Хирургический резидент похож на гриб: содержится в темноте, питается дерьмом и ожидает роста. И он его получает…

(Аноним)

Декабрь 1999 года

— Мистер Хуанг, у вас есть какое-нибудь хобби? Хуанг — один из пятидесяти врачей, приглашенных на собеседование из нескольких сотен претендентов на обучение по нашей программе хирургической резидентуры. Из пятидесяти человек мы должны выбрать кандидатов, учитывая их квалификацию и учебное заведение, где они получали медицинское образование. Вайнстоун не желал принимать выпускников неамериканских медицинских университетов.

Мы знакомимся с их оценками на выпускных экзаменах, рекомендациями и, конечно, беседуем с каждым кандидатом. После собеседования обсуждаем устраивающих нас кандидатов, а затем ведется отбор согласно Национальной хирургической системе совместимости. В марте мы узнаем, кто же эти три гения, ставшие резидентами.

— У меня много увлечений, я бегаю трусцой, плаваю с аквалангом, увлекаюсь альпинизмом, люблю велосипед, я повар-гурман. Что еще? Да, играю на акустической гитаре и…

— Прекрасно! — прервал его я. — У вас разнообразные таланты. Вы упоминаете знание языков, что это означает?

— Мне нравятся иностранные языки, я говорю на нескольких.

— А именно?

— На немецком и…

— О'кей, — ответил я, положив документы на стол, и посмотрел ему прямо в глаза — Sagen Sie mir bitte irgendwas auf Deutsch. Sagen Sie mir, warum Sie Chirurg werden moechten.[9]

Он смущенно промолчал.

— Verstehen Sie mich?[10]

— У меня не было практики, — обеспокоенно пробормотал он. — Во время учебы в институте я был три месяца в Мюнхене по обмену студентами. С тех пор много времени пролетело.

— Действительно…

Мы двинулись дальше в том направлении, которое он сам избрал.

— Мистер Хуанг, у вас хорошие рекомендации. Вы упоминаете о работе волонтером в клинике для больных СПИДом в Пуэрто-Рико, чем вы там занимались?

— Это было на летних каникулах, один из видов поддержки нищего населения, болеющего СПИДом, диагностика и лечение. Кроме того, хорошая практика для моего испанского.

«Так же. как для немецкого», — подумал я.

— Можете ли вы назвать мне несколько осложнений СПИДа?

— Инфекции…

— Кто платит за все ваши увлечения и международное волонтерство? Я вижу, вы даже участвовали в проекте по борьбе с алкоголизмом в Финляндии.

— За все платят мои родители.

— Они очень щедры! Скажите мне, есть ли в вашей семье врачи?

Исследования показывают, что дети докторов становятся лучшими резидентами. Многие сыновья хирургов становятся превосходными хирургическими резидентами. Семейственность? Почему бы и нет, ведь мы хотим воспитать хирургов, а не трусливых полудебильных переростков, какими бы культурными они себя не считали.

— У моих родителей китайский ресторан в Преории.

— Где это?

— Штат Иллинойс, час или чуть больше от Чикаго. Я смотрел на этого высокого, красивого, ухоженного молодого китайца и думал о его несчастных родителях, день и ночь горбатившихся в крошечном китайском ресторанчике ради того, чтобы их замечательный сын мог упомянуть в своем резюме о работе в Непале по специальности «высокогорная медицина».

Такие кандидаты производят впечатление чрезвычайно раздутыми и пространными автобиографиями, в них они представляются одержимыми схоластиками и общественными деятелями, но меня всегда удивляет, какими обыкновенными и скучными они становятся позднее. Сыновья иммигрантов из Бангладеш или Вьетнама, еврейские девочки из Бруклина, атлеты из Бостона, сияющие белыми улыбками. Все они говорят одинаково, с большим количеством «люблю делать» в середине предложения. Их навязчивая идея стать хирургами представляется мне жалкой. Обязательно ли быть парапланеристом, чтобы стать хорошим резидентом? Я уверен, многие из этих мультиодаренных людей после бессонных месяцев дежурств будут выглядеть как зомби, забыв про свои таланты. Дайте мне простого умного мальчика, который на летних каникулах помогает своему отцу на ферме, и я сделаю из него приличного хирурга.

Хуанг сидел на краешке стула, уставившись на меня преданным взглядом. Я задал ему мой привычный заключительный вопрос:

— Что вы читаете помимо медицинской литературы?

— Я читал, но теперь в медицинской школе так мало времени…

Так многие из них говорят, они не читают, а значит, не думают. Разве нам нужны обученные автоматизированные хирургические машины?

