видимо, под влиянием прежде всего И.А. Ильина фон Лампе дает политическую оценку назначению на должность Председателя Совнаркома, после смерти Ленина, одного из заместителей покойного — А.И. Рыкова. «Рыков — это торжество группы Красина, — констатировал фон Лампе в своем дневнике 24 января 1924 г., — то есть некоторое обуржуазивание власти».

Фон Лампе был по-прежнему убежден в том, что предпочтение Рыкова всем другим кандидатам на место покойного Ленина было обусловлено не только влиянием «правых большевиков» «группы Красина», но и чрезвычайными антиеврейскими настроениями в обществе. «В Москве, — записал он 28 января 1924 г., — по секретным документам, сознательно посадили русского Рыкова, ввиду того что в правящей тройке два жида и один грузин! Это знаменательно и погрома не предотвратит! Этим кончится все равно!» Однако фон Лампе, рассчитывавший на совсем иной ход политических событий, который определится позицией Красной Армии, считал, что «Рыков это только прикрытие и не такое прочное, каким был Ленин».

Дальнейший ход событий, правда, внес коррективы в предположения фон Лампе. После победы, одержанной «кремлевской тройкой» — Сталин, Каменев, Зиновьев — над Троцким и Тухачевским, 8 апреля 1924 г., прогнозируя политические перспективы в СССР, он записал: «Каменев (Розенфельд), по-видимому, тоже «заболел», и теперь власть делят только Зиновьев и Сталин! Вилка суживается, и я думаю, что на XIII съезд она сузится совершенно. Посмотрим, что нам даст советский май».

«Все настойчивее слухи о том, что Ленин не у дел, — записал петроградский интеллигент Г.А. Князев 23 июня 1922 г. — Взяла верх левая крайняя тройка — Сталин, Бухарин, Зиновьев. Некоторые настойчиво утверждают, что Ленин умер, другие — сошел с ума». Автор этих строчек выделил четырех наиболее популярных в сложившейся обстановке носителей советской власти: «вчерашнего вождя» Ленина и заменяющих его трех новых «вождей». Следует обратить внимание на то, что, так сказать, Ленин оказывается равным по силе влияния трем «новым вождям» — Сталину, Бухарину и Зиновьеву. Обращает на себя внимание также перечень этих «вождей» и последовательность, в которой они перечисляются. Она, несомненно, отражает уже сложившуюся в подсознании степень значимости каждого из перечисленных: на первом месте поставлен Сталин, на втором — Бухарин, на третьем — Зиновьев. Рядовой петроградский интеллигент первым в ряду наследников Ленина также называет Сталина, хотя ранее в своих дневниковых записях (которые он вел с 1915 г.) это имя он не упомянул ни разу. Примечательно, что в этой записи, отражавшей настроение значительного слоя образованных людей Северной столицы, отношение к Ленину «никакое», нейтральное. К нему уже относятся как к «трупу». Однако пугала перспектива прихода к власти наименее приемлемых «новых вождей» на смену Ленину. Они уже имеют политическую, отрицательно воспринимаемую окраску — «крайне левые».

Г.А. Князев, научный работник Академии наук, историк по образованию, естественно, видя Ленина в качестве «главного советского вождя», к концу 1922 г., ввиду слухов о его близкой смерти, считал, что первыми претендентами на его «наследство» являются, в порядке очередности, Сталин, Бухарин, Зиновьев. И уже за ними, без какой-либо очередности, он называет также Троцкого, Каменева, Луначарского, Крыленко, Курского. Князев упоминает также Дыбенко и Коллонтай и др… Кроме Ленина, Сталина, Бухарина и Зиновьева, все остальные «вожди» утратили в общественном сознании персональную значимость, а Крыленко, Курский, Каменев превратились в обезличенные синонимы-символы типичных большевистских «вождей», как их воспринимало массовое сознание.

Таким образом, к 1923 г. все указанные наблюдатели, в общем, были едины во мнении, что наиболее популярными и значимыми «вождями» Советской России к этому времени являлись Ленин, Сталин, Троцкий, Дзержинский, Красин, Тухачевский и Буденный. При этом «наследником» Ленина № 1 в большевистском руководстве склонны были считать Сталина, но более вероятным преемником Ленина считали «русского Бонапарта» — Тухачевского. Ждали «Бонапарта», а пришел — Сталин.

Есть три силы, единственные три силы на земле, могущие навеки победить и пленить совесть этих слабосильных бунтовщиков, для их счастия, — эти силы: чудо, тайна и авторитет.

(Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы)

Глаз прищурил, бровью вскинув,
По усам провел рукой
(разумеется, уж правой и, конечно, не сухой).
«Царь Руси» — подпольщик бывший,
Отодвинув чай остывший
(Чай с вареньем из малины),
Пачку «Флор-Герцеговины»
С своего стола поднял.
Из коробки папиросу деловито он изъял,
Толстым пальцем на ладони он ее затем размял,
Трубку медленным движеньем из кармана он достал
И неспешно, с расстановкой табаком ее набил.
Чиркнул спичкой по коробке — как обычно, — закурил.

Он был умен, подозрителен и терпелив. Ему были свойственны масштабность политического мышления и выдающиеся организаторские способности. У него была прекрасная память, умение схватывать суть дела. Развитая интуиция направляла его внимание на уязвимые свойства людских характеров, искусно эксплуатируемые им затем в собственных интересах, абсолютное совпадение которых с государственными, общественными, социалистическими он никогда не ставил под сомнение.

Не получив высшего систематического образования, он много читал, имел вкус к истории, не был лишен поэтических способностей, неплохо рисовал. Убежденный коммунист, он верил в свою миссию строителя социализма. Невысокий рост, не очень сильный голос с легким грузинским акцентом, не самые блестящие ораторские возможности, несомненно, уступавшие таковым у Керенского, Ленина, Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Луначарского, мешали ему быть таким же, как и они, укротителем неорганизованной массы на больших и неподвластных ему пространствах. Но именно в своей «камерности», в этой «кабинетности», как и в собственной «закрытости», он чувствовал плодоносящие корни власти, жестоко защищая ее от своих соперников и беспощадно расправляясь со своими противниками, — СТАЛИН.

Пожалуй, не без подсказки и «Великого Инквизитора» Сталин раз и навсегда уяснил для себя убедительную «формулу власти»: «чудо, тайна и авторитет». Он казался возникшим на вершине власти неожиданно, непостижимо для логики всяческих политических расчетов, «каким-то чудесным образом». «Тайна» и «таинственность», неизвестность, необъяснимость питает «чудо», которое, в свою очередь, рождает «авторитет» власти.

Если бы у меня потребовали сегодня дать краткий, но содержательно-емкий, образно-афористический ответ на вопрос: кто есть Сталин в своей социально- политической и социокультурной сущности, я бы ответил так: Сталин — это «Великий Инквизитор» из «Братьев Карамазовых». Сталин — человек «Церкви» (разумеется, речь идет не о какой-либо из традиционных Церквей). Сталин — «священнослужитель». Сталин — «Верховный Жрец» идеологии «ленинизма».

Интересно, что, внимательно читая «Братьев Карамазовых», делая пометки на страницах и в тексте, Сталин, в частности, взял в скобки высказывание (очевидно, очень для него важное) старца Зосимы: «А от нас и издревле деятели народные выходили, отчего же не может их быть и теперь?». «От нас», т. е. от служителей Церкви. Сталин тоже был по образованию священником. Не о себе ли он тогда подумал, о «деятеле народном»? Быть может, приняв однажды на себя роль «Кобы» — «священного» защитника «сирых и убогих», униженных и оскорбленных, — так он и сохранил в себе тот импульс молодости. По крайней мере, оставаясь убежденным в этом и спустя десятилетия.

Нам ничего достоверного об отношениях Сталина и Тухачевского, об отношении Сталина к Тухачевскому не известно до начала 1920 г. Оно проявилось внезапно, ярко и совершенно неожиданно в свете последующей судьбы «красного Бонапарта».

«Дней восемь назад, в бытность мою в Москве, — писал Сталин 3 февраля 1920 г. Буденному и Ворошилову, — я добился отставки Шорина и назначения нового комфронта Тухачевского — завоевателя Сибири и победителя Колчака. Он сегодня только прибыл в Саратов и на днях примет командование фронтом».

Итак, уже к 3 февраля 1920 г. у Тухачевского была репутация «победителя Колчака и завоевателя Сибири». Была ли она сформулирована самим Сталиным или Сталин услышал эту оценку от кого-то другого и, усвоив, выдал в разговоре с Буденным и Ворошиловым как свою, сказать трудно. Ситуацию с назначением Тухачевского командующим Кавказским фронтом в феврале 1920 г. маршал А.И. Егоров в июне 1937 г. обрисовал так:

«Тухачевский прошел через наши руки с т. Сталиным, в каком отношении? Приехал он к нам на фронт на смену 13-й армии. 13-я армия прошла на побережье Азовского и Черного морей, мы думали — пассивная роль будет. В то время был освобожден от работы Шорин, на его место мы предложили Тухачевского на Юго-Восточный фронт». Таким образом, Егоров подтвердил инициативную роль Сталина в назначении Тухачевского, но уточнил, что сделал это не один Сталин, но вместе с ним, с Егоровым («мы предложили Тухачевского»).

Весьма показательно, что спустя 17 лет, в 1937 г., когда Тухачевского уже обвиняли в измене, на пленуме Военного совета при наркоме обороны СССР Сталин не смог «покривить душой» и в сдержанной форме, но подтвердил свою оценку деятельности Тухачевского на Восточном фронте. «Он в 5-й армии неплохо дрался. В 5-й армии неплохо шел».

Надо сказать, что Сталин мог быть довольным: его «протеже» блестяще выполнил порученное ему дело. Высшую оценку как полководец Тухачевский получил и у противника, в «белом лагере». «Тухачевский бьет Деникина! — записал в дневнике полковник А.А. фон Лампе. — Не Наполеон ли?»

Высоко оценило успех сталинского ставленника и советское Главное командование. «Главнокомандование считает долгом доложить, — писал 20 марта 1920 г. С.С. Каменев, — что, ввиду важности польского фронта и ввиду серьезности предстоящих здесь операций, Главнокомандование предполагает к моменту решительных операций переместить на Западный фронт командующего ныне Кавказским фронтом т. Тухачевского, умело и решительно проведшего последние операции по разгрому армий генерала Деникина, а на его место на Кавказ назначить командующего ныне Западным фронтом т. Гиттиса». В 1921 г. С.С. Каменев вновь подтвердил свою оценку действиям Тухачевского: «Крепкие нервы и решимость кавказского фронтового командования (т. е. Тухачевского) с честью вывели Красную Армию из испытаний при исключительно невыгодных для нас условиях».

Таким образом, и Главком С.С. Каменев также оценил военные способности Тухачевского и признал его наиболее подходящим для важнейшей на тот момент должности командующего Западным фронтом. Это было, можно сказать, официальное признание Тухачевского лучшим советским «революционным генералом». В связи со сказанным выше весьма примечательна еще одна запись, оставленная в дневнике полковником А.А. фон Лампе. Она свидетельствует о чрезвычайно высоком авторитете и популярности Тухачевского у высшего советского политического руководства. Дневниковая запись представляет собой вырезку из газетной статьи с комментариями фон Лампе.

«Европейские корреспонденты, — цитировал фон Лампе газетную статью, — интересуются новым главкомом советской армии Тухачевским, бывшим подполковником царской армии. Английская печать окружила эту фигуру, «взнесенную на гребень революционной волны», ореолом какой-то особенной славы и таинственности. И когда читаешь подобные корреспонденции, становится действительно непонятным, кто такой этот красный герой, вынырнувший из мрака неизвестности, ловкий, приспосабливающийся авантюрист или новый Наполеон, временно укрывшийся под личиной пролетарского генерала. Один из членов первой посетившей Россию английской рабочей делегации после свидания с Тухачевским заявил: «После того как я видел этого человека, для меня стал ясным исход польско-русского столкновения». Английская пресса утверждает, что советские главари страшно дорожат присутствием в их среде Тухачевского».

Впрочем, Варшавская катастрофа привела и к серьезному подрыву хороших отношений между Тухачевским и Сталиным. Конфликт между ними оказался настолько серьезным, что и в 1937-м, и ныне очень многие полагают, что причиной гибели Тухачевского была именно Варшавская катастрофа 1920 г. и вопрос о главном ее виновнике: Сталин или Тухачевский.

Выступая на IX партийной конференции в сентябре 1920 г., Сталин, вступив по этому вопросу в полемику с Лениным, обвинил командование Западного фронта и Главное командование в поражении под Варшавой, прежде всего командование Западного фронта, Тухачевского.

«Заявление т. Ленина о том, что я пристрастен к Западному фронту, что стратегия не подводила ЦК, — не соответствует действительности, — писал Сталин в своем заявлении в Президиум конференции. — Никто не опроверг, что ЦК имел телеграмму командования о взятии Варшавы 16 августа. Дело не в том, что Варшава не была взята 16 августа, — это дело маленькое, — а дело в том, что Запфронт стоял, оказывается, перед катастрофой ввиду усталости солдат, ввиду неподтянутости тылов, а командование этого не знало, не замечало. Если бы командование предупредило ЦК о действительном состоянии фронта, ЦК, несомненно, отказался бы временно от наступательной войны, как он делает это теперь. То, что Варшава не была взята 16 августа, это, повторяю, дело маленькое, но то, что за этим последовала небывалая катастрофа, взявшая у нас 100 ООО пленных и 200 орудий, это уже большая оплошность командования, которую нельзя оставить без внимания. Вот почему я требовал в ЦК назначение комиссии, которая, выяснив причины катастрофы, застраховала бы нас от нового разгрома. Т. Ленин, видимо, щадит командование, но я думаю, что нужно щадить дело, а не командование». Не углубляясь в полемику по вопросу о причинах и виновниках Варшавской катастрофы — и ныне по этому вопросу продолжаются споры и имеются различные мнения. Пожалуй, ситуация никогда не будет окончательно и убедительно разрешена. «Победителей не судят», но никто не желает нести ответственность за поражение. К тому же всегда можно найти множество ошибок, неправильных действий у командующих и командиров, как говорится, «постфактум», сидя за «академическим столом» и имея в руках, тоже как говорится, «все карты», которыми не располагал и не мог располагать полководец перед и во время сражения. Не в этом суть.

На фоне тяжелейшего поражения под Варшавой в августе 1920 г. забывается и ныне, можно сказать, блестяще проведенная советскими войсками Западного фронта под командованием Тухачевского Березинская, или Июльская, операция 1920 г. против польского Северного фронта, высоко оцененная советским Главным командованием. «Михаил Николаевич, — выражал по этому случаю свое искреннее восхищение и радостное удовлетворение Главком С.С. Каменев в разговоре с Тухачевским по прямому проводу 7 июля 1920 г., — операция действительно первые три дня прошла блестяще. Это еще приятнее, что задумана она была очень интересно и очень хорошо». В результате этой победы войска Западного фронта, осуществив менее чем за месяц стремительное наступление, в начале августа оказались под Варшавой. Наступление было классическим и вошло в военные учебники. Последствия этой победы были столь значительны в стратегическом отношении, что даже после Варшавской катастрофы, стремительного отката советских войск, им удалось остановить наступление противника на рубежах, проходивших значительно западнее тех, с которых их наступление началось в июле 1920 г.

На IX Всероссийской конференции РКП (б), проходившей 22 сентября 1920 г., на которой рассматривался вопрос о причинах поражения советских войск под Варшавой, Ленин отверг все обвинения в адрес Тухачевского и Главкома Каменева и вступился за командование Западного фронта. В своем заключительном слове, касаясь ответственности Главкома и Тухачевского за поражение советских войск, Ленин обозначил свою позицию совершенно определенно. Мотивируя эту защиту, он твердо заявил: «Мы продолжаем сохранять доверие, которое заслуживает западноевропейский фронт (читай — Тухачевский. — С.М.) и центральное командование (читай — Главком Каменев. — С.М.), ибо оно выдержало испытание в целом ряде труднейших походов, которые больше чем покрывают частные ошибки». Таким образом, поражение под Варшавой, сколь бы масштабным оно ни было, оценивается Лениным как «частная ошибка».

В итоге, несмотря на катастрофическое поражение войск Тухачевского под Варшавой в августе 1920 г., его репутация советского «полководца № 1» и популярность в общественном мнении практически не пострадали. Тем более что в средствах массовой информации оперативная ситуация, касавшаяся поражения под Варшавой, сглаживалась, а фамилии «красных генералов» не назывались. Более того, «Варшавский поход Красной Армии, — писал в заключении к своему анализу этой операции Н.Е. Какурин, один из популяризаторов Тухачевского, — является одной из блестящих страниц не только ее истории, но и вообще мировой военной истории. Только походы Революционной Армии первой Французской республики, и то в значительно меньшем размере, напоминают собой нечто подобное».

Несомненно, Сталин столь решительно отстаивал свою позицию и взваливал основную вину за поражение на Тухачевского и Каменева потому, что другая сторона во всем винила именно Сталина, Егорова и Буденного с Ворошиловым. Сталин не просто наступал, он защищался.

Позиция Ленина также оказывается достаточно понятной. В своем выступлении на IX Всероссийской конференции РКП (б) в сентябре 1920 г., подводя политический итог советско-польской войне, Ленин, в частности, заявил: «Мы будем на этом учиться наступательной войне». Утверждая, таким образом, безусловность будущих «революционных наступательных войн», он продолжал: «Принципиальная законность наступательных действий в смысле революционных постановлений признана». Тухачевский осуществлял стремительный натиск, а затем стал главным идеологом и пропагандистом «революции извне» и «революционной наступательной войны» в полном соответствии с ленинским настроем. Ленин прекрасно осознавал, что ведь это именно он, а не Троцкий и не Сталин, подстегивал Главное командование и Тухачевского в движении на Варшаву к торжеству победы «мировой социальной революции». Впрочем, возвращаясь к середине 30-х гг., к отношению Сталина к Тухачевскому в это время, следует признать его весьма хорошим.

Даже когда возникла дискуссия по программе модернизации армии в январе 1930 г., в связи с докладной запиской Тухачевского, Сталин, первоначально, как известно, резко критично отнесшийся к предложениям, в ней содержавшимся, счел необходимым обратить внимание Ворошилова на свое отношение к Тухачевскому: «Ты знаешь, что я очень уважаю т. Тухачевского, как необычайно способного товарища». Таковы были его признания 23 марта 1930 г… Думается, что, какие бы чувства, так сказать, в душе своей ни испытывал он к Тухачевскому, Ворошилов знал именно о хорошем к нему отношении со стороны Сталина. Ворошилов не был от природы интриганом и верил Сталину, который вряд ли данной фразой мог вызвать у Ворошилова подозрения в лукавстве. Пожалуй, и Тухачевский был убежден в том, что Сталин к нему расположен, иначе бы он не направлял к нему как к высшему арбитру свои письма с предложениями по военным вопросам или с просьбой по справедливости разрешить вопрос, который, как ему казалось, неадекватно решается в военном ведомстве.

В начале 1931 г. Сталин фактически принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским, а 7 мая 1932 г. Сталин нашел в себе силы и уважение к Тухачевскому, чтобы написать письмо с извинениями за свою критику в письме к Ворошилову от 23 марта 1930 г. «Ныне, спустя два года, — писал он, — когда некоторые неясные вопросы стали для меня более ясными, я должен признать, что моя оценка была слишком резкой, а выводы моего письма — не во всем правильными». Сталин заканчивал это письмо следующими словами: «Не ругайте меня, что я взялся исправить недочеты своего письма с некоторым опозданием».

Начиная с 1931 г., особенно в 1935–1936 гг., судя по «Журналу посещений Сталина в Кремле», Тухачевский достаточно часто встречался со Сталиным. По свидетельству П. Судоплатова, который, несомненно, многое знал, если не всегда непосредственно сам, то от лиц, осведомленных и заслуживающих доверия, что «во время частых встреч со Сталиным Тухачевский критиковал Ворошилова, Сталин поощрял эту критику, называя ее «конструктивной», и любил обсуждать варианты новых назначений и смещений. Нравилось ему и рассматривать различные подходы к военным доктринам. Тухачевский позволял себе свободно обсуждать все это не только за закрытыми дверями, но и распространять слухи о якобы предстоящих изменениях и перестановках в руководстве Наркомата обороны».

Известно и то, что в 1935 г., когда Сталин особенно активно пытался реализовать идею «коллективной безопасности» для нейтрализации военной угрозы СССР с Запада, он поручил Тухачевскому написать статью «О военных планах нынешней Германии», которую сам же редактировал. Иными словами, в это время Тухачевский и Сталин действовали в тесном взаимодействии. В это же время, судя по советской центральной прессе: газетам «Правда», «Известия», «Красная Звезда», — он особенно популяризировался, несомненно, с санкции Сталина.

В связи со сказанным выше следует обратить внимание на то, что, опасаясь слишком опасного усиления авторитета Гамарника и Якира, к началу 1936 г. Сталин (ибо это, конечно же, произошло с его санкции и по его настоянию) делает Тухачевского 1-м заместителем наркома обороны СССР (11 апреля 1936 г.).

Даже на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., когда Тухачевский был уже арестован и обвинен в «измене» и «предательстве», Сталин признавал, что видел в «Тухачевском благородного человека, на мелкие пакости не способного, воспитанного человека. Мы его считали неплохим военным, я его считал неплохим военным». В отдельных репликах Сталина на указанном заседании проскакивают некоторые дополнительные штрихи и оттенки отношения его к Тухачевскому. «Если у них было военное развитие, то общее развитие и у Тухачевского, и Уборевича, и Якира было небольшое». В связи с этим вспоминается ранее цитировавшееся впечатление русского философа И.А. Ильина от знакомства с Тухачевским в 1922 г.: «Молчалив, кажется, не умен».

Представленную беглую характеристику отношения Сталина к Тухачевскому в 30-е гг. полагаю целесообразным дополнить некоторыми штрихами, обозначающими ворошиловское отношение к Тухачевскому.

«Я Тухачевского, вы это отлично знаете, не особенно жаловал, не особенно любил, — признавался Ворошилов, призывая в свидетели всех присутствовавших на заседании Военного совета 1 июня 1937 г. — У меня с ним были натянутые отношения. Я Тухачевского не высоко ценил как работника, я знал, что Тухачевский больше болтает, треплет».

Примечателен еще один штрих, характеризовавший отношение к Тухачевскому не только Ворошилова, но и Сталина. «На работе Тухачевского я проверял, на работе он всякий раз проваливался и не нужен был на работе, — заявлял Ворошилов на том же заседании и далее ссылался на такое же отношение к Тухачевскому и Сталина: — И мы его, и ты его невысоко ценил как практического работника. Мы считали, что он дело знает, делом интересуется, и он может быть хорошим советчиком». Вот формула использования Тухачевского и его способностей: Сталин и Ворошилов после 1931 г. определили Тухачевскому роль военного советника, но не высшего командира, командующего реальными войсками. Они предпочитали его использовать именно в этом качестве. Впрочем, здесь Ворошилов лукавит. Быть может, он, как и Сталин, хотел бы отвести Тухачевскому роль лишь военного советника, но факты говорят о другом: с 1931 г. Тухачевский перевооружал, модернизировал армию, а затем занимался поднятием ее боевой подготовки. Это не роль советника. Это деятельность практика. Поэтому, надо полагать, Ворошилов искажает реальность, стараясь предельно принизить роль Тухачевского в модернизации армии. Впрочем, в ситуации Военного совета 1–4 июня 1937 г., который должен был согласиться с обвинениями в адрес Тухачевского и др. арестованных военачальников Красной Армии, высвечивая и преувеличивая отрицательные, «вредительские» стороны их личностей и их деятельности, Ворошилов, естественно, акцентировал внимание на своих отрицательных оценках Тухачевского. Однако на том же совете, вновь возвращаясь к характеристике своего заместителя, комментируя свое к нему отношение, сделал уточнение, несколько расходящееся с приведенными выше оценками. «Тухачевского я политически высоко не ценил, — признавался нарком, — не считал его большевиком, считал барчонком и т. д. Но я считал его знатоком военного дела, любящим и болеющим за военное дело. Правда, иногда предлагавшим глупости, о чем знал т. Сталин».

Надо отдать должное и Тухачевскому, который в эти годы старался быть предельно лояльным не только в отношении Сталина, но и Ворошилова, поддерживая практически все основные их предложения, даже если они ему самому не всегда нравились. Все это и привело к тому, что, выбирая для награждения высшим воинским званием Маршала Советского Союза в ноябре 1936 г. пятерых «избранных» советских высших военачальников, Сталин включил туда и Тухачевского, и не только за его действительный военный авторитет и давнюю популярность, но и за лояльность и политическую близость к власти, к нему, к Сталину. Вряд ли в таковых отношениях Сталина к Тухачевскому следует усматривать особую эмоционально-дружескую расположенность вождя к маршалу. Конечно, в этом, как обычно, прежде всего была политика, большая и малая.

В багровом мареве языческих пророчеств,
Короной сумрака венчающих закат,
Бесшумный вещий ворон птицей ночи
Шепнет о чем-то смутно, невпопад,
И проскользнут случайно, в беспорядке,
Без логики и смысла, как во сне:
И сад чудес в безумье чародейства,
Лик «Бонапарта» в смуте лицедейства,
И пафос скифства в гуле мятежа,
И на штыке красногвардейца
Христос возникнет в снежной мгле
На миг, чтоб тут же раствориться
В тоскливо-монотонном дне.

Он «был стройным юношей, весьма самонадеянным, чувствовавшим себя рожденным для великих дел», — вспоминал о будущем маршале друг семьи и его близкий приятель известный музыкант Л.Л. Сабанеев. — В нем было нечто от «достоевщины», скорее от «ставрогинщины». Демонстративный «аристократизм» Тухачевского провоцировал иронию его приятелей по кадетскому корпусу и Александровскому военному училищу, прозвавших его «новоявленным Андреем Болконским».

«Строевой офицер он был хороший, — оценивал его фронтовое поведение однополчанин, князь Касаткин-Ростовский, — хотя не могу сказать, чтобы он пользовался особенной симпатией товарищей. Он всегда был холоден и слишком серьезен, с товарищами вежлив, но сух». «Гвардейски-аристократическая» холодноватая надменность Тухачевского бросилась в глаза и Н.А. Цурикову, оказавшемуся с будущим маршалом в одном лагере для военнопленных в Ингольштадте.

Сослуживец, близко наблюдавший его в 1919 г., вспоминал: «Одно время Тухачевский носил ярко- красную гимнастерку, но при этом всегда был в воротничке, в белоснежных манжетах и руки имел выхоленные с отточенными ногтями». «Аристократ», по мнению В.М. Молотова». «Он казался всегда несколько самоуверенным, надменным», — отмечала Г. Серебрякова.

«Аристократизм» был образом жизненного поведения Тухачевского, его общественного самоутверждения, а в условиях советских — нарочито-вызывающей демонстрацией «аристократа в демократии». Английская пресса еще в 1920 г. утверждала, что «советские главари страшно дорожат присутствием в их среде Тухачевского», поэтому он мог позволить себе провоцирующую демонстрацию своего аристократизма. «Он был уверен в себе и собственном влиянии», — заметил генерал М. Гамелен, принимавший его в Париже в феврале 1936 г… Даже перед Военным трибуналом, судившим его в 1937-м, «Тухачевский старался хранить свой аристократизм и свое превосходство над другими».

«Аристократизм» был психоментальной призмой, сквозь которую он воспринимал жизненные, социально-политические ситуации и реагировал на них. «Груз памяти предков» в определенной мере предопределил и его гибель. «Барство Ставрогина всех прельщает — аристократ в демократии обаятелен, — и никто не может ему простить его барства, — будто бы в связи со сказанным чутко полагает Н.А. Бердяев. — Его трагическая судьба связана с тем, что он — обреченный барин и аристократ. Барин и аристократ обаятелен, когда идет в демократию, но он ничего не может с ней сделать. Только барин и аристократ мог бы быть Иваном Царевичем и поднять за собой народ. Но он никогда этого не сделает, не захочет этого сделать и не будет иметь силы этого сделать». Несомненно, в периоды политических кризисов в СССР Тухачевский, возможно, ждал «народного призыва», обращенного к нему как к «спасителю Отечества», — это и было то самое «ожидание власти». В этом-то и была его гибельная ошибка.

Согласно официальной родословной Тухачевских, указанной в 6-й части Дворянской родословной книги Московской губернии, род Тухачевских происходил от «графа Индриса, приписанного в Чернигове в княжестве великого князя Мстислава Владимировича, из цесарской семьи. Там (Индрис) крестился, приняв имя Константина. У Константина сын Харитон. Внуки Индриса: Андреян, Осип, Иван, Карп. Андреян и Карп приехали в Москву. От Андреяна и Карпа пошли роды». Это подтверждал в своем прошении на имя императора Александра I прапрадед маршала Н.С. Тухачевский. Кратко об этом говорится и в «Общем Гербовнике дворянских родов Всероссийской Империи». О самом «графе Индрисе» в родословных преданиях существовало три версии.

По одной из них, Индрис был литовским воином, жившим в XIV в. По другой — он был воином немецким, тоже жившим в XIV в. Третья, кажущаяся наименее достоверной, но принимавшаяся в качестве официальной, указывала на более древние и благородные корни этого рода.

Согласно этой версии, граф Индрис являлся сыном графа Фландрского Бодуэна (Балдуина) IX, одного из главных предводителей 4-го Крестового похода (1202–1204), ставшего первым императором Латинской империи, образовавшейся на территории распавшейся империи Византийской. В сражении с болгарским царем в 1205 г. Бодуэн IX то ли погиб, то ли попал в плен и в плену умер. Во всяком случае, судьба его для современников и потомков оказалась смутной. Согласно родословному преданию, в достоверности которого в семействе Тухачевских никто не сомневался, один из его сыновей, молодой граф Индрис (Генрих), женившись на турчанке, после смерти отца появился в Одессе, тогда входившей в состав Латинской империи (на византийской территории), а затем перебрался на Русь и ок. 1251 г. появился в Чернигове.

Что касается «литовской версии» происхождения «графа Индриса», то косвенный намек на нее сохранился в родословной версии Даниловых. В записках майора артиллерии М.В. Данилова, составленных в 1771 г., со ссылкой на старинную «сказку» (указ) сообщается: «Лета шесть тысяч шестьсот первого года (от Рождества Христова в 1093 году) прииде немец из Цесарского государства в Чернигов, муж честен, имени Индрик, с двумя сыны своими, с Литвинусом да Земодентом, и с ними пришло дружины и людей их три тысячи мужей». Имена сыновей «графа Индриса», как мы видим, указывают на их литовское происхождение, судя по имени второго сына, выходцами из Земгалии. Однако литовская экспансия на Северские (Черниговские) земли ранее XIV в. не прослеживается. Доводом в пользу польско-литовского происхождения Тухачевских является их принадлежность к польскому гербу «Гриф, Свобода».

Родоначальником фамилий герба «Гриф, Свобода», согласно преданиям, был Якса, сын Лешка III, жившего в X столетии и получившего в удел Сербию. Однако на гербе Тухачевских — «выходящая из облак в латах рука с мечом». Это — четвертая разновидность герба «Погонь», который всегда служит признаком принадлежности к княжескому литовскому дому Гедиминовичей. Как правило, эту разновидность герба «Погонь» разрешалось помещать на гербах «в знак храбрости и отваги».

Следует отметить, что гербы польско-литовского происхождения у дворян, выезжавших из Польши и Литвы и поступавших на службу и в подданство русских великих князей и царей, в XVI–XVII вв. в Посольском приказе тщательно проверяли по польским гербовникам, чтобы удостовериться в действительной принадлежности выезжего дворянина к данному родовому гербу. В этом отношении герб Тухачевских может быть более достоверным основанием для выяснения происхождения их рода, чем родословное сказание о «графе Индрисе». На польско-литовское происхождение рода Тухачевских, казалось бы, указывает сама их фамилия. Впрочем, происхождение самой фамилии также достаточно любопытно.

О прямых предках маршала, получивших фамилию Тухачевских, в «Общем Гербовнике» говорится следующее: «Происшедшие от сего Индриса Богдан и Тимофей Григорьевы дети, от Великого Князя Василия Васильевича пожалованы вотчинами и селом Тухачевским, и потому Великий Князь прозвал их Тухачевскими». Прапрадед маршала Н.С. Тухачевский в упомянутом выше прошении уточнял: «Праправнук графа Константина Индриса, Григорий Григорьев сын, от сотворения мира в 6916, от Р.Х. в 1408 г. с сродниками своими и товарищами приехал из Чернигова в Москву к великому князю Василию Дмитриевичу. Потом дети сего Григория Богдан и Тимофей от великого князя Василия Васильевича за верную службу пожалованы были в Серпейском уезде селами Скориным и Тухачевским с 20 к ним деревнями, да в Московском уезде в Тухачевской волости 3 деревни, и по оным великий князь прозвал их Тухачевскими. Сын Богдана Михаил в царствование царя и великого князя Ивана Васильевича был воеводой на Романове и потом многие Тухачевские были на службе государевой, во многих посылках при ратных и посольских делах, о чем известно в разрядном архиве, а потом по представленным документам от Московского дворянского собрания в герольдию, герб рода Тухачевских внесен в гербовник российского достоинства».

Однако если указанный выше Михаил Богданович Тухачевский был воеводой на Романове при Иване Грозном (т. е. в пределах его правления — 1533–1584 гг.), то его отец, упомянутый выше Богдан Григорьевич Тухачевский, оказался на службе у московских великих князей не в начале XV в., а не ранее начала XVI в. Этот Богдан Григорьевич Тухачевский, следуя вышеизложенным родословным сведениям, был пра-праправнуком Константина-Индриса. При таком расчете времени Индрис вряд ли мог оказаться на Руси ранее середины XIV в., но никак не в первой трети XII в… В связи с вышесказанным обратимся к некоторым великокняжеским документам XIV–XVI вв.

В «Духовной грамоте» великого князя Ивана Даниловича Калиты 1327 г. мы читаем: «А се дал сыну своему Андрею: Лопастну, Северьску, Нарунижское, Серпохов, Нивну, Темну, Голичичи, Шитов, Перемышль, Растовец, Тухачев». Иными словами, Тухачев был в 1327 г. передан во владение его сыну Андрею Ивановичу, который передал его по наследству своему сыну серпуховскому князю Владимиру Андреевичу Храброму, известному и отважному соратнику Дмитрия Донского в Куликовской битве. Лишь после смерти потомков Владимира Андреевича Серпуховского в 1504 г. великий князь Иван III по своей «Духовной грамоте» передал «сыну же своему Юрью город Брянеск с волостьми. Да ему же даю город Серпейск с волостми и со всем, что к нему потягло, и волости Замошье, Тухачев». Князь Юрий Иванович умер в 1536 г. бездетным. Таким образом, лишь после его смерти Тухачев мог получить во владение еще кто-либо. Иными словами, передача Тухачева, Тухачевского стана, Тухачевой волости Богдану Григорьевичу, получившему оттого прозвание Тухачевский, могла произойти не ранее 1536 г., т. е. лишь в первые годы правления Ивана IV. Уместно потому предположить, что родовая легенда удревняет первого представителя самой фамилии Тухачевских с первой половины XVI в. до середины или даже до начала XV в.

В стремлении объяснить этимологию фамилии «Тухачевские» некоторые исследователи полагают, что предки маршала скорее всего выходцы из тюркоязычной среды, о чем свидетельствует основа фамилии в виде тюркского слова «тухачи», т. е. «знаменосец». Однако, учитывая приведенные выше сведения о наличии Тухачева уже в первой трети XIV в., задолго до появления фамилии Тухачевских, это слово лежит в основе наименования этого населенного пункта. Сама же фамилия оказывается производной от его названия. Тухачева волость, или Тухачев, видимо, могла первоначально принадлежать какому-то татарскому «тухачи», т. е. «знаменосцу», очевидно, в XIII — начале XIV в. Отсюда и название «Тухачева волость», которая могла быть пожалована одному из предков маршала Тухачевского не ранее 1536 г. Только после этого и появилась сама фамилия. Интересно, что историк С.Б. Веселовский встретил в документах XVII в. приказчика бояр Шереметевых (в 1609 г.) явно татарского происхождения — Ертусланова по имени Индрис. Так что весьма велика вероятность, что «граф Индрис», «выходец из цесарской земли», на самом деле был по происхождению татарином. В таком случае вполне логичным могло быть сочетание «Индрис Тухачи», т. е. «Индрис знаменосец», получивший земли в Московском уезде, после чего это освоенное и заселенное им местечко стало называться «Тухачев стан» или «Тухачево». Но в таком случае можно полагать, что и все те дворянские фамилии, которые производили себя от «Индриса, выехавшего из цесарской земли», на самом деле происходили от этого самого «Индриса Тухачи».

Впрочем, возможна и иная этимология основы фамилии «Тухачевские». В XVII в. она произносилась и писалась также в варианте «Тукачевские». Поэтому, быть может, в основе ее было финно-угорское слово «тукач», что означает «сноп, связка, охапка соломы или льна». Но, возможно, это слово, «тукач», имеет общеславянский корень «тук» — «жир, сало». Во всяком случае, на польское происхождение этой фамилии, несмотря на ее звучание, никаких прямых указаний нет. Не обнаружено и польских, польско-литовских или западнобелорусских, западноукраинских населенных пунктов с названием, которое могло бы послужить основой для этой фамилии.

Достоверно, однако, то, что уже к 1613 г. Тухачевские не владели ни Тухачевом, ни Тухачевской волостью. К этому времени они уже считались «смоленскими детьми боярскими», впрочем, утратившими свои смоленские вотчины и поместья, полученные, очевидно, за службу от царя московского после присоединения Смоленска к Московскому государству (в 1514 г.).

После же потери Смоленска в 1611 г., а вместе с ним и своих поместий в Смоленском уезде оставшиеся верными русскому царю Михаилу Федоровичу «смоленские дети боярские», в частности Яков Остафьевич Тухачевский и Григорий Игнатьевич Тухачевский, получили от царя взамен, «на службу», поместья в других уездах. К этому времени существовали две ветви этой фамилии, на которые она разделилась при сыновьях Богдана Григорьевича Тухачевского.

Одна из них, в лице упомянутого выше сына боярского Якова Остафьевича (Евстафьевича, Остаповича) Тухачевского (фигурирует в документах 1613–1639 гг.), получила при царе Михаиле Федоровиче в 1625 г. многочисленные поместья и вотчины в Кинешемском (в районе Кинешмы), Московском и Костромском уездах. Эта ветвь пресеклась к 1736 г. после смерти Гаврилы Осиповича Тухачевского и его сына Андрея Гавриловича. Все земельные владения, которые за ними остались к этому времени, унаследовали представители другой и отныне единственной ветви Тухачевских, к которой и принадлежал маршал Тухачевский.

Представитель этой ветви, Григорий Игнатьевич Тухачевский (ум. ок. 1672 г.), начал также служить царю Михаилу Федоровичу «по Брянску», получив для службы поместья и вотчины в Брянском уезде в 1628 г… В общей сложности во всех поместьях, ему пожалованных, было ок. 200 десятин пахотной земли и ок. 100 крестьянских дворов в деревнях.

Г.И. Тухачевский оставил наследниками трех сыновей — Ивана Большого Тухачевского, Ивана Меньшого Тухачевского и Михаила Тухачевского, которым эти поместья и были переданы в 1648 и 1658 гг. и между ними разделены поровну.

Иван Большой Тухачевский (ум. в 1683 г.) в качестве стряпчего упоминается в походах царя Алексея Михайловича в 1654, 1664 гг. За службу свою в 1660 г. он также получил от царя Алексея Михайловича «в вотчину поместье» в том же Брянском уезде. По данным на 1681 и 1682 гг., в «трети» И.Г. Тухачевского было 60 десятин пахотной земли и 31 крестьянский двор.

Ко второй половине XVIII в. остались лишь две генеалогические ветви потомков Петра Петровича Тухачевского, внука И.Г. Большого Тухачевского. Одна из них, от Федора Петровича Тухачевского, закрепилась в Костромском и Кинешемском уездах. Другая, от его брата Семена Петровича Тухачевского, оставалась в Орловской губернии, унаследованная его сыном Сергеем Семеновичем Тухачевским.

Надворный советник Сергей Семенович Тухачевский в 1770 г. имел в Брянском уезде будущей Орловской губернии св. 40 четвертей. Это были остатки некогда достаточно больших земельных владений Тухачевских. В начале XIX в. С.С. Тухачевский утратил и эти остатки. Он был женат на Елизавете Петровне Лебедевой. «У матери моей была сестра Елисавета Петровна Тухачевская, несколькими годами ее старее, — вспоминал Ф.Ф. Вигель, — которой имение, равно как и собственное, умел промотать в уездном городе Ломов муж ее, Сергей Семенович. Во вдовстве и в бедности, спокойно и весело доживала она век у меньшой сестры, матери моей».

Их старший сын Николай Сергеевич Тухачевский (1764–1832) первоначально сделал неплохую карьеру. «Николай Сергеевич, — вспоминал Ф.Ф. Вигель, — был человек с высокими притязаниями и низкими пороками, следствиями дурного воспитания и страсти к забавам и роскоши». Он начал службу в л. — гв. Конном полку, дослужился до полковника, позднее стал архангелогородским вице-губернатором, а в 1824 г. — тульским губернатором. В 1791 г. он женился на дочери орловского помещика Надежде Александровне Киреевской.

«Счастье долго улыбалось ему, — продолжал свои воспоминания Вигель, — он избран был опекуном грудного ребенка, родного племянника и однофамильца жены своей, Надежды Александровны, урожденной Киреевской, у которого было более пяти тысяч душ крестьян. Когда мальчик осиротел, у него не было ни одной копейки долгу; когда же вступил в совершеннолетие, оказалось его до трехсот тысяч рублей; из сего можно видеть, как роскошно и расточительно жил его попечитель.

Сдавши опеку, он не знал, чем жить, и для того пошел опять в службу, хотя был уже не в молодых летах. Ему и тут посчастливилось. Он получил место губернатора сперва архангелогородского, потом тульского, полез было в гору, но с нее упал под суд». В 1826 г. Н.С. Тухачевский лишился должности тульского губернатора.

«Заметить должно, — заметил по этому поводу Ф.Ф. Вигель, — что с самого начала этого царствования (т. е. царствования Николая I) строго принялись за губернаторов и одного после другого спешили удалить, как бы с тем, чтобы истребить память незабвенного брата, их определившего (т. е. Александра I). Особенно сей участи подверглись все те, кои были покровительствуемы Аракчеевым; всех называть не буду, а укажу только на Жеребцова в Новгороде и на Тухачевского в Туле. Им наследовали люди решительно хуже их и долго не оставались на местах». Полностью разорившийся, «неоправданный и непрощенный, — как вспоминал Вигель, — он умер с горя».

«На счет малолетнего Киреевского супруга его воспитывала детей своих. Она была женщина предобрейшая; страсть ко всему французскому была единственная ее смешная, слабая сторона. Она обожала Лизоньку, дочь свою, которая была мила как ангел; но ее начинила она своими заблуждениями, с помощью мамзелей сделала ее сентиментальною, романтическою и, когда маленькой мечтательнице едва исполнилось шестнадцать лет, выдала ее за миллионера, жирного, здорового купца Кусова. Если бы она искала ее погибели, то лучше бы сделать не могла».

Впрочем, в этом замужестве у Н.С. Тухачевского был, несомненно, свой большой интерес: частым гостем у Кусовых бывал любивший это семейство за простоту нравов император Александр I. Поэтому Н.С. Тухачевский и обратился к благоволившему ему императору Александру I со следующим любопытным прошением

«Всемилостивейший Государь! — обращался Н.С.Тухачевский к благоволившему ему императору Александру I. — Потомок графа Константина Индриса с двумя сыновьями осмеливаюсь испрашивать у Вашего Императорского Величества Высочайшего благоволения. Повелите, Всемилостивейший государь, по примеру прочих лишившихся от насильствия времени издревле принадлежавших предкам их достоинств, возвратить мне и детям моим, сыновьям Александру и Николаю и дочери Елизавете, графское достоинство и фамилию». Итак, Н.С. Тухачевский просил императора официально признать за ним и его потомством графский титул. Очевидно, данное прошение было обусловлено, скорее всего, как раз появлением в 7-й части «Общего Гербовника» изложения происхождения Тухачевских их родоначальника без титула «граф».

Это «прошение» Н.С. Тухачевского последовало ок. 1803–1804 гг. Связано оно было с тем, что по указу императора Павла I в число российских князей и графов не вносились русские дворяне, имевшие достоинство «князей и графов Священной Римской империи, русскими государями в сем достоинстве не утвержденные». К ним Н.С. Тухачевский причислял и своего родоначальника Индриса, «графа», выезжего из «цесарской земли», т. е. из Священной Римской империи. Император просьбу его не удовлетворил. Однако в самом семействе, видимо, закрепилось убеждение в праве Тухачевских на графский титул в силу происхождения от графа Индриса, сына графа Фландрии Бодуэна (Балдуина) IX, предводителя 4-го Крестового похода. Таковое убеждение, видимо, было и у будущего маршала М.Н. Тухачевского.

От брака с Н.А. Киреевской у Н.С. Тухачевского было два сына, Александр (1793–1831) (прадед маршала), Николай (1796–1870) и дочь Елизавета (1791-18..).

Младший из братьев, Николай Николаевич Тухачевский, начал службу в л. — гв. Кавалергардском полку, ас 1817 г. перевелся в л. — гв. Семеновский полк. Дослужившись до чина генерал-майора, в 1847 г. он вышел в отставку и поселился в Орловской губернии, купив (по сходной цене) поместье у своего двоюродного брата и однополчанина Н.В. Киреевского (1896–1876) в с. Работьково Дмитровского уезда.

Старший из братьев (прадед маршала), Александр Николаевич Тухачевский (1793–1831), начал службу в л. — гв. Семеновском полку в 1811 г., участвовал в Отечественной войне 1812 г., в Бородинском сражении, в заграничных походах русской армии 1813–1814 гг. Будучи к 1820 г. в чине капитана и командира роты, он оказался замешанным в известном «семеновском деле». После раскассирования «старого Семеновского полка» он был переведен в Галицкий пехотный полк подполковником. Погиб в 1831 г. во время «польского похода» фельдмаршала Паскевича. А.Н. Тухачевский был женат на сестре своего однополчанина небезызвестного И.П. Липранди, сына итальянского иммигранта.

Своеобразие облика южанина бросается в глаза с фотографий маршала, особенно в молодости. Это было замечено французскими офицерами, приятелями Тухачевского по плену. «Бледность, латинские черты лица, гладкие волосы, прилипшие ко лбу, — вспоминал один из них, — придавали ему заметное сходство с Бонапартом времен Итальянского похода». Несомненно, он и сам замечал это в юности и, по свидетельству Л.Л. Сабанеева, «находил в своей внешности сходство с Наполеоном I. Он снимался фотографией в «наполеоновских» позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом». Тому были причины и в том, что его прабабушка Екатерина Петровна Тухачевская, урожденная Липранди, была дочерью Пьетро Липранди, переселившегося из Генуи.

Софья Валентиновна Тухачевская (1833–1912), бабушка маршала, жена его деда Николая Александровича Тухачевского (1825–1870), была дочерью караневского дворянина-помещика Валентина Петровича Гаспарини, или, на русский манер, «Гаспарина» — так часто его именовали в канцелярских документах Орловской губернии. Личность эта заслуживает особого внимания.

В протоколе заседания Дворянского собрания Орловской губернии от 8 декабря 1817 г. значится: «Гаспарин, капитан, Валентин Петрович, 32 лет. Женат, детей мужского пола не имеет. Недвижимого имущества не имеет. В отставке. Жительство имеет в Орловском уезде». Далее в протоколе приводятся некоторые подробности происхождения и службы В.П. Гаспарини. «Оный Господин Гаспарин, — указывается в протоколе, — служил в Тифлисском Пехотном полку капитаном, пришедший из французской службы 1813 года августа 2 и по прошению его за болезнью Высочайшим приказом 1816 года марта в 3-й день уволен тем же чином, он же уроженец Австрийский Департамента Триестинского из дворян, которой пожелал остаться навсегда в подданстве Всероссийского Престола».

Итак, итальянский дворянин, уроженец Триеста, Валентин Гаспарини (1785 — после 1835), офицер наполеоновской армии, убыл (при невыясненных обстоятельствах) из ее состава 2 августа 1813 г. Триест, уроженцем которого являлся В. Гаспарини, с 1797 по 1805 г. был исключен из состава Австрийской монархии. Поэтому к тому времени, когда он вступил на французскую службу (как отмечено выше, это скорее всего произошло в 1802–1803 гг.), этот город и все его жители являлись подданными Франции.

Трудно сказать, при каких обстоятельствах офицер наполеоновской армии Валентин Гаспарини, 1785 г. рождения, оказавшийся в России явно в составе вторгшейся в нее в 1812 г. наполеоновской Великой Армии, перешел на русскую службу. Известно, что в декабре 1812 г. — сентябре 1813 г. в России формировался легион из бывших военнослужащих- военнопленных наполеоновской армии, в числе которых было 27 бывших офицеров (французов, итальянцев, голландцев). Для формирования этого «легиона» было организовано «депо» в г. Орле. Но в списочном составе этого «легиона» В. Гаспарини не было. В цитированном выше документе говорится, что он перешел из французской армии в состав русской, или, скажем так, покинул ряды французской армии, 2 августа 1813 г. Трудно сказать, при каких обстоятельствах оказался он в составе русской армии. Во всяком случае, в списках «легиона» его не было. Видимо, он был сразу же направлен на «кавказский фронт», в Тифлисский пехотный полк.

В наполеоновских войсках он скорее всего находился в составе так называемой «итальянской армии», которой командовал пасынок Наполеона вице- король Италии принц Евгений Богарне. В Бородинском сражении этот итальянский корпус, находясь на левом фланге наполеоновской армии, действовал против русского правого фланга, которым командовал генерал М.Б. Барклай-де-Толли. Надо сказать, что в русской армии, особенно со второй половины XVIII в., нередко встречались офицеры итальянского происхождения, в том числе и в генеральских чинах. В составе Кавказского корпуса, в который входил, как было сказано, и Тифлисский пехотный полк, к 1813 г. служил тоже выходец из Италии — генерал- майор Дельпоццо.

После увольнения с военной службы В.П. Гаспарини поступил на «статскую», к 1835 г. достиг чина коллежского советника («гражданского полковника») и имел к этому времени 9 детей, в том числе 2 сыновей и 7 дочерей. Его 6-й дочерью была бабушка маршала Софья Валентиновна.

Очевидно, по инициативе Софьи Валентиновны, оказывавшей сильное влияние на своего сына Николая Николаевича Тухачевского (отца маршала) и на воспитание его детей (ее внуков и внучек), три ее внучки получили имена трех ее старших сестер — Марии, Елизаветы, Надежды. Как известно, Софья Валентиновна была прекрасной пианисткой, в молодости вращалась среди представителей творческой элиты, была близко знакома с Ф. Шопеном, Жорж Санд, И.С. Тургеневым, Полиной Виардо, с выдающимися русскими композиторами, братьями Н.Г. Рубинштейном и А. Г. Рубинштейном. Она привила любовь к музыке и музыкальный вкус своему сыну, прекрасно игравшему на рояле, и своим внукам, в том числе и будущему маршалу, который называл «музыку своей второй страстью после военного дела». Братья маршала — Николай, Александр и рано умерший Игорь — были профессиональными музыкантами, получив образование в Московской консерватории. Таким образом, «итальянская бабушка» «наполеоновского происхождения» оказала на воспитание своего в будущем знаменитого внука огромное влияние. Вне всякого сомнения, рассказы о прадеде, наполеоновском капитане Гаспарини, не могли не произвести впечатления на будущего маршала.

