Чем дальше уходит от нас время крушения СССР, тем острее вопрос, закономерна ли его гибель как неизбежный итог естественного исторического процесса или это результат роковых ошибок тех, кто стоял у власти, кто начал перемены в 1985 г.? Возможны ли были иные, управляемые, неразрушительные пути перехода страны в рыночные отношения? Обязательно ли перемены должны сопровождаться кровавыми национальными конфликтами, обнищанием большей части народа, разрушением социальной сферы, образования, науки, культуры? Вопросы, вопросы, вопросы…

Мы сегодня, очевидно, еще не готовы во всей полноте оценить, что произошло с СССР, и осознать, какую страну мы потеряли. Время фундаментальных исследований еще не наступило. Но мы можем и обязаны оценить наше недавнее прошлое, чтобы увидеть в нем истоки нынешних бед и трагедий России.

Прошлое не может давать советы настоящему, оно способно лишь предостеречь. Эти размышления, предостережения тем, кто сегодня стоит у власти, кто вершит судьбу России. Два года прошло со времени написания книги «Заложник времени», и автор с удовлетворением отмечает, что его суждения и оценки событий перестройки, деяний лидеров Горбачева, Ельцина не утратили свою актуальность и подтверждены жизнью.

Нет необходимости в этих суждениях вновь возвращаться к тому, о чем автор говорит на страницах книги. Имеет смысл лишь вернуться к драматическим событиям 8 декабря 1991 г., когда три руководителя республик бывшего Советского Союза Борис Ельцин, Леонид Кравчук, Станислав Шушкевич приняли решение о ликвидации СССР. Три года, прошедшие с того времени, уже позволяют оценить размеры той трагедии, которые принесло это решение. Аналитики Горбачев-Фонда посвятили этому книгу «Союз можно было сохранить». Оценивая события, которые предшествовали Беловежским соглашениям, авторы приходят к выводу, что они лишь заключительный акт национальной трагедии, происшедшей с великой страной и ее народом. На презентации этой книги в декабре 1994 г. Михаил Горбачев поставил несколько вопросов, которые могут представлять интерес. «Почему народы СССР, которые отдали более 25 млн жизней, чтобы отстоять свою Отчизну во время Великой Отечественной войны, лишились огромного государства, великой истории? Почему инициатором распада исторической России стали российские политики? Почему парламент России, где большинство называли себя “патриотами”, подписал смертный приговор той стране, которая не одно столетие называлась Россией, а потом – Советской Россией?»

Эти вопросы актуальны, и они действительно остро ставятся гражданами бывшего СССР. Однако, размышляя над ними, мы неизбежно приходим к тому, что главную ответственность за разрушение СССР несет, конечно, сам Горбачев. Он отвечает за все, что произошло в государстве, которым он руководил и которое ему доверили народ и история.

Слабость Горбачева и неизбежность его поражения прежде всего состояли в том, что, как человек из провинции, он плохо знал Россию, которой ему было доверено управлять. Впрочем, признаем, что этот недостаток был свойственен не только ему. Недальновидность, политическая близорукость Горбачева особенно проявились, когда он решил реформировать, точнее, разрушать политическую систему государства и ее главный стержень – коммунистическую партию. КПСС за десятилетия монопольного владения властью многое утратила: опыт политической борьбы, опору в массах, способность реально оценивать ситуацию в стране, но она продолжала сохранять стабильность общества. Разрушив партию, Горбачев потерял возможность управления таким сложным многонациональным объединением, каким был СССР.

В этой связи, если попытаться объективно оценить события 19 августа 1991 г. (так называемый ГКЧП), то они только ускорили процесс падения Горбачева и сделали очевидной для всех его неспособность управлять происходящим. Август 1991 г. высветил все слабости этого человека: отсутствие настоящего мужского характера и политической воли, боязнь взять на себя ответственность и принять решение, когда события приобретают опасный, угрожающий для страны характер.

Несомненно, следует критически оценивать то, что по этому поводу говорили в процессе следствия и суда члены ГКЧП, но нельзя не прислушиваться к тому, в чем они были едины: Горбачев в эти дни больше всего боялся принять какое-либо решение. И на последней встрече в Фаросе он так и не решился занять какую-либо сторону на баррикадах, возникших в Москве. Горбачев и не поддержал своих соратников в их рискованных намерениях ввести в стране чрезвычайное положение, и не сделал ничего, чтобы противостоять им, проявить себя настоящим руководителем страны. При всех симпатиях к Горбачеву трудно ответить на вопрос, почему человек, облеченный такой высокой властью, будучи главнокомандующим огромной армии, мог при символической охране пассивно и безвольно ждать, как будут развиваться события ГКЧП. Невозможно понять, как мог президент СССР оставаться курортником, когда разрушалась страна, ожидать, когда за ним приедут, повезут в Москву и скажут, что ему делать.

Скажу откровенно читателям и о том, что я не принадлежу к тем, кто теперь старательно сваливает всю вину на Горбачева. Он виноват больше других как лидер, как первый руководитель, от которого зависело развитие событий. При этом мы, члены его команды, входившие в ЦК КПСС, в состав правительства, к сожалению, только теперь стали такими мудрыми в оценке Горбачева, а тогда же мало что сделали, чтобы остановить разрушение государства, партии, преодолеть недостатки своего лидера или освободить его от занимаемого поста, когда еще не было поздно.

Не скрою, меня мучает совесть, и я осознаю свою вину за те беды и утраты, которые ныне переживает страна. Наша вина состоит в том, что мы слишком преуспели, когда творили из Горбачева своего кумира и пребывали в бездумном послушании. Может быть, это кому-то покажется и обидным, но мы, сторонники Горбачева, в трудное для Отечества время оказались в положении стада овец, которое во время грозы бросил пастух.

Еще один вопрос может возникнуть у читателя, сохранившего представление о Горбачеве как об освободителе России от тирании большевиков. Могут ли Горбачев и его партия что-то изменить в нынешней ситуации, повлиять на процесс воссоединения СССР на новой основе? На этот вопрос можно дать только отрицательный ответ, ибо сегодня в России нет ни партии, ни сторонников Горбачева. На Западе в этом отношении не может быть никаких иллюзий. Если Горбачев и его единомышленники не смогли стать центром притяжения и спасения России, Союза в 1991 г., то еще меньше шансов у них сейчас.

Борис Ельцин – антипод Горбачеву не только в политике, но и по своим личным качествам. В отличие от Горбачева он человек волевой, способный принимать даже самые рискованные решения. Одним из таких решений, самых трагических, была ликвидация СССР. Это был завершающий акт борьбы Ельцина с Горбачевым за власть, где объектом разрушения стал сам предмет власти – Советский Союз. Ситуация возникла драматическая: Ельцин не мог стать президентом СССР, а при сохранении Советского Союза он не мог обойти Горбачева. Власть у Горбачева можно было отнять самым парадоксальным, но единственным способом – ликвидировать СССР. Так Ельцин и поступил. Если исходить из российских интересов, то в беловежских событиях не было ни логики, ни здравого смысла. Трудно привести другой пример в истории, чтобы люди, стремящиеся к власти, сознательно разрушали ее основу – государство.

Однако борьба за власть на этом не закончилась: на смену прежнему сопернику пришел Парламент России – Верховный Совет. Именно в нем в 1993 г. Ельцин увидел главную угрозу своей власти, к тому же парламент к этому времени сделал все, что было нужно президенту: наделил его всеми возможными полномочиями. Но как только Верховный Совет попытался играть самостоятельную роль и начал обретать социальную базу, он стал опасен для единачальной президентской власти. События этой борьбы всем известны. Не стану дискутировать о том, кто первый стрелял у Останкино или Белого дома в октябре 1993-го. Суть не в этом. Суть в том, что начало войне за власть любыми средствами положил указ Ельцина от 21 сентября, и эта война не могла закончиться отключением света, воды и тепла в парламенте, оцеплением и изоляцией депутатов. Слишком велика была цена конфликта – власть, да и указ от 21 сентября был не о роспуске, а о ликвидации парламента. К тому же большинство народа это решение Ельцина не разделяло, и каждый день на блокадах увеличивалось число сторонников Верховного Совета.

Какие бы теперь аргументы ни приводились в пользу применения вооруженных сил 3 октября 1993 г., ничем нельзя ни объяснить, ни оправдать расстрел тяжелыми танками парламента и его сторонников. И чем больше нас отделяет время от этой трагедии, тем страшнее предстает перед глазами всех очевидцев картина расправы с инакомыслящими, когда в Москве среди белого дня при телевизионном обозрении на весь мир били из танков по безоружным людям и окнам здания верховной власти, чтобы сжечь все дотла. Особенно понятно, что бесправный парламент, пришедший после выборов на смену расстрелянному, не усиливали государственную власть, а лишь ослабляли ее и делали непредсказуемой.

На Западе сегодня много пишут и говорят об опасности прихода к власти в России Жириновского. Хотел бы заметить, что отсутствие доверия среди значительной части населения к Ельцину и его окружению является основным детонатором для возможных срывов и деформаций массового сознания. Успех Жириновского, который для многих представлял известную опасность фашизации общества, на самом деле есть лишь проявление недоверия и нарастающий протест к власть имущим, откровенное сопротивление непродуманным экспериментам и реформам среди всех слоев населения.

На многое из нашего прошлого мы теперь смотрим другими глазами. Осуждаем жестокость большевиков и Ленина с его записками с одним только словом «расстрелять», клеймим тиранию Сталина, когда гибли тысячи людей. Но как можно называть и оценивать тех, кто сегодня стоит у власти, кто сознательно разрушил историческое ядро России, кто сломал основные структуры безопасности страны, кто провозгласил суверенитет без берегов для всех наций и территорий?

А как следует именовать людей, которые ведут политику сознательного превращения многих миллионов русских в изгоев, в потенциальных беженцев? Разве не понимали Ельцин и его единомышленники по разрушению СССР, что выделение России, выталкивание из Союза Украины, Белоруссии, Средней Азии, Казахстана обернется страданиями миллионов русскоязычных, которые там селились на протяжении последних ста лет? Можно ли с позиции здравого смысла объяснить логику этих политиков? Или она вовсе отсутствует, как и здравый смысл? Что же тогда присутствует? Только одно – соблазн обладания властью. И настолько он был велик у Ельцина и его соратников, настолько велико было стремление занять кремлевские палаты, что неизбежные при этом беды и несчастья миллионов их не тревожили.

Среди социальных раздражителей наибольшее беспокойство людей вызывает произвол коррумпированных чиновников. Личный корыстный интерес сегодня в России пребывает в абсолютных приоритетах и превалирует над государственным. Коррупция, воровство в различных видах не только безнравственны, не только развращают общество, но и дорогостоящи для народа, ибо увеличивают стоимость товаров для потребителей от 30 до 50 %. Специалисты-криминологи справедливо считают, что коррупция – это тоже продолжение политики, но иными средствами, как и война, только это война против своего народа.

Разрушая коммунистическую систему, радикальные демократы полагали, что с ее ликвидацией появятся предпосылки для развития общества в некоем рационально-западном варианте. На деле же в своеобразных национальных условиях России не отвечающий внутренним особенностям радикализм реформ вызвал неуправляемый крайне криминализированный и коррумпированный процесс раздела и передела собственности и власти не европейского типа, а типа, свойственного некогда странам Латинской Америки.

Читатель вправе спросить меня: если у нынешней власти нет социальной опоры и доверия среди большинства населения России, то на чем она держится, что помогает ей удерживать в руках такую огромную страну? Повторюсь и еще раз замечу в ответ, что легкий, бескровный приход Ельцина к власти был связан с полной утратой доверия общества Горбачеву. События ГКЧП в августе 1991 г., свидетельствуя о глубоком кризисе власти, создали крайне благоприятную ситуацию для ее смены.

И еще один вопрос, который нельзя оставить без ответа. Не является ли то, что произошло с СССР, лишь розыгрышем сценария, написанного на Западе и в интересах Запада? Известно, что такое мнение существует и активно распространяется в общественном сознании. Думаю, если даже такой сценарий и был подготовлен, то играть по нему можно было в другой стране. В таком же огромном регионе, как Россия, любой сценарий не больше чем досужие намерения тех или других сил, сам же спектакль может осуществиться, если он отвечает планам и интересам внутренних общественно-политических партий, движений и групп. Другое дело, что положения этого сценария могут совпадать.

Это утверждение вовсе не означает, что западные страны полностью безгрешны в нынешней судьбе России. Совершенно определенно, что значительные западные круги были заинтересованы в максимальном ослаблении России. Правда, при этом нельзя не видеть, что они оказались неподготовленными к сложным проблемам, возникшим в связи с разрушением геополитического равновесия, которое ранее существовало в мире. И очевидно теперь, что наиболее целесообразным для здравомыслящих людей Запада было бы восстановление СССР на новой основе.

Как будут развиваться события в России сегодня, не может предсказать никто. Ибо они не подчиняются обычной логике. Однако с достаточной достоверностью можно утверждать, что демократическое развитие России при нынешней власти вряд ли возможно. Становится ясно, что правы те, кто считает: демократия может получить благоприятные условия для своего утверждения лишь тогда, когда нынешний президент покинет Кремль либо в нем разместится парламент. Власть одного человека над такой огромной страной, не имеющей демократических традиций и стоящей перед сложными социальными проблемами, неизбежно трансформирует сознание любого политика и ведет его к диктатуре.

Перспективы, которые ожидают демократическое движение в России, весьма мрачны и во многом очевидны. Читатель должен понять: сложность ситуации, в которой ныне пребывает Ельцин, состоит еще и в том, что ему со своего высокого поста уходить некуда. Очень сомнительно, чтобы новый президент, придя к власти на волне всеобщего обличения существующего режима и получив в наследство разрушенную и разграбленную страну, мог позволить Ельцину спокойно коротать оставшиеся дни, подобно Горбачеву, в Ельцин-Фонде. Возможно, одним из первых его решений будет объявление Ельцина и его приближенных виновными в тех несчастиях и трагедиях, которые переживает Россия.

Власть, как и молодость, легкомысленна, самоуверенна и не любит на себе примерять судьбы своих предшественников. Мое поколение шестидесятников, искренне поверивших в горбачевскую перестройку, потерпело поражение, но у нас хватило мужества, здравомыслия и достоинства, чтобы признать поражение и уступить власть идущим вслед за нами. Хватит ли у нынешних власть имущих, приведших страну к пропасти, признать поражение и уйти с миром? Судя по тому как развиваются сегодня события в России, особенно на Кавказе, в этом большие сомнения. И тогда неизбежны дальнейшие трагедии, которые принесут моему Отечеству новые страдания и беды.

Предисловие к английскому изданию книги «Заложник времени». Декабрь 1994 г.

«Перестройка» – без малого десять лет назад это слово стало ключевым в жизни нашего общества, вступившего на путь коренных преобразований. Много, очень много событий произошло с тех пор. Каковы же итоги бурного, драматичного десятилетия? Редакция «Труда» предполагает опубликовать ряд материалов, где будут предприняты попытки с разных сторон осмыслить этот нелегкий вопрос. Эта же тема в числе других затрагивается в сегодняшней беседе с Михаилом Федоровичем Ненашевым.

Публицист, профессор, продолжительное время был главным редактором газеты «Советская Россия». В перестроечные годы возглавлял Государственный комитет СССР по печати, Гостелерадио СССР, был заметной фигурой в советском правительстве. Сейчас М.Ф. Ненашев – директор издательства «Русская книга». Недавно изданы две новые его работы – «Заложник времени» и «Последнее правительство СССР». С них и начался наш разговор.

– Михаил Федорович, обычно политики не очень склонны признавать свои ошибки даже задним числом. Чаще мы видим их стремление к самооправданию, желание переложить вину на других, на обстоятельства. В ваших же мемуарах и книге бесед с бывшими коллегами – членами последнего правительства Советского Союза явственно звучат мотивы вины, покаяния, личной ответственности за нынешнее безрадостное состояние страны и народа. Наверное, нелегко говорить обо всем этом?

– Конечно, нелегко, но надо. Не только потому, что так диктует совесть, нравственное чувство, но и потому, что беспристрастный анализ нашего опыта (тех, кто был в руководстве страны) и шире – опыта поколения шестидесятников поможет идущим вослед избежать ошибок, найти выход из тупика, в котором мы оказались.

– Спустя десятилетие с начала перестройки в чем вам видится основная причина ее неудачи?

– Тема эта обширная и сложная. Окончательное суждение вынесет время, но и мы, современники и участники событий, конечно, не можем не думать об этом.

Неизбежны ли были перемены? Думаю, что мало кто сомневается в их объективной предопределенности. И десять лет назад почти все ощущали приближение кризиса и были уверены в необходимости радикальных перемен. И они последовали.

Однако нельзя не задать себе и другие вопросы. Верно ли были определены маршруты движения, последовательность преобразований? Все ли было сделано Правительством СССР, а потом и России, чтобы избежать острейших противоречий и катаклизмов, чтобы не допустить всеобщего развала, по сравнению с которым застой кажется идиллией? Задумался ли тогда кто-нибудь всерьез о цене, которую россиянам предстоит заплатить за реформы? На все эти вопросы нет иных ответов, кроме отрицательных.

– Михаил Федорович, вы возглавляли одну из центральных газет, а впоследствии были на самой высоте тех структур, которые формировали информационную политику. Даже в доперестроечные годы вы по мере возможностей отстаивали свободу слова, право читателей на правдивую, объективную информацию. Многие из барьеров, стоявших на пути к гласности, сегодня рухнули. И вот, наконец, пресса стала свободной и независимой…

– Кто-то из журналистов сравнил стремление к независимости прессы с попытками изобрести вечный двигатель: заманчиво, но невозможно, поскольку противоречит объективным законам. И еще. Люди, работающие в печати, на радио, ТВ, всегда субъективны, зависят от многого, начиная от своих пристрастий, заблуждений и кончая объективными материальными, экономическими условиями. А именно это теперь играет решающую роль. Слава богу, что сегодня мы избавились хоть от этой иллюзии.

– Что вы думаете о сегодняшних средствах массовой информации?

– Иной стала страна, иной пресса. Покончено, наконец, с партийным диктатом. Печать, ТВ стали более раскованными, смелыми. Уже нет запретных тем… Завоевания можно перечислять долго, они, впрочем, очевидны. Однако скажу о том, что беспокоит.

