Имя как социальный знак. Имя человека всегда, во все времена имело статус самоценности, являлось невещественным богатством. Вопросы, связанные с именем, вызывали интерес философов с глубокой древности. К этой проблеме обращались еще Сократ, Платон, Аристотель. В эпоху Средневековья и Возрождения тема эта не исчезла из поля зрения исследователей. Да и в Новое время ей придавалось серьезное значение. Русские философы С. Булгаков, П. Флоренский, А. Лосев посвятили немало страниц изучению этого феномена. У каждого из них есть специальный труд, носящий название «Философия имени». С. Булгаков считал, что имя есть раскрытие ноумена, проявление его энергии, что оно не возникает случайно, а потенциально присутствует в человеке. Имена суть качества людей. С. Булгаков решает проблему имени в основном русле философского православия, соединив эзотерическое знание с неоплатонизмом. Имя, по Булгакову, — это соединение вселенского логоса и христианства. П. Флоренский полагал, что имя магически влияет на нареченную им личность. Имя собственное возникает как любовь к познаваемой действительности, охватывая всю четырехмерную временно-пространственную форму личности, предугадывая его судьбу и биографию. Имя становится эмблемой, гербом, знаком, обрамлением личности. В имени Флоренский различает три уровня, сила которых проявляется в энергийности, идущей от Бога. А. Лосев свою монографию об имени написал в 1923 г., рассматривая теорию имени через гуссерлианскую феноменологическую концепцию и соединяя немецкую философию, библеистику и языкознание. Проблема решается им через диалектику имени и сущность личности. В наше время Ю. С. Степанов, один из немногих исследователей языка, продолжает традиции русской философии в данном вопросе. Имя, по его мнению, характеризует не только человека, но косвенно и тех, кто это имя дал. В своей концепции ученый, вслед за русскими философами, обращается к философам античности, в первую очередь к Платону, Николаю Кузанскому, современным западным философам. По Ф. де Соссюру, имя изменяется вместе с языком. На разработанной Э. Бенвенистом методологии исследования нарицательных имен держатся исследовательские программы многих ученых, в том числе и относящиеся к осмыслению имени. Р. Барт рассматривает имя как форму власти. Он фиксирует множество ментальных подходов к имени. Для Ж. Деррида имя — основная проблема философии деконструктивизма, он различает тайные, семейные, интимные имена и открытые для общества.

Личное имя представляет собой знак для посвященных. В прошлом имя было не только разграничителем людей, но и показателем отличия, выделения однопорядковых сущностей. Личное имя появилось в результате возникновения потребности выделять человека из группы ему подобных. Людей с одинаковыми именами связывали традиции. Влияла на имя культура родителей, положение в обществе. В любом обществе имя всегда выражает сословную принадлежность, является социальным знаком, т. е. по имени часто можно представить, откуда, из какого круга вышел человек. В то же время имя — знак личности, выразитель ее индивидуальной неповторимости. Оно также служит определителем эпохи, являясь свидетелем духовной истории человечества, этноса, общества. Вместе с развитием общества эволюционируют и имена. Таким образом, имя имеет статусную дифференциацию и одновременно этническую и временную сигнификацию.

Имя человека может меняться в зависимости от его статусных ролей в обществе, приближенности к власти. В России в XVI в., когда стал складываться класс чиновничества, появилось социальное закрепление его статуса в виде называния людей по отчеству. Это служило указателем повышения социального положения. Женщина в России в давние времена редко имела личное имя. Как правило, замужняя женщина именовалась через имя мужа, девушка — через имя отца. Иногда имя отца упоминалось по отношению к замужней женщине. Вспомним, например, Ярославну. К XIX в. формулы именования женщины и мужчины становятся одинаково трехчленными (имя, отчество, фамилия), что косвенно свидетельствует о постепенной эволюции статуса женщины. В течение жизни во многих обществах имя человека менялось несколько раз в зависимости от тех социальных ролей, которые ему приходилось играть. Вот наиболее наглядный пример: в средневековом Китае ребенок при рождении получал домашнее имя, при поступлении в школу — другое, при достижении совершеннолетия — новое, взрослое, на службе чиновники получали имена, которые им давал господин. В России монахи принимали церковное имя, отличное от мирского.

Имя в конечном итоге выполняет следующие функции в обществе: идентифицирует тождество человека с самим собой; дифференцирует, отличает одного от всех остальных; становится регулятором отношений в обществе — оно может воодушевлять, возвышать, духовно обогащать или, наоборот, огорчать, подавлять и унижать. Кроме того, имя носит в обществе функцию общения, имеет познавательную и воспитывающую функции, но главное — имя представляет собой аккумулятор культуры, становясь социокодом в хранилище коллективной памяти и средством трансляции культуры. Дать человеку имя — это значит включить его в систему социальных отношений, где он приобретает определенные права и обязанности.

В разных культурах мира существуют разные способы имянаречения людей. Наиболее ярко проявляются особенности духовной культуры в имянаречении на Востоке, где с именем связаны вековые охранительные традиции. Особое значение приобретают и переименования. В связи с перестройкой в России конца XX в. начались массовые переименования городов, улиц, площадей, что обычно имеет место во всех странах в период крутых поворотов истории. И люди довольно часто меняют имя. Русские эмигранты, попадая в другие страны, нередко дерусифицировали звучание своих фамилий и имен. Имя — как одежда. Каждому хочется выглядеть лучше. Поэтому в большинстве своем люди относятся к имянаречению довольно серьезно, ибо в имени отражается поток истории, культуры, цивилизации.

Имя — это наш опознавательный знак. Существует множество теорий имени. «Эмоциональная теория» имени связывает определенные имена с предназначением к власти (Александр, Виктор), к криминальным делам (Эдик, Эрик). Есть имена, свойственные духовно богатым, но безвольным людям (Алексей, Павел), трагичные по своей сущности (Борис). Имя в этой теории рассматривается как эмоциональный раздражитель. Одни имена ласкают слух, другие вызывают неприятные ощущения. Близка ей «звуковая теория» имени. Эта теория базируется на вибрациях звучания имени, которые воспринимаются людьми, хотя и неосознанно. Кроме того, по этой теории каждый звук имени предопределяет характер его носителя, тем самым имя влияет на судьбу человека. По «социальной теории» имя человека рассматривается как носитель социальной информации о нем. Согласно и ей, имя прогнозирует всю жизнь человека. Таких теорий множество: «ассоциативная», «астронумерологическая», «интуитивная» и др. Но все эти теории могут быть подвергнуты критике, многие реальные явления не подтверждаются ими, и все же в каждой из теорий можно найти элементы истины.

Имя есть способ социального ранжирования людей. Оно является индивидуальным знаком каждого человека в обществе. Оно несет на себе и печать моральной оценки этноса, государства, культовых сообществ. С одной стороны, имя — это способ индивидуализации личности, с другой — ее социализации. С одной стороны, имя характеризует консервативность формы, с другой — является полифонией внутреннего богатства. Имена представляют собой культурные клише, включающие в себя многие устойчивые элементы прошлых эпох, цивилизаций. А в наше время имя становится призывом к диалогу культур.[212]

Паралингвистика. Разные характеристики звучания человеческого голоса могут быть обусловлены разными причинами: биологическими, психологическими, физиологическими, социальными, национально-этническими и культурными. Биологические факторы — у мужчин обычно голос по тембру более низкий, чем у женщин, у стариков — тише, чем у молодых и т. п. Психологический фактор — по типу интонации мы можем судить об эмоциональном состоянии человека — так, от волнения голос дрожит, срывается и т. п. Нередко по речевым параметрам можно составить представление о психологическом типе личности — так, скорость речи у людей-экстравертов обычно выше, чем у интровертов. Примером физиологического фактора может быть возрастная ломка голоса у юношей. Социальная характеристика проявляется в том, что люди, занимающие более высокое место на социальной лестнице, говорят более медленно, чем их собеседники. Национально-этнические и культурные особенности проявляются в том, что разные группы людей, говорящих на одном языке, по-разному используют ритм и силу звуков — например, для чернокожих афроамериканцев звук в норме более сильный и полный, нежели у белых «англосаксонских» американцев, евреи-сефарды говорят на иврите более медленно, чем ашкеназийские евреи и т. п.[213] К невербальной семиотике паралингвистики относится в первую очередь голос. По человеческому голосу мы узнаем человека в толпе, на большом расстоянии, можем представить себе его физическое и психическое состояние. Голос помогает понять смыслы речи. Различают речевые звуки и виды голоса как источника музыкальных звуков. Любопытно, что по представлениям индусов характер человека определяют как три основных вида голоса: голос, означающий силу, голос, означающий красоту и голос мудрости. В разных жизненных ситуациях человек пользуется разными голосами. Голосу, как и лицу, можно придавать определенное выражение — искренний, фальшивый и т. п. Столь же значим в общении тон голоса — способ передачи речи. Тон речи регулирует актуальный диалог и связан с прагматикой коммуникации. Говорящий всегда выбирает тон. Например, спокойный и уверенный тон врача может благотворно подействовать на пациента.

Семиотика костюма. Костюм содержит информацию о возрасте, половой и этнической принадлежности личности, ее социальном статусе, профессии. По костюму мы можем судить об эпохе, когда он был создан, стране проживания его носителя и о мн. др. Таким образом, костюм представляет собой своеобразный социокод, передающий информацию из прошлого в будущее. Кроме того, костюм дополняет образ индивида, поэтому одежду можно рассматривать как многозначный феномен. Одежда — это определенный знак личностных особенностей, она информирует о человеке. В оформлении внешнего облика индивида заключена целая иерархия знаковых систем. Одеваясь определенным образом, человек как бы дает знать, кто он такой, что он представляет собой как личность. Знаковость одежды всегда играла и играет важную роль: костюм выполняет коммуникативную функцию, давая возможность человеку сигнализировать о своей индивидуальности окружающим. В костюме выражается не только индивидуальное самоощущение, но и эмоциональное отношение к действительности.

Безусловно, на костюм в большей степени, чем на другие знаковые системы, влияет мода. Об этом писали культурантрополог А. Л. Крёбер вместе с Д. Ричардсон, Р. Барт, Г. Блумер и др. Мода имеет определенный спектр воздействия на образ жизни, на идеологические, моральные, эстетические взгляды людей. Она оказывает влияние на предпочтения в сфере быта, но ощутимее всего проявляется в формировании внешнего вида человека, в выборе одежды. Связано это с тем, что смена моды в одежде наиболее частая и наиболее легко воспринимаемая.

Впервые П. Г. Богатырев предложил рассматривать народный костюм как особый вид семиотической системы. Он выделил в нем следующие функции: утилитарную, эстетическую, эротическую, магическую, возрастную, социально-половую и моральную. Кроме того, в народном костюме. П. Г. Богатырев подчеркнул праздничный, обрядовый, профессиональный, сословный, религиозный и региональный аспекты.

Народный костюм кодируется коллективом, представляя визуальный план культуры, маркируя положение человека в пространстве и во времени. Это касается одежды любого этноса. В ней все семиотизировано: цвет, ткань, украшения. Особенность народного костюма — его комплексность. Например, на Руси старинная женская одежда была удивительно разнообразна по форме, украшениям, и даже по манере ношения. В одной губернии могли встречаться до тридцати видов будничной и праздничной одежды, украшений, включая разного рода передники — завески, запоны, занавески, нагрудников — шушпанов, шушунов, которые надевались поверх рубах и панев.

У нас в стране хорошо известна ткань под названием шотландка — с рисунком в виде цветной клетки. В Шотландии клетчатая ткань из шерсти особой выделки носит название «тартан» и идет на изготовление килтов, экзотичной части народного мужского костюма. Тартан из разных типов шерсти делают очень тонким, средней плотности и очень плотным. Соответственно килты шьют для разных случаев: для теплой и холодной погоды, для улицы и дома, для будней и праздников. У ткани тартан разветвленная семантика: свое значение имеют расположение вертикальных и горизонтальных линий, сочетание цветов, размеры клетки; общий рисунок означает принадлежность тому или иному клану. Издаются каталоги клеток с расшифровкой их значений. Так что все шотландцы хорошо знают эту семиотическую систему. Система значений ткани тартан не застывшая. Так, на смерть принцессы Дианы придумали особый тартан, включающий голубой цвет и означающий любовь к Диане. Как видим, народный костюм приобретает различные значения, подчас неизвестные тем, кто не вовлечен в орбиту данной культуры.

К XX в. народный костюм получает все меньшее распространение в городской среде экономически развитых стран, но его элементы используются в одежде, все более теряющей национальные особенности. Мода влияет и на городской и на сельский костюм.

В России одежда купеческого, мещанского, крестьянского сословий оставалась без изменений до конца XVIII в. Дворянство, придворное общество в XVIII–XIX ее. ориентировалось на модные образцы нарядов Парижа и Лондона. Чем ниже сословие, тем меньше его одежда носила иноземные черты.

При дворе регламентировались многие элементы костюма. Уже Петр I указом от 4 января 1700 г. предписывал всем, кроме крестьян и духовенства, носить западное платье. Екатерина II в 1782 г. тоже распорядилась «о назначении, в какие праздники какое платье носить особам обоего пола, имеющим въезд ко двору». Начиная с эпохи Петра I костюмы придворных шили в соответствии с господствующей модой времени. В 1834 г. специальным распоряжением строго определялся их покрой, фактура и цвет ткани, декор. Нередко костюм характеризовал не только имущественное и социальное положение того или иного лица, но и его образ мыслей.

В XIX в. костюм в России стал элементом семиотической стратификации: мещанки, как правило, не надевали ни броши, ни браслеты, зато носили серьги, бусы, кольца; купчихи носили кольца на всех пальцах; наиболее состоятельная верхушка нарождавшейся буржуазии подражала дворянской аристократии. Получает распространение форменный костюм, по которому легко читалась принадлежность к чиновникам различных ведомств, студентам и учащимся.

Вплоть до середины XIX в. сословные особенности одежды в нашей стране были семиотически определенными. Традиционную русскую одежду наиболее долго сохраняло крестьянство. В городе же со второй половины XIX в. шел интенсивный отход от традиционных форм, хотя еще в конце XIX в. старинное русское одеяние можно было встретить в провинциальных городах. В начале XX в. в России появилось увлечение ложнорусским (псевдорусским) стилем. В народный костюм в богатых семьях одевали кормилиц, нянюшек, дворников.

В конце XIX — начале XX в. на смену сословным различиям пришли классовые. Классовое деление четко обозначалось в городском костюме. В рабочей среде был принят костюм, который носили и представители демократической интеллигенции. Иным был костюм в буржуазной и чиновничьей среде. Различались костюмы женщин из рабочей, мещанской, чиновничьей среды, из буржуазии и верхушки дворянского общества. Различалась обрядовая, траурная одежда. Особое знаковое оформление имел офицерский мундир.

Отличным от распространенного в городской среде был придворный костюм конца XIX — начала XX в., в котором использовались элементы народного: кокошник, фата, драгоценные камни, богатая вышивка, старинный русский покрой. Русские исторические костюмы повлияли на европейскую моду — через «Русские сезоны», художественные выставки, первую волну русских эмигрантов.

На костюм влияет и господствующий стиль в искусстве. Особенно это было характерно для начала XX в., когда преобладал стиль модерн.

В советское время костюм также претерпел семантические изменения. Если в 20-е гг. продолжались традиции дореволюционного времени, костюм был четко семиотизирован, то начиная с 30-х гг. семиотизация стала свертываться под натиском массового пошива одежды.

Об уродующей людей стандартизации одежды есть забавный рассказ И. Ильфа и Е. Петрова «Директивный бантик» (1934). Он описывает молодых людей, прелестную девушку и атлетически сложенного юношу, которые встретились на пляже и влюбились друг в друга. Но когда они надели на себя одежду Москвошвей-прома, оба, не сговариваясь, отвернулись друг от друга и ушли, не оглядываясь. Любовь тут же испарилась, убитая несоответствующей знаковостью костюмов.

«Он надел брюки, тяжкие москвошвеевские штаны, мрачные, как канализационные трубы, оранжевые утильтапочки, сшитые из кусочков, темно-серую, никогда не пачкающуюся рубашку и жесткий душный пиджак. Плечи пиджака были узкие, а карманы оттопыривались, словно там лежало по кирпичу.