Пора прощаться.

— Спасибо за визит, мистер Хуанг, мне было приятно поговорить с вами, желаю удачи.

Мы обменялись рукопожатиями, я отметил в его файле: «средний кандидат» и поставил три балла.

Чуть позже группа преподавателей отправилась в библиотеку для обсуждения кандидатов. Раск начал их представление:

— Мисс Финкельштейн, маленькая черноволосая девочка из Филадельфии. Бахус поставил ей три с половиной и считает, что этого достаточно. Доктор Вайнстоун дал ей четыре с половиной! Эй, доктор Вайнстоун, она действительно вам нравится?

Чаудри и Бахус заулыбались, мы знали, что Вайнстоун обожает маленьких образованных кандидаток. Раск продолжил:

— Наш друг Зохар поставил ей только три балла. Вайнстоун всплеснул руками и возмутился:

— Три! Почему? «Три» означает нечто среднее, она далеко не средняя, ее оценка равна девяноста пяти процентам. — Он выдохнул, подыскивая другие доказательства. — Посмотрите, что написал ее декан! Это же ясно, она лучшая в классе.

Вайнстоун рассердился, потому что моя оценка значительно снизит среднюю, ухудшая положение кандидатки в нашем списке.

— Я поставил ей тройку за неискренность: на мой вопрос, каким хирургом ей хочется стать, она ответила, что интересуется хирургией молочной железы. Я задал ей несложный вопрос о раке молочной железы. Она не знала ничего!

— Мы договаривались не задавать им медицинских вопросов, — напомнил Раск.

— Мы можем спрашивать все, что угодно. Доктор Вайнстоун, эта девушка пустышка, мне не хотелось бы иметь такого резидента.

— Давайте не будем ссориться, — попросил Раск. — Чаудри поставил ей три и шесть, я дал три с половиной. Таким образом, средний балл три и шесть десятых.

Вайнстоун казался несчастным.

— Она заслуживает большего, лучшая в классе!

— Следующий — мистер Уилкинс, высокий белокурый парень с усами. Он из университета штата Иллинойс. Доктор Вайнстоун поставил ему три балла. Марк, ты дал ему четыре, почему так много?

— Он мне понравился, заслуживающий доверия трудяга, хоть и не звезда. Когда я спросил у него, как он будет лечить шок, он ответил лучше, чем кто-либо из наших резидентов первого года.

— Марк, ты неправильно оцениваешь, — обвинил меня Вайнстоун. — Это середнячок, у него совершенно отсутствует воображение, довольно тупой к тому же. Ты заметил, как медленно он отвечает на вопросы? Его оценка на уровне сорока процентов.

— Я не согласен. Кого мы ищем? Телевизионных ведущих или хирургических резидентов? Он отвечает медленно, но методично и вдумчиво. По крайней мере, этот парень не психопат, как ваш Роджет.

Роджет окончил резидентуру в прошлом году, его очень ценил Вайнстоун, но презирали все остальные — за нервозность. По мнению нашего председателя, резидент хорош, когда он ухаживает за больными председателя.

Обсуждение закончилось, и мы вышли в коридор.

— Салман, есть ли какие-нибудь новости о Сорки? — спросил Вайнстоун у Чаудри.

— Он оперирует как сумасшедший, видно, чувствует, что может потерять лицензию. Старается заработать как можно больше, чтобы оплатить гонорар адвокатам и прожить без операций в течение года, или, на что мы все надеемся, всех последующих лет. Я слышал, Ховард преследует доктора Бергера. Вы знаете, за что такая немилость?

Бергера недавно назначили руководителем отделения радиологии и рентгенологии, он приехал из Филадельфии.

Вайнстоун просиял, ему нравилось рассказывать об увольняемых или перемещаемых людях, возможно, это помогало ощущать устойчивость своего собственного положения.

— Бергер никогда не лезет в дела руководства, а Сорки захотел, чтобы он выступил против нас. Он отказался это делать, и Фарбштейну было дано задание избавиться от него. К сожалению, контракт его не защищает.

— Какие доводы приводит Фарбштейн? — спросил я.

— Они сыграли классический спектакль. Служба лучевой диагностики и лечения перед приходом Бергера находилась в плачевном состоянии. Он приложил массу усилий, чтобы навести там порядок, но когда он попросил денег на преобразование системы, Ховард ему отказал. А теперь Гавикумар и Готахеди являются к Ховарду жаловаться на состояние отделения, где никто, по их словам, не может сделать рентгеновские исследования. Ховард продолжает отказывать бедному Бергеру во встрече и в конечном счете обвиняет его в дезорганизации и увольняет, выдав ему трехмесячное жалованье. — Вайнстоун удовлетворенно улыбнулся. — Они могут сделать то же самое и со мной, — добавил он с меньшим энтузиазмом.