Да, пишут сегодня обо всем, но общество, людей волнуют ответы на главные, жизненно важные вопросы: что нас ждет в ближайшем будущем и куда мы идем? А вот об этом нам говорят скороговоркой и путано.

– Разве? В каждой газете, по телевидению сообщается и о росте цен, и о падении рубля, и о забастовках, не говоря уж о демократизации и приватизации…

– Да, это самые популярные сегодня слова. Но что за этим стоит? А стоят процессы перераспределения собственности и власти – очень болезненные и потенциально взрывоопасные, между прочим, процессы. Сейчас мы, пожалуй, самая уникальная в мире страна, где произошло столь беззастенчивое перераспределение: 90 % населения владеют меньшей половиной всей собственности, а вторая половина принадлежит остальным 10 %. И очень немногие издания («Труд», не примите за лесть, принадлежит к их числу) говорят об этом, пытаются объективно разобраться в этой социально опасной ситуации. Не ставятся в полной мере и вопросы, связанные с перераспределением власти. Чьи интересы она выражает – большинства или меньшинства? К чему мы стремимся? На каком этапе находимся? Насколько и кому подконтрольна ситуация?..

– Михаил Федорович, пресса сейчас ведь очень разная. Вы же сами боролись с диктатом Старой площади, когда все только и делали, что «единодушно поддерживали и одобряли».

– На одной из встреч с представителями средств массовой информации в начале перестройки Горбачев высказал такую мысль: при жесткой, монопольной власти КПСС роль оппозиции должна играть пресса. Это статусно определило ее место и роль в общественных преобразованиях. За дело взялись с огоньком. Оппозиция – значит, круши! Но, разгребая авгиевы конюшни застоя, о созидании не думали. Не очень-то думаем и сегодня.

А что касается «поддерживаем и одобряем», это мы и сейчас умеем. Намеренно не говорю о печати радикальной оппозиции – это отдельная тема. Я сейчас об основном информационном потоке.

Даже не читая газету, можно с большой степенью вероятности сказать, что она напишет по тому или иному поводу. Ведь мы знаем, кто заказывает музыку. «Узок круг этих людей, страшно далеки они от народа». Извините меня, старого номенклатурщика, но, боюсь, не мне одному приходят на память эти слова, когда я вижу и читаю о бесконечных светских раутах, тусовках и т.д. Пресса, телевидение за малым исключением крутятся только вокруг элиты. Вижу в этом верный путь окончательно лишиться доверия читателей, то есть лишиться главного.

– Может быть, лик банкира на первой полосе вместо дежурной фотографии комбайнера (слесаря, шахтера), как это было в прошлом, – это и есть сегодня главное? Ведь у каждого времени свои герои…

– Когда я работал в газете, было немало глупостей, демагогии, но был интерес к простому человеку, труженику, может быть, порой дежурное, но внимание к нему. Помноженное, кстати, на действенность прессы, ныне канувшую в прошлое. С этим связана и утрата в определенной степени профессионализма, ведь никто не проверит, как раньше, насколько верно изложил журналист факты, все ли аргументы взвесил. Чем острее, «жаренее», тем лучше. Но тем и ниже КПД печати. Читатели уже сравнивают информационные средства с барабаном, который впустую колеблет общественное мнение.

– Однако под их воздействием происходят даже кадровые перестановки в высших эшелонах власти. Я имею в виду реакцию прессы на убийство корреспондента «Московского комсомольца» Дмитрия Холодова, последовавшие за этим оргвыводы. По телевидению прозвучал даже иронический комментарий: теперь президенту очередные кадровые назначения, возможно, придется согласовывать с газетами…

– Я преклоняюсь перед мужеством погибшего журналиста, его профессионализмом. Это светлая личность. И последовавшую за смертельным взрывом информационную атаку в прессе действительно можно воспринять как «последний решительный бой» за утраченную действенность печати. Но есть одно опасение: а не игра ли это, где убийство журналиста и реакция его коллег лишь карты, которые сдает кто-то третий? Впрочем, давайте дождемся результатов объявленного расследования.

Завершая тему роли информационных средств в нынешних условиях, скажу, что не утратил надежд на возрождение у журналистов трезвого, реалистического подхода. Судя по некоторым изданиям, именно он становится все более и более заметным. Как и чувство ответственности перед читателями и – если не бояться высоких слов – перед народом и Отечеством.

– Михаил Федорович, вам вопреки известному изречению удалось трижды войти в одну и ту же реку. Дважды вы становились руководителем издательской отрасли Союза, ныне возглавляете «Русскую книгу». В этом чувствуется нечто, как говаривал Михаил Сергеевич, судьбоносное…

– Действительно, книга – то, чему не жалко посвятить жизнь. Ведь в ней – основа духовной культуры, которую народ формирует столетиями. Сейчас мы сетуем по поводу отсутствия современной национальной идеологии. Может быть, оттого, что мало читаем старые и новые книги. В них мы все найдем. И еще. Сегодня мы все настойчивее говорим об опасности потери политической, экономической независимости. Но существует и опасность утраты самостоятельности культурной, духовной. И здесь книгоиздатели могут и должны сказать свое слово. Надеюсь, что его удастся сказать и издательству «Русская книга»…

– …Которым до вас руководил Борис Миронов, ставший затем председателем Комитета по печати и скандально ушедший…

– Вы спрашиваете о моем отношении к нему? Готов ответить. Если его оценивать как издателя, то он сделал немало нужного и интересного. Циклы русской классики, собрания сочинений, новые оригинальные серии, например «Мыслители России», включающая работы Леонтьева, отца С. Булгакова, Шульгина, Победоносцева… Это серьезные начинания. Однако Миронов – человек, не лишенный определенных политических амбиций. Став министром, он оказался вовлеченным в борьбу, закончившуюся для него отставкой. Дело тут, на мой взгляд, не в Миронове, а в том, что Комитет по печати из чисто профессионального ведомства превратился в арену политических игр. Вместо того чтобы серьезно заниматься проблемами книгоиздания, основные усилия были направлены на управление прессой. А ею управлять уже нельзя, да и, на мой взгляд, не нужно. Единственное, что требуется, – контролировать соблюдение информационными средствами законов.

– Михаил Федорович, государственное книгоиздание находится сейчас в трудном положении, система распространения развалилась, бумага, полиграфические услуги неимоверно дороги. Кроме того, на лотках обилие низкопробной литературы. Серьезные книги выходят малыми тиражами. Не хочу сказать, что все это результат политики, которую проводил Госкомиздат СССР, когда вы его возглавляли, тут сказалось много факторов: и распад Союза, и последующая экономическая политика, и многое другое. И все же… Есть ли у сегодняшнего директора издательства Ненашева претензии ко вчерашнему председателю Госкомпечати Ненашеву?

– Как вы заметили, я достаточно критически отношусь к себе. Но здесь тот редкий случай, когда мне почти не о чем жалеть.

Вопрос о демократизации издательского дела назревал давно. И нам удалось сдвинуть дело с мертвой точки. Издательства, наконец, сами стали решать, без указки сверху, какие книги и в каком количестве издавать. И вспомните, сколько появилось во второй половине восьмидесятых новых, интересных книг. Это был настоящий издательский и читательский бум. Что же касается вала низкопробной литературы – это болезнь, которой в условиях рынка надо переболеть.

– Вы сказали, что ПОЧТИ ни о чем не жалеете…

– Не все зависело тогда от нас, но, наверное, надо было действовать более решительно. Не удалось заложить основу цивилизованного отношения государства к книгоизданию как к фундаменту нашей национальной культуры.

Известно, что в большинстве развитых стран книга рассматривается как совершенно особый вид продукции. Государство поддерживает социально необходимые издания. Это обычно учебная, детская, научная литература, классика. Налоги в данном случае минимальные или вообще не взимаются. А у нас отделываются разовыми подачками.

– Михаил Федорович, прошу прощения, но разговоры о необходимости государственного протекционизма, льготного налогообложения и прочих вожделенных прелестях, как и сравнения с цивилизованным Западом, ведутся давно, в том числе и в печати. Но будем реалистами: да не будет никто на высоком уровне всерьез заниматься бедами книгоиздания! Дай бог решить проблемы ограбленных пенсионеров, бездомных военнослужащих, бастующих шахтеров и т.д. Когда эта очередь дойдет и дойдет ли вообще до книги…

– Вроде бы все так… Старый подход к культуре по остаточному принципу продолжает торжествовать. Но и руки опускать нельзя. Ведь прав Солженицын, когда говорит: если мы не изменим свое отношение к культуре – к культуре самой нации, мы ничего не достигнем.

– Раньше было принято интересоваться планами издательств. Но сейчас в бушующем море рынка это, наверное, коммерческая тайна?

– Конечно. Но читателям «Труда» я ее раскрою. Кроме перечисленных ранее изданий выйдет, например, несколько книг к 50-летию Победы. Это «Живые и мертвые» Константина Симонова, «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова, сборник статей и новых работ Владимира Богомолова.

Ну и, конечно, классика – основное наше направление. После уникального собрания сочинений Гоголя, впервые выпущенного в этом виде, как задумал его автор, читатель получит пятитомник Тургенева, собрание Паустовского. А потом – Лесков, Мамин-Сибиряк, Юрий Казаков. Успехом пользуются недорогие книги молодежной, так называемой джинсовой серии.

– Вы выдали, кажется, все секреты. Спасибо.

– Нет, не все. Будут и сюрпризы.

–А что читает издатель Ненашев?

– В основном рукописи. Последняя – большая книга бывшего уже нашего посла в Англии Бориса Панкина о Константине Симонове. Очень интересная работа.

– А над чем работает публицист Ненашев?

– Пока больше думает. Возможно, это будет продолжение книги «Последнее Правительство СССР». Почти как у Дюма, но только «пять лет спустя». Хочется вернуться к масштабно и оригинально мыслящим людям. Их мнение о том, что сегодня происходит в стране, думаю, будет многим интересно.

– Михаил Федорович, какая мысль, идея, высказывание кажутся вам сейчас наиболее актуальными?

– Мысль такая: «…Бывает время, когда нельзя устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости; бывает время, что даже вовсе не следует говорить о высоком и прекрасном, не показавши тут же ясно, как день, путей и дорог к нему для всякого». Это Николай Васильевич Гоголь «Выбранные места из переписки с друзьями». Кстати, в последние десятилетия почти неиздававшиеся.

– А «Русская книга» их, конечно, взяла и переиздала…

– Конечно. А как вы догадались?..

«Труд». 3 декабря 1994 г.

Заметили, как много сейчас исповедей? Случайно? Нет. Всякий раз, когда в жизни не ладится, куда сильнее потребность к откровениям. Происходит это от незнания, как жить дальше, от смятения и страха перед неизведанным, крушения старых представлений и кумиров.

Оттого-то так много в нашей прессе сегодня исповедей, оправданий, признаний. Вот одно, в чем-то типичное – Леонид Кравченко в «Комсомольской правде» (20 сентября 1991 г.): «Я старался не задавать лишних вопросов» – так оно озаглавлено, а заканчивается это горькое признание до боли самоуничижительно: «Очень жаль, что я оказался лишь пешкой в этой грандиозной шахматной игре».

За этим признанием видится целая эпоха, сформировавшая не одно поколение послушных людей, которым сегодня больнее других. Однако в этом признании и многое из того, что происходит в нашем обществе сегодня в сфере политики, в отношениях, поступках людей. Становится очевидным, что вслед за путчем произошла своеобразная социальная детонация, заметное ускорение демократических процессов. Вместе с тем появление новых властных структур, усиливающиеся конфликты между исполнительной и законодательной властью на всех уровнях, противоречивость правительственных решений вызывают среди общественности представление о том, что наша демократия, одержав победу, в своих действиях начинает повторять многое из того, что еще вчера осуждалось и против чего были направлены многие перемены последних лет.

Размышляя над этой странной эволюцией процессов демократии, приходишь к выводу, что здесь все отчетливее просматривается влияние двух обстоятельств. Одно из них – естественное детство нашей демократии, пребывание ее в стадии становления, когда ее лидеры и творцы, организаторы и созидатели, в своем большинстве люди, рожденные и выпестованные временем жестокого авторитаризма, не выдерживают испытание властью. Ибо, как дети эпохи послушания, свою миссию теперь видят в том, чтобы взять реванш, отнять власть со всеми ее необходимыми атрибутами – кабинетами, дачами, телефонами, персональными автомобилями с охраной – и заставить слушать себя так же внимательно, как слушали они в свое время вышестоящих. Не в последнюю очередь именно с этим связано преобладание в действиях новых властей методов захвата, раздела с опорой на понятный и известный всем принцип: «право у того, у кого власть и сила».

Второе обстоятельство связано с тем, что мы остаемся людьми, у которых все еще преобладает психология рабов, сформированная и воспитанная предшествующими десятилетиями. Трудно назвать какое-то другое из нелучших человеческих качеств, которое бы так прочно сидело во многих из нас, как бездумное послушание, – отсюда и только отсюда крик души: «Я только пешка, всего лишь пешка, и не судите меня слишком строго». И во многих действиях по захвату, разделу имущества, власти, часто без всякой на то правовой основы, согласно притче великого баснописца «Ты виноват лишь в том, что хочется мне кушать», присутствует беспроигрышный расчет на это рабское послушание.

Если отрешиться от неизбежных в такое сложное время ошибок, просчетов, импровизаций вместо продуманных решений, нововведений, в которых все новое даже не забытое старое, то можно и не быть столь строгим критиком, честно признавая во многом неизбежность своеобразия и противоречивость происходящих демократических процессов на таком переходном этапе развития общества.

Беспокоит, однако, совсем другое, о чем и хотелось бы сказать откровенно. Все чаще авторы пытаются объяснить деформации демократии тем, что на революционном этапе в обществе почти неизбежно властвует не закон, не право, а революционная целесообразность. Тезис этот, по моему глубокому убеждению, не только спорен, но и потенциально опасен, ибо может служить обоснованием любого бесправия, которое уже досыта испытала наша многострадальная страна и которое ей стоило моря крови. А. Кива в своей статье «Власть либо сильна, либо терпит страх» («Известия», 26 сентября 1991 г.) не утверждает это положение столь прямолинейно (ради объективности это надо признать), но достаточно определенно пытается нас убедить в том, что в нашем обнищавшем до предела и озлобленном до крайности обществе невозможна та же демократия, то же соотношение между исполнительной и законодательной властью, как, скажем, в таких благополучных странах, как США, Англия, Япония.

Не убеждают читателя и исторические экскурсы автора, что-де даже в период Великой депрессии 30-х гг. в США Рузвельт, в годы послевоенной разрухи в ФРГ Аденауэр и де Голль в условиях длительного политического кризиса политической системы Франции тоже вынуждены были поступиться многими законодательными устоями в пользу усиления исполнительной власти.

С автором никак не хочется соглашаться, ибо где же тогда та грань, где те критерии (и есть ли они вообще), которые позволяли бы в тех или иных условиях сознательно поступиться теми еще неполными, но потому дорогими для нас демократическими завоеваниями, которые достались ценой мучительных шести лет изменений, пусть не всегда последовательных, но приведших к ломке еще вчера незыблемых стереотипов по отношению к многолетнему безвластию Советов, альтернативным выборам, многопартийности, гласности не на словах, а в реальной жизни и многому другому, что мы с полным на то основанием называем демократическими переменами нашей жизни? И если не лукавить с собой, то следует признать, что демократия и как просто понятие, и как категория политическая и социальная настолько определенная, что она либо есть, либо ее нет, ее нужно либо признавать, либо начисто отрицать, объясняя по примеру нашего еще не забытого прошлого, что мы до нее просто не доросли.

Нельзя не сказать и о том, что когда автор (и это тоже надо признать) припугивает нас, что если мы не поступимся демократией и не сможем обеспечить условия для перехода к рынку, нормализовать обстановку в стране, тогда это сделают другие (сторонники диктатуры), то хочется спросить его: а разве менее опасно и менее вероятно сейчас перерождение самой демократии в нечто такое, что будет такой же диктатурой, но пришедшей не извне, а изнутри?

Наконец, и профессионально как представителю цеха печати трудно согласиться с автором, когда он весьма старательно начинает оспаривать тезис о неправомерности стремления прессы быть всегда в оппозиции к власти. Здесь даже сама постановка вопросов – всегда ли пресса должна быть в оппозиции и по отношению к любой ли власти – странна и неверна. Неверна, ибо назначение прессы – служить гласности, быть ее инструментом. А гласность потому и гласность, что в ней всегда существуют различные точки зрения, различные подходы, оценки, существует то, что мы называем инакомыслием, плюрализмом мнений. (Приношу извинения, что вынужден говорить об известном.) И прекрасно, что они реально существуют в нашем обществе. Всякие вопросы, а они не перестают возникать, по поводу того, хорошо это или плохо, в том числе и те, что ставит наш автор, ничего другого, как только боязнь прессы, как покушение на ее свободу, не означают.

А впрочем, есть ли в этом что-то новое? Пресса пережила и не один этап критического к себе отношения, когда ее обвиняли во всех грехах, называя главным виновником всех трудностей и бед общества. Давно миновало время, когда ее именовали не иначе, как главным орудием перестройки, передовым отрядом, прокладывающим путь общественных перемен. Уже начиная с 1988 г. на партийных пленумах, на съездах и сессиях Советов непрерывно распространялась критика за то, что она встала на путь разрушения идеалов, очернения прошлого. В этой критике уже тогда проглядывало беспокойство, что неизбежные на первом этапе процессы разрушения в обществе начинают значительно опережать созидательные.

Куда более отчетливо и с большей степенью остроты раздражения стал проявляться критический настрой к прессе в 1990 и 1991 гг. Этот этап был во многом связан с дальнейшим обострением экономического кризиса, углублением нестабильности в стране. Рост цен, дефицит всех необходимых для жизни товаров усиливал раздражение читателей к прессе, вызывал желание именно в ней видеть одного из виновников (коли она была инициатором перемен) всех невзгод людских. Без сомнения, факт этого растущего раздражения читателей к прессе был одной из причин первого серьезного падения тиражей газет и журналов при подписке осенью 1990 г.