Счастье сияло на лице девушки, когда она обернулась к любимому. Но любимый исчез бесследно. Перед ней стоял кривоногий прощелыга с плоской грудью и широкими, немужскими бедрами. На спине у него был небольшой горб. Стиснутые у подмышек руки бессильно повисли вдоль странного тела. На лице у него было выражение ужаса. Он увидел любимую.

Она была в готовом платье из какого-то ЗРК. Оно вздувалось на животе. Поясок был вшит с таким расчетом, чтобы туловище стало как можно длиннее, а ноги как можно короче. И это удалось.

Платье было того цвета, который дети во время игры в «краски» называют бурдовым. Это не бордовый цвет. Это не благородный цвет вина бордо. Это неизвестно какой цвет. Во всяком случае, солнечный спектр такого цвета не содержит.

На ногах девушки были чулки из вискозы с отделившимися древесными волокнами и бумажной довязкой, начинающейся ниже колен.

В это лето случилось большое несчастье. Какой-то швейный начальник спустил на низовку директиву о том, чтобы платья были с бантиками. И вот между животом и грудью был пришит директивный бантик.

Уж лучше бы его не было. Он сделал из девушки даму, фарсовую тещу, навевал подозренья о разных физических недостатках, о старости, о невыносимом характере.

«И я мог полюбить такую жабу?» — подумал он.

«И я могла полюбить такого урода?» — подумала она».

Еще разительней эту особенность одежды советского времени подчеркнула организованная в Петербурге выставка «Память тела» (2001). Нижнее белье, уродовавшее человека, обусловливало и столь ужасную роль одежды: во многом костюм зависит от того, какое под ним белье. На одном из первых телемостов между СССР и США прозвучала почти афористическая фраза: «В СССР секса нет». Забавная, неуклюжая, но во многом отразившая реальность. И одна из причин невозможности здорового эротического влечения людей друг к другу — недостойная их одежда.

Художественная интеллигенция, ряд творчески одаренных личностей пытались противостоять этой тенденции, но сделать это было достаточно сложно.

Всегда — и раньше, и сейчас — костюм — это система знаков, которые при внимательном и подготовленном восприятии могут дать развернутую информацию о личности, репрезентирующей себя определенным типом одежды.

С древних пор костюм являл собой знак социального статуса хозяина. Даже татуировка на теле, заменявшая одежду в первобытном обществе, выполняла эту функцию. Фараон носил схенти из плиссированной ткани и намного длиннее, чем повязка раба. Знаком власти были урей и клафт — головной убор в виде платка с обручем, впереди которого была изображена змея. В древнем Шумере в восемь лет ребенку надевали на талию шнурок, что означало его вхождение в мир взрослых.

Одежда всегда была знаком демонстративного потребления. Так было всегда и везде. В античном обществе патриции носили обувь и одежду, отличающую их от других смертных. Еще более иерархизированным был костюм в эпоху Средневековья и Возрождения. Это сохранилось и в Новое время.

Домашняя прислуга всегда одевалась лучше, чем другая челядь. Слуги, носившие шпагу и облаченные в ливрею, демонстрировали высокий статус хозяина. Одежда, аксессуары и драгоценности рассматривались как знаки причастности к определенному кругу. Знатный мужчина в XVII веке обязательно должен был иметь в своем гардеробе жюстокор (вид одежды с рукавами, доходящей до колена и облегающий тело), камзол и кюлоты (вид о-де шоссов — часть одежды, покрывающая ляжки и предназначенная покрывать ляжки). Кроме того, в гардероб вхоли колпаки, маленькая шапочка, сорочки, пурпэн (часть мужского платья, облегающая тело от шеи до пояса. О толстеющем мужчине говорили, что он «начинает наполнять свой пурпэн»), длинные чулки, шарфы, галстуки (галстук в те времена представлял собой платок из полотна или тафты, который оборачивался вокруг шеи и заменял воротник). Эти предметы должны были быть украшены вышивкой и позументами. Черный цвет был распространен в одежде всех слоев общества, серый предназначался в основном для одежды домашней прислуги, белый — для знати. Элегантный мужчина должен был иметь парики.

Забвение знаковости народного костюма приводит к курьезам. В Саранске, столице Чувашии поставили монумент Родине-матери. К сожалению, художник плохо изучил народный костюм и изображенная женщина одета в костюм девушки.

Одежда придает личности определенный социальный статус. Это хорошо понимали фашисты. Для того чтобы лишить человека индивидуальности и самоуважения, достоинства, узников раздевали и одевали в униформу. «…Каждый мог увидеть свое отражение в ста мертвенно-бледных лицах, в ста оборванных, уродливых, похожих на чучела фигурах».[214] Это воспринималось как «оскорбление», «унижение».[215] В фильме «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?» — значение одежды подчеркнуто довольно убедительно. Как только у участницы танцевального марафона портят платье, которое придает ей силы, она выбывает из конкурса.

Визуальный язык костюма имеет свою знаковую систему, в которой существуют своеобразные коды. Один из них традиционный, уходящий корнями в далекое прошлое, другой — современный, возникающий под влиянием новейших технологий. В первом изобилие клише и стереотипов. Он изменяется очень медленно. Второй быстро откликается на перемены, происходящие в технологиях, искусстве, науке, моде. Костюм выполняет разные знаковые функции в обществе. Одна из важных функций — коммуникативная. Она заключается в передаче информации об индивиде другим членам общества посредством знаков и символов. Особенно в XX веке, когда динамизм, поверхностность общения создают «потребность в быстрой и адекватной оценке субъектов общения, с одной стороны, и быстрой и экспрессивной демонстрации своего Я — с другой».[216] Особенно ярко знаковость костюма проявилась в костюме молодежных субкультур.[217] Например, фенечки — браслеты, амулеты, которые носили хиппи. Это были не просто украшения, а сознательно созданная система знаков. Их родина — Америка. Таким же способом апачи плели сумки для табака или отделочную тесьму. «Фенечка была символом принадлежности к братству, кроме того, она несла зашифрованную информацию о стаже в братстве и типе употребляемых наркотических веществ».[218] Другим отличительным знаком хиппи был хайратник (повязка на лбу), Подобные повязки носили странники, существовала такая плетеная повязка у индейцев.[219] Хиппи носили также кожаные куртки без рукавов и пальто, характерные для пастухов. Их шили из неокрашенных шкур, вымоченных в моче, а затем вышивали вручную. С хиппи эта одежда пришла в Америку и Европу. Они использовали многие элементы костюма американских индейцев и ковбоев. Это и отделка бахромой, и использование замши и кожи, пончо, ковбойские рубашки и брюки из джинсовой ткани, шляпы «техас» и «сомбреро», сапоги из комбинированной цветной кожи и шейные платки. Довольно часто они дополняли свой костюм бусами — керамическими, из стекляруса, кожаные, каменные, из желудей и шишек, из шахматных фигурок и шашек. Особой любовью пользовались колокольчики. Многое у них было взято у туземцев, в том числе и нанесение рисунков на тело. Мы видим, что это была развернутая система знаков, понятных для посвященных. Декодировать их можно было, только будучи инициированными в данное сообщество. Их знаки отражали дистанцирование от общества. Так, неизменная торба, головная повязка — символ дороги, пути. Особенно часто изображался в их одежде и внешнем виде цветок, смайл и пацифик. Смайл — в переводе с английского — улыбка. Этот символический знак — желтый круг, двумя точками и вогнутой линией, символизирующими глаза и улыбающиеся губы. Часто этот знак наносили на футболки, из-за чего он получил название «smiley T-shirt» — улыбающаяся футболка. Пацифик — символ, обозначает иглу шприца, ломающую приклад винтовки, отражая их лозунг «Нет войне!».

Панки имели совсем другие символы и отличия в костюме. Вивьен Вествуд придумала им многие особенности. Так, она развила идею брюк бондэйж (в переводе с англ. bondage — рабство, неволя) — брюки, за основу которых взят покрой американских военных брюк, на уровне коленей штанины соединялись ремнями. Это наглядно иллюстрировало идею несвободы и добавляло сексуальности. Связывание рук цепями или кожаными ремнями также было демонстрацией несвободы, как и узкие черные кожаные галстуки на шее, ассоциировавшиеся с петлей. Вивьен Вествуд заменила черный сатин брюк бондэйж на красную шерстяную шотландку, удлинила откидной клапан, добавив такой же спереди, отчего появился плиссированный передник, напоминающий килт. Это сделало костюм панка агрессивно андрогинным, несмотря на то, что такие же брюки носила и женская часть этого сообщества. Другая особенность костюма панка — булавки. Именно английская булавка стала одним из основных символов, характеризующих движение панков. Эти булавки втыкали не только в одежду, в первую очередь в разорванную футболку, но и в тело и лицо. Сама Вивьен Вествуд заметила, что английские булавки определенно имели аналогию в культуре стран третьего мира, подобно перьям в волосах. Любопытно, что впоследствии английская булавка — символ панков вошла в высокую моду в качестве изысканного украшения. Кроме того, знаковой стала и прическа — ирокез красного или другого флуоресцентного цвета, вздымающийся над головой. Здесь также видны архаические корни этого явления, напоминая племена туземцев. Панки сделали также популярными печать анархических лозунгов на одежде. В качестве символа ненависти и презрения панки выбрали крысу. Они носили ее в качестве живого талисмана, отражая сущность внешней, более показной агрессии.

Скинхеды появились в середине 1960-х годов в Британии. Стилистика их костюма изначально не имела ничего общего с расизмом, и даже музыка их — Вест-Индийского происхождения. Их костюм — белые футболки с цветными принтами. Чаще всего надписи имели политическое содержание или отражали символику футбольных команд. Особое место занимали в их костюме ботинки «доктор Мертенс». Но самая яркая деталь их образа — бритая голова. Кроме того, для них, как и для рокеров и панков, характерны символические татуировки на плече или предплечье.

Для черной культуры растафари характерны вязаные вещи — свитера, шарфы, объемные береты, которые выполняются в трех цветах эфиопского флага — зеленом, золотом (желтом) и красном. Они располагаются в определенном порядке и имеют символическое значение: зеленый — богатство плодородной земли Африки, золотой — ее изобилие, красный — о признании одной подлинной веры. В прическе предпочтение отдается дредам — африканская прическа, в которой волосы спутываются в своеобразные «колтуны». Растафарианство — религиозное и духовно-нравственное движение, зародившееся на Ямайке. В 1930-х годах оно распространилось в Эфиопии, в 1960-х годах — во всем мире.

У готов большое место занимает символика, включающий египетский анкх — крест с закругленным верхним концом — обозначение вечной жизни, христианские элементы и кельтские орнаменты, пентаграммы, восьмиконечные звезды, служащие здесь знаком хаоса, изображения летучих мышей, подчеркивая связь с вампирской тематикой. Украшают они себя изделиями из серебра, например, кольца размером с фалангу или даже палец, напоминающие большие звериные когти.

Рейверы появились в 1980-е годы. Нетрадиционны их аксессуары. Так, на шее у них можно увидеть детскую соску, на лице — респиратор, на руках — объемные перчатки. Весь их образ проникнут эксцентричностью и эпатажем.

Идеи молодежной моды постепенно перекочевали в высокую моду. Часто знаковые элементы служат символом успеха, престижа. Так, джинсы, рабочие брюки американских ковбоев из простой брезентовой ткани поначалу были коричневого цвета. Хиппи в 60-е годы выбрали синие джинсы. Постепенно джинсы приобрели символический статус. То же самое произошло и с футболкой. От нижнего белья, пройдя переосмысление в разных молодежных субкультурах — серфинг, гранж, рейв, готов и др., она стала модным атрибутом. Смайл (см. выше) и ромашка были использованы дизайнером Москино в 1994 году. Черная кожаная куртка байкеров стала одной из важных знаковых вещей современного модного костюма. То же произошло с ботинками «доктор мертенс». Впервые они появились в 1945 году. Они были модифицированы в 1960 году английским обувщиком Билом Гриппом. Он использовал в них аэровоздушную подошву. Кроме того, он использовал более толстую кожу, добавил желтые стежки, рифленую подошву. Они были масло-, водо-, кислотно- и бензино-непроницаемыми. Конечно, такие удобные и функциональные, они полюбились рабочим. Затем их стали носить представители молодежных субкультур. У скинхедов — это ключевой предмет одежды. Они стали частью тенденции «унисекс». Впоследствии одним из их воплощений стали ботинки высотой до бедер в зимней коллекции Жана-Поля Готье в 2003 году. Таким образом, синие брюки джинсов, кожаная куртка, футболка, ботинки «доктор Мертенс», распространились по всему миру, получив интернациональный характер.

Помимо коммуникативной функции, костюм обладает функцией идентификации, дифференциации, самоутверждения и демонстрации. Кроме того, он носит черты инновации и гедонизма. Помогает в этом мода, которая характеризуются двумя противоположными тенденциями — демаркационной и нивелирующей. Она, с одной стороны, связывает одних и разъединяет с другими.[220] Когда появляется новое направление, мода помогает приверженцам ее самоутвердиться и реализоваться. В дальнейшем нивелирующая функция вступает в свои права, разрушая протестную специфику костюма. На смену приходит новый альтернативный образ. И так постоянно.

В современных молодежных субкультурах знаковость подобна племенным сообществам. Особыми метками их костюмы позволяют их идентифицировать с определенной группировкой. Причем такая символика часто имеет архаическую природу. Это разного рода обереги, роспись тела, пирсинг, татуировка, когда «на поверхность общественного сознания вышла маргинальность во всех видах, которая лучше всего отвечает интересам микрогрупп. Это явление Гваттари и Делез называли «племенами» с их «племенной психологией». Двойственность мира молодежи отразилась в их костюме, который символизирует ее единство и разнообразие. С одной стороны символы и знаки костюма служат идеям индивидуализации, с другой — обладают объединяющим свойством, локализуясь в зонах «единичного — особенного», что характерно для синергетической закономерности.[221]

Обычно, когда говорят о риторике, в первую очередь имеют в виду красноречие, приемы и правила убеждения. И это верно, ибо первоначально риторика и была наукой именно о красноречии. Широко такая риторика была распространена в античности. Но на современном этапе существуют несколько независимых друг от друга теорий риторики, включающих науку о социально-символизирующей деятельности, науку о средствах аргументации, науку, связанную с герменевтикой. Наконец риторика — семиотический анализ исследования. Именно семиотическому анализу телесной кодировки и посвящен данный раздел.

Семиотика — наука о свойствах знаков и знаковых системах.[222] Возникла эта наука на рубеже XIX–XX вв. в недрах лингвистики, но методология семиотики обогащает многие области исследования, в том числе и этнографические.

Знак — материальный, чувственно воспринимаемый объект, который символически, условно представляет обозначаемый им предмет, явление, действие или событие, свойство, связь и их отношения друг к другу. Он сигнализирует о предмете, явлении, свойстве и т. п., которое им обозначается. Наиболее полно и точно определение знака дал Л. О. Резников: «Знак есть материальный, чувственно воспринимаемый предмет (явление, действие), выступающий в процессе познания и общения в качестве представителя (заместителя) другого предмета (предметов) и используемый для получения, хранения, преобразования и передачи информации о нем».[223]

Знаки образовывают знаковые системы, языки, при помощи которых люди общаются, обмениваются мыслями, регистрируют и закрепляют результаты мышления, систему норм, в соответствии с которыми происходит осмысление некоторых, специально для этого создаваемых носителей информации. В отличие от языка, системы знаков, знаковые конструкции представляют собой сложные образования, сочетая знаки одной языковой системы в некую сложную структуру. Именно к таким конструкциям и относятся знаки, определяющие риторику, семиотику тела.

Следует, однако, помнить, что семиотика тела в первую очередь связана с невербальной семиотикой, включающей в себя отдельные дисциплины, тесно связанные между собой, особенности которых были проанализированы в предыдущих главах: паралингвистика, кинесика, гаптика, гастика. В круг наук невербальной семиотики входят также ольфакция, проксемика, хронемика. Понятно, что, говоря о риторике тела, не все перечисленные науки невербальной семиотики связаны с ее анализом.