Полагаю, что наиболее объективными свидетельствами о личности Тухачевского, его глубинных настроениях, являвшихся своего рода тональностью его мировоззрения, в том числе политического его аспекта, являются воспоминания Л.Л. Сабанеева. Он был старше Тухачевского, знал его семью и его самого с детства и юношества, когда натура человека, его характер еще обнажены и не успели полностью замаскироваться жизненным опытом. Он был далек от политики, от военного дела, принадлежал к совершенно аполитичной — профессиональной музыкальной сфере. Он был человек аристократического происхождения, естественно, лишенный плебейских амбиций, вполне самодостаточный, как человек способный, востребованный. Он уехал за пределы СССР в 1926 г., но это не была эмиграция обиженного, озлобленного, ненавидящего. Это была сначала долгая командировка, вполне легальная, превратившаяся постепенно в невозвращение.

«Он находил в своей внешности, — еще раз процитирую в его воспоминаниях, очевидно, самое существенное, что засело в его памяти о Тухачевском, — сходство с Наполеоном I, и, видимо, это наводило его на мысль о его будущей роли в России. Он снимался фотографией в «наполеоновских» позах, со скрещенными руками и гордым победоносным взглядом». Но, думается, в этом было, зная свойства личности Тухачевского, скорее всего то, что сам же Сабанеев называл в нем «чудачеством и склонностью к сатире». В связи с этим автор воспоминаний припоминал «художественное произведение» того же Тухачевского, «которое он сам изображал в лицах — уже во время советской власти. Оно называлось «Советская файв-о-клокия» и было злой пародией на православную обедню и одновременно на советскую власть: там были «тропари», «кондаки», всякие возгласы и песнопения, вплоть до приглашения: «Услышим святого Карла-Марла чтение» (потом следовали отрывки из «Капитала»), было все сделано талантливо — и кощунственно, и чрезвычайно смешно». Это свидетельство как-то вызывает сомнения в официальных «признаниях», сделанных Тухачевским в 1921 г., о том, что к большевикам его подвигло, в частности, и чтение произведений Маркса в плену. Однако, вне всякого сомнения, внешнее сходство с Наполеоном, даже воспринимаемое Тухачевским с иронией, влияло на его поведенческую установку в жизни вообще и в частности, в особенности в пореволюционную эпоху. «У него было предчувствие и мания «великого будущего».

Ну что ж, «предчувствие великого будущего» его не обмануло. Тухачевский вошел в историю. В отдельные, переломные ее моменты он, пользуясь выражением генерала де Голля, оказался «на острие шпаги»: и в 1920-м, и в 1937-м. Были и другие годы. Впрочем, в значительной мере он сам превращал эти моменты в «переломные». Бесспорно, у него оказалось «великое будущее» (если не вкладывать в это словосочетание определенный морализующий смысл). Однако оба раза, оказавшись «на острие шпаги», он срывался в катастрофу, в конечном итоге стоившую ему жизни и парадоксально-противоречивой репутации в Истории, в памяти и оценках поколений. Пожалуй, он обречен на именно такое «великое будущее».

Не сговариваясь с Сабанеевым, «манию» как черту характера и умонастроения заметил у Тухачевского другой наблюдатель, знавший «красного Бонапарта» гораздо меньше автора воспоминания, но весьма близко, в экстремальной ситуации плена, и, видимо, свежим взглядом хорошего наблюдателя уловивший ее. Сабанеев назвал это «манией», а Н.А. Цуриков определил ее как «одержимость».

«Как-то, в один из первых же дней моего прибытия на форт № 9, — вспоминал Цуриков, — я стоял на веранде, когда «из-под горы» показались 2 офицера: весь в голубом, яркий брюнет-француз и русский, выше среднего роста, в зеленых обмотках на длинных ногах, как будто «нетвердых», в зеленой же подтянутой гимнастерке с гвардейскими кантиками, без погон с непропорционально большой головой на тонкой и «непрочной» шее. Быстрым и ровным, размеренным шагом они стали «кружить» по форту, изредка переговариваясь. Для привычного «гефангенского» глаза было ясно, что это не прогулка, а очередная, «дневная тренировка».

— Кто это? — спросил я своего сожителя по комнате.

«Гвардейцы»-приятели, — неодобрительно пробурчал он, — француз — капитан X, а русский — подпоручик Тухачевский, народ важный.

«Вот он какой», — подумал я и стал наблюдать, «незнаемый» им и потому не обращая на себя его внимания! Француз скоро ушел, а Тухачевский продолжал свой «урок», проходя иногда совсем близко.

И странные глаза, в необычном разрезе, куда-то пристально и упорно устремленные, и какая-то, как будто «неустановившаяся» на шее голова, и несколько «развихленная», но упорная и даже стремительная походка» — все это сразу же произвело на меня общее впечатление какой-то машинальности. Как будто этот человек был в трансе.

«Обреченный бегун, — подумал я. — Нехорошо он кончит».

Тухачевский стал замедлять шаг, я встал и подошел к нему. Он как будто «очнулся».

— Ваша фамилия Тухачевский?

— Да, — несколько удивленно, чуть надменно и немного холодновато-гвардейски, глядя на незнакомого бородатого армейского, да еще прапорщика, отвечал он.

Я объяснил, кто я, он как будто даже обрадовался, и мы разговорились. О революции речи не было, вспоминали Москву и его знакомых по плену. Разговор был недолгий. Он извинился и ушел.

Еще не сказав с ним ни слова, я сказал себе, что это человек, захваченный манией; после разговора показалось, что это не просветленный, а обуянный, не вдохновленный, а одержимый страстью человек».

Для Цурикова она проявилась прежде всего как «одержимость» мыслью о побеге из плена, предпринимавшемся Тухачевским пять раз. Позднее, однако, обобщая, он обнаружил, что это свойство пронизало всю деятельность «красного Бонапарта». Французский лейтенант П. Фервак, близко познакомившийся с Тухачевским в том же лагере Ингольштадт, по существу, заметил то же самое, передав в более мягкой и описательной форме: «Это был мечтатель, фантазер, который шел туда, куда влекло его собственное воображение». «Увлекающийся поручик», по мнению старых военспецов в Красной Армии, с некоторым скепсисом относившийся к отдельным начинаниям «поручика-командарма». «Один из осведомителей Особого отдела, — сообщает А.А. Зданович, — по поручению чекистов составил характеристику на военачальника (М.Н. Тухачевского). Секретный сотрудник объективно описал выдающиеся способности командующего и единственным его недостатком признал недооценку возможностей врага, заносчивость по отношению к последнему. Осведомитель также подчеркнул, что Тухачевский, поверив в какую-либо идею, может действовать крайне неосмотрительно». Интересно, что и гораздо позднее человек, безусловно, знавший Тухачевского много хуже Цурикова, Фервака и несопоставимо меньше Сабанеева, комкор Кучинский, рассказывая о стратегической игре в Генеральном штабе в апреле 1936 г., обратил внимание на то, что «Тухачевский вкладывал в эту игру необычайную страстность». Да только ли в этом можно заметить эту «одержимость»? Ведь и в его натиске на Варшаву в августе 1920-го гоже было что-то «маниакальное». Некая «одержимость» Тухачевского весьма заметна в его стремлении добиться (и он добился этого!) реализации его, Тухачевского, «программы модернизации» Красной Армии в 1930–1931 гг. Взламывая скепсис Шапошникова, оскорбительную неприязнь Ворошилова, наконец, нелицеприятную критику Сталина, вынудив последнего, что бывало крайне редко, признать ошибочность своих первоначальных оценок, принести извинения и принять его программу. Впрочем, и сам Тухачевский, пожалуй, чувствовал в своем характере это свойство, «одержимость», как-то признавшись, что у него есть две страсти — война и музыка.

В своих воспоминаниях Сабанеев конкретизировал «предчувствие» этого «великого будущего», к которому маниакально устремился Тухачевский. «Насколько я могу понять из его высказываний, — делился Сабанеев знаниями объекта своей памяти, — он имел в виду, подобно Наполеону, воспользоваться революцией и хаосом в политике, а также своим положением в армии (маршал и одно время председатель Реввоенсовета), совершить переворот «бонапартистского типа, иными словами, объявить себя диктатором и свергнуть вообще советскую власть. Потом в разговорах он часто возвращался к отрывкам из этого плана». Но был ли он и в самом деле «потенциальным Наполеоном» Русской революции, или, как его порой называли, «потенциальным Наполеончиком»?

Вряд ли Сабанеев мог судить об указанных намерениях Тухачевского, когда последний стал уже маршалом (ноябрь 1935 г.) и председателем Реввоенсовета (1931 г.; имеется в виду — заместителем Председателя РВС СССР). Выше уже было отмечено, что Сабанеев покинул СССР в 1926 г. Встречался ли он за границей с Тухачевским после 1926 г., когда тот выезжал в Германию (1932 г.) или в Англию и Францию (в 1936 г.)? Сведений таких не имеется, а сам Сабанеев ничего об этом не говорит. Поэтому высказанные им наблюдения за Тухачевским на предмет его «бонапартизма» относятся ко времени до 1926 г.

По своей полководческой манере, настрою и судьбе Тухачевский, похожий на Наполеона внешне и, несомненно, упоенный стихией войны, жаждой побед и воинской славы, подражавший ему, особенно в молодости, руководствовавшийся любимым наполеоновским принципом «надо ввязаться в бой, а дальше будет видно», по духу своему был, пожалуй, ближе к Карлу XII. Талант, блеск побед и славы и катастрофа у обоих похожи: у Тухачевского «Варшава», у Карла XII — «Полтава».

Разночтения в оценках Тухачевского, широким веером развернутые в современной серьезной и не очень серьезной литературе, затрагивают и его репутацию военачальника — от апологии до полного развенчания. Отмечу сразу же: и в его военном искусстве также проявилось, и неоднократно, свойство его личности, о котором выше достаточно много говорилось, — «одержимость», «маниакальность», если мягко выражаться — «увлеченность». Это приводило Тухачевского и к ярким, быть может, даже блестящим военным победам, и к неудачам, и к катастрофическому поражению под Варшавой.

Надо сказать, что слава и вместе с ней популярность Тухачевского начали особенно быстро и широко распространяться в ходе успешных боевых действий 5-й армии, воевавшей под его командованием на Восточном фронте против войск адмирала Колчака. Пожалуй, началом общественного признания и популярности Тухачевского как полководца была победоносно проведенная им Златоустовская боевая операция в начале июля 1919 г. Не только «красная», что вполне естественно, но и «белая» стороны признали полководческий талант Тухачевского в этой боевой операции и пришли к единодушному выводу, что «Урал был потерян Белой армией, и в этом отношении цель красных была достигнута» и что «результатом было — занятие г. Златоуста, огромные трофеи, выход в Сибирские равнины и переход всего Урала в наши руки». Поражения, нанесенные войскам адмирала Колчака 5-й армией Тухачевского под Златоустом и Челябинском, были настолько сильны, что воспользоваться неудачей советского военачальника на р. Тобол и развить свой наступательный успех белые были уже не в состоянии. Поэтому в октябре 1919 г. наступление Тухачевского возобновилось и завершилось блестящей и очень быстрой Омской операцией.

«Захват Омска доставил красным крупнейшую победу, — вынужден был признать один из белых авторов, А. Ефимов, — без больших усилий и принес им значительные трофеи. Они захватили главную тыловую базу белого фронта — «с огромными запасами имущества разного рода и свыше 10 тысяч человек».

Нет сомнений в том, что Сабанеев слышал неоднократные «бонапартистские откровения» Тухачевского, но и в них мог быть элемент розыгрыша. И не потому, что Тухачевский говорил не всерьез. Похоже, что весь жизненный настрой его, пронизанный эстетизмом, «сценичен», несколько театрален. Многие, близко знавшие маршала, отмечали, несомненно, присутствовавший в его поведении элемент «позерства». Впрочем, он мог играть в «потенциального Наполеона» настолько же искренне, переживая эту роль по-настоящему, как это делает настоящий артист на сцене в спектакле. Однако неудержимое стремление к преодолению каких-либо серьезных препятствий, возникавших на пути удовлетворения его «главной жизненной страсти» — военного дела, если убежденность в собственной правоте натыкалась в ходе ее реализации на чье-то мощное и упорное сопротивление, превращалось в «манию», «одержимость». И эта «одержимость» вполне могла толкнуть его и к осуществлению того самого «бонапартистского переворота» или, что вероятнее, испытывать готовность к нему, настрой на него. Может быть, и неоднократно, как когда-то он почти маниакально, несмотря на неудачи, предпринимал многократные побеги из плена.

На следствии и на процессе, думается, по своей ментальной привычке он отчасти тоже «играл». В этой игре тоже что-то было. Может быть, он наконец «играл роль Наполеона», если не в реальности, то на этой своеобразной сцене. Ведь его же все считали «Наполеоном». Это тоже было «величие». Он «входил в историю» именно как «красный Наполеон»?! Ведь, в сущности, заметная часть его деятельности имела что-то «игровое», прихотливое.

И здесь я вновь хочу вернуть читателя к воспоминаниям Цурикова, потому что он, — а я с ним, по существу, согласен, — квалифицирует Тухачевского как определенный тип русского дворянина-интеллигента или, быть может, правильнее дворянина-интеллектуала своей эпохи. Это была эпоха европейского и русского декаданса, «заката Европы», Русской революции, из которой вырвался дух «русского коммунизма», эпоха, диагноз которой поставил Ф. Ницше: «Бог умер!»

«И вот, — вернемся к воспоминаниям Цурикова, — вероятно, как раз в начале мая у нас произошел с ним единственный наш «полуполитический» разговор. У него был какой-то минорно-мечтательный вид. Я спросил Тухачевского, есть ли у него вести из деревни. И ясно припоминается одна его фраза: «Рубят там теперь наши липовые аллеи, видно, так надо». И из всего этого разговора, много мне объяснившего, и особенно из того тона покорной и как будто даже умиленной обреченности, с которой была произнесена эта фраза, на меня глянуло такое знакомое лицо». Это было лицо повзрослевшего, некогда «избалованного барчонка», ставшего декадентствующим аристократом-интеллектуалом.

«Кто из интеллигентных гимназистов того времени не был Блоком затронут? — продолжал свои размышления Цуриков. — Кого не увлекала и не разлагала эта, не то что нетрезвая, а прямо опьяняющая, упорная, тяжелая и мучительная стихия? Кто не был, хотя бы частично, заворожен, «затянут» и отравлен ее пассивной стремительностью, ее исступленной слабостью и ее маниакально-фанатической, глубинной безответственностью? И даже более того, кто не испытывал на себе вообще отравы тем чадом целой эпохи эстетизма, которую порождал Блок, но и которая породила самого Блока и которую не удалось преодолеть кислороду столыпинского государственного ренессанса? Может быть, Тухачевский и не читал даже Блока, но что эта «отрава» коснулась и его — это мне стало тогда ясно».

Нет, Цуриков напрасно сомневался: Тухачевский читал стихи А. Блока, любил и запомнил их, как выражение собственных настроений, собственного отношения к миру и людям. Быть может, он и в данном случае «изображал» это, цитируя на одном из вечеров в 1935 г. блоковские строчки: «В сердцах восторженных когда-то есть роковая пустота».

Впрочем, быть может, он рисовался, позировал, как в юности перед фотоаппаратом, принимая «наполеоновскую позу», или, того пуще, увлекался очередным розыгрышем, вырастающим, как всегда, из аристократического высокомерия и пренебрежения ко всему окружающему.

«Обезбоженный» и не в первом поколении, разносторонне одаренный, бессистемно начитанный, он был разновидностью аристократа эпохи декаданса, одержимого «бесами» многих «беспочвенных» (в понимании Достоевского) идей. Будто «листок, оторвавшись от ветки родимой».

Подытоживая свое мнение об этом человеке, Сабанеев заключал: «Возвращаясь к Тухачевскому, могу сказать, что общее мое впечатление от него было чрезвычайно хорошее; это был человек очень благородный, отважный, культурный, не лишенный чудачеств и склонности к сатире. Он делал много добрых и хороших услуг людям своего круга в тяжелые времена военного коммунизма, выручал из объятий ВЧК многих, но всегда «некоммунистов». У него был свой план жизни, в котором коммунизм был только поводом и средством временного характера. Но в герои коммунизма его записывать было бы ложью, ему самому противной».

Бывший полковник Генштаба, бывший советский Главком И.И. Вацетис не скрывал своего враждебного отношения к «власти жидов», каковой он считал власть советскую. В приватном разговоре в Берлине в сентябре 1923 г., прекрасно понимая, что дни Ленина, уже окончательно покинувшего политическую арену, сочтены, он с уверенностью и оптимизмом ожидал установление в Советской России военной диктатуры. «В качестве диктатора, — информировал фон Лампе врангелевский штаб, — он называет Тухачевского», потому что «считает» его «выдающимся по воле и энергии».

«Сейчас готовится в России и какой-то новый, не предусмотренный нами этап, — писал о том же В.А. Маклаков, проинформированный Е.Д. Прокопович- Кусковой, в июне 1923 г. — Ленина нет, все остальные слишком слабы. Тогда и является фатальная надежда на силу военного диктатора. Если бы какой-нибудь Тухачевский разыграл роль, скажем, даже не Бонапарта, а Муссолини».

А в начале 1924 г. резиденту генерала Врангеля в Берлине, генерал-майору фон Лампе, из надежного источника, как он считал, поступили сведения о «группе Тухачевского», организовавшей в Красной Армии «заговор против Троцкого» для осуществления «государственного переворота», который не удался, поскольку его участники, включая Тухачевского, были арестованы в марте 1924 г… Я не буду детально останавливаться на этом сюжете, поскольку он подробнейшим образом уже изложен и исследован в моих предшествующих книгах.

А.А. Зданович, также обратившийся к исследованию этого вопроса, стремясь установить степень достоверности сведений о «заговоре Тухачевского», поступивших генералу фон Лампе, не нашел в наблюдательных материалах Особого отдела Западного фронта и в других архивных документах ФСБ данных, прямо указывающих на наличие в 1923–1924 гг. «заговора Тухачевского». Автор пришел к выводу, что «речь не идет о раскрытом заговоре в войсках Западного фронта. О каком-либо подготовленном заговоре не упоминалось на таком значимом форуме, как Второй Всероссийский съезд особых отделов» в январе 1925 г… Однако некоторые, интересные в свете рассмотрения данного вопроса сведения, ранее не привлекавшиеся мною к его исследованию, прорвались в воспоминаниях лиц, близко знавших маршала, и видных советских военачальников.

Столь определенные «наполеоновские цели», в которых Тухачевский признавался Сабанееву (выше уже цитировался соответствующий фрагмент его воспоминаний), весьма вероятно, могли обозначиться в его настроениях той поры не без влияния некоторых лиц, оказавшихся в первой половине 20-х гг. в близком окружении будущего маршала. Будучи личностью, «поддающейся влиянию», как отмечал в 1919 г. в своей характеристике председатель Сибревкома И.Смирнов, Тухачевский воспринимал влияние людей, вызывавших у него уважение и, может быть, скрытое почтение к их способностям, образованности, профессиональной квалификации и авторитету, в том числе сложившемуся в старой русской армии (генерал A.M. Зайончковский). Поэтому он в такой ситуации мог откликаться на их культурные, военные и политические запросы, особенно если таковые в той или иной мере были созвучны его собственным. Они же могли преднамеренно и целенаправленно распалять в нем жар тщеславия. А близкое окружение Тухачевского в это время в значительном числе состояло из бывших кадровых офицеров-генштабистов. Некоторые из них побывали и в противобольшевистских армиях (Н.Е. Какурин), участвовали в подготовке «корниловского мятежа» в 1917 г. (Н.В. Соллогуб, В.Н. Гатовский), антисоветских заговорах (А.М. Зайончковский, М.А. Баторский). Один из сотрудников Особого отдела Западного фронта, признавая в Тухачевском «способного командира», оценивал его как «человека властного и хитрого, не терпящего возражений со стороны подчиненных, поэтому окружающего себя людьми, во всем с ним согласными и угодливыми, признающими его авторитет».

Впрочем, в разговорах с Сабанеевым Тухачевский мог, как он это любил (о чем свидетельствовал и сам Сабанеев и о чем выше уже говорилось), в очередной раз разыгрывать своего собеседника, признаваясь последнему в своих «наполеоновских намерениях». Однако, возвращаясь к смутным обстоятельствам политической борьбы на рубеже 1923–1924 гг., хотел бы обратить внимание на свидетельство еще одного человека, весьма известного в те годы.

«В 1923 году в Смоленске, — вспоминал П.Е. Дыбенко на заседании Военного совета при наркоме обороны в июне 1937 г., — мною было написано заявление в ЦК партии против Троцкого о всех его безобразиях и о том, что творилось тогда в армии. Заявление это было написано на квартире Тухачевского. Когда я написал это заявление, я предложил Тухачевскому подписаться. Тухачевский в течение часа доказывал мне, что я во многих случаях не прав, что идет сейчас изгнание молодого командного состава, насаждение старых офицеров, которые отчасти не только дезертировали из Красной Армии, но которые боролись против нас; он доказывал нашу неграмотность. Я спросил у Тухачевского возможности выехать в Москву. Тухачевский заявил, что через два дня мне это разрешит. Я без его разрешения ночью выехал в Москву. В Москве в первую очередь был обсужден этот доклад вместе с Федько и Урицким. Они целиком и полностью этот доклад поддержали, в это время мы были большими друзьями — я, Федько и Урицкий. На квартире у Каширина 14 человек подписали это заявление. Доложил т. Сталину первый я, потом все 14 человек доложили т. Сталину, у вас, т. Сталин, в кабинете, после чего была назначена комиссия ЦК партии».

Действительно, «заявление 14-ти» было подано в качестве доклада в ЦК РКП (б), правда, датировано оно лишь 10 февраля 1924 г… Его подписали:

Федько И.Ф., командир 48-й стрелковой дивизии;

Лацис Я.Я., командир 4-й стрелковой дивизии (5-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Фабрициус Я.Ф., командир 2-й стрелковой дивизии (4-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Грибов С.М., помощник командира 33-й стрелковой дивизии (16-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Вострецов С.С., командир 36-й Забайкальской стрелковой дивизии;

Спильниченко, командир 29-й стрелковой дивизии (16-й стрелковый корпус, Западный фронт; нет подписи);

Гай Г.Д., командир 7-й кавалерийской дивизии (Западный фронт; нет подписи);

Нейман К.А., командир 5-й стрелковой дивизии (4-й стрелковый корпус, Западный фронт; нет подписи);

Дыбенко П.Е., командир 5-го стрелкового корпуса;

Каширин Н.Д., бывший командир 14-го стрелкового корпуса (ВСУК-УВО);

Котов, для поручений ОПРСО (Москва);

Хаханьян Г.Д., командир 27-й Омской стрелковой дивизии (4-й стрелковый корпус, Западный фронт);

Грязнов И.К., командир 7-го стрелкового корпуса (ВСУК-УВО);

Кальнин, командир 14-й стрелковой дивизии (ВСУК-УВО).

Однако возникает вопрос с датировкой написания этого заявления. Дыбенко утверждает, что это было сделано в 1923 г., что доклад-заявление был представлен Сталину до создания 15 января 1924 г. комиссии ЦК РКП (б) по проверке военного ведомства. Иными словами, до 15 января 1924 г. этот доклад уже был известен Сталину.

Официально, как отмечено выше, доклад датирован 10 февраля 1924 г. Перед письмом-докладом была рукописная записка Сталина: «Т. Назаретяну! (или Товстуха). Этот документ нужно немедля размножить и раздать всем членам ЦК и Комиссии Пленума ЦК по военным делам. И. Сталин». Вверху слева было помечено красными чернилами: «Получил 17/II 24 г. 11 ч. 40 мин. А.Н.». Следовательно, Сталин отправил доклад указанным лицам 16–17 февраля 1924 г. Такая забота Сталина о распространении этого доклада позволяет предполагать, что он познакомился с ним действительно до 10 февраля, т. е. еще в январе 1924 г.

Косвенным указанием на это может служить отсутствие подписей некоторых командиров, указанных среди составителей доклада. Это можно понять лишь как результат редактирования первоначального текста доклада, который написал Дыбенко на квартире Тухачевского. На этом первоначальном тексте, очевидно, подписи Лациса, Спильниченко, Гая, Неймана стояли. Поэтому их фамилии и были занесены в число указанных «14-ти». Отсутствие подписей указанных командиров Западного фронта объясняется, скорее всего, тем, что они находились в это время в войсках, в то время как другие, указанные так же как командиры из войск Западного фронта, на самом деле находились в Москве на учебе: Лацис убыл на учебу 27 сентября 1923 г., Фабрициус — 4 октября 1923 г., Хаханьян — в октябре 1923 г..

Тухачевский находился в командировке: с 15 октября до 28 октября 1923 г. в полевой поездке по фронту; в Москве в 1923 г. с 28 октября по 8 ноября, затем с 23 по 28 ноября. 11 декабря Тухачевского уже не было в Смоленске. Появиться в Смоленске он мог не ранее 22 декабря, но, скорее всего, он выехал из Москвы вечером 28 декабря и прибыл в Смоленск 29-го. Следовательно, Дыбенко мог встретиться с Тухачевским на его квартире и написать там письмо, вероятно, между 29 и 31 декабря 1923 г. Во всяком случае, можно полагать, что сам доклад был написан Дыбенко в конце декабря 1923 г.

Дыбенко утверждает, что вечером того же дня, когда на квартире Тухачевского был написан этот доклад, он уехал в Москву. Это произошло также между 29 и 31 декабря 1923 г. В Москве (30 декабря 1923 г. — 1 января 1924 г.) он сначала обсудил доклад с Федько и Урицким. Затем на квартире у Каширина все 14 перечисленных командиров подписали этот доклад (за исключением трех, находившихся в войсках Западного фронта, но ранее подписавших первый вариант доклада). После этого Дыбенко имел разговор со Сталиным, в ходе которого сообщил последнему о докладе, а затем «в кабинете Сталина» все 14 командиров изложили Сталину содержание своего доклада. Из приведенных фактов можно сделать вывод, что Сталин познакомился с докладом до 15 января 1924 г.

В этом письме-заявлении было фактически три основных положения-требования, хотя формально они сведены к двум: введение единоначалия в Красной Армии; критика всего центрального аппарата военного ведомства, руководившего Красной Армией, а следовательно, Троцкого, который его сформировал; требование удаления из руководства Красной Армией «военспецов-генштабистов», поскольку именно они- то и составляли этот аппарат. Введение единоначалия в Красной Армии было, несомненно, главной целью составителей доклада, чего можно было бы достигнуть, по их мнению, удалением с командно-строевых должностей всех бывших военспецов. Именно в этом вопросе мнения Тухачевского и Дыбенко расходились. Дыбенко выражал позицию «краскомов». Тухачевский, всецело выступавший за единоначалие (об этом можно судить по его статьям еще с 1920 г.), проявлял сдержанность.

Примечательно, что Дыбенко не принес уже написанное письмо Тухачевскому на подпись, а написал его на квартире командующего. Это обстоятельство можно рассматривать как косвенное указание на авторитет Тухачевского в глазах подчиненных, в том числе командира 5-го стрелкового корпуса Дыбенко, и их принципиальное единомыслие с командующим. Из контекста сообщенного вышеуказанным комкором следует, что он написал свое письмо-заявление, очевидно, после изложения его основных положений Тухачевскому и по рекомендации последнего.

Однако текст, написанный Дыбенко, который было предложено подписать Тухачевскому, его не устраивал именно требованием удаления «военспецов». В частности, его не устраивала мотивация этого требования: «В течение часа (Тухачевский) доказывал мне, что я во многих случаях не прав». А «не прав» он был, утверждая, «что идет сейчас изгнание молодого командного состава, насаждение старых офицеров, которые отчасти не только дезертировали из Красной Армии, но которые боролись против нас». В качестве более веского аргумента против позиции Дыбенко Тухачевский «доказывал нашу неграмотность». Иными словами, Тухачевский считал, что, во-первых, никакого изгнания молодого комсостава нет, во-вторых, что никакого насаждения старых офицеров нет, и, в-третьих, нет оснований утверждать, что большинство «военспецов» «дезертировали из Красной Армии» и «боролись против нас». В-четвертых, исходя хотя бы из практических соображений, удаление «военспецов» и их замена «краскомами» нецелесообразна в силу недостаточной профессиональной образованности последних.

Другим косвенным свидетельством, указывающим как минимум на обсуждение военно-политических вопросов в высшем руководстве Западным фронтом в конце 1923 г. — начале 1924 г., является фрагмент следственных показаний командарма А.И. Корка от 16 мая 1937 г..

«Тухачевский говорил мне, — вспоминал Корк разговор, имевший место в первой половине 20-х гг. — «Наша русская революция прошла уже через свою точку зенита. Сейчас идет скат, который, кстати сказать, давно уже обозначился. Либо мы, военные, будем оружием в руках сталинской группы, оставаясь у нее на службе на тех ролях, которые нам отведут, либо власть безраздельно перейдет в наши руки».

«Вы спрашиваете, «майн либер Август» (он так продолжал разговор, похлопав меня по плечу), куда мы направим свои стопы? Право, надо воздать должное нашим прекрасным качествам солдата, но знайте, солдаты не всегда привлекаются к обсуждению всего стратегического плана. Одно только мы с Вами должны твердо помнить: когда претендентов на власть становится слишком много, надо, чтобы нашлась тяжелая солдатская рука, которая заставит замолчать весь многоголосый хор политиков». Намек, который при этом Тухачевский делал на Наполеона, был так ясен, что никаких комментариев к этому не требовалось».

Хотя Корк и не датирует точно этот разговор, позволяя лишь из всего текста его показаний понять, что он имел место, во всяком случае, до 1925 г., по ряду признаков («русская революция прошла через свою точку зенита», «претендентов на власть становится слишком много», «многоголосый хор политиков») ясно, что он имел место на рубеже 1923–1924 гг., точнее, не ранее 29 декабря 1923 г. и 1 января 1924 г..

Надо сказать, что, согласно «спецсообщениям ГПУ», к ноябрю 1923 г. «антисоветские группировки комсостава отмечены на Запфронте — одна монархическая в частях 4-го армкорпуса и анархо-интеллигентская в 37-й дивизии». Отдел полпреда ГПУ и Особый отдел Западного фронта действительно «вели дело разработки на группу высшего комсостава 4-го корпуса во главе с Павловым. Эта группа оценивалась как монархическая и, следовательно, контрреволюционная, готовая участвовать в свержении большевиков». А.В. Павлов, о котором выше уже говорилось, весьма способный военачальник, давний соратник Тухачевского еще с 1919 г., когда на Восточном фронте он командовал 27-й стрелковой дивизией, по существу своему неофициальной «гвардией» «красного Бонапарта». Тогда, осенью 1923 г., Павлов был исключен из партии, хотя и оставлен во главе 4-го стрелкового корпуса. Его исключение из партии было связано с указанным делом о «монархической группировке».

Возвращаясь к датировке разговора между Туханевским и Корком, отмечу, что «верхняя дата» — 1 января 1924 г. — определена нами в связи с еще одним, уже вполне официальным, до недавнего времени совершенно секретным документом из архива ФСБ.

«С. секретно. Т. Менжинскому, — писал конфиденциальную записку своему заместителю Ф.Э. Дзержинский 1 января 1924 г. — В связи с данными о наличии в армии Зап. фронта к.-р. (контрреволюционных. — С. М.) сил и подготовке необходимо обратить на Зап. фронт сугубое внимание. Полагаю необходимым:

1) составить срочно сводку всех имеющихся у нас данных о положении на Зап. фронте, использовав и весь материал, имеющийся в ЦКК — РКИ (Гусев-Шверник), 2) наметить план наблюдения и выявления, а также мер по усилению нашего наблюдения и по предупреждению всяких возможностей.

Меры должны быть приняты по всем линиям нашей работы Ос., От., КРО погранохрана, губотделы, а также по линии партийной — ЦК и губкомы.

Нельзя пассивно ждать, пока «Смоленск» пожелает «продиктовать свою волю Кремлю».

Прошу этим заняться, использовав пребывание здесь Апетера. Я думаю, кое-какие задания можно было бы дать Благонравову и Самсонову и Межину по линии ж.д. и их влияниями, и их смычки».

В силу исключительной значимости процитированного выше документа, полагаю целесообразным сделать ряд уточнений и дать необходимые комментарии.

«Смоленск» — это, разумеется, размещавшийся в Смоленске штаб Западного фронта и Тухачевский, его командующий. «Кремль» — это, разумеется, Сталин, Зиновьев, Каменев, Троцкий.

«Контрреволюционные силы» «в армии Западного фронта» — это, следовательно, силы, направленные против советско-большевистской власти (как и в сведениях, сообщаемых фон Лампе).

Дзержинский пишет: «В связи с данными о наличии в армии Зап. фронта к.-р. сил и подготовке, необходимо обратить на Зап. фронт сугубое внимание». Из сказанного следует, что, во-первых, Дзержинский получил и имел к 1 января 1924 г. «данные»: 1) «о наличии контрреволюционных сил»; 2) о том, что эти «контрреволюционные силы» имеются «в армии Западного фронта» (имеется в виду, очевидно, в том числе и «монархическая организация» в войсках Западного фронта, к которой был причастен близкий к Тухачевскому командир 4-го стрелкового корпуса Павлов); 3) о том, что они находятся «в Смоленске», т. е. в штабе Западного фронта; 4) об их «подготовке». Разумеется, смысл «подготовки» «контрреволюционных сил» заключается в подготовке ими «контрреволюционных действий». Дзержинский, правда, не утверждает, что эти «контрреволюционные силы» уже готовят государственный переворот. Они «готовятся» в ожидании развития политической ситуации в направлении, благоприятном для реализации их политических намерений и возможностей. Судя по всему, никаких конкретных сведений о «подготовленном» государственном перевороте в распоряжении Дзержинского пока нет (это не значит, что такая подготовка на самом деле не велась), но полученные им сведения свидетельствуют о всех симптомах такой «подготовки». Именно недостаточность «данных» в распоряжении Дзержинского и заставляет его принимать не прямые «карательные меры», но лишь «предупредительные». «Нельзя пассивно ждать, — поясняет он свои распоряжения, — пока «Смоленск» пожелает «продиктовать свою волю Кремлю».

Из контекста этой «записки» следует, что Дзержинский не знал, что мог предпринять Тухачевский, что он мог «пожелать продиктовать», но подозревал, что командующий Западным фронтом готовится к «диктату», т. е., собственно говоря, к методу режима «диктатуры». Поэтому на всякий случай Дзержинский и дает распоряжение по железной дороге. Очевидно, он не исключает и движение войск Западного фронта по распоряжению Тухачевского на Москву, возможно, вспоминая ход событий «корниловского мятежа» в августе 1917 г.

Дзержинский приказывает «наметить план наблюдения и выявления» и повторяет далее: «а также мер по усилению нашего наблюдения». Это значит, что до этого наблюдение за Тухачевским и его окружением со стороны ОГПУ велось не столь плотно и внимательно (раз глава ОГПУ требует «усиления нашего наблюдения»), но в обычном порядке, в каком это должны были делать особые отделы. Поэтому Дзержинский требует «наметить план наблюдения», «усиление наблюдения» с определенной целью — с целью «выявления». Учитывая содержание и контекст «записки» — с целью «выявления» «контрреволюционной подготовки» командования Западного фронта.

Следует обратить внимание на требование Дзержинского, обращенное им этой запиской к Менжинскому, помеченное словом «срочно». Из этого можно сделать вывод, что какие-то особо обеспокоившие председателя ОГПУ политические обстоятельства, возникшие к 1 января 1924 г. в штабе и войсках Западного фронта, и вызвали с его стороны требования «срочных» действий от своих подчиненных.

Сведения, вызвавшие необходимость принятия «срочных» мер, Дзержинский, вероятнее всего, получил не позднее 31 декабря 1923 г. Выше мы пришли к выводу, что разговор Тухачевского с Корком состоялся не ранее 29 декабря. Из контекста цитированной выше «записки Дзержинского» следует, что Тухачевский в это время был в Смоленске.

Смутные события так не проясненного и ныне «заговора Тухачевского» 1923–1924 гг. завершились тем, что Сталину и «тройке», победившей Троцкого, удалось «победить» и Тухачевского. 6 марта 1924 г. его, так или иначе, удалось лишить войск Западного фронта и перевести 2-м помощником начальника Штаба РККА. Конечно, это было не только должностное понижение, но и лишение Тухачевского (на всякий случай) возможности влиять на политические дела, что он мог делать, имея в своем распоряжении войска Западного фронта. Вскоре началась и «чистка» всего ближайшего окружения Тухачевского, о чем уже достаточно много писалось.

Однако Тухачевский не остался полностью в стороне от политических страстей и во второй половине 20-х гг. Арестованный в октябре 1936 г. С. Кавтарадзе, обвинявшийся в принадлежности к грузинскому центру троцкистской организации, в своем заявлении на имя наркома Н.И. Ежова от 8 марта 1937 г. сообщал об одном факте, относившемся еще к 1927 г.

«В конце 1927 года, — писал он, — я был на квартире Белобородова, где тогда проживал Троцкий и где собирались главари троцкистской оппозиции. Застал там Белобородова, Троцкого, Сосновского, Раковского. После туда же пришли Муратов и Смирнов И.Н. Точно не помню, но один из последних сказал: «Я говорил с Тухачевским по вопросу о наших делах, борьбы с руководством партии, и Тухачевский заявил: «Вы дураки, раньше нужно было поговорить с нами, с военными, мы сила, мы все можем, а вы действуете самостоятельно». Эту фразу я помню совершенно точно. Помню также, что это сообщение вызвало одобрение». Сыграло ли это сообщение какую-либо роль в «деле Тухачевского», сказать трудно. Оно более ничем и никем не подтверждается. По крайней мере, в опубликованных следственных и судебных материалах по известным политическим процессам 1937 и 1938 гг. этот факт не фигурирует и в показаниях подсудимых отсутствует. Однако он вполне правдоподобен. Особенно если учесть, что И.Н. Смирнов хорошо знал Тухачевского по 5-й армии еще с 1919 г. Он вполне мог, зная Тухачевского, вести с последним такой разговор.

О «заговоре Тухачевского», сведения о котором оказались в распоряжении ОГПУ в августе — сентябре 1930 г. из так называемого «дела Какурина — Троицкого». Поэтому не буду вновь останавливаться на его деталях. Ограничусь лишь той информацией, которая не была задействована в моих предшествующих книгах.

Летом 1930 г., по свидетельству указанных выше близких к Тухачевскому Н.Е. Какурина и И.А. Троицкого, в обстановке очередного обострения внутрипартийной борьбы во властной элите СССР, Тухачевский, как и на рубеже 1923–1924 гг., занял выжидательную позицию и готов был к взятию в свои руки власти в стране и установлению военной диктатуры при крайнем обострении политической ситуации, в случае, к примеру, убийства Сталина кем-либо из представителей оппозиции. Тогда это «дело» вроде бы разрешилось благополучно для Тухачевского после проведения очной ставки между ним и свидетельствовавшими против него лицами. «Мы очную ставку сделали, — вспоминал об этом деле Сталин на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., — и решили это дело зачеркнуть». Эта очная ставка была проведена 23 октября 1930 г. Но не она решила благополучный для Тухачевского исход дела. «Мы обратились тогда к тт. Дубову (Дубовому. — С.М.), Якиру и (в стенограмме пропуск, однако в соответствующих документах значится Гамарник. — С.М.), — продолжал Сталин, — «Правильно ли арестовать Тухачевского как врага?» Все трое сказали: «Нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно». Однако, судя по следующим репликам Сталина, на указанном заседании Военного совета не все так гладко оказалось с мнениями указанных военачальников — Якира, Гамарника и Дубового. «Я больше верил Дубову (Дубовому. — С.М.), — признавался почти семь лет спустя Сталин. — Он с одной стороны характеризовал Тухачевского как врага».

Следовательно, если Якир и Гамарник выразили однозначное сомнение в достоверности показаний Какурина и Троицкого и антисоветских замыслах Тухачевского, то Дубовой колебался и высказал какие-то соображения, компрометировавшие Тухачевского как человека, связанного с антисоветскими элементами. «На очной ставке, — продолжал Сталин комментировать позицию Дубового, — он сказал, что Тухачевский был связан с враждебными элементами. Два арестованных об этом показывали». Щаденко уточнил: «Да, в протоколе Троицкого». Значит, главные компрометирующие Тухачевского показания давал не Какурин, а Троицкий. Поэтому и судьба его сложилась, по крайней мере первоначально, гораздо благоприятнее, чем у Какурина, осужденного на 10 лет тюремного заключения.

Еще одно небольшое, но существенное уточнение, касающееся этого «дела», дал Ворошилов. «Это было в 1929–1930 гг.». Сведения об этом «заговоре Тухачевского» и «деле Какурина — Троицкого», содержащиеся в известной «Справке по проверке обвинений», даются таким образом, что складывается впечатление, что показания Какурина и Троицкого, арестованных в середине августа 1930 г., против Тухачевского были даны ими случайно, в ходе следствия. На самом деле, и об этом знал (тогда или узнал потом) Ворошилов, «дело» это началось еще в 1929 г.

Во-первых, известную ныне «секретную сотрудницу» ОГПУ О.А. Зайончковскую (дочь известного русского генерала A.M. Зайончковского, также сотрудничавшего с советскими спецслужбами) опрашивали о Тухачевском и его настроениях еще в декабре 1929 г… Но на 1929 г. указывает и вдова Тухачевского (в 1940 г.). «Еще в 1929 году, — показывала она на допросе, — в беседе с мужем Тухачевским последний рассказал мне, что имел неприятность через Троицкого Ивана Александровича и Какурина Николая Евгеньевича, преподавателей Академии им. Фрунзе. Неприятность эта заключалась в том, что при аресте Какурина был якобы обнаружен список какой-то организации, в котором имелась фамилия Тухачевского, но в этот список Тухачевский был внесен якобы без его согласия и ведома. Этот вопрос разбирался в ЦК ВКП (б), и Тухачевский смог доказать, что он ни в чем не повинен и ни к чему не причастен». Возможно, что в датировке (1929 г.) арестованная и осужденная вдова Тухачевского просто ошиблась. Известно, что и Какурин, и Троицкий, как выше уже говорилось, были арестованы в августе 1930 г. Однако само это «дело», касавшееся прежде всего возможной политической нелояльности Тухачевского, зародилось, пожалуй, еще в 1929 г.

Известно, что по результатам проверок 23 октября 1930 г. Сталин писал Молотову: «Что касается дела Тухачевского, то последний оказался чистым на все 100 %. Это очень хорошо». Однако похоже, что ни у Сталина, ни у руководства ОГПУ подозрения и политическая настороженность в отношении будущего маршала так и не исчезли.

В январе 1931 г., как ранее уже отмечалось, Сталин принял программу модернизации армии, предложенную Тухачевским. В июне 1931 г. Тухачевский был назначен заместителем Председателя РВС СССР и наркома по военным и морским делам, начальником вооружений РККА. Казалось бы, очень высокий и чрезвычайно ответственный пост в период реконструкции армии. И это действительно так. Но одновременно, следует это заметить, отныне и до конца своих дней Тухачевский был лишен командования реальными войсками: с назначением на указанные должности он покинул войска Ленинградского военного округа, которым он до этого командовал. Политически он отныне становился гораздо менее опасным. В его руках отныне уже не было реальных войск в качестве возможного рычага воздействия на поведение политического руководства.

Тем не менее, несмотря на выраженное Сталиным в письме к Молотову удовлетворение тем, что в октябре 1930 г. «Тухачевский оказался чистым на все 100 %», при появлении в последующие годы каких-либо внутрипартийных группировок, действовавших, так или иначе, против Сталина, следователи ОГПУ настороженно интересовались возможной связью с ними Тухачевского. Так было, к примеру, в деле «о группе Смирнова А.П., Эйсмонта и др.» в ноябре 1932 г. Как следует из следственных материалов, «заговорщики» выясняли: «А какое настроение у Тухачевского?» Н.Б. Эйсмонт в своих показаниях от 27 ноября 1932 г., очевидно, на вопрос следователя Г. Молчанова отвечал: «О настроениях Тухачевского я у Попонина не интересовался». В свою очередь, упомянутый В.Ф. Попонин в своих показаниях, также, видимо, отвечая на вопросы того же следователя, рассказывая о Н.Б. Эйсмонте, сообщал: «Он (т. е. Эйсмонт) продолжал разговор в таком духе: интересно знать настроения некоторых лиц, в частности, назвал Тухачевского, «каковы его настроения?» Я ответил, что я не знаю, так как с 1920 г. его не видал». Вновь фамилия будущего маршала всплывает в вопросах следователя на очной ставке Эйсмонта и Попонина в тот же день, 27 ноября 1932 г. «Какие разговоры были у вас с Эйсмонтом о Тухачевском?» — задал следователь вопрос Попонину. «Эйсмонт говорил, — отвечал арестованный, — что в случае войны советскую власть поддержат только рабочие Ленинграда, Москвы и центральных областей, а советские окраины вряд ли. И здесь же спросил, интересно знать настроения Тухачевского, я сказал, что Тухачевского не видел с 1920 г.». Эйсмонт на эти показания Попонина ответил: «Разговора о Тухачевском не помню».

В контексте приведенных показаний не столь важна степень причастности или непричастности Тухачевского к указанному делу. Важно то, что и любая оппозиция, судя по приведенным разговорам, размышляя о смене власти, интересовалась, что вполне естественно, возможным привлечением к себе армии. И в таких разговорах обязательно появлялось имя Тухачевского, и только его. В нем, похоже, видели уже, можно сказать, «дежурного» и «потенциального заговорщика», готового присоединиться к любой оппозиции и любой конспирации. О Тухачевском вспоминал и А. Енукидзе, давая показания о «кремлевском заговоре» 1933–1935 гг., как о человеке, который хотя и не вовлечен еще в заговор, но обязательно присоединится к нему.

Однако, начиная с лета 1931 г. и до конца своей жизни и карьеры, Тухачевский, лишенный своих реальных военных средств воздействия на политику, перестал быть действенной силой какой-либо внутриполитической борьбы. Отныне он остался лишь «именем», известным, знаменитым «именем», вокруг которого, как вокруг знамени или лозунга, можно было объединить недовольных властью, политическую или социальную ей оппозицию. Можно было под «именем- знаменем Тухачевский» действовать на внешнеполитическом поле, представляя СССР в «военно-аристократическом» облике Тухачевского, вводя в заблуждение зарубежных политических партнеров и врагов. Однако в качестве реальной политической или военно-политической силы на поле внутриполитической борьбы Тухачевский больше не существовал, в частности в 1936–1937 гг. Реальную силу, начиная с 1931-го и по 1937 г., представляли другие, новые «военные вожди».

К 1935–1936 гг. Тухачевский, сохраняя репутацию самого авторитетного военного специалиста в СССР и в Красной Армии, однако, уже не имел ни влияния, ни власти, ни политической, ни военной, какой он пользовался в 20-е гг., особенно в первой их половине. Политическое значение Тухачевского сохранялось, а в 1935–1936 гг., пожалуй, и значительно возросло из-за его популярности на Западе. Для Запада это была единственная приемлемая политическая фигура в качестве альтернативной не только Сталину, но и вообще «большевизму». Он считался единственным настоящим «небольшевиком» в «большевистской России». Для кого-то он был «русским Наполеоном», для кого-то — «русским Монком», для кого-то — «русским Муссолини», но только с этой личностью, как полагали в СССР и как было, в общем-то, и на самом деле, на Западе могли связывать надежды на реальное политическое перерождение «русского коммунизма», его скорое или постепенное уничтожение. Его считали карьеристом, политическим оппортунистом и некоммунистом.

К 1936 г. наибольшим авторитетом в Красной Армии, прежде всего нравственным, пользовался Я.Б. Гамарник, хотя он, собственно говоря, профессиональным военным не являлся. «Гамарник, — писали в «Часовом» 5 марта 1937 г., — это фактический руководитель Красной Армии. Отличный оратор. Общее мнение, что это идейный коммунист. Есть данные утверждать, что Ворошилов совершенно подчинен влиянию Гамарника». Там же автор цитируемых строк как бы мимоходом заметил: «Тухачевский в данное время особой роли не играет. Кое-какие круги продолжают возлагать на него некоторые надежды, но общее мнение, что это совершенно второстепенная величина».

«Некоторые товарищи, — призывал присутствующих военачальников Д. Г. Петровский быть честными на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., — здесь пытались говорить, что Гамарник не пользовался авторитетом. Товарищи политработники, Гамарник пользовался у вас неприкосновенным авторитетом». С ним согласились. «И не только у нас», — поддержали его голоса из зала. «У всех», — продолжал Петровский. «И у вас», — кто-то бросил упрек выступающему. Петровский не стал возражать. «У всех, — согласился он, — не спорю. И как только произносилось имя Гамарника, все разговоры кончались». «Решение Гамарника было непререкаемым авторитетом», — подтверждал видный армейский политработник Шестаков.

«Боялись?» — задал вопрос Сталин. «Не то что боялись, — пояснил Петровский. — Мы ему верили». «Верили, верили», — подтвердил Молотов. Таким образом, даже когда Гамарника уже причислили к «врагам народа», к «изменникам», все вынуждены были признать его большую популярность и исключительное к нему доверие со стороны комсостава и политсостава Красной Армии.

Другим, самым популярным и авторитетным в военно-политическом отношении к этому времени был командующий Киевским военным округом И.Э. Якир. «Якир… — признавался командующий Харьковским военным округом командарм 2 ранга И.Н. Дубовой на том же заседании Военного совета. — Мы все считали его, и в том числе я, лучшим представителем партии, партийным командующим. Все мы его называли нашим лучшим партийным командующим. Мы в рот Якиру смотрели, когда он говорил». С Дубовым согласился и Апанасенко. «Все буквально говорили, что на Украине абсолютная батьковщина, — сказал он, — что туда никому не позволено, кроме якировцев ехать, что Якир не дает отозвать ни одного человека с Украины. Все же понимали — особенно о Якире. Это же была икона». Кто-то попытался возразить выступавшему: «Это Украина называла». Но Сталин пресек дискуссию, поддержав Дубового и веско подтвердив высказанное им мнение о популярности и авторитете Якира: «Он считался одним из лучших командующих». Это же, весьма эмоционально, признал и комкор Криворучко. «Якир, — я смело заявляю, — что Якир, если не на все 100 %, то процентов на 70–75 пользовался большой популярностью и большой симпатией среди начальствующего состава. Я по чистой совести скажу, Якиру я доверялся, считал его своим учителем, своим командующим, и недурным командующим». Своеобразный итог этим свидетельствам подвел Сталин, подтвердив, что Гамарник и Якир действительно были очень популярны и пользовались особым доверием.

На вопрос Молотова, «как работал Якир — хорошо, средне или плохо», Дубовой, долго и близко знавший Якира и по служебной деятельности, и по родственным отношениям, ответил без колебаний и без возражений со стороны присутствовавших: «Хорошо работал. В 1935 г. маневры проводил, когда все командиры, все посредники ездили по местности, посмотрели. Маневры были слаженные. Сказать, что была плохая подготовка, несмотря на то что он — враг, предатель, я не могу сказать». С этим согласился и Ворошилов: «В 1935 г. маневры были проведены хорошо».

В высшем комсоставе господствовало убеждение о всесилии авторитета и влияния Якира даже на политическое руководство. «Назначат или не назначат его начальником Генерального штаба, — приводил по этому поводу пример Дубовой, обращаясь к Сталину, — Якир может отказаться. Якир не желает ехать — не едет. В 1935 г. вы с Климент Ефремовичем в Политбюро решаете на авиацию Якира послать. Климент Ефремович мне объявляет в вагоне, только говорит: «Ты ему не болтай». Некоторые командиры говорят: «Якир не захотел — Якир не идет». Туровский первый сказал, что это еще посмотрим: если Якир не захочет, он не пойдет. Он какую-то силу имел, т. Сталин».