Ради объективности надо признать, что печать и сегодня имеет довольно серьезные основания, чтобы читатель был ею недоволен. Может быть, за исключением двух-трех газет (речь идет о центральных), сохранивших высокий профессиональный уровень и последовательность позиции в отражении происходящих событий; многие же из числа новых и давно известных печатных изданий в погоне за популярностью, в стремлении любыми средствами выжить все больше теряют читательский интерес. И можно уже сейчас безошибочно утверждать: подписка на 1992 г. и ее результаты стали еще одним показателем продолжающегося читательского бунта.

Очевидно, далеко не все собратья по перу будут согласны, но скажу, как думаю: внимательный читатель в своих письмах все чаще пишет о снижении уровня гласности прессы. Обвинение серьезное и требует обоснования. Проявляется оно, по моему мнению, в том, что крайние позиции печати, стремление газет, журналов еще больше углубить и усилить противостояние между отдельными движениями, партиями, лидерами в условиях, когда общество и без того раздирается от непрерывных социальных и национальных конфликтов, усиливают недоброжелательное отношение читателей к прессе. Нельзя не видеть, что большинство людей, измученных до предела социальной и политической неопределенностью, больше всего хотят стабильности, постоянства в обществе.

А между тем в печати, как и в жизни, бушуют крайности, идет активное выплескивание воды вместе с ребенком. Субъективная авторская версия становится теперь часто главным материалом газеты, основой ее позиции и аргументации. А его величество факт – основа информации, комментария, аналитической статьи – оттеснен на задний план за ненадобностью. На этой основе, как нам кажется, происходит утрата журналистского профессионализма, все более ненадобен становится журналист – специалист в той или иной области знаний, его с лихвой подменяет бойкий репортер-доставала, обладающий огромной пробивной силой, общественными связями и умеющий преодолеть любую преграду, чтобы поставить магнитофон на стол высокопоставленного лидера, модного политика. И здесь проявляются не только неизбежные черты времени (политизирована до беспредела жизнь, политизирована и печать), не только стремление соответствовать спросу, но и все более усиливающаяся журналистская амбициозность – мы все можем и мы все смеем. Держится же она, хочу это особо подчеркнуть, все на том же беспроигрышном бездумном послушании читателя, который, будем честными до конца, перед могуществом нашей прессы во многом беззащитен.

Послушание не только всесильно, оно еще и многолико. С привычным послушанием связано и традиционное многолетнее игнорирование интересов и забот многострадальной отечественной культуры. И может быть, потому мы теперь начинаем с горечью замечать, как все быстрее исчерпываются и без того подорванные в прошлом силы интеллигенции, голос ее в нашем взбудораженном обществе звучит все слабее и глуше, а ее так необходимая сегодня творческая деятельность все глубже погружается в апатию. И уже для всех очевидно, что от ее былого подъема в первые годы перестройки и гласности мало что осталось. Не осталось, ибо годами, несмотря на громогласные заявления на всех уровнях власти, не решаются самые элементарные вопросы, связанные с заботой о творцах и служителях культуры.

Возьмем, к примеру, только одну сферу – печать. Сколько исписано бумаг, сколько направлено прошений, чтобы помочь писателям и издателям обеспечить хотя бы минимальную защиту от голой коммерции в издании нужных людям книг, а не сделано практически ничего. А между тем издательства «Советский писатель», «Художественная литература», «Наука», «Детская книга» и не только они, а практически все государственные издательства на краю гибели.

Ничем, кроме покорности и послушания со стороны работников печати, нельзя объяснить и то отчаянное положение, в котором сейчас оказались редакции большинства газет и журналов. Дальнейшее сокращение тиражей, о чем свидетельствуют итоги подписки этого года, и одновременно повышение не менее чем в десять раз цен на бумагу и втрое на услуги по распространению требуют принятия незамедлительных мер со стороны государства. Причем меры ясны и всем очевидны: нужно регламентировать цены на бумагу и остановить безудержный рост цен на распространение газет и журналов, используя при этом те средства, которые зарабатывает печать. Напомним, товарооборот от ежегодной продажи периодических изданий и книг составляет почти 9 млрд руб.

Наши оппоненты говорят, что коли у нас провозглашена свобода печати, то не может быть и речи о регламенте цен на бумагу, к тому же трудно и принцип определить, какие в первую очередь государству защищать газеты и журналы. На деле же все это только отговорки, за которыми нет серьезных аргументов. Ибо речь идет вовсе не о защите газет и журналов (они способны сами себя защитить), а о защите прав подписчиков, тех самых миллионов читателей, которые за год вперед оплачивают периодические издания и не должны быть обмануты. В связи с этим и принцип может быть только один: на защиту вправе рассчитывать те издания, которые имеют массового (скажем, не менее 100 тыс.) подписчика. Вроде бы все ясно и справедливо, однако, несмотря на многократные обращения в органы власти и открытые письма в газетах, решение так и не принято.

Каков же вывод из наших, очевидно, не во всем бесспорных, суждений? В чем автор пытался убедить читателя?

Да, сегодня бездумное послушание – это социальный фактор, который позволяет манипулировать общественным сознанием, и это не безопасно, но рассчитывать на него даже на ближайшую перспективу для серьезных политиков было бы большим заблуждением. Люди преодолеют смятение и растерянность, кои сейчас питаются нестабильностью нашего общества. И нельзя обманывать народ, обряжая старые приемы и методы диктата в демократические одежды. Если в чем нас и убедили события 19–21 августа, так это прежде всего в том, что ни приход диктатуры со стороны, даже с самого верха, ни перерождение демократии в диктатуру, так сказать эволюционно изнутри, в нашем обществе уже невозможны.

Общество ждет кессонная катастрофа с самыми худшими последствиями, если его вернуть из глубин достигнутой демократии на поверхность в старое, отвергнутое прошлое. Все большее число людей начинают понимать все игры и манипуляции политиков и уже не станут безмолвствовать, ибо заплатили за рабское послушание слишком большую цену и далеко не все получили по долгам.

Может быть, еще можно какое-то время пользоваться послушанием, кого-то припугнуть, кого-то остановить, но повернуть демократические процессы назад, отнять или подменить полученные такой дорогой ценой свободы уже невозможно. И сколько бы мы ни сетовали на гласность, ни пытались ее ограничить или подменить суррогатом, ничего из этого не получилось раньше и не получится теперь, ибо она стала достоянием миллионов людей.

Многообразие и разноликость наших средств массовой информации (газет и журналов, радио и телевидения) при всех имеющихся здесь крайностях – это наша завоеванная реальность, и ее уже никому не отменить. И прав Лазарь Карелин, заметив весьма остроумно в одной из газет: «При телевидении Цезаря столь нагло кинжалами не закололи бы». И признание, с которого мы начали: жаль, что «я лишь оказался пешкой», – только отзвук прошлого, и рассчитывать на него никто даже в большой шахматной игре не может, ибо непременно проиграет.

«Независимая газета». 9 января 1992 г.

Время пребывания в Гостелерадио СССР по нагрузке и многообразным заботам было особенно насыщенным. В чем-то эти заботы были близки к тому, чем был занят в «Советской России», только во много-много раз увеличенными. Правда, в отличие от газеты с самого начала стала очевидной поразительно низкая отдача ежедневных многочасовых затрат и усилий, и потому не оставляло ощущение невозможности что-то радикально изменить в деятельности этого гигантского информационного монстра.

Памятным это время было и тем, что здесь пришлось услышать о себе от своих недоброжелателей-критиков столько разных нелестных оценок, сколько не доводилось слышать за всю жизнь. Десятки газетных и журнальных статей, заметок и комментариев часто без всяких аргументов уже через два-три месяца обрушились на нового руководителя Гостелерадио СССР, осуждая, предупреждая, угрожая. Я не отвечал на эти выступления. Понимал их назначение как средство давления и знал: если втянусь в полемику, то это потребует столько сил, что не останется для дела.

О недавнем прошлом писать всегда сложнее, чем о давно минувшем. Происходит это оттого, что недавнее еще не отболело и трудно преодолеть настроение исповеди, оправдания. К тому же к недавнему мы больше испытываем соблазн казаться мудрее, значительнее, чем были на самом деле.

Пытаясь спокойно, без эмоций оценить то, что пытался сделать, и соизмеряя свои шаги со своими предшественниками и с теми, кто пришел после, вижу: мне, как и другим руководителям Гостелерадио СССР, в самом начале предстоял выбор из трех возможных вариантов поведения. Вот как они мне представлялись.

Один из самых перспективных вариантов сводился к тому, чтобы ничего не менять в содержании деятельности радио и телевидения. На практике это означало без особой натуги и суеты пытаться стать послушным и добросовестным министром Государственного комитета радио и телевидения, в функции которого входило решение многих финансовых, хозяйственных, технических вопросов, обеспечивающих жизнедеятельность радио и телевидения. В обязанности министра входило отстаивать, защищать интересы этого главного информационного центра в ЦК КПСС, Верховном Совете СССР и Совете Министров СССР. Разумеется, нельзя было избежать и какого-то, больше для видимости, вмешательства в содержание телерадиовещания, главным образом для того, чтобы оберегать его от проявлений крайних точек зрения в информации, комментариях.

Опыт учил: для этого было достаточно внимательно смотреть телепрограмму «Время» и слушать некоторые радиопередачи, особенно утренние (с семи до девяти часов), главным образом радиостанцию «Маяк», в то время, когда все большие руководители ехали на работу. Этот вариант поведения был хорошо отработанным и представлялся наиболее привлекательным. За ним стояла практика работы предшествующих председателей Гостелерадио СССР, понимавших, что охватить пристальным вниманием все сферы огромного механизма радио и телевидения: творческие, технические, экономические, хозяйственные, региональные службы – невозможно. Читатель должен представлять, что в системе союзного Государственного комитета радио и телевидения в то время работало около 100 тыс. человек, в том числе только в Москве, в телецентрах «Останкино» и «Шаболовка», радиоцентрах на улицах Качалова и Пятницкой, более 20 тыс. человек. Многообразной по содержанию и необъятной по восприятию была творческая деятельность 42 центральных радио– и телередакций, в которых работало более 7 тыс. человек.

Мой предшественник в кабинете председателя Гостелерадио Александр Никифорович Аксенов с наибольшей старательностью и добросовестностью работал по этому традиционному варианту и был его последним представителем. Министерский вариант управления был наиболее приемлемым для условий партийной монополии, ибо при умелом маневрировании и контактах председателя Гостелерадио с первыми лицами в партии можно было избежать больших конфликтов. Однако время подобного варианта поведения руководителей, основанного на авторитете власти, вместе с разрушением административной системы безвозвратно ушло в прошлое. В 1989 г., когда перестройке исполнилось четыре года, министерский стиль руководства радио и телевидением представлялся явным анахронизмом, как, впрочем, и само Гостелерадио СССР.

Другой возможный вариант поведения и стиля деятельности руководителя Гостелерадио (назовем его условно вариантом оперативного кавалерийского реформаторства) состоял в том, чтобы попытаться унять проявление телевизионного инакомыслия, опираясь на авторитет президента СССР под лозунгом: «Я пришел с чрезвычайными полномочиями выполнить волю верховной власти». По этому варианту, не ожидая поддержки редакций и не заботясь о сторонниках, предполагалось сразу же начать кампанию ломки всего того, что вызывало раздражение и неприятие президента СССР и его ближайшего окружения. Приоритет при этом принадлежал преимущественно волевым административным методам, не допускающим излишней полемики. Этот метод и стиль поведения для определенных лиц, привыкших повелевать и слышать только себя, казался наиболее эффективным. Действительно, освобождение или перемещение многих думающих иначе, чем председатель Гостелерадио, из числа ведущих программ, редакторов, режиссеров, закрытие наиболее беспокойных передач производит впечатление не только на правящую элиту, которой всегда импонирует решительность и смелость реформатора, но и на творческие коллективы, где жива привычка к повиновению. Однако на деле, если проявить здравый подход и посмотреть внимательно, подобный псевдореформаторский стиль не только сомнителен по своим методам, но и бесплоден по своим конечным результатам, негативному воздействию на общественное мнение, ибо неизбежно усиливает противостояние и сопротивление всех, кто не приемлет бездумного послушания, и тем самым становится аргументом в руках тех, кто вообще отрицает какое-либо разумное управление всесильным телевидением.

Когда оцениваешь свои прошлые деяния и поступки, то оказывается невозможным избежать в своих суждениях тех, кто пришел тебе на смену. При этом неизбежно возникает опасность нарушить этические нормы отношений. Размышляя над этим, прихожу к выводу, что порядочность состоит не только в том, чтобы не переступить правила приличия и не обидеть, но и в том, чтобы не скрыть, а защитить истину, в которой ты убежден.

Я сознаю субъективность своих суждений, допускаю, что они в чем-то могут быть уязвимы, но при этом не могу избежать в своих заметках оценки деятельности того, кто сменил меня в Гостелерадио. Тем более деятельность Л.П. Кравченко получила особенно большой общественный резонанс. Не хочу его обидеть, ибо не имею для этого каких-либо личных оснований, но объективно должен признать, что Леонид Петрович в своих председательских деяниях во многом придерживался второго варианта поведения. Будучи человеком профессионально квалифицированным, по своим личным качествам и характеру он был расположен к тому, чтобы быть безупречным исполнителем чужой воли. К тому же, оказавшись в фаворе у Горбачева, он пребывал во власти иллюзий всесилия президента СССР и безупречности его деяний. Разумеется, я учитываю при этом, что многое в его поступках было предопределено свыше, ибо так же, как и я, он был не только заложником жестокого времени, но одновременно и жертвой Горбачева, пославшего его на амбразуры телевидения с невыполнимой миссией, обреченной на поражение.

Как всякий послушный исполнитель, уже в своих первых решениях он оказался в жестких тисках между молотом – президентом СССР и наковальней – коллективом Гостелерадио. Потерпев поражение, Кравченко, как и многие другие, искал обоснование своего послушания в известной философии маленького винтика большой партийно-государственной машины.

Чтобы опередить возможные читательские сомнения, признаюсь, что я выглядел бы слишком самонадеянным, если бы в начале, в своих первых шагах, уже во всей полноте представлял себе все варианты поведения председателя Гостелерадио СССР и их последствия. Эти размышления характеризуют позицию автора и являются обобщающим выводом, из прошедших событий, который я делаю, чтобы еще раз оценить свои шаги.

Как человек со стороны, прибывший в чужой лагерь, я обязан был вызвать интерес к своим намерениям, чтобы иметь сторонников и единомышленников. Хорошо понимал, что нельзя управлять таким огромным творческим организмом, опираясь только на авторитет, дарованный тебе свыше властью, ибо ее признают легко только те, кто привык к сменам начальников на верхнем мостике, склонен умело приспосабливаться и уже давно не верит, что может быть какой-то иной порядок взаимоотношений с руководителями, кроме бездумного послушания. Такие люди легко принимают нового шефа и также легко от него отказываются, когда по воле сильных мира сего его убирают или как несостоятельного, или по каким-то другим причинам. Особенно важно было найти новых людей, способных посмотреть иными глазами на то, что стало на телевидении привычным, традиционным, способных принести свежие мысли, идеи. Только после этого можно было шаг за шагом, не штурмом, а методически, закрепляя за собой одну позицию за другой, начать те перемены, которые неистово стучались в двери телевидения и радио.

Такой вариант поведения нового председателя Гостелерадио был наиболее рациональным, но зависел от наличия определенных условий. Среди них наиболее важными и обязательными были два: время и терпение. В терпении сомнений не было, весь предшествующий опыт многому научил, хорошо подготовил к испытаниям на прочность, к тому, чтобы выдержать неизбежное противодействие, попытки поставить на место нового председателя Гостелерадио, не дать проявиться его претензиям иметь свою позицию и праву не быть статистом. А вот что касается времени, то его было отпущено мало, даже слишком мало, чтобы отстоять свою позицию, суметь найти опору среди редакций, слушателей, зрителей. Не было дано времени и терпения и моему непосредственному начальнику – президенту СССР. Читатель помнит: началась та самая необычайно активная стадия его смятений и колебаний вправо и влево, когда он, лавируя между демократами и консерваторами, пытался стоять над теми и другими, стараясь оставаться непререкаемым вождем партии и государства.

В этих условиях времени для реализации намерений новому председателю Гостелерадио практически не было отпущено, и его стремление иметь собственную позицию и право на самостоятельность в решениях вызывало неприятие в ближайшем окружении Горбачева. Президенту и его помощникам нужны были немедленные меры по жесткому управлению радио и телевидением, конечно, с использованием демократической атрибутики и декораций гласности, плюрализма и т.п.

У каждого свои представления о телевидении. Мои представления сводились к тому, что телевидение – особая сфера не только творчества, но и взаимоотношений людей, участвующих в сложном процессе интеграции различных средств: информации, искусства кино, театра, музыки, воздействующих на сознание и эмоциональное восприятие огромного числа людей. Этот сложный мир неоднозначен в восприятии, и оттого каждый имеет право на свое представление о телевидении, ищет в нем, требует от него только того, что отвечает его интересам, отрицая и не воспринимая многое из того, что оно несет другим.

Что же увидел и понял я в этом огромном и сложном мире телевидения, что принял, а с чем не мог согласиться? Каково оно – мое телевидение?

Телевидение – любимое и жестокое дитя вождей и народа, источник радости и горя тех и других. Оно не только любимое, но и позднее дитя в семье массовых средств информации. И, как всякое позднее дитя, отличается не только несомненными достоинствами и преимуществами перед другими, но и неизбежными недостатками, изъянами. Являясь одним из самых мощных средств информации, оно вместе с тем имело в своем составе всегда значительно меньше квалифицированных журналистов, редакторов, чем имеющие больший опыт газеты, журналы. Заметно было также, что и те, кто занял ведущие позиции в художественных и музыкальных редакциях телевидения, не были первым эшелоном театра, кино, музыкального искусства. Связано это было, как я думаю, в немалой степени с тем, что в пору становления оно оказалось особенно привлекательным, модным и влекло к себе всех тех, кто не нашел себя в других средствах массовой информации, в искусстве и пытался самоутвердиться на телевидении. Очевидно, поэтому на телевидении всегда пребывало немалое число полупрофессионалов, знающих обо всем понемногу и ничего как следует.