В первую очередь на риторику тела влияет гастика. Понятно, что географические, климатические, природные условия влияют на круг продуктов, потребляемых людьми. И в разных ареалах они оказываются разными. Вот как описывал Ф. Ф. Матюшкин особенности использования растений, которые употребляли индейцы. «Когда совершенно смеркалось, имели мы весьма забавное зрелище: некоторое пространство земли поблизости селения было все в огне. Живущие в этих местах индейцы питаются некоторого рода дикими растениями, похожими на рожь, которая поселенцами нашими называется рожицею. Собравши сию рожицу, сжигают они обыкновенно всю оставшуюся траву; от сего рожица на следующий год бывает крупнее и вкуснее».[224] Помимо этой рожицы, исследователи указывают, что индейцы употребляли в пищу дикий виноград. Высушенный на солнце, он составлял основную пищу индейцев зимой. Но основной растительной пищей индейцев были желуди. Работу по растиранию желудей исполняли обычно старые женщины, ибо эта работа была монотонной и трудной. При этом они громко пели, чтобы отпугивать злых духов с гор. Приготовлялись желуди особым способом. Вот как это описывал П. Костромитинов: «Желуди, большие запасы которых собирают индейцы, являются их основной пищей. Способ приготовления следующий: после того как желуди собраны с дерева, их сушат на солнце, затем очищают и толкут в корзинах с помощью специально отесанных для этого камней. Затем в песке или где-нибудь в рыхлой земле выкапывают яму, желуди насыпают в нее и заливают водой, которую впитывает земля. Это промывание повторяется до тех пор, пока желуди не потеряют свойственную им горечь; после изъятия из ямы их варят в котлах, в которые бросают раскаленные камни. Если же хотят из них приготовить лепешки или своего рода хлеб, желуди толкут более крупно, и после того, как из них удалили горечь, их на некоторое время оставляют в ямах. Так получают своего рода тесто, которое нарезают кусками или в виде лепешек, заворачивают в широкие листья и пекут на углях. Этот хлеб всегда выглядит черным».[225]

Такую лепешку привез из Калифорнии И. Г. Вознесенский.

Этнографические предметы, которые входят в состав коллекции № 570, были собраны по заданию Академии наук выдающимся русским исследователем этнографии Северной Америки, зоологом И. Г. Вознесенским в Калифорнии в 1841 г. Задачей коллекционера было приобретение у индейцев серий предметов, которые позволили бы составить представление о характере традиционной культуры коренного населения Калифорнии, а также осуществить систематизацию её форм.

В результате его собирательской деятельности на Американском континенте, сегодня в фондах МАЭ оказались серии этнографических предметов, среди которых выделяются предметы охоты, культа, одежда и украшения.

Лепешка, привезенная И. Г. Вознесенским, имеет красноватый оттенок. При ее изготовлении в тесто добавляли не только золу, которая использовалась вместо соли, но и съедобные коренья, ягоды, листья, орехи, что делало их довольно приятными на вкус. По свидетельству Ф. П. Литке, «…пища же их состоит только в дубовых желудях и рожице, а летом — что даст море. Первые они жгут, подобно как мы кофе, толкут, потом мешают с водой и согревают. Сия сладкая кашица составляет главную их пищу. Место кастрюль заступают тростниковые или травяные корзины, в которые бросают раскаленные каменья. Между сими корзинами и ртом своим не имеют они другого посредника, кроме пальцев, которые они макают в кашицу, потом облизывают и таким образом утоляют свой голод. Хотя сей образ еды и не способен возбуждать в других аппетит, однако же я решился отведать и нашел, что сие кушанье есть не что иное, как горькая, довольно неприятная смесь… Кроме сего едят они всякие раковины и рыбу, но сей последней мало… Все приготовление состояло в том, чтобы их зарыть в горячую золу и, подержав немного, есть со всем: с кожею и с оставшейся на ней золою».[226] Варили каши также из растертых каштанов. Использовали в еду также и траву, вкус которой, по мнению П. Костромитинова, «имеет некоторое сходство с подгорелой, высушенной овсяной мукой».[227] В круг съестных продуктов входило также мясо (в первую очередь оленина, тушки птиц, реже — мясо морских млекопитающих), которое добывали взрослые мужчины. Знаком взрослого мужчины, способного охотиться, обязательно были лук и стрелы.

Таким образом, мы переходим от гастики непосредственно к семиотике тела. Ибо семиотика еды во многом определяет риторику тела — в первую очередь татуировку. Она наносилась индеанкам на подбородок, в углах рта, на плечи. До сих пор в Сан-Франциско встречаются пожилые женщины, которым в молодости во время инициаций наносили татуировки. Нанесение полос на подбородке связано было с тотемной символикой. Любое отверстие в теле человека должно было быть защищено от воздействия злых сил и должно было изображать духа-покровителя. Изображение это делалось с разной степенью стилизации. Особенно важным представлялся рот, через который в организм проникала пища. Ф. П. Литке так описывал их татуировку: «…Некоторые из мужчин имели на груди насечку (tatouge) прямыми линиями и зигзагами, проведенными от одного плеча к другому; также мочки в ушах были проткнуты, а в отверстия были вставлены небольшие кусочки прозрачной части пера; женщины же не имели вовсе никаких украшений».[228] У некоторых индейцев в ушах были серьги, сделанные из костей журавля. Церемониальная раскраска была более многообразной: «В то время как один был занят украшением груди, живота, бедер, другой раскрашивал его спину различными фигурами. Некоторые покрывали все обнаженное тело пушинками, за счет чего такой человек имел вид скорее обезьяноподобного животного, чем человека… Женщины между тем убирали себя в хижинах; все они одеты, как этого требуют приличие и нравственность, раскрашивают себе только лицо и шею, которую стараются по-своему украсить также предметами из раковин, перьев, кораллов и т. п.».[229] В церемониальных ситуациях раскраска тела приобретают дополнительную смысловую нагруженность. Л. Хорис сообщал: «…По воскресеньям в миссиях был праздник… После службы индейцы отправлялись на кладбище и там исполняли военный танец с копьями. Они были расписаны черной, белой и красной красками, украшены перьями и булавками из птичьих перьев в волосах».[230] В другом месте он подчеркивает разнообразие применяемых знаков кодировки тела: Так, в похоронных обрядах в момент погребения родственника, они обязательно расписывали лицо и тело черной и белой красками, что было проявлением траура.[231]

Следуя Ч. Пирсу, знаки классифицируются по трем типам: знаки-изображения (icon), знаки признаки (index) и условные знаки (symbol). Такая классификация основана на соотношении с денотатом — предметом или явлением, который кодируется этими знаками.

Знак-изображение воспроизводит в своей материальной структуре структуру денотата — предмета или объекта, который они обозначают. Такое воспроизведение основано на принципе подобия, сходства с отображаемым предметом или явлением. Однако степень сходства может быть различной. Она может быть полной, тождественной обозначаемому, но может быть очень условной. Важно при этом, чтобы обозначаемый предмет можно было узнать. Понятно, что узнать можно лишь то, с чем заранее был знаком. Поэтому многие знаки-изображения, легко декодируемые одним этносом, могут представать как совершенно далекие для других народов, ибо отражаемые предметы или явления могут оказаться для них совершенно незнакомыми. Вот почему наиболее легко декодируемые знаки-изображения могут быть и не расшифрованы «чужаком» и представать как условные, конвенциональные.[232]

Знаки-признаки для обозначения кодируемого объекта дают часть от целого, или его причину или следствие (дым — знак огня, чайка — знак моря и т. п.). Признаками могут быть всевозможные средства выражения эмоций — жесты, мимика, речевые интонации. Они возникают как природные, естественные, но часто в коммуникационных целях они имитируются. При этом они становятся искусственными, нередко отходя от своего прототипа.[233]

Само название условных знаков говорит об их конвенциональности, договоренности, что какие-то определенные обозначения, принятые в том или ином сообществе символизируют какие-то отвлеченные понятия: крест — символ христианства, шестиконечная звезда — знак иудейства и т. п. Использование и понимание таких знаков ограничено обязательным условием — предварительным знанием его значения. «Произвольность знаковых систем по отношению к денотатам имеет принципиальное значение для многих знаковых систем, придавая связи знаков и обозначаемых предметов условный характер в том смысле, что одна и та же предметная область может обозначаться различными система знаков».[234] Вместе с тем произвольность условных знаков по отношению к оригиналу не означает полной произвольности их выбора. Несмотря на то, что связь условных знаков не имеет объективных оснований, так как здесь не обязательны ни сходство знака и предмета (как в знаках-изображениях), ни их соотнесенность по принципу смежности или каузальности (как в знаке-признаке), важен все же принцип «договоренности» между людьми о его значении. И в риторике тела мы видим множество таких именно знаков, наряду со знаками-изображениями и знаками-признаками.

При охоте «индейцы в маскировочном костюме из шкуры оленя с рогами охотились в густой траве на оленей. Они близко подходили к животным и убивали их из лука стрелами».[235] Еще полнее описал индейский маскировочный костюм В. М. Головнин: «Из животных, кроме рыбы и раковин, чаще всего добывают они диких оленей, ибо способ их убивать весьма легок и прост. Индеец привязывает к своей голове голову оленя и покрывается оленьею кожей. В таком одеянии подкрадывается он к стаду сих животных, которым в движениях и прыжках народ сей весьма искусно умеет подражать. Будучи же в стаде, ему нетрудно стрелами убить столько оленей, сколько хочет».[236] Такое внешнее подражание поведению животных отметил и О. Е. Коцебу. «Они (индейцы — С. М.) привязывают к своим головам рога убитых животных, покрываются оленьими шкурами и, став на четвереньки, подкрадываются по высокой траве к стаду, точно подражая тем движениям, которые делает олень, поедая траву. Олень до тех пор продолжает принимать охотников за себе подобных, пока не начнут свистеть, стреляя, и не появятся первые жертвы».[237] Такое подражание, изображение, имитацию поведения животных отмечает во время охоты и Лангсдорф: «Индейцы обладают искусством в высокой траве пастбищ подражать боязливому озиранию и естественной робости движений животных. Это позволяет им приблизиться к оленям с луком и стрелами на расстояние нескольких шагов и убить одного-другого так, что стоящие рядом звери ничего не замечают и не чувствуют угрожающей им опасности».[238] Как нетрудно понять, наяву использование знаков-изображений не только в охотничьем костюме, но и в кинесике и проксемике.

Особое место в охотничьем костюме занимает головной убор. Часто уборы, использовавшие высушенную голову оленя, прикреплявшуюся на деревянный ободок, с деревянными рогами и воткнутыми в уши орлиными перьями, использовались не только для охоты, но и для исполнения обрядовых охотничьих плясок.

Цивилизация индейцев была связана с поклонением птицам. Птица рассматривалась как связующее звено между людьми и обитающими не небе духами — хозяевами природы. Основными среди них были кондор и красноголовый дятел, символизировавший культ бога Громовника. Перья птиц кондора, убитого во время церемоний, использовали для перьевых регалий. Из перьев красноголового дятла делались ритуальные атрибуты. Скальпы птиц шли на украшения деревянных длинных шпилек для волос, пояса. Из перьев делали налобные ленты. Об этих налобных повязках из перьев дятла, на изготовление которых шли только хвостовые рулевые перья птицы, натуралист Г. И. Лангсдорф писал: «Прекрасные головные уборы сделаны из 2 срезанных хвостовых перьев златокрылого дятла (Picus auratus), который имеет богатый цвет раскраски. Перья с выстриженной опушкой были уложены рядом друг с другом и прошиты бечевкой. Выглядели изделия очень эффектно… Другой убор для танцев — из перьев грифа-индейки (Vultus aureal)».[239]

Понятно, что в данном случае перья птицы мы можем идентифицировать как индексы — знаки-признаки, означающие через часть целое — перья символизируют почитаемых птиц.

Индеанки использовали шкуры морских бобров, каланов, кроликов для изготовления одежды. Из разрезанных на полоски выделанных шкур плели одеяла, которые использовались как зимняя одежда. Они накидывались на плечи в особо холодное время года. Женские передники шили из цельной шкуры бобра или калана. Но такой передник могла носить только та, которая прошла обряд инициации, т. е. девочка, достигшая половой зрелости. Такой передник родители дарили девочке, что означало ее переход во взрослость. Использовали шкуры животных и мужчины. «В зимнее время мужчины накидывали на плечи одеяла из шкур волка, оленя, кролика».[240] Повседневный костюм, как правило, дополнялся головным убором, который имел знаковые отличия. Начальники носили головной убор с перьями (птицепоклонники), женщины носили простой убор из тростника. Женщины также носили ожерелья из маленьких раковин в Новой Калифорнии и жемчужные в Старой Калифорнии. Мужчины прокалывали ноздри и носили в них украшения. Как писал К. Т. Хлебников, мужчины также «вышивают тело и пятнают, чтоб вдыхать страх в своих неприятелей».[241]

Ритуальный костюм отличался от повседневного. В него входило большое количество украшений из перьев разных птиц, призванное символизировать особенности этих знаковых «посредников между человеком и небесными силами»: уборы, повязки, накидки, передники. Налицо и тут использование разного типа знаков. Дополнялся ритуальный костюм также раскраской тела, украшениями из бисера, ожерельями из раковинных бус и перламутровыми кулонами. В период инициации мальчиков члены тайных мужских союзов изображали покровителя обряда — ворона, священную птицу Куксу. Такой костюм состоял из перьев ворона и покрывал полностью тело и голову, представляя собой своего рода плащ.

Помимо денотативного плана выражения, в семиотике широко применяется коннотативный план выражения. Коннотативные означающие принадлежат денотативному плану языка, но они не всегда совпадают с означающими единицами денотативной системы. Как правило, они включают в себя «вторичные смысловые эффекты».[242] Если сами перья представляют собой знаки-признаки (перья как знак птицы), то коннотативный уровень представляет собой уже более обобщенный символ — священного покровителя Куксу.

В традиционной культуре индейцев Калифорнии именно этно-социокультурное воздействие наделяет тело человека функцией «говорения», которая проявляется в возможности означать. Это процесс осмысления телесности как философской категории, и сообщения телу новых семиотических функций. Нагота не воспринималась в обществе индейцев Калифорнии (также как и в других первобытных по типу культуры обществах) как предпосылка сексуальности. Тело рассматривалось ими в качестве объекта природы, который подвергается интенсивному процессу «вписывания» в системы культурных стереотипов. В культурной традиции калифорнийских индейцев, тело через практики деформации, раскрашивания, использования текстильных покровов становится частью конструируемой реальностью, т. е. не только социокультурным, но и этнокультурным феноменом.

Проведенный анализ непосредственно приводит к необходимости осветить не просто риторику тела, а особенности и знаковые характеристики татуировки, получившие в современной культуре особое значение.

Семантика татуировки. Татуировка (tattow — полинезийск. — рисунок или знак) — нанесение на тело рисунков накалыванием и втиранием под кожу красящих веществ. Татуировка— это явление культуры.

В далеком прошлом татуировка была известна на территориях северо-восточной Азии, Японии, Китая, Юго-Восточной Азии, Океании, обеих Америк представителями многочисленных индейских племен. В древности татуировка применялась азиатскими народностями, индоиранскими, хамитскими, семитскими, индоевропейскими народами. Среди африканских народов татуировка — редкое явление. Кроме пигмеев ее присутствие отмечалось среди последователей ислама, населявших страны Магриба, а также среди египетских цыган, которые принесли ее с собой из Азии. При этом нельзя отождествлять татуировку со скарификацией (ошибочно называемой рубцующейся татуировкой), которая применяется представителями народностей с темным цветом кожи и оставляет устойчивые рубцы двух видов — выпуклые (насечки срастаются и на этом месте возникает утолщение) и вогнутые (рассеченная поверхность кожи расходится). Как правило, татуировка и скарификация не присутствуют одновременно среди представителей одного и того же народа. Многие жители государства Буркина-Фасо имеют насечки на своем лице. Так, представители племени моси, отличаются нанесенными в детстве тремя шрамами от лба к подбородку. Насечки от переносицы по правой щеке указывают, что это представитель королевского рода. Крест на левой щеке оповещает, что у владельца есть брат-близнец. Женщина знатного рода имеет продольный шрам не левой щеке.

Археологи уже в захоронениях палеолита находили различные красители минерального происхождения и острые резцы, которые использовались для нанесения татуировки. Одно из первых зафиксированных в письменном источнике свидетельств, касающихся татуировки, приведено в Библии, где с неодобрением относятся к подобным операциям на человеческом теле. В Древнем Египте мы видим в росписях гробниц фигуры татуированных мужчин (например, в гробнице фараона Сети I — около 1318–1304 г. до н. э.). Исследуя памятники этого региона, ученые считают, что татуировка здесь могла быть известна уже около 3000 г. до н. э.