Среди высшего комсостава Красной Армии объясняли это безграничным доверием Сталина к Якиру, пользовавшемуся особым расположением Сталина. «Якир приезжает из Москвы, — Дубовой вспоминал в связи со сказанным типичную ситуацию, — Якир в курсе всех организационных вопросов, он докладывает. И теперь, когда приезжаешь в Киев по любому организационному мероприятию, он говорит, что с ним советуется т. Сталин, что с ним советуется т. Молотов, что с ним советуется т. Ворошилов. Здесь украинские командиры сидят, они могут подтвердить, что Якир рассказывал, что в любой приезд в Москву он бывает у т. Сталина два-три раза, разговаривает с ним». Петровский подтверждал сказанное Дубовым. «Когда я был на Украине, — вспоминал он, — с Якиром я частенько виделся. Я заходил к нему, он тогда при приезде говорил, что он у вас в доме чуть ли не желанный гость, каждый раз у вас бывал. То же самое и у т. Молотова, и у Кагановича. Рассказывал всякие разговоры с вами». Об этом же с жаром говорил и комкор Криворучко. «Тов. Сталин, я вам прямо должен сказать, — признавался он, — что Якир почти всегда после каждого приезда из Москвы, при первой встрече с нами, всегда упоминал ваше имя. Он нам на собрании один раз даже так рассказал: «Меня т. Сталин вызвал и даже дал вот такую тактическую задачу: а ну-ка, говорит, возьми кусок бумажки и набросай схему, как были расположены войска Ганнибала. Хорошо, что я действительно был подготовлен: я моментально набросал схемку, и т. Сталину это понравилось».

Конечно, Сталину все это слушать было не очень приятно. «Это давно было», — как бы отмахнулся он. Однако затем, видимо, посчитал, что такой «отмашки» недостаточно, и попытался опровергнуть слухи о своих доверительных отношениях с Якиром. «Неверно, — возражал он. — Бывало такое дело, что либо Гамарнику, либо Орджоникидзе (он бывал часто у него) он что-нибудь расскажет, надеясь, что те мне расскажут. Дважды мы на совещаниях встречались. С 1932 по 1937 г. он не бывал у меня. Раз был он, Уборевич, я, Молотов. Кажется, в прошлом (1936-м. — С.М.) году». Надо сказать, что, в общем, Сталин не лукавил: во всяком случае, по «Журналу посещений» Якир был у Сталина в 1931 г., 1934 г., в 1936 г. 29 марта — вместе с Уборевичем, Тухачевским, Гамарником. В 1937 г. — 9 апреля, видимо, по «делу» своего родственника И.И. Гарькавого, и 8 мая, видимо, по «делу Тухачевского».

Якир не был «креатурой» Сталина. Ему покровительствовал Фрунзе, под командованием которого Якир служил с 1921 г., занимая должности командира 14-го стрелкового корпуса, командующего Киевским военным округом. Наконец, после того как Фрунзе в январе 1925 г. был назначен Председателем РВС СССР и наркомом по военным и морским делам, 29-летний Якир был назначен командующим самым крупным и по территории, и по количеству войск Украинским военным округом — по существу, командующим войсками и фактическим «военным министром» Украины.

Это был знак особого доверия к нему со стороны того, кто его на эту должность выдвинул.

«Я с Якиром дружил, — вспоминал Л.M. Каганович. — Он был моим другом. Я к нему очень хорошо относился в последние годы». Однако тут же Каганович оговорился: «В первые годы я к нему относился подозрительно». Далее он коснулся обстоятельств назначения Якира на указанную должность.

«В двадцать пятом году меня послали генеральным секретарем ЦК Украины, — вспоминал он сложившуюся ситуацию. — Я тогда молодым был. Мне трудно было. Освободилось место командующего Украинским военным округом. На Украине тогда поднимали голову троцкисты, рабочая оппозиция и зиновьевцы. Предложили Якира на округ. Я Якира знаю. Проявлял колебания троцкистские». Каганович, таким образом, засомневался, подозревая Якира в симпатиях к «троцкистам». На этот счет имеет смысл привести свидетельство самого Троцкого, опубликованное им в его статье в связи с «делом Тухачевского».

«Якир, — писал он, — из туберкулезного студента уже на первых шагах обнаружил воображение и находчивость стратега: старые офицеры не раз с удивлением поглядывали на тщедушного комиссара, когда он спичками тыкал в карту. Свою преданность революции и партии Якир имел случай доказать с гораздо большей непосредственностью, чем Тухачевский. После окончания Гражданской войны он серьезно учился. Авторитет, которым он пользовался, был велик и по заслугам».

Однако вернемся к воспоминаниям и впечатлениям Кагановича. «Я написал Сталину, — продолжал он свой рассказ о Якире, — Сталин мне прислал большое письмо, в котором писал: «Якира мы знаем. Фрунзе его особенно знает. И ручается за него. Я прошу вас не отказываться от него».

По свидетельству Кагановича, когда возникло «дело Тухачевского» и Сталин поставил перед Кагановичем вопрос о доверии к Якиру, то Каганович напомнил ему это письмо, в котором Сталин настоял на назначении Якира на должность командующего Украинским военным округом, со ссылкой на то, что «Фрунзе за него ручается». Сталин признал свою причастность к столь высокому назначению весьма молодого Якира. Таким образом, за Якира поручился Фрунзе. Якир был, скорее всего, креатурой Фрунзе. Как и Фрунзе, Якир был «молдаванином». Этот фактор, похоже, играл определенную роль в назначениях, сделанных Фрунзе и в составе военачальников, близких к нему. Это относится к еще одному «молдаванину», Г.И. Котовскому, его заместителю Н.Н. Криворучко. Однако Якир, как это видно из свидетельства Кагановича, пользовался полным доверием и Сталина. Это подтвердилось и четыре года спустя при решении вопроса о назначении нового начальника Политуправления Красной Армии.

16 сентября 1929 г. Ворошилов отправил Сталину, отдыхавшему в Сочи, телеграмму следующего содержания: «Телеграфируй твое мнение о кандидатурах на пост начпура. Лично выдвигаю кандидатуры — Якира или Гамарника. Кое-кто называет фамилии Постышева и Картвелишвили. Вопрос необходимо разрешить скорее, так как создается нехорошее впечатление, ввиду отсутствия заместительства Бубнову». Сталин, не называя определенную фамилию, ответил кратко, но ясно: «Можно назначить либо Якира, либо Гамарника. Остальные не подходят». Иными словами, обе кандидатуры в равной мере были для Сталина подходящими, он вполне им доверял. Назначение Гамарника, очевидно, было обусловлено нежеланием Якира переходить на политработу. Он предпочитал быть профессиональным военачальником, командующим.

Однако, будучи человеком, безусловно, способным, как военачальник он не пользовался, именно в военно-профессиональном отношении, авторитетом на уровне Тухачевского или Уборевича.

Самым авторитетным военным профессионалом считался Уборевич. Его знания в военно-профессиональной сфере, его навыки в воспитании и обучении войск ценили чрезвычайно высоко, «в рот ему смотрели», но «командный состав органически не мог выносить Уборевича, — откровенничал комдив Горячев, — он его просто ненавидел. Поэтому, очевидно, ему было тяжело иногда работать». Это мнение подтвердил и «Иван Панфилович (Белов), — свидетельствовал Петровский. — Он даже говорил, что прямо ненавидит, не может равнодушно смотреть на Уборевича». Апанасенко, заместитель Уборевича в командовании БВО, добавил: «С таким врагом, как Уборевич, мне страшно тяжело было жить и драться». В том же духе, хотя и менее эмоционально, высказался и Криворучко. «Уборевич не пользовался большой симпатией среди начальствующего состава, — присоединил он свое мнение к предшествующим. — Действительно Уборевич никого не мог ввести в заблуждение».

Иероним Петрович Уборевич (1896–1937) — литовский крестьянин из Ковенской губернии. Благодаря свойствам характера и природным способностям окончил Двинское реальное училище и поступил в Петербургский политехнический институт. За участие в бунте против полиции был отдан под суд. Бежал в Петроград, где был призван в армию и направлен в Константиновское артиллерийское училище. Весной 1916 г., после окончания училища, оказался младшим офицером в 15-м тяжелом артдивизионе подпоручиком. Затем — фронт, бои на Висле, в Румынии.

После Февральской революции, в марте 1917 г., Уборевич оформил свое членство в большевистской партии. По собственному признанию, он в то время «точно оттенков большевизма, меньшевизма не знал», поэтому оказался связанным с большевизмом преимущественно эмоционально. В бурные дни и месяцы революции Уборевич — командир революционного полка, вел бои с румынами и австро-венграми. В феврале 1918 г., раненный, попал в плен, из которого спустя полгода бежал. Вскоре на Северном фронте Советской Республики он становится командиром артиллерийской батареи, затем командиром бригады. Его доблесть в боях была отмечена орденом Красного Знамени. Отмечен он был и в штабе интервентов. «Иероним Уборевич, 22 года, математический склад ума, специальность артиллерист» — так значилось в разведсводке. Вскоре он был назначен командиром 18-й стрелковой дивизии в составе 6-й армии.

Последующая военная карьера И. Уборевича была стремительна. Уже осенью 1919 г. он — командующий 14-й армией, сыгравшей решающую роль в Орловско-Кромском сражении и поражении деникинских войск. В качестве командующего разными армиями на Кавказском, Юго-Западном фронтах, в Приморье во главе Народно-революционной армии Уборевич проявил выдающиеся способности военачальника. К этому времени полководческий авторитет Уборевича укрепился настолько, что его, 25-летнего командарма, офицера военного времени, без высшего академического образования, сочли достойным «причислить» в июне 1922 г. к Генеральному штабу. К ноябрю 1923 г. он занимал должность командующего 5-й Отдельной армией на правах командующего фронтом. К этому времени он получил заслуженное признание в войсках и репутацию одного из самых лучших и самых молодых «революционных генералов».

Подобно большинству молодых «революционных генералов», поднявшихся на гребне революционной волны к вершинам ранней воинской славы и власти, он был пронизан честолюбивыми настроениями. По свидетельству своих приятелей по военному училищу, Уборевич еще в юнкерские времена как-то обронил знаменательное признание: «Ну, уж если Наполеону суждено появиться, то им буду я». Достаточно яркая и стремительная военная карьера, молодость, некоторая созвучность с «наполеоновской» судьбой, несомненно, стимулировали развитие этих настроений в его мировоззрении, равно как и мнение, сложившееся о нем в военной и партийной элите СССР.

«Не случайно ходит анекдот в армии, — выступая на печально известном заседании Военного совета при наркоме обороны 1–4 июня 1937 г., говорил В.К. Блюхер, — что у Уборевича на письменном столе в его кабинете налево — портрет Ленина, а направо — портрет Наполеона. Может, это анекдот, а может быть, и правда. И когда ему говорят, что как-то это не вяжется, то он обычно отвечает: «Он тоже был артиллерийским поручиком». Уборевич тоже был артиллерийским поручиком. Это определяет его характер. Вот почему с большим трудом на XVII съезде его проводили в члены ЦК».

В сущности, это мнение об Уборевиче было весьма распространено и устойчиво. Один из высокопоставленных партийных руководителей начала 30-х гг. так охарактеризовал Уборевича: «Это человек очень самолюбивый и, по-видимому, очень способный, талантливый». В партийно-политических кругах Уборевича считали «человеком беспринципным, дьявольски самолюбивым», помнили, что «Уборевич при выборах в ЦК получил несколько сот голосов против». Дело в том, что «во время XVI съезда на сибирской делегации кандидатура тов. Уборевича в ЦК обсуждалась довольно горячо. Некоторые товарищи возражали против этой кандидатуры весьма энергично. Во время обсуждения кто-то бросил записку, смысл которой был примерно таков: «Человек, мол, способный, но в партийном отношении партией мало проверенный. Того и гляди, возомнит себя Наполеоном». Отсюда делали вывод, что Уборевич «в случае интервенции представляет особую опасность в смысле возможности проявления бонапартизма».

Международная и геостратегическая ситуация для СССР изменилась к началу 1935 г. В этом отношении примечательно, что еще в 1934 г. Тухачевский, касаясь в своих рассуждениях оперативно- стратегических вопросов, толкует о вероятной советско-японской войне, об угрозе СССР на дальневосточных рубежах, а в начале 1935 г. он уже выдвигает новые оперативно-стратегические предложения, выражая опасения, что СССР в ближайшем будущем ожидает «война на два фронта»: на Западе, со стороны совместных действий Германии и Польши, и на Дальнем Востоке — со стороны Японии. Причиной этому послужило изменение геополитической обстановки, вызванной сближением и даже договором о ненападении между Германией и Польшей, заключенным в 1934 г. М. Тухачевский усматривал в этом скрытый военный союз, направленный против СССР.

Критикуя прежний оперативный план, разработанный под руководством начальника Генштаба Красной Армии Егорова и принятый в качестве официального, Тухачевский в письме на имя К. Ворошилова от 25 февраля 1935 г. изложил свое, новое видение геостратегической ситуации.

«Действовавший до сих пор стратегический план войны на Западе, — писал М. Тухачевский наркому обороны, — основной своей задачей ставил разгром польского государства при предположении, что:

— Финляндия, Эстония и Латвия, по всей вероятности, сохранят нейтралитет, по крайней мере на первый период войны.

— Германия временно благожелательна к СССР и резко враждебна Польше, и если не выступит против последней, то будет оттягивать ее силы на охрану Данцигского коридора и расположением границ Восточной Пруссии создаст угрозу тылу польской армии при наступлении нашего Западного фронта.

— Польша не успеет оккупировать Литвы до развития наступления нашего Западного фронта.

— Румыния выступает против нас совместно с Польшей.

— Румыния не может оказать Польше поддержку на подступах к Варшаве, ввиду разбросанности географического положения. Эти страны можно было бить порознь.

К настоящему времени обстановка коренным образом изменилась.

Эстония и Латвия, вероятно, будут занимать прежнюю позицию, но Финляндия, в случае реальной помощи ей со стороны Германии, может выступить.

Бить порознь Польшу и Германию невозможно, ввиду их тесного географического расположения.

Литва легко может быть оккупирована германо-польскими силами в первые же дни войны.

Из Литвы (со стороны Шавли) Германия, угрозой Риге, может оказать давление на позицию Латвии и получает авиационный плацдарм для систематических налетов на Ленинград и Кронштадт (500 км).

Румыния, по всей вероятности, не выступит совместно с Польшей.

Отношения Польши и Чехо-Словакии сильно натянуты.

Таким образом, — заключал Тухачевский, — задача разгрома Польского государства выдвигает для Красной Армии необходимость борьбы с польской и германской армиями». Далее Тухачевский давал расчет необходимого количества дивизий, техники. Он обращал при этом внимание на то обстоятельство, что СССР придется вести войну на два фронта. Характерна сама стилистика этих рассуждений.

«Оценивая польско-германские силы, — указывал М. Тухачевский, — необходимо учитывать, что вряд ли Германия и Польша выступят против нас без участия в войне Японии». Иными словами, Тухачевский мыслил именно войну Германии и Польши против СССР, в которой примет участие Япония, а не наоборот. Япония, в контексте его рассуждений, не инициирует войну, а принимает участие, «присоединяется» к Германии и Польше. При этом из контекста рассуждений Тухачевского следовало, что он мыслил Германию и Польшу стороной, инициирующей нападение на СССР в геостратегических условиях, невыгодных для Советского Союза. Отсюда напрашивался вывод, который не проговаривался Тухачевским: подготовка «превентивного удара» со стороны Красной Армии. Весь смысл рассуждений Тухачевского, таким образом, сводился к тому, что «на повестке дня» стоит вопрос о войне Германии и Польши против СССР. Следовательно, он считал, что, в отличие от предшествующего периода, оперативно-стратегическим направлением № 1 становится «Западное направление», Западные границы СССР. При этом потенциальными противниками № 1 Тухачевский считал Германию и Польшу, а не Японию.

Надо сказать, что опасения Тухачевского, добавим — и советского правительства, были небеспочвенными. Советская разведка располагала совершенно достоверными сведениями о том, что «достигнуто соглашение о заключении польско-германо-японского военного союза против СССР», что «моментом интервенции против СССР должен стать» не «момент неизбежного краха хозяйственной системы СССР», а «напротив, решено не ждать этого момента и вызвать возможно скорее вооруженный конфликт с СССР». Предположительно (на основе совокупных агентурных сведений) началом такового конфликта «надо считать литовскую операцию», т. е. вторжение польских войск в Литву и ее оккупация. При этом сообщалось, что «не позже мая месяца (1935 г.) Польша должна покончить с Литвой». Это будет означать «активные антисоветские действия Польши и Германии», которые должны будут спровоцировать вступление в войну против СССР Японии.

Приведенные оперативно-стратегические расчеты Тухачевского не встретили понимания в качестве достаточного основания для пересмотра оперативного плана Красной Армии. Судя по всему, одним из главных аргументов политическое и военное руководство считало возможность удержать Германию (а значит, и Польшу) от агрессии, опираясь на военно- политический союз СССР с Францией. Я не буду останавливаться на всех аспектах деятельности советского правительства в этом направлении, тем более что некоторые из них мне уже доводилось достаточно подробно рассматривать и анализировать в предшествующих книгах. Задержусь главным образом на тех вопросах, которым не было уделено достаточного внимания либо совершенно обойденных им. Это те вопросы, рассмотрение которых необходимо в контексте исследуемых мною проблем в настоящей книге.

Можно утверждать, что на разрешение геостратегической и геополитической проблемы, возникшей перед СССР, так называемой «военной тревоги 1935–1936 гг.», советское политическое руководство персонально очень, если не главным образом, рассчитывало на Тухачевского как на ключевую политическую фигуру в оптимизации отношений с Западной Европой (будь то Англия, Франция или Германия). И Тухачевский вполне и ясно осознавал свою политическую значимость в сложившейся ситуации. Соответствующее впечатление вынес от встречи с Тухачевским в феврале 1936 г. в Париже генерал М. Гамелен, передав его в своих мемуарах: «Он казался уверенным в себе и собственном влиянии».

23 января 1936 г., непосредственно перед отъездом в Лондон и Париж, Тухачевский был на приеме у Сталина, на котором присутствовали также нарком обороны СССР К.В. Ворошилов, Председатель СНК СССР В.М. Молотов, нарком внутренних дел СССР Г.Г. Ягода, начальник Иностранного отдела ГУГБ НКВД А. Слуцкий, зам. наркома по иностранным делам СССР Н.Н. Крестинский. Следует обратить внимание на то, что на совещании не было 1-го заместителя наркома обороны СССР Я.Б. Гамарника, а также ни одного из высших окружных командиров Красной Армии (вроде Якира или Уборевича). Не было руководства военной разведки (С.П. Урицкого) и контрразведки (А.Х. Артузова). Состав участников совещания требует комментариев, которые в определенной мере приоткрывают основные направления деятельности Тухачевского.

Не считая Сталина и Тухачевского, отправлявшегося в заграничную поездку, а также Молотова и Ворошилова, самых доверенных соратников Сталина, присутствовал именно Крестинский, а не нарком по иностранным делам СССР М.М. Литвинов. Прогермански настроенный Крестинский являлся главным специалистом по советско-германским отношениям. С 1921 и до 1929 г. он был советским полпредом в Германии, в силу чего располагал там, в частности в Берлине, весьма обширными и густыми официальными и неофициальными, в том числе личными, связями. Это значило, что зарубежная «миссия» Тухачевского предполагала не только реализацию официальной цели визита — переговоры с политическими и военными представителями Англии и Франции, но и с представителями правящей политической и военной элиты Германии. В таком случае остановки Тухачевского в Берлине не были случайными или неожиданными для узкого круга советского руководства, включая и, прежде всего, Сталина.

Присутствие на совещании руководителя НКВД Ягоды и начальника Иностранного отдела ГУГБ НКВД Слуцкого свидетельствовало о том, что в ходе своей «миссии» Тухачевскому предстояло действовать не только по официальным дипломатическим и военно-дипломатическим каналам, но и по неофициальным, конспиративным, контролируемым НКВД. Таким образом, всякого рода возможные контакты Тухачевского с лично знакомыми ему за рубежом лицами, очевидно, предполагались в ходе его «миссии». Судя по всему, Тухачевскому представлялась «carte blanche» на любые переговоры (официальные и неофициальные, легальные и нелегальные) с любым партнером, используя все возможные, в том числе и личные связи, включая контакты с представителями Белого движения.

Расчет был на использование Тухачевским своих личных знакомств в русском Белом зарубежье, чтобы с их помощью выйти на контакты с правительственными кругами Германии, с Гитлером.

26 января 1936 г. Тухачевский вместе с Литвиновым прибыл в Лондон. Официальная цель визита — участие в похоронах английского короля Георга VI: Литвинов представлял советское правительство, Тухачевский — Красную Армию.

В британской политической и военной элите господствовало весьма скептичное отношение к советской военной элите, к руководству Красной Армией. В отличие от германской военной и политической элиты, многие представители которой уже давно были знакомы с Ворошиловым, Тухачевским, Уборевичем и другими советскими «генералами» еще с начала 20-х гг.; в отличие от французской политической и военной элиты, представители которой достаточно много слышали от руководства русских эмигрантских кругов о Тухачевском, в британских политических и военных кругах практически ничего не знали о советском генералитете. Отношение к нему как к сброду «партизанских атаманов», храбрых, но малообразованных в военном отношении, сложившееся еще в пору Гражданской войны, оставалось, в сущности, неизменным и к середине 30-х гг. «Лишь в феврале 1934 года, — вспоминал И.М. Майский, — когда общая атмосфера англо-советских отношений начала смягчаться, британское военное ведомство вынуждено было «пойти на уступки». Между СССР и Англией наконец было заключено соглашение об обмене представителями вооруженных сил. В конце 1934-го или в начале 1935 г. в Лондон прибыл первый военный атташе СССР Витовт Казимирович Путна. Человек талантливый и энергичный, он сразу принялся за дело. Но старые традиции постоянно давали о себе знать: к советскому атташе относились настороженно».

Выбор на Путну в качестве военного атташе, направляемого в Англию, пал не случайно. Во-первых, Путна хотя и был по происхождению из литовских крестьян, однако человек он был не только способный от природы, но и имевший определенное, и не только военное, образование. Он родился в 1893 г., получил среднее образование, а затем окончил художественное училище, поскольку от природы был наделен способностями к рисованию и живописи. С началом Первой мировой войны, призванный в ряды русской армии, Путна был направлен в школу прапорщиков и в 1916 г. был выпущен в войска в чине прапорщика, в каковом качестве оставался и в 1917 г. В марте 1917 г. он вступил в большевистскую партию. Следует отметить, что, в отличие от многих других партийных красных командиров из бывших офицеров, Путна вступил в большевистскую партию по убеждениям. Поэтому, оказавшись в Красной Армии с начала 1918 г., он сначала был военным комиссаром полка, бригады, дивизии, а затем перешел на командную службу, став в конце 1919 г. командиром прославленной 27-й стрелковой дивизии в составе 5-й армии Тухачевского. Во главе этого соединения Путна под началом Тухачевского воевал на польском фронте и штурмовал мятежный Кронштадт, служил на Западном фронте в 1921–1922 гг. В. Путна уже имел достаточный опыт службы в качестве военного атташе в Германии и Польше. Он свободно владел немецким и польским языками. Направление его в Англию в качестве военного атташе было, однако, обусловлено не только его интеллигентностью, но и еще одним важным обстоятельством. В 1932–1934 гг. Путна был командующим Приморской группы войск Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии. В обстановке обострения советско-японских отношений, чреватых войной, вряд ли кто-либо лучше Путны мог убедить англичан в необходимости сближения с СССР и Красной Армией. Однако совершить прорыв в отношениях между британскими вооруженными силами и Красной Армией советское правительство рассчитывало, используя куда более мощную политическую фигуру, каковой с достаточным основанием считали фигуру маршала Тухачевского.

Начиная с января 1935 г. было заметно, как в советской пропаганде проводится популяризация Тухачевского, рассчитанная, разумеется, не только на «внутреннее потребление», но в гораздо большей мере на «потребление внешнее». Не вдаваясь в детали, хочу обратить внимание на то, что советское руководство, конечно, не без ведома, согласия, а скорее всего, по инициативе Сталина стремилось представить своим новым западным «демократическим» партнерам вполне для них респектабельную и близкую по духу и воспитанию фигуру Тухачевского. При этом давалось косвенным образом понять, что эта фигура почти самостоятельная и весьма влиятельная. Это проявилось, в частности, в беседе Сталина с Иденом, прибывшим в Москву в конце марта 1935 г. Сталин коснулся советско- германских переговоров о займе, а затем неожиданно сообщил Идену о слухах, распространяемых германским правительством о будто бы имевших место встречах Тухачевского и Геринга «для совместной выработки плана нападения на Францию». Сталин сказал, комментируя эти «слухи», что это «мелкая политика», но слухи не опроверг. По признанию Идена, он был изумлен упоминанием имени Тухачевского рядом с именем Геринга. «Это было странное сообщение, — признавался Иден в своих мемуарах, — к этому времени Тухачевский опубликовал статью настолько антигерманскую, что это вызвало дипломатический протест из Берлина». Б.М. Орлов полагает, что Сталин таким образом «стремился ослабить впечатление, произведенное статьей Тухачевского на Западе, зародить сомнения в искренности его антигерманской позиции». Думается, однако, что все было гораздо тоньше.

Во-первых, Сталин хотел показать, что новый курс, принятый советским правительством, не столь однозначно принят всеми в высшем советском руководстве, что неофициальный «лидер» Красной Армии Тухачевский занимает в этом вопросе самостоятельную позицию, не веря в эффективность нового внешнеполитического курса. Следовательно, Тухачевский — это самостоятельная политическая фигура, склонить которую в сторону Великобритании не так легко, что это еще предстоит сделать.

Во-вторых, Сталин давал понять, что и внешнеполитический курс СССР вполне может вернуться в свое прежнее «прогерманское русло». Как говорится, Сталин и советское руководство «набивали себе цену».

Иден тоже вольно или невольно лукавит: известная статья Тухачевского появилась в советской прессе лишь 29–31 марта 1935 г., а беседа Сталина с Иденом состоялась до публикации статьи Тухачевского. Поэтому вряд ли Тухачевский уже имел общепринятую репутацию сторонника сближения с Великобританией. Но интересно в связи с пассажем, допущенным Сталиным в беседе с Иденом относительно слухов о встрече Тухачевского с Герингом, то, что в СССР, в НКВД, считали, что эти слухи исходят от самих англичан.

Еще в феврале 1935 г. в НКВД поступило следующее сообщение: «Во Франции англичанами пущен в ограниченном кругу военных и католиков (группа Кастельно) по рукам «апокриф» относительно переговоров Геринга и Тухачевского в начале января в Берлине. Этот отчет составлен с тем и в такой форме, чтобы укрепить в военно-политических кругах Франции недоверие к русской политике, тем самым тормозить укрепление отношений и выиграть время, пока «Германия нагонит темпы, а Советы их потеряют». Апокриф составлен немцами». Так полагали в советских спецслужбах. Следовательно, в таком случае Сталин сделал в беседе с Иденом слегка завуалированный упрек своему собеседнику в том, что сами англичане ведут не совсем «чистую» и откровенную политику в отношении СССР, стремясь исподволь дискредитировать лидера Красной Армии. Во всяком случае, и в том, и в другом случае такого рода слухи и разговоры лишь поднимали в глазах британской политической элиты репутацию Тухачевского как самостоятельного и весьма влиятельного политического лица в СССР, от позиции которого многое зависит.

Дело было не только в том, что Тухачевский занимал по номенклатуре должностей в высшем военном руководстве СССР 3-е место. Дело было и не только в том, что фактически он давно и в СССР, и за его рубежами был признан неформальным «лидером» Красной Армии. Дело было еще в том, чтобы, направляя в Лондон Тухачевского, произвести его личностью — как его профессионализмом, способностями, так и внешними данными благоприятное впечатление на британскую политическую и военную элиту.

Из старинного дворянского рода, бывший офицер императорской гвардии, свободно говоривший по-французски (тогдашний язык светского и дипломатического общения) и по-немецки, отличавшийся изысканными светскими аристократическими манерами, умением держаться и поддерживать светское общение, Тухачевский должен был послужить своего рода «рекламным образом» Красной Армии для британского политического «бомонда». Его должны были принять в британском свете, политической и военной элите за «своего». В подсознание могло вполне непроизвольно закрадываться предощущение грядущих политических перемен в СССР, обусловленных личностью Тухачевского. В этом отношении Тухачевский в качестве «представителя» был фигурой уникальной и незаменимой для СССР и Красной Армии.

В качестве удобного предлога для миссии Тухачевского в Лондон использовали церемонию в связи со смертью английского короля Георга V. На похороны короля в качестве представителей СССР 23 января 1936 г. были направлены нарком по иностранным делам Литвинов и заместитель наркома обороны маршал Тухачевский. Следует обратить внимание на сам факт направления в Лондон не просто двух представителей СССР. Важно иметь в виду, что один из них, Литвинов, представлял советское правительство, а другой, Тухачевский, — армию. Иными словами, британским политическим и военным кругам давали как бы понять, что Красная Армия в СССР занимает хотя и единую, но достаточно самостоятельную политическую позицию и играет достаточно самостоятельную политическую роль в государстве, так же как это было в Великобритании. 26 января 1936 г. Тухачевский прибыл в Лондон. Казалось, что Тухачевский своей личностью, в том числе и внешними данными, в полной мере произвел ожидаемое впечатление на британский свет, политическую и военную элиту.

«Его появление в Лондоне произвело большое впечатление в английских военных и военно-политических кругах, — вспоминал И.М. Майский. — Сама внешность М.Н. Тухачевского не могла не импонировать: высокий, красивый, молодой (подумать только: маршал в 42 года!), с безупречными манерами и отличной выправкой, он оказался полной противоположностью тому, что столько лет твердили о большевистских командирах «медные каски». Наши недоброжелатели пустили даже слух, что приехал-де не Тухачевский, а подставное лицо. Но это было уж слишком нелепо, и антисоветским сплетням никто не поверил.

Очень большую роль играло то, что Тухачевский умел разговаривать с иностранцами. Он держался с большим достоинством, но без всякой надменности. Это большое искусство, которое не каждому дано. Михаил Николаевич владел им в совершенстве. Часто наблюдая его на различных церемониях и приемах, я просто удивлялся, с каким самообладанием он представлял свою страну и свою армию перед людьми чуждого, капиталистического мира». Воспоминания И.М. Майского в целом совпадают со свидетельскими отзывами того времени, так сказать, «с другой стороны».

Отражая впечатление не только представителей русской эмиграции, но и (прекрасно ее зная) британской политической и военной элиты, бывший русский посол в Великобритании Е.В. Саблин делился своими впечатлениями с В.А. Маклаковым в своем письме от 1 февраля 1936 г.: «Общее внимание привлекал к себе маршал Тухачевский. Он поразил всех своей выправкой и шагистикой. Литвинов вчера уехал, Тухачевский остался и поехал осматривать военные заводы. От этого осмотра англичане ожидают великие и богатые милости в виде заказов». Первое впечатление и политические импульсы британской стороны незамедлительно проявились в британской прессе. «В момент отправки этого письма, — пересказывал и цитировал реакцию британской политической прессы на визит Тухачевского Саблин в письме к Маклакову 2 февраля 1936 г., — читаю в газетах короткую заметку, быть может, внушенную, что «неизбежно, что в результате постепенно увеличивающейся военной мощи Японии и увеличения вооруженных сил Германии значение России должно в значительной мере быть принято во внимание в Лондоне. Тем более что громадный российский рынок продолжает быть открытым для британской предприимчивости. В какую сторону вопрос должен разрешиться — очевидно ныне с особой ясностью». Итак, первые ожидаемые выгоды для британской стороны от сближения с СССР в складывающейся международной ситуации — выгоды экономического характера.

Далее тот же Саблин задается и политическим вопросом: «Как же может отразиться присутствие здесь Литвинова и Тухачевского на интересах России?..» И пытается найти ответ: «Что беседы имели место — в этом никаких сомнений быть не может. Каких же предметов они могли касаться? По этому поводу здесь ходят различные слухи. На первом месте некоторые ставят вопрос о займе. Во-вторых, могли быть затронуты и дальнейшие вопросы, касающиеся готовности СССР поддержать на случай надобности статус-кво в сопредельных с Россией странах и, в частности, принять активные меры против наступательной политики Японии, которая внушает здесь все более и более беспокойства, в особенности после оставления японцами морской конференции. Небезынтересны и сведения о приступлении к работе японцами по сооружению морского канала на Сиамской территории, на перешейке Кра. Коли каналу этому суждено будет осуществиться, то он ослабит в значительной мере положение новой британской базы в Сингапуре. Вообще здесь распространяется впечатление, что британское правительство не считает удовлетворительным настоящее положение международных комбинаций и придумывает возможности создания чего-либо более прочного. Расчеты на сотрудничество с Францией все более становится проблематичным, в особенности ввиду неустойчивости ее внутреннего положения и неизвестности исхода будущих выборов, которые могут изменить положение весьма серьезно. Германия Гитлера продолжает оставаться каким-то сфинксом, и трудно предвидеть, куда она может устремиться. Эти соображения могут побудить Англию вернуться к русофильской политике и попытаться использовать нынешнюю Россию как возможный противовес Японии, а быть может, и Германии. Правда, Англия отлично осведомлена о нынешнем положении в СССР, но не придется удивляться, если она в конце концов и за неимением лучшего все же попытается использовать СССР для своих собственных целей».

Таким образом, складывалось впечатление, что британская политика должна была поддаться доводам Литвинова и «аристократическому обаянию» личности и высокого военного профессионализма Тухачевского. «Знаковые свойства» Тухачевского должны были убедить британцев в том, что в СССР не сброд безграмотных партизан-разбойников, а настоящая профессиональная армия под командованием умных и интеллигентных командиров, как и ранее при прежнем императорском режиме. Да и возглавляет эту армию бывший офицер-аристократ из императорской гвардии.

Итак, во-первых, Тухачевский своей личностью произвел именно то впечатление на британскую политическую элиту, на которое рассчитывали в Кремле, направляя его в Лондон. В нем увидели, по крайней мере, внешне настоящего профессионального военного — «он поразил всех своей выправкой и шагистикой».

Во-вторых, проявив интерес к английской военной промышленности, Тухачевский, в общем, продемонстрировал свой профессиональный интерес в соответствии с занимаемой им тогда должностью начальника вооружений РККА. Это обстоятельство еще более усилило интерес и внимание к маршалу, поскольку, как уже было сказано выше, «от этого осмотра англичане ожидают великие и богатые милости в виде заказов». Таким образом, Тухачевский действовал по согласованию с кремлевским руководством, весьма рассчитывая на чувствительные свойства английской натуры, на меркантильный, торгово-промышленный интерес как надежный канал сближения с англичанами по военной линии. Впрочем, Тухачевского, как и его партнеров из британской военной элиты и руководства военного министерства, интересовали и сугубо военные вопросы.

«М.Н. Тухачевский нанес ряд визитов военным деятелям Англии, — вспоминал И.М. Майский, — посетил военного министра, министра авиации, начальника штаба военно-морских сил». Одним из собеседников и лиц, к которым нанес свой визит Тухачевский, был бывший начальник Генерального штаба британской армии генерал Дилл.

«Помню его разговор с видным английским генералом Диллом, — отмечал этот эпизод из лондонского визита маршала советский полпред, — который одно время был начальником Генерального штаба. Главной темой этого разговора оказались воздушные десанты. И не случайно».

Дело в том, что генерал Дилл в 1935 г., когда И. Майский демонстрировал советский фильм о «больших» киевских маневрах 1935 г., в котором впервые был продемонстрирован выброс большого воздушного десанта с боевой техникой, в отличие от большинства представителей британской военной элиты, «был настроен несколько иначе: ему наша новинка определенно нравилась, хотя заявить об этом открыто он не решался. При встрече с Тухачевским Дилл повел себя более откровенно. Он первым вспомнил о фильме и стал его расхваливать, затем перешел к выяснению подробностей, связанных с парашютными десантами вообще и переброской по воздуху артиллерии в частности.

Беседа приняла сугубо профессиональный характер. Тухачевский и Дилл вспоминали различные прецеденты из военной истории, обсуждали, что могло бы произойти, если бы командующие в такой-то войне или таком-то сражении имели к своим услугам воздушные десанты, какие изменения должно внести это новшество в стратегию и тактику современных боевых действий. Мне, человеку невоенному, трудно было поддерживать этот разговор. Лишь когда он закончился, англичанин подошел ко мне и заявил без всяких обиняков: «Светлая голова у вашего маршала! Если в Красной Армии много таких командиров, я меняю свое прежнее мнение о ее качествах». А прежде Дилл, подобно большинству английских военных, упорно считал Красную Армию колоссом на глиняных ногах». Однако, судя по тому, что И. Майский вспомнил лишь беседу Тухачевского с Диллом как разговор, в ходе которого сложилось военно-профессиональное взаимопонимание между двумя «генералами» и позитивное отношение к Красной Армии со стороны английского генерала, можно предполагать, что других видных представителей британской военной элиты убедить в высоких боевых качествах и мощи Красной Армии не удалось. Дилл был, к сожалению, одним из немногих.

Выше уже отмечалось, что «Тухачевский посетил и лорда Свинтона, стоящего во главе авиации», нанес визит и военному министру Великобритании. В связи с этим в своем очередном письме к В.А. Маклакову в Париж уже на следующий день, 2 февраля 1936 г., Е.В. Саблин сообщал следующее:

«Разговоры на политические темы Литвинов вел, однако, с другими лицами. Он завтракал у Идена и у Дафф-Купера (военного министра). Он обедал у постоянного помощника статс-секретаря по иностранным делам сэра Роберта Ванситтарта. С этими людьми Литвинов, несомненно, вел политические разговоры, ибо лишь с этой точки зрения он интересен названным трем политическим деятелям. Тот же Дафф-Купер принимал у себя маршала Тухачевского». Спустя два дня, 5 февраля 1936 г., И.М. Майский, как полномочный представитель СССР в Великобритании, пригласил Дафф-Купера к себе в полпредство СССР на завтрак. Вот как сам И.М. Майский официально информировал о данном приеме московские власти:

«Д. Купер был у меня на завтраке. Кроме него, присутствовали еще Т. Тухачевский и т. Путна. Никого посторонних не было. Поэтому имелась возможность поговорить с военным министром на серьезные темы более откровенно». Надо полагать, что оговорка «имелась возможность поговорить с военным министром на серьезные темы более откровенно» может быть истолкована так: во время приема у военного министра 2 февраля 1936 г. такого разговора не получилось. Далее советский полпред, по существу, расшифровывает содержание этих «серьезных тем». «Оставляя в стороне беседу Д. Купера с т. Тухачевским, — продолжает И. Майский, — которая носила специальный характер (затронуты были вопросы вооружения армий, система воздушной защиты Лондона и т. д.), остановлюсь только на моментах общеполитического характера, которые были затронуты в беседе моей с Д. Купером».

Итак, британский военный министр Дафф-Купер беседовал с Тухачевским по проблемам вооружения британской и Красной Армий и системе ПВО. Этот вопрос в те годы весьма интересовал советское военное руководство.

«В заключение, — продолжал свою информацию И. Майский, — Д. Купер задал т. Тухачевскому и мне ряд вопросов, касающихся размеров вооружения, техники и т. д. Красной Армии. Состояние Красной Армии его чрезвычайно интересует. При этом Д. Купер высказал мысль о том, что ему, пожалуй, следовало бы съездить в СССР самому посмотреть наши вооруженные силы». Видимо, информация о Красной Армии, которую он извлек из бесед с Тухачевским, весьма его заинтересовала, раз он захотел лично съездить в СССР и посмотреть на советские Вооруженные силы. Поэтому в дальнейшем ходе беседы обсуждался уже вопрос о наиболее удобном времени для его визита в СССР. «Он стал спрашивать нас, — сообщал полпред, — какое время года для этого больше всего подходит. И я, и т. Тухачевский указали на 1 мая, как наиболее подходящую дату. Д. Купер подумал и сказал: «Да, это, пожалуй, возможно. После Пасхи я буду занят по министерству значительно меньше, и тогда отлучка из Лондона в Москву будет для меня легче». Однако твердого решения ехать в СССР у Д. Купера, видимо, еще нет. Возможно, что он-де не знает мнения своих коллег по кабинету по данному вопросу».

Несомненно, маршал Тухачевский в целом произвел весьма хорошее впечатление на британскую политическую и военную элиту. «Когда несколько дней спустя Тухачевский покидал Англию, — вспоминал о том времени Майский, — я видел и чувствовал, что его пребывание здесь дало прекрасные результаты. Престиж Красной Армии заметно повысился. Английская военная верхушка, наконец, поняла, что это серьезная армия, с которой нельзя не считаться». Можно согласиться с советским полпредом в том, что пребывание маршала с визитом в Лондоне «дало прекрасные результаты», сказавшиеся именно в том, что «престиж Красной Армии заметно повысился». Можно согласиться и с тем, что «английская верхушка, наконец, поняла, что это серьезная армия, с которой нельзя не считаться». Привлекает внимание тот факт, что для британского общественного мнения, а также для мнения британской политической и военной элиты, равно как и для той части русской эмиграции, которая проживала в Лондоне и в Англии, фигура Тухачевского была неизвестна. Быть может, не в том смысле, что о нем никто и ничего не слышал. Несомненно, его знали как одного из высших руководителей Красной Армии уже давно, по крайней мере, имя его было известно уже к концу 20-х гг. Свидетельством тому может служить тот факт, что в «Британской энциклопедии» 1929 года издания была помещена достаточно подробная биографическая статья «Тухачевский».

В ней, в частности, говорилось об «успешном» командовании Тухачевским в годы Гражданской войны в составе Красной Армии 1, 8 и 5-й армиями, а также об успешном командовании Кавказским фронтом, после чего он был назначен командующим Западным фронтом. Примечательно, что в этой статье ни слова не было сказано о его поражении под Варшавой и о подавлении его войсками восстания в Кронштадте и в Тамбовской губернии в 1921 г. Было лишь отмечено после сообщения о его командовании Западным фронтом, что Тухачевский был назначен начальником военной академии, а в апреле 1924 г. был назначен помощником начальника Штаба РККА. Сведения о его дальнейшей военной карьере с 1925 по 1929 г. отсутствовали. Таким образом, для англичан к 1930 г. Тухачевский был победоносным советским полководцем. Однако оценить его военные способности и профессиональные качества как одного из высших руководителей РККА в Англии было некому. В этом плане его никто не знал.

Появление маршала Тухачевского в Лондоне, его встречи с представителями британской политической и военной элиты весьма заинтриговали «политический свет» в Лондоне, представители которого проявляли желание познакомиться с мнением о советском военачальнике тех людей, которые имели возможность ближе и больше общаться с ним. Во всяком случае, такое впечатление складывается из небольшого фрагмента письма Е.В. Саблина, адресованного В.А. Маклакову в Париж 14 февраля 1936 г.

«Я спросил его, — рассказывал он о своем разговоре с французским министром иностранных дел Камбоном, — что он слышал о маршале Тухачевском. Камбон ответил, что третьего дня он видел одного своего друга, французского военного, который встречался с Тухачевским, и последний производит самое благоприятное впечатление». В целом же приходится вновь констатировать, что в Великобритании советскую военную элиту знали плохо. Более или менее определенные представления, особенно у британской военной элиты, о высшем руководстве Красной Армии появились лишь осенью 1936 г.

Генерал Уэйвелл по результатам своих впечатлений от осенних маневров 1936 г. Красной Армии, на которых он присутствовал, дал характеристики высшему руководству РККА в том составе, который он и посчитал действительным руководящим звеном советских Вооруженных сил. Эти характеристики, с одной стороны, обнаруживают слабое представление о советском высшем генералитете до поступления информации генерала Уэйвелла, а с другой — тот образ советского высшего военного руководства, который должен был сложиться в высших британских военных кругах на основе отзывов указанного генерала. В своем отчете Уэйвелл назвал маршала Ворошилова, маршала Егорова, маршала Тухачевского, маршала Буденного, командарма Уборевича, комкора Хрипина и командарма Халепского. Примечательно, что британский генерал, очевидно, характеризовал лишь тех советских «генералов», с которыми ему пришлось встречаться, потому что он не называет ни маршала Блюхера, ни командарма Якира, ни Гамарника. Даю перечисление указанных высших руководителей РККА в том порядке, в каком они представлены генералом Уэйвеллом. Судя по всему, он придерживался должностной иерархии, установленной в британских Вооруженных силах. Поэтому на второе место за Ворошиловым он поставил начальника Генерального штаба РККА маршала Егорова, а не 1-го заместителя наркома обороны СССР маршала Тухачевского, по служебному положению в Красной Армии занимавшего второе место (как и начальник Политуправления РККА Гамарник), а маршал Егоров находился по служебной значимости лишь на третьем месте. Интересны и показательны характеристики перечисленных выше советских «генералов». Уэйвелл начинает с наркома обороны СССР Ворошилова.

«Из высших командующих, с которыми мы встречались, — так британский генерал оговаривает состав характеризуемых им военачальников, — маршал Ворошилов оставил очень определенное и приятное впечатление как искренний, энергичный и способный руководитель обороны страны. Он выглядит всегда бодрым, хорошо говорит и, несомненно, популярен в армии; его лицо создает впечатление неподдельной искренности, но не большой силы. В ходе отдельной встречи с нами он продолжительное время и с большой серьезностью говорил о мирных намерениях Советов и о желании сотрудничества с Великобританией перед лицом германской опасности, которую он считает весьма реальной и близкой. Во всех своих публичных выступлениях он подчеркивал, что Красная Армия не имеет каких-либо агрессивных намерений. Это, вероятно, совершенно верно; внутренние проблемы России для своего разрешения нуждаются в мире; и Красная Армия, будучи внушительной на своей территории, определенно не готова к войне за ее пределами. Ворошилов был рабочим и революционером довоенного времени. До Гражданской войны у него не было военного опыта».

Приведенная характеристика Ворошилова содержит достаточно информации, касающейся намерений и стремлений СССР и Красной Армии в отношении Англии, чтобы попытаться проанализировать ее. Во- первых, сама личность Ворошилова произвела положительное впечатление на британского генерала. Генерал прямо говорит о том, что Ворошилов произвел «приятное впечатление». Генералу Уэйвеллу показалось, что Ворошилов — «способный руководитель» Красной Армии. Как известно, это впечатление совершенно расходилось с мнением почти всего высшего генералитета Красной Армии, который знал Ворошилова, конечно же, лучше британского военного наблюдателя. Такое положительное впечатление сложилось из-за ощущения «искренности» «вождя» Красной Армии. Уэйвелл дважды отметил «искренность» Ворошилова. Отсюда, видимо, и доверие британского генерала к тем военно-политическим заявлениям, которые сделал маршал Ворошилов. В этих заявлениях примечательно прямое указание Ворошилова на мотивы, которыми руководствуются советское правительство и армия, изыскивая пути и способы сближения с Англией. Ворошилов говорил «о желании сотрудничества с Великобританией перед лицом германской опасности, которую он считает весьма реальной и близкой». Следует обратить внимание и на то, что Ворошилов считал «германскую опасность» «весьма реальной и близкой». Таким образом, вот главное обстоятельство, вынуждающее СССР искать политического и военного сотрудничества с Англией, — германская опасность. Отсюда и заверения Ворошилова, который был не только и не столько военным, сколько политическим руководителем Красной Армии, в том, что СССР не имеет никаких агрессивных намерений, но исключительно озабочен обороной страны. Уэйвелл склонен считать эти заверения искренними и соответствующими подлинному положению дел, учитывая и внутреннее положение СССР, и уровень профессиональной и боевой подготовки Красной Армии, которая, по его мнению, не способна к наступательной войне. Давая положительную, почти восторженную оценку Ворошилову, генерал Уэйвелл вынужден в то же время заметить, что как руководитель армии, как политик Ворошилов не производит впечатления «сильной личности».

Как и Ворошилов, маршал Егоров также не произвел на британского генерала впечатления «сильной личности». Однако если Ворошилов, будучи «не сильной личностью», показался «способным человеком», то «начальник штаба маршал Егоров, — начал свою характеристику Егорова британский генерал, — хотя и достаточно приятен, но не производит впечатления сильной или талантливой личности». Далее генерал Уэйвелл дает в целом не очень лестную характеристику маршалу Егорову как начальнику Генерального штаба. «Вполне удовлетворительный в качестве номинального руководителя, — отмечает он, — если за ним стоит действительно хороший штаб, но не человек, могущий ввести и осуществить что-либо значительное, исходящее от него самого, — по крайней мере, таково впечатление, которое он на нас произвел. Он был офицером Генерального штаба старой армии». Следует отметить, что такое мнение о Егорове сложилось тогда практически у всех зарубежных наблюдателей, в том числе и в русском военном зарубежье, и в высшем комсоставе самой Красной Армии. Зато весьма примечательна характеристика, которую генерал Уэйвелл дал маршалу Тухачевскому. При этом надо учесть, что маршал не был уже совсем незнакомой фигурой для британского генералитета. Однако характеристика, данная ему британским наблюдателем, свидетельствует о том, что визит в Лондон оставил для английской политической и военной элиты фигуру Тухачевского все еще в основном «закрытой», нуждающейся в дополнительной характеристике.

«Маршал Тухачевский, — начинает свою характеристику Уэйвелл, — заместитель Ворошилова, представляет собой тип, менее привлекательный, чем Ворошилов или чем Егоров, но с немалыми энергией и интеллектом. Он, как утверждают, при необходимости беспощаден и выглядит таким образом. Он также выглядит так, как если бы он сумел создать себе положение, которым достаточно доволен. Он бывший гвардейский офицер, который во время войны был взят в плен и бежал из Германии». Первое ощущение от сказанного британским генералом — у него было весьма мало предварительной информации о Тухачевском. Это позволяет предполагать, что этой информации не было и у британского Генерального штаба, несмотря на визит Тухачевского в Лондон в январе — феврале 1936 г. Во всяком случае, для высших британских офицеров уровня генерала Уэйвелла маршал Тухачевский фигура, как отмечалось уже выше, по-прежнему «закрытая». При этом обращает на себя внимание тот факт, что Тухачевский вовсе не произвел на британского генерала впечатления человека «приятного». Он прямо заметил, что Тухачевский в этом отношении «представляет собой тип, менее привлекательный, чем Ворошилов или чем Егоров». В то же время в глаза британскому военному наблюдателю бросились два, видимо, отчетливо прослеживаемые качества — «немалые энергия и интеллект». В отличие от Ворошилова и Егорова, в характеристике британского генерала Тухачевский, несомненно, «сильная личность». Это мнение проистекает из ссылки на людей, знавших Тухачевского: «он, как утверждают, при необходимости беспощаден и выглядит таким образом». Следует заметить этот штрих, брошенный вроде бы незаметно британским генералом, — «выглядит таким образом», т. е. Тухачевский и внешне выглядит «беспощадным». Уэйвелл обращает внимание и еще на одно впечатление от личности Тухачевского, тоже ярко выраженное внешне: «Он также выглядит так, как если бы он сумел создать себе положение, которым достаточно доволен». Интересно, что аналогичное впечатление произвел Тухачевский и на французского военного министра генерала Гамелена в феврале 1936 г. в Париже, и на американского посла Дж. Дэвиса в апреле 1937 г. в Москве. Не исключено, что такое военно-политическое самочувствие Тухачевского генерал Уэйвелл объясняет последней фразой из своей характеристики Тухачевского: «Он бывший гвардейский офицер, который во время войны был взят в плен и бежал из Германии». Иными словами, принадлежность Тухачевского к офицерам императорской гвардии, т. е. к аристократии, и побег из германского плена, несомненно, требовавший и мужества, и силы воли, сами по себе уже являются определенной характеристикой этой личности и его военно-политической роли в советском военном руководстве.

Благодаря своим выдающимся природным военным дарованиям и высоким профессиональным навыкам подобное же впечатление произвел на британского генерала также командарм Уборевич. Отмечая, что командарм «был младшим офицером старой армии», генерал Уэйвелл признается, что «командующий Белорусским военным округом произвел на нас сильное впечатление как человек, превосходящий своим дарованием средний уровень». Однако, в отличие от Тухачевского, командарм Уборевич и лично вызывал положительную реакцию у британского военного наблюдателя. «Он обладает очень приятными манерами, — отметил тот, давая в этом отношении почти ту же оценку, что и Ворошилову, — полон энергии и, несомненно, популярен в своих войсках».