Я никогда не скрывал того, что не был в числе больших почитателей телевидения. Оно всегда казалось более легковесным, основанным больше на импровизации, на преобладании зрительного ряда, картинки, приоритете внешнего вида над мыслью. Печать была всегда мне ближе, роднее, ибо считал и считаю одним из самых больших чудес появление на чистом листе бумаги начертанных рукой человека слов, в которых заключена мысль, вызывающая волнение и сопереживание. Может быть, я не прав в своих пристрастиях, но всегда больше ценил написанное слово, ибо считаю, оно больше выношено, выстрадано, оно правдивее и честнее уже тем, что от него нельзя отказаться.

Увидел и понял я, что телевидение, объединяя и синтезируя в себе слово, зрительный ряд, эмоциональное воздействие искусства театра, музыки, является силой поистине всемогущественной, способной оказывать огромное влияние, поднять на дыбы целую страну, привести к разрушению, к человеческим трагедиям. А может вызвать у народа и глубокие раздумья, тревогу за судьбу Отечества, успокоить во времена больших невзгод и страданий, пробудить мысли мудрые и чувства добрые.

В понимании феномена телевидения исходным для меня было то, что оно – органическая, неотъемлемая часть нашей жизни, ибо развивается, меняется не само по себе, а только под непосредственным воздействием тех изменений и перемен, которые происходят в обществе. Сколько бы мы ни сетовали, несомненным является тот факт, что телевидение не может быть лучше, пристойнее, чем сама жизнь. Сколько бы ни осуждали телевидение за пристрастия и субъективизм, оно все равно во всех своих проявлениях лишь зеркало жизни, ибо отражает полнее, чем любые другие информационные средства, жизнь такой, какая она есть, со всеми ее темными и светлыми, горестными и радостными сторонами. В противовес критике, что в наших передачах слишком много ошибок, нелепостей, глупостей, меня всегда утешало то, что в реальной жизни их все равно куда больше. На многочисленных встречах, собраниях, когда я слышал упреки по поводу того, не стыдно ли нам показывать все неприличия, всю изнанку нашей жизни, мне всегда хотелось спросить и я спрашивал: «А вам не стыдно так неприлично жить, так плохо работать, так неумно управлять страной?».

Утверждение, что телевидение отражает реальную жизнь и не может быть лучше нее, в моем представлении вовсе не означало, что его функции сводятся лишь к пассивному зеркальному отражению реальной действительности. Ныне в условиях гласности и свободы информации телевидение, как и другие массовые средства, не только отражает, но все больше творит общественное мнение, оказывая огромное влияние, а часто и прямое давление на сознание людей. Да, телевидение не может быть лучше, чем сама жизнь, – это несомненно, но также несомненно, что оно не должно стремится к тому, чтобы сделать ее хуже, чем она есть.

Телевидение как самое могучее и влиятельное средство информации, естественно, оказалось на острие тех общественных перемен, которые начались в 1985 г., и стало одним из главных инструментов перестройки. Изменения, происходившие в обществе, оказывали все большее влияние на телевидение, делали его более открытым, откровенным, критическим. Оно оказалось в центре внимания огромной, многочисленной аудитории, ведя диалог по самым острым вопросам экономики, политики, культуры и одновременно испытывая возрастающее давление всего многообразия мнений и оценок, существующих в обществе.

Размышляя над этим, видел, что телевидение никогда не сможет удовлетворить полностью все запросы телезрителей, ибо слишком они многообразны и противоречивы. В то же время наличие противоречия между тем, что они несут людям, и тем, что от них требует аудитория, является одним из основных факторов постоянного развития и совершенствования радио и телевидения.

Не могу обвинить моих предшественников в Гостелерадио в том, что они полностью игнорировали интересы телезрителей. Известно, что в числе первых среди других средств массовой информации Гостелерадио СССР создало в 70-х гг. службу изучения мнений телезрителей о передачах. В этих целях была основана Главная редакция писем и социологических исследований. Центральное телевидение ежегодно получало более 500 тыс. писем, которые читались, анализировались, а параллельно с этим регулярно проводились исследования, позволяющие следить, как меняются оценки зрителей в отношении тех или иных передач. Конечно, эта служба исследований не была совершенна и не позволяла оперативно судить о рейтинге телевизионных передач, однако основные тенденции в настроениях и интересах слушателей она оценивала правильно. И исследования, и сама практика свидетельствовали, что в системе отношений телевидения и зрителей наибольшее недовольство массовой аудитории в последние годы в условиях обострения политической борьбы в стране вызывали информационные программы, их неточность, откровенный субъективизм в оценке фактов и событий.

Известно, что полемика о соотношении информации и комментария, о тех возможных и допустимых или вовсе недопустимых пределах вмешательства журналиста, ведущего программы, в содержание информационных передач радио и телевидения идет давно. Существуют разные точки зрения. Однако очевидным было, что у нас в условиях расширения гласности произошел резкий переход от прежней дикторской заторможенности и механического чтения утвержденного во всех инстанциях официального текста в другую крайность – обязательное комментирование и оценку ведущими всех событий, о которых информируют радио и телевидение. В обстановке конфронтации различных политических сил и острых социальных и национальных конфликтов, превратившихся в длительные очаги войны, субъективные оценки радио– и телеведущих вызывали и продолжают вызывать не просто неприятие, но и протесты, ультиматумы и нередко становятся фактором дальнейшего углубления противостояния, обострения борьбы.

Многие западные коллеги, с которыми мне доводилось встречаться, выражали недоумение по отношению к этому отечественному телевизионному феномену, ничем не оправданному чрезмерному вмешательству журналистов, ведущих программ в содержание информационных передач. С. Муратов («Известия», 3 октября 1992 г.) справедливо замечает: «Если раньше иностранцев поражала официозность программы “Время”, то теперь их удивляет уверенность наших ведущих, что их мнения о фактах важнее самих фактов. Журналисты теленовостей все больше чувствуют себя не информаторами, а миссионерами».

Ко времени моего прихода в Гостелерадио заметно возросло неприятие массовой аудиторией изменений в содержании телевизионных, художественных и музыкальных программ. Связано это было с общими процессами деформации советского радио и телевидения, которые стали отчетливо проявляться в 1987–1988 гг., когда всеобщая политизация общества захлестывала телевидение и активно теснила художественные программы. Политика стала неограниченно править бал на всех программах, говорящие головы захватили все каналы и передачи Центрального телевидения.

Система управления радио и телевидением была обычной государственной, соответствующей принципам административной системы, которая существовала под руководством ЦК КПСС. Гостелерадио СССР в материально-техническом и финансовом отношениях находилось в зависимости от Совета министров СССР, и потому председатель Гостелерадио СССР был членом правительства. В творческом же отношении, в определении политики радио и телевещания Гостелерадио напрямую управлялось ЦК КПСС, председатель комитета в этих целях обязательно присутствовал на заседаниях секретариата и Политбюро ЦК КПСС. На этих заседаниях происходила оценка передач, давались принципиальные поручения о наиболее важных информациях и выступлениях. Участвуя в заседаниях секретариата ЦК КПСС в течение восьми лет как главный редактор «Советской России», я имел возможность наблюдать реакцию секретарей ЦК на те или иные передачи, знаком был с той критикой, которую практически на каждом заседании выслушивал тогдашний председатель Гостелерадио С.Г. Лапин, а затем и сменивший его А.Н. Аксенов.

Отношение секретариата ЦК и Политбюро к руководителям Гостелерадио было традиционно недружелюбным. Объяснялось это тем, что, несмотря на весь макияж и лакировку, телевидение оставалось бесстрастным зеркалом происходящих событий и их исполнителей. Оно было безжалостным обличителем, делая достоянием всей страны убожество и серость стоящих у власти. Наверное, никто не принес столько откровенной правды в показе истинных способностей лидеров страны Брежнева, Черненко, как телевидение. И чем больше старалась пропаганда представить их в облике гениальных вождей, тем очевиднее и четче в телевидении отражалась их физическая и умственная немощность.

Вспоминаю, как на одном из заседаний секретариата М.А. Суслов резко заметил С.Г. Лапину, что он редко предоставляет экран телевидения руководителям ЦК, членам правительства. Лапин был слишком опытен, чтобы возражать, и принял замечание со смиренным почтением. Однако после заседания сказал мне с иронической досадой, что заслуживает не упрека, а благодарности ЦК за то, что не показывает миллионам телезрителей истинное лицо тех, кто управляет страной.

Задача, которую я поставил перед собой уже через месяц после того, как ознакомился с работой комитета, состояла в том, чтобы вырваться из рамок традиционного министерского стиля работы и попытаться стать главным редактором радио и телевидения. На практике это означало высвободить себя от решения многих частных производственных, хозяйственных, финансовых вопросов, поручив их выполнение заместителям, за счет этого большую часть времени использовать для взаимодействия с творческими редакциями, анализа программ, рассмотрения предложений по новым передачам. Попытался сделать регулярными встречи с главными редакторами телевидения и радио с тем, чтобы иметь информацию о творческих намерениях из первых уст и располагать возможностью хотя бы относительного влияния на содержание их деятельности.

Время и практика – самые суровые экзаменаторы любых благих намерений. Очень скоро стало очевидно, что намерение стать главным редактором, способным держать в поле своего зрения основные редакции и передачи, даже физически нереализуемо. Гостелерадио в то время насчитывало 42 радио– и телередакции, в каждой из которых состояло более сотни человек (редакторы, ведущие программ, комментаторы, режиссеры). Все они работали по своей профессиональной программе, имея определенную творческую и хозяйственную самостоятельность. В этих условиях председатель мог взять на себя только то, что другие или не могли, или не должны были делать.

Несовершенство механизма управления, как я понял уже скоро, было связано не только и даже не столько с недостатками стиля работы и субъективными качествами председателя и его заместителей. Все было значительно сложнее. Все трудности в конечном счете сводились к тому, что система организации государственного радио и телевидения в полной мере отвечала существующему общегосударственному административному механизму управления. В основе этого механизма стояла незыблемая и неограниченная монополия. Центральное радио и телевидение, представляя государственную монополию, не имели какой-либо альтернативы и не были в чем-либо зависимы от своего главного объекта и потребителя – слушателя и зрителя. На монополии была построена и вся внутренняя структура телевидения и радио. Внутри Гостелерадио монополия принадлежала творческим редакциям, которые тоже не имели альтернативы и творческой конкуренции и подчинялись только административным командам и поручениям председателя и его заместителей. В самих же редакциях организация творческого процесса была подчинена монополии отдельных передач во главе с ведущими, которые тоже выпускали свои передачи вне какой-либо альтернативы, соперничества и тоже при отсутствии прямой связи и зависимости от слушателя, зрителя.

Монопольная структура и подчиненная ей организация творческого процесса неизбежно вели к тому, что председатель комитета, его заместители, главные редакторы в управлении лишены были какого-либо альтернативного выбора; их оценки той или иной передачи немедленно перерастали в открытый конфликт, ибо отрицательно оцененная передача, представленная на низком профессиональном уровне, практически не могла быть заменена, потому что в редакции просто не было другой передачи. Подобная практика вела к тому, что каждая заранее объявленная в недельной календарной программе телевидения передача была обречена на выход в эфир при любом качестве ее подготовки. И если возникала ситуация, когда передача вызывала слишком серьезные сомнения и должна была быть снятой с экрана, то это воспринималось как чрезвычайное происшествие и становилось поводом для серьезного конфликта, объектом общественного скандала.

Монополия была порочна прежде всего тем, что не стимулировала творческий процесс, лишала его состязательности, конкуренции. Явление это на телевидении, по моему мнению, было неслучайным. Механизм организации творческого процесса с самого начала отличался от механизма организации в газете, журнале, где взаимоотношения творческих отделов с секретариатом, формирующим номер, всегда строятся на основе строгого отбора и конкуренции. Ничего подобного даже с учетом специфики и технической особенности творческого процесса не происходило на телевидении. Передача, одобренная при первом просмотре главной редакцией, заслужившая положительную оценку председателя или его заместителя, получала строго определенное время в течение недели или месяца (час и день), и после этого группа авторов передачи в течение весьма длительного времени, иногда и многих лет, становилась монопольным владельцем этого времени и могла без каких-либо опасений конкуренции работать на среднем, а чаще на весьма посредственном уровне.

Я понимал, что мое назначение в Гостелерадио было связано с намерением М. Горбачева и его сторонников сохранить в своих руках главный информационный центр и ограничить оппозиционные выступления радио и телевидения. Уже в своих первых беседах с М. Горбачевым, Н. Рыжковым я говорил о том, что эта задача не по силам одному человеку, если даже он председатель Гостелерадио СССР и убежденный сторонник перестройки. Убеждал, что она невыполнима в нынешних условиях вообще. Для меня было очевидным: избежать крайностей, деформаций, которые охватывали Центральное телевидение, остановить процесс политизации телевизионных редакций и передач с преобладанием субъективных пристрастий, когда микрофон предоставлялся только определенному кругу лиц и, несмотря на призывы, отсутствовал плюрализм мнений, было практически невозможно, ибо все эти процессы были естественным отражением того, что происходило в реальной действительности, в общественно-политической жизни страны.

Радио, телевидение в условиях перестройки, активно участвуя в многообразной политической жизни общества, находясь на самом ее острие, не могли не меняться и не могли не стать активными участниками политической борьбы, не могли не испытывать на себе те изменения, которые происходили в реальности. Нами ныне владеет настроение осуждения телевидения, и еще не пришло понимание того, как многим мы обязаны ему, как с наибольшей полнотой и выразительностью оно отразило нас в том виде, в каком мы действительно были, высветило все лучшее и все худшее в нас. Всем памятны бушующая на экранах «Лестница 12-го этажа», прямые трансляции первых народных съездов, телемосты между континентами и многое другое, что стало частью нашей жизни. Признаемся, что и нашу неимоверную усталость от политики впервые обнаружило тоже телевидение.

Появление новых передач и видеоканалов, сочетающих социальную остроту и зрелищность, занимающих позицию, которая часто не совпадала с официальной, было неизбежно: на телевидении происходило то, что происходило в реальной жизни, – шла острая борьба различных позиций, различных общественных сил. Популярные телепередачи, имеющие многомиллионную аудиторию, – «Взгляд», «Добрый вечер, Москва», «600 секунд» по-разному воспринимались и оценивались, однако несомненно было то, что именно они отражали черты современного телевидения. Помню, как мне пришлось в ЦК КПСС защищать телефильм тогда малоизвестного, а ныне одного из популярных телепублицистов Леонида Парфенова «Дети ХХ съезда». Защищать уже после того, как я поддержал выход его на телеэкран, до этого он длительное время моим предшественником не выпускался. В этом фильме Ю. Карякин, Е. Евтушенко, Л. Карпинский, Е. Яковлев размышляли об истоках идей перестройки, о той оттепели в надеждах, которые принес ХХ съезд КПСС. Я принадлежал к этому же поколению, и мне были близки эти идеи.

В отличие от Л.П. Кравченко, который свою позицию обозначил как человек, который старался не задавать лишних вопросов, я с самого начала задавал – и, наверное, слишком много – вопросы Горбачеву и его ближайшим советникам, чтобы убедиться, понимают ли они, что телевидение не может быть прежним, ибо оно неотъемлемая часть нашей жизни. К сожалению, я скоро увидел, что Горбачев оставался либералом и даже демократом во взаимоотношениях с радио и телевидением лишь до тех пор, пока эти средства были лояльны к нему, прославляли его реформаторство, отражали его первые миссионерские поездки по стране, пели ему победные гимны. Стоило же им начать выражать сомнения в его деяниях или заявлять об иной позиции, сразу же появлялись замечания вездесущих помощников или раздавался раздраженный звонок демократа – президента СССР. Олег Попцов, руководитель Российской телекомпании, наученный горьким опытом взаимоотношений с властью, очень верно заметил в интервью «Независимой газете» (21 ноября 1992 г.): «Власть очень трудно привыкает к роли зрителя, слушателя. Она до сих пор считает, что находится над зрителем, над слушателем и существует для того, чтобы объяснять, что и как надо видеть и слышать».

В неравной борьбе больше всего в то время не мог понять и согласиться со стремлением моих руководителей сохранить по-старому в информации и пропаганде два уровня правды и откровенности. Один – тот, что происходил в действительной жизни, со всеми ее противоречиями и конфликтами, острой борьбой различных общественных сил и движений, все большим недовольством тем, как идут перемены в экономике, в социальной сфере, и второй уровень – уровень официальной партийно-государственной информации, пытающейся представить все в благоприятном розовом виде и цвете. Получалось, провозглашая демократию и гласность, мы на практике продолжали проявлять старый консервативный подход к информации, сохраняли прежний разрыв между словом и делом, между информацией и реальной жизнью!

Мое пребывание в Гостелерадио СССР по времени совпадало с началом торможения перестройки и возрастанием недовольства, которое она начала вызвать среди широких кругов населения. И сколько бы тогда ни говорили о коварстве оппозиции, этот процесс был основным источником растущего авторитета демократической оппозиции политике Горбачева, в числе активных участников оппозиции оказались в то время значительные слои работников массовых средств информации: печати, радио и телевидения. Это обстоятельство не могло не вызвать острой критики радио и телевидения и справа, и слева.

Особенно резко критиковали телевидение и его шефа за инакомыслие руководители ЦК КПСС и правительства, проявляя часто удивительное непонимание того, что происходит в настоящей жизни. Многочисленные объяснения на совещаниях и советах по поводу тех или других передач убеждали меня: в представлении ближайшего окружения Горбачева устойчиво сохранялось старое представление, что все лишь в том, кого и как допускать к микрофонам. И дело здесь было не просто в близоруком, непрофессиональном подходе, а больше в привычке повелевать телевидением, не видя, что происходит за окнами кабинетов Старой площади и Кремля.

