Знакомство детей с красотой

И.Г. Отец Виктор, а как мы можем помочь детям увидеть красоту?

О.В. У известного поэта Николая Заболоцкого есть стихотворение «Некрасивая девочка». Оно начинается с того, что он описывает радость мальчика, катающегося на новом велосипеде. За ним бегает девочка, видимо, из соседнего подъезда. Он радуется, забыв про нее. И она радуется. Поэт описывает ее вид, который «напоминает лягушонка»:

…рот длинен, зубки кривы,

черты лица остры и некрасивы.

Но для нее «чужая радость также, как своя». Потому что

младенческая грация души

уже сквозит в любом ее движенье.

Потом поэт размышляет над ее судьбой:

…будет день, когда она, рыдая,

увидит с ужасом, что посреди подруг

она всего лишь бедная дурнушка!

Кончается стихотворение вопросом:

А если это так, то что есть красота,

и почему ее обожествляют люди?

сосуд она, в котором пустота,

или огонь, мерцающий в сосуде?

Современные люди часто предпочитают пустоту — как раз то, что не является красотой. Красота — не в пышном убранстве храмов, не в роскошных паникадилах и сладкозвучном пении. Ее, прежде всего, нужно увидеть в людях. Поэтому дети могут увидеть красоту, смотря на личики друг друга, потому что красота должна быть явлена человеком. Когда человек делает добро, он прекрасен. Если дети это увидят, если их это обрадует, то наша задача в этом смысле будет решена.

Я помню, как рассказывал детям о двух сестрах, которым дедушка подарил куклы на Рождество. Одна девочка стала с ней играть, забыв все на свете — и дедушку, и сестру. А другая вспомнила свою бедную подружку, у которой были только самодельные тряпичные куклы. Она посмотрела на свою коллекцию кукол и говорит дедушке:

- Можно я эту куклу подарю подружке?

Дедушка поцеловал ее и сказал:

- Иди.

Оттуда она прилетела, как на крыльях, и личико ее сияло от радости. А тем временем сестренка ее продолжала играть. Я спрашиваю детей:

— Кто радовался больше — та девочка, которая играла, или та, которая отдала куклу?

Они все сказали:

— Та, которая отдала. Ее радость лучше.

Такое явление духовной красоты дети должны уметь увидеть, потому что они не всегда понимают красоту. Дети думают, что красота — это что–то яркое, блестящее, что хорошо пахнет, имеет красивые формы. Важно, чтобы они осознали добро как красоту и учились посильно творить добро.

Если ребенок сделал кому–то доброе, то от этого оба становятся лучше. Это уже двойное явление красоты.

Когда дети приходят на исповедь, я не спрашиваю их: «в чем ты согрешил», или «скажи о своих грехах». Я слово «грех» не произношу. Я говорю: «Скажи о том, что ты сделал некрасивого. Что тебе самому очень не понравилось? Что не понравилось твоей маме, твоим друзьям?» И они понимают, что спрашиваю.

Хорошо, если дети имеют возможность приобщаться к красоте через труд — помогая в доме, во дворе, на даче в огороде. Они почувствуют, что в порядке тоже присутствует элемент красоты. Можно посадить что–то очень красиво, гармонично, а можно небрежно, как попало. Можно двор свой убрать, облагородить, а можно — захламить. В порядке есть мир и гармония. Беспорядок внешний порождает беспорядок внутренний. Или отражает его.

И.Г. Батюшка, расскажите, пожалуйста, о вашей встрече с красотой. Что вы помните из самых первых таких встреч в детстве?

О.В. Все было удивительным и все радовало. Помню реку. Вода меня всегда очень потрясала — ее покой, порой не различимая граница между небом и водой. Года три мы жили на берегу Тихого океана. Можете себе представить эту стихию? На всю жизнь у меня сохранилась эта любовь к морю. Однажды я плыл на Валаам. И Ладожское озеро, и небо были жемчужными. Это тоже очень запомнилось. Господь дал мне увидеть Черное и Средиземное моря, Атлантический океан. Всюду я соприкасался с этой стихией. Если изредка мы приезжаем к Рижскому заливу, то есть возможность уединяться на побережье, возвратиться к тем впечатлениям детства, когда море вводило в какой–то особый, нематериальный даже мир. От Тихого океана, когда не было шторма, исходила неземная тишина, торжественный покой и величие.

Было в моей жизни соприкосновение с восточной культурой, с Японией. На Курильских островах сохранилось очень много прекрасных садов в японском стиле, домов особой архитектуры, в которых не было того нагромождения, которое есть в европейских квартирах. Там все очень просто — циновки, раздвижные перегородки.

В японском искусстве присутствуют дух покоя и созерцания. Японцы их очень любят. Эти маленькие садики, дорожки, посыпанные гравием.… По асфальту люди бегут как безумные, а по такой дорожке человек идет, не спеша, может задуматься. Все продумано, располагает к тому, чтобы человек не пребывал в смятении.