Не мог не заметить британский генерал и колоритную личность маршала Буденного. Впрочем, Буденный не показался Уэйвеллу сколько-нибудь значительной фигурой среди высших командиров Красной Армии. В этом отношении британский генерал своим мнением о маршале подтверждает мнение и других иностранных наблюдателей, как и представителей русского военного зарубежья. «Маршал Буденный является оживленным, привлекательным старым воякой типа «бригадира Жерара», — отмечает генерал. — Он был унтер-офицером кавалерии старой царской армии, и его идеалом военных действий остается, вероятно, кавалерийская атака. Он очень популярен и живописен и был прекрасно встречен, когда на параде после маневров вел казаков».

Примечательно, что из других советских высших офицеров, которые произвели впечатление на членов британской делегации «своими способностями», генерал Уэйвелл выделил лишь двух — командарма Ха- лепского, начальника Управления механизации и бронетанковых войск, и комкора Хрипина, заместителя командующего советскими ВВС. Возможно, Уэйвелл не упомянул самого командующего ВВС РККА командарма Алксниса не потому, что счел его фигурой малозначащей в военно-профессиональном отношении, а потому, что, как он предварительно оговорился, характеризует лишь тех советских генералов, с которыми ему довелось встретиться и общаться во время маневров. Однако этот процесс трудного, постепенного, весьма медленного обретения взаимопонимания руководства двух армий, начавшийся в начале 1936 г., оказался, можно сказать, внезапно прерван и полностью нарушен, в общем-то, неожиданным для Западной Европы и, в частности, для Англии «делом Тухачевского».

Лондонские представители русской эмиграции, такие, как Саблин, имевшие достаточно богатый опыт общения с британской политической элитой, в значительной мере формировавшие взгляды этой элиты, с большим интересом следили за пребыванием маршала Тухачевского как представителя Красной Армии в Лондоне. С этой фигурой, как и в целом с Красной Армией, они, видимо, связывали какие-то надежды на позитивную, в их понимании, эволюцию советского режима в России. Поэтому, судя по контексту писем Саблина, он стремился внушить этот оптимизм и своим корреспондентам из русской эмиграции во Франции, в частности Маклакову, с которым постоянно делился своими соображениями.

Полемизируя в оценке визита и пребывания маршала Тухачевского в Лондоне с обозревателем из монархического еженедельника «Возрождение» под псевдонимом «Амадис», Саблин выражал свое несогласие с той позицией, которую заняла определенная часть русской политической эмиграции в отношении и к Литвинову, и к Тухачевскому во время их пребывания в Лондоне. «Кстати, почему Амадис ставит в кавычки слово «маршал» перед фамилией Тухачевского? — задает он вопрос, делясь с Маклаковым своими соображениями в письме от 2 февраля 1936 г. — Нравится ли это или нет издателю «Возрождения», но Тухачевский — маршал. И таковым здесь его принимали, не забывая при этом, что он является представителем громаднейшей армии. Тухачевский посетил и лорда Свин- тона, стоящего во главе авиации. Все это были совершенно естественные визиты, и Амадис должен это понять и признать».

Как опытный политик и дипломат со стажем, привыкший к политическому прагматизму, однако в то же время как человек, ни в коем случае не примирившийся с большевизмом, Саблин и в этом фрагменте обнаруживает неприятие большевизма не столько на персональном уровне (Литвинов, Тухачевский), сколько на идеологическом и социально-политическом — как систему. Поэтому он считает, что те штрихи «западноевропейской цивилизации», которые появились в поведении высокопоставленных советских политических деятелей, прибывших в Лондон, заслуживают не только внимания, но и поощрения и приятия. Саблин, как и британское правительство, при всем неприятии советского большевистского режима, как политический прагматик не видит последнему никакой реальной альтернативы в тогдашней политической действительности 1936 г. Поэтому и то, что Тухачевский «маршал», и то, что он представитель «громаднейшей армии», и то, что именно в этих качествах его принимает британский военный министр, для Саблина вполне «естественно», и это — политическая реальность, которую следует и нужно признать. Это все как бы включает СССР, его полномочных представителей в традиционную систему политических отношений в Европе. И уже по этим признакам можно считать, что в данной ситуации СССР и его представители отходят от «большевизма», принимают европейские, «цивилизованные» правила игры. И это лишь способствует постепенной эволюции, «перерождению» СССР в «нормальное» государство. В этом же направлении Саблин продолжает и далее полемизировать и не соглашаться с «непримиримой» частью русской политической эмиграции.

«Амадис как бы упрекает Литвинова, что он шел за гробом в цилиндре и во фраке, — отмечает Саблин. — Так лучше. Литвинов многому здесь научился. Так же, как и Тухачевский». Очень знаменательный вывод Саблина: пребывание Литвинова и Тухачевского в Лондоне — это как бы «обучение» большевистских представителей, воспринимавшихся «разбойниками с большой дороги», «правилам хорошего тона», цивилизованным отношениям. Это — «обучение», «воспитание» большевизма, привитие ему, так сказать, «светских манер», приучение к европейским правилам поведения. Пребывание Литвинова и Тухачевского в «приличном обществе», в Лондоне, в «цитадели» антибольшевизма, по мнению бывшего царского дипломата, предоставляет им возможность воочию убедиться в несостоятельности большевистской идеологии «мировой коммунистической революции», что и составляло сущность большевизма.

«Наконец, советские представители за границей, — продолжает он делиться своими соображениями с Маклаковым по этому поводу, — не могут не видеть, что шансы коммунизма и диктатуры пролетариата несомненно и неуклонно падают в большинстве стран. Постановление исполнительного комитета британской рабочей партии, о котором я писал Вам в моем предыдущем письме, несомненно, открыло глаза последнему и наиболее влиятельному гастролеру Литвинову. И еще более должно оно было поразить Тухачевского». Примечательно, что Саблин усилил свои рассуждения фразой «еще более должно оно было поразить Тухачевского». Сказал это Е. Саблин неспроста.

В Западной Европе, особенно в Великобритании, у Тухачевского была репутация «революционного генерала» — идеолога экспорта «мировой революции на штыках». Эта репутация сложилась еще с 1920 г. и весьма целенаправленно поддерживалась советской пропагандой и спецслужбами в последующие годы. Поэтому вполне естественно, что Саблин считал, что Тухачевский как идеолог «революции на штыках», предполагавший, что европейский, в частности британский, рабочий класс, охваченный чувством классовой солидарности и возмущенный капиталистической эксплуатацией, ждет прихода Красной Армии и готов ее поддержать, должен убедиться в обратном. И это обстоятельство будет способствовать изменению военно-политической доктрины в руководстве Красной Армии. «Эти соображения, — подводит итог своим размышлениям Саблин, — мне думается, должны внушать советскому правительству мысль о необходимости дальнейшей перестройки народного быта, поскольку оно вообще стремится сохранить за собой высшую власть, хотя бы на время». Это первый вывод, касающийся внутренних тенденций и процессов в СССР.

Второй же важный вывод бывшего царского дипломата касается той политической позиции, которой должна придерживаться русская эмиграция в отношении СССР и визита Литвинова и Тухачевского в Лондон как неизбежных и невольных проводников этих новых тенденций в СССР. Саблин выражает удовлетворение тем, что и Литвинова, и Тухачевского принимали в Лондоне в соответствии с тем придворным и дипломатическим этикетом, с которым обычно в прошлом подходили к визитам соответствующих дипломатических и военных представителей прежней императорской России.

«Обед, на котором должен был присутствовать Дмитрий Павлович, — поясняет бывший царский дипломат весь официальный церемониал траурных мероприятий, — давался королем в честь коронованных особ, принцев крови и глав иностранных специальных делегаций, прибывших на похороны короля Георга. В тот же час вдовствующая королева давала обед дамам. Свита короля в тот же час давала обед для членов иностранных делегаций. Литвинов должен был обедать за королевским столом. Маршал Тухачевский — за свитским, вместе с высшими английскими военными. По окончании этих трех обедов все должны были объединиться в главном зале. Что и произошло». Так Саблин выражает удовлетворение тем, что все в данном случае шло по давным-давно заведенным правилам и этикету, которому должны были подчиниться и подчинились представители СССР. «И вот почему, — говорит Саблин, — национальная Россия может ожидать скорей положительных результатов от приема Литвинова, и в особенности Тухачевского, королем Эдуардом и его правительством. Лицам этим правительство оказало всяческое внимание как представителям России». Мы вновь наблюдаем, как Саблин особое значение придает личности и политическому весу Тухачевского. «Положительные результаты» для дела «национальной России», оказывается, «в особенности» зависят именно от того, что британское правительство и король Эдуард VII оказали знаки внимания маршалу Тухачевскому, а также Литвинову, именно как представителям «традиционной национальной России». Иными словами, и Тухачевского, и Литвинова в Лондоне принимали так, как будто они не представители «большевистского» СССР, а представители «национальной России».

Тем не менее существенным образом миссия Литвинова — Тухачевского в Лондоне изменить британскую внешнюю политику в целом, а также в отношении Японии и Германии и СССР не смогла. Это проявилось весьма показательно в реакции британской политики на советско-французский пакт 1935 г., на ратификацию которого из Лондона в Париж прибыл Тухачевский. Эту реакцию красноречиво передал в своем письме к Маклакову 14 февраля 1936 г. Саблин.

«Я зашел вчера во французское посольство к Камбону, — имея в виду французского посла в Великобритании, — чтобы спросить его, как относится великобританское правительство к франко-советскому пакту. Камбон сделал неопределенный жест руками и ответил: «Без энтузиазма, но вполне благоприятно». Вот таковой оказалась реакция и позиция британских официальных лиц. «Французский посол осведомился затем об отношениях Англии с советским правительством, — продолжал Саблин. — Г-н Иден ответил, что отношения эти оставляют желать лучшего, но что решительно никаких попыток к улучшению этих отношений пока что не предпринимается». Ответ — более чем конкретный и определенный. «Правда, как г. Литвинов, так и г. Майский указывали г. Идену на необходимость поговорить на тему о положении на Дальнем Востоке, но в этом отношении великобританское правительство намерено проявить величайшую осторожность. Оно будет избегать всего того, что могло бы способствовать заключению соглашения между Японией и Германией. Посему какие бы то ни было разговоры с Советами на японские темы великобританское правительство считает несвоевременными. Оно вполне отдает себе отчет о планах Японии в отношении Китая, но об этом англичане предпочитают переговариваться с японцами непосредственно, не прибегая к одновременным переговорам с Советами. Относительно Германии г. Иден высказал предположение, что неудовольствие ее франко-советским пактом далее шумихи в прессе не пойдет и что он ни на минуту не думает, чтобы Германия могла решиться на какой-либо шаг в отношении демилитаризованной зоны.

В дальнейшем разговоре Камбон сказал мне, между прочим, что французы не скрывают от себя возможных неясностей в будущих своих отношениях, имея в виду «пакт с Советами». Но, по его мнению, пакт этот все же будет солидной базой для обеспечения мира. В коммунистическую опасность он не верит. Во всяком случае, эта опасность может быть «парирована» соответственными мерами в самой Франции. Я спросил его, что он слышал о маршале Тухачевском. Камбон ответил, что третьего дня он видел одного своего друга, французского военного, который встречался с Тухачевским, и последний производит самое благоприятное впечатление. Из этого разговора я не могу не прийти к заключению, что в настоящий момент никаких изменений в отношениях между Англией и Советами не предвидится. Все пока что остается по-прежнему».

В заключение Саблин резюмирует сведения, которые оказались в его распоряжении и которые он изложил своему корреспонденту. «Мне думается, — заключает он, — что британское правительство сделает, вероятно, все, что возможно, чтобы удержать советское правительство от рискованных авантюр коммунистического характера и удержать Советы на двух основных задачах — борьбы с агрессивностью Японии и создания прочного, но мирного и невызывающего оплота против Германии».

Столь сдержанную позицию в отношении СССР, представители которого прямо взывали к британскому руководству о помощи в условиях угрозы Советскому Союзу и на Западе, и на Дальнем Востоке, весьма доходчиво и пространно разъяснил в своей статье У. Черчилль в декабре 1936 г. На нее было обращено столь пристальное внимание Саблина, что он процитировал или передал весьма близко к оригиналу ее большую часть в письме к Маклакову.

«Соглашение, заключенное якобы против коммунизма, может, по существу, оказаться всего лишь военным союзом против России, — цитировал бывший царский посол мнение Черчилля. — Однако, утверждает Черчилль, планы Германии и Японии направлены против России». Черчилль имел в виду заключение в ноябре 1936 г. германо-японского так называемого «Антикоминтерновского пакта» сроком на пять лет. «Пришло время для России встать, наконец, на путь безопасности и преследования исключительно своих собственных национальных интересов… — Саблин продолжал цитировать статью известного британского политика.

Сталин с вождями русской армии и с руководителями своей политики должен разорвать свои связи с Коминтерном. Они должны создать в Европе и во всем мире впечатление, что Россия есть социалистическое государство, сильно вооруженное для поддержания своей национальной неприкосновенности и не имеющее ничего общего с идеей распространения своих доктрин иначе как путем примера».

Таким образом, во-первых, Черчилль не отделяет Красную Армию от советского «коммунистического» руководства, но в то же время выделяет «вождей русской армии», надо полагать, тех, которых охарактеризовал генерал Уэйвелл по впечатлениям своей осенней поездки на маневры Красной Армии в сентябре 1936 г. (Ворошилова, Тухачевского, Егорова, Уборевича), как автономную, если не самостоятельную политическую силу.

Во-вторых, Черчилль четко рисует социально-политическую конструкцию России, приемлемой для Великобритании: «социалистическое государство», сильно вооруженное для поддержания своей национальной неприкосновенности», «не распространяющее своих (коммунистических) доктрин» иначе как «путем примера». В сущности, Черчилль вовсе не требует изменения социально-политического строя в СССР. Он предлагает руководству СССР лишь прекратить коммунистическую пропаганду и коммунистическую подрывную деятельность в других странах. Эти изменения во внешней политике Советского Союза — а речь идет именно и только о внешней политике — влиятельный британский политик считает непременным условием изменения позиции Великобритании в его отношении. «Если бы подобный поворот был предпринят ныне же, — ставит условие Черчилль, — он мог бы удовлетворить все страны, желающие поддержания мира и относящиеся благожелательно к русскому народу. Это сразу же ослабило бы напряжение во многих странах и сильно увеличило бы шансы русской безопасности. Это заставило бы и Германию, и Японию обнаружить свои настоящие планы. Это дало бы возможность Женеве совершать свое «превентивное» дело с большей уверенностью. Это вообще очистило бы атмосферу и придало бы силу союзу стран против «невызванного нападения», в чем заключалась бы единственная надежда — отвратить всеобщую катастрофу. Наконец, это устранило бы главное препятствие к сотрудничеству Америки в поддержании мира на Дальнем Востоке».

По сути дела, британский политик в завуалированной форме обещает советскому политическому и военному руководству, что при принятии означенного условия английское правительство приведет в действие все те рычаги «коллективной безопасности» против всякого «агрессора», к действенности которых взывало советское руководство и их представители в лице Литвинова и Тухачевского. Черчилль весьма прозорливо упомянул о «всеобщей катастрофе», новой мировой войне, которая неминуемо может развернуться в случае агрессивных действий Германии и Японии против СССР. Поэтому, выдвигая очерченные выше требования к руководству СССР, он возлагал на него и ответственность за судьбу не только своей страны, но и всего мира. «Теперь как раз подходящий момент для России, чтобы уменьшить свой риск и увеличить силу своего национального сопротивления, — предупреждал британский политик об уникальности и необратимости удобной международной ситуации для СССР. — К тому же и политика Сталина развилась за последние годы в этом направлении». Знаменательно, что Черчилль признавал позитивный характер действий советского политического и военного руководства. «Я не отказываюсь от надежды, — восклицает Черчилль, — что Россия сумеет использовать настоящий благоприятный момент! Германия сделала выбор и связала свою судьбу с Японией на пять лет. Расхождение между Германией и Россией может быть частью вызвано и коммунизмом, но, несомненно, относится и к территориальным претензиям Германии. Расхождение между Россией и Японией всецело относится к территориальным и империалистическим устремлениям». Черчилль таким образом дает понять и британским, и европейским политикам, и советскому руководству, что прекрасно осознает подлинную агрессивную сущность так называемого «Антикоминтерновского пакта», в рамках которого Германия и Япония, прикрываясь якобы борьбой против «русского коммунизма», на самом деле претендуют на российские территории. Здесь же Черчилль выражает также удовлетворение складывающимися враждебными советско-германскими отношениями. «Опасения в возможности соглашения между Россией и Германией в ущерб западным демократам, — пишет он, — значительно ослабели». И эту ситуацию британский политик выдвигает перед советским руководством в качестве дополнительного довода в пользу принятия выдвинутых им условий. «Тем более Русская республика должна была бы определить свое положение с несомненной ясностью, — со скрытым предостережением обращается Черчилль к руководству СССР. — В этом отношении ее свобода выбора значительно сузилась».

В контексте всего сказанного выше можно смело сделать вывод о том, что вряд ли отношение британской военной элиты к Красной Армии и ее руководству изменилось кардинальным образом после визита Тухачевского и посещения британской военной делегацией осенних маневров 1936 г. Правильнее было бы сказать, что оно, благодаря Тухачевскому, начало проявлять интерес к советскому военному руководству, как и к армии в целом.

Тем не менее был получен и определенный практический результат от миссии Литвинова — Тухачевского. В мае 1936 г. начались советско-английские переговоры о морских вооружениях, которые были продолжены в декабре того же года, а затем в 1937 г. С советской стороны в переговорах участвовали полпред И. Майский и военно-морской атташе Чикунский, с британской — помощник постоянного заместителя министра иностранных дел Крейги и начальник отдела планирования адмиралтейства Филипс. На заседаниях 20, 25 мая и 4 июня обсуждался вопрос о советской оговорке о Дальнем Востоке. СССР добивался права осуществлять строительство военно-морских сил для Дальнего Востока сверх намечавшихся лимитов, в связи с угрозой со стороны Японии. На встрече 20 мая «Крейги сделал предложение изменить соответствующую часть нашей ноты в том смысле, что наша оговорка в отношении Дальнего Востока входит в силу, если Япония на практике станет нарушать договорный лимит». В результате была достигнута устная договоренность, что англо-советское соглашение не будет лимитировать советские военно-морские силы на Дальнем Востоке до заключения специального морского соглашения между СССР и Японией. При этом СССР обязывался не проявлять инициативы в отношении внелимитного морского строительства. Но в случае инициативы Японии по осуществлению такого строительства СССР мог считать себя свободным от взятых обязательств. В связи с описанными выше обстоятельствами 27 мая 1936 г. на заседании Политбюро ЦК ВКП(б) слушали вопрос «О морских переговорах». По результатам обсуждения было принято постановление: «Послать в Лондон тт. Майскому и Чикунскому следующую директиву: «Лондон, Майскому, Чикунскому. Попытайтесь еще раз нажать на англичан и, если не пойдут на уступки, можете принять оговорку Крейги насчет возможного внелимитного строительства в Японии и заменить ею нашу оговорку о Дальнем Востоке».

Помимо советской оговорки о Дальнем Востоке, о которой шла речь ранее, на советско-английских переговорах важное место занимал вопрос о количестве разрешенных к строительству советских кораблей и калибре их орудий. 12 июня 1936 г. английская делегация предложила советской стороне согласиться на строительство двух линкоров с орудиями в 15 дюймов и 6–7 внелимитных крейсеров вместо полагавшихся 10. В связи с этим вновь заседало Политбюро ЦК и 27 июня 1936 г. заслушало вопрос «О морских переговорах с Англией». По данному вопросу было принято постановление: «При переговорах с англичанами согласиться на постройку 2 линкоров с артиллерией в 16 или 15 дюймов по нашему усмотрению и 8 крейсеров, включая в их число «Красный Кавказ» с артиллерией в 7,1 дюйма». Таким образом, директивы Политбюро шли навстречу британским предложениям. Когда Майский довел советскую позицию до сведения английской стороны, «Крейги выразил удовлетворение и заявил, что Советское правительство обнаружило в ходе морских переговоров искреннюю готовность идти на компромисс в интересах качественного ограничения морских вооружений». Однако соглашение не было подписано и переговоры пришлось возобновить в декабре 1936 г.

В ходе англо-советских переговоров об ограничении морских вооружений правительство СССР в конце декабря 1936 года выступило за созыв всех заинтересованных в морских вопросах держав. Это предложение было повторено британской стороне 5 января 1937 г., но британское руководство негативно отнеслось к созыву подобной конференции. 15 марта 1937 г. британский министр иностранных дел Иден передал Майскому меморандум, в котором, в частности, говорилось: «Правительство Его Величества считает необходимым со всей полнотой и откровенностью изложить Советскому Союзу свою точку зрения, ибо оно полагает, что крах англо-советских переговоров в вышеуказанных условиях может не только подорвать добрые отношения, существующие между обоими Правительствами, но также окончательно затормозить движение в пользу международного соглашения об ограничении морских вооружений, которое Правительство Его Величества стремилось всеми мерами реализовать». При этом британское правительство возлагало всю ответственность за срыв двусторонних переговоров на правительство СССР. Исходя из сложившейся ситуации, на заседании Политбюро ЦК 20 марта 1937 г. по вопросу «О морском соглашении» постановили: «Поручить Майскому сделать Идену следующее заявление: Сов- пра (советское правительство. — С.М.) по-прежнему считает наиболее соответствующим цели качественного и количественного мирского разоружения созыв морской конференции. Если, однако, британское правительство почему-либо не находит возможным или своевременным созвать такую конференцию, то совпра, ввиду настойчивой просьбы Идена, готово заключить соглашение на следующих условиях:

— подписывается только соглашение, но не предложенный английским правительством меморандум;

— совпра имеет право по собственной инициативе, независимо от германского правительства, построить 10 крейсеров с орудиями калибра, не превышающего 7,1 дюйм, причем за Германией остается такое же право по собственной инициативе, независимо от советского правительства, построить всего до 5 крейсеров, предусмотренных ст. 6-й проекта соглашения;

3) по вопросу об информировании Германией о внелимитных судах для Дальнего Востока и о распространении общей информации на малые корабли принимаются английские предложения».

Решение Политбюро шло навстречу британским пожеланиям. Майский изложил полученные им директивы в беседе с Иденом 23 марта. «Иден был чрезвычайно обрадован моим сообщением, — информировал Майский свое руководство в Москве. — Он глубоко благодарил Советское правительство за его решение и заявил, что это решение произведет великолепное впечатление в стране и несомненно благоприятно отразится на развитии англо-советских отношений».

Итак, несмотря на то что миссия Тухачевского в Великобритании и достигла определенных результатов, однако эти результаты можно было расценить главным образом как начальный этап движения к дружественному сближению двух стран и двух армий. Само движение оказывалось слишком медленным. Скепсис политических и военных кругов Англии в отношении Красной Армии в целом и в отношении ее высшего комсостава продолжал господствовать в их оценках. На самой ранней стадии оно оказалось к тому же прерванным так называемым «делом Тухачевского» и «большой чисткой» комсостава Красной Армии.

Я не буду далее вновь описывать перипетии пребывания Тухачевского в Париже и в целом во Франции с 10 по 19 февраля 1936 г. Об этом достаточно уже было сказано. В контексте настоящего сюжета мне представляется важным заострить внимание на тех его эпизодах, которые позволяют объяснить или хотя бы лучше понять последующие события, которые потом получили разные названия: «военный заговор», «военно-троцкистский заговор», «военно-фашистский заговор», «дело Тухачевского» и т. п.

Один из эпизодов, вроде бы прошедших незаметно на фоне почти триумфального визита Тухачевского во Францию, ярко, подчас восторженно освещавшегося французской прессой, это — статья в бело-монархическом «Возрождении» от 13 февраля 1936 г. под названием: «Красный маршал. К пребыванию Тухачевского в Париже». Автор подписался одним инициалом — «А». Впрочем, всем было известно, что за этим инициалом скрывается заместитель главного редактора газеты Николай Николаевич Алексеев, часто публиковавшийся под псевдонимом «Али-баба». Появление этой статьи позволяет считать, что во время своей поездки на Запад Тухачевский допустил в своем поведении нечто такое, что вызвало в Москве серьезные подозрения, если не полную уверенность в его политической нелояльности.

Во время визита Тухачевского во Францию в честь его начальник Генерального штаба французской армии генерал Гамелен дал обед. «Будучи во время войны военнопленным в Германии, — вспоминал генерал, — он (Тухачевский) наладил там отношения с некоторыми французскими офицерами. Я пригласил некоторых из них на обед — это обеспечило очень непринужденную атмосферу». Обед и встреча Тухачевского со своими приятелями, которых набралось 20 человек, состоялись в ресторане «Ларю» на улице Руаяль. Однако точная дата этого обеда не установлена.

В газете «Возрождение», внимательно следившей за пребыванием Тухачевского во Франции, указывалось, что генерал Гамелен дал в честь советского маршала «завтрак» утром 10 февраля 1936 г., т. е. сразу же после прибытия маршала в Париж (он убыл из Лондона 9 февраля). Следовательно, встреча Тухачевского с французскими офицерами, своими старыми товарищами по плену, на обеде состоялась уже после 10-го. На указанной встрече среди других его приятелей по плену присутствовал полковник граф Робьен, у которого он интересовался связями одного из руководителей РОВС генерала Скоблина с германскими спецслужбами. Вряд ли такой вопрос у Тухачевского мог возникнуть без какой-то предварительной информации, заинтриговавшей его означенными возможностями Скоблица, которого он прежде не знал.

Как выше отмечалось, миссия Тухачевского предусматривала попытку выхода на германское политическое и военное руководство. Однако во время его остановки в Берлине по пути в Лондон маршалу не удалось встретиться с кем-либо из германского политического или военного руководства. Гитлер, по свидетельству Геринга, наложил на такого рода встречу запрет для высших политических и военных представителей. Поэтому, естественно, Тухачевский, оказавшись в Париже, предпринял попытку подготовить для себя такую встречу в Берлине на обратном пути из Парижа в Москву. Он рассчитывал в этом деле на помощь старых полковых товарищей-семеновцев. Тухачевскому было нужно выйти на представителей руководства РОВС, которые имели бы хорошие связи с германскими спецслужбами. Последние, в свою очередь, как он предполагал, должны были обеспечить ему контакты с германским политическим и военным руководством.

Проинформировать его о связях генерала Скоблина с германскими спецслужбами и организовать встречу маршала с генералом мог единственный из старых приятелей-однополчан Тухачевского, капитан Н.Н. Ганецкий, с которым, как известно, он встречался в Париже в феврале 1936 г. во время своего визита во Францию.

Дворянин, уроженец Санкт-Петербурга, сын полковника, капитан Николай Николаевич Ганецкий (или Гонецкий) (1896–1976) к началу Первой мировой войны был студентом привилегированного учебного заведения Императорского Училища правоведения. С 3-го класса этого училища он, призванный на военную службу, был отправлен в 1914 г. для получения военного образования в Пажеский корпус, из которого 30 июля 1915 г. был выпущен подпоручиком в л.-г. Семеновский полк и отправился на фронт. Однако на фронте он пробыл недолго: будучи раненным в бою, 15 сентября 1915 г. Гонецкий был «эвакуирован в тыл для лечения ран». После излечения от ран он был направлен в запасной батальон л.-г. Семеновского полка, где его застала Февральская революция 1917 г. в чине штабс-капитана. Произведенный в ноябре 1917 г. в капитаны, Гонецкий оставался в составе резервного гвардии Семеновского полка в Петрограде до окончательного расформирования старой русской армии. Из Петрограда на белый Юг Гонецкий, очевидно, уехал в конце 1918-го или начале 1919 г. Во всяком случае, сведений о его службе в составе Добровольческой армии до января 1919 г. нет. Известно, что не ранее января 1919 г. он оказался в составе Вооруженных сил Юга России (это объединение образовалось 8 января 1919 г.), но не на строевой службе (очевидно, по состоянию здоровья, из-за ранений, полученных в 1915 г.). Он служил секретарем начальника управления финансов. В этой же должности он оставался в Русской армии генерала Врангеля. Он покинул белый Крым, Севастополь, до осени 1920 г., еще до общей эвакуации остатков врангелевской армии. Гонецкий эмигрировал во Францию, в Париж. К февралю 1936 г. — директор отеля «Коммодор» в Париже. В эмиграции он стал членом объединения чинов л.-г. Семеновского полка, к ноябрю 1951 г. являясь его казначеем. Трудно сказать, был ли он официально членом Русского Общевоинского Союза. Во всяком случае, о его кончине в 1976 г. официально сообщили члены Союза правоведов и Союза русских военных инвалидов (точное название: Зарубежный союз русских военных инвалидов). К этому времени Гонецкий был Председателем отдела Союза инвалидов в Ницце. Этот Союз являлся благотворительной организацией русской белой эмиграции, однако функционировавшей в тесном взаимодействии с РОВС (большинство его членов были одновременно членами РОВС).

Н.Н. Гонецкий принадлежал к так называемой «смоленской шляхте». Согласно официальным сведениям, его родоначальник «Иван Гонецкий за рыцарские заслуги в 1631 и 1632 гг. от польского короля жалован был на деревни привилегиями». После взятия в 1654 г. Смоленска русскими войсками «в 7163 (1655) году по указу Государя Царя и Великого Князя Алексея Михайловича поведено шляхтичам Николаю и Станиславу Гонецким владеть деревнями». Как говорится в «Общем Гербовнике», «равным образом и другие многие сего рода Гонецкие служили Российскому престолу дворянские службы в разных чинах». Как и Тухачевские, Гонецкие также принадлежали к «семеновской семье», их предки служили в л.-г. Семеновском полку еще с XVIII в… Однако самым знаменитым был Иван Степанович Гонецкий (1810–1887), генерал от инфантерии (1878), генерал-адъютант (1878), прославленный герой Русско-турецкой войны 1877–1878 гг., командовавший в ходе ее Гренадерским корпусом и особенно отличившийся при осаде Плевны. Н.Н. Гонецкий был правнуком этого героя. Очевидно, именно близкие родственные отношения с этим героем и обусловили возможность для Н.Н. Гонецкого, сына полковника, обучение в Пажеском корпусе, куда принимались, как правило, лишь дети, внуки, иногда племянники высокопоставленных, преимущественно военных, чинов Российской империи, не ниже генерал-лейтенанта.

Гонецкий называл себя другом Тухачевского. Однако он появился в л.-г. Семеновском полку в июле 1915 г., когда Тухачевский уже был в плену. Поэтому их знакомство могло состояться только после возвращения Тухачевского из плена, т. е. не ранее 16 октября 1917 г. Он провел в Петрограде две недели, затем уехал в Москву и оттуда в Пензу и Вражеское, где он провел три дня. Оттуда он вернулся в Москву и выехал в Киев, направляясь на фронт в полк. Он добрался до деревни Тарноруды или Лука-Мале, где был дислоцирован Семеновский полк 20 ноября 1917 г. Из Лука-Мале, из полка, 27 декабря он отправился в Москву и оттуда в Пензу и во Вражеское, где провел около месяца. Оттуда он вновь отправился через Москву в Петроград 9–10 февраля 1918 г., в гвардии резервный Семеновский полк, в котором пробыл до начала апреля 1918 г., поскольку 5 апреля он уже был в Москве и начал служить в Военном отделе ВЦИК. Поскольку ко времени возвращения Тухачевского из плена Гонецкий уже находился в запасном гвардии Семеновском полку, они могли близко общаться в пределах 16 октября–10 ноября 1917 г. и 10 февраля — начала апреля 1918 г.

Впрочем, они могли быть знакомы еще с детства: оба принадлежали к дворянству Смоленской губернии, к так называемой «смоленской шляхте». Семьи Гонецких и Тухачевских могли знать друг друга с давних пор.

Еще в начале 1918 г., когда Тухачевский решил пойти в формировавшуюся Красную Армию, Гонецкий с удивлением спросил его: «Как ты можешь идти туда?» На что будущий маршал ответил: «Я ставлю на сволочь».

В небезызвестной книге М. Сейерса и А. Канна «Тайная война против Советской России», впервые изданной в 1947 г. и написанной, несомненно, по политическому заказу «Кремля», содержится, конечно же, подтасованная, но порой вполне достоверная информация. В частности, авторы сообщают некоторые, нигде более не встречающиеся сведения о поведении Тухачевского после возвращения из плена и до поступления на советскую службу. «Тухачевский бежал из немецкого плена и вернулся в Россию накануне Октябрьской революции, — совершенно верно констатируют время возвращения будущего маршала в Россию, 16 октября 1917 г. — Он присоединился к бывшим офицерам царской армии, которые организовывали белогвардейские войска для борьбы с большевиками. И вдруг переменил фронт. Одному из своих приятелей, капитану Дмитрию Голумбеку, Тухачевский по секрету сообщил о своем решении порвать с белыми. «Я спросил его, что же он намерен делать, — рассказывал впоследствии Голумбек. — Он ответил: «Откровенно говоря, я перехожу к большевикам. Белая армия ничего не способна сделать. У нас нет вождя». Несколько минут он ходил по комнате, потом остановился и воскликнул: «Не подражай мне, если не хочешь, но я думаю, что поступаю правильно, Россия будет совсем другая!»

В силу особенностей своего характера, о чем ранее было сказано достаточно, ни в юности, ни в период пребывания в рядах л.-г. Семеновского полка, ни в годы службы в Красной Армии близких друзей у него было мало, и доверительные отношения складывались трудно и редко. Среди офицеров-семеновцев в 1914–1918 гг. не было лиц с фамилией «Голумбек». Вряд ли, учитывая свойства личности Тухачевского, находясь в Петрограде, он завел знакомства с офицерами других полков, отношения его с которыми могли бы так скоро приобрести столь доверительный характер, что он по секрету сообщал бы о своем решении перейти к большевикам. Это мог быть человек, как уже было сказано, не ангажированный какой-либо идеей, достаточно равнодушно настроенный в отношении новой власти, который, как на то, видимо, рассчитывал будущий маршал, с пониманием мог отнестись к его решению. За рубежом, как видим, весьма осведомленный Гуль знал лишь одного такого старого приятеля Тухачевского, бывшего капитана-семеновца Гонецкого. Поэтому очень вероятно, что капитан Гонецкий и капитан Голумбек — одно и то же лицо. Просто не желавший себя афишировать в этих свидетельствах, Гонецкий предпочел скрыться за псевдонимом «капитана Дмитрия Голумбека».

Судя по всему, Гонецкий не относился к числу убежденных фанатиков «белой идеи», и потому Тухачевскому, хорошо знавшему свойства личности приятеля, его нравственный и мировоззренческий настрой, и в 1918-м, и в 1936-м было легче, чем с кем- либо из других своих сослуживцев вести речь на щекотливые темы и ожидать определенного содействия в своих делах. Пожалуй, именно Гонецкий и просветил своего старого приятеля Тухачевского в том, кто из руководства РОВС имеет хорошие контакты с германскими спецслужбами и, следовательно, может помочь Тухачевскому изыскать возможность, при их содействии, устроить советскому маршалу встречу с представителями германского политического руководства. И Гонецкий назвал ему генерала Скоблина. Для проверки этих сведений Тухачевский и спрашивал у своего старого французского приятеля графа де Робьена, действительно ли Скоблин имеет хорошие связи с германскими спецслужбами.

Сведения об интересе, проявленном Тухачевским к генералу Скоблину, о встрече маршала с генералом в Париже исходили из различных источников. Даже если во всех этих сообщениях много «слухов», само многообразие такого рода свидетельств, различные их источники не позволяют усомниться в достоверности самого события. Вполне надежные источники свидетельствуют и о контактах с представителями РОВС советского военного атташе в Великобритании комкора В.К. Путны.

Что же касается сведений о подготовке свержения Сталина «красными генералами» во главе с Тухачевским, об установлении «национальной диктатуры» во главе с Тухачевским, о программе «От СССР к России», как «слухи», представленные в русских эмигрантских газетах, они не поддаются проверке. Обо всем этом подробно говорилось в книге «Сталин и его маршал».

Несомненно, однако, главное: такого рода вопросы обсуждались Тухачевским и Скоблиным. Как представитель и один из руководителей РОВС, Скоблин рассчитывал на такие действия Тухачевского и других «красных генералов» в обмен на содействие РОВС и его личное (как одного из руководителей этой организации) в налаживании контактов с германским политическим руководством при помощи германских спецслужб. И не столь существенно, соглашался ли советский маршал не условия белого генерала, делал вид, будто соглашается. Важен сам факт: он обсуждал такие условия. А то, что такое обсуждение имело место, вряд ли вызывает сомнения. В противном случае встречи с Гонецким с выходом на Скоблина оказывались заведомо бессмысленными, обреченными на неудачу, если Тухачевский не был готов обсуждать и принять указанные, несомненно, именно эти, главные и ожидаемые, условия одного из руководителей РОВС.

Впрочем, Тухачевский мог обсуждать со Скоблиным эти вопросы по тактическим соображениям, допуская в ходе обсуждения такой ход событий как возможный. Однако, похоже, даже при обсуждении этой темы со Скоблиным Тухачевский мог вообще воздержаться от прямого ответа на подобные предложения, акцентируя внимание собеседника на патриотическом аспекте ситуации. Он мог аргументировать свою позицию тем, что для России складывается крайне опасная ситуация, чреватая тяжелой войной, которая несет ей угрозу потери национальной независимости и расчленения. Во имя предотвращения такой опасности все патриотически настроенные силы должны объединиться, сдвинув, хотя бы временно, все остальные вопросы, в том числе и изменения государственного устройства страны, на задний план.

Как мне кажется, именно это просвечивается из мнения генерала фон Лампе, другого однополчанина советского маршала, который, похоже, был причастен к встрече Тухачевского с представителями РОВС в Берлине.

После гибели маршала генерал А.А. фон Лампе весьма уверенно резюмировал его жизненный и главным образом политический финал, без доли сомнения указав причину трагедии. «Тухачевский, — писал генерал, — был типичный карьерист революционного времени. Большевиком он, вероятно, не был, но и национальная Россия ему была совершенно безразлична. Ему нужна была власть, и за пять минут до ее достижения он закончил свое существование». Почему фон Лампе сделал столь безапелляционное заключение? На чем он мог его основывать? Насколько хорошо фон Лампе знал Тухачевского, знал и его настроения, в том числе идейно-политические?

Алексей Александрович фон Лампе (1885–1967), окончивший в 1913 г. Николаевскую академию Генерального штаба, с началом Первой мировой войны, т. е. с июля 1914 г., оставаясь в списках л.-г. Семеновского полка, как офицер Генштаба был прикомандирован к штабу 18-го стрелкового корпуса. Это подтверждается также списком офицеров в «боевом (фронтовом)» составе полка на 1 августа 1914 г… В нем не упоминается штабс-капитан фон Лампе. Однако в ходе кампании 1914 г. он бывал в своем полку. «10 ноября (1914 г.), — вспоминал полковник-семеновед А.А. Зайцов-1, — в Имбромовице приехал в полк наш офицер, причисленный к Генеральному штабу (в штабе XVIII корпуса) шт. — капитан фон-Лампе и впервые открыл нам глаза на общий ход событий».

Таким образом, Тухачевский появился в полку, когда фон Лампе там уже не было. Никаких сведений, ни прямых, ни косвенных, о личном знакомстве этих офицеров-однополчан не имеется, и в своем дневнике фон Лампе нигде об этом не говорит и даже не намекает на это.

Впрочем, во время приезда штабс-капитана фон Лампе в полк в ноябре 1914 г. его, скорее всего, познакомили с Тухачевским. Это делалось обычно, в общепринятом порядке знакомства с вновь поступившими в полк офицерами. Однако дополнительным поводом к знакомству могла служить также и известность, которую заслужил Тухачевский в полку и в 1-й гвардейской пехотной дивизии своим подвигом на Кжешувском мосту. К тому же молодой офицер к тому времени был известен своим повышенным интересом к оперативно-стратегическим вопросам. Кроме того, фон Лампе, несомненно, общался с офицерами своей 8-й роты, которой командовал тогда его родственник штабс-капитан В.М. Мельницкий-1. 8-я рота вместе с 5, 6, и 7-й ротами входила в состав 2-го батальона. Тухачевский начинал службу в составе 7-й роты, а затем был переведен в 6-ю. Надо полагать, фон Лампе общался со всеми офицерами 2-го батальона, а следовательно, и с Тухачевским. Но, видимо, этим и ограничилось их «знакомство». Они принадлежали к различным возрастным и должностным группам офицеров полка. В числе полковых приятелей Тухачевского, как известно, были капитан Н.Н. Гонецкий, поручики братья Толстые (Н.Н. Толстой-1 и И.Н. Толстой-2), поручик Д. Купреянов, поручик Б.В. Энгельгардт-1, прапорщик барон А.А. Типольт. Из офицеров-семеновцев старшего поколения достаточно близко знакомы были с Тухачевским капитан князь Ф.Н. Касаткин-Ростовский, штабс-капитан Р. В. Бржозовский, штабс-капитан С.И. Соллогуб. Во всяком случае, нигде на страницах своего дневника фон Лампе не упоминает о своем знакомстве с Тухачевским в дореволюционное время, в эпоху Первой мировой войны и своей полковой службы. В иных случаях, отмечая на страницах своего дневника какого-либо офицера, с которым ему прежде приходилось встречаться, он обычно, хотя бы вскользь, мимоходом, вспоминал обстоятельства этой встречи.

«Было у нас тревожное настроение, — записал фон Лампе в своем дневнике самые важные сведения, полученные им 24–27 марта 1920 г., — большевистское радио много говорило о торжественном заседании в Москве в Ц.К. по поводу взятия Новороссийска. Какая ирония: Тухачевский бьет Деникина! Не Наполеон ли?» Так первый раз фон Лампе упомянул в своем дневнике Тухачевского, хотя из сделанной им записи не ясно: знал ли он, что этот, показавшийся ему новым «Наполеоном» «красный маршал» его однополчанин-семеновец. Пожалуй, что нет. Такое мнение возникает из контекста другой, более поздней его дневниковой записи.

В июне 1920 г., во время советско-польской войны, прочитав газетную статью «Красные генералы», цитируя фрагменты этой статьи, наиболее его заинтересовавшие, он записал, что «европейские корреспонденты» «интересуются новым главкомом советской армии Тухачевским, бывшим подполковником царской армии. Английская печать окружила эту фигуру, «взнесенную на гребень революционной волны, ореолом какой-то особенной славы и таинственности». Фон Лампе не мог удержаться от комментария к прочитанному, вновь столкнувшись с сообщением о «красном генерале» с фамилией Тухачевский. «И когда читаешь подобные корреспонденции, — записал он свои впечатления о нем, — становится действительно непонятным, кто такой этот красный герой, вынырнувший из мрака неизвестности, ловкий приспосабливающийся авантюрист или новый Наполеон, временно укрывшийся под личиной пролетарского генерала».

Любопытно, что фон Лампе не ставит знак равенства между «авантюристом» и «Наполеоном». Наполеона же он понимал не как революционного генерала, искренне примкнувшего к якобинцам и уже в ходе последующей эволюции революционного процесса и его деятелей превратившегося в диктатора Наполеона. Для фон Лампе Наполеон это изначально генерал, настроенный контрреволюционно и лишь временно скрывающий свою контрреволюционность. В таком смысле «новый», «русский» или «красный Наполеон» — это для фон Лампе не революционный генерал, из которого может вырасти «революционный диктатор», а уже сложившийся «контрреволюционный диктатор». Так что гадательные предположения белого генерала имели в виду не полководческие «наполеоновские» качества «красного генерала» Тухачевского, а главным образом его диктаторский потенциал. Во всяком случае, в его победоносности он стремился угадать диктаторские, «бонапартистские» мечты.

Фрагмент фразы «кто такой этот красный герой, вынырнувший из мрака неизвестности», повторюсь, позволяет считать, что, говоря о Тухачевском в двух цитированных выше дневниковых записях, фон Лампе еще не идентифицировал его как своего однополчанина. Эта фамилия пока лишь пробудила его интерес, и только следующая дневниковая запись, датированная 7 ноября 1920 г., указывает на то, что к этому времени фон Лампе уже знал, что Тухачевский — это его однополчанин.

Комментируя персональный состав Особого совещания при Главкоме Каменеве, учрежденного в ходе советско-польской войны и представленного в газетной статье «На службе у большевиков», фон Лампе записал: «Кое-кто из очень хороших моих знакомых — Зайончковский, Гиттис, Лазаревич и т. д. Да и наш семеновец Тухачевский!» Следует отметить, и это немаловажно, что фон Лампе назвал Тухачевского «нашим семеновцем». Чувство «полковой солидарности», принадлежности к «семеновской семье», пожалуй, даже подавляло в нем, убежденном белогвардейце, естественное чувство политической враждебности к Тухачевскому как «красному генералу». Похоже, фон Лампе испытывал даже что-то родственное чувству гордости за Тухачевского: хоть и «красный», но все-таки «наш, семеновец!». «Знай наших!»

Не задерживая внимания на «бонапартистских» расчетах фон Лампе на Тухачевского в 1922–1924 гг., о чем было уже упомянуто ранее и достаточно детально освещалось в моих предшествующих книгах, остановлюсь на интересе генерала к маршалу, оживившемся в связи с визитом советского военачальника в Лондон и Париж в январе — феврале 1936 г.

Фон Лампе пристально следил за публикациями в прессе. Прочитав газетную статью, откликнувшуюся на гибель Тухачевского, он, не удержавшись от комментария, написал: «Он был именем — этого уже достаточно, чтобы его ликвидация показалась полезной Сталину и его безымянному окружению».

Письмо же фон Лампе другому ветерану Белого движения генералу Н.В. Шинкаренко в июле 1937 г., в связи с расстрелом маршала, позволяет отчасти прояснить содержание таинственной встречи маршала Тухачевского 20–21 февраля в Берлине с представителями РОВС. Вряд ли такая встреча могла состояться без участия фон Лампе, руководившего II отделом РОВС (по Германии и др. близким к ней странам), находившимся в Берлине. Это касается и содержания его беседы со Скоблиным.

«Вы спрашиваете мое мнение о судьбе Тухачевского, — так начинает фон Лампе свой ответ на вопрос, заданный ему Шинкаренко. — Я думаю, что тот факт, что он и иже с ним погибли — для России благоприятен. Их победа затянула бы дело надолго. Победа Сталина (а она налицо) поведет к дальнейшему террору, так как никто и никогда в этом случае не мог удержаться на наклонной плоскости, и тогда режим дойдет постепенно до того, до чего он и должен был дойти и до чего доходил во Французской революции — до абсурда. Сам Сталин, конечно, погибнет и станет жертвой либо террористического акта, либо дворцового переворота, так как после ликвидированных им вождей осталось слишком много сочувствующих и, что главное, тех, кого можно считать к ним причастными. Само опасение за собственное существование приведет их к необходимости покончить со Сталиным. И тогда вместе с ним может пасть и режим». Полагаю целесообразным проанализировать приведенный выше фрагмент. Прежде всего следует обратить внимание на первые фразы, написанные фон Лампе: в них, как мне кажется, таится существо различий между Тухачевским и Сталиным, как это понимал белый генерал.

«Я думаю, — утверждает фон Лампе, — что тот факт, что он (Тухачевский) и иже с ним погибли — для России благоприятен. Их победа затянула бы дело надолго. Победа Сталина (а она налицо) поведет к дальнейшему террору». Начну с последней фразы, в которой и обозначено основное отличие «режима Сталина» от бывшей возможной ему альтернативы, предполагаемого «режима Тухачевского».

Для фон Лампе существо различий между этими «режимами» заключается в том, что «режим Сталина» — это «режим террора» внутри страны. В этом смысле он аналогичен «режиму Робеспьера» в Великой Французской революции. Следовательно, основное отличие «режима Тухачевского» от «сталинского» в том, что это та же советская власть, но без террора. В таком случае логика предшествующих фраз становится понятной: «Их (т. е. Тухачевского «сотоварищи») победа затянула бы дело надолго». Иными словами, такой «смягченный» коммунистический режим, несколько нейтрализовавший недовольство населения СССР, оказался бы более стабильным, а при победе Красной Армии — более сильным в оборонном отношении. Отсюда понятно и отношение фон Лампе к поражению Тухачевского. Он предпочитает победу Сталина по принципу «чем хуже, тем лучше».

Еще одна фраза, по моему мнению, обнаруживает некоторые элементы сюжетов, обсуждавшихся на встрече Тухачевского с представителями РОВС в Берлине. «Сам Сталин, — пишет он Шинкаренко, — конечно, погибнет и станет жертвой либо террористического акта, либо дворцового переворота». Похоже на то, что в ходе этой беседы высказывались, трудно сказать, какой из переговаривающихся сторон, мысли об убийстве Сталина («террористический акт») или о «дворцовом перевороте».

«Я думаю, — повторю одну из первых фраз фон Лампе в цитированном письме, — что тот факт, что он (т. е. Тухачевский) и иже с ним погибли — для России благоприятен». Автор письма следом мотивирует этот свой вывод: «Их победа затянула бы дело надолго». Из контекста фразы следует, что генерал уверен, знает, не сомневается в том, что между Тухачевским и Сталиным была борьба, политическая схватка, коль скоро он говорит о «победе» Тухачевского как об имевшей место альтернативной политической перспективе. Какое же «дело» имел в виду фон Лампе?

Он имел в виду «режим», «режим», порожденный русской революцией, советско-большевистский «режим», «режим» Сталина, который, вступив на путь «террора» в отношении своей же, порожденной Русской, большевистской революцией Красной Армии, вступил на самоубийственный путь. Генерал вспоминает для сравнения судьбу Великой Французской революции, используя схему ее развития в качестве «эталона измерения» судьбы Русской революции. Схема, в общем-то, весьма банальная: самоубийство Французской революции началось с якобинской диктатуры и робеспьеровского террора, завершившись установлением диктатуры Наполеона в 1799 г. — всего за пять лет! А вот если бы победу одержал Тухачевский, то, по мысли фон Лампе, этот самый «советско-большевистский режим», возглавленный победителем, тем же Тухачевским, «затянул бы дело (гибели этого режима) надолго»!

Почему же так, если в 1922–1924 гг. фон Лампе, как сам он записывал тогда в своем дневнике, «возлагал большие надежды» на «бонапартизм Тухачевского», на его «организацию и заговор», намерение произвести государственный переворот, а теперь, в 1937 г., выражал удовлетворение его поражением?

Из всего приведенного выше анализа письма (пока лишь одного фрагмента) фон Лампе ясно, что автор имел в виду, конечно, укрепление «советско-большевистского режима» в России в случае «победы» Тухачевского, его, можно так сказать, «улучшение», совершенствование, по сравнению с его «сталинским вариантом». Генерал почему-то был твердо уверен, что победа Тухачевского должна была сделать «советский строй» более жизнестойким, жизнеспособным, а следовательно, и более долговременным. Выражать такую уверенность в сказанном, зная, что Тухачевский не является большевиком по существу своему, фон Лампе мог только в случае несомненного знания ситуации, в результате которой «большевизм» в России, «русский коммунизм» соединился с «небольшевизмом» Тухачевского. Значит, фон Лампе достоверно знал, что дворянин, бывший императорский гвардеец, «небольшевик» Тухачевский стремился «улучшить» «большевистский режим» в России. Убедиться в этом он, опытный, старый разведчик и «рыцарь белой идеи», мог, пожалуй, лишь при непосредственном общении с Тухачевским, изложившим ему, фон Лампе, непосредственно свои политические планы, расчеты и намерения в борьбе против Сталина и за «советскую власть». Почему же «небольшевик» Тухачевский решил защитить «советскую власть», совершенствуя ее, а не уничтожить, установить иной, «не большевистский режим»? Выше уже приводилось объяснение этой ситуации самим фон Лампе. Повторю еще раз сделанную им запись.