Хирургическое отделение похоже на морское судно, где я капитан, моя задача — держаться. Вы же — гребцы, ваше дело — двигать судно, не раскачивая его слишком сильно.

(Оуэн Х. Вангенштайн (1898–1981))

Январь 2000 года

С января события стали развиваться бурно. Наша клиническая практика продолжала резко сокращаться. Врачи отделения скорой помощи отправляли больных не к нам, а к Сорки и другим частным хирургам. Сусман организовал движение терапевтических больных, нуждавшихся в хирургической помощи, в обход нас. Мне не давали другого секретаря вместо уволенной Анн, Фарбштейн не реагировал на мои просьбы.

Сорки нажаловался Ховарду на слишком высокую частоту конверсии в моей практике — в переходе от попытки выполнения лапароскопической холецистэктомии к удалению желчного пузыря через открытую лапаротомию. Ховард потребовал объяснений от Вайнстоуна. Я представил данные о том, что девятнадцать из двадцати моих конверсии были выполнены больным, страдавшим от острого холецистита или нуждавшимся в исследовании желчных протоков. Увы, это было бесполезно. Вопрос был передан в подкомитет под председательством Сусмана.

Практика хирургического лечения ожирения у Вайнстоуна замерла окончательно, Сорки похищал всех больных. Более того, руководитель операционного блока был заменен его близким другом.

Вайнстоуна вызвали Ховард и Фарбштейн и выставили ему ультиматум о необходимости моего увольнения к первому июля. Они предложили также заменить Манцура другим вице-председателем, у них, очевидно, была своя кандидатура. Ховард сказал: «Ларри, вы прекрасный председатель, продолжайте работать. Но, по нашему мнению, мелкие дела, микроуправление отделением следует кому-нибудь передать».

Заговор был прост. После моего увольнения Вайнстоун останется один. Другой бруклинский «академический хирург» будет фактически управлять отделением, а он окажется марионеткой. Несомненно, его можно уволить, но при долгосрочном контракте это будет стоить миллионы долларов. Вайнстоун не согласится с ролью марионетки. Если Сорки и новый вице-председатель начнут душить его, он уйдет добровольно. Замечательный план Сорки и Фарбштейна! Почему же Ховард, недавний приятель Вайнстоуна, повернул на сто восемьдесят градусов?

Я спросил об этом Чаудри, тот ответил, что Ховарда терроризирует Сорки.

— Симпсон выжил в свое время, правильно? Все возможно в этой стране. Ховард ведет себя так, как будто Сорки сможет пережить и ОНПМД. Сорки был в Олбани, он нанял лучших адвокатов, за деньги можно купить и законы. — Чаудри мрачно усмехнулся. — Большой Мо знает как пользоваться системой. На Холме все его соседи важные шишки. Предположим, один из соседей, некий сенатор, звонит важной шишке в Олбани и говорит: «Я посылаю вам моего друга Сорки, это большой хирург, посмотрите, чем можно ему помочь».

— Хорошо, — согласился я, немного подумав. — Но почему так внезапно изменился Ховард? Он пошел на поводу у Сорки, который может значительно затруднить ему жизнь. Почему он не стал дожидаться заключительного решения ОНПМД?

Чаудри засмеялся:

— Ховарда шантажируют Сорки, Сусман и Фарбштейн. Дело не в деньгах, он богат. Его останавливает другое. У Ховарда связь с тремя женщинами в госпитале: с белой секретаршей с пятого этажа, с симпатичной медсестрой-китаянкой из поликлиники и, наконец, с чернокожей администраторшей, она весьма привлекательна. У них могут быть доказательства. Обвинения в сексуальном преследовании уничтожат его карьеру навсегда. А у него совсем другие планы, он смотрит на Манхэттен. И его жена…

Я получил достаточно много информации и ни одного определенного ответа, завязнув в болоте политики и бюрократии. Паутина распространилась дальше, чем я предполагал. Я знал, чего ждать от нескольких людей, стоящих по обе стороны конфликта, только вот беда, я не видел впереди просвета.

Вайнстоун не сдался и отказался увольнять меня. Он понимал, что после моего увольнения его собственные дни будут сочтены.