У фракийцев татуировка обозначала благородное происхождение. В Древней Греции, Древнем Риме беглых рабов татуировали с помощью разогретых на огне специальных металлических матриц. Использовали татуировку скифы, гунны.

Татуировка имеет ряд местных разновидностей. Известны такие разновидности татуировки, как гавайская, маориская, маркизская, самоанская, таитаянская и др. Все они отличались богатством и разнообразием мотивов и композиций — геометрических, растительных, антропоморфических и зооморфических. Татуировка использовалась не только с целью украсить тело, но выполняла существенную общественную функцию, подчеркивала принадлежность к профессиональной, религиозной, преступной группе либо к какому-то племени. Вместе с тем она был знаком, которым обозначали пленников, невольников, преступников и узников гитлеровских лагерей смерти. Она может носить религиозный, косметический, эротический, эстетический и магический характер. В Европе, начиная с XIX века, татуировки демонстрировали с целью заработать деньги. Сегодня ее представляют на конкурсах, выставках.

Наиболее древняя татуировка характерна для полинезийской культуры, где ее происхождение датируется 2000 годом до н. э. Лицо, грудь, спина, руки и ноги, покрытые татуировкой, информировали окружающих о позиции, ранге, положении, принадлежности к определенному роду, степени посвящения в религиозную практику и т. п. Тело полинезийца раскрывало множество тайн для тех, кто был посвящен в значения отдельных символов. По татуировке легко можно было определить, к какому общественному классу принадлежит этот человек, является ли он жрецом, сколько ему лет и каково его общественное положение. Большое количество татуировок могли себе позволить лишь представители высших слоев либо более богатых родов, т. к. работа татуировщика оплачивалась и ценилась очень высоко и дорого. Право обладать наиболее изысканными и богатыми рисунками имели лишь избранные представители определенного ранга.

Среди маори Новой Зеландии особое значение придавалось татуировке лица, которая называлась «моко». Классический тип моко оформился на рубеже XVIII–XIX ее. В истории культуры маори татуированные узоры покрывали лицо. У мужчин узоры в форме спиралей, меандров, волнообразных линий покрывали все лицо, у женщин — подбородок и губы. Татуировка наносилась посредством надрезания кожи долотом. Это были спиральные узоры на подбородке, серия закругленных линий от подбородка до ноздрей, две большие укрепленные спирали на щеке, серия лучеобразно расходящихся искривленных линий, начинающихся от основания носа, проходящих над бровями и опускающихся в направлении ушей. Существенная черта мотивов моко — их симметричность. Отсутствие моко на лице низводило мужчину до положения раба. Европейская колонизация Океании в XIX веке привела к тому, что развитие традиционной полинезийской культуры замедлилось, а татуировка под влиянием миссионеров, считавших ее проявлением язычества, в начале XX века стала вызывать негативное отношение. Сейчас татуировка маори, запрещенная во времена колонизации, популяризирована в культуре запада.

В отличие от татуировки жителей южных морей, татуировка эскимосских женщин намного богаче и разнообразнее, чем у мужчин. Значение татуировки было магическим и сохранила до наших дней. У ханты и манси женщины скрывали значение татуировки даже от своих родственников мужчин. Сюжеты и рисунки татуировки у женщин и мужчин не совпадали. Мужчины наносили на тело знак принадлежности к роду, а позднее, с разложением рода — семейный знак, заменявший подпись. Женщины чаще покрывали себя фигурами орнаментального характера, на кисть наносили изображение птицы, с которым были связаны представления религиозного характера. Согласно верованиям манси, одна из душ человека нередко представлялась в образе птицы. Во время сна она могла покинуть человека и даже проникать в загробный мир. Чтобы уберечь душу, прибегали к татуировке.

Татуировка имела место в истории культуры различных обществ. Ее наносили также первые христиане. В эпоху Средневековья против нее стали выступать высокие церковные сановники как символ язычества и деморализации. В результате — татуировка на многие века практически угасла. Но в скрытой форме татуировкой пользовались рыцари и ландскнехты. Украшали себя татуировкой «свободные люди» — пилигримы, странствующие ремесленники, фокусники, пираты, разного рода преступники. Крестоносцы носили татуировку в форме креста, чтобы в случае смерти им было гарантировано христианское погребение. Несмотря на гонения церкви, татуировка была распространена среди широких масс людей. Но основной контингент, носивший татуировку — были преступники, что было характерно и для далеких Китая и Японии. Это был обычай, уходящий своими корнями в эпоху существования рабства. Татуировка воспринималась с обычаем ставить клеймо, как вид наказания. Именно поэтому связь татуировки с преступным миром привела к ее угасанию и скверной репутации среди большинства представителей общества. Однако обычай татуировки с целью увековечить паломничество к святым местам, был распространен начиная с XVI в. С развитием морских сообщений на протяжении XVII–XVIII ее. происходит возвращение татуировки на наш континент. Моряки Кука научились делать татуировку у полинезийцев. От моряков технику татуировки переняли люди, находившиеся на низших ступенях общества, участники тайных обществ и политических организаций. Начало нового распространения татуировки приходится в Европе на конец XVIII в.

Обычай татуировки был распространен среди солдат всех армий. Самые частые мотивы — рисунки военного содержания: даты, связанные с разными периодами прошедших войн, марки видов оружия, фигуры солдат, сердца с инициалами и т. п. Однако в середине XX в. во французской, итальянской и английской армиях врачи запретили использование татуировки, так как это — один из путей заражения опасными болезнями, в том числе венерическими.

К концу XIX в. татуировка стала модной. Стали открываться салоны, была изобретена в 1890 г. в Нью-Йорке Сэмюэлем О’Рэйлли электрическая машинка для татуировки. Начиная с 60-х годов XX в. опять возрождается интерес к татуировке. Рождается «боди арт» — искусство тела». Ранг татуировки как явления искусства вырос. Однако в современном мире татуировка остается все же прерогативой преступного мира. Существуют общие символы, характерные для преступников независимо от места их пребывания. Отдельную группу представляют символы, употребляемые на свободе или в условиях ее лишения. Ряд символов группируется в изображения, учитывающие вид преступной деятельности. Существуют знаки, рассказывающие об отбывании наказания. Особая группа — символы, рисующие сексуальный образ преступника. Распространены символы, вызывающие протест (политические лозунги и т. п.). Могут быть символы, связанные с событиями из жизни данного человека, декоративные, религиозные и т. п. Отдельная группа знаков, учитывающих пожелания татуированного. Для тех, кто эти знаки не прочитывает, такая татуировка — случайная серия или мозаика рисунков. В действительности семантика такой татуировки становится чем-то вроде визитной карточки, носит функции идентификации и коммуникации. Некоторые ее элементы носят международный характер и встречаются у преступников всего мира. Как правило, мошенники и фальшивомонетчики не прибегают к татуировке.

О татуировке существует разнообразная научная литература, но истоки ее датированы всего лишь второй половиной XIX века. Как правило, исследования носят популярный характер.[243] Большинство изданий на данную тему принадлежат к областям медицины и криминалистики. Связано это с тем, что во многих странах татуировка является характерной чертой преступного мира. Тем не менее, татуировка имеет долгую и интересную историю, в которой чередуются периоды взлетов и падений. Татуировка является выражением определенной эстетической и нравственной культуры, точка зрения на которую зависит от принадлежности к тем или иным кругам культуры, общества, этнической или общественной группы.

Цель татуировки — создание на человеческом теле определенного визуального выражения с помощью пластических знаков, надписей, композиций, которые он создает путем механического введения красителя в человеческую кожу после предварительного ее накалывания либо реже — надреза или выцарапывания.

Существуют разные способы нанесения татуировки. Одна из древнейших техник, в настоящее время встречающаяся редко — основывается на царапании кожи острым инструментом (чаще всего для этого использовался прикрепленный к палочке акулий зуб) по контуру нанесенного рисунка при помощи маленького деревянного молоточка. После этого в расцарапанную кожу втирался краситель. В процессе заживления он проникал в тело и оставался там навсегда, создавая в итоге устойчивые рисунки. Эта техника, болезненная и затяжная (с последующим залечиванием ранок маслом, древесным углем и кровоостанавливающими средствами, чтобы не разрушить проделанную работу) была известна некоторым индейским племенам на территории Мату-Росу в Южной Америке. Другой прием использует иглу, обмотанную на конце нитью, которая изготавливалась из сухожилий зверя. Эта нить окрашивалась в черном красителе. Вместе с нитью игла протягивалась под кожей человека по предварительно исполненному рисунку. Эта техника была известна жителям Северо-Восточной Сибири — чукчам, эвенкам, якутам, тунгусам, в Северной Америке — эскимосам.

Третья и наиболее популярная техника — основана на накалывании тела иглой, рыбьей костью, кусками острых костей животных, щепками деревьев твердых пород или обломками раковин. На островах Океании использовали приспособление, напоминающее гребешок. В его деревянную ручку вделаны острые кусочки камней, раковин, костей. Используя такой гребешок, можно было сразу выполнять небольшой фрагмент композиции. Работа над татуировкой таким образом проходила быстрее по сравнению с отдельным накалыванием при использовании одной иголки.

В Японии пользовались целым набором иголок для быстрого заполнения цветом поверхности композиции.

Современная техника татуировки использует накалывание кожи специальной электрической машинкой. В качестве красящего вещества используется специальная тушь, позволяющая гарантировать стерильность всей процедуры.

В современном мире татуировка освобождена от слепого следования традициям. Здесь явление моды, следование различным иконографическим источникам разного культурного происхождения хаотично включает собрание неоднородных по содержанию элементов. Исключение представляет татуировка преступников. Начиная с 60-х годов прошлого столетия, татуировка прошла бурное развитие.

Тесно с татуировкой связано клеймение. Таким способом приобретались знаки собственности, обладания невольниками, скотом. Чаще всего выжигались раскаленным железом символические эмблемы на хорошо заметных частях тела и в раны втиралась черная жидкость. В Древнем Китае клеймением наказывали особо опасных преступников, в Японии различали татуировку-клеймо — иредзуми, которая наносилась на лицо, икры, ладони и ступни и татуировку-украшение — хоримоно. Ацтеки Мексики помечали осужденных полосами. В средние века клеймили воров, проституток, фальшивомонетчиков, карточных мошенников. Клеймо служило знаком идентификации преступника. Шулеров клеймили матрицей в форме шестигранника, беглым морякам выжигали мотив в форме багра, браконьерам — в форме рогов. С XVII века этот обычай в западноевропейских странах стал исчезать.

С татуировкой связан постоянный его спутник пирсинг — прокалывание различных частей человеческого тела с последующим ношением в месте прокола украшения, символа, знака с разнообразными функциями и значениями. Издавна серьги, бывшие изначально мужской принадлежностью, и кольца исполняли несколько функций: ритуальную, практическую и просто декоративную. Ритуальное ношение колец было широко распространено в древних культурах Америки, прежде всего в культуре майя. Прокалывание было частью религиозных обычаев, связанных с плодородием и покаянием. В XVII в. европейские пираты носили серьги, сделанные из монет, награбленных на плененных галеонах, для украшения прокалывали не только уши, но и щеки. Каждая серьга означала один взятый корабль. Серьги и татуировка — элементы субкультур панков и гомосексуалистов.

Сейчас пирсинг утратил тот смысл, который носил раньше. В книге Zeichen auf der Haut. Geschichte der Tatowierung in Europa[244] приведена таблица зависимости друг от друга различных способов непосредственного украшения и обозначения тела.

Мужчина и женщина по своему внешнему облику, физическим и психологическим особенностям весьма отличаются друг от друга. В фильме «Мужчина и женщина» Клода Лелюша показан миф о том, что представляет собой каждый из этих противоположных видов человеческих существ, тянущихся друг к другу из-за ярких, непревзойденных и непреходящих привлекательных качеств, присущих каждому. И в значительной мере это влечение связано с сексуальностью. Уже в первых произведениях искусства эта притягательность людей противоположных полов проявлялась в полной мере. Конечно, причины были весьма многообразными и глубокими. Так, начертание изображений вульв в искусстве палеолита связано было с осознанием важности появления человека в сообществе. Позднее палеолитические Венеры подчеркивали вторичные половые признаки женщины, игравшей незаменимую роль в первобытном обществе. Вряд ли можно назвать эти изображения проявлением сексуального начала. В них подчеркивалось лишь плодородие и материнство. Впоследствии стали обращать и на другие части тела. В античном обществе сексуальное влечение не было запретным. Обнаженные юноши выступали на соревнованиях. Победителям ставились памятники — куросы. Девушки изображались в виде кор в ниспадающих одеждах, хорошо подчеркивавших формы. Но вот в эпоху Средневековья плоть объявлялась низменным, вызывающим темные инстинкты. Вот почему доминировало изображение изможденной плоти, как правило, прикрытой одеждой таким образом, чтобы формы никак не могли быть ощущаемы через покровы. Характерно, что «…в средневековом процессе, когда происходили судебные поединки между мужчиной и женщиной, мужчину по пояс зарывали в землю. Этим он уподоблялся женщине, становился Богиней-Землей в ее классическом образе. Однако такая метафористика, пройдя через каузализацию, объяснялась желанием сделать скидку на слабость женщины, уравнять силы мужчины и женщины».[245] Ослабление мужчины проявлялось в буквальном сравнивании его с землей.

«Уже в эпоху Возрождения искусство прославило плотскую радость, уравняло ее в правах со всем человеческим, допустило в царство красоты. Гете, Пушкин, Вагнер возвысили чувственные картины до высокой поэзии. Толстой довел изображение половой страсти до огромной художественности. Художники с изумительной глубиной показали, как в ходе истории меняется положение чувственного влечения и наслаждения во всем целом душевной жизни человека. Такие поэты-революционеры, как Гейне или Веерт, связали поэзию плоти со своей ненавистью к затхло-ханжескому миру мещан. Совсем иначе выглядит и совсем другую роль играет чувственность в романах, тронутых молью фрейдизма. Здесь сексуальное сброшено в область низменного и насквозь прозаического, внимание перенесено на отвратительную «техническую» сторону сладострастия, художественное изображение деградирует до «истории болезни», и кажется, что от книги пахнет лекарствами… Влияние фрейдизма было губительным даже для любовной поэзии».[246] Пожалуй, наиболее ярким воплощением женской сексуальности стала картина Веласкеса «Венера перед зеркалом». Впервые сексуальность подчеркивается не показом вторичных половых признаков.

Модель лежит обнаженной перед зрителем спиной на черной простыне, контрастирующей и подчеркивающей белизну тела, демонстрируя изумительные изгибы спины, талии и перехода к волнующей и безупречной линии нижней части тела, скрывая и вызывая вожделение увидеть, что же впереди. Но в зеркале отражается лицо модели, как бы смотрящее на зрителя и приглашающее его полюбоваться собой. Картина в период создания и долгие годы после этого не была известна широкой публике. Лишь в XX веке она стала достоянием масс и побудила появление множества римейков в искусстве постмодернизма, когда плоть оказалась освобожденной от многочисленных запретов предыдущих эпох. В Вене рубежа XIX–XX ее. под покровом викторианской морали получило широкое распространение необузданное стремление к наслаждению. Пронизывало оно все слои общества. Эти сексуальные фантазии нашли отражение во всей полноте в творчестве Климта, наследие которого в наше время приобретает опять известность и любовь широких масс. Помимо влечения полов друг к другу в произведениях Климта получила воплощение гомосексуальная любовь во всех его русалках и водяных змеях. Откровенная сексуальность его образов будоражила публику тогда, будоражит и сегодня. Следует отметить, что если в XIX в. нагая женщина была едва ли не главным объектом сексуального внимания, которое отражали художники, то впервые Климт показывает женщину как знак, иероглиф женского нарциссизма. Его эротические образы становятся эстетизацией зла.