«Ему», т. е. Тухачевскому, «небольшевику» и «безразличному к национальной идее», «нужна была власть, и за пять минут до ее достижения он закончил свое существование». Во имя власти, как полагал фон Лампе, Тухачевский, таким образом, готов был принять существующий в России социально-политический строй, способствуя внесению в его структуру и систему изменения, которые смогли бы повысить его жизнеспособность, боеспособность и увеличить долголетие.

Высказанные соображения, как и убеждение в том, что Тухачевский «не был большевиком», но и не был сторонником «национальной», т. е. «белой», идеи, на мой взгляд, являлись следствием того, что фон Лампе (во всяком случае) встречался с Тухачевским в Берлине 20 или 21 февраля 1936 г. на обратном пути маршала из Парижа в Москву. В ходе своих переговоров с бывшим однополчанином-маршалом резидент РОВС, очевидно, и получил представления о его политической программе. Генерал Шинкаренко, видимо, потому и обратился за разъяснениями по поводу «дела Тухачевского» к фон Лампе, потому что знал, что последний лучше кого-либо другого был осведомлен о политической подоплеке дела.

Далее в тексте письма фон Лампе не берется судить о степени достоверности сталинской версии, согласно которой расстрелянные генералы во главе с маршалом Тухачевским «предатели и шпионы врага». Если Тухачевский в разговоре с фон Лампе искал у него, как и вообще у РОВС, содействия в установлении контактов с германскими правительственными кругами, то отсюда и неведение фон Лампе о «предательстве» советских генералов. Он ничего определенного по этому поводу сказать не мог, но и не исключал этого, поскольку Тухачевский, как отмечено выше, искал связи с германским руководством. Нашел ли он их помимо РОВС? А если нашел, то о чем мог вести с ними переговоры Тухачевский, этого белый генерал не знал. Поэтому в письме к Шинкаренко этот аспект «дела Тухачевского» он оставил без определенного ответа. Но в любом случае он, по собственному признанию, был убежден в «полном недоверии к армии» со стороны Сталина.

Таким образом, скорее всего в своих переговорах с генералом Скоблиным Тухачевский, как выше уже было отмечено, все-таки не соглашался на свержение советской власти, но, вполне вероятно, не исключал, в той или иной форме, отстранение Сталина от власти. Информация об обсуждении такого рода вопросов, если бы она дошла до «Кремля», вряд ли осталась бы без серьезной реакции его хозяина.

В свете сказанного выше привлекает внимание появившаяся в газете «Возрождение» 13 февраля 1936 г. статья Н.Н. Алексеева, посвященная визиту маршала Тухачевского во Францию, куда он прибыл из Англии вечером 9 февраля 1936 г. В силу чрезвычайной, на мой взгляд, значимости этой статьи в прояснении сказанного выше и в целом вопроса о «заговоре Тухачевского», позволю себе детально проанализировать ее содержание.

Николай Николаевич Алексеев, заместитель главного редактора газеты «Возрождение», бывший мичман Гвардейского экипажа, принимавший участие в Гражданской войне с самого ее начала в составе Добровольческой армии, уехал из Советской России в 1922 г.

Общественно-политическая репутация его была весьма смутная. Р.Б. Гуль прямо называет его давним агентом советских спецслужб, и это утверждение, судя по ряду признаков, не было лишено основания. В то же время во Франции к началу 30-х гг. его считали платным агентом французской тайной полиции. В феврале 1936 г., вскоре после появления как раз указанной статьи, он был арестован французскими спецслужбами по подозрению в шпионаже в пользу Германии. Он провел в предварительном заключении полтора года и в августе 1937 г. был оправдан и освобожден из заключения.

Указанная статья, насыщенная информацией, компрометирующей политическую репутацию советского маршала, дискредитировала его в глазах европейской общественности как раз в разгар столь важного визита. Трудно предположить, что эта скандальная статья могла появиться в результате собственной инициативы Алексеева. Он явно выполнял чей-то политический заказ. Он мог выполнять его, будучи действительно агентом каких-то спецслужб, а мог использоваться «вслепую», получив «сенсационный материал, разоблачающий маршала». Думается, однако, что Алексеев знал, что делал, предполагал определенные последствия и, скорее всего, выполнял политический заказ советских спецслужб, которые уже однажды (по крайней мере, однажды) использовали его для создания необходимого им публичного «образа» Тухачевского.

В ноябре 1932 г., после официального визита Тухачевского в Германию, Алексеев также опубликовал в «Возрождении» статью под названием «Тухачевский». Упреждая последующий анализ текста обеих статей, замечу, что статья о Тухачевском февраля 1936 г. сделана на основе текста его же статьи 1932 г. Вот что он писал тогда о будущем маршале:

«Член Реввоенсовета СССР еще в 1924 г., — так он начинал ту, свою первую статью о будущем маршале, перечисляя все высокие посты и военные заслуги будущего маршала, — член Петербургского областного комитета партии, командующий войсками Западного округа, заместитель Ворошилова, командующий войсками красных против армий адмирала Колчака и генерала Деникина, главнокомандующий Красной Армии в боях против Польши, отброшенной от стен Варшавы самим Вейганом, усмиритель мужика, заливший кровью и улицы Кронштадта, и Тамбовский край — Тухачевский вошел в историю. Тухачевский — действительно «красный маршал», как его назвал в вышедшей недавно в Берлине книге Роман Гуль».

Приведенные Алексеевым характеристики Тухачевского были явно рассчитаны на то, чтобы представить его властным, авторитетным и влиятельным. И именно в силу этого далеко не во всем точны, преувеличивая значимость советского военачальника.

Известно, что Тухачевский стал членом РВС СССР в феврале 1925 г., а не в 1924 г., хотя эта ошибка может быть и не существенна. Тухачевский был командующим Западным военным округом в 1925 г. и с ноября этого года уже никогда туда не возвращался. Автор не уточняет, что Тухачевский был одним из трех заместителей Ворошилова и не 1-м. Тухачевский действительно «сыграл первую скрипку» в разгроме войск Колчака, но никогда не возглавлял всех советских войск на Восточном, «колчаковском», фронте. Обращает на себя внимание в то же время весьма смягченная форма выражения в упоминании о поражении Тухачевского под Варшавой — «главнокомандующий Красной Армии в боях против Польши, отброшенной от стен Варшавы самим Вейганом». Во-первых, Тухачевский, как известно, не был «главнокомандующим Красной Армии» в этой войне. Во-вторых, «отброшенной от стен Варшавы» — сказано слишком мягко и расплывчато. Это был катастрофический разгром, независимо от того, кого считать его виновником, хотя ему предшествовали блестящие победы и наступление войск Тухачевского. Автор в своем стремлении смазать масштаб неудачи Тухачевского под Варшавой в какой-то мере даже возвеличивает советского полководца: хотя и был «отброшен от Варшавы», но «отброшен» «самим Вейганом»! — одним из самых главных европейских «светил» в области военного искусства. Даже в выражении «усмиритель мужика, заливший кровью и улицы Кронштадта, и Тамбовский край» Алексеев подчеркивает властную решимость и властный потенциал Тухачевского — «усмирителя мужика». Вот, мол, человек, который сумел, наконец, подавить русскую мужицкую вольницу, «пугачевщину XX в.», стихию Русской революции, сокрушившей Империю. Свои оценки Алексеев завершает многозначительно, подчеркивая как уже сложившуюся значимость Тухачевского — «Тухачевский вошел в историю».

«Тухачевский — действительно «красный маршал», как его назвал в вышедшей недавно в Берлине книге Роман Гуль», — завершает первый абзац своей статьи автор. И далее он обращается к книге указанного автора, оценивая ее и критически анализируя.

«Резкими штрихами, — пишет Алексеев, — и, в общем, совершенно правильно Гуль (в свое время перешедший от белых к красным, а теперь переметнувшийся в эмиграцию) дает характеристику лейб- гвардии поручика, мечтающего о лаврах Наполеона. Портрет — живой, хотя автор книги, наверное, с Тухачевским никогда не встречался, знает о нем от третьих лиц и фактические данные, в частности о пребывании его в плену, почерпнул из статей Н. Цурикова, появившихся в печати года 3 назад».

Сразу же и прежде всего хочу обратить внимание читателя на общую оценку книги Р. Гуля о Тухачевском: «…в общем, совершенно правильно дает характеристику лейб-гвардии поручика, мечтающего о лаврах Наполеона». Особенно следует запомнить словосочетание — «в общем, совершенно правильно», поскольку далее мне придется возвращаться к тексту этой статьи и этим оценкам Алексеева при сравнении с текстом статьи 13 февраля 1936 г.

«В своей книге Гуль рассказывал эпизод, в котором Тухачевский изображается единственным офицером одного из лагерей, не снявшим с себя погоны до последнего дня пребывания в плену», — писал Алексеев и далее, утверждая, что «история с «погонами» изложена неверно», рассказал, как все было на самом деле.

«Дело обстояло так, — писал Алексеев. — Комендант лагеря гор. Бесков, куда Тухачевский был переведен после ареста, отдал распоряжение всем офицерам снять погоны. Не желая создавать конфликта, большинство военнопленных подчинилось приказу. Тухачевский с небольшой группой лиц погоны не снял, и их с него сорвали силой. Через некоторое время приказ коменданта был отменен распоряжением свыше: всем офицерам погоны были возвращены. Тухачевский же, всегда стремившийся стоять особняком и выделявшийся своими демонстративными выходками, надеть их отказался. Так, без погон, он и оставался в германском плену до самого конца». Этот эпизод Алексеев вычитал в воспоминаниях Н.А. Цурикова, сидевшего в плену вместе с Тухачевским. Фрагменты его воспоминаний о Тухачевском ранее мне уже неоднократно приходилось цитировать. Процитирую эпизод со снятием погон, как он рассказывается Цуриковым.

«На форту Цорндорф, приехав туда первый раз, — вспоминал Цуриков, — я и услышал впервые от поручика Б. о «Мише» Тухачевском. Поручик Б., человек уже немолодой, призванный из запаса, офицер, если не ошибаюсь, и мирного, и военного времени, 3-го стрелкового гвардейского полка, воззрений весьма правых, отзывался о Тухачевском всегда с большой любовью, если не восхищением». «Славный мальчик, — с одобрительным восхищением рассказывал поручик Б., — непреклонный и упорный, тоже «бесковец». — Какой бесковец? — Разве вы не знаете?! Беспогонник! — Нет. — С вас снимали погоны? — Да. То есть мы сами сняли по приказу нашего генерала Г-на. — Охота была слушаться. Мы никаких этих «высокоавторитетных» советов не послушались, отказались снять, и со всех лагерей Германии было собрано человек 100 в лагерь Бесков. В каждую «штубу» вошел конвой, нас поочередно проводили в комендатуру и там, держа за руки и за ноги, срезали погоны, и так со всем лагерем. Кое-кто был побит. А на другой день нам их вернули с приказом надеть. Это они для поддержки «престижа» произвели, уже после «амнистии». Ну, уж дудки. Мы заявили всем лагерем, что, пока мы находимся в германском плену, где не уважают пленных врагов и офицерской чести, мы погон и кокард не наденем! И каждый комендант при въезде уговаривает надеть погоны, говоря, что офицеру неудобно быть без погон! Неудобно! Но мы — «бесковцы» — связаны словом. Тухачевский молодец, поддерживал честь полка, долго они с ним возились, в сущности, и в полку-то он был без году неделю, но понял, что для офицера погоны, настоящий гвардеец. Он и среди «бесковцев» выделялся». Такова была подлинная «история с погонами Тухачевского», рассказанная ее непосредственным участником и свидетелем.

Н.А. Цуриков действительно опубликовал свои воспоминания о пребывании в плену вместе с Тухачевским в газете «Россия» в сентябре 1927 г. (для точности, не за 3, как указывает Алексеев, а за 5 лет до появления его статьи) под названием: «Генерал Тухачевский. Листки воспоминаний».

Заявляя претензии на исключительную достоверность своих сведений, Алексеев далее пишет: «Книга Гуля вызвала во мне много воспоминаний. Я много слышал о Михаиле Тухачевском от его родных и товарищей по дореволюционной службе и от сослуживцев его по Красной Армии». Ссылка на свидетельства «родных и товарищей», особенно на «родных», была бы, наверное, более убедительной, если бы автор назвал этих свидетелей. Однако, к сожалению, он этого в большинстве случаев не делает. Далее же Алексеев фрагментарно пересказывает положительно оцененного им и порой мягко критикуемого Гуля.

«Пенза, — продолжает он. — Казенная гимназия. Тухачевский в одном из старших классов. Он среднего роста — совсем не такой большой, каким его представляют по обычным описаниям. Коренастый, очень крепкий, с хорошей мускулатурой. Всегда слегка надменный, молчаливый, замкнутый. Товарищей презирает. Любит покрасоваться: особенно в глазах гимназисток. Тщеславен». Все сказанное мы находим в книге Гуля, однако далее Алексеев приводит действительно факт, отсутствующий в книге Гуля и в воспоминаниях других авторов.

«И это тщеславие и желание прослыть «героем», — пишет он, — еще в те далекие годы обошлось ему дорого. Помню, как-то один из двоюродных братьев Тухачевского мне рассказал, за что его кузен был исключен из гимназии. В Пензу приехал цирк. Чемпионат французской борьбы. «Дирекция предложила 25 рублей тому, кто…» На арену вышел любитель — «черная маска». Тухачевский, правда, не победил борца, но и чемпион, щадя его, а может быть, по предварительному уговору, не положил на ковер. Все же Тухачевский узнан. Все гимназистки в восторге. Он — герой. Начальство, однако, посмотрело на «героя» косо, и он был изгнан из гимназии».

Свидетельство интересное, но оно расходится с общеизвестной версией: Тухачевский оставил гимназию, в которой он учился плохо, упросив отца выполнить его мечту стать офицером и для этого перевести его в кадетский корпус и обещая хорошо учиться. Кто этот «двоюродный брат Тухачевского», Алексеев не называет. Известно, что у отца маршала был брат Константин и сестра Ольга. Очевидно, речь идет о ком-то из сыновей или брата, или сестры Н.Н. Тухачевского. О судьбе этих родственников маршала ничего не известно. Есть сведения о двух Тухачевских, оказавшихся в эмиграции и там умерших: это — Тухачевский Александр Михайлович (1860–1941), бывший камергер Высочайшего Двора, похороненный в Белграде, и его сестра Тухачевская Надежда Михайловна (1859–1924), также похороненная в Белграде. Оба являлись двоюродными братом и сестрой отца маршала, Н.Н. Тухачевского, детьми генерал-майора Михаила Александровича Тухачевского, также проживавшими до 1918 г. в Смоленской губернии.

Так или иначе, все сказанное Алексеевым о Тухачевском-юноше создавало весьма привлекательный образ симпатичного, сильного, незаурядного, волевого молодого человека. Созданный образ не мог не импонировать читателю из русского зарубежья, рождая ностальгию о чем-то близком из своего русского дореволюционного детства.

Однако основной раздел статьи, в котором автор как раз и намерен был дать «квинтэссенцию» личности Тухачевского, содержал следующие сведения и характеристики:

«Что же представляет Тухачевский как человек, как полководец, как «красный маршал»? — задается вопросом Алексеев и отвечает: — Лица, близко его знавшие, в дни плена изучившие его, его друзья рассказывают:

— Это — искатель. Человек, всегда к чему-то устремленный, много думающий, очень начитанный, очень образованный, особенно в вопросах военных. Среди пленных офицеров часто устраивались диспуты, доклады. Тухачевский головою был выше и своих русских товарищей по несчастью, и иностранцев. Он в совершенстве овладел немецким языком. К концу пребывания в плену писал по-немецки литературно и без ошибок. Хорошо знал французский, изучил английский». И здесь оценки Тухачевского Алексеевым даны в «превосходной степени»: «очень начитанный, очень образованный» вообще и «особенно в вопросах военных» и в этом отношении «головою выше» всех военнопленных офицеров.

Действительно, Тухачевский свободно говорил по-французски и, соответственно, получал отличные оценки за знание французского языка и в гимназии, и в кадетском корпусе, и в военном училище. Немецкий он знал во время учебы значительно хуже. По официальным свидетельствам немецкого лагерного начальства, Тухачевский говорил на «ломаном немецком языке». Он значительно улучшил свое владение этим языком уже позднее. Во всяком случае, Алексеев преувеличивает, утверждая, что Тухачевский «в совершенстве овладел немецким языком». Насчет знания маршалом английского языка сведения отсутствуют. Не углубляясь в исследование вопроса о степени совершенства владения им европейскими языками, отмечу главное — автор статьи всячески старался нарочито преувеличить уровень образованности будущего маршала.

Далее Алексеев старательно подчеркивает «национальную ориентированность» Тухачевского. «Иностранцев не любит, даже ненавидит, — категорично утверждает автор статьи великодержавную позицию «красного маршала», — немцев всегда считал врагами». Следует запомнить этот штрих в характеристике Тухачевского, представленной Алексеевым в 1932 г., чтобы можно было сопоставить и сравнить ее с иной, которую этот же автор даст ему три с половиной года спустя.

Однако мимоходом, но вполне определенно, автор допускает диссонирующий «выпад» в характеристике Тухачевского: только что «красный маршал» посетил Германию с официальным визитом, проводил встречи на высшем уровне, включая рейхспрезидента П. фон Гинденбурга, и такое «откровение» о его нелюбви к немцам.

Следует иметь в виду, что публикация помещается в монархической газете «Возрождение», редакция которой находится в Париже и политически ориентирована на Францию, а основная масса читателей — представители русской белой эмиграции, члены РОВС и т. п. Ремарка, что Тухачевский «немцев всегда считал врагами», должна была опровергнуть сложившиеся за рубежом представления о Тухачевском как о «германофиле» и главном проводнике политики «Рапалло». Из всего сказанного и прочитанного читатель должен был вынести убеждение, что визит Тухачевского в Германию имеет исключительно политически-конъюнктурный смысл, а вовсе не является отражением личных «прогерманских симпатий» советского «генерала». И далее в статье следует разъяснение автора именно в этом направлении.

«Но он отнюдь не славянофил-восточник, — как бы смягчая свою категоричность, автор уточняет особенности политического и культурного мировоззрения Тухачевского. — «Россия без Запада жить не может». И следующей фразой Алексеев резюмирует «политическое кредо» будущего маршала: «Тухачевский искренне исповедует российскую великодержавность». Вот и первый «символ веры» Белого движения — «Великая Россия». И автор стремится далее дать более пространное пояснение приведенному выводу о «великодержавности Тухачевского».

«Простонародье презирает, — отмечает Алексеев аристократизм «красного маршала» и усиливает эту характеристику: — Пропитан традицией. И сейчас он гораздо более подтянутый гвардейский офицер старой закваски, чем человек, рожденный революцией. В своих убеждениях всегда тверд». Итак, известная с 20-х гг. и пронизанная иронией оценка бывших офицеров в Красной Армии — «Красная Армия, что редиска: снаружи красная, а внутри белая» — конкретизируется в личности Тухачевского. Тухачевский только снаружи «красный генерал», а на самом деле он по-прежнему является офицером императорской лейб-гвардии и убежденным монархистом. Чем же объясняется тот факт, что этот императорский гвардейский офицер, монархист и вдруг является «красным генералом»? Автор статьи расшифровывает:

«Карьера для него — дороже и выше всего, — автор «открывает тайну», мотивирующую поведение своего «героя». — Тухачевский мечтает быть великим. Хочет быть им. И твердо уверен, что будет, если не сорвется. Коммунистическая партия и партийный билет для Тухачевского лишь средство». И не только потому принадлежность к коммунистической партии является своего рода политическим камуфляжем для Тухачевского, что он, прикрываясь им, стремится сделать карьеру. По своему личностному существу, по природе своей, как убеждает своих читателей автор статьи, он не может быть коммунистом. «Он глубоко индивидуален и ненавидит стадо», — отмечает Алексеев еще один штрих в личности Тухачевского и иллюстрирует это высказыванием якобы самого Тухачевского: «Народ — сволочь. Такой народ расстреливать можно и нужно без конца» — таково его мнение». Это импонирует наиболее решительной и жесткой, убежденной части белой эмиграции. Далее автор статьи дает обильный «иллюстративный материал» тому, как на деле Тухачевский не останавливался перед массовыми расстрелами в годы Гражданской войны. «Под Уфой в июне 1918 г., — приводит пример Алексеев, — по личному распоряжению Тухачевского было расстреляно около 20 тысяч белых». Выше уже обращалось внимание на вольные или невольные «лжесвидетельства» Алексеева. И в данном случае он сообщает легенду, рожденную слухами и ничего общего не имеющую с реальными фактами. Вряд ли имеет смысл опровергать вполне обоснованно сложившееся мнение о решительной безжалостности Тухачевского, но в июне 1918 г. под Уфой его не было. Под Уфой его не было и в 1919 году. Там действовали другие «красные командиры». И если там действительно было расстреляно 20 тысяч белых в июне 1918 г., чему нет никаких реальных подтверждений, то, во всяком случае, Тухачевский к этому не причастен. Однако следует заметить, что автор статьи озабочен не тем, чтобы показать жестокость, безжалостность Тухачевского. Он понимает, что реальных участников Гражданской войны с белой стороны этим не поразишь и не удивишь, сами действовали не менее безжалостно, а многие сожалели, что недостаточно безжалостно. Автор статьи стремится показать «волю к власти», решительность, силу личности Тухачевского — именно такой личности, которая и требуется России. «Но когда было надо, — продолжает Алексеев, поясняя, что жестокость Тухачевского обусловлена его волей к наведению порядка, — он так же беспощадно расстреливал и своих красногвардейцев и красноармейцев». И далее трудно не заметить скрытого восхищения автора, стремящегося передать его своим читателям, беспощадными действиями Тухачевского против восставших крестьян. «Антоновщина» была подавлена Тухачевским, — пишет он. — В его распоряжении были курсанты, венгры, латыши, аэропланы и танки. Тухачевский решил задачу подавления крестьянского бунта просто — стереть с лица земли все села восставшего района».

И ныне много избыточного, преувеличенного, не подтвержденного официальными и объективными документами, всего того, что касается взятия Тухачевским Кронштадта и подавления «антоновщины», но я не буду останавливать внимания на этом аспекте статьи Алексеева, как и вообще на анализе достоверности многих современных публикаций по этим вопросам. Для автора статьи важно, как уже было выше отмечено, посредством демонстрации «ужасов тухачевщины» показать: вот он, требуемый для России и давно ею ожидаемый «русский деспот», подобный Петру Великому или Ивану Грозному. Вот он, единственный оказавшийся способным раздавить новую «пугачевщину», «русский бунт, бессмысленный и беспощадный», загнать демона Русской революции туда, откуда он вырвался и разрушил Великую Единую и Неделимую Россию. Ведь столь жестоко подавляя революционный бунт, Тухачевский как раз и уничтожал те центробежные силы в России, которые ее взорвали в 1917-м. Он восстанавливал ее в Единую и Неделимую. В итоге весь материал статьи Алексеева был направлен на то, чтобы показать своим читателям: смотрите — вот он, прикрывшийся коммунистическим партийным билетом подлинный и по-настоящему способный реализовать лозунги Белого движения в России. Это — Тухачевский. И не важно, всегда ли автор для обоснования этой мысли приводит достоверные свидетельства и исторически обоснованные факты. «Цель оправдывает средства».

И вот три с половиной года спустя тот же автор в своей статье 13 февраля 1936 г., в той же газете представляет совершенно иного Тухачевского. Сразу же отмечу, что многие куски этой новой статьи совпадают текстуально, почти текстуально или по содержанию с его статьей 1932 г. Остановлю внимание лишь на тех фрагментах статьи 1936 г., которые либо отсутствуют в статье 1932 г., либо по своему идеологическому смыслу развернуты автором в диаметрально противоположную сторону.

«Львиная доля» всего текста статьи Алексеева 1936 г. посвящена «разоблачению» Тухачевского как «агента германского командования». Пожалуй, в этом и заключалась главная цель, преследовавшаяся автором. Первым и наиболее важным «разоблачением» Тухачевского в статье Алексеева, на мой взгляд, было указание о вербовке будущего маршала германской военной разведкой.

«…В России Февральская революция, — пишет Алексеев и сообщает: — Тухачевский был первым, сорвавшим с себя погоны и нацепившим красный бант.

Затем он обращается к германскому командованию с предложением своих услуг, каковые были приняты». Этот эпизод в статье Алексеева — самый главный и существенный для формирования мнения о нем у читателей.

Во-первых, в нем утверждается, что Тухачевский стал «агентом германского командования», во-вторых, что он стал «агентом» сразу же после Февральской революции, в-третьих, что «агентом» он стал по собственной инициативе, добровольно. Кроме того, автор статьи почти точно датирует описанный эпизод, обозначивший внешнее проявление «измены» Тухачевского русской армии и российскому императору — после Февральской революции. В 1932 г. Алексеев эпизод со «снятием погон» описывал совершенно иначе.

Ни о каком «красном банте», якобы нацепленном Тухачевским на себя в знак солидарности с Февральской революцией, Н.А. Цуриков не помнил, хотя переживал это событие, находясь в лагере вместе с Тухачевским. Таким образом, если в своей статье 1932 г. Алексеев изложил «историю с погонами» в полном соответствии с реальными событиями, то в 1936 г. он ее грубо извратил, чтобы разоблачить Тухачевского как человека и офицера бесчестного, начавшего сразу же приспосабливаться к «февральской демократии» и предложившего свои «шпионские» услуги германскому командованию.

После «истории с погонами», «красным бантом» и превращения в «агента германского командования» Алексеев «сообщает», что Тухачевский «при участии немецкого командования симулировал удавшийся побег уже в 1917 г.». Алексеев еще раз подтверждает, что «фактически он (т. е. Тухачевский. — С.М.) сделался немецким агентом и, как таковой, был отправлен для революционной работы под надзором и руководством бывшего главы Коминтерна Г. Зиновьева. С последним Тухачевский свел по желанию коменданта форта Ингольштадт знакомство, когда Зиновьев находился в лагере для гражданских военнопленных в Кюстрине. В Россию Тухачевский, по требованию немецкого командования, был направлен после большевистского переворота в штаб Красной гвардии в Сызрань, где якобы по своей инициативе, но на самом деле по указанию Троцкого, впервые привлек в ряды Красной гвардии офицеров императорской армии».

Процитированный выше достаточно большой фрагмент статьи Алексеева показателен с точки зрения грубой фальсификации им реальных событий и фактов в угоду политическому заказу — представить Тухачевского не только «агентом германского командования», но и «ставленником и ближайшим сотрудником» Троцкого и Зиновьева.

Начнем с того, что Тухачевский совершил свой побег в августе 1917 г. и прибыл в Петроград 16 октября 1917 г., т. е. бежал из Германии за несколько месяцев до большевистского переворота, когда о нем после известных июльских событий вряд ли кто-либо мог вести речь, полагая большевистскую партию совершенно разгромленной. Указанная дата возвращения отражена в официальных документах, в том числе в полковом приказе гвардии Семеновского полка. Последующая часть биографии Тухачевского, до назначения командующим 1-й армией 26 июня 1918 г., такова:

«С Октябрьской революции начался последний период жизни гвардии Семеновского полка, — вспоминал капитан-семеновец Ю.В. Макаров, — позиционная война в Галиции на реке Збруче, у Гржималува — Гржималув-Могила — Лука Мала. На этих же позициях 21 ноября мы справили наш последний полковой праздник» под председательством командира полка полковника А.В. Попова, избранного на эту должность в апреле 1917 г. и занимавшего ее до начала декабря того же года. Подпоручик Тухачевский также принимал участие в этом последнем полковом празднике. Это следует из текста полкового приказа № 339 от 27 ноября 1917 г.

«Во изменение параграфа 11 приказа по полку от 28 февраля 1915 года за № 34, — сообщается в тексте приказа, — подпоручика Тухачевского-1 считать не без вести пропавшим, а попавшим в плен к германцам в бою 19 февраля.

Параграф 11. Подпоручик Тухачевский-1, после пятикратных попыток бежать из германского плена, 18 сентября сего года перешел швейцарскую границу у станции Таинген и 16 октября с.г. прибыл в г. Петроград и зачислен в Семеновский резервный полк».

Таким образом, в Петрограде Тухачевский появился и был занесен в списки резервного Семеновского полка 16 октября 1917 г. «После побега из германского плена, — отмечается в его послужном списке 1919 г., — представлен для уравнения со сверстниками в капитаны 18.10.1917 г.». Представление, несомненно, было сделано командиром резервного гвардии Семеновского полка полковником Р.В. Бржозовским.

Как и Тухачевский, он начал свою фронтовую жизнь с августа 1914 г., будучи тогда в чине штабс-капитана. Бржозовский помнил Тухачевского как смелого фронтовика и к тому же однокашника: оба офицера, хотя и в разное время, были выпущены из Александровского военного училища. Поэтому Бржозовский считал справедливым представить подпоручика Тухачевского к производству в «капитаны», как отличного, к тому же кадрового, офицера, в которых русская армия к этому времени испытывала острый недостаток, наконец, как мужественного человека: в те времена побег из плена и возвращение в свою часть на фронт считалось подвигом. Для таких «бегунов» был даже учрежден особый знак отличия — шеврон из георгиевской ленты, нашивавшийся на рукав, на основании приказа, гласившего: «За мужество при прорыве из плена». Итак, 18 октября 1917 г. Тухачевский был представлен к производству в «капитаны». Далее в тексте уже цитированного выше приказа по Семеновскому полку говорилось:

«Параграф 12. Подпоручика Тухачевского-1, прибывшего из гвардии Семеновского резервного полка, полагать налицо с 20-го сего ноября.

Параграф 13. Подпоручик назначается временно командующим 9-й ротой».

Таким образом, на фронт, во «фронтовой состав» гвардии Семеновского полка, из запасного Тухачевский прибыл 20 ноября 1917 г. Вместе с ним в полк прибыл после излечения от контузии штабс-капитан Кукуранов, назначенный командующим 16-й ротой.

Боевой состав гвардии Семеновского полка на 4 ноября 1917 г. включал 85 офицеров, в том числе 3 полковника и 82 обер-офицера. К 19 ноября 1917 г. он сократился на 1 обер-офицера, командира 9-й роты подпоручика А.Ф. Вальтера, убывшего к этому времени из полка по болезни. Поэтому-то Тухачевский, прибывший в полк 20 ноября, и был назначен на вакантную должность командира 9-й роты.

«От офицерского состава, с которым полк начинал войну, — вспоминал капитан С.Н. Толстой-2, — остались считаные единицы. Из них всего двое или трое были все время в строю. В их числе и Фольборт, продолжающий так же успешно свои ветеринарные занятия, и Тухачевский, появившийся ненадолго в полку после бегства из плена». Однако он не совсем точен, если иметь в виду ситуацию к 20 ноября 1917 г. Согласно списку полковых офицеров на выдачу жалованья, в гвардии Семеновском полку ко времени возвращения Тухачевского из офицеров «августа 1917-го», т. е. выступивших на фронт Первой мировой войны вместе с ним, оставались: полковник А.В. Попов, Н.К. фон Эссен-1, В А. Пенхержевский- 1; Молчанов, Д.В. Комаров-1, В.А. Зайцов-2, Бойе-ав-Геннес, И.Н. Толстой-2, Спешнев, Штильберг, барон А.А. Типольт, Б.В. Энгельгардт-1, Рыльке. Вместе с Тухачевским — 14 офицеров, т. е. ок. 17 % всего офицерского состава.

По свидетельству сестер, после бегства из плена и прибытия в Петроград он отправился домой в Пензенскую губернию, в свое имение в с. Вражеском. Однако, по их воспоминаниям, «через трое суток Михаил опять покинул нас и отправился в полк». Этот факт подтверждает родной дядя Тухачевского командир Заамурского пехотного полка полковник М.Н. Балкашин. В ноябре 1917 г., проездом в Харбин, он навестил мать и сестер Тухачевского во Вражеском, правда, самого Тухачевского он там не застал. «Будучи же в Харбине, — вспоминал он в 1937 г. по случаю гибели своего племянника, — я получил от сестер Тухачевских из деревни письмо, где они писали, что приезжал к ним Миша, пробыл 3 дня и опять уехал в Петроград формировать новую армию. Тут я понял, что Миша перешел на службу к Ленину». О кратковременном 3-дневном пребывании Тухачевского во Вражеском и возвращении его в Петроград Балкашин сообщает в соответствии с воспоминаниями сестер маршала, опубликованными лишь в 1965 г. Следовательно, Балкашин мог почерпнуть эти сведения из их письма. Что же касается того, что Тухачевский отправился для формирования «новой армии и перешел на службу к Ленину», то в этом, как это следует из цитированного выше приказа по гвардии Семеновскому полку, маршальский дядя ошибается, как и в том, что Тухачевский прибыл в Петроград уже после большевистской революции.

Однако в цитированном выше свидетельстве полковника Балкашина интерес представляет то, что, оказавшись во Вражеском у Тухачевских, он не застал там самого подпоручика Тухачевского, а сестры ничего ему о своем брате не сказали. Они сообщили об этом уже письмом, когда Балкашин был в Харбине. Отсюда, надо полагать, Тухачевский появился во Вражеском не сразу же после возвращения в Петроград из плена, не в октябре, а лишь в ноябре 1917 г., видимо, до своего отъезда на фронт, но после того, как во Вражеском уже проездом побывал полковник Балкашин.

На поездку во Вражеское, пребывание там и возвращение в Петроград ему нужна была примерно неделя, да не менее четырех дней, чтобы добраться из Петрограда на фронт в Галицию, в гвардии Семеновский полк. Следовательно, во Вражеском он появился примерно в первой декаде ноября 1917 г. В Петроград из Вражеского он возвратился примерно к середине ноября, а из Петрограда на фронт отправился не позднее 15–16 ноября. Чем он занимался, как вел себя, каково было его отношение к установившейся советской власти с 25 октября до 7–10 ноября 1917 г., точно неизвестно. Сам Тухачевский на этот счет хранил молчание.

Во всяком случае, 20 ноября 1917 г., согласно полковому приказу, он прибыл на фронт в боевой (основной) состав полка и назначен временно командующим 9-й ротой, а не «выбран ротным командиром после возвращения из плена», как ошибочно указывается в «Послужном списке» Тухачевского 1919 г. Не исключено, что такая запись в «Послужном списке» была сделана по инициативе или со слов самого Тухачевского.

То же самое он сообщал 27 сентября 1921 г. в своей «Записке о жизни»: «Я снова прибыл на фронт, где и был вскоре избран ротным командиром». Очевидно, что в «советских условиях», находясь в составе Красной Армии, Тухачевский, бывший офицер императорской гвардии, хотел подчеркнуть, что командиром роты его назначил не «монархист-командир», а избрали «революционные солдаты» за его соответствующие «революционные» настроения.

О поведении и настроениях Тухачевского в это время сохранились некоторые мемуарные свидетельства. Близкий полковой товарищ Тухачевского, упоминавшийся выше капитан барон А.А. Типольт, вспоминал: «Мы встретились с М.Н. Тухачевским лишь поздней осенью 1917 года, после его счастливого побега из плена. Стали видеться почти ежедневно. Нам было что вспомнить, о чем поговорить. Случилось так, что моя комната превратилась в своего рода полковой клуб. Сюда набивались офицеры, унтер-офицеры, солдаты. Шум, споры, облака табачного дыма. Впечатление такое, будто все проснулись после многолетней спячки и каждый сейчас же, немедленно должен получить ответы на вопросы, терзавшие всех нас в последние месяцы. Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа». Как это видно из только что приведенных воспоминаний капитана Типольта, «Михаил сосредоточенно прислушивался к нашей полемике, но сам высказаться не спешил. Чувствовалось, что в нем происходит напряженная внутренняя работа». Однако отмалчивался Тухачевский, видимо, недолго. Ознакомившись со слов офицеров о разложении армии, непослушании, недисциплинированности солдат, что было ему неведомо в плену, в узком офицерском кругу, Тухачевский выразил свое вполне определенное отношение к революции и охваченным ею солдатам, назвав их «сволочью». Но при этом он достаточно ясно дал понять своим однополчанам-офицерам, что он найдет способ обуздать эту «сволочь» и «что он, Тухачевский, готов пари держать, что через два года он будет командовать этой сволочью и что она будет ходить туда, куда он ее погонит, как ходила при царе». И Тухачевский уже тогда начал реализовывать свои намерения.

«В России — революция, — еще одно анонимное свидетельство о поведении будущего маршала после возвращения из плена. — Тухачевский внимательно следит за событиями, очень интересуется литературой о Французской революции, зачитывается описаниями уличных боев. В интимных разговорах с полковыми товарищами он (т. е. Тухачевский. — С.М.) проявляет некоторое увлечение революцией, — вспоминал анонимный свидетель, — но внешне остается тем же строго дисциплинированным гвардейским офицером», хотя и «принимал участие в работах пресловутого полкового комитета». Таким образом, Тухачевский не все время отмалчивался, хотя, видимо, первоначально это было так. Вскоре он стал заметен как «активист» полкового комитета. На первый взгляд странно, что капитан Типольт хранит по этому поводу полное молчание. В советские времена, когда были опубликованы его воспоминания о Тухачевском, сведения о работе будущего маршала в полковом комитете были бы крайне уместны. Они могли свидетельствовать о революционной активности Тухачевского еще до вступления в Красную Армию.

Скорее всего, его умолчание об этом (или «вымарывание» части текста его воспоминаний цензурой) было обусловлено идейно-политическими соображениями. Об участии Тухачевского в работе полкового комитета гвардии Семеновского полка в советские времена, после его реабилитации, полагали неуместным упоминать, поскольку этот полковой комитет был эсеровским и антибольшевистским. Следовательно, Тухачевский активно сотрудничал с антибольшевистским и эсеровским (по партийному составу) полковым комитетом. Впрочем, он и сам в своей автобиографии 20-х гг. вскользь упоминал о своих первоначальных «эсеровских увлечениях» до поступления на советскую службу и вступления в РКП(б). Сохранились и иные сведения о поведении Тухачевского в это время.

По свидетельству капитана Ю.В. Макарова, офицеры начали покидать полк после последнего полкового праздника. «А через 21 день, — вспоминал он, — наш старый Петровский корабль пошел ко дну. 12 декабря двинулось домой, в Петроград, все, что от него осталось, несколько офицеров, человек 30 солдат и полковое знамя». Однако капитан Макаров ошибается. Его самого к последнему полковому празднику в боевом составе полка уже не было, и поэтому он не мог знать точно, когда боевая часть полка, находившаяся на позициях в Галиции, прекратила свое существование. Все сказанное им выше он сообщал с чужих слов. Согласно полковым документам, полк в своем «фронтовом составе» продолжал существовать и после 12 декабря 1917 г. 27 ноября в полк после излечения от ран прибыл капитан Чистяков, назначенный временно командующим 8-й ротой. Однако к концу месяца офицеры начали действительно покидать полк. К 29 ноября из полка уехал штабс-капитан Кукуранов. 10 декабря полк оставил и уехал в Петроград командир полка полковник А.В. Попов, передав командование полком своему помощнику полковнику Н.К. Эссену. Уход полковника Попова, вероятно, был обусловлен упразднением декретом новой власти чинов и званий и, в связи с этим, началом новой кампании по выборам комсостава полка. 11 декабря командиром полка большинством голосов был избран полковник Эссен. 12 декабря начались выборы батальонных командиров, а с 13-го — ротных. К 16 декабря 1917 г. выборная кампания завершилась. По итогам выборов «фронтовой» комсостав гвардии Семеновского полка на 16 декабря 1917 г. был представлен следующими лицами.

Эссен-1 Николай Карлович (1885–1931), полковник (11.1917; 1914.07.) — командир полка.

Бойеав-Геннес Владимир Густавович (1890–19..), капитан (11.1917; 1914.07.) — помощник командира полка.

Шмеман Дмитрий Николаевич (1893–20.03.1958), штабс-капитан (1917; принят в полк 10.11.1916) — полковой адъютант.

Бремер-1 Георгий Александрович (1890– 04.09.1935), капитан (1917; 1914.07.) — начальник 1-й пулеметной команды.

Фроловский Михаил Владимирович (18..–19..), подпоручик (1917, прикомандированный, принят 02.05.1916) — начальник 2-й пулеметной команды.

Эрдман Казимир Львович (1887–04.03.1920), штабс-капитан (11.1917, прикомандированный) — начальник команды траншейных орудий (подтвержден в прежней должности).

Гильшер-2 Михаил Васильевич (18..— 19..), поручик (1917, принят 02.05.1916) — начальник команды пеших разведчиков.

Типольт Александр Александрович, барон (1885 — после 1967), капитан (1917; 1914.08.) — начальник команды конных разведчиков.

Штильберг Александр Густавович (1881–1944), капитан (1917; 1914.07.) — начальник службы связи.

Сагателов (Сагателянц) Адам (Арменак) Георгиевич (1883–19..) капитан (11.1917, из армейской пехоты) — начальник команды саперов (подтвержден избранием).

Лобачевский Сигизмунд Казимирович, капитан (1917; 1914.07.) — наблюдающий за маршевыми ротами.

Кукуранов Николай Петрович (1891 — 19..), подпоручик — комендант полка. Дворянин Казанской губернии. Окончил гимназию, Владимирское военное училище (ускоренный курс военного времени), подпоручик с 09.09.1915 (принят в полк 17.12.1915; избран 16.12.1917). {Вакансия с 10.11.1917. Прежний комендант капитан Г. Г. Рыльке выбыл в штаб 1-й Гвардейской пехотной дивизии.)

Клименко-2 Николай Алексеевич (1887 — после 1938), капитан (11.1917) — командир нестроевой роты (подтвержден избранием в прежней должности).

Командиры батальонов

4. Зайцов-2 Всеволод Александрович (1890– 16.12.1978), капитан (1917; 1914.07.) — командир 1-го батальона (подтвержден избранием в прежней должности).

22. Толстой-2 Иван Николаевич (1891 — расстрелян ВЧК в 1920 или после 1928), капитан (1917; 1914.07.) — командир 2-го батальона (подтвержден избранием в прежней должности).

31. Болотов Петр, прапорщик (1917, из солдат!) — командир 3-го батальона.

40. Бойко Владимир Владимирович (Андреевич?) (18..–19..), подпоручик (11.1917; прапорщик, принят 18.08.1917) — командир 4-го батальона.

Командиры строевых рот

Никольский Владимир Борисович (04.06.1896– 09.03.1967, Глен Ков, США), прапорщик (1916, принят 21.12.1916), — командир 1-й роты.

Подчертков-3 Сергей Александрович (1896– 27.05.1947), штабс-капитан (1917) — командир 2-й роты.

Навроцкий Юрий (Сергей?) Львович (1896– 10.1919), подпоручик (11.1917; прапорщик л.-г. Конной артиллерии, прикомандированный к полку, принят 26.08.1917) — командир 3-й роты.

20. Дементьев Георгий, командир 4-й роты.

23. Пундровский Николай Никанорович (18.. — после 1926), прапорщик (1917, из солдат, принят в полк 11(16).06.1917) — командир 5-й роты.

25. Лобановский Николай, поручик (11.1917; подпоручик к 21.01.1917; принят 11.07.1916) — командир 6-й роты; прибыл в боевой состав полка на 24.08.1917 (подтвержден избранием в прежней должности).

27. Назаренко Ефим (18.. — после 1926), прапорщик (1917, из солдат принят 16 июня 19 1 7) — командир 7-й роты; прибыл в боевой состав полка на 23.06.1917; командирован в 1-ю школу гренадер для прохождения курса с 11.09.1917; на 16.11.1917 возвратился в полк.

29. Чистяков Николай Александрович (1895– 2(10). 10.1918), капитан (11.1917) — командир 8-й ршы.

32. Тухачевский-1 Михаил Николаевич (16.02.1893– 12.06.1937), капитан (11.1917; представлен в капитаны 18.10.1917; 1914.07.) — командир 9-й ршы (подтвержден избранием в прежней должности).

34. Чернышев Александр Андреевич (?) (18.. — после 1927), корнет (1917, прикомандированный из гвардейской кавалерии) — командир 10-й роты.

36. Мещанинов Виктор Иванович (1891– 15.01.1969, Си Клиф, США), штабс-капитан (1917) — командир 11-й роты (подтвержден избранием в прежней должности)

38. Ермолов Иван Иванович (18?? — после 1926), прапорщик (1917, из солдат принят 01.06.1917; 1914–1917 — старший унтер-офицер, фельдфебель л.-г. Семеновского полка) — командир 12-й роты.

41. Жданович И., прапорщик (? 1917) — командир 13-й роты.

42. Таубе Александр Генрихович, барон фон (1898?— 1945), прапорщик (1917, принят 19.01.1917) — командир 14-й роты.

44. Вестман Владимир Ильич (1893-05.08.1919), штабс-капитан (1917) — командир 15-й роты (подтвержден избранием в прежней должности).

46. Олив Константин Сергеевич (18..–19..), прапорщик (1917, принят 28.06.1917) — командир 16-й роты.

Из офицеров полка, выступившего на фронт 1 августа 1914 г. в «боевом» его составе, в числе командиров осталось, таким образом, 8 человек (11,5 %): капитан Г.А. Бремер-1; капитан В.А. Зайцов-2; полковник Д.В. Комаров-1; капитан С.К. Лобачевский; капитан барон А.А. Типольт; капитан И.Н. Толстой-2; капитан М.Н. Тухачевский-1; капитан А. Г. Штильберг.

Вскоре после упразднения чинов и выборов командиров офицеры под разными благовидными предлогами начали покидать полк. 21 декабря отправился в кратковременный отпуск (45 дней) в Петроград полковой адъютант Шмеман, передав свои функции М.В. Гильшеру-2. 23 декабря, сославшись на болезнь, покинули полк командир 1-й роты Никольский и командир 2-й роты Подчертков-3. 28 декабря из полка убыл командир 11-й роты Мещанинов, 2 января 1918 г. отправился в 3-месячный отпуск в Москву командир 8-й роты Чистяков, 7 января убыл из полка командир 14-й роты Таубе. 1 1 января был переведен в Петроград в Гвардии резервный Семеновский полк командир 1-го батальона Зайцов-2. 16 января уехал в Петроград переведенный в резервный Семеновский полк командир 3-й роты Навроцкий. 22 января убыл в штаб Гвардейского корпуса командир 4-го батальона Вестман, а 24 января — на службу в Гвардии резервный Семеновский полк командир 2-го батальона Толстой-2, 25 января туда же убыл командир 6-й роты Лобановский, а 28 января — командир 12-й роты Ермолов. Командир 3-го батальона Болотов уехал из полка, похитив «две верховых лошади и 3 седла». 26 января покинул полк его командир Эссен-1, передав временное командование полком своему помощнику Бойе-ав-Геннесу. Командир 2-го батальона капитан Толстой-2 вместе с капитаном Комаровым-1, уезжая из полка, тайно вывез полковое знамя и спрятал его в укромном месте в полковом соборе в Петрограде. Это обстоятельство вскрылось спустя 10 лет. Оно стало одной из причин, спровоцировавших так называемое «семеновское дело», в результате которого пострадали (были расстреляны и осуждены на различные сроки) св. 20 бывших чинов Семеновского полка.

«Тухачевский, — по свидетельству уже упоминавшегося ранее «анонима», — все время оставался на фронте и только после объявления демобилизации уехал в Москву». С некоторыми уточнениями это так и было.

«На основании приказа по военному ведомству от 27.12.(1917) за № 68, — указывается в них, — семеновцев: начальника команды конных разведчиков барона А. Типольта и командира 9-й роты М. Тухачевского, находящихся в отпуске на основании приказа по военному ведомству от 27.12.(1917) за № 68, перевожу для несения службы Гвардии в Семеновский резервный полк первого как категориального, а второго как бежавшего из плена». Таким образом, оба офицера фактически убыли из полка 27 декабря 1917 г., хотя до 9 февраля 1918 г. официально числились в основном (боевом) составе полка на фронте. Они были переведены в Гвардии резервный Семеновский полк 9 февраля 1918 г. в связи с полной и окончательной ликвидацией «боевой», фронтовой части полка. Сам же Гвардии резервный Семеновский полк приказом Наркомвоенмора с 10 февраля 1918 г. переименовывался в «полк по охране Петрограда» в составе новой Красной Армии.

В воспоминаниях о Тухачевском его сестры, Е.Н. Арватова-Тухачевская и О.Н. Тухачевская, сообщали: «Он вернулся к нам зимой, примерно в декабре. Мы остались в тот год на зиму в деревне (в селе Вражеском Пензенской губернии). В этот приезд он ежедневно занимался с нами, и весь месяц, который он прожил тогда во Вражеском, прошел незаметно и весело, и помню, как нас огорчило его решение снова уехать. Предполагаю, что он уехал в начале января». В другом месте своих воспоминаний упомянутые его сестры уточняли: «В январе 1918 г. Миша опять оставил нас — уехал в Москву». Сестры свидетельствуют, что Тухачевский провел во Вражеском примерно месяц, до начала января. Однако, согласно более точным, приведенным выше официальным сведениям, исходящим из полкового приказа, Тухачевский отправился в отпуск домой, в с. Вражеское в Пензенскую губернию только 27 декабря 1917 г., а добраться туда смог вряд ли ранее начала января 1918 г. Сознательно или случайно (прошло все-таки много времени) сестры ошиблись на месяц. Если он пробыл, как утверждают его сестры, дома месяц, то, следовательно, уехал из Вражеского не ранее начала февраля 1918 г.

Приведенная выше информация свидетельствует о том, что Тухачевский после побега из плена вернулся на фронт, стремился по-прежнему нести службу и покинул полк в числе последних «старых» полковых офицеров, отказавшись вступать в ряды формировавшейся новой «Социалистической армии». Он оставался в составе Гвардии резервного Семеновского полка (уже переименованного) вплоть до начала апреля 1918 г. и оставил полк после завершения расформирования старой русской армии 27 марта 1918 г.

Вернемся, однако, к цитированному выше фрагменту статьи Алексеева от 13 февраля 1936 г., к его утверждению, что Тухачевский был «креатурой и человеком Троцкого и Зиновьева», которым он обязан своей военной карьерой и с которыми он якобы был тесно связан еще с 1917-го — начала 1918 г. В связи с этим автор статьи утверждает, что контакты Тухачевского с Зиновьевым начались еще в период пребывания Зиновьева в Кюстрине, т. е. даже раньше, чем с Троцким.

Попав в плен 19 февраля 1915 г., Тухачевский в 20-х числах этого месяца оказался в солдатском лагере Бютов, «где провел три дня и был отправлен далее в Штральзунд в офицерский лагерь Денгольм». Через 2 месяца, т. е. в конце апреля 1915 г., он бежал. Однако спустя 5 дней был задержан и водворен в крепость Кюстрин, в форт Цорндорф. Затем, через три недели (в середине мая 1915 г.), он был отправлен в солдатский лагерь Губен. Месяц спустя (к концу июня) он оказался в лагере Бесков. Таким образом, в Кюстрине Тухачевский провел три недели в первой половине мая 1915 г.

Что касается Зиновьева, то начало Первой мировой войны застает его вместе с Лениным в Галиции. Отсюда они вместе с большим трудом, через Вену, пробираются в Швейцарию: 26 июля (8 августа) 1914 г. Ленин был арестован в Новом Тарге по обвинению в шпионаже в пользу России и заключен в местную тюрьму. По решению краковского военного прокурора от 6 (19) августа Ленин был освобожден. Получив разрешение австро-венгерских властей, он вместе с семьей и Зиновьевым выехал в Швейцарию, по пути остановившись в Вене. В сентябре 1914 г. они были уже в Берне (Швейцария). 5–8 (18–21) сентября 1915 г. Зиновьев был представителем ЦК РСДРП (б) на конференции в Циммервальде (Швейцария). Февральская революция 1917 г. застает Ленина и Зиновьев там же, в Берне. 27 марта (9 апреля) 1917 г. Ленин, Крупская, Зиновьев и вся группа политэмигрантов выехали из Цюриха через Германию в Швецию и оттуда — в Россию. Таким образом, в Кюстрине, как и вообще в Германии, в 1914–1917 гг. Зиновьев не был и, стало быть, ни с кем, в том числе с Тухачевским, встречаться в Кюстрине не мог. Так что Алексеев вольно (если преднамеренно) лжет или невольно (если пользуется непроверенными слухами) заблуждается и обманывает читателя.