В своем дневнике я записал: «Сорки напоминает Саддама Хусейна, говорит, как Саддам, и ведет себя подобно ему. Он угрожает, измывается над людьми и шантажирует всех вокруг. Подобно Саддаму, он всегда выживает, успешный психопат. Мы надеялись, что он побежден и справедливость восторжествует. Пока все не так. Кто победит на самом деле? Год назад, когда мы не приняли его родственника в резидентуру, он пообещал избавиться от нас. Как он будет действовать дальше?»

Одна из причин, почему академические конфликты так дики, в том, что ставки очень низки.

(Артур Бауэ)

18 февраля 2000 года

Сегодня первая полоса в «Нью-Йорк Репорт» посвящена нейрохирургу из Нью-Йорка, он стал предметом расследования ОНПМД. Государственный уполномоченный по охране здоровья заявляет: «После предварительного расследования я убежден, что существует определенный серьезный риск для пациентов в госпитале Шор-Айленд в связи с хирургической деятельностью данного хирурга. Поэтому его лицензия на практику временно приостановлена до конца расследования».

Этот хирург временно отстранен, в то время как Манцур и Сорки продолжают оперировать. Тайна, которую следует разрешить.

Я связался по электронной почте с Джейн Розенберг, корреспонденткой, написавшей статью в «Нью-Йорк Репорт». Она ответила: «Если у вас есть серьезные документальные подтверждения и вы хотите обсудить их со мной, я с радостью с вами встречусь».

Делиться с ней данными было еще рано и рискованно, но канал в «Нью-Йорк Репорт» может пригодиться, если наша ситуация станет критической. Мой друг Дэниел из Далласа так не думал, я получил его сообщение чуть позже:

«Может показаться, что этот случай с нейрохирургом подарок для тебя и позволяет тебе „брить чужую бороду“. Опубликовать такую историю — просто потрясающий шаг для послужного списка репортера и для влиятельности газеты. Чистая копия твоей ситуации!

А теперь поставь себя на место Ховарда, читающего „Нью-Йорк Репорт“, хотя это и трудно представить, имея в виду его активную половую жизнь. Он узнает о большом скандале, одной из самых серьезных шумих, с которой может столкнуться частный госпиталь: глава нейрохирургического отделения в полном дерьме, серия неудачных случаев, намек на давнюю вражду, персональная месть и в результате большой штраф. Действительно, хуже не бывает.

Сравнение с историей Сорки и Манцура очевидно. Ховард покупает все последующие выпуски „Нью-Йорк Репорт“, ожидая увидеть, как президент госпиталя публично делает харакири. Но, к своей радости, он с удивлением обнаруживает, что репортер влиятельной газеты берет интервью у врача и, гляди-ка, они сухими выходят из воды.

Президент госпиталя защищает своих врачей, показывая, как они тщательно расследовали все случаи. Госпиталь предстает перед нами как маленькое учреждение, стремящееся к лучшему. Конечно же, не обходится без проблем, как и везде, но они строят новые корпуса, вкладывают ресурсы, привлекают таланты с Манхэттена, ведь они хотят только хорошего. Заголовок такой, что в глазах общественного мнения госпиталь начинает благоухать, как роза. Именно такое впечатление останется после чтения статьи. Нет трудных вопросов от репортера, никаких длинных цитат, много информации на отвлеченные темы.

А в это время Ховард или кто угодно другой, Сусман, к примеру, сидит и думает: „Что же это значит для меня?“ Ответ прост — не придавать слишком большого значения твоим потенциальным угрозам о том, что ты пойдешь в газету и расскажешь свою историю, если тебя уволят. Для них теперь это не такая уж и серьезная угроза. Да, это может быть немного неприятно, но в целом дело замнется, потому что эти чертовы журналисты сами не знают, какое дерьмо они лепят. Я пытаюсь сказать тебе, чтобы ты и такой поворот принял в расчет.

Ну а если после всех этих сообщений на первых страницах ситуация обернется к лучшему и Шор-Айленд закроют, главный администратор будет уволен, тогда твой „козырной король“ вне госпиталя должен оказаться тузом. И еще, когда пойдешь к газетчикам, не обращайся к Джейн. Найди другого, серьезного репортера, способного к расследованию, или иди в другую газету».