Критика сверху была жесткой, напоминая порой те известные времена из далекого прошлого, когда гонцу, принесшему во дворец правителю дурную весть, тут же рубили голову. Участникам столь короткой расправы было обычно невдомек, что гонец не виновник вести, а ее жертва. Говорю об этом с горечью, ибо был приверженцем позиции: на телевидении и радио не должно быть двух уровней откровенности и правды, один уровень, когда, к примеру, идет прямая трансляции съезда народных депутатов или сессии Верховного Совета, наполненной страстями до краев, столкновениями мнений без соблюдения даже элементарных правил приличия, с применением всего набора грубостей и оскорблений. Все это с помощью телевидения выносилось на общее обозрение, становилось достоянием всей страны. После этого особенно странно было на другой день выслушивать замечания Горбачева или переданные по его поручению негодования по поводу комментаторов и обозревателей, слишком откровенно и резко оценивающих столкновения и конфликты парламентариев. Мог ли этот бурлящий, как перегретый паром, котел в виде Съезда народных депутатов СССР или РСФСР быть представлен в комментариях на радио и телевидении совсем иным – благостным, спокойным, умиротворенным? Все то, что выносили на трибуну дискуссий депутаты, политические противники в борьбе за власть, становилось немедленно основой комментариев и интервью, оценками и суждениями журналистов.

Читатель помнит, как всеобщая политическая лихорадка, охватившая страну в конце 80-х гг., до крайнего уродства деформировала Центральное радио и телевидение. С первого съезда народных депутатов в мае 1989 г. начались по категорическому требованию депутатов прямые и полные трансляции заседаний съезда на всю страну. Миллионы людей с утра и до поздней ночи неотрывно сидели у радиоприемников и телевизоров. Работать становилось некогда, все от Москвы и до самых окраин огромной страны были до предела заняты политическими дискуссиями. Дворец съездов Кремля превратился в большой театр, где разыгрывался самый трагический спектакль в истории нашего отечества, где телевидение было одним из главных участников и действующих лиц его. Возвращаясь к недавнему прошлому, думаю: ничто не остается безнаказанным. Считаю, что никому наш парламент так не обязан своим прославлением и своим посрамлением, как телевидению.

В своих встречах и беседах с Горбачевым, Рыжковым, Лукьяновым я не раз говорил о том, что меня беспокоит: о беспомощном положении председателя Гостелерадио, о невозможности старыми административными методами остановить процессы деформации телевидения. Моя позиция сводилась к тому, чтобы отказаться от запретительных методов во взаимоотношениях с редакциями и последовательно, шаг за шагом, стремиться к тому, чтобы на телевидении и радио были представлены все точки зрения без преобладания и монополии какого-либо из политических движений, партий, организаций. Чтобы реализовать эту позицию в сложных условиях политического противоборства, нужно было как минимум два обязательных условия: способность проявить здравый смысл и понимание со стороны Горбачева и его ближайшего окружения. Правда, для этого Горбачев должен был как минимум верить председателю Гостелерадио, что он не карьерист и не интриган и не меньше, чем он сам, обеспокоен и болеет за судьбу своего Отечества и своего народа и стремится к тому, чтобы противостоять процессам дезинтеграции, которые охватывали все сферы жизни общества. М. Горбачеву этого, к сожалению, не было дано. При наличии первого условия второе сводилось к тому, чтобы обладать волей и мужеством, чтобы убедить других служить не вождям, а совести и чести, и найти силы, людей, способных противостоять монополии и групповщине, и дать возможность на радио и телевидении проявиться действительному разномыслию.

Я не был ни левым, ни правым, просто был реалистом, человеком от жизни, который смотрел на мир глазами шестидесятников и со времен Магнитки оценивал все явления, соотнося их только с практикой, называя все происходящее своими именами. Понимал, что сменился герой наших передач и на смену примитивному, способному служить лишь показухе передовику производства, ударнику коммунистического труда пришел политик-реформатор, ниспровергатель и обличитель: А. Собчак, Ю. Афанасьев, Г. Старовойтова… Как реалист, я видел, смена героев отражает объективные перемены, которые происходят в нашей жизни, но меня не оставляло беспокойство, что в средствах массовой информации все больше и больше бушуют только критические страсти, а слой добрых, созидательных дел и явлений исчезает вовсе. Нет показушной трудовой доблести, но нет и арендатора, фермера, предпринимателя, просто рабочего делового человека, от которого только и зависит успех перемен, надежды на доброе начало в нашей жизни. Телевидение, заполненное до краев политической сварой, многочасовыми речами президентов и лидеров движений, депутатов и министров, все меньше воспринималось слушателями, зрителями, все меньше несло оптимизма, не способствовало ничему в ожиданиях людьми перемен к лучшему.

Книга «Заложник времени».

Москва, изд-во «Прогресс», апрель 1993 г.

– Михаил Федорович, давайте вначале я коротко расскажу, что мы – журналисты «Новой газеты» – о вас знаем и думаем, а потом вы скажете, что думаете о нас. Хорошо?

– Договорились.

– Вы многие годы при разных режимах занимали ключевые посты – я бы даже сказал, позиции, – в масс-медиа. Были главным редактором «Советской России». Потом вы возглавили Госкомиздат – в самом начале перестройки – и сразу освободили издательства от жестокого централизованного планирования. И эта работа никому не позволила усомниться в вашей человеческой и гражданской порядочности.

Так может не стоило оставлять редуты и отходить на сравнительно тихую позицию директора книжного издательства «Русская книга»? Кажется, порядочный человек с таким опытом чиновничьей работы наверху мог бы принести больше пользыобществу в какой-то более горячей точке… Вот примерно что мы думаем о вас…

– А я с большим интересом отношусь к возможности выступить в вашей газете, потому что по содержанию разделяю многое из того, что делаете вы, и по социальной остроте газеты многое мне близко и понятно. Мне близка и позиция газеты, тем более в такое нелучшее время для периодической печати, но об этом чуть позже. Хотя, замечу, большинство тех газет, которые читаю – и ваша не исключение – отличаются поразительной узостью тематики. Почти все крутятся вокруг очень ограниченного круга тем и героев. Скажем, большинство газет интересует, что там сказали Илюхин или Илюшин, Жириновский или Чубайс… Как-то мало их заботит, является ли это главной темой дня и даже интересует ли читателей. В сфере забот и интересов людей политика занимает далеко не первое место. Вы, наверное, заметили, что, как только начинают проводить социологические исследования – по поводу отношения к президенту, правительству, выборам, – зачастую 30–40 % отвечают, что это их вообще не интересует. И не надо судить этих людей, потому что их интересует совсем другое.

– Вообще-то это вроде бы показатель здоровья общества…

– Абсолютно точно. А свое время, работая в «Советской России», я часто ездил по поручению ЦК в разные страны, особенно в Италию, а там был как раз период правительственной чехарды, правительство менялось иногда каждую неделю, и меня больше всего поражало удивительное спокойствие абсолютного большинства людей по отношению к тому, что происходило. Наши газеты волновались, кто придет к власти: социалисты, монархисты, сторонники Муссолини, а итальянцам, казалось, это совершенно все равно.

– Ну наверное, потому, что итальянцы были уверены: их жизнь от политики радикально не изменится, не перевернется, как у нас все время переворачивается…

– Точно. Так вот к чему я это веду. К сожалению, та сфера, которой я занят теперь, – книгоиздание (одна из важнейших составных культуры!) мало заботит нашу печать, а я думаю, что она куда ближе к жизни, чем многие политические вопросы. Уберите завтра книгу – что будет со школой, с вузом и как вообще будет жалка жизнь людей! Вольтеру приписывают слова, что, если люди перестают читать, они перестают думать. А вот если бы Вольтер дожил до нашего времени, его стоило бы спросить: а если люди перестанут смотреть телевидение, они тоже перестанут думать? Уверен, он бы не согласился с таким утверждением.

– Приятно слышать от недавнего председателя Гостелерадио… Но можно вспомнить и не менее авторитетного мыслителя Платона, который говорил еще радикальнее: письменность губит культуру…

– Вот и я о том: это большой недостаток нашей современной периодической печати, что она теми вопросами, которые задевают людей больше, чем политические игры, и в частности положением культуры, почти не озабочена.

Вот ситуация в книгоиздании. Это, кстати, и есть ответ на вопрос, почему моей последней гаванью является книгоиздание, то есть печать стратегического назначения. Здесь ведь происходят процессы вообще катастрофические. Если говорить о том, что у нас что-то скоро развалится и рухнет, то в общем книгоиздание и печатные СМИ уже рухнули. Потому что сегодня больше нет центральной печати. Может быть, в какой-то степени могут претендовать на некоторую центральность «Аргументы и факты», которые еще печатаются и распространяются где-то в регионах. Может быть, немножко – «Труд», и, пожалуй, все. Даже «Комсомольская правда» уже не центральная газета. В двадцать раз сократился тираж «Известий». А сейчас, как я думаю, судя по последним событиям, вообще стоит вопрос о существовании такой газеты. Наверно, будут «Известия», но не те, какие мы знали всегда.

То же самое и в книгоиздании. Только что опубликованы итоги прошлого года. По официальным данным, падение показателей в книгоиздании, может быть, не так велико, как, скажем, в прошедшие два года, но если учитывать, что мы уже достигли дна… На 14 % сократились тиражи изданных книг. В прошлом году все российское книгоиздание дало примерно 370 млн экземпляров книг. Дело даже не в цифре, а в том, что из этого получит непосредственно читатель на огромной территории, которая называется Россией. И вот расчеты показывают, что он получит из этого максимум треть.

– То есть меньше одной книги в год на душу населения? Кажется, фраза «Зачем мне вторая книга – у меня уже есть одна» перестает быть смешной?

– Да. Я анализирую на примере нашего издательства. Из того, что мы издаем, распространяется примерно половина, а от этой половины только половина может попасть в регионы. Все остальное осваивается или в Москве, или кладется аккуратно на склад. Вообще впечатление обилия книг есть только в Москве, может быть, еще в Питере, а если удалиться на сто-двести, а тем более на тысячу километров на восток, то вы увидите совсем другую картину. Что такое 100 млн книг на огромную массу людей!

– Да ведь еще и каких книг? Как я понимаю, ужастики, порно и учения разного рода шарлатанов тоже входят в эти 100 млн?

– Увы. Это значит, сегодня значительная часть людей не может получить в руки хорошую книжку.

– Ну и еще люди выбирают между куском колбасы и книгой…

– Это, пожалуй, первая причина. Читающая часть людей – прежде всего инженеры, учителя, врачи, студенты, работники культуры – оказались сегодня в самом сложном положении. Вот все еще идет спор: читающий мы или нечитающий народ… Дело ведь в том, что само чтение, как я думаю, – это часть нашего славянского менталитета. Известно, что мы живем не по закону, а, так сказать, по совести, по вере… Нам надо и хочется верить…

– И в том числе печатному слову?

– Совершенно точно. Нам все еще кажется, что если это напечатано, то что-то за этим обязательно последует, а уже давно не следует. Интересная вещь. Я недавно встречался с начальником Управления библиотек Минкульта Евгением Ивановичем Кузьминым. Он утверждает с цифрами в руках, что последние три года идет неуклонный рост числа читателей библиотек. Ежегодный прирост примерно 5 %. Но, к сожалению, в библиотеках сейчас тоже острый дефицит книг – даже классики.

В мировом книгоиздании правила достаточно строгие: по статистике, 30 % и более – специально изучал – всего того, что издается, идет в библиотеки, у нас даже 5 % туда не попадает!

– Как удается на Западе обеспечивать библиотеки?

– За счет федерального бюджета, за счет муниципального бюджета.

– Значит, и у нас книгоиздание все-таки должно поддерживать государство?

– Думаю, тут просто другого выхода нет. Саму книгу издавать мне уже не надо помогать, и очень хорошо, что теперь мне никто не заказывает, как и что я должен сдавать, но мне надо помочь доставить книгу читателю. Раньше ведь было как: на выпуске книги моя деятельность заканчивалась, мне даже тираж уже заранее собирали книготорги на местах. Теперь же после того, как я книгу напечатал, все только начинается. Очень грустно, что сейчас каждое издательство, а у нас их ныне очень много (около 9 тыс.), так вот, каждое из них пытается изобрести велосипед, прорвать информационную блокаду, самостоятельно реализовать книгу.

– А объединить усилия не пробовали?

– Над этим бьемся, но пока преобладает иллюзия, что каждый должен пробиться сам. Это уже элемент новой идеологии, что все в условиях рынка должны прорываться в одиночку. Серьезное заблуждение. Одному не пробиться, особенно в системе распространения. Тут должно быть объединение крупных издателей, чтобы задействовать крупные региональные базы, книготорги, иметь возможность совместно делать траты на транспорт, почту, связь.

А возвращаясь к своему издательству и своему собственному занятию, хочу сказать, что в жизни я научился делать три дела: преподавать (историю и философию), редактировать газету и управлять издательским процессом. Но я человек консервативный, поэтому мне преподавать, видимо, будет поздновато переучиваться. А редактировать газету я просто не хочу.

– Почему?

– Думаю, сегодня это дело просто бесперспективное. Потому что редактировать сегодня газету – значит кому-то служить. Я не верил и не верю в свободу и независимость печати. Вот Ярослав Голованов в одной из дискуссий хорошо сказал, что независимость прессы все равно что вечный двигатель: заманчиво, интересно, но невозможно.

Раньше прессу называли верным солдатом партии. Сейчас она так быстро становится солдатом денежных мешков и так все уже разобрано, что сегодня мы уже присутствуем при переделе средств массовой информации. Сильные мира сего понимают: пресса – это огромное общественное влияние.

Помню, когда я работал в Гостелерадио и выступал на пленумах, мне говорили: что вы там показываете одну черноту?! А у меня всегда был лишь один аргумент: телевидение, газета, печать не могут быть лучше жизни – они ее отражение. Но сейчас я думаю, что этот тезис уже устарел: теперь масс-медиа не только отражают, а уже формируют, создают эту картину жизни. Я понимаю, что она чаще деформированная, но такая и нужна кому-то и в интересах кого-то. Потому я и не хочу служить той или иной финансовой группе, той или иной компании, я хочу служить Толстому, Тургеневу, Пушкину… Понимаете, для меня книгоиздание – это, если хотите, бастион независимости. Он тоже, конечно, относительный. Мы об этом уже говорили: выпустить книгу я еще могу, а вот распространить – увы. Но для меня это все-таки куда большая независимость, чем ваша. Вы-то, конечно, сегодня находитесь на гребне, так сказать, в авангарде демократической оппозиции, но как долго вам удастся удержаться? Этого никто не знает. Вот почему я и пришел в книгоиздание.

– Можно коротко сформулировать вашу книгоиздательскую политику?

– Как раз в мае исполняется сорок лет нашему издательству. Раньше оно называлось «Советская Россия» и было самым крупным в Федерации. Его создавали в 1957-м прежде всего как издательство русской и советской классики. И в этом отношении его наследия не приходилось стыдиться. Может быть, в какой-то степени оно было славянофильского плана. Но и Думбадзе, и Айтматова издавала. Конечно, ради конъюнктуры тут печатали и всех «секретарей обкомов», и эти книги чести издательству не принесли…

Если говорить о сегодняшнем нашем кредо… Мы за эти три года пришли к выводу, что ни одно издательство не должно быть всеядным, надо иметь три-четыре направления, чтобы сохранить свое творческое лицо. В свое время мы тоже пытались печатать детективы, но оказалось, что у нас их искать никогда не будут. Их ищут в других местах.

– И каковы ваши направления?

– У нас их четыре. Мы продолжаем издавать классику. Даже в эти последние три года выпустили Гоголя – почти академические семь томов, пятитомник Тургенева, трехтомник Паустовского. В прошлом году – трехтомник Лермонтова. Хотим попробовать издавать в нынешнем году Ивана Шмелева – в основном то, что мало известно.

Другое наше направление – это подписные издания. Например, затеяли двадцатитомник русской фантастики, начиная с Булгарина, Греча и раннего Гоголя. В этом году уже издали три тома. Ивана Ильина издаем – в основном архивы, которые нам предоставляют американцы, и вот уже недавно вышел седьмой том.

Есть еще одно очень интересное направление: мы вернулись к «Поэтической России». Что самое замечательное: в последнее время интерес к чистой поэзии стал довольно отчетливым. Вот в этом году выпустили книги Заболоцкого, Вероники Тушновой – ее, кстати, давно не издавали. А она чистый лирик. По-моему, в поэзии достойно только то, что истинная лирика, а все остальное можно написать прозой. В прошлом году мы издали Рубцова – 5 тыс. экземпляров, и он полностью разошелся, сейчас подпечатали еще 10 тыс. И Тушнова прекрасно идет – мы напечатали ее семитысячным тиражом всего месяц назад, и уже 2 тыс. продали. В скором времени издали Клюева, Мартынова, Смелякова, Друнину…

И еще одно направление. Мы начали новую серию «России известные имена». В ней такие имена, как Савва Мамонтов, Вацлав Нижинский. Будут еще Савва Морозов, Мария Ермолова…

Мы считаем, что в наше время такие издания хоть немного прибавляют людям культуры и, может быть, даже защищают нашу национальную культуру.

– А современные авторы у вас могут издаться?

– Это наше самое уязвимое место. У нас сейчас в работе, к стыду нашему, всего одна такая книжка – Лазаря Карелина. Я его ценю. Фронтовик, но сейчас современные вещи пишет – даже о криминальном нефтебизнесе… Бакланова хотели двухтомник издать, но увы. На современную литературу силенок не хватает, особенно с новыми именами авторов. Им нужна реклама, а на рекламу нужны деньги. Издатель боится рисковать. Когда я издаю Нижинского, я знаю, что это имя и есть конкретный читатель, который его купит. Однако, мое назначение как издателя – открывать новые имена… Но сейчас большинство издательств занято только переизданиями, а оригинальных издательских работ почти нет – всего около 10 % даже у самых коммерческих издательств.

– Вот потому, наверное, редакторам газет все-таки труднее прожить: они вместо нового не могут печатать лучшие газеты прежних лет. Хотя это, по-моему, было бы любопытной культурологической акцией и, может быть, даже полезной…

Что ж, разрешите пожелать вашему издательству в следующие сорок лет добраться до всех своих читателей, в том числе и за Уральским хребтом. Уж это точно будет полезно и для вас, и для них.

«Новая газета». 12–18 мая 1997 г.