Теперь что касается утверждения, что Тухачевский «отправился в Сызрань по указанию Троцкого», т. е. был «креатурой» Троцкого и в своей дальнейшей карьере. Во-первых, Тухачевский был направлен не в Сызрань, а в Симбирск, где находился штаб 1-й Революционной армии. Во-вторых, он был рекомендован на эту должность Председателем Всероссийского бюро военных комиссаров К. К. Юреневым. Троцкий же, после известного «мятежа Муравьева» (10–11 июля 1918 г.) и неудач 1-й армии под Симбирском, потребовал от командующего Восточным фронтом И.И. Вацетиса снять Тухачевского с должности. И в последующей карьере Тухачевского Троцкий выступал скорее в качестве противника, а не покровителя будущего маршала (это касалось и награждения Тухачевского орденом Красного Знамени за его победы на Восточном фронте в 1919 г., чему Троцкий пытался безуспешно противостоять. Это касалось и отказа Троцкого подписать представление о награждении Тухачевского вторым орденом Красного Знамени за подавление Тамбовского восстания, что было явно несправедливым с точки зрения роли Тухачевского в спасении советской власти вообще, и под Кронштадтом, и в Тамбовской губернии).

Особое внимание автором было обращено на то, что «наиболее обстоятельная книга о Тухачевском была написана несколько лет тому назад бывшим участником первого похода, затем перекинувшимся к большевикам и от них уехавшим в Берлин и Париж романистом Романом Гулем», что «Р. Гуль выступал в Париже в одной из масонских лож с докладом о «масонстве в СССР», а Тухачевский сам принадлежал к масонству со времен еще пребывания в германском плену.

Примечательно, что, упоминая о Зиновьеве, якобы находившемся в 1917 г. в Германии, и о Троцком как «изменниках» и «агентах германского Генштаба», автор статьи нигде не упомянул ни Ленина (можно было бы лишний раз вспомнить о том, что он тоже был «агентом германского Генштаба» и получал от него «немецкие деньги»), ни Сталина. Таким образом, налицо выпады против «врагов народа» Троцкого и Зиновьева — главных врагов Сталина.

Обвиняя Тухачевского в сотрудничестве с германским военным командованием, Алексеев нигде и никак не упомянул о его сотрудничестве с нацистами, с гестапо, с Гитлером. В этом явно прослеживается стремление автора статьи не портить отношения с нацистами и гитлеровским режимом, бросая при этом подозрения на германский генералитет. В этом было стремление представить Тухачевского не только давним и остающимся по-прежнему агентом генералов вермахта и их единомышленником, в частности в политических вопросах. Как известно, немецкий генералитет в это время не пользовался полным политическим доверием Гитлера. Он ревниво относился ко всякого рода самостоятельным политическим действиям своих генералов, пока еще не склонных безоговорочно ему подчиняться. Связь Тухачевского с немецкими генералами должна была породить и недоверие Гитлера к Тухачевскому. Это недоверие усиливалось также сведениями о принадлежности Тухачевского к масонам. Как и тесная связь с большевиками-евреями Троцким и Зиновьевым, этот фактор превращал маршала в фигуру, совершенно неприемлемую для Гитлера.

Итак, в статье Алексеева от 13 февраля 1936 г. Тухачевский был представлен «троцкистом, зиновьевцем и давним агентом германского Генштаба». Весь «букет» будущих обвинений Тухачевского, открыто прозвучавших на судебных процессах 1937–1938 гг., был налицо.

Поскольку статья Алексеева была напечатана в монархической и достаточно популярной в русском зарубежье газете «Возрождение», т. е. рассчитана в первую очередь на русскоязычных читателей, главным образом на русскую военную белую эмиграцию, то, следовательно, она должна была скомпрометировать Тухачевского в глазах именно этой части русского зарубежья. Алексеев политически связал Тухачевского с одиозными для нее политическими фигурами и силами: с Троцким и германскими генералами.

«Разоблачения» Алексеева должны были дискредитировать Тухачевского в глазах русской белой эмиграции, на посредничество которой он рассчитывал в установлении контактов с представителями германского правительства Гитлера. Одновременно эти «разоблачения» должны были дискредитировать Тухачевского и в глазах этого правительства, и самого Гитлера, как «троцкиста», «масона» и «агента генералов вермахта». Следовательно, потенциального противника Гитлера и по идейным, и по политическим соображениям.

Можно считать, что Алексеев дискредитировал и дезавуировал Тухачевского в глазах представителей Белого движения, которых он рассчитывал использовать в качестве посредников в наведении контактов с правящими кругами Германии, по инициативе советских спецслужб. Вполне возможно, что Алексеев был использован «вслепую», получив «разоблачительный» материал на Тухачевского. Но, вероятнее всего, сделал это сознательно, выполняя политический заказ на Тухачевского и в статье 1932 г., когда ему было поручено формировать его привлекательный образ, и в 1936 г. — отрицательный.

Очевидно, в своих переговорах с представителями Белого движения (скорее всего с генералом Скоблиным) Тухачевский допустил в качестве обмена на принятие его предложений готовность к свержению Сталина или, по крайней мере, обсуждал с ними такой вариант. Впрочем, достаточно было в этом плане даже попытки представителей РОВС предложить Тухачевскому такой вариант в обмен на помощь с их стороны. Даже при отрицательном отношении к такому предложению с его, Тухачевского, стороны. Выдвижение в качестве альтернативной Сталину политической фигуры, которую белая эмиграция хотела бы видеть во главе России, уже должно было побудить Кремль предпринять меры по дискредитации маршала.

Итак, такого рода информация, очевидно, стала известна, через того же Скоблина, советской разведке, а через нее Сталину. Поэтому Тухачевского как политически альтернативную Сталину фигуру следовало убрать. Первый шаг на этом пути — дискредитировать маршала как шпиона германских генералов и как троцкиста и зиновьевца. Цель публикации, таким образом, — вызвать недоверие к Тухачевскому со стороны белой эмиграции, которая откажется ему помогать, отказавшись делать на него ставку в расчетах на перемену режима в СССР. Это отчетливо видно в тексте письма фон Лампе. В этом ключе и Скоблин представил Тухачевского Гитлеру: Тухачевский вместе с генералами вермахта намерен совершить двойной переворот — в СССР и в Германии.

Примечательно, что Гитлер колебался до декабря 1936 г. в выборе между Сталиным и Тухачевским. Он сделал выбор, когда ему стало ясно, что Тухачевский проигрывает.

Воздерживаясь от каких-либо далеко идущих догадок и домыслов, считаю достаточным сделать главный вывод: дискредитация Тухачевского посредством статьи Алексеева косвенно указывает на то, что сделано это было с санкции Сталина. Как уже отмечалось выше, Тухачевский в своих переговорах с РОВС (Скоблиным, Миллером) обсуждал как вариант, быть может, не им предложенный, перспективу государственного переворота в целях свержения Сталина и установления диктатуры Тухачевского. Скоблин довел все это до сведения Москвы и по ее поручению подбросил материал Алексееву.

Так или иначе, но официальная миссия Тухачевского в Лондоне и Париже и неофициальная — в Берлине в январе — феврале 1936 г., при своем несомненном внешнем блеске, не привела к ожидаемому в Кремле результату. В лучшем случае наметился лишь некоторый сдвиг Лондона и Парижа в отношении Москвы. Безусловно, Тухачевский произвел должное впечатление на политические, военные круги Запада, на его общественное мнение, но недоверие к СССР, точнее даже, неуверенность, еще доминировали. Это было начало, а Советскому Союзу нужна была помощь главным образом военно-дипломатического характера, если не сейчас же, то в ближайшее время. Одним из веских оснований для недоверия Запада к СССР было скептическое отношение к боевым возможностям Красной Армии как возможного союзника.

Хочу быть похожим на Буденного.

Нравится его жизнь. Хорошо стреляет.

Из ответов детей при анкетировании. 1927 г

Найти факты, уличающие Тухачевского в том, что он готовил «дворцовый переворот», следствию так и не удалось. Обнаружить его связь с Ягодой — также. Тогда одним из главных обвинений, выдвигавшихся на всех политических процессах 1936–1938 гг. против подсудимых, наиболее четко прозвучавшее на так называемом «бухаринском» судебном процессе 1938 г., было обвинение в том, что «заговорщики», прежде всего военные, готовили поражение Красной Армии в случае войны, в обстановке которого они намеревались свергнуть советское правительство.

Еще в феврале 1933 г., когда можно было уже считать в основном завершенной техническую модернизацию Красной Армии и гордиться достигнутыми успехами, германская разведка так оценивала ее боеспособность к этому времени:

«Она в состоянии вести оборонительную войну против любого противника, — информировала немецкая военная разведка свое высшее руководство. — При нападении на Красную Армию современных европейских армий великих держав возможная победа их на сегодня может быть поставлена под вопрос. При своем численном превосходстве Красная Армия^в состоянии вести победоносную наступательную войну против своих непосредственных соседей на Западе (Польша, Румыния). В основном строительство вооруженных сил закончено. Теперь, очевидно, настало время по созданию инициативного и волевого командира всех степеней. Однако налицо опасность, что это не удастся своевременно провести и что средний командный состав застынет на схеме и букве устава. До сих пор армия страдает тем, что, начиная от командира взвода и кончая командиром полка, командир не является еще полноценным. В своей массе они способны решать задачи унтер- офицера. Несмотря на все мероприятия, проблема о командире Красной Армии еще не разрешена. Но общая ценность армии поднялась, она сейчас способна хорошо вести оборонительную войну против любого из противников. Ее численное превосходство дает полную возможность вести наступательную войну против непосредственных соседей Советского Союза — Польши и Румынии». Таким образом, по мнению германских (одних из лучших) экспертов, средний и старший комсостав РККА профессионально практически не был подготовлен к началу 1933 г.

Точки над «i» были поставлены 1-м заместителем наркома обороны СССР и начальником Управления боевой подготовки (с 9 апреля 1936 г.) маршалом М.Н. Тухачевским в его специальном докладе, посвященном боевой подготовке Красной Армии, на заседании Военного совета при наркоме 13 октября 1936 г.

Отмечая «существенные достижения» в военном строительстве и профессиональной подготовке армии, он заявил, что «далеко не все обстоит так, как должно обстоять в условиях современного боя. В условиях боя войсковых соединений, оснащенных техникой». Касаясь далее практически всех сторон боевой подготовки армии, Тухачевский акцентировал внимание на некоторых, очевидно, для него самых тревожных. В частности, он отметил, что «наши школы до последнего времени готовили недостаточно квалифицированных лейтенантов». Иными словами, младший офицерский состав, на уровне командиров взводов и рот, оказывался профессионально плохо подготовленным. Отмечая начавшуюся в УВУЗе «большую перестройку работы», Тухачевский вынужден был констатировать, что ее «результаты скажутся не так скоро, через порядочное время». Однако, по мнению 1 — го замнаркома, «не так хорошо обстоит у нас дело с подготовкой лейтенантов-сверхсрочников — командиров». Ситуация, по его мнению, усугубилась и тем, что «многие командиры, недостаточно подготовленные для того, чтобы получить звание лейтенанта, это звание получили». Маршал считал, что необходимо значительно повысить требовательность к подготовке и выпускному экзамену на звание лейтенанта. «Значительно хуже, — сказал он, — обстоит дело с подготовкой лейтенантов запаса во втузах и вузах гражданских». Вообще с подготовкой комсостава Красной Армии запаса дело обстоит «скверно или даже гораздо хуже». Одну из главных причин создавшегося положения Тухачевский видел в некачественном преподавательском составе. Подводя некоторые итоги по данному вопросу, Тухачевский сказал: «Конечно, если бы нам были гарантированы несколько лет мирного времени, мы могли бы пойти на это дело, рассчитывая, что специальную подготовку наверстаем, зато мы будем иметь, допустим к 1940 г., культурных командиров».

Словосочетание «культурный командир» весьма активно употреблялось в военно-профессиональной лексике тех лет для обозначения офицера Красной Армии, получившего профессиональную подготовку на уровне современных требований. Из вывода Тухачевского видно что решить проблему с подготовкой младшего офицерского состава планировалось приблизительно к 1940 г.

Другой важнейший вопрос боевой подготовки Красной Армии, по мнению Тухачевского, заключался в подготовке войсковых соединений. Система подготовки, в частности затраты на нее боевых средств, как он считал, хуже, чем в японской и французской армиях. Отсюда и плохо подготовленные артиллеристы, низкий уровень стрелковой подготовки. Особое внимание Тухачевский обратил на плохую профессиональную и боевую подготовку в танковых и механизированных частях. Одной из главных проблем он считал отсутствие взаимодействия пехоты и танков. И это, по его свидетельству, наблюдалось на маневрах одного из лучших военных округов — в Белорусском военном округе, у Уборевича. Тухачевский давал весьма категоричную низкую оценку подготовке механизированных соединений. Считая хорошую войсковую разведку залогом боевого успеха, он констатировал: «Механизированные соединения плохо применяют разведку. Авиационную разведку ведут плохо. Плохо ведут разведку танковыми батальонами, плохо ведут разведку и своими разведывательными средствами, плохо ведут разведку авиацией и неумело используют авиацию для связи, которая имеется у нас при мехчастях».

Механизированные корпуса, которых в Красной Армии было несколько, имелись не во всех военных округах. В связи с этим вопросом, отмечая успехи в боевой подготовке одного из худших в этом отношении военных округов, в Московском, Тухачевский вынужден был признать, что «хуже обстоит дело с мехкорпусом. Механизированные части в Московском округе подготовлены хуже, чем в Ленинградском, Белорусском и Украинском округах».

В своем выступлении Тухачевский постоянно возвращался к одному из главных, по его мнению, недостатков боевой подготовки Красной Армии — к очень плохо поставленной и организованной войсковой разведке на всех уровнях, как основы управления войсками. Этот недостаток, кстати сказать, оказался одной из главных причин тяжелых неудач советских войск летом 1941 г.

Резкой критике, конечно, не понравившейся Буденному, 1-й замнаркома подверг боевую подготовку кавалерийских частей и соединений. Весьма критично отозвался он и о подготовке авиадесантных частей, заметив, что «не всюду сбрасывают парашютистов с оружием», нередко без артиллерии, без минометов и т. д… «Очень часто приходится наблюдать, — отметил Тухачевский, — что авиационный десант выбрасывается для того, чтобы доказать, что мы умеем производить авиационные десанты. Но этого очень мало, надо, чтобы эти авиационные десанты сбрасывались с более оперативной или оперативно-тактической задачей».

Тухачевский констатировал также отсутствие должного боевого взаимодействия наземных и авиадесантных частей с авиацией. Вообще он подверг критике боевую подготовку авиационных частей и соединений. Отметив множество недостатков в боевой подготовке и других родов войск, Тухачевский, как начальник Управления боевой подготовки, однако назначенный на эту должность недавно, в связи с низким ее уровнем вынужден был признать, что в целом боевая подготовка Красной Армии очень плохая и нуждается в скорейшем совершенствовании.

Тухачевский, как наиболее квалифицированный в данной проблеме, осветивший и проанализировавший ее, получил одобрение своему докладу и был поддержан в критике и другими высшими командирами Красной Армии. Сказанного, пожалуй, достаточно, чтобы более не задерживать внимания на этом вопросе. К тому же некоторые его аспекты достаточно детально освещались в других моих книгах.

Достаточно веским мотивом и поводом для выдвижения этой проблемы на первое место служили весьма существенные недостатки, обнаруженные на маневрах 1935 и 1936 гг. в КВО и БВО.

Несмотря на то что Якир был уже снят с должности командующего Киевским военным округом, на заседании Военного совета при наркоме 1 июня 1937 г. Ворошилов подтвердил свою первоначальную оценку маневров КВО в 1935 г.: «В 1935 г. маневры были проведены хорошо». Однако всем было ясно, что эти «большие маневры» готовились прежде всего как «парадные», показательные, и в первую очередь для иностранных наблюдателей, особенно французских и чехословацких. Конечно, это были первые такого рода «большие маневры» уже технически модернизированной Красной Армии, «новой армии», «армии войны моторов», и в этом отношении многие недостатки в боевой подготовке частей и соединений Киевского военного округа можно было принять как неизбежные для первого раза. Однако надо сказать, что таковая установка на «парадность» была дана, в общем-то, свыше, наркомом. Маневры Киевского военного округа 1935 г., пожалуй, в первую очередь имели политический смысл, а не проверку уровня боевой подготовки войск. И в этом смысле обвинения Якира в «очковтирательстве», что примечательно, уже после его ареста, имели определенные основания. Но не более чем обвинения в этом же Ворошилова, который, будучи наркомом, давал заведомо установку на «парадность» (следовательно, «очковтирательство» иностранцам) этих маневров. Поэтому-то Ворошилов вынужден был подтвердить свою положительную оценку «больших маневров» КВО в 1935 г. Действительно, своих политических целей они в определенной мере достигли. Но лишь в определенной мере. В контексте сказанного подтверждающий характер носили признания начальника Управления боевой подготовки, заместителя начальника Генштаба РККА А. И. Седякина в его выступлении 3 июня 1937 г. на заседании Военного совета. «Якиру я верил, — отмежевывался он от арестованных военачальников, — но в очковтирательстве Украинский военный округ подозревал и старался очковтирательство выявить. Относительно Киевских маневров я писал народному комиссару, что такие маневры вредны, что они дезориентируют и армию, и войско». Седякин рассказывал о том, что маневры эти были предварительно отрепетированы и потому имели «колоссальный успех». Он сообщал об «отвратительной постановке дела» в маневрах, проводившихся в Киевском военном округе в 1936 г., которые показали низкий уровень боевой подготовки. То же самое говорил Седякин и о маневрах Белорусского военного округа в 1936 г… Косвенным образом, но уже обобщая проблему, о предварительной репетиции маневров, главным образом чтобы они хорошо внешне выглядели, говорил на заседании Военного совета и В.К. Блюхер, заключая, «что надо покончить с такой практикой, когда маневры являются не проверкой войск, а таким мероприятием, к которому войска специально готовятся. Маневры только тогда будут маневрами, когда они проводятся в любых условиях, а не так, чтобы за месяц перед этим руководство исползало всю местность, чтобы потом правильно руководить маневрами. А мы знаем, что на некоторых маневрах не только изучают местность, но и проводят репетицию будущих маневров. Это или заведомое очковтирательство, или обман самих себя». Вольно или невольно вскрывая действительный смысл таких маневров, на которых уровень боевой подготовки войск представлялся выше, чем он был в реальности, командарм И.П. Белов называл их «показным учением для иностранцев». Развивая свою мысль, он продолжал: «Я не спорю здесь с т. Ворошиловым, что, может быть, на некоторых этапах роста нашей боевой подготовки и нужны такие показные учения, нужно иногда, грубо говоря, втереть очки иностранцам. И маневры, которые мы показывали иностранцам, часто служили оценкой боевой подготовки того или иного округа. И выходит, что через иностранцев, которые знали, что мы им показываем не то, что есть на самом деле, мы втирали очки себе, а потом выходило, что на пленумах Военных советов — вроде того, что Белоруссия и Украина в отличном состоянии в отношении боевой подготовки».

На низкий уровень профессиональной подготовки Красной Армии обратили внимание и представители французской военной делегации, приглашенные на маневры, хотя глава делегации генерал Луазо и был восхищен техническим оснащением РККА и количеством боевой техники. Это мнение стало одним из главных доводов руководства французской армии против заключения с СССР военного союза. А это во внешнеполитическом плане означало гораздо больше, чем низкая боевая подготовка войск КВО и БВО. Это грозило крушением всего внешнеполитического курса М.М. Литвинова, рассчитанного на фактическое возрождение «Антанты», который активно поддерживался, в частности, Н.Э. Якиром. Кто-то должен был ответить за низкую профессиональную и боевую подготовку РККА. В данном случае непосредственная ответственность за боевую подготовку войск в приграничных округах лежала на их командующих — Якире и Уборевиче, хотя, несомненно, причины сложившейся ситуации были глубже и принципиальнее. Ответственность за общие методы, организацию, контроль боевой подготовки Красной Армии несли Управление боевой подготовки Генштаба РККА, начальником которого являлся А.И. Седякин, и, конечно же, сам начальник Генштаба А. И. Егоров. Седякин, выступая 3 июня 1937 г. на заседании Военного совета, в своем стремлении отмежеваться от каких-либо подозрений его в хороших личных отношениях с арестованными военачальниками, невольно подтвердил, что Тухачевский и Уборевич постоянно критиковали его за неудовлетворительное состояние боевой подготовки РККА. «Каждый год, — признавался он, — в конце года, когда я выходил с боевой подготовкой, меня крыл и Уборевич, и Тухачевский; крыли за то, что смотрел недостаточно и никогда не имел возможности сказать своего слова». К.А. Мерецков подтверждал, что, как начальник штаба БВО, он «с Седякиным много дрался по принципиальным вопросам боевой подготовки».

Несомненно, главную ответственность за состояние вооруженных сил, в том числе и их боевой подготовки, нес К.Е. Ворошилов. И он вынужден был оправдываться, признаваясь, что установки на отрепетированные, «парадные» маневры и учения исходили от него. «Я видел Белорусский округ в прошлом году (т. е. в 1936 г.) и маневры. Это было безобразие, — дал Ворошилов волю своей критике Уборевича. — Они заранее все расписали, расставили и, собственно, не маневры проводили, а очковтирательством занимались, заранее срепетировали учение, демонстрировали его перед иностранцами». Но далее, продолжая, Ворошилов фактически отвергает критику, причем свою же, отрепетированных маневров. «Если бы это было так, — т. е., надо полагать, если бы эти маневры были хорошо отрепетированы, — это было бы очень хорошо. А было другое: срепетированное заранее учение провалилось». Получается, что отрепетированные маневры — это, по мнению Ворошилова, очень хорошо. Плохо, что они были плохо отрепетированы. И далее Ворошилов не только признается в том, что репетиция маневров является его установкой, но без тени сомнения утверждает правильность именно такого подхода к войсковым маневрам. «Я разрешил провести такое репетированное учение, — заявляет он, — а потом показать иностранцам — итальянцам, англичанам, французам. Это была моя установка и установка начальника Генерального штаба. Но беда вся в том, что вот это репетированное учение было проведено возмутительно плохо, скверно; оно было сорвано».

Продолжая отстаивать именно такой подход к боевой подготовке войск, используя маневры и войсковые учения, Ворошилов мотивирует свою позицию в этом вопросе следующим образом.

«По существу, допустимо такое репетированное учение? — задается вопросом Ворошилов и отвечает на него: — Допустимо и полезно, потому что, когда вы имеете пять механизированных бригад, три кавалерийские дивизии, три пехотные дивизии на небольшом участке (а такие случаи будут), когда вы просто будете маневрировать, не проделав такого большого учения, все равно вы будете два-три года маневрировать и не добьетесь того, чтобы у вас все было слажено. Слишком большое количество войск на небольшом участке. А что тут плохого?»

Таким образом, отрепетированные маневры, в том числе Киевского военного округа в 1935 г. и Белорусского военного округа в 1936 г., руководством Наркомата обороны и Генштабом в лице Ворошилова и Егорова считались правилом и основным методом обучения войск в полевых условиях. Критике подвергалась недостаточная отрепетированность таких учений, а не сам метод их предварительной «репетиции». И если это квалифицировалось как «очковтирательство», надувательство, самообман в вопросах боевой подготовки, то такая установка на самообман исходила от самого наркома Ворошилова. И она, в общем, принималась и Якиром, и Уборевичем, и другими командующими. Во всяком случае, вопрос «кто виноват?» — Якир, Уборевич или Егоров, Седякин или Ворошилов — в этом деле резко обострялся, приобретая политический смысл.

Низкий уровень боевой подготовки Красной Армии был, образно выражаясь, одной «ахиллесовой пятой» советских Вооруженных сил. Другой, что делало их хромающими на обе ноги, оказался недостаточно высокий уровень оперативно-стратегический подготовки.

Большая стратегическая игра в Генеральном штабе РККА, впервые в обновленной, технически модернизированной Красной Армии, проводилась с 19 по 25 апреля 1936 г. Игру проводили по инициативе Тухачевского для того, чтобы проверить действия советских войск на начальном этапе военных действий в случае войны между СССР, с одной стороны, и Польшей в союзе с Германией — с другой. Таким образом, предполагалось, что против советских войск Западного фронта будут действовать союзные германо-польские войска. Далеко не все высшие руководители Красной Армии поддерживали инициативу Тухачевского и в их числе самые на то время авторитетные — командующие Белорусским и Украинским военными округами Уборевич и Якир. Это следует из выступлений некоторых высших командиров Красной Армии на заседании Военного совета при наркоме 1–4 июня 1937 г.

«В 1936 г. в первый раз Генштаб решил привлечь этих «героев», чтобы они были в роли играющих, и в первую очередь Уборевича, — вспоминал заместитель Уборевича по БВО комкор Апанасенко. — Получилось так, что эти «герои» звонили из Киева и Смоленска и всячески сопротивлялись, чтобы только не поехать. Кто нас, мол, будет учить там?..» Если не обращать внимание на ситуацию, порождавшую оскорбительный тон в адрес арестованных «генералов», сам факт не оспаривался никем из присутствовавших других военачальников, среди которых находились и не столь враждебно настроенные против Уборевича. Следовательно, он имел место.

Буденный своей репликой дополнил Апанасенко: «На военной игре упал в обморок Уборевич». Ворошилов, демонстрируя якобы объективность, вроде бы смягчил, уточняя: «А во время игры заболел». Апанасенко продолжал описывать детали «недостойного» поведения Уборевича:

«Когда т. Егоров его взял в эту самую игру, он ввязался прямо в драку. Командиры возмущались, что начальник Генерального штаба не возьмет его в работу. Он дрался с вами, т. Егоров. Когда у него не выходит, как ему хочется, у него припадок, он остается дома. Заявил, что не выйдет, и не вышел. Это второй сигнал. После этого мы на даче у Семена Михайловича вместе с т. Егоровым остались втроем. Я докладываю. Тов. Егоров, вы помните? Доложите народному комиссару, что это за командующий фронтом! Истерик, трус и т. д.».

Учитывая несомненные преувеличения в описании поведения Уборевича, можно тем не менее констатировать, что Уборевич не хотел принимать участия в стратегической игре. Мотивация выше была указана единственная: «Кто нас будет учить там?» Имелся ли в виду в данном случае Тухачевский? Очевидно, в первую очередь речь шла о Егорове и Ворошилове, поскольку и разработку игры, и руководство игрой осуществлял маршал Егоров, а его авторитет у значительной части тогдашней советской военной элиты был весьма низкий. Но и Тухачевский, поскольку именно он был инициатором проведения такой стратегической игры. А Уборевич считал себя никак не менее компетентным в таковых вопросах, чем Тухачевский. Их соперничество к этому времени было достаточно заметно. Видимо, именно этими соображениями мог объяснять свое нежелание принимать участие в игре командарм Уборевич, да и Якир. Но были и другие, более фундаментальные стратегические соображения, которыми можно объяснить отрицательное отношение Уборевича и Якира к планируемой стратегической игре.

Уборевич и Якир не считали Германию противником № 1, а Западный театр военных действий — первостепенным. Наоборот, все их внимание было обращено на Дальний Восток. Они, особенно Уборевич, и в 1936 г. считали, что стратегически наиболее важным является Дальневосточный театр военных действий. Повторяя тезис Сталина о «двух очагах военной опасности на сегодняшний день: Японии и Германии», Уборевич считал, что «острее сегодня является Япония. Мы с вами, товарищи, должны на Дальнем Востоке ждать войны в любой момент». Что же касается угрозы войны со стороны Германии, то, хотя, по мнению Уборевича, ее можно ждать «неизбежно в этом году или следующем», он допускал при этом столкновение и «через 2–3 года».

Уборевич и Якир, судя по контексту имеющихся документов, поддерживали существующий оперативный план Генштаба и тот проект заданий и условий по игре, который был утвержден начальником Генштаба Егоровым. Они полагали, что все это вполне соответствует сложившейся геостратегической обстановке и пока не нуждается в изменениях.

Уборевич продолжал придерживаться этой концепции и в сентябре 1936 г., реализуя проект маневров БВО. «Главной целью маневров являлась отработка встречного сражения, прорыва сильных оборонительных линий и контрманевра. Маневры получили отличную оценку у наркома и штаба РККА». Однако этот отзыв, пожалуй, не совсем верно отражает реальное мнение указанных должностных лиц о проведенных маневрах.

Во-первых, обратим внимание на последнее замечание: «отличную оценку у наркома и штаба РККА», но не у Тухачевского (!), который присутствовал на этих маневрах. А ведь именно он считался с 1931 г. негласным главнокомандующим всех советских войск, которые в случае войны будут действовать на Западном театре военных действий.

Согласно заданию, разработанному полковником Г. Иссерсоном и утвержденному начальником Генштаба РККА маршалом Егоровым, в этой стратегической игре советским Западным фронтом командовал Уборевич (командующий Белорусским военным округом), «германской стороной» — Тухачевский, а «армией буржуазной Польши» — Якир. Однако в самом начале этой игры возникла достаточно острая дискуссия между Тухачевским и Егоровым по некоторым условиям игры, принятым по решению Генерального штаба на основании существовавшего оперативного плана.

Тухачевский, во-первых, «возразил против расчета сил германской армии, полагая его преуменьшенным. Он сказал, что если немцы в начале Первой мировой войны выставили 92 дивизии, то теперь они смогут выставить вдвое больше, т. е. примерно 200 дивизий, и что, не обеспечив себе таких превосходящих сил, они никогда не ввяжутся в большую войну, которая, так или иначе, перерастет для них в войну на два фронта. Поэтому он считал, что к северу от Полесья может появиться одних немецких 80 дивизий».

Убежденный в неизбежности для СССР войны на два фронта, Тухачевский настаивал на срочном и значительном увеличении армии и количества ее соединений. Он считал, что самое малое «общее число потребных для РККА стрелковых дивизий поднимется до 207. На самом деле эта потребность значительно выше». Тухачевский полагал, что количество стрелковых дивизий в РККА должно быть доведено примерно до 250, «мы же разворачиваем всего только 150 стрелковых дивизий». В связи с изменившейся геостратегической ситуацией СССР маршал обращал внимание на «исключительно слабое развитие артиллерийского и танкового резерва Главного Командования». Он вообще считал необходимым срочно наращивать число механизированных соединений, предостерегая оптимистов ссылками на быстрое развитие бронетанковых сил у немцев, выражая при этом свое скептическое отношение к боевым возможностям красной конницы. То же самое говорилось им и по поводу авиации. Принятие предложений Тухачевского означало новый рывок в модернизации оборонной системы РККА и СССР и, следовательно, резкое увеличение бюджетных расходов на оборону.

Один из самых способных молодых «генералов» (в 1936 г. ему было 38 лет) комдив Д.А. Кучинский напомнил присутствовавшим на упомянутом заседании Военного совета, что в игре он «участвовал начальником штаба у Гитлера, у Тухачевского». Будучи порядочным человеком, в своем выступлении, касаясь этой игры, он старался быть объективным и пытался представить реальную обстановку на этой игре. Поясняя позицию и поведение Тухачевского, он сообщал: «Я должен сказать, что в эту игру Тухачевский вносил необычайную страстность. Он говорил, что у германцев должно быть больше сил. У него должно быть еще 30 резервных дивизий, он требовал на 20-е сутки дать ему еще 20 дивизий. Шла речь о пяти механизированных дивизиях». Кучинский заострил внимание на этом обстоятельстве, поскольку Ворошилов, явно «передергивая», обвинял Тухачевского в подтасовке хода игры. «Он очень хитро дал себя разгромить, — выразил свои подозрения нарком. — Его совершенно разгромил Уборевич. Уборевич командовал своим Западным фронтом, а тот командовал за Гитлера объединенными польско- немецкими силами. Уборевич его совершенно разгромил. Как он мог дать себя так громить?»

Кучинский, таким образом, пытался наивно объяснить Ворошилову, почему Уборевичу удалось разгромить Тухачевского: из-за недостаточности сил у немцев и поляков, которых у них, по мнению Тухачевского, должно быть значительно больше. Для большей убедительности Кучинский сослался на ответственного работника Разведуправления.

«Я от Никонова слышал, — обосновывал он свои доводы. — Три механизированные дивизии, четвертая формируется и есть кадры для пятой дивизии. Говорили, что пять танковых дивизий у германцев может быть. Это было в присутствии Меженинова. Тухачевский настаивал на том, чтобы возможно больше дать сил германцам. Я считаю, что эта военная игра, которая проведена в 1936–1937 гг., должна быть как следует продумана и выводы из нее надо делать не только прямые, но и от обратного. От обратного надо сделать выводы». В сущности, Кучинский, как и Тухачевский, независимо от своей дальнейшей судьбы, стремился убедить руководство Красной Армии в необходимости прислушаться к предложениям и доводам, которые они высказали еще в апреле 1936 г.

Однако начальник Разведуправления Красной Армии комкор С.П. Урицкий решил подыграть Ворошилову и Егорову и представить дело так, что якобы все было наоборот. «Вот взять оперативный план. (Он имел в виду оперативный план германской армии.) Мы прорабатывали немецкий оперативный план и пришли к такому мнению, что у них имеется увеличение на несколько дивизий. Тухачевский несколько дней подряд нас ошеломлял: «Не может быть такого количества дивизий». Благодаря проверке по нашей линии и по линии НКВД, уже нельзя было это отрицать, было установлено, что, бесспорно, имеется такое количество дивизий». Получалось, что будто бы не Генштаб, не Ворошилов, а Тухачевский отстаивал меньшее количество дивизий у германской стороны. Конечно, на фоне выступления Кучинского это была откровенная и вульгарная фальсификация ситуации на игре. Но Урицкий не мог в возникшем споре осмелиться сказать правду. Тогда получилось бы так, что убеждение Тухачевского в большем количестве дивизий у германской армии, чем считал Генштаб и поддерживавший его нарком, не являлось следствием умозрительных предположений Тухачевского. Он опирался на сведения Разведуправления.

Во-вторых, Тухачевский «выразил пожелание, чтобы еще до начала оперативного времени по игре он мог эти силы (германские) развернуть соответственно принятому им оперативному плану, дабы опередить «красную сторону» в сосредоточении и первым открыть военные действия. Он добивался, следовательно, такой обстановки, которая обеспечила бы противной стороне внезапность выступления». Однако, по свидетельству Иссерсона, «маршал Егоров, который как начальник штаба должен был руководить игрой, придерживался другой стратегической концепции, рассчитывая на возможность предварительного сосредоточения наших сил к границе. Он не согласился поэтому с соображениями Тухачевского. Он выразил свое явное неудовольствие по поводу этих соображений и категорически отверг какое-либо преимущество немцев как в численности сил в начале войны, так и в сроках сосредоточения у нашей границы. Выходило даже, что они появятся у нашей границы позже, чем развернутся наши главные силы. Соображения Тухачевского встретили, таким образом, сильную оппозицию и были отвергнуты». Так объяснял ситуацию один из авторов «проекта» по данной стратегической игре.

Спор между Тухачевским и начальником Генштаба Егоровым был обусловлен разностью их мнений на предмет поведения германской стороны в случае начала военных действий. Егоров считал, что в случае начала войны немецкая армия нарушит нейтралитет прибалтийских государств и вторгнется на их территорию, чтобы пройти к границам СССР. Однако пока немцы будут проходить через Прибалтику, советские войска успеют подготовиться и развернуться на своих рубежах согласно оперативному плану. «Тогда он (т. е. Тухачевский. — С.М.), — свидетельствовал Урицкий, — стал уверять: «Они через лимитрофы не пройдут, потому что лимитрофы их не пустят».

Урицкий вульгарно искажает аргументацию Тухачевского в вопросе, почему германские войска «через лимитрофы не пройдут». Не потому, что они «их не пустят». «Напрасно стали бы мы ждать, как это делает у нас Генеральный штаб, что немцы первые нарушат нейтралитет Литвы, — мотивировал свою позицию Тухачевский. — Это им невыгодно (а не потому, что их не пустят)». И далее Тухачевский объясняет: «В этом случае немцы имели бы в Литве слишком плохо обеспеченный путями сообщения тыл». Отсюда он делал вывод. «Таким образом, — просматривал он дальнейшее развитие ситуации, — раз немцы не будут нарушать нейтралитет Литвы, то нашим армиям придется своим правым флангом двигаться через Гродно и далее на запад, подвергаться опасности удара с севера, из Восточной Пруссии. Но это еще не все. В том случае, если главные силы Белорусского фронта форсируют Неман у Гродно и южнее, немцы могут нарушить нейтралитет Литвы, имеющей каких-нибудь три дивизии, и накоротке выйти в тыл Белорусского фронта в направлении Ковно-Вильно. Если глубокое вторжение в Белоруссию через Литву для немцев было бы опасно с точки зрения организации тыла, то операция с коротким замахом является вполне закономерной».

Более детально анализируя оперативно-тактические расчеты и действия Уборевича на этой апрельской стратегической игре, Тухачевский сделал вывод о весьма серьезных, принципиальных ошибках общего и «фронтового» оперативного планирования. «В этой игре Уборевич, — отмечал Тухачевский, — увлекся наступлением в виленско-ковенском направлении, сосредоточив на нем свои главные силы, и получил удар главными польско-германскими силами в свой левый фланг, в минском направлении. Это вполне возможный вариант, но не основной. Дело в том, что Генеральный штаб РККА в порядке руководства игрой предложил германскому командованию нарушить нейтралитет Литвы, что вряд ли будет иметь место на самом деле, и потому Уборевич, ошибочно полагая, что немцы двинут в Литву основную массу своих войск, и сам двинул на Вильно-Ковно свои главные силы и за эту ошибку получил удар во фланг основной группы польско-германских армий». Тот же вывод был им сделан и в отношении оперативного плана и вероятных действий войск Украинского фронта.

Полемизируя далее с Уборевичем, который так же, как и Егоров, выражал серьезные сомнения в аргументированности доводов Тухачевского, последний подверг критике «второй оперативный вариант Уборевича». Тухачевский доказывал правильность своих аргументов тем, что этот «второй оперативный вариант Уборевича предусматривает отход польско-германских сил на Белосток-Пружаны и удар главных германских сил из Восточной Пруссии в общем направлении на Гродно. Этот вариант весьма вероятный, и я его изложил выше».

Уборевич попытался доказать свою правоту в данном варианте «в стратегической военной игре в январе текущего года». В конце декабря 1936 г. — начале января 1937 г., в соответствии со своими предположениями и оперативно-стратегическими расчетами, Уборевич провел показную игру на картах в Академии Генерального штаба на тему: «Ведение фронтовой наступательной операции на Западном театре военных действий. Прорыв подготовленной обороны противника». Правда, командарм в ходе игры «осложнил оперативную обстановку и вынудил войска Западного фронта отражать контрудар мощной группировки немецких войск из Восточной Пруссии». Уборевич стремился опровергнуть оперативно-стратегическую концепцию Тухачевского, доказывая, что советские войска, наступающие на территорию Польши, сумеют успешно отразить фланговый удар немецких войск из Прибалтики и одержать победу. Однако оперативные расчеты Уборевича и во втором варианте Тухачевского не убедили, и он продолжал придерживаться своей точки зрения и в июне 1937 г.

Критикуя действия Уборевича в своих следственных показаниях, Тухачевский подтверждал свою убежденность тем, что «Уборевич, увлекшись наступлением на Брест-Литовском направлении, подставил свой фланг и тыл в районе Гродно под удар немцев из Восточной Пруссии. Положение было выправлено вмешательством главного руководителя военной игры».

Аргументация Тухачевского подтверждалась и доводами его начальника штаба, уже упоминавшегося выше комдива Кучинского. «Я не хочу нарушать нейтралитет Литвы, — объяснял он ситуацию. — Красные сами не могут нарушить нейтралитет Литвы без больших политических последствий. Был сделан укрепленный район в районе Гродно. Я нанес удар по его правому флангу. Главную силу гитлеровцев я направляю против Якира. Я говорил т. Меженинову (который являлся заместителем начальника Генштаба по оперативному управлению. — С.М.), есть третий вариант, гораздо более страшный и опасный, для которого мы не имеем здесь сил».

Однако Ворошилов не захотел рассматривать обрисованные оперативно-стратегические проблемы по существу. Делал он это либо просто потому, что плохо ориентировался в этих вопросах и всецело доверялся начальнику Генштаба, либо не хотел разделять ответственность своего начальника Генштаба за просчеты оперативного плана, либо по соображениям сложившейся политической конъюнктуры, подыгрывая Сталину, считая нелепым соглашаться с доводами арестованного «врага народа» и «изменника» Тухачевского.

«Я хочу рассказать, т. Сталин, — обращался он к присутствовавшему на заседании «вождю», — еще об одном случае. После последней военной оперативной игры у начальника Генерального штаба собрались все, и затем зашли ко мне начальник штаба, Уборевич, Якир, Семен Михайлович, Тухачевский и Гамарник и докладывали мне результаты розыгрыша. Я обратил внимание на ряд весьма странных вещей, которые были допущены на этих маневрах. Я указал на эти странные вещи, в частности, на очень легкий успех Белорусского военного округа, которым командовал Уборевич, и на желание командования Синих, германского командования, быть разгромленными на его левом фланге».

Ворошилов акцентировал внимание на второстепенном факторе, высказав ничем не мотивированные сомнения в успехе Уборевича. Проблема заключалась не в его успехе, ведь это предполагалось условиями стратегической игры, он был запланирован и, следовательно, ожидаем. Проблема возникла из-за того, что вслед за этим успехом, по мнению Тухачевского, должно было последовать почти неизбежное поражение. Это обстоятельство, как не предусмотренное генштабовским оперативным планом и вытекавшими из него условиями игры, и было указано Тухачевским.

Исследуя варианты развертывания боевых действий на западных границах СССР, ситуацию войны против Германии и Польши (как ее союзника) в сложившейся стратегической обстановке, Тухачевский приходил к твердому убеждению, настойчиво стремясь внушить его и своим оппонентам, что «стратегически наиболее выгодным путем (для Красной Армии) является быстрый разгром армиями вторжения вооруженных сил Эстонии, Латвии и Литвы с тем, чтобы выход наших главных сил, действующих севернее Полесья, на линию Кенигсберг-Брест-Литовск произошел в условиях, когда эти главные силы будут иметь за собой широкий, охватывающий тыл». Тухачевский считал целесообразным ради осуществления этого оперативно-стратегического варианта — развертывания советских войск в Прибалтике (в случае несогласия прибалтийских стран по договоренности пропустить на их территорию советские войска) — «повторить Бельгию». Имелось в виду сделать то же, что в 1914 г. предприняли германские войска при наступлении на Францию: нарушили нейтралитет Бельгии и Голландии. Тухачевский предлагал сделать это и в отношении одного (Литвы) или всех (Эстонии, Латвии и Литвы) прибалтийских государств. Таким образом, ради кардинального улучшения стратегического положения советских войск в противостоянии с германскими армиями он настаивал на необходимости совершить вторжение советских войск на территорию Прибалтики для создания нависающего советского фланга над германскими войсками, которые могли бы наносить свой удар по силам Красной Армии, наступающим из Белоруссии.

Однако Ворошилов категорически против этого возражал. «После всех этих разговоров, — вспоминал Ворошилов на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г., — Тухачевский (не знаю, где он успел выпить к этому времени) под хмельком подходит ко мне и говорит полуофициальным тоном: «Прошу вас, товарищ народный комиссар, доложить правительству, что если не будет нам дано столько-то дополнительных дивизий, столько-то механизированных бригад, столько- то артиллерийских средств, мы воевать в данных условиях не можем». Ну, товарищи знают, что я ответил. Я его призвал к порядку и указал, что я знаю и знает правительство, какие силы имеются в нашем распоряжении, чем может располагать противник и что вы не имеете права диктовать мне это. Если у вас есть своя точка зрения, если вы ответственный человек, скажите правительству, что, по вашему мнению, у нас сил недостаточно. А по-моему, дело не в силах, а в организации, в умении, в вере в победу, которой у вас нет. Вот была примерно моя речь». В сущности, здесь мы видим рождение версии, потом звучавшей на всех последующих «московских процессах» о пресловутом «плане поражения». Предостережения Тухачевского, что сохранение ситуации в неизменном состоянии, при непринятии его предложений, почти неминуемо обрекает Красную Армию и страну на поражение в войне. Примечательно, что присутствовавшие Уборевич, Якир, Гамарник не поддержали Тухачевского, т. е., судя по всему, были солидарны с позицией наркома и начальника Генштаба.

Таким образом, нарком в решительной, можно сказать, в весьма жесткой, почти грубой форме отверг требование Тухачевского и предложил ему поставить вопрос перед правительством, уверенный, что это требование будет отвергнуто. В сложившейся ситуации Тухачевский попытался обсудить свои предложения с начальником Генштаба Егоровым и отправился к нему, чтобы убедить его и вместе попытаться убедить Ворошилова. Об этом тоже вспоминал Ворошилов.

«Потом я был у Егорова, — вспоминал он. — Я нарочно приехал к Егорову. На меня все это произвело очень тяжелое впечатление. Полчаса двенадцатого ночи я приехал к Егорову и увидел там этого «маршала». Я не говорил Семену Михайловичу ни слова, но видел, как он за ним наблюдал. Видно было, что он хочет дать ему по физиономии. До того гнусно и подло он держался». Следовательно, у Егорова к этому времени уже находился Буденный. По поводу сказанного Ворошиловым Буденный добавил в адрес Тухачевского: «Такой подлец!» Таким образом, Тухачевскому не удалось убедить Ворошилова и его ближайшее окружение в лице Егорова и Буденного. Обсуждение, очевидно, носило бурный характер и едва не дошло до рукоприкладства.

Следует обратить внимание на последовавший за сказанным весьма важный вывод, сделанный Ворошиловым. «Я видел, — продолжил нарком, — что этот человек — пьянчужка, морально разложившийся до последней степени субъект, но политически он служил верой и правдой. Я был еще тогда таким идиотом, что не сделал из этого других выводов и не подумал, что моральное разложение здесь уже переросло в политическую измену и предательство». Получается, что «политическим изменником и предателем», по мнению Ворошилова, Тухачевский становится с этой самой стратегической игры, сразу же после нее из-за категорического несогласия с высшим руководством Красной Армии в лице Ворошилова и Егорова по определяющим, на его взгляд, фундаментальным вопросам обороны СССР в надвигающейся войне.

Подводя определенные итоги изложенным выше конфликтным спорам по проблеме начального периода войны на Западном театре военных действий, можно обозначить главные «узлы» этих споров.

Тухачевский считал, что у германской стороны должны быть на 30 дивизий больше, чем предполагает советский Генштаб; что германская сторона не нарушит нейтралитет Литвы; что германская сторона может нарушить нейтралитет Литвы уже в ходе войны для удара по наступающему советскому Западному фронту в правый его фланг в направлении на Гродно.

Можно полагать, что упрямая позиция, занятая Уборевичем в споре с Тухачевским, отчасти объясняется и его, может быть, подсознательным стремлением не доводить дело до открытого столкновения с немецкими войсками. Может быть, даже не стремлением, а скрытой надеждой на это. Однако после возвращения из Германии, с маневров, осенью 1936 г. Уборевич отчасти учел критические замечания М. Тухачевского в адрес Генерального штаба и по некоторым аспектам оперативно-стратегического характера, в том числе и по увеличению количества дивизий.

В докладной записке на имя К. Ворошилова 8 ноября 1936 г. И. Уборевич выражал неудовлетворенность действиями Генерального штаба РККА под руководством Егорова по подготовке к войне. Он считал, что резкое изменение ситуации на Западном театре вероятных военных действий требует «больших перемен». Специальное внимание он обратил на слишком медленный процесс моторизации артиллерии, темпы которого отставали от германских. То же самое, по его мнению, относилось и к темпам танкового строительства, и к росту количества дивизий. Теперь Уборевич разделял мнение Тухачевского о первостепенной роли «Западного фронта» и «превентивном» со стороны Красной Армии начале войны. Однако в отличие от Тухачевского он по-прежнему считал возможным добиться успеха, не нарушая нейтралитета прибалтийских стран (т. е. без «варианта Бельгии»), если самим атаковать Польшу в начальный период войны. Уборевич полагал, что для этого необходимы два основных условия: во-первых, победу можно одержать, если разбить армии противников поодиночке; во-вторых, если добиться двукратного или троекратного превосходства СССР в авиации. Этот фактор он считал ключом к победе.

Из контекста его показаний от 1 июня 1937 г. следует, что Тухачевский, как об этом выше уже говорилось, предлагал ввести на территорию Прибалтики части Красной Армии по договоренности с правительствами Эстонии, Латвии и Литвы. В случае же их отказа осуществить это силой, мотивировав «агрессивными намерениями прибалтов». «Так как повторение «Бельгии» признается недопустимым, — объяснял ситуацию Тухачевский, — то от этого плана пришлось отказаться». «Нейтралитет прибалтов сорвал применение наиболее решительного плана, — напоминал Тухачевский, — и отмена последовала не ведомственным военным решением, а решением правительства»,

Исходя из сказанного маршалом, его план первоначально был принят правительством, и Тухачевский предлагал сценарий «военной игры» в соответствии со своим, изложенным выше видением стратегической ситуации, но решением правительства же этот «сценарий» был отменен.

Реализация плана «Бельгия», на котором настаивал Тухачевский, считая его самым предпочтительным в случае войны на западных границах против Польши и Германии и который предусматривал введение советских войск в Литву (вообще в Прибалтику) на основе договора или (при отсутствии такового) волевым образом, обеспечивала бы СССР и Красной Армии весьма выгодные геостратегические и геополитические позиции.

При реализации этого плана Красная Армия выходила бы на границы с Германией. Тем самым она и СССР становились вполне реальными союзниками Франции в случае ее столкновения с Германией. В такой ситуации уже никто во Франции не мог бы мотивировать нежелание военного союза с СССР тем, что, мол, в случае войны Красная Армия не имеет возможности реализовать свои союзнические обязательства, поскольку не имеет общих границ с Германией. Польша же отказывалась пропускать советские войска через свою территорию. Таким образом, СССР и Красная Армия становились бы реальной угрозой Восточной Пруссии, т. е. Германии, в случае ее активности против Франции.

С другой стороны, в случае возобновления советско-германского союза против Польши дислокация части советских войск в Литве значительно улучшала их оперативно-стратегическое положение, а также возможность взаимодействия с германскими войсками. Все это, несомненно, усиливало бы военно-политические позиции вермахта и германского Генштаба и их влияние на Гитлера в пользу возрождения советско-германского союза.

Наконец, в случае войны с Польшей Красная Армия обеспечивала себя от флангового удара со стороны германской армии через Литву при вторжении войск БВО в Польшу.

В итоге внешнеполитические позиции СССР резко усиливались бы: СССР мог выбирать себе союзников между Францией и Германией, а в случае войны на Дальнем Востоке мог в гораздо меньшей мере беспокоиться о своих западных границах. Хотя полностью угроза войны на два фронта планом «Бельгия» не снималась.

Но поскольку план «Бельгия» был отменен, как говорил Тухачевский, то перспектива совместного выступления польских и германских Вооруженных сил против СССР становилась значительно вероятнее, и оказывалось, что для успешного решения военного вопроса, в случае его возникновения, Красная Армия должна была быть увеличена на 60 дивизий, т. е. примерно на треть. Это значило, кроме того, увеличение выпуска вооружения и развития транспортной инфраструктуры и количества автотранспорта. Но самым уязвимым местом в это время в Красной Армии была нехватка офицерского состава и, как следствие, недостаточная боевая подготовка армии, особенно в навыках взаимодействия механизированных соединений с авиацией и стрелковыми частями. Словом, речь шла о повышении профессиональной подготовки Красной Армии. Осенью 1936 г. Тухачевский считал, что эти задачи возможно решить к 1940 г. Однако с ним не согласились ни нарком, ни Генштаб, да и Гамарник, Якир, Уборевич согласились не сразу.