Этот покой может быть другой, чем тот, который мы обретаем на молитве. Но через созерцание природы человек тоже соприкасается с Господом. Там это чувствуется.

Господь дал мне возможность побывать и в самой Японии. Я посетил древний город Киото. Там меня очень многое удивило. Было такое чувство, что мир я вижу впервые. Потому что все не так, как в Европе.

В Киото видел древний деревянный храм из криптомерии. Он расположен у склона горы и находится как бы между небом и землей, потому что в основании — только подпорки, нет никакого фундамента. Крыша — из сосновой драни, местами уже замшелая. Колонны храма — из огромных неокрашенных стволов деревьев. Цвет творит время. Строители никогда не увидят того великолепия, которое видим мы, потому что храм, старея, как бы возвращается обратно в природу. Но, конечно, они видели свою красоту, когда храм только что родился.

В Японии можно увидеть такие шедевры архитектуры, которые очень просты, и вся их красота — в их простоте. Человек только чуть–чуть прикасается к тому, что уже дано Богом. Он даже не дерзает сам цвет сделать, потому что это будет рукотворно, а поручает делать это Богу. Этот нерукотворный цвет прекрасен.

Такая нерукотворность цвета присутствует и у нас в храме. Когда мы его реконструировали в 1985 году, то не стали красить масляной краской. Так возник его нерукотворный цвет. Стены похожи на стволы сосен, когда их освещает солнце. Купол нашего храма сделан из осины, и цвет его раньше был золотистым. Когда его поднимали, и он вдруг показался из–за крыши, было впечатление, что солнце восходит. Со временем он приобрел серебристый цвет.

И.Г. Отец Виктор, а ведь, насколько мне известно, современные учебники православной культуры вообще не упоминают о красоте в японской культуре, впрочем, как и о самой Японии. Как Вы думаете, надо ли знакомить детей, входящих в Церковь, с другими культурами — например, с японской?

О.В. Обязательно надо. Когда я видел эти произведения, то поражала их лаконичность, легкость. За этим стоит школа. Чтобы достичь этой предельной свободы в творчестве, их учат очень серьезно и много. Я имею в виду и техническую сторону. Глядя на шелковые свитки — какэмоно — ты удивляешься, как легко это сделано, как свободно, как какой–то танец руки.

Вы помните, наверное, этот знаменитый случай, когда японскому художнику человек заказал для ниши своего дома такой свиток, на котором надо было изобразить петуха. Он заплатил деньги. Приходит через три дня — заказ не готов. Художник извиняется, говорит:

- Придите еще через два дня.

Тот приходит — заказ опять не готов. Он разгневался, и художнику ничего не оставалось делать, как взять свиток белого шелка, развернуть его, достать черную тушь, кисть. Танец руки, о котором я говорил, и — петух готов. Художник отдает заказчику. Тот возмутился. Художник спрашивает:

- А что, вам не нравится?

Заказчик восклицает:

- Нет, все хорошо, но я вам такие деньги заплатил, а тут работы на пять минут!

Тогда художник подходит к шкафам, открывает дверцы. Оттуда падают горы рулонов, штудий, на которых то гребешок петуха изображен, то — шпора, то — крыло. Чтобы достичь этой свободы, нужно тщательно отрабатывать каждый штрих. В японской школе очень хорошо учат искусству рисования, искусству версификации. Этому можно было бы и нам поучиться. Тогда не было бы псевдопоэтов. Не стал бы каждый виршеплет утверждать, что он — поэт. На фоне, когда все умеют писать стихи, обнаружится самый лучший поэт.

И.Г. Японская культура традиционно считается языческой, никак не связанной не только с христианством, но даже с монотеизмом. Однако в ней есть что–то удивительное. Один человек однажды замечательно сказал, что японская живопись — это тоже икона. Только если православная икона изображает горний мир как бы через глаза человека, то японская картина — это мир, каким его видит Бог.

О.В. Это верно, потому что тот мир, который изображают лучшие японские художники, располагает к созерцанию. Когда мы предстоим пред Богом, то входим в это состояние созерцания, покоя. В японских картинах исчезает «Я» художника. Европейские художники свое «Я» обязательно покажут, а здесь «Я» исчезает.

В японском театре Кабуки не играют женщины. Одежды актеров–мужчин, играющие женские роли, очень сложные, это кимоно разных форм. В них очень легко, повернувшись, запутаться, нарушить гармонию вида. Поэтому на сцене вместе с актерами находится помощник, одетый в черные одежды. Он внимательно следит за происходящим. Как только актеру нужна помощь, он как молния бросается к нему, быстро поправляет одежду и летит в угол, закрывает лицо и словно превращается в тень. Его нет, он устраняется.

Картину японского художника смотришь в свободе, тебе ничто не мешает. Это похоже на созерцание океана, когда ты стоишь перед его великим простором. Ты видишь эту стихию в первозданном виде.