Если на Западе сформировалось постепенно представление о женщине как носительнице отрицательного и, главное, греховного начала, на Востоке отсутствовало такое ощущение, что женщина — это зло, затягивающее мужчину в пучину страстей и отвлекающее от благодати. Однако женщин все же считали чаще забавой, нежели человеком. В исламе женщина существует в мужском обществе. На арабском Востоке власть мужчины была традиционной — он глава семьи, рода. Женщина же представляется существом слабым, пассивным, зависимым, у которого эмоциональная сфера развита намного больше, чем сфера разума. В сексуальной сфере ей также принадлежит пассивная роль — ублажить, отдать себя мужчине, ибо он по своему статусу в обществе и сильнее и главнее. Правда, в наше время стереотип мусульманской женщины несколько меняется. Образом современной женщины становится активная, успешная, сексуально привлекательная и социально активная молодая замужняя горожанка, которая может даже (!?) самостоятельно принимать решения о покупках. Архетип мусульманской женщины отягощен стереотипами, не всегда соответствующими реалиям.

Справедливости ради, следует отметить, что в доисламский период женщины имели равные права с мужчинами. В древнеарабском обществе воспитание девочек было сходно с воспитанием мальчиков, этому способствовало, прежде всего, внимание к их физическому развитию.

Как констатирует Ж. Ф. Бретон, археологические раскопки в Южной Аравии свидетельствуют о том, что права женщин были довольно хорошо регламентированы и не ущемляли ее по сравнению с мужчинами, а, наоборот, вопреки сложившимся представлениям, нередко отражались в искусстве в виде статуй. Правда, такое положение существовало в период матриархата: «Все мужчины одного семейства имеют женой одну и ту же женщину. Всякий, кто к ней входит ради полового сношения, оставляет перед дверью палку, так как каждый мужчина, согласно обычаю, должен ходить с палкой. Ночь, однако, проводит только со старшим в семье. Все ее дети считаются между собой братьями и сестрами. Мальчики, достигнув половой зрелости, также совокупляются со своей матерью. Неверность мужчины, который предпочел женщину из другой семьи, карается смертью».[247] Прегрешения сексуального характера арабы склонны были все же рассматривать скорее как правонарушения, нежели нарушения норм морали.[248]

До сих пор в ряде деревень принято в качестве гостеприимства предлагать на ночь женщину. В доисламский период существовало несколько видов брака: временный брак, брак с рабыней, брак равных. Именно последний вид брака и был принят исламом. Был и групповой брак, ограниченное многомужество (не более 10 мужчин). Позднее все же закрепился институт полигамии, а не полиандрии. Многоженство оказалось более сильным. Если раньше женщина имела полную свободу в выборе партнера, ее социальный опыт не уступал мужчине, то с приходом ислама положение стало изменяться. В доисламский период женщина составляла конкуренцию мужчине во всем. Помимо роли матери, жены, дочери, она могла быть предводительницей, воином, выступала в конкурсах по риторике, литературе, пении, игре на музыкальных инструментах. Многие женщины доисламского периода были знаменитыми предводительницами племен, побеждая в поединке многих рыцарей. Известны имена знаменитых поэтесс того времени — например аль-Ханса (умерла ок. 644 г.) — прославилась своими элегиями. Мужчина гордился своим родом не только по отцу, но, прежде всего, по матери, даже если она была рабыней-эфиопкой. Так, мать поэта аль-Хутайа была невольницей, а поэта Антары — рабыней-эфиопкой. В своих стихах оба они упоминают о своих невзгодах.[249] Отношение к женщине в доисламский период «во многом напоминает цветущую пору средневекового рыцарства».[250]

Обычно описание красивой женщины заключается в том, что она сравнивается с луной. Луна — источник жизни, любовных утех, спокойствия, умиротворенности, отдохновения. Лицо женщины, похожее на луну, воплощает ее красоту и привлекательность. Кроме того, женщина может сравниваться с зарей, солнцем, звездами, облаком в небе. Довольно распространены сравнения с животными — газелью, ланью, козочкой. Кроме того, нередко женщину сравнивают с верблюдицей (верблюжонком), птицей (голубкой), змейкой, мускусной мышкой. Не редкость сравнения с лимонным деревцем, ветвью дерева, лозой, тростником, копьем, хлыстом.

Правда, существует представление, что и в доисламский период женщина была унижена. Муж использовал женщину для домашней работы и собственных услаждений. Она имела возможность проявить себя только в танце, пении, сексе.

Так как характер мужской сексуальности связан с ее визуальным стимулированием, то основной вариант репрезентации женщины описывает ее следующим образом: лицо — белоликое, смуглое, светозарно, похожее на луну, солнце, звезду. Глаза, как правило, черные. Зеленые считались некрасивыми, а голубые считались «дурными» — до сих пор им предписывается возможность сглаза и магии. Волосы — черные, воронова крыла, густые, кучерявые. Губы — алые, розовые, ароматные, нежные, медовые, влажные. Щеки бледные, румяные. Зубы — жемчужины, финики, лепестки лилии. Кожа — нежная и шелковистая. Знаковыми были руки — неразвитость мускулатуры, малые размеры, хрупкость кисти, тонкость пальцев, что декодировалось как высокое социальное положение. Уделялось внимание и походке. Она должна была быть плавной, величавой и даже уставать от ходьбы — знак высокого социального статуса женщины. Кроме того, особой знаковостью обладали запахи. Это — амбра, мускус, гиацинт, роза, алоэ, свежесть, мед. Как мы уже показали ранее, запах — один из важных элементов эротического воздействия. Одним из важных знаков сексуальной привлекательности женщины были также аудиальные характеристики — голос тихий, музыкальный, журчащий как ручей и звуки, издаваемые браслетами, цепочками, бусами. Но главный сексуальный показатель — тело — объект влечения. Древнеарабская культура выделяет женскую шею, грудь, талию и бедра. При этом подчеркивается контраст между полным и тонким: грудь и талия, талия и бедра. Носителями прекрасного являются «…пышногрудые, тонкие в стане». «Полногрудая девушка», «стан — тростинка, но при этом их «бедра широки». «Со стройного стана и бедер роскошных», и «пышных бедер широта».[251] Большая грудь и полные бедра — готовность к деторождению, а тонкая талия — предполагает в данный момент отсутствие беременности.

Возможно, существовали разные типы положения женщины. Показательно, что в доисламских религиозных представлениях божества женского рода Манат — богиня счастья и удачи (идол Манат был разрушен после победы Мухаммеда над Меккой), ал-Лат — повелительница, ал-Уэза, олицетворявшая Венеру.

Вопреки широко распространенному стереотипу, классический ислам все же дал женщине свободу, возможность совершенствоваться и чувствовать себя равной мужчине. Ислам обеспечил права женщин, наделив их привилегиями. Он уменьшил многоженство, обязав мужа совершенно равно обращаться с женами.[252] При жизни Пророка женщины сражались (число их превысило более 600), поднимались на подмостки учебных кафедр и мужчины усердно их слушали.[253] Существовала даже женщина, председательствовавшая в придворном суде Багдада в 918 году. Правда, имя ее до нас не дошло.[254] Однако, следование примеру жен Мухаммеда привело в конечном итоге к утверждению в исламе домоседства и божественному предназначению почитать своего мужа и воспитывать детей. В дом покупались для сожительства рабыни, стоимость которых из-за их талантов была достаточно высокой. Они были высококлассными танцовщицами, исполнительницами песен. Иметь личную певицу считалось признаком хорошего тона. Сексуальная жизнь арабской женщины раннего ислама регламентировалась половой активностью мужа. Считается, что Мухаммед мог еженощно удовлетворять всех своих жен. Допускался временный брак. При этом необходимо было совершать обрядовые омовения — как женщине, так и мужчине после излития семени, предписываемые соблюдением внутренней и внешней чистоты. Ранний ислам все же ограничил политическую и социальную роль женщины, наложив табу на свободное общение полов. В конечном итоге это привело к ущемлению прав женщины, оставив поле эротического напряжения. По гаремам распространялись руководства по сексуальной практике: «Книга введений в науку соитий», «Книга области благодатных соитий», «Ароматный сад отдохновения души». Как правило, они содержали информацию об эрогенных зонах женщин. При этом подчеркивалась семиотика сексуальности. Если у девушки тело постоянно горячее, рот маленький и красноватый, грудь опущена, то ее половые органы бывают узкими и горячими, с повышенной потребностью. Такая наложница всегда нежна и верна в любви. Если у девушки рот узкий, маленький, то ее лоно тоже бывает узким. Если рот широкий, то лоно тоже будет широким. Если губы большие и толстые, то кожа вокруг полового органа бывает также толстой. Чрезмерно красный рот означает, что лоно водянистое и эта наложница для гарема правителя не годится. Если носовые отверстия у девушки широкие и расплывчатые, ее лоно также окажется глубоким и она не сможет доставить удовольствия своему господину. Было выработано 40 элементов первоначальной красоты. На первом месте были волосы, потом — лоб. Затем брови, глаза, ресницы, лицо. Учитывались нежные ворсинки над верхней губой, родинки, губы, зубы и т. д. Красота классифицировалась по ряду признаков. Белизна женщины, ее глазных белков, ногтей, зубов. Красными должны быть десны, язык, щеки, губы. Округлыми — бедра, кончики пальцев, лодыжек и плеч. Шея, волосы, ресницы и нос должны быть длинными. Ступни, предплечья, глубина подмышек, и уши должны быть маленькими. А вот ягодицы, бедра, икры, шея должны быть большими. Нос, рот, подмышки, лоно, должны быть узкими. Наоборот, широкими должны быть лоб, глаза, груди, ладони. Нежными — брови, нос, пальцы, губы. Живот, пупок, бока и лобок должны быть мягкими и приятными.

В то же время в социальной сфере женщины занимали видное положение в доме. Были поэтессы, богословы, торговцы, ремесленницы, в среде невольниц — танцовщицы, певицы. В высших слоях общества женщины влияли на политическую жизнь общества, однако их участие было ограничено.

Вопрос о положении арабской женщины в обществе впервые был поднят в 1849 году в Бейруте на заседании Первого Сирийского научного общества. Впервые было сказано, что только образованная женщина может до конца выполнить свой долг матери и жены. Об освобождении женщины писал Касим Амин в книге «Новая женщина» (СПб., 1912). Представительницы прекрасного пола стали уезжать получать образование в европейских странах. Первой женщиной, выступившей в прессе, была Марйана Марраш. Поэтессой, писательницей и публицисткой была Аиша Теймур (1840–1902).[255] Однако противодействие общества против вхождения женщины в общественную жизнь было огромным. Так, женщину-актрису сравнивали с проституткой. Особенно велики были различия между столицами и провинцией. Женщине приписывается алогичность, иррациональность, стихийность, непредсказуемость и порывистость. Она воспринимается как самка, сексуальный объект, продукт, доступный для употребления. Многие современные исследователи арабских стран считают, что приход женщины, лишенной рационализма, в политику и общественную жизнь привносит в них хаос из-за доминирования в ней эмоциональной составляющей. Ее высокий удел — не работать, не торговать своим телом ради заработка, не участвовать в политике, а заниматься домашними обязанностями, следуя традиционной морали. Правда, многие современные исследователи арабского общества, в том числе из арабских стран, способствовали появлению поэтесс, писательниц, журналисток, стоящих на позиции феминизма. Такова, например, Науаль Садауи, написавшая книгу «Женщина и секс» (1975).

Сексуальные аспекты в облике человека имеют ярко выраженные особенности, которые в каждую эпоху в разных ареалах кодируются по-разному, хотя всегда и везде есть общие закономерности. Так, чистая упругая кожа лица стала символом плодовитости. На современном этапе молодость — валюта на поле сексуальности. Тонкая талия была знаком того, что женщина не беременна. Поэтому у мужчин с самого раннего периода развития общества тяготение к тонкой талии было сформировано желанием иметь собственное потомство. Оно сохранилось до сего времени. Во всех культурах во все времена женщина с тонкой талией — признак эротической привлекательности. Однако мода могла делать определенные исключения. Так, в эпоху барокко тонкая талия была не видна из-за костюма. Большая грудь — символ женственности и повышенной сексуальной притягательности. В Испании девочкам из знатных родов привешивали на грудь свинцовые пластины для того, чтобы предотвратить развитие пышных форм, которые так часто ценятся сильным полом. А вот в аристократической семье это было признаком простонародности и вульгарности. Народное же стремление к большой груди связывают с возможностью иметь обильное материнское питание в первые месяцы жизни младенца. Между тем размер груди и объем материнского молока не связаны друг с другом. В системе патриархальных гендерных стереотипов красота связывается с девственностью. «Самое слово «дева» означает в точном переводе с отца языков, санскритского — святая, чистая, блистающая и уже в позднейшем смысле — непорочная».[256] Иногда отклонения от нормы также оказываются сексуально притягательными. Чары Елены заключались в том, что «глаза у нее разного цвета: один — темный, точно кора мокрой сосны, другой — влажно-серый, словно морской голыш после отлива.».[257]

Столь же значимы в истории культуры проявления привлекательности мужской сексуальности. На территории Центральной Азии во время раскопок повсеместно встречаются небольшие каменные изделия в форме мужских гениталий, которые, как правило, украшались скульптуркой в виде головы барана. В Монголии в каменном веке изображение фаллоса имело отношение к культу плодородия. В статуэтке «Сэргэ» Зандана Дугарова образ напоминает женский торс, но верхняя часть тела напоминает фаллос. Скульптура соединяет в себя два начала — мужское и женское. Головка фаллоса стилизована как женская грудь, а его основание — напоминает женские бедра и чресла. Здесь явно видно сближение мужского и женского начала, которые формируют гармонию жизни.

Все же следует признать, что фаллические изображения мы встречаем везде и всегда во всех культурах мира. В индуизме сами великие Вишну и Кришна признавали, что уступают в могуществе гигантскому фаллосу, знаку бога Шивы. Фаллоцентризм — один из признаков патриархального общества. Борода у мужчины — символический пенис в народном сознании во многих культурах, в особенности — в русской сказке. В русских сказках фаллос символизирует все тело, совершающее великие деяния. Поэтому Петр, сбривая бороды, нарушал гендерные нормативы. Следует отметить, что в русской сказке отсутствует однополая любовь. Однако английский поэт Джордж Тэрбервилл, «посетивший Москву в составе дипломатической миссии в 1568 г., был поражен открытой гомосексуальностью русских крестьян сильнее, чем казнями Ивана Грозного».[258]

Художественная репрезентация мужской красоты, в первую очередь тела, имеет свою историю. В Древней Греции и Риме мужское тело изображалось чаще, чем женское. Впрочем, не оно было источником сексуальной притягательности. Если верить Валерию Хазину, притягательным был голос. Он пишет об Одиссее: «Если верить кривотолкам, наш отец сильно хромал и не отличался ростом, левое плечо у него было ниже правого, нос — кривой, шея — короткая, ум — изворотлив, а речь извилиста, как дороги Итаки. В толпе воинов на нем не остановился бы ни один женский взгляд, даже самый нетребовательный или уставший. И все же четверо жриц…, желанных любому из смертных,… как будто ждали его еще до того, как увидели, и, кажется, гораздо сильнее ждали после. Отчего это, Телемах?… Знаешь, что мне ответила на это мать, жрица луны, царица Кирка? «Голос, мой мальчик, — сказала она, — думаю, голос».[259] Объяснения этому могут быть разные. Вот как объясняет этот феномен Николай Климонтович: «с мужской точки зрения дамы должны любить баритонов — они мачо, мужественны; но женщинам всегда ближе более женственная субстанция теноров, от которых они подчас впадают в эротическую истерику… все дело в том, что женщины занимаются магией, мужчина — верой; магия — это женское требование к Богу, тогда как молитва — мужская просьба к нему. Так вот, баритоны молятся, теноры — ворожат…».[260]

В то же время именно фаллические признаки — это проявление мужественности. Не случайно Ролан Барт пишет, что проявление женскости, в отличие от мужественности — «кусаться в драке, вместо того, чтобы воспользоваться фаллическим кулаком, — это, несомненно, коннотатор женскости».[261] Для понимания сексуальности Ролан Барт вводит понятие блазон. «Суть блазона состоит в том, чтобы приписать некоему субъекту (красоте) известное число анатомических атрибутов: она была прекрасна — руки, шея, брови, нос, ресницы и т. п., так что субъектом оказывается прилагательное. А предикатом — существительное. То же и в стриптизе: акт обнажения предицируется с помощью серии атрибутов (ноги, руки, грудь и т. д.). Как стриптиз, так и блазон заставляют вспомнить об участи фразы (оба построены наподобие фраз), заключающейся (на это обрекают фразу ее структура) в том, что фразе не дано стать нераздельной: ее смыслы способны рассыпаться, но не могут собраться в единое целое…».[262] Утрата же сексуальности — по Барту — афанисис.[263]