Идея применения плана «Бельгия» была впервые почти озвучена публично Тухачевским еще в его речи на сессии ЦИК СССР 16 января 1936 г. «Германская армия с начала войны перешла через бельгийскую территорию, — говорил замнаркома. — Само собой понятно, что в современной обстановке, когда между Германией и нами имеются кое-какие государства, которые с немцами находятся в особых отношениях, германская армия при большом желании найдет пути для вторжения на нашу территорию». Так Тухачевский подводил аудиторию к выводу о мотивированной необходимости для Красной Армии «упредить» потенциального противника (Германию) и предпринять вторжение в эти «кое-какие государства», расположенные «между Германией и нами, которые с немцами находятся в особых отношениях».

Казалось бы, и сам Сталин в беседе 1 марта 1936 г. заявил: «История говорит, что когда какое-либо государство хочет воевать с другим государством, даже не соседним, то оно начинает искать границы, через которые оно могло бы добраться до границ государства, на которое оно хочет напасть. Оно находит (их) либо при помощи силы, как это имело место в 1914 г., когда Германия вторглась в Бельгию, чтобы ударить по Франции, либо оно берет такую границу «в кредит». Таким образом, Сталин полагал, что Германия нарушит суверенитет Литвы, т. е. был согласен с позицией Егорова и Ворошилова. Но это было и согласие с позицией Тухачевского, с его планом «Бельгия».

Очевидно, обсуждение проблемы началось вскоре после возвращения Тухачевского из поездки в Англию и Францию. Тогда и решено было провести стратегическую игру. Тухачевский настаивал на плане «Бельгия», который, видимо, и был отменен. Сочетание двух факторов — инициирование вторжения в Литву Красной Армии и ее слабая боевая подготовка — должно было привести к столкновению с Германией, в котором Красная Армия потерпит поражение. Сталин был против войны, ибо все военное руководство признавало низкую боевую подготовку Красной Армии.

Именно об этом-то и рассуждал Тухачевский в своих показаниях 1 июня 1937 г., когда предлагал план «Бельгия»: либо заставить прибалтов пропустить советские войска на свою территорию («взять границу в кредит»), либо при их отказе просто осуществить вторжение в прибалтийские республики подобно тому, как это сделали в 1914 г. немцы с Бельгией. Именно на основе этой концепции плана «Бельгия» и был построен сценарий военной игры, видимо, предложенный Тухачевским еще 2 марта 1936 г.

Нежелание Ворошилова принять этот план и могло послужить детонатором столкновения с ним Тухачевского. «2 марта 1936 г., — записал в своем дневнике И.С. Кутяков, видимо, являясь очевидцем события, — маршал Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Вор. + Егор. + Якир + Уборевич». Обычно сокращения в этой дневниковой записи расшифровывают так: «Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Ворошилову» и вместе с ним ее вели Егоров, Якир и Уборевич. Но, думается, что в контексте всего сказанного выше более верным будет иная расшифровка: Тухачевский вел почти 100 % решительную атаку по Ворошилову, а также по Егорову, Якиру и Уборевичу. Вряд ли Егоров мог вести атаку по Ворошилову. Уборевич старался напрямую против Ворошилова не высказываться, тем более открыто в его присутствии. Если бы такой случай имел место, то Ворошилов, скорее всего, припомнил бы его на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г. Тем более что Якир и Уборевич были противниками проведения стратегической игры в апреле 1936 г.

Похоже, что на встрече 21 марта 1936 г. Сталин мог заверить Тухачевского в своей поддержке его плана «Бельгия». Этот план маршал и предложил положить в основу заданий на военной игре 19 апреля 1936 г. Отказ начальника Генштаба Егорова от этого плана, поддержанный наркомом, и породил конфликт между Тухачевским и Ворошиловым после завершения этой игры на первомайском банкете 1936 г. на наркомовской квартире.

Следует обратить внимание на тот факт, что в день окончания игры, 25 апреля 1936 г., Тухачевский подал наркому рапорт о предоставлении отпуска, жалуясь «на крайнее переутомление, ввиду неполучения отпуска за 1935 г.». А за три дня до этого Ворошилов получил рапорт начальника госпиталя Мандрыки, в котором тот сообщал о значительном общем и нервном переутомлении маршала Егорова, также из-за отсутствия отпуска в 1935 г… Егоров обратился с указанными жалобами к врачам еще 20–21 апреля, т. е. сразу же после начала указанной выше «штабной игры». Эти документы вполне могут свидетельствовать прежде всего о ранее отмеченной конфликтной ситуации, возникшей в самом начале «игры» по оперативно-стратегическим заданиям. Жалобы и требования «отпуска» главными оппонентами на «игре» можно рассматривать как своеобразные демарши перед наркомом, со ссылками на «болезнь». Это были завуалированные рапорты об «отставке». Маршалы как бы требовали ответа: на чьей стороне нарком? Конфликт и получил свое продолжение 1 мая 1936 г. на квартире у К. Ворошилова: уже в присутствии Сталина Тухачевский бросил обвинение наркому и Буденному в том, что они «группируют вокруг себя небольшую кучку людей, с ними ведут, направляют всю политику» в военных вопросах. Примечательно, что Ворошилов не назвал больше ни одной фамилии из тех, кто поддержал бы тогда Тухачевского.

«На второй день, — по свидетельству К. Ворошилова, — Тухачевский отказался от всего сказанного». Тухачевский «отказался от своих слов» 2 мая, а 4 мая на заседании Политбюро ЦК было принято решение о его отпуске. Это можно было понять так: нарком Ворошилов готов отправить своего 1-го заместителя Тухачевского в отпуск, который в той ситуации вполне можно было истолковать как «временную отставку» и как моральную готовность Ворошилова отправить Тухачевского вообще в отставку с поста замнаркома. Но это мог быть и демарш со стороны Тухачевского: в знак протеста он подал рапорт о предоставлении ему отпуска как предупреждение о своей добровольной отставке.

Егоров же в «отпуск» не ушел. Он был нужен для предстоявших переговоров с военными представителями прибалтийских стран. Ворошилов (читай: Сталин) сделал выбор. Он выбрал Егорова и «отставил» Тухачевского! Для Тухачевского, который вкладывал в эту игру, по свидетельству непосредственных его сотрудников (его начальника штаба по игре Д.А. Кучинского), большую «страстность», такой исход конфликта был катастрофичен. Он был катастрофичен не только лично для него, но и для проблемы вероятной войны на Западном фронте, чреватой, в случае сохранения прежнего оперативного плана, поражением Красной Армии. Такая ситуация, в чем он был убежден, чреватая поражением страны и государства, могла толкнуть маршала на крайние меры для утверждения своего плана войны. (Следует иметь в виду, что во время своей поездки в Лондон в январе 1936 г. Тухачевский беседовал, видимо, и по этому вопросу с начальником Генштаба эстонской армии генералом Лайдонером.)

Что касается «плана Бельгии», то было решено пригласить в Москву начальников Генеральных штабов прибалтийских стран для обсуждения вопроса о военных договорах, которые позволили бы разместить на территории этих стран воинские контингенты РККА. Вопрос о визите начальника Генерального штаба литовской армии обсуждался на заседании Политбюро ЦК уже 25 апреля 1936 г. Примечательно, что именно в этот день завершилась военная игра в Генштабе и именно в этот день Тухачевский подал рапорт о предоставлении ему отпуска («рапорт об отставке»).

В конце апреля 1936 г. маршал Егоров принимал начальника Генштаба эстонской армии, а в начале мая — начальников Генштабов литовской и латвийской армий. Знаменательно, что Тухачевский в этих переговорах участия не принимал. Их вел его главный оппонент, маршал Егоров. Однако политическое и военное руководство прибалтийских стран заявило о своем нейтралитете и отказе допустить иностранные войска на свою территорию. Это вполне устраивало Егорова, поскольку вполне соответствовало его оперативному плану. 4 мая 1936 г. на заседании Политбюро ЦК обсуждался вопрос о предоставлении отпуска маршалу Тухачевскому. Это было косвенное свидетельство об отмене правительственного решения, на которое ссылался Тухачевский: отказ правительства от его «плана Бельгии».

Все сказанное выше, помимо освещения основных оперативно-стратегических вопросов и конфликтных споров по ним между Тухачевским и Егоровым, а также Ворошиловым, обнаруживает принципиальную поддержку Егорова и его оперативного плана Уборевичем и Якиром. Никаких признаков сколько-нибудь серьезного противостояния их с Ворошиловым не наблюдается. Ворошилов вспоминал, что первый его конфликт с «группой Гамарника — Якира — Уборевича» произошел летом 1936 г.

Рассмотрение этого вопроса я полагаю целесообразным начать с фрагмента выступления Ворошилова на заседании Военного совета при наркоме 1–4 июня 1937 г.

«Мы не так давно, когда было совещание Политбюро, — вспоминал Ворошилов в своем докладе 1 июня 1937 г., но был прерван голосом, принадлежность которого к говорившему не указана в стенограмме: «В ноябре или в декабре». Однако Ворошилов, продолжая свое выступление, уточнил: «Совещание, когда мы Тухачевского поставили». И вновь кто-то прервал его: «7 мая».

«Нет, в прошлом году, 8 месяцев тому назад, — отвергая догадку, Ворошилов уточнил время. — Это было после 1 мая, примерно в июле — августе месяце (1936 г.). В мае месяце у меня на квартире Тухачевский в присутствии большого количества людей бросил обвинение мне и Буденному в присутствии тт. Сталина, Молотова и других, бросил мне и другим обвинение в том, что я группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику, неправильно эту политику веду и т. д. Потом, на второй день, он отказался, сказал, что был пьян и т. д.».

Ворошилов ничего не говорит о реакции на этот антиворошиловский выпад Тухачевского со стороны Гамарника, который, вероятнее всего, присутствовал в этом (очевидно, первомайском) застолье, а также Якира и Уборевича. Хотя, возможно, их не было, ввиду отъезда после окончания стратегической игры (закончилась 25 апреля), соответственно, в Киев и Смоленск.

«Тов. Сталин сказал, — продолжал свои воспоминания Ворошилов, — что вы здесь перестаньте препираться, давайте устроим заседание, и на заседании вы расскажете, в чем дело. («Вы расскажете в чем дело» — это было обращение, скорее всего, к Тухачевскому.) И вот там мы разбирали эти вопросы и опять- таки пришли к такому выводу. Там был я, Егоров. Группа Якира, Уборевича, она вела себя в отношении меня довольно агрессивно. Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно. Но все это было в рамках обычной склоки и неприятных столкновений людей, которые долго друг с другом работали, могли надоесть».

Уборевич в своих показаниях на следствии подтвердил, что перед этим совещанием, когда решили поставить в правительстве вопрос об отстранении Ворошилова с поста наркома обороны, то «нападать на него, по существу, уговорились с Гамарником, который сказал, что крепко выступит против Ворошилова». Такое выступление имело смысл, разумеется, в присутствии Сталина, а не в узком военном кругу. Это, как видно из приведенного выше фрагмента стенограммы, подтверждает и сам Ворошилов: «Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно». Итак, «атака» Гамарника на Ворошилова была подготовлена заранее. При этом главной ее целью было «свержение» Ворошилова с поста наркома обороны СССР, «отстранение», как признался Уборевич, от руководства Красной Армией.

На этом совещании, как свидетельствуют фрагментарные сведения об этом событии, активно действовала «группа Гамарника — Якира — Уборевича». Однако Тухачевский в числе нападавших на Ворошилова не упоминается. Ворошилов и Уборевич ничего не говорят о его присутствии и участии в совещании. Примечательно, что именно «группа Гамарника — Якира — Уборевича» «поставила вопрос об отстранении Ворошилова с поста наркома обороны». Как видно по результатам этой «атаки», она не привела к отставке Ворошилова.

Ворошилов утверждает, что это совещание состоялось в июле — августе 1936 г. Если, как он говорит, «8 месяцев тому назад», то, скорее всего, в конце августа — начале сентября. Судя по реплике Сталина, он присутствовал на этом совещании. Однако следует учесть, что с 14 августа по 25 октября 1936 г. Сталин был в отпуске, в Сочи. Следовательно, совещание это должно было состояться не позднее 13 августа. Вопрос о предоставлении отпуска Ворошилову был поставлен на Политбюро 11 июня 1936 г., и решение было утверждено на заседании Политбюро 27 июня 1936 г. Однако Ворошилов фактически находился в отпуске в Сочи уже 15 июня 1936 г. и вернулся оттуда после 19 июля. Во всяком случае, 25 июля Ворошилов уже встречался со Сталиным в Кремле. Затем Ворошилов встречался со Сталиным в Кремле 7, 11 и 13 августа (т. е. перед отъездом Сталина в Сочи). Очевидно, Ворошилов возвратился из отпуска 24 июля и встретился со Сталиным первый раз после отпуска на следующий день, 25 июля. Якир не позднее 16–17 августа 1936 г. отправился с визитом во Францию: 19 августа он был уже в Париже. Таким образом, совещание, о котором вел речь Ворошилов, могло состояться между 25 июля и 13 августа 1936 г.

Известно также и то, что 7 августа 1936 г. у Ворошилова состоялся разговор с Уборевичем, в Москве, о переводе последнего в центральный аппарат на должность начальника ВВС РККА. «Дело в следующем, — писал Уборевич, — 7 августа т. Ворошилов заявил мне, что он решил разделить БВО на два округа (что якобы я усиленно об этом всех прошу), а меня — взять в Москву на авиацию. Я категорически возражал против назначения меня на авиацию. Я сказал, что в ЦК беспокоить тов. Сталина не пойду, но что Ворошилову достаточно ясна самому вся неделовитость и нецелесообразность этой комбинации. После этого разговора я очень много об этом думал, и мое возражение против решения Ворошилова укрепилось еще больше».

По поводу своего предполагаемого назначения Уборевич 17 августа 1936 г. из Смоленска обращался к Т.К. Орджоникидзе с письмом, в котором просил его воздействовать на Ворошилова отказаться от этой идеи. Известно также, что Уборевич в связи с этим пытался поговорить со Сталиным. «Я был тогда в Сочи, — вспоминал Сталин, — указал ему: «Не приму, у вас есть нарком». В Сочи Сталин отправился 14 августа. Однако к Орджоникидзе он писал, как сам сообщал в письме, до обращения к Сталину. Следовательно, Уборевич обращался к Сталину после 17 августа, вероятно, после того, как Сталин в своем письме Кагановичу от 16 августа 1936 г. рекомендовал дать Уборевичу должность не «начальника ВВС РККА», а «командующего ВВС РККА».

В своем письме к Орджоникидзе от 17 августа 1936 г. Уборевич ничего не говорит о каком-либо совещании, на котором Гамарник «атаковал» Ворошилова. Скорее всего, совещание, о котором вспоминал Ворошилов, произошло уже после 7 августа, но до отъезда Сталина в отпуск. Подтолкнуть Уборевича выступить против Ворошилова, присоединившись к «группе Гамарника-Якира», могло действительно какое-то особое событие, которое должно было поставить его почти в безвыходное положение.

Он понимал, что лишение его войск Б ВО весьма ущербно не только для его карьеры, но и, быть может, для судьбы в целом. Войска, находившиеся в его распоряжении, все-таки могли как-то вынуждать Ворошилова (да и Сталина) вести себя осторожно по отношению к Уборевичу. Поэтому задуманный Ворошиловым план мог означать в конечном итоге завершение карьеры Уборевича. У него уже был печальный опыт работы в центре на одной из самых высоких должностей. Все сказанное позволяет предположить, что совещание, о котором говорил Ворошилов, происходило после 7 августа 1936 г. Таким образом, временной диапазон суживается до промежутка между 7 и 13 августа.

В своих показаниях комкор Кутяков, арестованный в тот же день, что и комкор Фельдман, 15 мая 1937 г., воспроизводил свой разговор с Фельдманом. Кутяков утверждал, что от своего собеседника он узнал «о наличии в РККА группы лиц высшего начсостава, недовольных Ворошиловым и борющихся за смену руководства Наркомата. Фельдман сказал, что в эту группу входят Тухачевский, Гамарник и другие». Однако Кутяков, обращаясь к следствию, просил «учесть, что политически никогда не сочувствовал Тухачевскому и Уборевичу, считал их «белой костью», представителями вновь нарождающейся военной аристократии». В подтверждение этому есть свидетельство А.И. Седякина в его выступлении на заседании Военного совета 4 июня 1937 г., в котором он сообщал, что Кутяков «со страшной ненавистью говорил всегда о Тухачевском: «Это же не наш человек, это — враг. Разве можно ему доверять?»

Это значит, что он согласился принять участие в этой антиворошиловской группировке потому, что она возглавлялась не Тухачевским и не Уборевичем.

В связи с этими показаниями Кутякова уместно процитировать его дневниковую запись от 27 августа 1936 г.: «Умер главком С.С. Каменев. Старик сделал свое дело и незаметно ушел восвояси. Вопрос времени, все там будем. Наступает время, когда все ветераны Гражданской войны уйдут из жизни: одних расстреляют, другие, как Томский, сами покончат с собой, третьи, как Каменев, уйдут в могилу». Томский застрелился 22 августа 1936 г.

Нельзя не обратить внимания на то, что Кутяков 27 августа 1936 г. считает, что «наступает время», когда он либо будет расстрелян, либо ему придется «покончить с собой». К последней мысли он возвращается в своей записи от 20 апреля 1937 г. «Вот и терпи теперь, — записал он, — если хочешь есть раз в сутки щи. Не хочешь? В твоем распоряжении четыре револьвера, нажми курок, и конец». Иными словами, он набросал альтернативные варианты: «есть раз в сутки щи» в тюрьме или самоубийство. Судя по обеим записям, уже к концу августа 1936 г. у Кутякова, видимо, были определенные основания ожидать ареста и расстрела либо самому застрелиться. Он был участником этой «группы заговорщиков», возглавлявшейся Гамарником, Якиром, а также (во вторую очередь) Уборевичем, Тухачевским. Собственно, он согласился войти в эту группу потому, что ее возглавлял не Тухачевский или Уборевич, которых он не переносил и вряд ли поддержал бы, а Гамарник и Якир. А столь мрачные, пессимистические настроения в его записях можно понять, как следствие неудачи попытки свалить Ворошилова, предпринятой в августе 1936 г., до 25 августа.

Возникает вопрос: если поведение Уборевича можно понять как реакцию на решение Ворошилова отнять у него Белорусский военный округ, воспрепятствовать чему он в одиночку не мог, то что же побудило к антиворошиловским действиям Гамарника и Якира?

Похоже, что толчком к этому было начало репрессий в отношении командиров, в том числе высших, на Украине. Как известно, еще 7 июля 1936 г. был арестован по обвинению в подготовке покушения на Ворошилова комдив Д. Шмидт. Затем, 14 августа 1936 г., арестовали его бывшего начальника по службе в червоных казаках, помощника командующего Ленинградским военным округом комкора В.М. Примакова. Затем, в сентябре 1936 г., был арестован еще один бывший червоный казак, помощник командующего Киевским военным округом комкор Туровский. В то же время арестам подвергся и ряд офицеров среднего звена, близко связанных в прошлом с Примаковым. Формально их аресты были обусловлены якобы принадлежностью их к подпольной троцкистской организации, поскольку в 1923–1927 гг. все они долгое или короткое время поддерживали Троцкого. Но, по существу, аресты были произведены в войсках, подчиненных Якиру. Всякому мало-мальски сведущему в технологии политической борьбы было ясно, что эти аресты, рано или поздно, должны были привести к отставке и аресту самого Якира. Почему же командарм Якир, которому с 1925 г. так доверял Сталин, к 1936 г. оказался фигурой для него подозрительной и неугодной?

Пожалуй, первые зерна ненадежности Якира в глазах Сталина были посеяны в 1930 г., когда Якир, Гамарник и Дубовой должны были решить вопрос о виновности Тухачевского: действительно ли он намеревался, при благоприятных для себя условиях, взять власть в свои руки и установить военную диктатуру (как показывали Какурин и Троицкий) или нет? Слишком много было в следственных материалах в пользу его виновности. Однако все трое, включая прежде всего Якира, заявили, что Тухачевский не виновен.

Второй случай, вызвавший уже открытое недовольство Сталина командующим Украинским военным округом, имел место в 1933 г., когда Якир вмешался в процесс коллективизации на Украине, обратив внимание на слишком жесткие способы ее проведения и трагические последствия. Сталин тогда выразил недовольство тем, что военные вмешиваются не в свое дело.

Однако первые признаки едва скрытого неблаговоления Сталина к Якиру обнаружились в начале 1935 г. Они были слишком заметны всем и, уж конечно, самому Якиру, человеку умному и достаточно опытному в политических интригах. И хотя те или иные неприятные для Якира распоряжения исходили от Ворошилова как наркома, однако трудно было не понять, что вопросы, касающиеся карьеры первых лиц в военной элите, рассматривались на самом высшем уровне, а решения принимались не без санкции Сталина, если не по его инициативе.

В начале 1935 г. на самом высшем политическом уровне рассматривался вопрос о преобразовании Штаба РККА в Генеральный штаб. Кандидатура Якира была выдвинута на должность начальника Генерального штаба. Это был весьма удобный случай убрать Якира с Украины и перевести его в центр. Ситуация, аналогичная той, что имела место на рубеже 1933–1934 гг., когда пытались выманить Тухачевского с Западного фронта, также предлагая ему высокую должность в центральном управлении РККА. Якир отказался. Пост был очень высокий, но явно не для Якира: как начальник Генштаба он, конечно же, был бы не своем месте.

Тогда была предпринята попытка вынудить Якира покинуть Украину или, по меньшей мере, урезать масштабы его военной власти на Украине иным путем. Ворошилов решил разделить Украинский военный округ. Якир «был против деления Украинского военного округа». Этот перевод означал отрыв его от Украины и от реальных войск. Оказавшись в Москве, Якир становился в военном и политическом отношении совершенно беззащитным. То он был, в сущности, пожалуй, самой сильной политической фигурой на Украине: в его руках были самые многочисленные войска, самый сильный округ. В его руках была вся Украина. Недаром в комсоставе Красной Армии шли разговоры о «батьковщине», о «Якире-батьке», который может позволить себе даже не подчиняться решениям Москвы. «Якир не захотел — Якир не идет». Он какую-то силу имел, т. Сталин», — вспоминал Дубовой.

Однако Якира все-таки заставили согласиться на разделение Украинского военного округа на два — Киевский (оставленный за ним) и Харьковский (переданный под команду Дубового). Это, как известно, произошло в мае 1935 г. Полностью отнять Украину у Якира не удалось, но часть ее оторвать — получилось. Это было несомненное поражение Якира в уже начавшейся борьбе со Сталиным (хотя непосредственным противником Якира формально оказывался Ворошилов).

Летом 1935 г. была вновь предпринята попытка убрать Якира с Украины, лишить его и оставшейся в его распоряжении «Киевщины». Ситуация вроде бы была объективная — очень плохо шли дела с военно-воздушными силами, слишком много было нареканий к их начальнику Я.И. Алкснису. Сталин предложил Якиру оставить полностью Украину и перебраться в Москву на руководство ВВС РККА в должности заместителя наркома. Решение это изначально держалось в секрете. «В 1935 г. вы с Климент Ефремовичем в Политбюро решаете на авиацию Якира послать, — вспоминал Дубовой, обращаясь к Сталину. — Климент Ефремович мне объявляет в вагоне, только говорит: «Ты ему не болтай». Ворошилов имел в виду Якира. Следует отметить, что эту идею поддержал и Тухачевский, всячески уговаривая Якира согласиться на перевод в Москву. Трудно сказать, сознательно ли Тухачевский «подыгрывал» Сталину и Ворошилову или не очень высоко ценя оперативный авторитет Якира, но признавая в нем выдающиеся военно-организаторские способности, желал в интересах дела передачи в руки Якира руководство авиацией. Во всяком случае, это вполне соответствовало желаниям Сталина и Ворошилова.

Но Якир и в этом случае отказался, сославшись на состояние здоровья. Его поддержал Уборевич. Совместная позиция командующих двумя самыми сильными военными округами вызывала несомненное опасение. Сталин решил не настаивать и под благовидным предлогом временно отступить. 27 сентября 1935 г. Сталин и Ворошилов (из отпуска) писали Кагановичу и Молотову: «Состояние здоровья Якира вынуждает отказаться от перевода его в Москву. Предлагаем оставить начальником ВС Алксниса. Договорились о мерах, которые должны улучшить руководство воздушными силами».

Такое упорство Якира в нежелании уходить с Украины и лишаться войск вызвало уже серьезное беспокойство у Сталина. Беспокойство было вызвано не только тем, что Якир отказывается выполнять решения Сталина и Политбюро, но и тем, что такого рода неподчинение усиливало властный авторитет Якира, который осмеливается противостоять Кремлю. «Якир не захотел — Якир не идет». Он какую-то силу имел, т. Сталин», — еще раз повторю сказанное Дубовым, невольно выразившим впечатление, которое производило поведение Якира не только на Дубового. «Он систематически не хотел уйти в Украины, — делал вывод Дубовой. — Теперь понятно, почему он не хотел». А Ворошилов, реагируя на рассуждения Дубового, проговорился о реакции Сталина на эти постоянные отказы и неподчинение Якира: «Тов. Сталин сказал, что тут что-то серьезное есть, раз он не хочет ехать с Украины. Теперь многое можно говорить. Но я не хотел этих людей иметь здесь на авиации». Примечательно окончание реплики Ворошилова: он достаточно откровенно признался, что перевести Якира с Украины в Москву — это не его, Ворошилова, идея. Он «не хотел этих людей (Ворошилов имел в виду и Якира, и Уборевича. — С.М.) иметь здесь, на авиации». Этого очень хотел Сталин. Это Сталин считал целесообразным с политической точки зрения забрать у Якира Украину, которая вот-вот выйдет из подчинения Кремлю, и поместить его рядом, сделать легко контролируемым и послушным. Но это понимал и Якир. Беспокойство Сталина могло вызвать, как отмечено выше, и то, что позиция Якира была поддержана Уборевичем. Это было как бы совместное выступление двух самых сильных и авторитетных командующих.

Явное и, можно сказать, демонстративное неблаговоление Сталина к Якиру, Гамарнику и Уборевичу проявилось во время распределения персональных званий в ноябре 1935 г. Как известно, высшее почетное звание Маршала Советского Союза получили пять высших офицеров Красной Армии (в алфавитном порядке): Блюхер, Буденный, Ворошилов, Егоров, Тухачевский.

Никто в высшем комсоставе Красной Армии не оспаривал право на это высшее воинское звание у Тухачевского: это был один из самых знаменитых и общепризнанных по своему военному авторитету не только в Красной Армии и СССР, но и за рубежом советских военачальников. К тому же он занимал должность заместителя наркома обороны СССР, и все знали, что это он является создателем «новой», модернизированной Красной Армии.

Все признавали номенклатурное право на это звание Ворошилова — как наркома обороны СССР, хотя, разумеется, все понимали, что как военачальник Ворошилов близок к «нулю».

Трудно было оспаривать право на маршальское звание у Буденного — самого популярного в массах, в том числе и за рубежом, советского военачальника, хотя уровень его военного авторитета был весьма низким, в основном — в прошлом.

Хотя к 1935 г. имелись весьма серьезные нарекания со стороны высшего комсостава к Егорову как начальнику Генерального штаба, авторитет его со времен Гражданской войны значительно понизился. Однако большинство высших командиров Красной Армии согласны были признать за ним право на звание маршала за былые заслуги и учитывая занимаемую им должность.

А вот присвоение звания Маршала Советского Союза Блюхеру очень многими, если не большинством «советских генералов», признавалось не по заслугам, несмотря на популяризацию его имени в официальной пропаганде, начиная с 1929 г., т. е. с событий на КВЖД. Прежде всего своего недовольства не скрывали Якир и Уборевич. К 1935 г., всем было известно, подчиненная Блюхеру ОКДВА по боевой подготовке очень отставала от других военных округов, прежде всего от Украинского (Киевского) и Белорусского — самых лучших. Начиная с 1931 г. поток критики Блюхера не прекращался, обсуждался вопрос о снятии его с должности командующего ОКДВА. Вне всякого сомнения, как высший командир, Блюхер был значительно ниже Якира и Уборевича. Он не пользовался большим авторитетом у высшего комсостава ни как личность, ни как военный специалист. Уборевич еще в годы Гражданской войны был включен в четверку самых выдающихся советских военачальников вместе с Тухачевским, Фрунзе и Егоровым, не имевшими высшего военного (академического) образования и «причисленными» к Генштабу (в 1922 г.) за выдающиеся полководческие заслуги.

С другой стороны, присвоив Уборевичу и Якиру звание командармов 1 ранга вместе с Беловым, Шапошниковым и С.С. Каменевым, их уравняли с указанными высшими офицерами. И если Якир и Уборевич могли еще согласиться с присвоением этого звания С.С. Каменеву, даже если бы он получил звание маршала, как бывший Главком Вооруженных сил Советской Республики, обеспечивший своим руководством победу Красной Армии в Гражданской войне (Каменев претендовал на это звание), то они не скрывали своего возмущения тем, что их намеренно унизили, уравняв с Беловым и Шапошниковым, которые, конечно же, не пользовались в Красной Армии слишком большим авторитетом. И Якир, и Уборевич почти не скрывали своих претензий на звание маршала, полагая, что они имеют на него гораздо больше права, чем Блюхер. То, что Сталин официально обозначил как военачальников «второго сорта», а никто не сомневался в том, что решающее слово в присвоении тех или иных воинских званий имел не Ворошилов, а Сталин, могло значить лишь недовольство и враждебность последнего в отношении Якира и Уборевича. Он официально и совершенно незаслуженно указал на них как на «генералов» более худших, чем Блюхер. Кстати, в контексте всего сказанного выше полное право претендовать на маршальское звание имел и начальник Политуправления РККА Гамарник. Конечно, он не был профессиональным военным, но ведь и Ворошилов тоже таковым не был, а авторитет Гамарника в Красной Армии к 1935 г. был, пожалуй, не меньший, а то и больший, чем у Ворошилова. Но у Ворошилова этот авторитет был создан преимущественно правительственной пропагандой, а Гамарник заслужил его своим реальным поведением.

И вот, после предпринятых неудачных попыток отнять у Якира Украину, Сталин обрел полную уверенность в ненадежности Якира, и в случае какой-либо политической неустойчивости, политической борьбы он не мог рассчитывать на Якира и на Украину. Неизвестно, что может в критической ситуации «продиктовать» Украина, Якир, самый сильный и самый подготовленный Киевский военный округ, находящийся на границе с Польшей. Ситуация была признана слишком опасной, и были предприняты уже действия иного, самого решительного рода: начались аресты якировских командиров, через которые, рано или поздно, можно было выйти и на Якира.

Прямое наступление на Сталина уже было невозможно, во всяком случае рискованно. Нельзя было давать кому-либо повод обвинить Якира и его сторонников в заговоре и подготовке государственного переворота. Решено было вырвать из рук Сталина Красную Армию, а для этого — «свергнуть» Ворошилова.

Поддержку в этом деле Якир прежде всего нашел в начальнике ПУ РККА, 1-м заместителе наркома Я.Б. Гамарнике, чрезвычайно влиятельном и уважаемом за исключительно высокие, почти безупречные, нравственные качества. У Гамарника тоже были основания для опасений и самообороны.

Если лично Якира упрекнуть в «троцкистском прошлом» было невозможно (подозрения Кагановича ни на чем не основывались). Троцкий ни намеком не вспомнил о чем-либо, что могло бы скомпрометировать Якира как своего приверженца или хотя бы ему когда-либо симпатизировавшем. У Гамарника не все в этом отношении было так безупречно.

«Ян Гамарник выделился политическими и административными способностями в провинциальном масштабе, — писал о нем Троцкий 17 июня 1937 г. — В 1924 г. я слышал о нем как об украинском «троцкисте». Личные связи с ним у меня уже оборвались. Радикально покончил он с «троцкизмом» еще в 1925 г. Для перевоспитания его отправили на Дальний Восток». Так что, начавшаяся чистка советских учреждений снизу доверху, а с начала 1936 г. и армии, могла легко захлестнуть и Гамарника. Как человек, находившийся не только близко к этому процессу, но по должности обязанный и вынужденный в этом участвовать, он лучше многих других понимал тенденцию «чистки», которая начинала выходить из-под контроля и самого Сталина. Кроме того, критика Блюхера так или иначе затрагивала репутацию и Гамарника. Ведь он от Наркомата обороны курировал Дальний Восток, ОКДВА и ее боевую подготовку. Замечания в адрес Блюхера и претензии, ему предъявлявшиеся, были в то же время замечаниями и претензиями, обращенными к Гамарнику. Но были и иные поводы и основания для его беспокойства за свою карьеру, да и за жизнь.

9 апреля 1936 г. Сталин выдвинул Тухачевского на должность 1-го заместителя наркома обороны СССР. До этого, с лета 1934 г., на эту должность был назначен Гамарник. Собственно говоря, его с этой должности в апреле 1936 г. и не снимали. Однако у него появился соперник — еще один 1-й заместитель наркома. Сталин это понимал и делал сознательно, руководствуясь древним принципом властителя, стремящегося к укреплению власти в условиях, когда появляются новые претенденты на большую власть: divide et impera — «разделяй и властвуй». Надо было ослабить авторитет и влияние Гамарника в Красной Армии и в высшем комсоставе, и он, Сталин, назначает еще одного 1-го заместителя — Тухачевского. Кроме того, Тухачевский в последние годы был вполне «покладистым» и казался политически более надежным, чем Гамарник, лично близкий к Якиру. Хотя, как отмечалось выше, возникли сомнения и в его лояльности во время пребывания во Франции. Во всяком случае, во-первых, вести борьбу одновременно с несколькими военными вождями он опасался: они могли объединиться. Во-вторых, Тухачевский в военно-политическом отношении вряд ли мог представлять серьезную угрозу: в его руках не было реальных войск, он не пользовался поддержкой большинства представителей военной элиты. Без Якира или Уборевича, их поддержки и их войск Тухачевский не представлял серьезной угрозы. Во всяком случае, в отношении его до поры до времени можно было повременить. А пока Тухачевского, его честолюбие можно было использовать в борьбе против этой группы — Якира — Гамарника — Уборевича.

Впрочем, назначение было, в общем-то, вполне обоснованным: самым слабым местом в Красной Армии была ее профессиональная боевая подготовка. Тухачевскому поручается именно этот участок, создается отдельное, подчиненное непосредственно наркому Управление боевой подготовки РККА, начальником которого назначают Тухачевского в ранге 1-го замнаркома. Все вполне логично, и в то же время, условно говоря, половину власти у Гамарника отняли.

Этот ход Сталина был исключительно удачным: так он удовлетворял, хотя бы временно, амбиции и обиды Тухачевского, посеяв в его мечтах надежды на занятие в ближайшем будущем должности наркома обороны («колея» известная: в свое время Фрунзе занял ступеньку замнаркома, как трамплин к прыжку на вершину военной власти). При этом Сталин понимал, что у Тухачевского нет сильной моральной поддержки в высшем комсоставе, этим назначением он обязан ему, Сталину. Поэтому нет опасности, что Тухачевский, по крайней мере в ближайшее время, сможет политически и нравственно заметно влиять на умонастроения комсостава. Тем более что у него натянутые отношения и с Ворошиловым, и с Егоровым, и с Уборевичем, и с Якиром; враждебные с Буденным и некоторыми другими высшими командирами. В этом отношении интересно замечание Буденного на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г.:

«Непонятна была его (Гамарника. — С.М.) роль в сводничестве Якира с Уборевичем и Тухачевским, — сказал он. — И говорил я с Гамарником по этим вопросам. Содержание ответов меня не удовлетворяло. Он говорил, что это директива т. Ворошилова: «Ликвидировать «междоусобицу» между тремя зубрами». Тухачевский подтверждал на следствии, что «у меня с Уборевичем были натянутые отношения». Об определенных разногласиях между Тухачевским и Якиром говорил на следствии Уборевич. Надо сказать, что и отношения между Уборевичем и Якиром тоже были не блестящие. «Если взять Уборевича и Якира, — отмечал один из высших офицеров на заседании Военного совета 4 июня 1937 г., — то у этих людей, помимо принципиальных расхождений в военных вопросах, существуют, быть может, личные такие нехорошие взаимоотношения, что они друг друга недолюбливают то ли на почве зависти, то ли на почве соревнования и т. д.». В этом отношении показательна реакция Уборевича на книгу И.С. Кутякова «Киевские Канны», в которой он критически подошел к освещению действий войск Юго-Западного фронта, в частности 1-й Конной армии в 1920 г. Вот что в связи с этим говорил на заседании Военного совета 3 июня 1937 г. К.А. Мерецков:

«Встречаю Уборевича опять, — вспоминал он, — в Москве и спрашиваю: «Как с книгой Кутякова, к которой вы мне приказали написать заключение?» — А вы знаете, что там разделывают Ворошилова, Якира и всю эту компанию, как они дрались на войне? Пусть напечатают, посмотрит народ». Судя по приведенному эпизоду, для Уборевича и Ворошилов, и Якир принадлежали к одной, господствующей и враждебной Уборевичу группировке в советской военной элите.

Конфликт разгорелся, скорее всего, после 2 марта 1936 г., он сохранялся и во время стратегической игры в апреле 1936 г. Чтобы ослабить влияние «группы Гамарника — Якира», Сталин сделал Тухачевского 1-м замнаркома 9 апреля 1936 г., т. е. уравнял его в должности с Гамарником, с одной стороны, и усилил его соперничество с Ворошиловым — с другой. На это была направлена и определенная политика в присвоении воинских званий в ноябре 1935 г.: Тухачевский, Егоров, Блюхер (несмотря на критику), Буденный и Ворошилов стали маршалами, а Уборевич, Якир не получили маршальских званий, как и Гамарник, а были уравнены с Беловым и Шапошниковым. По званию Тухачевский оказался выше Гамарника, Якира и Уборевича. Это лишь усилило соперничество.

Таким образом, у Гамарника были основания для беспокойства. Выход оставался один: вместе с Якиром, привлекая многих недовольных командиров, прежде всего высших, вынудить Сталина отправить в отставку Ворошилова. Независимо от того, кто его заменит, позиции Сталина в армии будут серьезнейшим образом ослаблены и действия в отношении высшего комсостава, хотя бы на какое-то время, парализованы. В плане рассматриваемого вопроса представляет интерес ситуация, сложившаяся осенью 1936 г. вокруг маршала Блюхера.

Слухи о близком смещении Блюхера проникли за границу, в русское зарубежье, уже в августе 1936 г. Это было косвенным указанием на то, что вопрос этот в высших военных и правительственных кругах уже обсуждался. В номере газеты «Возрождение» от 6 сентября 1936 г. сообщалось, что «Блюхер попал в опалу». «Блюхера подозревают в троцкизме», — отмечал автор публикации. 3 октября в той же газете напоминали, что «Блюхер, несколько лет тому назад подозревавшийся в сочувствии Сырцову, тоже, по-видимому, вызывает своей позицией какие-то опасения. Ягода настаивал на том, что Блюхера надо сместить». Указания на Г. Ягоду примечательны, учитывая, что агентурное сообщение 21 сентября 1936 г. пришло еще в бытность его руководителем НКВД. Иными словами, основания для подозрений находятся в НКВД. По свидетельству ответственного работника дальневосточного НКВД Г. Люшкова, сбежавшего в 1938 г. в Японию, как-то в подвыпившем состоянии, «Блюхер ругал НКВД за проводимые аресты, а также ругал Ворошилова, Лазаря Кагановича и др. Блюхер признался, что до устранения Рыкова он был связан с ним и часто получал от того письма, что «правые» хотят видеть его, Блюхера, во главе Красной Армии».

Информация о близких отношениях между Блюхером и Рыковым в конце 20-х гг. поступала и из других источников. Люшков, комментируя высказывания маршала, считал, «что вообще Блюхер очень любит власть. Его не удовлетворяет уже та роль, которую он играет на Дальнем Востоке, он хочет большего. Он считает себя выше Ворошилова. Политически сомнительно, что он удовлетворен общей ситуацией, хотя и весьма осторожен. В армии он более популярен, чем Ворошилов». В обзоре военно-политической ситуации в СССР в журнале «Часовой» отмечалось, что «маршал Блюхер — это человек, на которого стоит обратить внимание. Конечно, все легенды о том, что он играет в «бонапарты», что у него есть тайные сношения с японцами и прочее, следует принимать на 90 % с большой осторожностью. Однако несомненно одно: из всех военачальников СССР Блюхер только один ведет совершенно независимую линию».

Русские политические деятели в эмигрантских кругах, рассуждая о советско-японских отношениях кратко, но красноречиво, замечали, что советское правительство «на открытое столкновение не пойдет, но Москва может решить одно, а Блюхер — другое». Таково было сложившееся мнение о весьма «независимом» политическом положении и поведении Блюхера.

«И вот начинается кампания, очень серьезная кампания, — возмущался Сталин, защищая Блюхера на заседании Военного совета 2 июня 1937 г. — Хотят Блюхера снять. Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него. Более того, они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять. Почему, спрашивается, объясните, в чем дело? Вот он выпивает. Вот он рано утром не встает, не ходит по войскам. Устарел, новых методов работы не понимает. Путна бомбардирует. Аронштам бомбардирует нас в Москве, бомбардирует Гамарник».

Значительная часть критических замечаний в адрес Блюхера была обоснованна. Действительно, по воспоминаниям генерала А. Хрулева, «Блюхер последние годы очень много пил и обосновывал это тем, что его страшно мучила экзема кожи, и он, якобы желая избавиться от болей этой экземы, употреблял очень много спиртных напитков».

И маршал И.С. Конев отмечал, что «в последнее время он (Блюхер) вообще был в тяжелом моральном состоянии, сильно пил, опустился». Поговаривали и о широких «амурных увлечениях» маршала. Впрочем, эти упреки скорее были внешним поводом для более серьезных замечаний. Наиболее веским аргументом в пользу отставки Блюхера было укоренившееся мнение об оперативно-тактической отсталости маршала и его несостоятельности как командующего, а также то, что постоянно болеющий и лечащийся Блюхер в общей сложности приблизительно полгода находится вне ОКДВА, на лечении, и фактически в это время армией не командует. «Блюхер был к тридцать седьмому году человеком с прошлым, но без будущего, — считал Конев, — человеком, который по уровню своих знаний, представлений недалеко ушел от Гражданской войны и принадлежал к той категории, которую представляли собой к началу войны Ворошилов, Буденный и некоторые бывшие конармейцы, жившие несовременными, прошлыми взглядами. Представить себе, что Блюхер справился бы в современной войне с фронтом, невозможно. Видимо, он с этим справился бы не лучше Ворошилова или Буденного. Во всяком случае, такую небольшую операцию, как хасанские события, Блюхер провалил». Боевые действия ОКДВА и управление войсками во время боев на озере Хасан в 1938 г. были действительно неудачными и неумелыми практически на всех уровнях, от рядового бойца до командующего армией. Правда, следует иметь в виду, что репрессии 1937–1938 гг. к этому времени значительно ослабили командный состав ОКДВА и деморализовали, в том числе и ее командующего. Однако судить о низком уровне боевой подготовки ОКДВА можно было уже в 1935–1936 гг.

Еще на пленуме РВС СССР в октябре 1930 г. Тухачевский, рассуждая о боевой подготовке войск «победоносной Дальневосточной армии т. Блюхера», как бы «мимоходом» отметил, что «наши недостатки в организации управления и в тактической подготовке настолько велики, что на это нужно обратить решительное внимание. Они сказались и в действиях ОКДВА». В те годы и за рубежом расценивали боевые действия ОКДВА Блюхера на КВЖД в 1929 г. как неудачные, даже как поражение Красной Армии.

В.К. Путна и Б.С. Горбачев, в 1931–1933 гг. находившиеся в должности помощников командующего ОКДВА Блюхера, весьма критично отзывались о его способностях и профессиональной подготовленности к командованию ОКДВА. Фактически у Блюхера не сложились нормальные служебные отношения ни с одним из его заместителей и командующих Приморской и Забайкальской группами войск (помимо Путны и Горбачева, это также И.Ф. Федько и И.К. Грязнов). Резкой критике подверг Блюхера как командующего А. Лапин, направленный из Белорусского военного округа в ОКДВА в самом конце 1934 г. на должность командующего ВВС.

Анализ приведенного фрагмента речи Сталина приводит к интересным наблюдениям и выводам. «Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам… они убедили руководящий состав военного центра, что надо снять (Блюхера. — С.М.)». Аронштам в это время был начальником Политуправления ОКДВА. Следовательно, он и Гамарник все-таки «убедили» Ворошилова в необходимости отставки Блюхера. Решение о его снятии, таким образом, было принято еще до поездки Гамарника на Дальний Восток, к началу сентября 1936 г. Из вышецитированного фрагмента выступления Сталина следует, что «они (т. е. Гамарник и Аронштам. — С.М) убедили руководящий состав военного центра (т. е. Ворошилова, Тухачевского и Егорова. — С.М.), что (Блюхера. — С.М.) надо снять». Следовательно, решение принимал Ворошилов, поручивший Гамарнику подготовить этот акт во время поездки по Дальнему Востоку. Косвенным подтверждением всему сказанному выше, очевидно, может служить подготовка общественного мнения, как за рубежом, так и в СССР, благодаря «утечке информации». Неспроста уже 6 сентября 1936 г. в «Возрождении» появилась заметка об «опале Блюхера», а затем и мотивация этой опалы тем, что маршал якобы попал в «опалу» из-за своей приверженности к «троцкизму» и к «бухаринцам». В этом же контексте следует понимать и появление «компромата» на Блюхера в НКВД в сентябре 1936 г. о будто бы имевшей место связи маршала с иностранной разведкой. Видимо, в этом направлении уже начали проводить кадровые перестановки еще раньше: в марте 1936 г. на должность начальника штаба ОКДВА был назначен опытный генштабист Богомягков. В плане всего сказанного выше любопытные свидетельства оставила вдова маршала.

«Летом 1936 г. для инспектирования ОКДВА на Дальний Восток, в Хабаровск, приехал Ян Борисович Гамарник — заместитель председателя РВС СССР и начальник Политуправления РККА, — вспоминала она. — Встречи были в штабе, в нашем доме Ян Борисович не был». Она ошибается: 1 сентября 1936 г. Гамарник еще принимал участие в заседании Политбюро ЦК ВКП(б). Следовательно, на Дальний Восток, в ОКДВА, Гамарник отправился после 1 сентября.

«Деловые отношения между ним и Блюхером не складывались. Василий Константинович был хмурым, резким, очень озабоченным. При отъезде Гамарника в Москву он, сказавшись больным, провожать высокого московского гостя и начальника не поехал, что выглядело демонстрацией со стороны Василия Константиновича по отношению к Я.Б. Гамарнику. Несколько позже муж решил в дороге нагнать поезд, с которым уехал Гамарник. Видимо, Василий Константинович все рассчитал. Перед отъездом на вокзал он сказал мне: «Все очень сложно, я поеду и догоню Гамарника. Так нужно. А ты готовься к срочному отъезду из Хабаровска, по-видимому, мы скоро уедем. Посмотри, чтобы все необходимое у нас было в порядке. Задерживаться не буду. Пришлю телеграмму». Мы условились: речь в телеграмме будет о Лиде (моя сестра, жившая в Симферополе). Если будет сообщение, что она приедет, — это будет означать, что мы в Хабаровске остаемся, если же не приедет — значит, уезжаем. Телеграмму из Читы я получила: «Лида приедет». Вскоре приехал муж, сумрачный, бремя тяжелых дум одолевало его. Не справившись с собою, он рассказал, что с Гамарником (встреча состоялась на пути ст. Бочкарева-Чита) был продолжительный разговор, в котором Я.Б. Гамарник предложил Василию Константиновичу убрать меня, как лицо подставное («объявим ее замешанной в шпионаже, тем самым обелим вас: молодая жена»). На что Василий Константинович ответил (привожу его слова дословно): «Она не только моя жена, но и мать моего ребенка, и пока я жив, ни один волос не упадет с ее головы».

Из приведенного в свидетельстве вдовы маршала разговора Блюхера с Гамарником в Чите ясно одно — отставка маршала готовилась и, по существу, перед поездкой Гамарника на Дальний Восток была уже предрешена. Судя по контексту воспоминания и готовности маршала к отставке, Гамарник, очевидно, получил на это полномочия, но не он был инициатором отставки маршала.

Вряд ли в качестве причин намечавшейся отставки можно рассматривать поступившее в сентябре 1936 г. в НКВД агентурное сообщение из Германии об участии Блюхера в заговоре, о том, что он симпатизирует Германии и намерен отделить Дальний Восток от СССР. Сомнительно, чтобы эту роль сыграло новое агентурное сообщение о маршале, 21 сентября 1936 г. направленное Ежову для ЦК ВКП (б) и Сталина. Гамарник уехал из Москвы в начале сентября 1936 г… Все это, как было выше сказано, скорее всего служило подготовке общественно-политической мотивации отставки Блюхера для высших политических и военных кругов, а также в целом для общественного мнения в СССР.

Гамарник возвратился в Москву в ноябре 1936 г. Позиция Гамарника относительно судьбы маршала изменилась еще там, на Дальнем Востоке. Решение об оставлении Блюхера в должности командующего ОКДВА было принято в конце октября или начале ноября 1936 г. Вряд ли его принимал сам Гамарник. Похоже, что он к этому времени получил какие-то указания из Москвы. Сложившаяся политическая ситуация, несомненно, вызвавшая беспокойство Сталина, видимо, вынудила его временно примириться с Блюхером, представив себя его защитником и покровителем, и всю ответственность свалить на Гамарника, Тухачевского и др.

«Наконец, созываем совещание, — процитирую еще раз сказанное Сталиным. — Когда он (Блюхер. —С.М.) приезжает, видимся с ним. Мужик как мужик, неплохой. Созываем совещание в зале ЦК. Он, конечно, разумнее, опытнее, чем любой Тухачевский, чем любой Уборевич, чем любой Якир». Так мотивирует Сталин свое мнение о Блюхере, точнее, изменение этого мнения.

В контексте рассматриваемой нами проблемы важно и показательно последнее сталинское замечание: «Мы тогда Гамарника ругали, а Тухачевский его поддерживал. Это единственный случай сговоренности». Тогда — надо полагать, на этом совещании. За что же ругали? Если Гамарник отказался от идеи снятия Блюхера, как о том свидетельствует вдова последнего, значит, ругали именно за это, за невыполнение поручения. Получается действительно так: Ворошилов принимает решение о снятии Блюхера (несомненно, санкционированное Сталиным). Ягода готовит компрометирующие Блюхера документы, якобы в «шпионаже», а Гамарник не выполняет решение, вынуждая пригласить Блюхера в Москву. И вот когда «Гамарника ругали», то «Тухачевский его поддерживал». Получалось, что Гамарник вместе с Тухачевским выступил против линии Ворошилова — Сталина. Такое совместное выступление и было квалифицировано как «сговор» или «заговор Гамарника и Тухачевского».

Мимоходом сделанное сообщение Сталина о том, что Тухачевский готов был отправиться на Дальний Восток командовать ОКДВА вместо Блюхера, достаточно любопытно, и это обстоятельство вынуждает задержать на нем внимание. Из контекста разных выступлений на заседании Военного совета 1–4 июня 1937 г. выясняется следующее.

После возвращения Гамарника с Дальнего Востока состоялось совещание у Ворошилова, в котором приняли участие Гамарник, Егоров, Тухачевский, Уборевич, Якир и Буденный.