Он называет себя «непреодолимым оптимистом». Но дает срок – год-два. Потом катастрофа станет необратимой. Он лучше многих понимает масштабы национальной деформации, но все же видит слабые ростки надежды. Доктор исторических наук Михаил Федорович Ненашев много лет возглавлял коллектив «Советской России», которой верили, потому что при нем она стала честной газетой миллионов, а не столичной элиты. Руководил Российским телевидением, и ему мы тоже верили, пока он – недолго! – оставался у штурвала. Ныне директор издательства «Русская книга», для которого приоритетом остается светлое и мудрое слово. На днях в Твери проходила юбилейная ярмарка изданий «Русской книги», которая отмечала свое 40-летие. А нам удалось встретиться и побеседовать с М.Ф. Ненашевым.

– И конечно, первый вопрос: когда и как произошла встреча с книгой?

– Я вырос в деревне в то благодатное время, когда не было ни радио, ни даже электричества. Челябинская область, Варненский район, совхоз «Новый Урал» – маленький, чуть больше 50 дворов. Отец, бухгалтер фирмы совхозной, ездил в райцентр и привозил книжки. А мама их мне читала, она была очень подготовленным по тем временам человеком, ей удалось окончить два класса гимназии – при всеобщем начальном это было в то время огромное образование! Вечерами нечем было себя занять, особенно зимой. Подоив корову, она ставила керосиновую лампу и читала часов до одиннадцати. Оттуда все и пошло – мой Пушкин, мой Жюль Верн, мой Робинзон Крузо. Любовь к книге у меня от родителей. Была в семье и особо уважаемая, «казачья» литература – Шолохов, которого я одолел уже в пятом классе, «Казаки» Толстого, «Порт-Артур» Степанова…

– Как вы думаете, возродится когда-нибудь это семейное чтение вокруг лампы?

– Не знаю. Но очень хотелось бы…

– Михаил Федорович, что же дает вам основания для оптимизма?

– Прежде всего невозможность представить, что такая огромная страна с таким народом – со всеми его плюсами и минусами – не может вот так взять и провалиться в тартарары! Просто нас ожидает еще много страданий.

– Думаете, маятник еще не достиг нижней отметки?

– 17 августа мы уже опустились в самую грязь, и ниже быть не может. А ближайшие месяцы покажут, валяемся ли мы в этой грязи или начинаем медленно, ползком, на четвереньках, из нее выбираться.

– Масштабны пространства России, но ведь и ему, согласитесь, сегодня угрожает опасность. Вас не пугает тенденция к размыванию границ практически по всему периметру – Япония, Китай, Балтика… Куда только не рвутся гуманитарные эшелоны!

– Пугает. Но я замечаю, что в последние 3–4 месяца государственной мудрости у нас прибавилось. Даже в отношении территориальной целостности. Думаю, и новому правительству ее необходимость стала понятна. Мне кажется, эпоха временщиков типа Чубайса, Гайдара – людей исторически безродных, космополитов в худшем смысле слова – уже уходит. Пришли государственники, Евгений Примаков заявил об этом с самого начала. Вот это и внушает оптимизм.

– Вы, кстати, поэтому философа Ильина, государственника, в десяти томах издаете?

– Да! У нас в правительстве начинает преобладать, пусть пока чуть заметно, государственный подход, здравый смысл. И сама острота политической борьбы, шабаш, что поднялся сейчас, вы заметьте, как раз с этим связаны, а не с «национальным аспектом». Я сам этого не люблю, я родом с Урала, с Магнитки, а она всегда была интернациональной.

Я даже традиционный еврейский вопрос открыл для себя 40-летним человеком уже в Москве! Мы сейчас переживаем переломный момент и вскоре прояснится, сохранится ли Россия как великое многонациональное государство со всеми ее составляющими. Что возобладает: державная мудрость или безответственное стремление к развалу? Мне кажется, все же мудрость.

– Трагичность последнего десятилетия еще и в том, что интеллигенция теряет нравственный авторитет. Как вы думаете, придет ли она сама к покаянному пониманию своих заблуждений и сможет ли вернуть свои позиции в обществе?

– Слово и понятие «интеллигенция» российского происхождения. У нас сегодня оно сильно скомпрометировано, как и хорошее в общем-то слово «демократия».

– Ну сейчас-то у нас лишь ее имитация!

– Интеллигенции будет сложно и нам с вами будет сложно! Интеллигенция на каком-то этапе засуетилась, поверила, что все, что несет Ельцин, и есть подлинная демократия. Абсолютная глупость!

– Мы обманулись и заплатили за это.

– Самое главное – авторитет потеряли! А ведь интеллигенция формирует духовную культуру, никуда от этого не денешься. Мы смотрим телевидение, читаем книги, газеты и во всем этом тон задает интеллигенция.

– Так может, еще и потому у нашей молодежи культура выступает в ином образе? Налицо такое засилье попсы, что сами традиционные носители культуры потеряли авторитет.

– Возможно, но лишь как один из факторов. Будем объективны, отношение к культуре формируют больше всего сами условия жизни.

Мы отвергли Маркса, но нельзя отвергнуть диалектику! Есть общие законы развития общества, сознание формируется средой, условиями жизни, а не только культурой. Деградируем ли мы, а особенно идущие за нами? Да, определенно! Но это деградация самой жизни. Я за своим внуком наблюдаю, ему 13. Я, книжник, пытаюсь его увлечь, но делать это теперь очень сложно.

– Смена героя. Место д’Артаньяна занял человек-паук. Это поколение читает преимущественно комиксы. Старая романтическая литература – мир приключений – уходит. Жюль Верном, Дюма, Киплингом, Купером зачитывались несколько поколений, но нашим детям они неинтересны. Рождается новый детский мир – старый ушел. Наши дети живут новыми образами.

– Но это неизбежно, он должен был уйти рано или поздно. Закономерность жизни! А возьмите самую влиятельную из сил – телевидение. Раз нет в нем романтических образов, то как они будут в сознании? Будут те же самые человек-паук и вампир! И все же не надо опускать рук. Будем уповать, что они еще вернутся к Жюль Верну.

– А что, по вашем наблюдениям, привлекает новых русских?

– Известная часть их вообще ничего не читает. Но уже очевидны озабоченность тем, что читают их дети, стремление, чтобы они овладели тем, что отцам недоступно.

– Это утешительно. И напоминает ситуацию с купеческими семьями в конце прошлого века.

– Да. Вспомните, о чем Мамин-Сибиряк писал!

– И у нас есть надежда, что второе поколение нового купечества станет культурнее первого?

– Мы можем предположить это с достаточными основаниями. Видите ли, я верю, что человеческий мир, как и мир природы, развивается по законом целесообразности. Хотя бы потому, что связан с природой. В Европе реки были страшно загажены. А последние три года там просто воинствует движение зеленых, оно удивительно могущественно! Я часто бываю в Германии – Рейн стал совсем другим. И так по всей Европе. А мы так близки к природе, что, начиная заботиться о ней, заботимся и о культуре.

– Очищая природу, очистим и душу. Вы знаете, как засорена Волга?

– Знаю, но думаю, что благоразумие, уже посетившее Европу, придет и к нам. Правда, с задержкой лет на 15–20, как обычно. Мы ведь чем себя успокаиваем? Россия большая, Волга большая – все вынесут…

– Так вы думаете, инстинкт самосохранения в нас еще не заговорил?

– Если последние восемь лет мы шли не туда, о каком же инстинкте можно говорить? Сами себя разрушаем!

– Но, может, он все же пробуждается? И национальное движение при всех его очевидных перекосах тоже выражение этогоинстинкта народного самосохранения? Пусть и с некоторыми болезненными крайностями организм народа пытается защитить себя?

– В чем-то да. Даже известное выступление Макашова можно воспринять как выражение протеста. Пусть даже каких-то крайних сил! Возьмите сам экстремизм – он же имеет социальные основы. И такое деформированное проявление национализма, если хотите, тоже выражает обеспокоенность о сохранении национального духа и национального единства.

– Крайность – это реакция на унижение?

– Совершенно верно. И то, что мы сейчас наблюдаем, – это тоже реакция на унижение. Но не будем забывать, национальное возрождение невозможно без здравого патриотизма. А суть его в том, что я безмерно уважаю свою нацию, но не менее уважительно отношусь к другим. У наших классиков четко сказано: мерзость, гадость, всякие извращения всегда касаются лишь отдельного индивидуума, а сам народ всегда здоров.

– В программе вашего издательства – книги о национальном быте, обрядности, кухне. Скажите, как вы относитесь к американизации нашей массовой культуры, укладу жизни, которая все это отрицает?

– Это самая большая опасность. Сегодня в мире реально существует одна великая держава, и ее гегемонизм наиболее опасен. Поэтому европейские страны стараются противостоять этому влиянию. Там строго дозирован доступ иностранных телеграмм. В Англии – до 20 %, во Франции – не более 14 %. Во Франции есть даже закон о национальном языке. Там строго ограничен процент иностранных слов в рекламе, публикациях, выступлениях…

– За вывески на английском языке там нужно платить?

– Да, у них все это регулируется налогами. Хочешь по-английски? Пожалуйста, но заплати! А у нас никаких регламентов нет. У нас единственная страна, где нет на телевидении никаких, в том числе национальных, ограничений, где не соблюдаются общепринятые международные нормы.

Меня вообще поражает, что пока еще декларативное заявление Госдумы об общественном контроле расценивается как вмешательство в свободу тележурналистики. Думаю, это неправомерно. Если быть объективными, когда мы по всем нашим телеканалам транслируем американские телесериалы, то кажется, что смотришь один бесконечный американский канал. Я думаю, нам надо объединяться с Европой в сопротивлении американскому влиянию. И в этом, если хотите, путь освобождения и противопоставления.

– Как вы считаете, Михаил Федорович, национальность – понятие только этническое или также духовное?

– Полагаю, на синтезе того и другого.

– Стало быть, если русские дети живут не своей национальной, а чужой культурой, по чужим образцам, они уже не вырастут русскими людьми?

– Боюсь, что это так и будет.

– Так что же ждет в будущем такой народ?

– Утрата национальных качеств. Получим некий средний продукт с элементами определенного зомбирования.

– Мы можем говорить о культурной диверсии?

– Во всяком случае определенно о ее опасности.

– Мы недавно в области отбивали атаки мунистов. Заморские проповедники идут ныне косяком.

– За всем этим нужно видеть целевые программы – это очевидно. В свое время мы говорили об индустрии пропаганды – вот она! Огромные средства, огромная материальная база. Детское сознание противостоять этому, конечно, не в силах, если только мы сами, государство ничего целенаправленно не организуем. А наше государство ничего не регламентирует, никому не противостоит.

– Есть такая теория: вслед за периодом сексуальной разнузданности, глумления над женщиной приходят социальные катаклизмы. Общество как бы подготавливается к насилию.

– Не знаю, приведет ли это к социальным катаклизмам, но к холопству – несомненно. И к внутренней агрессии. А это самое опасное. Всякая утрата национальной культуры, национальных традиций опасна превращением человека в холопа. И тогда им можно манипулировать, как угодно.

– В наших малых городах, в селах единственными очагами культуры остаются библиотеки со своими ветшающими фондами. Столица о них забыла. Чем живут торопецкие и кимрские ребятишки, ей неинтересно. Зачем был нужен очень неплохой канал «Культура», если на большей части территории страны, в провинции, где это нужно особенно, его передачи вовсе не транслируются? Вы издаете прекрасные книги, но смогут ли они дойти до массового читателя в российской глубинке? Вот в чем трагедия – в духовном голоде, а не только в том, что матери размалывают детям комбикорм на кашу.

– Это и есть закономерное продолжение процесса разрушения, национальной деформации. Я хотя и непреодолимый оптимист, но где-то в самое ближайшее время мы можем пересечь ту грань, за которой этот процесс станет необратим. Мы на ней уже стоим.

– Прежний министр культуры откровенно заявлял, что государство должно поддерживать лишь несколько крупнейших музеев, театров, библиотек… То есть в ранг государственной политики выдвигался принцип «культура – элите».

– Сейчас министр другой, и ориентация у него, по моему мнению, другая. Но возможности те же самые, очень ограниченные. Начнем с библиотеки. Да, это сейчас единственный очаг культуры! А возможностей пополнять фонды у них все меньше и меньше. А Дома культуры, Дома пионеров выживают только в виде полуказино, полуресторанов…

– Если что-то и сохраняется, то на платной основе.

– У нас нет национальной культурной политики. А почему? Да потому, что у нас нет национальной идеологии! Наш президент вдруг ни с того ни с сего проснулся и заявил, что надо сформулировать национальную идею. Так же не бывает! Чтобы группа помощников что-то придумала, все разучили – и появилась национальная идея?.. Она есть – в нашей культуре, в литературе, только дайте ее людям! И вот вам она – национальная идея…

– Но почему же наши крупнейшие деятели искусства, наши писатели, ученые не возвысят свой голос в защиту национальнойкультуры в регионах? Ведь огромное пространство России пора спасать как культурное пространство.

– По той простой причине, что никому из них просто не дадут возможности это сказать. Хотя, к счастью, живы Распутин, Архипова, Образцова, Светланов и многие другие личности, представляющие национальную культуру. Им есть что сказать, они еще во вполне приличной форме, чтобы нести и оберегать культуру. Но где она? В эфире – сериалы про ниндзя и американского участкового. А тот самый канал «Культура» выходит лишь на Москву и близкую округу.

– Вам не кажется, что он вообще выполняет своего рода функцию алиби?

– В чем-то да, конечно! Недаром же он возник в одну из поездок Ельцина: вот, у нас есть забота о культуре…

– А как вы относитесь к возможным культурным проектам западных фондов?

– В условиях нашей нищеты их нужно разумно использовать. Мы тоже пошли на сотрудничество с фондом Сороса по Пушкинскому библиотечному проекту. Мы им предложили 15 книг, и они (хоть и не без споров) приняли 10: там Даль, Лермонтов, 4 книги из серии «Поэтическая Россия» и др.

– Каков механизм проекта?

– Он рассчитан на три года. Издание финансируется фондом и частично регионами. Первый год 75 % оплачивает Сорос и 25 % – регионы, второй год соотношение 50?50, третий – 25?75. Подход очень разумный и серьезный.

– То есть многое зависит от наших, российских, исполнителей проекта. Но всегда ли они бывают разумны? И исходят, так сказать, из альтруистических соображений?

– Ну конечно, нет! Особенно если взять учебную литературу. Иначе трактуется история, литература, выхолащивается, искажается суть.

– В том числе приходят учебники, проникнутые чужой идеологией?

– И это тоже, что же удивительного? Наивно ожидать, что Сорос будет отражать нашу национальную идеологию. Он меценат, но он ставит свои задачи. Другое дело, как мы воспользуемся этими возможностями. Если чтобы понести читателю Даля, Лермонтова – это прекрасно!

– А тоталитарные секты, заморские проповедники? Они ведь стоят за многими фондами!

– О! Мы так широко открыли свои двери! Они же приходят с огромными деньгами. И я вижу порой, как даже серьезные, большие газеты, даже «Известия» начинают их публиковать. Наше государство поступает очень безответственно. У нас все разрешено, кроме прямой порнографии.

– К вам обращались с подобными предложениями?

– Нет, они ведь знают нашу репутацию.

– И вот опять мы приходим к тому, что все зависит от нас самих.

– Естественно! Все, что происходит, мы допустили сами. И сами несем за это ответственность. Так что от того, как мы себя поведем в это непростое время, зависит многое, если не все.

«Тверская жизнь». 20 ноября 1998 г.

– Михаил Федорович, только что завершилась традиционная выставка «Пресса-2000». Вы были председателем ее оргкомитета. Какова главная черта сегодняшней российской прессы, если одним словом?

– Однообразие.

– При таком-то обилии газет… Яркие, броские, из всех регионов… Я зашел – у меня в глазах зарябило. Вы согласны, что газет стало больше?

– Да, газет стало больше, а читателей – вот ведь парадокс! – меньше. Сегодня на каждые четыре семьи выписывается или покупается в розницу одна газета. Десять лет назад пропорция была с точностью до наоборот: каждая семья получала четыре периодических издания.

– И все писали одно и тоже.

– Это сейчас так принято считать. Но читателя-то не обманешь. Какие-то издания – да, навязывались, а за другими нужно было выстоять очередь. У каждой газеты был свой читатель, а мы его сегодня потеряли. Обилие красочных таблоидов не должно никого обманывать: они удручающе однообразны – и по содержанию, и по оформлению, рассчитаны на самые невзыскательные – мягко говоря! – вкусы.

– Продается то, что покупается. Лицо газеты – это лицо ее читателя. Разве не так?

– Нет. Вот смотрите: некогда уважаемая газета вытаскивает на обложку голую задницу – это что ли лицо читателя? Или России нужен именно такой читатель? Ну что ж, давайте!

– Вы по-прежнему полагаете, что газета должна воспитывать?

– Она объективно воспитывает – хотим мы того или нет.

– Вы не согласны, что главная функция прессы – информация?

– Если говорить о газетах в России – о журналистике именно в России – не согласен. По двум обстоятельствам. Прежде всего газета никогда не угонится в оперативности информации за электронными СМИ. О событиях дня лучше, ярче, быстрее расскажут радио и ТВ.

– Зачем тогда газета?

– А затем, что газета в России всегда была собеседником, воспитателем, духовником, если хотите. Мы нация не Штольцев, а Обломовых, мы живем чувствами, а не только разумом. С нами надо обязательно поговорить, поспорить, поплакать, посочувствовать. Информация в газете лишь повод для разговора, не больше.

– Михаил Федорович, если откровенно, вы хотели бы стать сегодня главным редактором газеты?

– Нет, не хотел бы. Я редактор совсем другой прессы. В ней было много плохого, идеологически заорганизованного, редактор должен был делать газету в рамках дозволенного свыше – это все так, это известно. Почему же работа в той газете для меня была счастьем? Прежде всего потому, что это была авторская газета и главным ее автором был пятимиллионный читатель. Со всеми его заблуждениями, горестями и радостями. Когда в 1978 г. я пришел в «Советскую Россию», газета получила 27 тыс. писем в год – в основном это были письма жалобщиков. А когда уходил в 86-м, редакция ежегодно отвечала уже на 200 тыс. писем, и 80 % из них были письма-мнения. Читатели спорили, предлагали, вступали в диалог – чудесные письма прекрасных людей! Ради такой газеты и такого читателя стоило работать.

– Что было самым сложным в работе главного редактора?