Но в конечном итоге для мужчины знаком сексуальности являются деньги. У них это наиболее эротичная приманка для женщины. Понятно, что такое утверждение преувеличено и не всегда проявляется в полной мере, однако в целом, в большинстве случаев оказывается именно так, особенно в наше время. Устойчивость таких гендерных стереотипов подтвердилась социологическим опросом в молодежной среде в Санкт-Петербурге в 1992–1996 годах: значимость внешней привлекательности женщины и социальной состоятельности мужчины: «Подтвердилась свойственная мужчинам ориентированность на внешнюю привлекательность женщины, равно как и значимость для женщины фактора социальной состоятельности мужчины, его способности взять на себя ответственность за создание необходимых условий для благоустройства совместной жизни».[264]

Таким образом, если в эпоху средневековья нагое тело табуировалось, то Возрождение снова открывает красоту тела, как мужского, так и женского. Классицизм подчеркивает героическое начало тела мужчины, романтизм показывает его не только красивым, но и нежным и чувствительным. Реализм и натурализм конца XIX — начала XX вв. показывают уже обычных мужчин, в первой трети XX века подчеркивается мускулистая маскулинность («фашистское тело»). Современное искусство создает деконструкцию этих образов, появляется «гомосексуальное тело». Все чаще мужское тело выставляется в качестве эротического объекта. Широко используются фаллические символы — бутылка шампанского между ног, бананы, огурец. Особенно это характерно для образов актеров Арнольда Шварценеггера, Сталлоне, Клода Вандама, где идеал мужской красоты отождествляет маскулинность с мускулистостью.[265] Такое традиционное понимание «мужественности» совпадает со значением и репрезентацией маскулинности в культуре и предназначением мужчины.[266]

Диморфизм строения человека в сексуальном аспекте довольно интересно интерпретирован Георгием Гачевым: В Индии эротика — «не просто клубничка, но — Эрос, космическая стихия воссоединения и разделения».[267] Девушка, женщина символизируется луной. Ее «высокая грудь (как горы Гималаев), широкие бедра и талия, столь тонкая, что сильное душевное волнение может ее переломить». Такая фигура, напоминающая песочные часы, воспринимается, как «поддерживающая равновесие вселенной, как и молитвы брахманов».[268] И косметика здесь — «установление братства, всесимпатии и взаимопонимания», отчего «косметика — как молитва Брахману».[269] Вот почему «Кама-сутра», для европейского читателя — книга греховная, посвященная сексу и страсти, явлениям скрытным и запретным, написана брахманом Ватсьяяной, а любовь понимается как брак, в котором совершается космическое дело. Это видение сексуальности не вполне обычно, но многое становится более осмысленным в таком аспекте, выразительным именно с точки зрения семиотики.

«Человек совокупляется с бытием в двух ипостасях: мужской и женской, и бытие совокупляется с человеком чрез свои представительские половины — полы. Мужчина и женщина взаимно дополнительны: в зоне груди у женщины выпуклость, она — фаллична, мир прободающа, а у мужчины — плоскость, впадина, влагалище; в зоне же чресел — обратное. Мужчина и женщина очертаниями образуют волну: где у одного гребень, у другой — дол, где у одной холмы, — у другого равнины».[270]

Как считает Г. Гачев, в России мужское и женское нечетко оформлены и разграничены: «мужик здесь часто — баба, а женщина отличается мужеством, коня на скаку остановит… Нет в России такого жесткого различения функций мужчины и женщины, как в странах юга. Ну что ж — и это с углом склонения солнца и стран света сопряжено: чем ближе к югу, к экватору, тем больше по расстоянию параллель, тем резче распределены восток и запад (а они — основа мужского: восток-восход, восстание, и женского: запад-падение-лежание-ложе-лоно».[271]

Сам секс по-разному воспринимается в разных странах. «В России это — дело темное, ночное, избяное-запечное, редкое и бессловесное, в системе христианства лишь двумя словами, и обоими на «б», обозначенное: «брак» и «блуд». Летние ночи для этого здесь слишком коротки, а зимние — слишком холодны …. В Индии ж ночи на это благосклонны: и длинны, и теплы, и недаром почтенные полсуток собой занимают, не ютятся стыдливо на сиротском положении в белых (светом укоряющих ночах или, зимним морозом преследуемые, изгнаны из пространства в избу».[272] Ритуальный индусский орнамент представляет собой символическое изображение фаллоса или матки. И западным людям, в воспитании которых явно ощущаются элементы средневекового представления о грехе, сложно усвоить, что для верующего индуса они священны. Так как в Индии женщин сравнительно с мужчинами меньше, там законы чрезвычайно уважительны к женщине. По сравнению с Европой, где мужчины часто гибнут — и в мирное время — на стройках, в шахтах и т. п., и в войнах, проблемы сексуальности здесь получают отличное от Европы проявление. Возможно, именно поэтому в «Индии нет противопоставляющего различения духовной и телесной любви». Г. Гачев пишет: «Лилия и в Европе символ — только более сухой, духовной любви, и обратима к Деве Марии, тогда как одноплановый лилии лотос — образ и влагалища, и позы мудрости (асана лотоса = падмасана, поза Будды)…».[273] Объяснить это можно многими причинами. И тем, что женщин меньше мужчин, и особенностями климата, и спецификой религиозных воззрений. Поэтому отношение к женщине несколько иное, чем в Европе. «В Индии женское начало не столь жестко, оно мягче, его наполнение — вода-воздух (и земля, конечно, но не так всепоглощающе, как в Европе). Она сочнее, воспаряюща мужчину и в телесном соитии, а не только в духовно-платоническом, куртуазном, отвлеченном от телесности культе Прекрасной дамы. Если соитие в Европе и христианстве всегда — падение, притяжение низа, то в индуистских мировоззрениях именно телесный Эрос тоже воспряющ (страстный жар бхактов, тантризм). Недаром и книгу о наслаждении «Кама-сутру» написал брахман Ватсья-яна. В «Кама-сутре» в позах любви женщина многажды допускается располагаться превыше мужчины. Женское здесь обволакивает со всех сторон, тогда как в Европе женщина затягивает в бездну низа, прорву, могилу земли, и любовь здесь — сильна, как смерть».[274] Однако и здесь считается, что женщина, приобщившись к духу, высушивается, перестает быть женщиной. Поэтому она не посвящается в философию и религиозные таинства.

В народной культуре сексуальность также имеет свои особые знаковые формы воплощения. Например, эротическая символика еды отчетливо прослеживается в русской традиции. Совместная еда жениха и невесты в свадебном обряде знаменует собой их вступление в интимную связь. Во время свадьбы молодым (Пинежский уезд, Архангельская губерния) подносили кашу, которую невеста ела, накрывшись платком, «как бы стыдясь есть на виду»: «в каше, подаваемой в чашке молодым, делается на середине ложкою некоторое углубление, полное налитого масла, из него и берет кашу молодой, сам ест и молодой подносит».[275]

В крестьянских домах Вологодской и Ярославской областей зооморфный мотив ласки связан с женской эротической символикой.[276] Если девушка упрямилась выходить замуж, ее показывали жениху голой, вынуждая таким образом выйти за нежеланного человека.[277]

И все же физическая красота самый главный признак сексуальности. Значение красоты в Индии, например, настолько велико, что самого красивого человека выбирали царем, а относительно всякого новорожденного выносят решение, достоин ли он жить или нет на основании его красоты. Комментарий Гачева: «Рассказ очень эллинизирован: сильное государство предполагает, типа Спарты, берущее на себя бытийственное право жизни и смерти, — тогда как в Индии в принципе жизнь священна. Однако все равно важно: в Спарте и Риме решали вопрос о жизни ребенка на основе его физической ценности…, а в Индии — на основании красоты: как выглядит в пространстве».[278]

Красота в русских сказках именно сексуально притягательна. Однако понимание ее не совпадает с современными стандартами. Красивая — толстая, дородная (добрая). Наоборот — некрасивая — злая, худая. Напротив, северянка, «особенно в России, славится как плоскогрудая чахоточная дева, у которой взамен выпуклостей внешних — внутренний огонь, ее пожирающий…. И даже у полногрудых баб русских грудь рыхла, неупруга, вяла, обвислость=мать-сыра земля: не огненна она, но водяниста, каша, так что ей ложка — «бюстхальтер» (букв. «держатель бюста») — нужна».[279]

Точно так же блондинки оказываются предпочтительнее брюнеток.

Но и для мужчин, и для женщин — самый главный атрибут личности — голова: «тело одето, убрано от контактов с бытием и, значит, ему невидимо: человек — лишь голова, а остальное закрыто барьером, заслоном для лучей бытия, и в бытии лишь головы ходят и летят… И казнь в России оттого — через отсечение головы, ибо она одна значение имеет: всего же остального для бытия и так нет. Отсюда и живопись в России наиболее портретна, и лицо — зеркало души».[280] На юге же, где человеческое тело обласкано солнцем, все части тела, «и с голенями, и с бедрами, и с ягодицами, и с грудями»[281] чтятся и развиваются гимнастикой. «Потому искусство там не портрет, но скульптура (Эллада, Индия), а «я» человека должно именоваться не по лицу — «личность», но скорее по фигуре…».[282] И то, что считается срамным, скрытым, на юге открыто. «В Индии статуей стоит фалл Шивы (лингам), в исламе — обелиски-минареты — тоже фалы, но икон нет, и лицо не изображается: прячется под чадру у женщины, как на севере срамные части; здесь же, напротив, эти срамные части лица с носами-фаллами, губами-влагалищами развешиваются в иконах по стенам храма иль портретами разносятся во время праздничных шествий и демонстраций; здесь демонстрируют и показывают именно лица: рядов к трибунам, трибун к рядам, а к врагу встают лицом к лицу (тогда как на юге — грудь ко груди, нога к ноге). И основное общение — застольная беседа на уровне лиц (остальная часть тела срезана столом и уведена в небытие, где собаки, кошки и нога жмет и рука на бедро — но самое прекрасное, когда это низовое движение волной дойдет до лица и вспыхнет румянцем иль на мочках ушей, иль в робком шепоте «не надо», но красноречивом подсказе глаз — «продолжай» — и т. д.»[283]

В первые годы советской власти у нас в стране революционные преобразования коснулись и сексуальной стороны жизни. Достаточно красноречив, например декрет Владимирского Совета об объявлении женщин с 18 до 32 лет государственной собственностью с последующим распределением. Или мандат в Екатеринодаре, который выдавали в 1918 году особо отличившимся красноармейцам, в котором указывалось следующее: «Предъявителю сего предоставляется право социализировать в городе Екатеринодаре 10 душ девиц в возрасте от 16 до 20 лет, на кого укажет товарищ»[284]. Понятно, что такая привлекательная для многих «свобода» имела своих приверженцев как в больших городах, так и в глухой провинции. Например, в городе Шуе, достаточно маленьком, 60 % комсомольцев имели параллельно двух-трех интимных партнеров.[285]

Несмотря на эти отклонения, в 20-е гг. Россия была одной из самых прогрессивных стран в вопросах семьи, деторождения и социального положения женщины. Отсюда представление о проблемах сексуальности проявлялось в ряде аберраций от традиционного осмысления этих вопросов. Если патриархальный быт отрывал женщину от общественной жизни, если традиционно она была замкнута в узкие рамки домашнего хозяйства, по сути делая ее его рабыней, то в советское время она стала возвращаться в активную социальную жизнь. Однако на деле оказывалось, что одна из сторон такой деятельности ущемлялась — то ли дома она не могла достаточно уделять внимание быту и детям, то ли ущербной оказывалась ее работа. Как писал Ф. Энгельс, «Современная индивидуальная семья основана на явном или замаскированном домашнем рабстве женщины, а современное общество — это масса, состоящая сплошь из индивидуальных семей, как бы его молекул».[286] При этом человеческое тело рассматривалось лишь как пригодная для труда машина. Механика движений облекалась в научную форму и преподносилась в качестве нового для России типа труда.

Считалось необходимым воспитать человека труда, чтобы научить его работать с максимальной пользой без излишних энергетических затрат. Рассмотрение человека по аналогии с машиной — не редкий пример в литературе того времени. Даже творческий труд приравнивался к механическому труду. Безусловно, в творчестве присутствует вдохновение. Но оно приходит, когда в голове «накопилось необходимое количество нужного для построения материала».[287] Поэтому талант, гений — это феномен воли и упорного труда в первую очередь, а не слияние каких-то хромосом.

Особенно эти взгляды стали распространяться в начале 30-х гг. с легкой руки РАППА.

Соответственно продумывался облик этого «нового человека». В одежде должно было отразиться содержание, а не наследие буржуазии — мода. Была выработана новая форма одежды — прозодежда, унифицированная и приспособленная к определенной специальности. «Я считаю, что некрасиво, если человек носит кольца, браслеты, золотые зубы, по-моему, это должно возбуждать эстетическое возмущение».[288] Новая одежда не выпускалась. Люди вынуждены были донашивать старые платья. Символом этого времени стала кожаная куртка («кожанка») — знак приобщения к новой власти, пролетарской культуре, высокий социальный статус ее носителя «Надеть кожанку для многих из них означало зафиксировать факт изменения своей социальной принадлежности».[289] Правда, с середины 20-х годов кожанка потеряла свою актуальность.

В первые годы советской власти половое влечение стало рассматриваться как ненормальное явление, не свойственное человеку будущего. Нарком здравоохранения Н. Семашко объяснял половое влечение гормонами, вырабатываемыми специальными железами. Так как это всего лишь физиологическая необходимость, надо с этим явлением бороться. Например, разряд энергии, выпускаемой гормонами, не обязательно реализовывать в половой сфере. Эта энергия, например, может использоваться на борьбу за освобождение или ударной работе. Он писал о том, что «… вся цель полового воспитания сводится к тому, чтобы энергию, вырабатываемую половыми железами, употребить на полезную цель, а не только на половую страсть и похоть».[290] Такому выводу негативной энергии может служить физическая культура. «Половой вопрос — больной вопрос. Физкультура поможет нам его разрешить».[291] Другой ученый того времени считал, что половые отношения в животном царстве отличаются от человеческих. Регулятором в них является природа. Половое чувство связано с функцией продолжения рода. И это нормально не только для животного, но и человека: «Человек в течение долгого исторического периода … подобно всем остальным животным, сходился только раз в год».[292] Свидетельством тому, считает автор, является празднование дня Ивана Купалы, когда оказывались доступными свободные отношения между полами. И только с проявлением товарных отношений женщина становится рабой, ее статус низводится до уровня товара. Наиболее полярными в то время были две точки зрения. Свободные отношения пропагандировала Александра Коллонтай, минимализм в межполовых отношениях провозглашали М. Лядов, А. Залкинд. Во время революции, считает Коллонтай «крылатый Эрос» заменился «Эросом бескрылым», примитивным биологическим инстинктом, не подкрепленным душевно-духовными чувствами.[293] Напротив, А. Залкинд считает, что половая жизнь потеряла свою ритмику. Этому способствовал эксплуататорский строй. А поэтому необходимо, чтобы «коллектив радостнее, сильнее привлекал к себе, чем любовный партнер».[294] Важнее не половые переживания, а классовые инстинкты. «Ненужных половых влечений истинный гражданин пролетарской революции не должен иметь… Половое влечение к классово-враждебному, морально-противному, бесчестному объекту является таким же извращением, как и половое влечение человека к крокодилу, к орангутангу».[295] Высмеивая такую позицию, А. Платонов создал замечательную повесть «Антисексус», где рабочий в рабочее время мог удовлетворить свою половую страсть с помощью специального прибора, устанавливаемого на производстве. О благотворности этого механизма пишут представители великого прошлого — писатели, ученые, актеры — Диккенс, Фрейд, Чаплин и др. Верно пишет об этом периоде Э. Найман: «Для партии и комсомола сексуальность была как средством, так и целью контроля».[296] Однако коммунальная квартира как раз рождала снижение внимания к сексуальной стороне восприятия своих соседей. Интересно наблюдение И. Утехина о том, что выросшие в одной коммунальной квартире люди никогда не вступают в брак: «Для людей одного поколения очевидно проявляется эффект снижения взаимной сексуальной привлекательности друг друга… Если и случаются романы между сверстниками-соседями, то это соседи из других квартир либо недавно переехавшие в квартиру».[297] Об этом же свидетельствуют наблюдения над людьми, выросшими в кибуце.[298] Мильфорд Спиро тоже заметил, что родившиеся в кибуце выбирали себе пару вне его (он это объяснял так: эндогамный брак представлялся им инцестом).[299] Мне кажется, что снижается сексуальная привлекательность, когда видишь человека постоянно.