Ховард и Фарбштейн встретились с Вайнстоуном на очередном совещании. На этот раз выступал Ховард:

— Ларри, наверно, мы слишком круто с вами обошлись. Мы хотим, чтобы вы продолжали работать в качестве председателя и директора программы. Гинекологи покидают прилежащие офисы — вы займете их пространство. Наймите сосудистого специалиста, найдите нового шефа торакальной службы и сформируйте травматологическое отделение. Манцур уже стар, все время жалуется на боли в спине. Сколько ему? Семьдесят? Он катится под гору — много осложнений. Почему бы вам не подвергнуть проверке его деятельность и не избавиться от него? Ларри, зачем вы привлекли доктора Дика Келли? Он звонил мне вчера. Я дал ему понять, что это внутренние вопросы и они его не касаются. Я знаю, что вы опять встречались с Кардуччи, в этом ваша ошибка. Раск может остаться, если он вам нужен, но Зохар должен уйти, от него одни неприятности. Мы не можем держать его…

Несколько дней спустя Вайнстоуна вызвали в офис Фарбштейна. По пути он остановился возле моей двери, его красное лицо блестело от пота.

— Марк, если они велят тебе убираться, не возражай, не лезь на рожон, просто спроси, в чем причина и будь спокоен.

Он явно вообразил, что пришел мой конец.

Возвращаясь от Фарбштейна, Вайнстоун застал меня с Чаудри. Он был как выжатый лимон.

— Марк, скорее всего я пойду на компромисс с ними, я не могу просто так все бросить. Они согласны держать тебя до января 2001 года, если ты подпишешь заявление об увольнении сейчас.

— Вы думаете, что я сумасшедший? С какой стати я должен увольняться? Я что-нибудь не так сделал? Забудьте об этом…

Вайнстоун опустил глаза.

— Марк, мне кажется, стоит подумать о том, чтобы подписать заявление. До января все может измениться, к тому времени Сорки, возможно, уйдет, и твое заявление не будет иметь значения. Если ты не подпишешь его, они найдут административные причины — сокращение штата или что-нибудь вроде этого. И тогда уж тебе придется уйти немедленно. Подписав заявление, ты выиграешь время.

Я не хотел грубить председателю в присутствии Чаудри и отвечал как можно вежливее:

— Я не могу ничего подписать, не вижу для этого никаких причин.

Тон Вайнстоуна сделался более официальным:

— Возможно, тебе надо побеседовать с адвокатом, у меня есть один на примете — не очень дорогой, но достаточно толковый. Я прибегал к его услугам, когда уходил из Джуиш-Айленд…

— Минутку! — взорвался я.

Мне уже было наплевать, что рядом Чаудри. Открыв свой кейс, я достал копии документов, которые мы отдали Кардуччи девять месяцев назад.

— Вы видите это? Мы готовили это и отдали Кардуччи вместе с вами.

Я вытащил из кармана дискету.

— А это вы помните? На ней то, что вы надиктовали мне о Сорки для Кардуччи. Так-то, уважаемый профессор, что бы вы ни решили, мы в одной лодке. Неужели вы хотите от меня отделаться?

Я взглянул на Чаудри. Похоже, он был доволен происходящим. Кто решится разговаривать с руководителем хирургического отделения в таком тоне?

Я не мог остановиться, продолжал по инерции, как тело, получившее ускорение.

— Вы хотите, чтобы я подписал это проклятое заявление? Ладно. Хотите сделать меня козлом отпущения? Хорошо, но вы должны мне заплатить. Давайте, заплатите мне миллион, и я подпишу заявление и оставлю это место. Вы думаете, только мне нужен адвокат? Нет — нам нужен адвокат. Если вы не хотите быть вместе со мной, я уйду, используя свои методы. Первым делом я обрадую Фарбштейна и Ховарда, показав им эти документы и дискету, и добавлю, что это вы заложили Сорки. И еще я скажу им, что завтра же утром все провалы Сорки и Манцура будут в Интернете, со всеми цифрами и именами, так что вся Америка узнает, как все выгодами покрывали этих убийц.

Вайнстоун даже не моргнул.

— Марк, успокойся, присядь, я не заставляю тебя подписывать заявление. Тебе нужен адвокат. Они могут уволить тебя по административным причинам, при чем тут Сорки?

Меня разобрал смех, в это время вошел Бахус, по истеричному тону моего смеха он сразу определил, что попал в самое пекло.

Напряжение разрядил Чаудри:

— Интересно, как они будут сокращать штат, если сейчас даются инструкции о найме новых сотрудников? Зачем говорить о найме хирурга-травматолога? Ведь Марк хирург-травматолог. Извините, профессор, вы когда-нибудь просили у них письменные инструкции? Они хотят, чтобы вы занялись увольнением Марка? Потребуйте письменных инструкций.