Гамарник и Блюхер присутствовали на Чрезвычайном VIII съезде Советов СССР, который проходил в Москве с 25 ноября по 5 декабря 1936 г. Указанное совещание проходило еще до приезда в Москву Блюхера. Однако на заседании Военного совета при наркоме обороны, проходившем 13–19 октября 1936 г., Гамарника еще не было. Он находился в поездке по Дальнему Востоку и Сибири. Совещание состоялось, очевидно, в начале ноября 1936 г.

На самом совещании обсуждался вопрос о снятии с должности командующего ОКДВА маршала Блюхера. Однако кандидатура на его место не называлась и не обсуждалась. В кулуарных разговорах «Тухачевский сам говорил: «Если его снимают, меня пошлите». Блюхер, со слов Якира, указывал на аналогичную готовность Гамарника, который «заявлял: «Если так все развалилось, я готов поехать на Дальний Восток». Следовательно, Сталин несколько искажал ситуацию, обрисовывая ситуацию на указанном совещании: «И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же». Как видно из приведенных свидетельств того же Сталина, никакой определенной кандидатуры на замену Блюхера не было. В этом отношении был прав Буденный, возмущенно протестовавший, что на этом совещании «о кандидатуре и речи не было». Это были разговоры, в ходе которых действительно оба «первых зама» Ворошилова демонстрировали некую «жертвенность» — готовность взвалить на свои плечи бремя приведения в порядок ОКДВА. Есть сомнения, что их «самовыдвижения» не носили достаточно серьезного характера.

Желание и готовность Тухачевского отправиться на Дальний Восток и взять на себя командование ОКДВА выглядят странными. Это странно по крайней мере тем, что Дальневосточный театр военных действий был совершенно незнаком Тухачевскому. В этих краях ему никогда не приходилось воевать, разве что знакомиться с ним по карте. Да он и сам признавался в своих показаниях, что плохо знает этот возможный театр военных действий в случае войны. Таким образом, с точки зрения военной целесообразности кандидатура Тухачевского на должность командующего ОКДВА была не самой удачной. Не потому, что ему недоставало способностей, знаний, общего оперативно-стратегического опыта. Ему явно не хватало опыта, конкретного опыта ведения военных действий в Дальневосточном регионе. На замену Блюхеру, конечно, более подходил бы Уборевич, прославившийся победами в регионе в 1922–1925 гг.

Из сказанного Сталиным можно сделать следующий вывод. Гамарник при поддержке Аронштама предложил и настаивал снять Блюхера с должности командующего ОКДВА на основании личной проверки, которую он осуществил во время поездки на Дальний Восток в конце августа — сентябре 1936 г. Основания для этой проверки были уже по итогам 1935 г., когда обнаружилась низкая боевая подготовка войск ОКДВА.

Блюхер приехал в Москву к 25 ноября 1936 г. для участия в ранее названном Чрезвычайном VIII съезде Советов СССР. Совещание у Сталина, на которое был приглашен Блюхер, состоялось 10 декабря 1936 г. На этом совещании присутствовали, кроме Сталина, также Молотов, Каганович; из военных: Ворошилов, Гамарник, Тухачевский, Егоров, Блюхер. Очевидно, именно на этом совещании «ругали Гамарника». И именно на этом совещании, очевидно, «Тухачевский поддерживал Гамарника», что было расценено Сталиным как «единственный случай сговоренности», т. е. одно из проявлений «заговора».

Что же заставило Тухачевского присоединиться к «группе Гамарника — Якира»? Думается, что причиной тому были обстоятельства не в последнюю очередь оперативно-стратегические.

Следственные показания и признания обвиняемых на «московских процессах» 1936–1938 гг. — материалы для серьезного исследования очень сложные. Сложность их заключается прежде всего в том, что в них перемешано, как говорится, «грешное с праведным»: наряду с сообщениями о действительных событиях дается информация если не заведомо ложная, то, во всяком случае, очень затуманенная «криминально-политической» фразеологией и идеологическими штампами эпохи, с почти символическим значением, которые невольно могут увести исследователя в сторону от искомых реалий. Однако в ряде случаев в показаниях обвиняемых и в их следственных показаниях присутствуют с почти очевидной ясностью вполне реальные, в каком-то смысле почти прозаические, банальные обстоятельства.

«В конце ноября 1936 года, — рассказывал обвиняемый Н.Н. Крестинский на так называемом «бухаринском» судебном процессе в марте 1938 г., — на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел со мной взволнованный, серьезный разговор. Он сказал: начались провалы, и нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно, пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД. Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде, как Ягоде, не просто бывшему народному комиссару внутренних дел, а как активному правому участнику объединенного центра, и, может быть, до этого докопаются. А если докопаются до этого, докопаются и до военных, тогда придется ставить крест на выступлении. Он делал выводы: ждать интервенции не приходится, надо действовать самим. Начинать самим — это трудно, это опасно, но зато шансы на успех имеются. Военная организация большая, подготовленная, и ему кажется, что надо действовать».

Цитированный выше фрагмент — пример того, что в показаниях обвиняемых присутствовали вполне правдоподобные, я бы сказал, обыденные в представленной ситуации поступки, мнения, поведение определенных лиц.

Что не может вызывать сомнений в сообщенном Крестинским, если мы достаточно хорошо осведомлены в биографии, деятельности упомянутых персонажей, в ситуации, о которой говорит Крестинский, так это то, что «на Чрезвычайном VIII Съезде Советов Тухачевский имел» с Крестинским «взволнованный, серьезный разговор». Волнение объясняется обеспокоенностью тем, что «нет никакого основания думать, что на тех арестах, которые произведены, дело остановится. Очевидно, пойдет дальнейший разгром троцкистов и правых. Снятие Ягоды из НКВД указывает на то, что тут не только недовольство его недостаточно активной работой в НКВД. Очевидно, здесь политическое недоверие ему, Ягоде».

Все сказанное не могло не беспокоить Тухачевского, да и Крестинского, потому что к ноябрю 1936 г. стало ясно: идет «чистка» и аресты всех, кто когда-либо был причастен к «троцкистской», «зиновьевской», «бухаринской» и всякой иной внутрипартийной оппозиции, к любой прежней, 20-х гг., внутрипартийной оппозиционной группе. Но ведь Тухачевский тоже принадлежал к определенной, в общем-то, оппозиционной группе, только не внутрипартийной. Как известно, в наблюдательных делах НКВД с 1925 г. вполне официально фигурировали «бонапартисты», возглавлявшиеся Тухачевским. Сам Тухачевский осознавал, что в сложившихся условиях и в происходящих «чистке» и арестах его положение в этом смысле весьма уязвимо: неоднократные «заговоры Тухачевского» в 1923–1924 гг., в 1930 г. могут легко увлечь и его в этот поток и поглотить в нем. Именно это, а не принадлежность к «троцкизму» волновало его. У него и без необоснованно приписываемого ему потом «троцкизма» было за что ответить в этой «чистке».

Думается, что именно это обстоятельство и толкнуло его к «группе Якира — Гамарника» и к стремлению получить в свое распоряжение войска ОКДВА, подальше от Москвы, где и власти, и безопасности, и защищенности у него будет гораздо больше, чем на высокой, но совершенно незащищенной должности 1-го заместителя наркома.

Положение Тухачевского в «группе Якира — Гамарника» было, конечно, влиятельным, но все-таки подчиненным. Примечательны в этом отношении показания самого Тухачевского на судебном процессе. На вопрос председателя суда, «как был организован центр военной организации, по чьей директиве и какие задачи этот центр ставил», Тухачевский ответил: «Центр составился развиваясь, не одновременно. В центр входили помимо меня Гамарник, Каменев С.С., Уборевич, Якир, Фельдман, Эйдеман, затем Примаков и Корк. Центр не выбирался, но названная группа наиболее часто встречалась».

Тухачевский фактически квалифицировал пресловутый «центр» просто как «группу» военных, которые «наиболее часто встречались». Разговоры между ними велись разные, не только на военные темы, но и на политические. В своих показаниях комкор Н.А. Ефимов, первый заместитель Тухачевского по управлению вооружениями РККА, признавался: «У меня собирались всякие люди и велись всякие антисоветские разговоры, и анекдоты рассказывались».

На вопрос председателя суда, был ли он, Тухачевский, руководителем этого «центра», Тухачевский фактически отрицал, что таковой вообще существовал. «Я был по западным делам, Гамарник — по восточным». Однако это разделение сфер не по политическому принципу, а по оперативно-стратегическим направлениям. В таком случае, оказывается, сама эта «группа» была группой профессиональных военных, обсуждавших главным образом оперативно- стратегические проблемы, а не политические.

Наконец, на вопрос, «кто чей признавал авторитет: вы Гамарника или Гамарник ваш», Тухачевский сказал, что «здесь было как бы двоецентрие» (опять имея в виду оперативно-стратегические проблемы) и что «авторитет его (имеется в виду Гамарника. — С.М.) был выше, чем у меня». Таким образом, и в своих показаниях на суде Тухачевский признавал, что фактически указанную «группу» возглавлял не он, Тухачевский, а Гамарник. Поэтому и тактику поведения оппозиционной «группы», т. е. «группы Гамарника— Якира», определял не Тухачевский. Но, судя по материалу, который я попытаюсь ниже проанализировать, политическая, военно-политическая позиция Тухачевского в этой «группе» была более радикальная, чем у Гамарника, наверное, и чем у Якира.

Еще одно, правда тоже косвенное, указание на существовавший заговор, в котором участвовал Тухачевский, приводится в книге Ю.З. Кантор о Тухачевском. Вызывает сожаление, что автор, располагая интересной, хотя и весьма своеобразной, информацией, не стала ее анализировать. Очевидно, подчиняясь изначально принятой, можно сказать идеологической, установке, она всецело следовала официальной версии 1937 г. К сожалению, по объективным причинам у меня не было возможности познакомиться с источником из архива ФСБ, которым пользовалась Ю.З. Кантор, поэтому я вынужден воспользоваться его текстом по ее книге.

27 августа 1937 г., как излагает или пересказывает эти сведения Кантор, помощник директора Центральной терапевтической научно-медицинской клиники С-в Иван Семенович написал заявление в НКВД: «В 1937 году в мае месяце к нам на работу в клинику поступила работать на должность санитарки гражданка Р-на, которая до поступления к нам работала санитаркой в Военном госпитале города Москвы. 27.08.1937 в личной беседе Р-на рассказала мне следующее. В период вынесения приговора контрреволюционерам Пятакову и др. в госпитале находился на излечении Тухачевский. Тухачевский в порыве гнева всем присутствующим заявил: «Я говорил вам, что нужно было убрать все правительство в 24 часа — иначе нас никого не останется». Р-на тотчас же обратилась к сестре (старшей). И сообщила, о чем говорил Тухачевский. Последняя сказала Р-ной, чтобы она больше об этом случае никому не говорила, иначе она, сестра, ее засадит как за клевету на командиров».

Далее в книге цитируется часть «протокола допроса от 23 сентября 1937 г. Р-ной Натальи Павловны, до революции — с 1907 года батрачки, после революции — рабочей, неграмотной». Она, надо полагать, более точно передала содержание возмущенной тирады Тухачевского.

«В госпитале я работала около 4 месяцев зимой 1936/37 года, — сообщала она следователю. — В период процесса и суда над контрреволюционерами троцкистами в госпитале на излечении находились Тухачевский Николай или Михаил, точно имени не помню. В тот день, когда в газетах было опубликовано сообщение о приведении смертного приговора над контрреволюционерами-троцкистами в исполнение, я зашла в 30 палату, там были Овсянников и Тухачевский. Они меня не заметили. Тухачевский говорит Овсянникову: «Вот видишь, их расстреляли, я говорил, что надо давно было убрать — здесь Тухачевский нецензурно обругал товарища Сталина, — тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство». Услышав их слова, я спросила: «А кто же у власти-то будет?» У власти-то будут люди, найдутся, были бы, сказал Тухачевский.

Он здесь же хвалил Пятакова, и он тоже хороший заслуженный человек, его надо бы оставить в живых. Тухачевский говорил, что все расстрелянные троцкисты — хорошие ребята, но вот теперь расстреляны, а ведь боролись за Советскую власть и много сделали для нашей страны. Об этом факте и разговорах я больше ни с кем не говорила, так как боялась, что меня будут таскать. Летом об этом я рассказала члену партии, помощнику директора Центральной Терапевтической Научно-Методической клиники тов. С-ву, который мне обещал передать об этом в НКВД».

Прежде всего следует сразу же отметить, что все это, совершенно очевидно, относится не к Николаю Николаевичу Тухачевскому, старшему брату маршала, а к М.Н. Тухачевскому. Во-первых, в своих показаниях свидетельница признавалась, что она не знает, какой Тухачевский находился тогда в госпитале и произносил эти речи: Михаил или Николай. Поэтому-то, во-вторых, на очной ставке с Н.Н. Тухачевским указанная санитарка и не узнала в нем того Тухачевского, о высказываниях которого она поведала следователю. Это было естественно и не только потому, что Н.Н. Тухачевский был страшно измучен допросами, но и прежде всего потому, думается, что это был «не тот Тухачевский». Кроме того, в-третьих, в свою очередь, Н.Н. Тухачевский все отрицал, а М.Н. Тухачевскому это уже нельзя было предъявить, поскольку все описанное выше происходило в сентябре — октябре 1937 г., после его расстрела. Следствию же целесообразно было предъявить эти свидетельские показания Н.Н. Тухачевскому для его осуждения, хотя, как уже отмечалось, свидетельница не знала точно, какой из братьев находился тогда в госпитале. В-четвертых, известно, что в январе — феврале 1937 г. действительно в госпитале находился маршал М.Н. Тухачевский. И, в-пятых, это ему было под силу пытаться решать вопрос о смене правительства («тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство»), а не его брату, майору запаса, не располагавшему никакими властными служебными и административными возможностями для инициирования и реализации смены советского правительства в 24 часа. Выражение «тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство» вполне может служить указанием (правда, косвенным) на обсуждение вопроса о замене правительства («тогда бы мы») группой лиц, в которую входил и Тухачевский, располагавших возможностями заменить правительство. Уже эта ситуация позволяет говорить о наличии политического антиправительственного заговора группы лиц, включавшей и Тухачевского.

Следует обратить внимание также на то, что, обращаясь к некому Овсянникову, Тухачевский как бы бросал упрек именно ему — «вот видишь, я говорил». Это значит, что предложение «убрать Сталина» Тухачевский, совершенно очевидно, сделал в кругу заговорщиков, среди которых присутствовал и Овсянников. Скорее всего, Тухачевский обращается к нему как к свидетелю, а не как к оппоненту. В противном случае следовало бы ожидать от Тухачевского реплики — «я говорил тебе» (а не «я говорил»). Важно другое: то, что Тухачевский предложил «убрать Сталина», но его предложение не было принято, указывает на то, что в группе заговорщиков Тухачевский не имел «решающего голоса».

Разговор Тухачевского с Овсянниковым в госпитале, о котором рассказала на следствии санитарка, по ее словам, происходил в день публикации приговора обвиняемым по «процессу Пятакова-Радека». Сам этот судебный процесс шел с 23 по 30 января 1937 г. В газетах приговор обвинявшимся по этому процессу был опубликован 31 января 1937 г. Следовательно, разговор происходил именно в этот день.

Еще раз вернусь к сказанному Тухачевским: «Вот видишь, их расстреляли, я говорил, что надо давно было убрать… — здесь Тухачевский нецензурно обругал товарища Сталина, — тогда бы мы в 24 часа переизбрали все правительство». Услышав их слова, я спросила: «А кто же у власти-то будет?» У власти-то будут люди, найдутся, были бы, сказал Тухачевский. Он здесь же хвалил Пятакова, и он тоже хороший заслуженный человек, его надо бы оставить в живых».

На вопрос, «кто же будет у власти», Тухачевский ответил сначала в общем смысле: «будут люди, найдутся», а затем уточнил, судя по интонации всей словесной его реакции, с некоторым сожалением — «были бы», а далее «хвалил Пятакова». Логика и тональность высказывания Тухачевского указывают на то, что его упрек «вот видишь, их расстреляли, я говорил» и сожаление «были бы», мол, к сожалению, уже нет, свидетельствуют, что слова «я говорил» относятся к тому времени, когда была надежда поставить во главе правительства СССР Пятакова. Следовательно, Тухачевский мог говорить, вспоминая о каком-то совещании, состоявшемся, во всяком случае, еще до расстрела Пятакова, а может быть, и до его ареста в сентябре 1936 г. Скорее всего, когда Тухачевский присоединился к «группе Гамарника — Якира», т. е. приблизительно в конце ноября 1936 г., хотя, может быть, и в сентябре указанного года.

Наконец, попытаемся выяснить, кто такой Овсянников, с которым Тухачевский вел столь доверительный разговор? При идентификации данной личности пришлось столкнуться с определенными трудностями и противоречивыми свидетельствами документов.

Согласно послужному списку 1924 г., хранящемуся в фондах РГВА, Овсянников Петр Иванович, ВИО (Военно-исторический отдел) Штаба РККА., г.p.1894, русский, сын офицера, беспартийный, окончил кадетский корпус, Александровское военное училище по первому разряду и Военную академию РККА в 1922 г. Последний чин в старой армии — штабс-капитан. В РККА — с 1 марта 1918 г. В Белой армии не служил. Будучи выпускником кадетского корпуса, П.И. Овсянников должен был поступить в Александровское военное училище в 1912 г., а следовательно, оказаться в числе сокурсников Тухачевского.

Однако в фондах РГВИА был обнаружен послужной список тоже Овсянникова Петра Ивановича на 1918 г. Согласно этому послужному списку, отражающему службу П.И. Овсянникова в старой русской армии, он родился 17 июля 1895 г., происходил из крестьян Орловской губернии, образование получил в Императора Александра III Харьковском коммерческом училище (4 класса). Во время Первой мировой войны был зачислен «охотником» на правах вольноопределяющегося в 28-й пехотный запасной батальон 6 мая 1915 г. Затем П.И. Овсянников был направлен во 2-ю Тифлисскую школу прапорщиков, которую окончил 22 апреля 1916 г. и был произведен в прапорщики 1 мая 1916 г. 23 октября 1917 г. убыл в 7-недельный отпуск, из которого не возвратился, и был исключен из списков полка 21 декабря 1917 г., как не явившийся из отпуска.

Очень трудно поверить в существование двух офицеров, служивших в Штабе РККА, примерно одного возраста и имевших одну и ту же фамилию, одно и то же имя и одно и то же отчество. Такое совпадение, конечно, возможно, но почти невероятно. Указанным совпадениям могут быть даны разные (из возможных) объяснения.

Первое из них: прапорщик П.И. Овсянников при вступлении в Красную Армию для профессиональной солидности придумал себе новую биографию, согласно которой он оказывался не прапорщиком военного времени из орловских крестьян, т. е. в военном отношении человеком, профессионально малоценным, особенно для службы в Штабе РККА и тем более в Военно-историческом отделе, где требуются определенная эрудиция и военная образованность. Такие ситуации в годы революции и Гражданской войны случались, и нередко. Однако если можно было обмануть «кадровиков», записавших его послужной список с его же слов, то вряд ли ему удалось бы обмануть Тухачевского, выдавая себя за его сокурсника по Александровскому военному училищу. А это было так, судя по возрасту и последнему чину в старой армии. А Военно-исторический отдел входил в состав Оперативного управления Штаба РККА, и его сотрудникам по делам службы достаточно часто приходилось общаться с Тухачевским в бытность его помощником, заместителем начальника Штаба РККА и начальником этого «мозга армии» в 1924–1928 гг. Впрочем, с другой стороны, выдавать себя за беспартийного кадрового офицера старой армии в чине штабс-капитана с политической точки зрения было менее предпочтительно, чем предстать «социально близким» рабоче-крестьянскому составу РККА, т. е. тем, кем он был на самом деле — крестьянином, офицером военного времени с самым малым офицерским чином прапорщика.

Второе объяснение: два послужных списка принадлежали действительно двум разным людям. Один из них, штабс-капитан П.И. Овсянников, с нормальным военным образованием, окончивший Академию Генерального штаба, после 1922 г. начал служить в Военно-историческом отделе Штаба РККА. Другой, прапорщик военного времени П.И. Овсянников, по существу, без боевого опыта и без военного образования, никогда в Красной Армии не служил. Об их судьбе во второй половине 30-х гг. в моем распоряжении никаких сведений не имеется.

Появление рядом с Тухачевским офицера по фамилии Овсянников в конце января 1937 г. в военном госпитале (явно из близкого окружения маршала), в разговоре с которым Тухачевский мог позволить себе такие откровения, невольно обращает наше внимание к важному фрагменту из «Справки о проверке обвинений, предъявленных в 1937 году судебными и партийными органами тт. Тухачевскому, Якиру, Уборевичу и др.». В этом документе, в частности, сообщалось, что «впервые агентурные донесения о якобы имевшихся у Тухачевского бонапартистских настроениях стали поступать в органы НКВД в декабре 1925 года от агента Овсянникова.

«В настоящее время, — сообщал он, — среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось 2 течения: монархическое и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М.Н. Тухачевского».

Далее в «Справке» пояснялось: «В связи с тем, что в последующих сообщениях Овсянников называл ряд военнослужащих Красной Армии из бывших офицеров царской армии, которые якобы входили в кружок Тухачевского, то органы НКВД привлекли к негласному сотрудничеству и некоторых сослуживцев Тухачевского и направили их на разработку этого кружка, называя его «бонапартистским».

Однако никто из них, в том числе и Овсянников, не сообщали о какой-либо антисоветской деятельности Тухачевского. Будучи арестованным в 1938 году, Овсянников показал, что органы ОГПУ давали ему задание по разработке Тухачевского, но никаких компрометирующих его материалов установить ему, Овсянникову, не удалось».

Учитывая осведомленность агента Овсянникова, можно полагать, что он находился в достаточно близком окружении Тухачевского уже к 1925 г. И этим человеком мог быть именно бывший штабс-капитан, сокурсник Тухачевского по Александровскому военному училищу П.И. Овсянников, сотрудник Военно-исторического отдела Штаба РККА.

Из приведенных выше сведений и размышлений по их поводу в контексте рассматриваемой проблемы лишний раз подтверждаются соображения, высказанные в начале настоящей книги: даже при удачном осуществлении «дворцового переворота» военным заговорщикам следовало подумать о том, кто же будет управлять государством, причем в условиях, осложнившихся ожиданием близкой большой войны. Исторический опыт показывает, что даже генерал Бонапарт, при всех своих несомненных и разносторонних способностях, с учетом его эпохи, выросшей из Века Просвещения, создавал и преобразовывал свою Империю все равно главным образом в милитарном направлении. «Перманентная война» определяла вектор движения «имперской Франции». Конечно, История предоставляет нам вроде бы и иные примеры: генерала Ш. де Голля, генералиссимусов Ф. Франко, Чан Кайши. Однако следует заметить, что ни один из названных генералов не являлся выдающимся полководцем. Все они, даже весьма способный в военном отношении де Голль, оказавшись перед выбором — быть генералом или быть политиком, — волей, быть может, объективных обстоятельств, выбрали второе.

Все названные советские генералы, включая Тухачевского, Уборевича, Якира и др., были людьми, что называется, «до мозга костей» военными, прославленными на полководческом поприще, особенно первые, самые выдающиеся из советской военной элиты. При всем своем хорошем общем культурном развитии, в частности Тухачевский, они выросли не из Века Просвещения, а из Первой мировой войны и из Века Декаданса европейской культуры. Они прекрасно понимали, что в любом случае им понадобятся хорошие хозяйственники, умеющие управлять и государством в целом, и отдельными его, невоенными, отраслями. Мало того, все они, конечно же, не собирались менять вектор социально-экономического развития страны, особенно ввиду надвигавшейся войны. Все они, независимо от субъективных симпатий или антипатий, были за социализм, но с несомненной, по крайней мере на данном этапе, оборонной доминантой. Вот почему Тухачевский так сожалел о гибели Пятакова, на которого, во всяком случае, он лично, очевидно, делал большую ставку как на будущего «премьера». Мне думается, что «отстрел» бывших известных и малоизвестных «вождей» в 1936–1938 гг. в значительной мере был обусловлен именно этим обстоятельством — лишить любых заговорщиков надежд на то, что им удастся найти кого-либо, кто мог бы заменить у руля государства Сталина и его команду. В таком контексте, на мой взгляд, становится более понятна логика физического уничтожения не только некогда популярных «вождей большевизма» Зиновьева, Каменева, Пятакова, Рыкова, Бухарина и др., но также и Рудзутака, Розенгольца и им подобных.

Несмотря на то что первым претендентом в очереди на ленинское наследие является Сталин, фон Лампе, исходя из убеждений, что Советская России чревата взрывом антисемитизма, летом 1923 г. считал, что «наследником» Ленина среди большевистских вождей будет не Сталин. «Хороша картинка! — записал он в дневнике. — В заместители ищут непременно русского, и проходит, по-видимому, Георгий Пятаков, известный по Киеву, потом ставивший свою подпись на кредитках!»

Примечательно, что сам, без преувеличения сказать, творец «большевистской революции» В.И. Ленин в своем «Письме к съезду» фактически опровергает категоричность ее диагноза «большевистская», когда начинает характеризовать самых выдающихся ее лидеров.

Троцкий, по его мнению, «самый способный человек в настоящем ЦК», не является большевиком. Троцкий и формально стал членом ленинской большевистской партии лишь с июня 1917 г., а до этого чаще всего выступал идейным и политическим противником Ленина.

Зиновьев и Каменев, выступившие против большевистского вооруженного восстания в октябре 1917 г., в сущности, тоже не являются большевиками. По мнению Ленина, «октябрьский эпизод Зиновьева и Каменева, конечно, не является случайностью».

«Самыми выдающимися силами» из «молодых членов ЦК» Ленин называет Бухарина и Пятакова. Однако «теоретические воззрения» Бухарина, по мнению вождя Октября, «очень с большим сомнением могут быть отнесены к вполне марксистским, ибо в нем есть нечто схоластическое (он никогда не учился и, думаю, никогда не понимал вполне диалектики)». Признавая в Пятакове, «несомненно, выдающуюся волю и выдающиеся способности», Ленин считает, что на него нельзя «положиться в серьезном политическом вопросе». Так что и Пятакова он также не считает совсем большевиком. Он для Ленина ненадежный большевик, т. е. не большевик, а что-то иное, хотя и близкое к большевизму.

Весьма жестко критикуя Сталина, главным образом его личные качества, Ленин, по существу, не высказал к нему никаких политических и идеологических претензий как к большевику. Получается, что из всех 7 «вождей революции» — Ленина, Троцкого, Сталина, Зиновьева, Каменева, Бухарина и Пятакова — лишь двое — Ленин и Сталин — большевики. Остальные же, в строгом смысле этого понятия, таковыми не являлись.

Однако смерть Ленина, вопреки ожиданиям генерала, не привела на его место ни одного из перечисленных претендентов на наследство «вождя». Им оказался отсутствовавший в списке и рейтинге «большевистских вождей» А.И. Рыков. «Рыков — это торжество группы Красина, — констатировал фон Лампе в своем дневнике 24 января 1924 г., — то есть некоторое обуржуазивание власти». В этом своем выводе фон Лампе, совершенно очевидно, следовал имевшимся в его распоряжении оценкам И.А. Ильина касательно ситуации и перспективы ее развития. Однако в то время фон Лампе считал, как Ильин и Сорокин, что более вероятен все-таки переход власти в Советской России к «бонапартистам», конкретно — к Тухачевскому. Впрочем, политические ожидания генерала не оправдались. Примечательно в этом отношении его замечание, сделанное им в дневнике 8 апреля 1924 г., после победы, одержанной «кремлевской тройкой» — Сталин, Каменев, Зиновьев — над Троцким и Тухачевским.

«Каменев (Розенфельд), по-видимому, тоже «заболел», — прогнозируя события, размышлял он, — и теперь власть делят только Зиновьев и Сталин! Вилка суживается, и я думаю, что на XIII съезд она сузится совершенно. Посмотрим, что нам даст советский май».

Наличие живых «бывших» политических «вождей» в СССР (включая Троцкого за его пределами), сохранявших в общественном мнении репутацию потенциальных лидеров альтернативной политической элиты, представляло для правящего слоя опасность превращения их в реальных претендентов на политическое руководство вместо Сталина и «сталинцев». Поэтому репрессии носили превентивный характер. В сложившейся системе любой «вождь», выросший из Русской революции, становился «знаменем» и «лозунгом». В такой системе не могло быть «бывших вождей» или «вождей в отставке». Всякий оппозиционный, тем более альтернативный Сталину, «вождь» не мог быть посажен в тюрьму, отправлен в лагерь в качестве осужденного, но оставленный в живых. «Храм оставленный — все храм, кумир поверженный — все бог». У него была единственная альтернатива власти — это смерть, забвение и «табуирование» его имени. Для этого недостаточно было обвинить его во всех смертных грехах и осудить в средствах массовой информации, пропаганды и агитации, запретить его упоминание, в том числе в устных, даже приватных и доверительных разговорах, недостаточно было его физически уничтожить, следовало полностью «вычистить» все социальное пространство вокруг него, реальное, предполагаемое и подозреваемое, как потенциальную оппозиционную информационную среду. В противном случае даже физически уничтоженный, информационно запрещенный и информационно уничтоженный «вождь» сохранял потенциал своей оппозиционной идеологической «гальванизации» и тайного «воскрешения» в сознании и мировоззрении молчащих, но еще живых его сторонников или подозреваемых в этом. Вот что, в частности, было одной из причин превращения политических репрессий в массовые.

Впрочем, этот вопрос я не хочу полностью закрывать, поскольку, пожалуй, недостаточно еще исследован последний акт так называемого «дела Тухачевского» — в марте — мае 1937 г. Затрону лишь один его аспект. В порядке своеобразного эпилога ко всему вышесказанному хочу обратиться вновь к сюжету, который в стенограмме «бухаринского» судебного процесса в марте 1938 г. должен был, очевидно, дать окончательную, официальную интерпретацию участия военных, прежде всего Тухачевского, в антисоветском заговоре и «измене Родине». Речь пойдет о взаимодействии в этом «деле» трех фигур: А.П.Розенгольца, Н.Н.Крестинского и М.Н.Тухачевского.

Наиболее существенный интерес представляют показания Розенгольца и Крестинского об их совещании с Тухачевским в марте — апреле 1937 г. Важность этого свидетельства обвиняемых заключается в том, что в отличие от других их показаний о встречах с Тухачевским и между собой, весьма общих, данная встреча конкретизируется ими по ее содержанию. Прежде чем проанализировать эту часть их показаний, необходимо уточнить некоторые обстоятельства, касающиеся отпуска Тухачевского, предшествовавшего этим встречам.

Вопрос об отпуске Тухачевского был поставлен на Политбюро 27 декабря 1936 г… 31 декабря 1936 г. Тухачевский встречался со Сталиным в Кремле и, следовательно, еще не находился в отпуске. В самом конце декабря 1936 г. — начале января 1937 г. в Академии Генерального штаба была проведена вторая стратегическая игра, в которой германской стороной командовал Тухачевский. После этого он и отправился в отпуск. Во всяком случае, когда 24 января 1937 г. французский посол Кулондр послал приглашение Тухачевскому на прием 30 января, то получил ответ, что Тухачевский находится в отпуске. Известно, что во время судебного «процесса Пятакова-Радека», т. е. 23–30 января 1937 г., Тухачевский находился в военном госпитале. На вопросы западных дипломатов в феврале 1937 г. (10, 23 февраля) отвечали, что Тухачевский проводит отпуск в Сочи. Крестинский в своих показаниях на судебном процессе в феврале — марте 1938 г. также говорил о том, что «Тухачевского в этот момент, в феврале (1937 г.), не было — он находился в отпуске в Сочи». Из контекста его показания следует, что «этот момент» был «к началу февраля». Достаточно хорошо осведомленное о событиях в Москве «Возрождение» 27 февраля 1937 г. также сообщало, что «Тухачевский перестал появляться на официальных приемах и обедах. По одной версии, Тухачевский лечится в Сочи, по другой — находится в какой-то больнице. Сообщают, что Тухачевский пытался застрелиться после продолжительной беседы с политкомом Красной Армии Гамарником». Вернулся в Москву после Пленума (т. е. после 6 марта 1937 г.). В. Александров в своей книге утверждает, что Тухачевский находился в Сочи с 10 по 20 марта. По свидетельству американского посла Дж. Дэвиса, «в конце марта 1937 г. Тухачевский возвратился в Москву». Учитывая всю приведенную выше информацию, можно полагать, что Тухачевский ушел в отпуск не ранее начала января и не позднее 22 января 1937 г., а возвратился из отпуска примерно не ранее 20–22 марта 1937 г. Поэтому он мог уже участвовать в «совещании» у Розенгольца в конце марта 1937 г.

«Момент, на котором я остановился, — показывал по этому случаю А.П. Розенгольц, — это совещание, которое было с Тухачевским. Оно было в конце марта. Крестинский на очной ставке внес поправку, что оно было в начале апреля, но это разногласие несущественное. Было совещание с Тухачевским. У меня на квартире. С Тухачевским и с Крестинским. Это было в конце марта 1937 года».

«На этом совещании, — продолжал показывать Розенгольц, — Тухачевский сообщил, что он твердо рассчитывает на возможность переворота, и указывал срок, полагая, что до 15 мая, в первой половине мая, ему удастся этот военный переворот осуществить».

Крестинский, как это видно из цитированного выше фрагмента, «внес поправку» в определении времени, когда состоялось это «совещание», утверждая, «что оно было в начале апреля», хотя Розенгольц считал свое «разногласие» с Крестинским «несущественным». Однако это, оказывается, не совсем так.

Крестинский подтвердил, что «совещание это было у Розенгольца», но уточнил, что «это было в начале апреля». Далее он обосновал это уточнение. «Мы на этом совещании говорили уже об аресте Ягоды, — сказал он, — и исходили из этого ареста, как из факта. Об аресте Ягоды я узнал 2–3 апреля. Значит, это было в апреле месяце». Следует обратить внимание на то, что, отметив время совещания после ареста Ягоды, т. е. после 3 апреля, Крестинский, однако, само время этой встречи обозначил весьма расплывчато — «это было в апреле месяце».

Далее Крестинский сделал еще одно дополнение и пояснение к свидетельству Розенгольца, сообщив, что «Тухачевский предполагал поехать в Лондон на коронацию английского короля». Однако о том, «что в первой половине мая он поднимет восстание», Тухачевский сказал в другой ситуации и позже, «когда выяснилось, что эта поездка отменена».

Персональный состав советской делегации в Лондон на коронацию короля Георга VI, в лице Литвинова, Тухачевского, Майского, был утвержден к 6 января 1937 г. Во всяком случае, об этом сообщил советский полпред И. Майский в ходе беседы заместителю министра иностранных дел Великобритании Ванситтарту 6 января 1937 г… Тухачевский мог получить об этом официальное уведомление только после возвращения из отпуска, поскольку, очевидно, 6 января находился в госпитале, а затем, в самом конце января — начале февраля, уехал в отпуск в Сочи. Дата же и обстоятельства отмены поездки Тухачевского в Лондон были следующими.

21 апреля 1937 г. к Сталину поступило спецсообщение Н.И. Ежова, адресованное также Молотову и Ворошилову, текст которого гласил: «Нами сегодня (т. е. 21 апреля 1937 г. — С.М.) получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 чел. (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить».

Сталин на полученном спецсообщении написал «членам ПБ. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предложить т. Ворошилову представить другую кандидатуру. И. Сталин». 22 апреля, в соответствии с рекомендациями Сталина, было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б): вместо Тухачевского в состав советской делегации был включен флагман флота 1 ранга Орлов.

Ворошилов ознакомился с текстом спецсообщения на следующий день, 23 апреля. Прочитав его и предложение Сталина, Ворошилов написал: «Показать М.Н. (Тухачевскому. — С.М.). 23.IV.37 г.». На этом же экземпляре имеется и роспись Тухачевского, свидетельствующая о том, что он был ознакомлен со спецсообщением и рекомендациями Сталина и Ворошилова. Однако дата его ознакомления на спецсообщении отсутствует. Ясно только, что он ознакомился с ним не ранее 23 апреля 1937 г. Однако поскольку на документе стояла такая резолюция наркома, то Тухачевского ознакомили с ним, очевидно, в ближайшие после 23-го дни.

Итак, Тухачевский узнал о том, что он в Лондон поедет не ранее 23 апреля. «В самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон», — уточнял в своих показаниях Крестинский. Следовательно, в конце марта 1937 г. Тухачевский, не зная об отмене своей поездки в Лондон, не мог планировать осуществление военного переворота до 15 мая. Розенгольц, таким образом, говорил неправду. Крестинский в своих показаниях, вольно или невольно, ложность показаний Розенгольца обозначил еще более отчетливо. «Со времени возвращения Тухачевского из отпуска и до конца марта, — показывал Крестинский, — я с ним несколько раз говорил на эту тему, срока никакого не было установлено. Далее Крестинский попытался «выправить» показания своего «подельника». «На этом совещании, — вновь возвращаясь к своей встрече с Тухачевским и Розенгольцем, Крестинский «уточнил» последнего, — был намечен срок выступления — вторая половина мая». В данном случае он, однако, противоречил уже самому себе, поскольку ранее сам же утверждал, что на этом совещании «срока никакого не было установлено». Отсюда следует, что на самом деле если и шла речь о каких-то сроках выступления Тухачевского, то не ранее начала мая 1937 г. Странно, однако, что Розенгольц и Крестинский спорили, уточняя чуть ли не до конкретного числа и месяца, когда собрались втроем с Тухачевским на квартире Розенгольца, но ничего конкретного не помнили об этом более важном совещании в начале мая 1937 г., на котором была определена дата военного переворота. О нем было сказано как-то мимоходом, скороговоркой. Примечательно, что Молотов в полном доверии ко всему, что было записано в этом «Судебном отчете», утверждая, что была известна даже точная дата переворота, ее не назвал. Отсутствует она и в материалах «Судебного отчета».

Следует также заметить еще одно обстоятельство. Если Крестинский хорошо помнил, какие темы они обсуждали на этой встрече (арест Ягоды и поездку Тухачевского в Лондон), то Розенгольц, судя по всему, весьма смутно представлял себе содержание их беседы втроем. Он рассказал лишь об одном из вариантов осуществления «военного переворота», изложенном Тухачевским.

«У Тухачевского был рад вариантов, — показывал Розенгольц, сообщая о содержании их совещания в конце марта — начале апреля 1937 г. — Один из вариантов, на который он наиболее сильно рассчитывал, это возможность для группы военных, его сторонников, собраться у него на квартире под каким-нибудь предлогом, проникнуть в Кремль, захватить кремлевскую телефонную станцию и убить руководителей партии и правительства». Примечательно, однако, что он тут же как бы спохватился, будто бы обороняясь от возможных вопросов по этому поводу. «Мы этот план его не обсуждали, — дополнил он свои показания. — Он просто сообщил нам его как один из вариантов, на который он возлагает большие надежды». При этом показательно, что Крестинский фактически проигнорировал это сообщение Розенгольца. Он не опроверг его, но и не подтвердил. Он ничего по этому поводу не сказал и, по существу, уклонился от подтверждения этого факта. Если Тухачевский готовился к поездке в Лондон и если никакие сроки военного переворота не устанавливались, то такого рода разговоры были совершенно бессмысленны и несерьезны. Они оказывались каким-то заурядным «маниловским балагурством».

Возникает естественный вопрос: зачем нужно было серьезному военному заговорщику, который намеревается совершить военный переворот, но не собирается обсуждать план его реализации с кем-либо из гражданских лиц, которые, естественно, ничем ему в этом не могут помочь, вдруг излагать им один из вариантов этого плана? Пожалуй, лишь для того, чтобы кто-то из них, нечаянно или преднамеренно, сообщил об этом куда следует.

Да и сам вариант переворота, изложенный Тухачевским, выглядит в реальной политической обстановке тех месяцев совершенно смехотворно и представляет маршала, все действия которого уже контролировались и который это вполне осознавал, полнейшим профаном. Такой вариант военного переворота в то время мог предложить человек, понятия не имевший ни о кремлевских порядках, ни об охране Кремля. Все это напоминало какую-то невежественную дурную самодеятельность. К тому времени «проникнуть в Кремль» Тухачевский смог бы не с «группой военных, собравшихся у него на квартире», но, пожалуй, лишь при помощи крупных войсковых частей и бронетехники. Иными словами, ни о каком тихом «дворцовом перевороте» большими или малыми армейскими силами уже невозможно было и помышлять.

Странным оказывается и отношение собеседников к сообщению Тухачевского. Совсем не праздным, но вполне естественным и очень существенным мог быть вопрос у Розенгольца и Крестинского к Тухачевскому: а конкретно «под каким предлогом» группа военных могла собраться у Тухачевского на квартире и сколько человек должно было бы быть в этой группе? Но самое главное: как Тухачевский с этой группой военных предполагал проникнуть в Кремль? Собственно говоря, решение этих вопросов и обуславливало в основном успех переворота. Но ни Розенгольц, ни Крестинский даже не обратили на это внимания. Как заговорщики, они вели себя чрезвычайно легкомысленно, а Тухачевский — будто «дурака валял» с ними, их «разыгрывая».

Достоверным из всех цитированных выше показаний Крестинского и Розенгольца можно признать разговор, имевший место между Крестинским и Тухачевским в апреле 1937 г. Видимо, в частном порядке они обсуждали предстоящую поездку Тухачевского в Лондон. Крестинский, будучи длительное время 1-м заместителем наркома по иностранным делам, прекрасно осведомленным особенно в германских делах и в советско-германских отношениях (до 1929 г. он был советским полпредом в Германии), в заметной мере германофилом и сторонником советско-германского сближения (в отличие от Литвинова), мог обсуждать с Тухачевским этот внешнеполитический аспект. Попутно они не могли не коснуться весьма важного, можно сказать, шокировавшего всех события — ареста некогда могущественного наркома по внутренним делам Г.Г. Ягоды. Судя по показаниям Ягоды, в том числе и на процессе, ни один из собеседников: ни Тухачевский, ни Розенгольц, ни Крестинский — никак не был связан с бывшим главой НКВД какими-либо антиправительственными конспиративными делами. Поэтому вряд ли разговор об аресте Ягоды был обусловлен страхом, что тот вдруг раскроет следствию какие-то их конспиративные тайны. Что касается Розенгольца, то, может быть, он действительно принимал участие в этой встрече у себя на квартире, но скорее его показания были нужны в подтверждение лишь одного главного обвинения — они втроем готовили противоправительственный военный переворот, который должен был осуществить Тухачевский. Но как раз это положение, как это видно из предшествующих рассуждений, обосновать не удалось.

Судя по всему, встреча Тухачевского, Розенгольца и Крестинского носила частный характер и была обусловлена предстоящей новой поездкой Тухачевского на Запад. Тухачевский просто совещался по внешнеполитическим проблемам с людьми, которые в этом деле были специалистами.

В связи со всей приведенной выше информацией нельзя не обратить внимания на сведения, сообщаемые писателем В. Карповым в его книге «Генералиссимус». Полагаю целесообразным процитировать это место.

«По показаниям еще одного заговорщика, на секретной сходке Тухачевский стучал кулаком по столу и кричал: «Я не могу больше ждать. Вы что, хотите, чтобы нас арестовали, как Пятакова и Зиновьева, и поставили к стенке?» Сталин, безусловно, знал и об этом».

Это свидетельство перекликается с рассмотренным выше рассказом санитарки о случайно подслушанном ею разговоре Тухачевского с Овсянниковым в больнице. К сожалению, В. Карпов не указывает первоисточник своих сведений. Он не указывает также ни дату, ни место того совещания, на котором Тухачевский якобы выразил это возмущение. Более точен в этом отношении другой автор, А. Б. Мартиросян. Вот что он сообщает:

«Кстати говоря, реакция самого Тухачевского на отвод от поездки в Англию вообще сразит наповал. Дело в том, что запрос в МИД Великобритании о выдаче Тухачевскому въездной визы был представлен через британское посольство в Москве 3 мая 1937 г. В тот же день из Берлина было получено официальное сообщение о составе и главе германской делегации на коронационные торжества. 4 мая в срочном порядке и внезапно запрос о выдаче визы Тухачевскому был аннулирован советской стороной. И в тот же день на квартире наркома внешней торговли А. Розенгольца (активного троцкиста и не менее активного заговорщика) Тухачевский, уяснивший, что Сталин с Ежовым обставили его, стучал кулаком по столу и орал: «Вы что, ждете, когда нас к стенке поставят, как Зиновьева, я пятого начинаю переворот/».

Видимо, и Карпов, и Мартиросян описывают одну и ту же ситуацию, хотя странно, что, цитируя возмущенную реплику Тухачевского, они допускают достаточно заметные разночтения. Очевидно, кто-то из них (а может быть, оба) не видел в глаза соответствующие показания «одного из заговорщиков», как пишет Карпов, а дал их в вольном пересказе. Но, так или иначе, оба автора почему-то воздержались от ссылки на первоисточник, сообщая столь важный и, в сущности, единственный конкретный факт, указывающий на то, что Тухачевский с 5 мая начал подготовку переворота.

Странно и то, что в стенограмме судебного процесса Бухарина — Рыкова в феврале — марте 1938 г., не говоря уж о материалах «генеральского процесса» в июне 1937 г., этот факт не приводится. О подготовке Тухачевским переворота в мае 1937 г. говорится в общих фразах. Полагаю необходимым проиллюстрировать сказанное соответствующим фрагментом из стенограммы процесса 1938 г. Поскольку А.Б. Мартиросян утверждает, что Тухачевский сказал это на квартире у Розенгольца, то посмотрим, что сказал в ходе судебного разбирательства по этому поводу Розенгольц.

Розенгольц: «Все переговоры с Тухачевским вел Крестинский, за исключением одного совещания, которое было у меня». Выше я детально анализировал сказанное Розенгольцом. Поэтому лишь напомню, что речь идет о совещании, которое сам Розенгольц датирует приблизительно концом марта, а Крестинский уточняет началом апреля 1937 г. Следовательно, никакого совещания с участием Тухачевского на квартире Розенгольца 4 мая не было. Что же сообщает по поводу майских «совещаний» Крестинский?

Крестинский: «В самом начале мая выяснилось, что Тухачевский не едет в Лондон. К этому времени вернулся из Средней Азии Рудзутак. После возвращения Рудзутака и после выяснения того, что Тухачевский в Лондон не едет, он заявил, что может произвести это выступление в первой половине мая». Это все, что мог сообщить Крестинский, который, согласно материалам следствия и судебному разбирательству, единственный из гражданских «заговорщиков» поддерживал связь с «военными заговорщиками» через Тухачевского. Поэтому сообщение А.Б. Мартиросяна ничем не подкрепляется и не может быть принято как достоверное.

Все сказанное не означает, что цитированная Карповым и Мартиросяном возмущенная реплика Тухачевским никогда и нигде не произносилась. Это значит только, что она не была произнесена именно 4 мая 1937 г. и на квартире Розенгольца.

Столь же сомнительно утверждение этого автора, что Тухачевский после 4 мая «в срочном порядке объявил военные маневры на 12 мая 1937 г., только тогда Сталин окончательно убедился, что заговор — смертельная реальность и более медлить нельзя. 11 мая Тухачевский был снят с поста замнаркома обороны и назначен командующим Приволжским военным округом с приказом немедленно отбыть к месту новой службы».

Конечно, указанному автору можно было прочитать хотя бы «Справку» и обратиться к соответствующим ведомственным документам Наркомата обороны СССР, из которых следует, что решение о смещении Тухачевского с поста замнаркома было принято 7 мая, официально оформлено решением Политбюро ЦК 8 мая и приказом наркома обороны 9 мая. 11 мая приказ был напечатан в центральных газетах. Смешно полагать, что Тухачевский узнал о своем новом назначении из газет.

Кроме того, всем, даже людям, не связанным с Вооруженными силами, известно, что маневры не могут быть подготовлены за несколько дней. Но дело даже не в этом: решение о проведении маневров принимал нарком и отдавал приказ уже нижестоящим командующим военными округами. Вряд ли Тухачевский мог подбить частным образом на маневры командующего Московским военным округом, человека, с которым он был не в самых лучших отношениях, командарма И.П. Белова. Поэтому эти сведения А. Б. Мартиросяна также совершенно недостоверны.

А.Б.Мартиросян называет дату выступления Тухачевского — 12 мая 1937 г. Однако ни в одном из имеющихся следственных и судебных документов такой даты вообще нет. Молотов утверждает, что «была известна даже точная дата», однако и он ее не называет. В стенограмме процесса 1938 г. лишь в одном месте в показаниях Крестинского говорится о том, что «заговорщики» распорядились составить «списки людей в Москве, которых нужно будет арестовать и снять с постов в момент выступления» и что Крестинскому будто бы сказали, что «примерно к 12 мая соответствующие списки я могу получить». Однако о дате переворота ни Крестинский, ни сам Тухачевский, ни Розенгольц и никто другой ничего не сообщают. Потому что ее никто не знал, потому что даты такого переворота в природе не существовало.

Почему-то этот автор не знает и дату ареста Тухачевского: не 25, а 22 мая 1937 г. Поэтому, даже следуя сведениям этого автора, будто бы имевшая место 24 мая проверка «документов Бенеша», результаты которой обусловили якобы арест Тухачевского, на самом деле (если бы эти факты были взаимосвязаны) никакого отношения к аресту маршала не имела.

Вообще наличие в книге А.Б. Мартиросяна огромного количества фактических ошибок и недостоверных сведений о Тухачевском и др. затрудняет ее восприятие в качестве более или менее серьезного исследования столь важной и чрезвычайно серьезной проблемы «1937 года».

Таким образом, никаких конкретных данных о планировании и подготовке Тухачевским военного переворота в апреле — мае 1937 г. нет. Не было этих сведений и в распоряжении Сталина к июню 1937 г. Не было их, по существу, и к февралю 1938 г.

Глубинной предпосылкой массовых репрессий 1936–1938 гг. было противоречие, возникшее из «социалистической модернизации», между количественными и качественными ее результатами.

Форсированная модернизация кардинально изменила структуру советской экономики, провоцируя быстрое увеличение городского (в том числе рабочего) населения за счет сельского. Для него было характерно маргинальное мировосприятие. Психологическая адаптация сотен тысяч молодых рабочих, инженеров и служащих к новым условиям жизни и профессиональной деятельности отставала от темпов модернизации. Несовершенство плановых методов руководства экономикой со стороны профессионально не подготовленных «партийцев», «гонка за количественными показателями» и недостаточное внимание к качеству производства усугублялись ослабленным чувством индивидуальной ответственности за свой труд. Все указанные обстоятельства обуславливали низкое качество производства во всех отраслях советской экономики (включая оборонную), высокий процент брака и непроизводительных издержек. Это выражалось в непреднамеренной порче оборудования, часто из-за безалаберности людей, непривычных к «регулярности» промышленной дисциплины, быстром износе произведенной техники, авариях, транспортных, авиационных, железнодорожных катастрофах и пр. Все это, объясняемое как преднамеренное вредительство, само по себе оказалось одной из предпосылок массовых репрессий 1936–1938 гг.

В сформировавшейся политической системе сложившаяся ситуация нашла свое выражение в противоречии между новой модернизированной экономикой, требующей для своего эффективного функционирования качественного совершенствования, развития профессионально подготовленного «технократического» управления, и старым «партийным», преимущественно идеологичным, партийно-аппаратным руководством. Это неизбежно вело к изменению системы и структуры политической власти, в частности на персональном уровне. Модернизация повысила социально-политический авторитет лиц, ею руководивших, и выдвинула «новую технократическую элиту», претендовавшую на руководящую роль в управлении страной вместо «старой», партийной.

Обстановка усугубилась «военной тревогой» 1935–936 гг., обострившей оборонные проблемы (количество боевой техники, качество оборонной продукции, ее «моральное старение», недостаточно развитая и качественно несовершенная стратегическая транспортная инфраструктура, неудовлетворительное геостратегическое положение СССР, особенно на западных границах). Она требовала изменения системы, структуры и персонального состава высшего руководства армией, усиление ее роли в оборонной политике.