Постепенно происходили изменения. Все они получили зримое воплощение в искусстве и отразились на выставке «Советская Венера», которая открылась в ноябре 2007 года в Государственном Русском музее. Как верно пишет А. Д. Боровский в статье «Венера советская» в каталоге к этой выставке, понятию Венера к началу XX века в отечественной культуре «сопутствовали два типа коннотаций. Первый — традиционный, классицизирующий, мифологичный, соответствующий тем представлениям о высоком и возвышенном, которые подпитывались классическим гимназическим образованием и Академией художеств, продолжавшей, несмотря на вызовы времени, оперировать античной образностью. … Второй тип коннотаций был связан с разрушением описанной выше нормы».[300] С одной стороны, женщина стала носительницей зла, с другой — машиной для трудовых подвигов во имя прекрасного будущего страны.

Симона де Бовуар одной из первых показала влияние социальных структур на становление женщины, формирование женского пола в его исторической динамике. Исследования К. Леви-Строса с использованием бинарных оппозиций по отношению к мифу выявили в том числе оппозицию мужское — женское. К. Хорни написала об интеллектуальном соперничестве женщин и мужчин.[301] Символом женской интуиции в сказках и мифах является нить, которая ведет верным путем и приводит к разгадке тайны. Печь — символ материнского лона. Для мужчины символом становится мост — как мужская функция проводника появления на свет. О. М. Фрейденберг показала, что цветок как бытовой атрибут женщины связан с тем, что она существо хтоническое.[302]

З. Фрейд постулировал психологическую бисексуальность человека и указал на несостоятельность попыток уравнять активное с женским, а пассивное с мужским, и на социальную обусловленность подавления агрессии женщиной.[303] Он писал: «Мужская половая активность движется, отыскивает женскую, а последняя, яйцо, неподвижно, пассивно ждет. Это поведение элементарных половых организмов — образец поведения половых партнеров при половых сношениях».[304] На самом деле это не совсем так. Вот почему, например, Г. Гачев пишет об активном женском начале: «Женщина несет и разрезает бытие полной грудью своей, приковывая взгляды — лучи (как солнце), что глядят-гладят ее, ласкают миловзорами; рассекая материю мира, она, как огниво, высекает искры желания, воспламеняет страсть (огонь); помавая, походя, образует ветры благоуханий, а в танце — вихри».[305] И совсем опровергая суждение Фрейда о пассивности женщины: «Первично хочет в Индии женщина, водо-земля. Вожделение мужского начала — огневоздуха — вторично, производно».[306]

«В первые десятилетия XX века сексуальность выходит из-под покрова романтической страсти. Кафка одним из первых (разумеется, с Джойсом) открыл ее в своих романах. Он обнародовал сексуальность не как арену для игр, рассчитанных на узкий круг распутников (на манер XVIII века), а как обыденную и неотъемлемую реальность жизни каждого человека. Кафка обнажает экзистенциальные аспекты сексуальности: сексуальность в противодействии любви; чуждость другого как условие, как требование сексуальности; двусмысленность сексуальности: ее волнующие и одновременно отталкивающие стороны; ее чудовищную незначительность, которая ни в коей мере не ослабляет ее пугающую власть, и т. д.[307]

Многие мыслители постмодернизма рассматривают телесность как основание жизни, тело осознается как истинная онтология. Ж. Бодрийяр объяснял процесс массовизации сознания регуляцией его способом производства и обращения тел. Он считал, что символика тела, присущая первобытной культуре вновь актуализируется в наше время и становится востребованной. Именно объективированные особенности человеческого тела диктуют дизайнерам и архитекторам создание определенных вещей и зданий, продиктованных этими особенностями. Наиболее ярко это проявляется в современной рекламе, где воплощениями телесности выступают порносимуляция, культ и демонстрация здоровья. В рекламе мы видим образы полураздетых привлекательных молодых женщин и мужчин, предлагающих разного рода товары массового потребления. «У тела, с которым мы себя соотносим, нет иной реальности, кроме сексуальной и производственной модели», — писал Ж. Бодрийяр. При этом для привлечения привлекательности рекламы значительно чаще используется образ женщины. «Пол женщины как нельзя лучше воплощает эту утопию сексуальной непрерывности и готовности. Потому-то все в этом обществе феминизируется, сексуализируется на женский лад: товары, блага, услуги, отношения самого разного рода…».[308] Связано это с тем, что женское тело отождествляется с сексуальностью и плодовитостью. Эти характерные особенности восприятия женского тела проникают и в сферы политики, экономики и социальных отношений, о чем интересно пишет О. Туркина.[309] Почему реклама использует сексуальную систему знаков? Да потому, что они вызывают наиболее интенсивную отдачу, ибо язык тела общепонятен и интенсивен. Все масс-медиа сегодня включили весь алфавит сексуального в амплитуду своей активности. «Все средства массовой информации, независимо от уровня их извращенности и утонченности, внушают аудитории мысль, что сексуальные аппетиты и сексуальная привлекательность (бросающегося в глаза рыночного свойства) необходимы, чтобы жить полной жизнью, достичь славы и счастья. Хитроумно составленные, воздействующие на воображение рекламные объявления, обыгрывающие и эксплуатирующие жажду исполнения «беззаконных» фантазий и желаний, навязывают потребителю, по сути дела, псевдонормативную сексуальность, якобы присущую тем, кому жизнь сулит успех».[310] Однако реклама, как правило, конструируя коммерческие коды женской красоты, формирует в большинстве женщин негативные последствия, ибо обращают в первую очередь внимание на молодых, тем самым отсекая огромную армию зрелых, и в то же время даже молодых, но не соответствующих по своим параметрам рекламируемым нормам. Культ эротичного молодого полуобнаженного женского тела (символа желания и вечной жизни) доминирует в рекламе. Такая идеализация в конечном итоге формирует базовые концепты. Кайя Сильвер в книге «Преддверие видимого мира» пытается прояснить, «как гендер, раса, сексуальные предпочтения и другие культурно сконструированные измерения нашей идентичности вступают в игру на уровне телесного «Я».[311] Она показывает, что принятый в данной культуре идеализированный образ женщины начинает казаться намного более ценным, чем другие объекты, неизмеримо превосходящие их. Таким образом, «в то время как субъект сам устанавливает данный объект в качестве идеального, он (она) оказывается полностью подчиненным этому объекту, пленяясь его завораживающим великолепием».[312] Тело-объект в рекламе ли, в рекламной фотографии не существует без внешнего субъекта-наблюдателя. Этот вуайеризм диктует то, что демонстрируемый нагой объект не имеет ничего общего с реальной наготой. Обычная, «пористая, испещренная мелкими отверстиями кожа … отрицается ради второй кожи, в которой нет ни пор, ни выделений, которая не бывает ни горячей ни холодной (она «свежая». «теплая»), которая обходится без зернисто-шероховатой структуры («нежная», «бархатистая»), без внутренней толщи («прозрачность легкого загара»), а главное, без отверстий («гладкая»). Она функционирует как оболочка из целлофана. Обозначаемая нагота ничего не скрывает за сетью знаков, из которых она соткана, — и, главное, за нею не скрывается тело: ни тело эрогенное, ни тело раздираемое; она формально преодолевает все это, образуя симулякр умиротворенного тела — чисто функциональное уравнение без неизвестных».[313] На рекламных фотографиях поверхность тела всегда закамуфлирована, покрыта специальными пудрами, которые придают ей визуальную гладкость и глянец. Правда, в настоящее время из-за стимулированного неудовольствия своим внешним обликом при сравнении с такого рода рекламой мы видим в больших городах рекламные изображения отнюдь не идеальных женщин. Как правило, именно женское тело стало телом рекламы. Но мужчины также получают отражение в рекламе, используя их сексуальный ресурс для извлечения политических и экономических дивидендов. Образ мужчины в рекламе — это образ собственника — все жесты от себя, он всегда стоит с рядом сидящей женщиной, берет ее под руку, обнимает за плечи. «Эротизация может быть использована как защита против детских переживаний, вызвавших потрясение. За многими формами импульсивной и отклоняющейся сексуальности практики мы обнаруживаем общую тему: детская травма становится терпимой, если превратить ее в эротическую игру».[314]

Многие художественные произведения имеют глубокое осмысление проблем сексуальности личности. Вот как описывает произведение Льюиса Кэрролла — знаменитую «Алису в стране чудес» — блестящий канадский прозаик Маргарет Этвуд, именно с позиций сексуальности анализируя в романе «Лакомый кусочек» этот сюжет. О нем рассуждает герой ее романа — аспирант Фиш: «Разумеется, каждый знает, что «Алиса» — книга о сексуальном кризисе личности, но это — пройденный этап, об этом уже многое сказано, и мне хочется затронуть более глубокие пласты. Что мы увидим, если внимательно присмотримся к этому сочинению? Маленькая девочка спускается в кроличью нору — нору, наводящую на интересные ассоциации, — и, как бы возвращаясь к эмбриональному состоянию, пытается найти себя… <> найти себя как женщину. Это все понятно, тут вырисовываются схемы. Ей демонстрируют одну за другой различные сексуальные роли, но она как будто не в состоянии принять ни одну из них: у нее полное торможение. Она отвергает материнство, когда младенец, которого она (следующая страница) нянчит, превращается в поросенка; она негативно реагирует на роль Королевы, то есть роль доминирующей женщины, чей вопль «отрубить ему голову!» есть не что иное, как призыв к кастрации. А когда Герцогиня подъезжает к ней со своими искусно замаскированными лесбийскими пассами, иногда так и хочется спросить: а может, Льюис все это сознавал? Так или иначе, на пассы Герцогини Алиса тоже не реагирует. И сразу после этой сцены — помните? — она разговаривает с Черепахой, закованной в свой панцирь и полной жалости к самой себе, — типичный предподростковый типаж! А потом идут наиболее прозрачные сцены, да, наиболее прозрачные, когда у Алисы удлиняется шея и ее обвиняют в том, что она змея, которая губит яйца — помните? — ведь это разрушительная роль Фаллоса, и она с возмущением отвергает эту роль. А ее негативная реакция на гусеницу с задатками диктатора — Гусеницу шести дюймов росту, с важным видом восседающую на шляпке идеально круглого гриба, символизирующего женское начало и обладающего способностью увеличивать и уменьшать рост человека — что я считаю особенно интересной подробностью. И, разумеется, мы сталкиваемся здесь с навязчивой идеей времени, с безумием явно циклического, а не линейного характера. Таким образом, Алиса примеряет несколько обличий, но отказывается сделать окончательный выбор и к концу книги так и не достигает того, что можно было назвать зрелостью».[315]

В современной культуре повышенный интерес к телу наиболее ярко, помимо рекламы, проявился вниманием к моде. Самым любимым массовым зрелищем стал театр моды. «В знаках моды нет больше никакой внутренней детерминированности, и потому они обретают свободу бесконечных подтасовок и перестановок».[316] Вот почему некоторые каналы ТВ демонстрируют 24 часа в сутки модные модели одежды. Р. Барт в книге «Система моды» анализирует довольно глубоко проблему существования горы немодных вещей. При этом, как замечает Ж. Бодрийяр, «все бесполо, но все сексуализировано». Сексуальность пронизывают все элементы культуры. Постмодернистская концепция тела рассматривает его как текст, носящий множество знаков. Так, например, «фаллос выступает как всеобщий эквивалент сексуальности, а сексуальность как всеобщий эквивалент символических возможностей обмена», когда сексуальность редуцируется из означающего в означаемое».[317] Женское тело, в отличие от мужского, не имеющего столь огромного количества символических знаков, рассматривается им как текст, пронизанный либидозными и мифологическим смыслами, когда природные округлости приближаются к образу фаллоса, а различные ограничения — резинки от чулок, бусы, кольца — как образы ограничения, т. е. символической кастрации. Это «фаллическое поклонение (эротическое возвышение)» по Бодрийяру проявляется в теле в самых разнообразных формах. В качестве примера Бодрийяр приводит накрашенные губы, которые «не говорят, не едят, их не целуют, они объективированы как драгоценность».[318] Мощную эротическую значимость накрашенным губам, считает Бодрийяр, дает «вовсе не подчеркнутость рта как эрогенного отверстия в теле, а, напротив, их сомкнутость — помада служит своеобразным фаллическим признаком, который помечает губы и задает их как фаллическую меновую стоимость; эти выпяченные, сексуально набухшие губы образуют как бы женскую эрекцию, мужской образ, которым улавливается мужское желание».[319] Такой взгляд может быть распространен на любую часть или детали тела, но главным объектом становится тело женщины в целом.

Следует все же представлять, что традиционными образами «женственности» в культуре были образы матери, сексуальной женственности, амазонки. Материнство выявляет роль женщины в процессе воспроизводства потомства, сексуальность определяет момент наслаждения для мужчины, (но также как и воительница, женская сексуальность традиционно относится к асоциальным образам).

В XX веке происходит трансформация образов женщин. Появляются «женщины-вамп», «стервы», «шлюхи», способствовавшие изменению представлений о женской сексуальности. В это же время появляется образ «женщины-эмансипе». Мужские роли также претерпели изменения. «Воин», «рыцарь», «промышленник» — в современной культуре сменяются «гангстером», «отступником». Мужская сексуальность воплощается в образах «ловеласа», «Дон-Жуана». В образах «мачо», «жиголо», получивших распространение в XX веке, проявляются современные представления о сексуальности. В современном романе Камиллы Лоранс «В этих руках» предстает образ мужчины, сексуально привлекающий женщину. Она пишет о героине романа, описывающей мужчин ее жизни: «Поначалу в мужчине ей важны не столько его индивидуальность, сколько его присутствие вообще; это всеобъемлющая реальность. В которой убеждаешься с одного взгляда, и на сердце сразу становится спокойно: мужчины есть».[320] Она подчеркивает, что для женщины в мужчине важнее всего магическая фраза: «Иди в мои объятия». Красота мужчины отождествляется со спортивностью. Вот почему ей приходит в голову парадоксальная мысль: «Христос был красивым мужчиной, Который страдал и принес себя в жертву для нас…Иисус в полной мере обладал всеми признаками мужчины: мускулами, бородой, силой и смелостью, — вплоть до мужского полового органа, который бывает стыдливо закрыт тканью на тех изображениях, где Он уже не новорожденный младенец. Это мужчина, сын мужчины, Сын человеческий. Но Он жил без женщины, без желания к женщине, сразу видно, что Он не обнимет вас своими руками, никогда — ни до, ни после моления… Невозможно, чтобы на этой груди, в этих руках было хорошо…».[321] Для нее мужчина — дедушка, отец, брат, муж, любовник. К мужчинам относятся также незнакомец, сын, врач, гинеколог, психиатр, актер. Не обойдены молчанием прохожий, забытый мужчина, путешественник, ученик, читатель, издатель. Это — сильный пол. «Она занята поисками того, что делает из них мужчин, но пока вращается вокруг одной аксиомы: мужчины либо делают то, чего не сделает ни одна женщина, либо делают это иначе, чем женщины. Но она расстроена, что ей никак не удается выйти за рамки общего места: присущей им склонности к насилию, грубой манеры держаться в обществе, стремления властвовать, — в то же время это сочетается с тем, что ложно кажется абсолютно противоположным: детством, нежным, запоздавшим, бескрайним, в котором, быть может, и кроются корни их дикости».[322] Знаковость мужской сексуальности писательница видит в другом. Она пишет: «Мне нравятся мужчины, которые борются с помощью своих тел против мирового распада, замедляют процесс небытия, мне нравится, когда мужчины доводят физическое усилие до точки разрыва — но разрыва не происходит, тело противостоит, они остаются в живых. Таковы актеры, оперные певцы, профессиональные спортсмены — меня волнуют их безумные гонки, рост популярности, боль, насилие, мастерство, несчастья; я восхищаюсь этими телами, натянутыми как струны нервами, подвигами, рекордами, к которым они устремляются в смехотворном одиночестве возвышенных мечтаний: достичь того, чего никто никогда не сможет сделать — не умирать, держать на поднятых руках тяжесть мира. Быть богами».[323] Во внешнем это, по мнению героини, претворяется в «физическом плане». Вот почему она пишет, что больше всего любит в мужчинах — «плечи, линию, идущую от шеи к плечам, руки, грудь, спину».[324] Завершает она эти размышления следующим выводом: «Физическое совершенство для меня не столько метафора сексуальной силы, как часто думают, сколько выражение триумфального отчаяния мужчин, броска, который им надо сделать, чтобы перестать быть смертными».[325]

Пронизывающая жизнь людей сексуальность становится главным стержнем книг Мишеля Уэльбека. Именно сексуальность становится той ареной, на основе которой развиваются все жизненные коллизии и ставятся основные проблемы человеческого существования. Так сексуальность становится знаком жизни вообще. Но она может быть основой глобальных трагических коллизий, часто вызванных космическими причинами, как таиландский тайфун. Но в основе их — антропогенная деятельность. «Возрождение полиморфной и нарциссической сексуальности перестает быть угрозой культуре и, более того, само направляет культурное строительство, если организм выступает не как инструмент отчужденного труда, но как субъект самореализации».[326]

Кризис представлений о традиционной феминности и маскулинности, тяготение к андрогинности во второй половине XX века определили тяготение к сочетанию качеств обоих полов в образах моды: «а ля гарсон» — 20-х, «женщина-воин» — 30-х, «деловая женщина» — 70-х, тяготение к гомосексуальности — в 90-х. К концу 90-х унисекс сдает свои позиции. Мода самым радикальным образом подчеркивает половые различия. Теперь нижнее белье, корсеты, корсажи, прозрачные ткани, рюши, оборки, воланы — все это подчеркивает половые различия. Нижнее белье демонстрируют без стеснения. Облегающие одежды, подчеркивающие выпуклости женского тела — ягодицы, брюки, подчеркивают новую женственность.