– Ситуация, когда ты понимал, что публикация этого материала принесет тебе крупные неприятности, и тем не менее ты его ставил в номер. Главный редактор – это всегда человек честолюбивый, иначе нужно выбирать другую работу. Причем у редакторского честолюбия есть две стороны: успехи газеты показывают, чего ты можешь, а неудачи – чего ты стоишь. Отсюда главный редактор должен всегда уметь держать удары.

– Что же происходит сегодня в российской прессе?

– То же, что в реальной жизни, – не больше и не меньше. В обществе дошли до последнего предела отчуждение власти от народа, практически полная утрата доверия людей к властным структурам. Это так?

– Так. А в прессе?

– То же самое. Утрата доверия читателя. Прессе не верят. И падение тиражей – именно отсюда, а не от безденежья. В конце концов, не такие уж большие нужно выкроить деньги, чтобы подписаться на одну газету. Пусть не на четыре – на одну! Но зачем? Ведь газеты, как и ТВ, озвучивают сегодня не читателя и зрителя, а хозяев – заказчиков, которым глубоко наплевать на людей: они рвутся к власти и к переделу собственности.

– Результат – информационные войны…

– Конечно. А на войне, как на войне – все средства хороши. Чтобы уничтожить противника, надо растоптать его достоинство, унизить. Тут и вылезают журналисты – барабанщики – Доренки, Невзоровы, Леонтьевы. Разумеется, которые озвучивают своих хозяев.

– Как вы вообще оцениваете работу сегодняшних журналистов?

– Очень много талантливых ребят. И мне их жалко. Ставка на сенсационную информацию сделала сегодня ненужными очерк, фельетон, аналитическую публицистику, размышления на нравственные темы и т.п. Соответственно, место Василия Пескова и Инны Руденко занимает бойкий, нахальный, лживый репортер. Или такие политические ландскнехты, как Доренко, которые готовы «мочить» тех, кого прикажут. Бесспорные профессионалы, но воспитанные в лакействе. Это прискорбно.

– Говорят, на телевидении нужно создать какой-то наблюдательный совет – своего рода нравственную цензуру. Вы как к этому относитесь?

– Знаете, как Владимир Иванович Даль определял мораль? Очень просто: мораль – это правила для совести. Редактор, журналист может врать, фарисействовать, но ведь когда-то он останется один на один с собой. Он же должен спросить себя: какими людьми вырастут дети (в том числе и его), которые смотрят телевидение или читают газету? Никакая внешняя цензура здесь не поможет. Должна быть выработана некая хартия журналиста, нарушение которой должно наказываться, как нарушение врачом клятвы Гиппократа.

– А главные требования?

– Не ври. Не поступайся совестью. Не вреди своей стране, своему народу, люби читателя, слушателя, зрителя, как самого себя.

– Я бы хотел напомнить об одном итоге работы главного редактора Ненашева. Бывшие журналисты «Советской России» сегодня не на последних ролях в демократической прессе. Всеволод Богданов – председатель Союза журналистов России, Артем Боровик возглавляет «Совершенно секретно», Владимир Долматов – журнал «Родина», все руководство «Комсомолки» – это бывшие наши собкоры… Когда мы собираемся, то, естественно, говорим и о сегодняшней «Советской России». Как вы, кстати, к ней относитесь?

– У нее есть свой читатель. Среди коммунистических газет она самая многотиражная. С уважением отношусь к ее оппозиционности. От тех, кто сегодня делает эту газету, требуется характер и мужество.

– Но ведь плохая газета. И дело не в том, что она коммунистическая. Она по журналистике плохая – серая, скучная.

– Так ведь и делают ее три с половиной человека – никого же не осталось. А неинтересная, наверное, потому, что одноцветная.

– В смысле красная?

– Нет, однотемная. Из номера в номер на каждой странице одно и то же. Конечно, это не по-газетному.

– Спасибо, Михаил Федорович, за интервью. «ВК» поздравляет вас с предстоящим 70-летием. Как настроение перед юбилеем?

– Сама дата, как вы понимаете, радости большой не доставляет. А жить и работать интересно. Издаем Бориса Зайцева, Ивана Ильина, Твардовского, Смелякова, Фатьянова, Давида Самойлова – настоящая литература для настоящих читателей. Так что я по-прежнему в строю.

«Вечерний клуб». 6 декабря 1999 г.

Тревожными приметами нынешней российской действительности стали московские молодежные погромы. Самые заметные из них – весенний в Царицыне, на окраине столицы, и летний в самом центре Москвы, на Манежной площади. По своей сути они свидетельство глубокого кризиса в молодежной среде. Чаще всего их объясняют влиянием националистических, профашистских идей. Но думать так – значит подменять причину следствием. Каждому здравомыслящему человеку понятно, что подобные проявления тяжелой внутренней болезни молодежи – результат экономического и социального разлома общества, в котором оно пребывает последнее десятилетие. Того разлома, в результате которого молодое поколение оказалось лишенным всех социальных гарантий государства, а значит, и надежды на будущее. Молодежные погромы – своего рода сигнал: в стране накапливается социальная ненависть, антагонизм богатства и бедности, элиты и низов. Также очевидно, что эти погромы отражают нынешний уровень культуры и нравственности молодежи. В них, как в зеркале, проявляются те черты, которые целенаправленно, прежде всего под воздействием СМИ, формировались в последние десять лет: безверие, цинизм, культ силы. Тревожит и то, что все общественные проблемы мы рассматриваем и пытаемся решать исходя только из прагматичного «экономического» подхода. Акции и кредиты, займы и инвестиции, курс рубля и инфляции… С этими категориями связаны все наши личные и общественные надежды. Но время идет, прошло уже десятилетие с начала радикальных реформ, и возникает естественный вопрос: сколько же нужно еще ждать, чтобы когда-нибудь выздоровевшая экономика породила здоровую нравственность? А может быть, нужно сменить ориентиры и признать, наконец, что нравственные нормы и правила, определяющие образ жизни людей и страны, сами являются основным условием появления здоровой, сильной экономики? Признать, что происходящее в нашем обществе – результат жестокого кризиса сознания и морали людей. Известно, что существуют базовые сферы отечественной культуры, назначение которых – обеспечивать духовные потребности общества. Среди них одно из главных мест принадлежит книге. К сожалению, в последнее десятилетие чтение перестало быть непременным спутником россиян, эти годы стали временем поступательного отлучения россиян от книги и чтения. Особенно удручающее положение сложилось в детском книгоиздании. Из 70 тыс. названий книг, изданных в прошлом году, лишь чуть более тысячи адресованы детям младшего и среднего возраста. Их общий тираж составил не больше 7 млн. Заметим, это на 18,7 млн детей от 7 до 15 лет! Иначе говоря, не получается даже одной книги на двоих. Дело, однако, не только в этих показателях. Книгоиздание не подчиняется правилам общих чисел. Данные статистики говорят о том, что в прошлом году произведено около 70 тыс. названий книг общим тиражом в 520 млн экземпляров. Но ведь для общества важен не только показатель – сколько книг издано, а что издано, какие это книги. Как профессиональный книгоиздатель свидетельствую: нынешний рынок деформировал российское книгоиздание и выбросил на задворки серьезную гуманитарную книгу. Ее место заняли скороспелые триллеры (сегодня им принадлежит более 60 % всех художественных изданий). Часто приходится слышать: а что же вы хотите? Издается то, что покупается. Если триллеры и детективы пользуются спросом, то этот спрос и следует удовлетворять. И если сегодня пятая часть (!) тиражей всей издаваемой художественной литературы приходится на 10 авторов отечественных детективов, то тут, мол, ничего не поделаешь. Лукавое мнение! Не только спрос формирует предложение, но и, наоборот, предложение может и должно формировать читательский спрос. Да ведь, по сути, так оно и есть. Спрос на детективы Донцовой, Марининой и прочих дам от литературы (впрочем, как и джентльменов типа Акунина, Бушкова) во многом создан искусственно – навязчивой рекламой. Убежден: если с такой же настойчивостью (и затратами) рекламировать авторов серьезной литературы, спрос на их книги не замедлил бы вырасти. Но кому нужно издавать сегодня серьезную литературу? О распространении я уже и не говорю – централизованная государственная система распространения литературы начисто разрушена. Литература диктует и репертуар ТВ, где сплошной чередой идут малоразличимые друг от друга «Менты», «Маросейки», «Убойные силы», «Каменские», «Марши Турецкого»… Огромный криминальный телевизионный поток течет и течет по экранам России, и нет ему ни конца, ни края. Данные социологических исследований Российской академии образования свидетельствуют, что длительность ежедневных телепросмотров у подростков составляет в среднем 2,3 часа, и при этом каждые 15 минут юный зритель телевидения видит на экране акты агрессии, насилия или сексуальные сцены. Произошло то, что не могло не произойти. Лишенные государственной поддержки ушли из литературы и кино детские писатели и режиссеры. Можно сколько угодно теперь сетовать по поводу триумфального шествия по России миллионными тиражами книг о Гарри Поттере и удивляться празднованию его дня рождения в Центральном парке культуры столицы, но признаемся, что в нынешних условиях российским издателям и режиссерам детского кино нечего противопоставить этой экспансии и предложить в противовес кого-либо из современных отечественных авторов. Беспокоит ли это исполнительную власть? По крайней мере должно беспокоить. Не так давно прошло совместное заседание коллегий трех гуманитарных федеральных министерств (культуры, образования и печати), где было принято решение об издании при поддержке государства эстетически полноценных, общественно значимых произведений литературы для детей и юношества. Определены и серии книг, которые будут выпускаться начиная с 2003 г. по таким актуальным темам, как «Моя страна Россия», «История моей страны», «География России», «Моя и твоя вера». Госсовет при Президенте Российской Федерации собирается в начале осени рассмотреть на своем заседании «стратегию и основные направления государственной молодежной политики Российской Федерации на ближайшее десятилетие». Предлагается даже создать медиахолдинг «Будущее России», в который будут входить информационно-издательский центр, редакции общероссийских газет и журналов, интернет-портал «Молодежь России», редакции детских и молодежных передач на общефедеральных теле– и радиоканалах. Хорошие предложения. И все-таки не оставляет чувство беспокойства и почему-то нет уверенности, что в ближайшее время удастся изменить ситуацию. Для этого у современного российского общества должны появиться притягательные национальные идеи, культурные идеалы, способные объединить молодых людей, ориентировать их в выборе жизненных планов. Признаемся: у нас сегодня нет образа современного молодого героя. Так, может быть, следует всем здравомыслящим людям объединиться и во весь голос заявить, что главным ориентиром молодых является освоение интеллектуального и духовного богатства Отечества, осознание того, что самое престижное для юношей и девушек – стать высокообразованными и культурными людьми! При этом необходимо выделить главные приоритеты и определить основные средства, которые позволили бы перейти от дискуссий к практическим шагам. Одним из таких шагов могла бы стать всеобщая забота общества о книге и чтении.

Государство здесь может всецело рассчитывать на поддержку союзов и объединений издателей, писателей, журналистов, библиотекарей и распространителей печати. Эти объединения в сентябре 2001 г. провели в Москве Конгресс в защиту чтения, а в мае нынешнего – Всероссийское совещание «Регионы России: читающие дети – читающая нация». Обнадеживающим результатом этих собраний стала разработка национальной программы чтения (эта программа ныне существует и передана в органы исполнительной власти).

Но мало сочинить программу – надо реализовать ее на практике. Весьма интересной и перспективной, по нашему мнению, является возникшая на московском конгрессе идея формирования широкого общественного движения в поддержку чтения. В отличие от многочисленных политических движений и партий, чаще всего преследующих лишь амбициозные властные цели, это всероссийское движение стало бы объединением в защиту отечественных духовных и нравственных ценностей. В ряду таких неполитических организаций, как, к примеру, созданное недавно Вячеславом Фетисовым общество «Спортивная Россия» в защиту здорового образа жизни, оно смогло бы объединить усилия миллионов россиян в поддержку отечественной культуры.

Поймет и разделит ли нашу озабоченность и наши намерения российская интеллигенция? Или, занятая лишь собственными проблемами и пребывающая в состоянии раскола, останется инертной и безучастной? Мы много говорим о необходимости согласия в обществе, а между тем совершенно очевидно, что это согласие возможно не на основе общих деклараций и призывов (они вызывают лишь раздражение), а только в результате совместного общего дела. Одним из таких общих дел могла бы стать всеобщая поддержка книги и чтения.

«Вечерняя Москва». 5 сентября 2002 г.

Шел я по скользкой не зимней и не весенней Москве и думал, что Михаила Ненашева я знаю уже двадцать лет. Познакомились мы с ним тоже не в лучшее время для страны – время блеска и нищеты. Пресса взахлеб расхваливала прелести развитого социализма, а в Москву шли угрюмые электрички за ничем не пахнущей колбасой. Тиражи газет падали, и лишь «Советская Россия» (как ее тогда называли, «Совроська»), возглавляемая Михаилом Ненашевым, как герценовский «Колокол» (но не в эмиграции), била в набат, позволяя себе говорить о неблагополучии, о барстве партийного чиновничества, об униженных и оскорбленных.

Теперь это время кое-кто позволяет себе называть тишайшим. Да, оно было тихим в своей удушающей безвыходности. Кто-то уехал, кто-то был сослан, а кто-то опустил в бессилии руки.

Кто-то, но не Ненашев. Он не звал к топору, но почему-то был уверен, что все еще можно изменить эволюционным путем. Его здорово не любили за это на самом верху, зато для нас, газетчиков, он создал на этаже как бы остров спасения уже только тем, что отменил для газеты запретные темы.

Теперь я хотел подняться к нему по памятной мне мраморной лестнице, но почему-то прошел узкими коридорчиками, занятыми посторонними для издательства фирмочками, которые помогали зданию выживать…

– Михаил Федорович, в 91-м я напечатал статью «Да здравствует нечитающая Россия...» С трудом опубликовал, потому что утверждал: грядет новый вид цензуры – нечитаемость. И будет этот цензор страшнее предыдущих. Ибо имя ему легион. Коллеги посмеивались: «Спятил ты что ли: тиражи растут, издаются книги, которых мы были лишены десятилетиями. Не был я пророком и на эту роль не претендую. Но… все рухнуло в одночасье. Новые приоритеты отодвинули чтение на второй план…

– В духовности приоритетов не бывает. Нельзя сказать: вот вытащим народ из нищеты, а потом займемся его духовностью. Это процесс непрерывный, не терпящий пауз. Иначе – одичание, а это крах нации.

Я согласен с тобой в том, что мы становимся нечитающей страной, и здесь две причины. Объективная – в обнищании. Раньше книгу почти нельзя было свободно купить, ее нужно было достать, переплачивая три, а то и десять ее номиналов. И интеллигенция ее доставала, отказывая себе в материальном. Теперь она поставлена в положение, когда ей более не в чем себе отказать, потому что она уже отказала себе почти во всем.

Причина субъективная – непомерное вздорожание издания. Конечно, западных высот мы еще не достигли. Там книга стоит от 10 до 50 долл. и более, а у нас еще пять-шесть, но насколько ниже наше благосостояние? Книгоиздание становится невыгодным, нерентабельным делом. В цене на бумагу мы догнали Европу. После дефолта она повысилась в шесть раз, примерно во столько же и производство. А цена самой книги увеличилась ненамного.

В Англии, Дании и Норвегии (при продаже книг) нет налога на добавочную стоимость, а у нас – 18 %! Сейчас сняли 2 %, но ничего не изменилось.

К субъективному нужно отнести и то, что со времени советской власти книгопечатание сосредоточилось в Москве, значит, приплюсуйте к расходам еще и перевозки, которые дорожают год от года.

Нас успокаивают – рынок все отрегулирует. Что-то – да. Если глянуть на валовой процент, то все не так и плохо. Но книгоиздание не подчиняется закону общих чисел. Это не продажа водки, пива…

Раньше мы производили по 12 книг в год на человека (согласен, в том числе и макулатуры), но теперь только две, а в провинции и одной не получается, ибо более 80 % книг продаются в центре. Каких наименований здесь только нет, уже и издавать вроде бы нечего…

– И Баркова издали, который ходил в рукописях более ста лет. И Луку – нецензурную игру талантливого ума, предназначенную для узкого круга лиц…

– А в глубинке уже десять лет люди не имеют возможности купить хорошую книгу. Так с чего же «читающей Россией» станут их дети?

С чего это мы удивляемся сейчас, что многие молодые люди не знают некоторых исторических деятелей ХХ в.? Уходит лишнее? А ведь лишнего в истории, а значит, и в духовности не бывает.

– Мне пришлось быть невольным свидетелем разговора издателя и автора. Редакцию не удовлетворяло то, что первый труп в рукописи появлялся только на двадцатой странице, издатель требовал перенести его на третью…

– А что вы хотите, если из 130 млн экземпляров книг, выпущенных в 2001 г. по художественной тематике, более 60 % – детективы и женские любовные романы. Еще не менее 16 % занимает фантастика. На долю национальной и мировой классики остается всего 15 % на всю страну.

Особенно очевидно крушение гуманитарной книги. По данным Государственной книжной палаты, только семь самых расторопных авторов детективной литературы – Акунин, Донцова, Бушков, Дашкова, Маринина, Полякова, Серова за один год выпустили сочинений тиражом более 30 млн экземпляров.

– Спрос рождает предложение… Наш с вами добрый друг Ролан Быков когда-то с обидой рассказывал мне, что однажды пригласил отца на свой первый серьезный и проблемный фильм. Тот ушел из зала через полчаса со словами: «Такого кина мне и дома хватает». Народ устал от бытовых проблем...

– Правильно, устал. Но ведь, заметь, Ролан же не перестал после слов отца снимать проблемные фильмы. Он же понимал, что зрителя, как и читателя, надо не дурить, а звать в мир высокого, вечного. Конечно, дорога туда длиннее и труднее, чем к миске со сладеньким компотом.

– А как же «честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой»?

– Это «если к правде святой мир дороги найти не сумеет...» И потом, разве человек может жить во сне?