— Брось, они никогда и ничего не дадут на бумаге, — заметил Бахус, оглянувшись на Раска, в этот момент вошедшего в кабинет, — от своих адвокатов они получили указание не вмешиваться в увольнение Зохара. Им легче сплавить это на вас, — сказал он, придвигаясь к Вайнстоуну. — Если бы они хотели сами заняться Зохаром, сделать это можно было уже давно. Они напуганы.

У Раска были свои доводы:

— Доктор Вайнстоун, вы адмирал флота, вы послали нас на битву, сейчас сражение в разгаре и мы несем тяжелые потери. Неужели вы оставите своих матросов? Вы обязаны поговорить с хорошим адвокатом по найму, потому что никто не собирается мириться с этим.

Вайнстоун среагировал быстро:

— Я предлагал Марку телефон адвоката…

— Но это ваша проблема! Вы ищете адвоката и вы платите! Вы не можете свалить все это на меня!

Вайнстоун пожал плечами, посмотрел на часы и вышел из кабинета, он торопился еще на одно совещание. После его ухода мы долго молчали, у всех остался неприятный осадок от разговора. Мрачный результат долгих дипломатических переговоров парил среди нас, как загрязненный воздух.

Чаудри наконец разорвал тишину:

— Марк, на него очень сильно давят, им нужна твоя голова. Я не думаю, что он хочет этого, но и сопротивляться уже не может.

— Позволяя мне уйти, он сам себе копает могилу, и очень скоро…

— Он знает это, — продолжил было Чаудри. — Кстати, Фарбштейн распускает слухи, что ты расист.

— Что?

— Он говорит, что ты ненавидишь черных, а его жена на одной из вечеринок случайно услышала твои расистские комментарии.

— Ну это же смешно, кто его жена?

— Третья жена, и она из Сенегала. Марк, большого значения это не имеет, еще одно подтверждение, что Фарбштейн против тебя, и он использует все, чтобы тебя скомпрометировать. Можешь назвать это грязными методами, если хочешь.

Мы поговорили еще пару минут, и они ушли по своим делам. Я решил позвонить Кардуччи, надо было действовать.

— Вайнстоун с вами в одной лодке, — заверил он меня после моего детального рассказа. — Он вас не бросит. В течение четырех недель Сорки, возможно, будет приглашен на слушания, как вы знаете, эксперты практически разобрались с его случаями. Слушания могут длиться до года, ро исход почти всегда не в пользу обвиняемого врача. Марк, закон на вашей стороне, вы все сделали правильно, согласно закону… Вы все еще хотите работать там?

Это был хороший вопрос, и у меня не было ответа.

Ночью мне не спалось… Я много раз прокрутил сложившуюся ситуацию в свете последних событий, отправил письма нескольким моим друзьям по всему миру. Послания я завершал одним и тем же вопросом: «Кто есть Вайнстоун? Он — Черчилль, Чемберлен или просто старый уставший еврей?» Двадцатью минутами позже пришел ответ от моего друга Дэниела: «Мне кажется, Вайнстоун вступил в эру исторических событий, все из которых имеют счастье быть связанными с тобой. Марк, ты забыл одну старую истину: близость рождает презрение. Мало ли кто издалека кажется гигантом, а если подойдешь поближе, то вдруг обнаружишь, что у него воняет изо рта и он недостаточно часто меняет нижнее белье. Будь более терпимым. Ты хочешь, чтобы Вайнстоун вел войну. Он не Наполеон, он вымотался. У него своя биография, и он сделал замечательную карьеру. Он поступил с тобой как умный человек, и хотя он не тот, с кем бы ты хотел оказаться на одной стороне улицы темной ночью, он честен. Отлично владеет дипломатическим искусством и сильный политик. Да, может быть, он стареет и ему необходимо сейчас сделать резкий рывок для окончания карьеры. Пока у тебя не будет лучшего варианта, ты связан с ним. Он не тот боец, какого ты хотел бы видеть, но ты ему нравишься, поверь мне, ты можешь использовать его таким, какой он есть».

Мы отсосали все каловые массы и гной из живота и в последний раз проверили кишечный анастомоз. Выглядит неплохо. Ничего не забыли?

— Барб, прикроем анастомоз сальником, хорошо? Видишь, свободно подтягивается.

— Доктор Зохар, почему вы не хотите уйти? Я могу закрыть живот сама, Сорки доверяет мне, — глаза Барбары над маской улыбнулись мне.

— Барб, он не только доверяет тебе, он хочет тебя!