Есть у Хуана Миро маленькая статуэтка, названная «Женщина». Она демонстрировалась на выставке в Государственном Русском музее в 2005 году. Маленькая работа, но исполненная большого значения. Она представляет собой бронзовую прямоугольную пластину, высокой стороной вытянутую вверх. Края этого прямоугольника выгнуты полуовалами вперед, а в середине сделана дырка. Эта дырка напоминает средневековое обозначение вульвы. Таково было значение этого важного женского органа в те времена. Таковым оно осталось для многих и сегодня в сексуальном плане.

Примечания:

2

Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 374–411.

3

См. подробнее об этом: Вайнштейн О. Грамматика запаха //Иностранная литература. 2001. № 8.

21

Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 58.

22

См. об этом подробнее: Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика. Цит изд. С. 61–63.

23

О них см. Крейдлин. Невербальная семиотика. Цит изд. С. 335–373.

24

О языке русских жестов см.: Григорьева С. А., Григорьев Н. В., Крейдлин Г. Е. Словарь языка русских жестов. М.; Вена: 2001.

25

См. об этом: Гоздан Л. Бальзак в домашних туфлях //Бальзак в воспоминаниях современников. М., 1986.

26

См. об этом подробнее: Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика Цит. изд. С. 65–71.

27

См. об этом подробнее: Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика. Цит. изд. С.6.

28

Цивьян Ю. Проксемика: язык пространства //Наука и техника, № 8/9, 1988. С. 28–30.

29

Более подробно см.: Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 457–478.

30

Михайлович Я. Завтрак у «Цитаруса» //ИЛ, 2002, № 2. С. 133.

31

Шпенглер О. Закат Европы. Т. 2. Пер. с нем. //Культурология. XX век. Антология. М.: Юрист, 1995. С. 432–453. С. 432–433.

32

Данилова И. Е. Мир внутри и вне стен. Интерьер и пейзаж в европейской живописи XV–XX ее. М., 1999. С. 6.

212

См. об этом: Шенкао Г. Х. Имя как социокультурный феномен. М., 2000.

213

См. подробнее об этом: Крейдлин Г. Е. Невербальная семиотика: Язык тела и естественный язык. М., 2002.

214

Леви Примо. Человек ли это? М., 2001.

215

Леви Примо. Человек ли это? М., 2001.

216

Гофман И. Люди и мода. Новая теория моды и модного поведения. М, 1994. С. 21.

217

См. об этом: Музалевская Ю. Е. Явление молодежной моды стритстайл в контексте субкультурных движений (вторая половина XX — начало XXI веков) СПб., 2007.

218

Цит по: Затулий А. И. Костюм в контексте авангардистских течений: Учебное пособие. Комсомольск-на-Амуре: 2002.; см. также: Фомина А. Фенечка //Ровесник, 1999. — № 6 (444). С. 14.

219

См. об этом: Арефьева Т. Эра цветов в мировой моде //Забриски пойнт. М.:1993, № 1. С. 14.

220

См. об этом: Зиммель Г. Избранное. Т. 2. Созерцание жизни. М.: изд. Юрист, 1996. С, 26.

221

Данилов С. Г. Синергетика, кибернетика, диалектика. К осмыслению синергетической парадигмы. М., 2006.

222

См. подробнее об этом: Махлина С. Т. Семиотика культуры и искусства. Словарь-справочник в двух книгах. СПб., 2003. Кн. 2. С. 125–126.

223

Резников Л. О. Гносеологические проблемы семиотики. 1964. С. 9.

224

Матюшкин Ф. Ф. Журнал кругосветного плавания на шлюпке «Камчатка» //Шур Л. А. К берегам Нового света. М., 1971. С.136.

225

Kostromitinov P. S. Bemerkungen uber die Indianer in Ober-Kalifornia // Wrangell F. Statistische und ethnographische nachricten uber die Russischen Besitzungen an der Nordwestkuste von Amerika. St. petersburg, 1839. S. 83–86.

226

Литке Ф. П. Дневник, веденный во время кругосветного плавания на шлюпке «Камчатка» //Шур Л. А. К берегам Нового света. М., 1971. С. 154.

227

Kostromitinov P. S. Bemerkungen… S. 85.

228

Литке Ф. П. Дневник веденный во время кругосветного плавания на шлюпке «Камчатка» //Шур Л. А. К берегам Нового света. М., 1971. С. 160–161.

229

Langsdorff G. I. Bemerkungen auf einer Reife um die Welt den Jahren in 1803–1807. Frankfurt-am-Main, 1812. Bd. 2. S. 24. Tabl. XII.

230

Mahr A. G. The Visit of the «Rurik» to San Francisco in 1816 //Stanford University Publications. University Series.1932. Vol. 2 № 2. P. 327.

231

Mahr A. G. The Visit of the «Rurik» to San Francisco in 1816 //Stanford University Publications. University Series.1932. Vol. 2 № 2. P. 359.

232

Махлина С. Т. Семиотика культуры и искусства. Словарь-справочник. — СПб., 2003. Кн.1. С. 100–102.

233

Махлина С. Т. Семиотика культуры и искусства. Словарь-справочник. — СПб., 2003. Кн.1. С. 134–135.

234

Резников Л. О. Цит. изд. С. 250.

235

Langsdorff G. I. Vouages and travels in various parts of the World during the Years 1803–1807. L., 1813. P. 197.

236

Головнин В. М. Сочинения. М., 1949. С. 361.

237

Коцебу О. Е. Новое путешествие вокруг света в 1823–1826 гг. М., 1981. С.225.

238

Langsdorff G. I. Bemerkungen auf einer Reife um die Welt den Jahren in 1803–1807. Frankfurt-am-Main, 1812. Bd. 2.S. 27.

239

Langsdorff G. I. Voyages and travels in various parts of the Wordl during the Years 1803–1807. L., 1813. P. 166.

240

Головнин В. М. Сочинения. С. 360.

241

Хлебников К. Т. Записки о Калифорнии //Сын отечества. 1829. Т. 8. С. 466.

242

Махлина С. Т. Семиотика культуры и искусства. Словарь-справочник. Цит. изд., Кн.1. С. 248.

243

См., например: Ельски А. Татуировка. Минск. Met, 1997.; Косулин В. Д. Искусство татуировки. СПб.: Диамант, 1997.; Циликин Д. Хочется и колется /Человек чувствующий //Секретные материалы. 1999,16 ноября.

244

Zeichen auf der Haut. Geschichte der Tatowierung in Europa. Frankfurt- am Mein, 1979.

245

Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1998. С. 215.

246

Днепров В. Д. О фрейдистской психологии и реалистическом романе // Антология российского психоанализа. М. 1999. Т. 1. С. 794.

247

Бретон Ж. Ф. Повседневная жизнь Аравии счастливой времен царицы Савской: VIII век до н. э. — I в. н. э. М., 2003. С. 138.

248

Бретон Ж. Ф. Повседневная жизнь Аравии счастливой времен царицы Савской: VIII век до н. э. — I в. н. э. М., 2003. С. 177.

249

См.: Арабская поэзия средних веков. М., 1975. С.721, 724.

250

Памяти академика В. Розена //Сб. статей и материалов. М.; Л., 1974. С. 106.

251

Арабская поэзия средних веков. Цит. изд. С. 236, 34, 27, 39, 40, 169, 204, 240.

252

См.: Сюкияйнен Л. Р. Мусульманское право. Вопросы теории и практики. М., 1986. С.87.

253

Women in World Religions // ed. Arvind Sharama. Albany: State University of New York Press, 1987. P. 117.

254

Салим аль-Бахнасави. Статус женщины в исламе и мировых законодательствах. Баку, Б. и, 2002. С.99.

255

См. об этом: Женщина в культуре Востока. СПб., 1997.

256

Коринфский А. А. Народная Русь. Самара, 1995. С. 339.

257

Хазин В. Каталоги Телегона //Октябрь, 2003, № 8. С. 100.

258

Кон И. С. Сексуальная культура в России: клубничка на березке. М., 1997. С. 32.

259

Хазин В. Каталоги Телегона //Октябрь, 2003, № 8. С. 102.

260

Климантович Н. Мы, значит, армяне, а вы на гобое //Октябрь, 2003, № 8. С. 79.

261

Барт Ролан. S/Z М., 1994. С. 108.

262

Барт Ролан. S/Z М., 1994. С. 132.

263

Барт Ролан. S/Z М., 1994. С. 121.

264

Парыгин Б. Д. Социальная психология: Учебное пособие для студентов вузов по психологии. СПб., 2003. С. 360.

265

Кон И. С. 2002, www.neuro.net. ru

266

Кон И. С. История и теория «мужских исследований» /Гендерный калейдоскоп. М., 2002. С. 188–243.

267

Гачев Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 204.

268

Гачев Г. Д. Образы Индии Цит. изд. С. 205.

269

Гачев Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 207.

270

Гачев Г. Д. Образы Индии Цит. изд. С. 101.

271

Гачев. Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 99.

272

Гачев. Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 109.

273

Гачев. Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 38.

274

Гачев Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 29.

275

Ефименко П. С. Материалы по этнографии русского населения Архангельской губернии. М., 1877. Ч. 1. С. 79.

276

См. Славянская мифология. Энциклопедический словарь. А-Я. М., 2002. С. 276–277.

277

См.: Горький М. История деревни //Горький М. Собр. Соч.: В 30 тт. М., 1949–1955. Т. 27. С. 500–506.

278

Гачев Г. Д. Образы Индии Цит. изд. С. 63.

279

Гачев Г. Д. Образы Индии Цит. изд. С. 101.

280

Гачев Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 94.

281

Гачев Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 96.

282

Гачев Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 95.

283

Гачев Г. Д. Образы Индии, с. 96.

284

Щеглов Л. М. Энциклопедия секса, или 1001 ночь с доктором Щегловым. Научно-популярное издание. СПб., Алетейя, 2002. С. 23.

285

Щеглов Л. М. Энциклопедия секса, или 1001 ночь с доктором Щегловым. Научно-популярное издание. СПб., Алетейя, 2002. С. 23.

286

Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. В связи с исследованиями Льюиса Г. Моргана. М., 1982. С.83. стали обращать и на другие части тела.

287

Бессалько П., Калинин Ф. Проблемы пролетарской культуры. 1919. С. 29.

288

Сольц А. А. Коммунистическая этика //Каким должен быть коммунист. Старая и новая мораль /Сб. под ред. Ем. Ярославского. М., Л., 1925. С. 92.

289

Лебина Н. Б., Чистиков А. Н. Обыватель и реформы. Картины повседневной жизни горожан в годы нэпа и хрущевского десятилетия. СПб. 2003. С. 53.

290

Семашко Н. А. Пути советской физкультуры М, 1926. С. 56.

291

Семашко Н. А. Пути советской физкультуры М, 1926. С. 57.

292

Лядов М. Н. Вопросы быта. М., 1925. С. 30.

293

Коллонтай А. М. Дорогу крылатому Эросу! (Письмо к трудящейся молодежи)// Молодая гвардия. 1923 № 3 (10), май. С. 111–124.

294

Залкинд А. З. Половой вопрос в условиях советской общественности. Сб. ст. с послесловием автора: два года дискуссии по половому вопросу. Л.: 1926. С. 13.

295

Залкинд А. З. Половой вопрос в условиях советской общественности. Сб. ст. с послесловием автора: два года дискуссии по половому вопросу. Л.: 1926. С. 39, 49.

296

Найман Э. За красной дверью — введение в готику НЭПа //Новое литературное обозрение. 1996. № 20. С. 64–90, С. 67.

297

Утехин И. Очерки коммунального быта. М., 2001. С. 85.

298

Bettekheim B. The Childreb of the Drem: Communal Child — rearing and its Implications for Society. L., 1969. Цит. по: Утехину И. Очерки…

299

Spiro M. Kibbutz: Venture in Utopia, N. Y. 1963. Р. 9.

300

Боровский А. Венера Советская. /Венера Советская: к 90-летию Великой Октябрьской социалистической революции. Альманах. Вып. 182. СПб, 2007. С. 9.

301

Хорни К. Женская психология. СПб., 1993.

302

Фрейденберг О. М. Миф и литература древности. М., 1998. С.185.

303

Фрейд З. Лекция 33. Женственность // Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989. С. 369–385.

304

Фрейд З. Введение в психоанализ. Цит. изд. С. 370–371.

305

Гачев Г. Д. Образы Индии. Цит. изд. С. 101.

306

Гачев Г. Д. Образы Индии Цит. изд. С. 211.

307

Кундера М. Нарушенные завещания: Эссе. СПб, 2005. С. 50.

308

Бодрийяр Ж. Соблазн. М., 2000. С. 98.

309

См. Туркина О. Пип-шоу. (Идеоадаптация образа женщины в российской рекламе)//Женщина и визуальные знаки. Под ред. А. Альчук. М., 2000.

310

Гощило Е. Новые члены (member) и органы: политика и порнография. // Женщина и визуальные знаки. Цит. изд. С.117.

311

Silverman K. The Threshold of the Visible Word. London, Routledge. 1996, Р.6.

312

Silverman K. The Threshold of the Visible Word. London, Routledge. 1996, Р.40.

313

Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. Цит. изд. С. 211.

314

Джойс Мак-Дугалл. Тысячеликий Эрос. Психоаналитическое исследование человеческой сексуальности. Восточно-Европейский ин-т психоанализа. СПб., 1999. С. 65.

315

Этвуд М. Лакомый кусочек: Романы. СПб., 1993. С. 218–219.

316

Бодрийяр Ж. Символический обмен. Цит. изд. С. 169–170.

317

Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.,2000. С. 194, 220.

318

Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. Цит. изд. С. 196.

319

Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. Цит. изд. С. 197.

320

Лоранс К. В этих руках. М., 2002. С. 14.

321

Лоранс К. В этих руках. М., 2002. С. 210, 211

322

Лоранс К. В этих руках. М., 2002. С. 252

323

Лоранс К. В этих руках. М., 2002. С. 47

324

Лоранс К. В этих руках. М., 2002. С. 46

325

Лоранс К. В этих руках. М., 2002. С. 48)

326

Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Киев, 1995. С. 217.