Вот у него так всегда… Он никогда не желал мириться с действительностью, которая уводила нацию в никуда. Ни в прежние времена, ни в нынешние. Прекрасно понимая и представляя все издержки революционных взрывов, он всегда желал и надеялся на эволюцию, все делал для нее. Удивительно, но много позже работы в «Советской России», познакомившись с академиком Андреем Сахаровым и став участником политических посиделок в его доме, я не раз и не два изумлялся некоторым совпадениям (и немалым) их взглядов. Люди с такими разными судьбами, оказывается, мыслили в почти совпадающих параллелях. И тот и другой в отличие от многих видели несовершенство западного мира, рыночной экономики, не боготворили их, а желали конвергенции.

Потом в своей книге Ненашев напишет точно и беспощадно: «Партию никто не убивал, она покончила жизнь самоубийством».

А не самоубийственны ли и сегодня некоторые шаги наших новых правителей?

– Так что же делать, чтобы нация стала читать настоящие книги, а книги «перестали читать нас» как нацию, нищую духом?

– Прежде всего незамедлительно ввести государственный протекционизм – обеспечение необходимых правовых норм и актов, направленных на поддержку книгоиздания. Полностью отменить НДС и налог с продаж для учебной, научной, художественной и детской литературы. Определить издательские приоритеты, разработать федеральную программу выпуска социально необходимой литературы. Государству следует, не откладывая, принять участие в воссоздании централизованной системы торговли, ибо разрушение этой системы было серьезнейшей ошибкой.

И еще… Во все времена, а нынешние не исключение, молодые люди делали то, что модно и престижно. Может быть, нашему государству следует сегодня, учитывая пресыщение молодежи аморальностью, во весь голос заявить, используя огромные возможности СМИ, что ныне модно и престижно быть образованным и культурным.

– Прямо как в прежние времена… Не превратимся ли мы опять в планщиков?

– А разве в прежние времена все было плохо? К прежней социальной защите человека мы только-только «подкрадываемся». А быть в духовном смысле планщиком – и вовсе не грех.

В свою бытность секретарем горкома партии Магнитогорска я настоял на строительстве и открытии музыкальных центров пропаганды. Сколько тогда было противников, какое сопротивление: мол, это ж город металлургов, зачем взрослым и их детям столичные «излишества»?

И ты знаешь, я недавно побывал там. И посеянное тогда дало свои всходы. Музыкальное училище уже стало консерваторией. В городе металлургов наибольшей популярностью пользуется недавно созданный театр оперы и балета.

– Я знаю очень уважаемого человека, который составил большую библиотеку, подбирая книги… по помойкам. Мещане, собравшие в 60-е гг. библиотеки, потому что это было престижно, теперь избавляются от них, потому что они вышли из моды.

– В этом ты прав и не прав. Я сам недавно подобрал выброшенные томики Достоевского и потому, что книге не место среди мусора, и потому, что у меня нет такого издания. Когда я возглавлял Госкомиздат, то на коллегии не единожды слышал аргументы, что мы увеличиваем издание классики, а она оседает в домах снобов. Да, они не прочитают этих книг, а их дети, их внуки? Мещанство и новая русскость – категории не постоянные, а временные.

Мы много сейчас разглагольствуем о всемирном одиночестве человечества. Как преодолеть? Читать! Только книга поговорит с человеком не формально, а по душам, посоветует и даст нужные ориентиры. В ней тайны морали.

– Хорошо, предположим, что жесткими мерами мы вернем читателям классическую книгу, но где современная литература в своей истинно русской триаде: информировать, просвещать, утешать? Где новые Трифоновы, Солженицыны, Максимовы, о произведениях которых спорили до хрипоты, чьи повести и романы зачитывали до дыр? Разве в них уже нет нужды у общества или мы разучились вмиг писать в условиях бесцензурности?

– Не думаю, что Россия оскудела талантами. Просто необходимо время для накопления новой энергии и новых идей. И снова появятся писатели и книги, способные повлиять на духовное обновление России и ответить на самые главные вопросы жизни – не только как жить, но и для чего жить. В нынешних же условиях запросам правящей элиты в полной мере отвечает литература лишь двух видов: та, что способна лишь развлекать и отвлекать. Но долго так продолжаться не может…

– Вы серьезно считаете, что НЕКТО КТО-ТО решает за россиян, что им читать, как им развлекаться?

– Конечно. Возникло то, что на профессиональном языке называется манипулированием сознания и навязыванием людям определенных норм и правил жизни. Эта ситуация не так безобидна, как ее хотят облегченно представить, ибо за ней стоят определенные интересы и определенный социальный заказ. Заказ известных общественных и социальных сил и групп из числа бизнесменов, рожденных в эпоху дикого российского капитализма, вскормленных на «наличке и безналичке» теневого капитала, политических партий, движений, отражающих эти интересы, и, конечно, тех, кто их информационно обеспечивает. Заказ этих сил применительно к книгоизданию до примитивности прост, понятен и логичен: криминальной России – криминальное чтиво. То есть если в недавнем прошлом был определенный партийный заказ агитпропа, был Политиздат, то теперь его сменил Криминализдат. И правы те, кто утверждает, что герой нашего времени – творение не писателей, а издателей и того, кто стоит за ними, – крупного владельца, опирающегося на поддержку правящей бюрократии.

– Я, как и вы, оптимист – мораль, накопленная веками, культура, созданная столетиями, могут потерпеть поражение в первом раунде, но обязательно победят во втором и третьем. Недавно я увидел объявление на электрическом столбе: «Лечу и кодирую от попсы!».

– Прекрасно. Даже лжеврачеватели поняли, что невежество – это болезнь, пусть не смертельная, но болезнь, и к ним (сначала к ним) очень скоро нагрянут пациенты. А потом их пациенты возьмут в руки книгу, потому что настоящий целитель от безвкусицы только она…

Я уходил от Ненашева и мучительно думал: кто же он? Функционер, легко покинувший командные высоты власти, вечный мечтатель, не желающий расставаться с оптимизмом даже тогда, когда действительность чуть ли не безысходна?.. И вдруг понял – он и есть тот настоящий просветитель, на котором стояла и стоять будет наша земля. Он никогда не менял своего знака русского интеллигента, потому всегда и был неудобен власти, но заметен и во все времена востребован.

«Литературная газета». 25 февраля – 2 марта 2004 г.

Собеседовал Геннадий Жаворонков.

На Басманной улице стоит старинный особняк. И висит на нем доска с надписью: «Издательство “Художественная литература”». Многие годы авторы, редакторы, читатели с благоговением открывали его дверь, чтобы войти в храм книги. Теперь в нем располагается издательство «Русская книга». Директор его – известный общественный деятель, ветеран российской печати Михаил Ненашев.

– Михаил Федорович, недавно вы отметили свое 75-летие. В таких случаях человек подводит итоги пройденного пути. Каковы они?

– Думая об итогах, соизмеряешь, оцениваешь, что пройдено. И видишь, с одной стороны, огромную гору пустой породы, а с другой – на ладони лежат всего две-три золотинки. Но их оценивать надо с учетом времени, которое прожил, дела, которому служил, и, наверное, с учетом поступков, которые совершил. Время мы, конечно, не выбираем: живем в его данности и всегда стараемся находить в нем хоть крупицы, но радости. Нынешнему времени, как я думаю, мы должны быть благодарны уже хотя бы тем, что оно излечивает от иллюзий. И в том числе мое поколение шестидесятников.

В оценке нынешнего времени меня больше всего беспокоит непонимание того, что настоящее всегда произрастает из прошлого, ибо оно его наследие. Стоит эту связь порвать (что мы периодически пытаемся сделать), тогда ничего доброго не посеешь и не пожнешь. В моем представлении прошлое – это огромный музей с сохранением всего достойного, накопленного теми, кто шел впереди. Попытка все начинать с чистого листа приводит к огромным разрушениям. Особенно грустно, что слишком поздно приходит проявление мудрости в оценке прошлого.

Известно утверждение «Только великие цели рождают великие дела, и только великие дела рождают великих людей». Если исходить из этой точки зрения (а в ней есть правда и опыт истории), то нынешнее время характеризуется прежде всего тем, что нет новых великих идей. В общественном мнении властвуют опустошение и разочарование. Разочарование от несбывшихся надежд на великие демократические перемены, на которые замахнулись в начальном периоде перестройки, а потом их растеряли при переходе к радикальным реформам. Периодически смотрю данные социологов в отношении к демократии. Только 4 % из 1,5 тыс. опрошенных сохраняют какую-то веру в нее. И по большому счету это самый большой дефицит. Все то, что сегодня делает президент, по сути не новые идеи, а попытки сохранить, пока оно в наличии, равновесие, удержать птицу-тройку, чтобы ее не занесло бог знает куда.

– Но великие реформы в мировой истории настолько редки (вспомним хотя бы Кромвеля в Англии, Петра I в России, реформы Мэйдзи в Японии, реформы Дэн Сяопина в Китае), что говорить сегодня о великих преобразованиях в нашей стране по меньшей мере наивно. Нам бы такие реформы, которые не потрясали бы общество. Может быть, и не стоит так высоко поднимать планку...

– Согласен, искусственно не надо. Я веду речь об энергии общества, его идеи накапливаются десятилетиями. Даже так называемый брежневский застой сохранял и накапливал энергию для той самой перестройки. Согласитесь, в ней (особенно в 1985– 1986 гг.) были здравые идеи. В том числе идеи социализма с человеческим лицом, в которые мое поколение шестидесятников искренне верило. Честно сказать, оно и сейчас верит. Причем эта энергия накапливалась со времени хрущевской оттепели. Сейчас мы начинаем трезво оценивать и понимать, что прошедшее 15-летие оказалось по существу разрушительным, а не созидательным. Конечно, как и в любом историческом разломе, в нем должны быть элементы разрушения. Однако не настолько, чтобы преобладали над созиданием. Теперь мы рассуждаем о том, что, видимо, не одному десятилетию нужно пройти, чтобы накопились в обществе новая энергия и новые идеи для реформаторских преобразований.

– Вот вы сказали: «новая энергия»… Очевидно, имели в виду социальный смысл ее. Но есть также энергия духа, которая связана с культурой, искусством, литературой. Эту энергию мы разрушили. Что из них для вас важнее?

– Вы сами ответили на свой вопрос. Конечно же, энергия духа. К сказанному вами добавлю: это вера в определенные идеалы и наличие общественных целей. Если исходить из этого посыла, то, думаю, мы как раз больше всего разрушили и опустошили наше общественное сознание. На заре перестройки оно было на подъеме. Подул свежий ветер. Казалось, что-то новое, открытое появилось в обществе. Я не говорю об исторической и политической окраске. Это совсем другая тема. Меня в данном случае интересует «энергия духа» в контексте проблем, близких мне по роду занятий. Возросло количество малых и больших издательств, которые выпускали литературу, долго скрываемую от общественности, о забытых исторических личностях, раскрытии белых пятен в нашей российской и советской истории, имен литераторов, общественных деятелей, о которых раньше нельзя было говорить и писать… Интереснейшее было время, настоящая эйфория гласности.

– Особенность первых пяти лет перестройки – это действительно эйфория гласности, невиданного авторитета средств массовой информации, газет, журналов...

– Впервые в истории отечественные СМИ выступали в качестве основной оппозиционной силы к власти. Других же партий не было! Они (СМИ) были проводниками идей перестройки, будоражили общество. А в основе этой эйфории гласности лежало огромное доверие и огромные надежды. Время было поистине парадоксальным. Еще сохранялась власть КПСС, и был президент, который пытался усидеть на двух стульях. И само положение средств массовой информации было совершенно удивительным. Критикуя и являясь по существу основными разрушителями советского строя, СМИ вместе с тем получали от него все, что могли и хотели. Имели от государства полное финансовое и материальное обеспечение, ни один главный редактор в течение пяти лет не был снят с должности за крамолу. Помните единственный случай, когда Горбачев громы и молнии метал в адрес главного редактора «Аргументов и фактов» Владислава Старкова? Из этого получился конфуз. Выяснилось, что Старков никак не подчинен ни Президенту СССР, ни Генеральному секретарю УК КПСС, поскольку его газета – орган общества «Знание» всего-навсего.

– Основные вехи вашей деятельности известны. Менее известна работа в книжном издательстве, особенно на нынешнем этапе объединения с издательством «Художественная литература», где мы сейчас находимся. Странное чувство при этом возникает, не то что ностальгия по худлиту, а нечто такое, что трудно даже подобрать слово.

– Вы задели самый больной вопрос. Нет, я думаю, это не ностальгия. Это настроение человека, который присутствует на кладбище. Если себе представить конец советского книгоиздания, то это будет образ нынешнего Худлита. Того самого, которое было уникальным издательством. Оно издавало книг более 500 наименований в год огромными тиражами. Вся мировая, отечественная классика выходила здесь в прекраснейшем оформлении, в его кабинетах работали самые профессиональные редакторы, лучшие художники…

Сегодня оно ничего не издает. И уже много лет. И напоминает кладбище… Впрочем, это так характерно для всего нынешнего отечественного государственного книгоиздания (если взять главную гуманитарную его основу). Оно полностью деформировано рынком: где-то 70 % – это детективы, дамские романы, фантастика. Что же касается гуманитарной книги, которая образовывает, просвещает человека, побуждает его мыслить, она составляет всего 15 %. А если учитывать, что 80 % изданных книг оседает в Москве, то в провинцию вообще ничего не поступает.

Так вот, сейчас я, как издатель, сижу у разбитого корыта. Два года назад в попытке сохранить хотя бы три ведущих издательства: «Русская книга», «Художественная литература» и «Республика» – я ухватился за идею, причем поддержанную Комимуществом и Минпечати, объединить их и создать издательский дом «Русская гуманитарная книга». Решение принято, два года бьемся – ничего не получается. Как я думаю, у людей, которые сидели на Страстном бульваре, были другие цели, и намерения их не совпадали с моими. А теперь, как вы знаете, полгода назад принято государственное постановление «О приватизации» и об акционировании всех государственных издательств. От нашего плана остался пшик.

– «Художественная литература» – понятно, но почему именно издательство «Республика»?

– Мы работаем на параллельных темах: скажем, «Русская книга» издает Ильина, а они – Розанова, мы издаем Гиппиус, они – Мережковского. К этой проблеме примыкает благая идея: сохранить кадры.

В «Русской книге» я проработал 10,5 лет. За это время мы немало сделали в издании литературы Серебряного века, почти всего Ильина, Шмелева, Бориса Зайцева, Алексея Ремизова, которого мало кто издавал. Восемь томов Зинаиды Гиппиус. Это наше достижение, чем мы, как издатели, гордимся.

– Не секрет, Михаил Федорович, что некоторые издательства так или иначе присваивают себе названия книг, добывают информацию о коллегах, крадут рукописи... Но все равно швы-то видны!.. Качество издания их на порядок ниже – по многим редакторским и полиграфическим параметрам.

– Если бы только это! Между тем, чтобы издать Ивана Ильина, нужен был такой удивительный подвижник, как Виктор Трофимович Лисица, доктор наук, причем математических, который многие годы, скрупулезно работает над собиранием архива Ильина – в Швейцарии, в Америке, в Германии. Не будь его, какой-то один том кто-то бы издал. И все! Мы ему многим обязаны. Или, скажем, Борис Зайцев. Мы бы никогда его не издали, если бы не вышли на его единственную дочь – Наталью Борисовну Соллогуб. Сын ее, Михаил Андреевич Соллогуб, к нам официально приехал, передал собранные его матерью рукописи без всякой платы. Мы в ответ только посылали во Францию по две книги из издаваемых томов. Конечно же, коммерческое издательство никогда на это не пойдет. Мы и не собирались кого-то удивлять: взять да и выбросить на рынок что-то сногсшибательное.

Да, мы медленно работаем, в год выпускаем максимум два тома подобной литературы. Надо провести огромную собирательную и аналитическую работу. Коммерческим издательствам это не нужно. Нам не понятно, почему так легко, никого не спросив, пошли на приватизацию, акционирование всех государственных издательств. Тем более что теперь от государства мы почти ничего не получаем. И другие тоже живут на хозрасчете. И вот такой аналитической работы с гуманитарной книгой ныне уже не будет...

– Как бы то ни было, но вы работаете. Есть пусть маленький, но коллектив, который состоит из высокопрофессиональных редакторов. И все-таки вы не хотите принципиально менять стиль своего книгоиздания, направление…

– Я абсолютно убежден: когда знаешь, каково состояние отечественного книгоиздания и что самый большой дефицит – это русская классика, планы менять нельзя, ни стратегические, ни тематические. Вот всего лишь один пример. Мы подхватили эстафету у «Московского рабочего» (у них просто не хватило сил), и они издали шесть томов дневников Пришвина. В подмосковном музее в Дунино, последнем прибежище Михаила Пришвина, небольшая группа музейных служащих работает над его дневниками и к концу года дают нам рукопись. Это кладезь. И если бы и дальше мы хотя бы по одной книге Пришвина выпускали, то это уже благое дело. Или Евгений Замятин – выпустили два тома, хотим издать пять. Вот это направление в издательской деятельности, как я думаю, менять не надо. А теперь могу сказать совершенно откровенно: мы зашли в тупик. Почему? Для того чтобы продолжать нынешнюю стратегию издательской политики, нужны оборотные средства. Их нет. Или не хватает. Реализация наших книг идет чрезвычайно медленно. Конечно, я не могу сказать, что другие издательства, крупные, совсем не выпускают серьезной литературы. Это было бы не правильно. Однако они издают 90 % детективов, раскрученных по телевидению: Маринину, Донцову, Акунина. А затем из накопившихся средств издают два-три тома гуманитарной книги. Нам сейчас, если вернуться и выпускать литературу ширпотреба, эту нишу уже не занять. Поэтому если мы не объединим усилия с Худлитом и «Республикой», то в ближайшие год-два «Русская книга» закончит свое существование.

Самое уязвимое место – это реализация. У большинства малых и средних издательств не хватает сил, чтобы вышедшие книги продать за пределами Москвы. Мы же в основном работаем лишь с магазинами Москвы. Вот такой грустный итог моей издательской деятельности.

– Собираетесь ли вы писать мемуары?

– Пишу, но очень медленно, поглощает все силы административная работа, которая сводится к добыванию денег для выпуска книг. Но, думаю, где-то через два-три года книга мемуаров появится. Впрочем, я не тороплюсь. Интересен сам процесс работы. Процесс удивительный – размышления. Они помогают жить.

«Литературная газета». 24–30 декабря 2004 г.