Я снял грязный халат и перчатки и вышел из операционной, бросил халат на кучу голубых щеток и направился в офис.

Немного спустя, когда я читал «Нью-Йорк Репорт», в дверях показался Чаудри.

— Что делаешь? — предупредительно поинтересовался он. — У тебя нет пациентов?

— Ты видел это? — я указал на одну из страниц газеты. — Гинеколог вырезал свои инициалы на коже пациентки. Должно быть, сумасшедший, какое-нибудь психопатическое расстройство.

— Покажи мне, — он схватил газету. — Репортер… Ага, Джейн, твоя подруга, да? Когда она собирается написать про нас?

— Еще слишком рано, Салман, дай время ОНПМД закончить свою работу. Смотри, уполномоченный по охране здоровья приостановил лицензию этого гинеколога и оштрафовал госпиталь Маунт-Сион.

— Отлично, это должно напугать Ховарда и Фарбштейна. Марк, вчера вечером, когда мы вместе с Джейкобсом сидели в предоперационной, вошел Сорки. Он начал донимать Джейкобса, интересуясь, оставит ли его Вайнстоун на третий год. Я сказал Джейкобсу, что его скорее всего оставят. Потом я намекнул Сорки, что его двоюродного брата тоже могли бы оставить, если бы тот принял предложение Вайнстоуна вместо того, чтобы отклонять его. Когда я сказал это, Сорки закричал: «Мой брат лучше, чем Джейкобс! Чаудри, почему ты стал марионеткой Вайнстоуна? Я был твоим учителем, я покупал тебе книги, приглашал к себе домой!»

Я сказал ему, что книги все еще у меня, и поскольку я больше не являюсь его резидентом, то могу сказать, как он был неправ. Это все спровоцировало длинный монолог Сорки, в его речи было много желчи. Он наговорил много всего: «Чертов Ховард, тупой Фарбштейн. Я говорил им уволить Вайнстоуна и Зохара, но они побоялись трогать Вайнстоуна, потому что не хотят потерять резидентуру. Они не решились уволить Зохара, потому что не хотят попасть на страницы „Нью-Йорк Репорт“. Отлично, завтра за обедом я скажу Ховарду, что семьдесят пять процентов врачей в госпитале перестанут принимать пациентов».

Я ответил ему, что он опять ошибается, и персонал не с ним, они просто запуганы его дружком Сусманом. Сорки взорвался, выдав что-то вроде: «Сусман — мой лучший друг! А Ховард и Фарбштейн ходили к Кардуччи! Они сказали ему, что я лучший хирург госпиталя, что я оперировал их самих и их жен».

— Ты шутишь, — сказал я, застыв. — Они ходили к Кардуччи, чтобы так рьяно поддержать этого психопата?

Чаудри меня не слышал, он пытался вспомнить все детали:

— Я сказал ему, что не надо быть таким самоуверенным, сейчас не время избавляться от кого-либо, лучше тратить силы на то, чтобы защитить себя. Но он продолжал кричать: «Зохар, Зохар… Почему вы поддерживаете его? Вайнстоун давно бы от него избавился, но Зохар знает всю его подноготную. Вайнстоун боится его трогать».

— Возможно, это и правда, — подтвердил я. Чаудри вспомнил:

— Я у него спросил: «Доктор Сорки, что вы такого знаете о Ховарде, если он всегда так вас защищает?»

— Салман, это хорошо, что ты можешь ему противостоять. Кстати, ты видел последний выпуск «Палса»? — Я протянул ему информационное письмо по здравоохранению Нью-Йорка. — Видишь, сколько они зарабатывают?

Основная зарплата Ховарда шестьсот сорок четыре тысячи двести два доллара, а Фарбштейна — триста тридцать семь тысяч двадцать два доллара! И это только основные выплаты, прибавь сюда премии, дополнительные выплаты, выплаты по контрактам, левые деньги, взятки. Неудивительно, что Ховард и Фарбштейн так борются за Сорки. Зачем нарушать баланс? Жизнь ведь так хороша.

В дверях появилась Tea, новый секретарь Вайнстоуна.

— Доктор Зохар, босс хочет вас видеть прямо сейчас, он не в лучшем настроении, только что вернулся со встречи с Фарбштейном.

— Салман, пойдем со мной, возможно, мне понадобится свидетель.

Чаудри последовал за мной в офис Вайнстоуна.

Вайнстоун выглядел строгим, сидя за своим большим столом. Его красная шея, казалось, вот-вот будет удушена тесным воротничком белой рубашки.

— Отлично выглядите сегодня! — проговорил я, стараясь казаться спокойным.

Вайнстоун взял со стола какой-то документ и сказал:

— Это очень серьезно. Позвольте мне зачитать вам кое-что из заявления, полученного от Фарбштейна несколько минут назад. Из первого параграфа: «Мы поставили своей целью создать травмоцентр… призываем вас принять согласованные временные усилия по найму хирургической бригады для выполнения данной программы…» — Вайнстоун читал вялым, лишенным эмоций голосом: — Второй параграф: «Как уже говорилось, мы серьезно озабочены текущим экономическим статусом Парк-госпиталя и считаем необходимым начать сокращение штата для уменьшения расходов. Сокращение административных и неадминистративных должностей уже выполнено. К сожалению, мы вынуждены признать, что врачебные ставки также будут сокращены… и что контракт доктора Зохара заканчивается 1 июля 2000года. Следующее сокращение врачебного штата планируется в госпитале этим летом. Просьба информировать доктора Зохара об окончании его контракта 1 июля 2000 года. Я готов встретиться с вами и доктором Зохаром для обсуждения данного вопроса».

Вайнстоун положил письмо и посмотрел на меня. Думаю, он ждал, что я взорвусь, но в этот раз я решил сдерживаться, лишь пару раз глубоко вздохнул, наблюдая за эффектом.

Наконец я заговорил:

— Отличное письмо. Я ожидал этого — тупой Фарбштейн копает себе могилу.

Вайнстоун не разделял моего оптимизма.

— Я советовал тебе подписать заявление. Если бы ты сделал это, у нас было бы время для передышки, по крайней мере до конца года. Ты не последовал моему совету.

Я подумал, что у меня осталось только три месяца, да, кажется, я просчитался, мне просто не верилось, что они посмеют меня уволить. А что же Вайнстоун? Он играет в свою игру, пытаясь спасти собственную задницу? Надо искать новую работу. Что скажет Хейди? Мы должны быть осторожными в своих тратах.

Что ж, надо идти, я поднялся.

— Итак, они меня увольняют. Что еще? Через три месяца меня здесь не будет. Неужели вы думаете, что это решит проблему? Вы думаете, это спасет Сорки? Вы думаете, что в конце концов это спасет вашего вице-президента?

Мой голос слегка дрожал.

— Марк, Марк, — сказал Вайнстоун своим спокойным тоном. — Сядь, пожалуйста. В таких местах человек считается уволенным лишь в тот момент, когда его нет на работе на следующий день после окончания контракта. До этого точку ставить рано. Ты знаешь, что я не позволю этому случиться. Но ты должен успокоиться и помочь мне бороться с ними. Нашей главной целью станет обновление департамента. Нам нужен новый сосудистый хирург на место Илкади, надо развивать эндоваскулярную хирургию. Твой друг Мортон из Детройта идеально подошел бы, и я хочу, чтобы ты продолжал работать с ним.

Теперь Ховард хочет сформировать отделение травматологии, и мы должны собрать для него штат. Необходим состоявшийся дипломированный хирург-травматолог. Как ты считаешь, твой друг из Далласа Дэниел подошел бы для этих целей? Марк, наша первостепенная задача — создать сильный департамент. Участвуя в этом, ты поможешь себе.

Чаудри настороженно слушал, я не двигался и молчал.

— Давайте продолжать работать, как будто ничего не случилось, — настаивал Вайнстоун. — Марк, ты никуда не уходишь, остаешься с нами. Согласись, что прием на работу твоих друзей хорош как для тебя, так и для всех нас. Это увеличит наши силы, они будут бороться вместе с нами.

В коридоре я переглянулся с Чаудри.

— Насколько тупым он меня считает? Он ждет, что я найду прекрасную замену самому себе. Хорошо, я найду.

Отделение Фарбштейна занимает целое крыло на восьмом этаже. Я пришел туда без приглашения в восемь часов утра до приезда трех его секретарей. Фарбштейн сидел за своим большим столом, перед ним лежала «Нью-Йорк Репорт», открытая на страницах городской жизни. Он пил кофе, держа в руке телефонную трубку.

— Доброе утро, доктор Фарбштейн.

Он взглянул на меня, выражение его лица нисколько не изменилось, как будто я только и делаю, что захожу к нему. С чашкой в руке он прошел в комнату секретаря: «Кофе здесь, новый, колумбийский. Наливайте, пожалуйста. Я приду к вам, как только закончу говорить по телефону».

Я налил себе кофе и вернулся в кабинет Фарбштейна. Он был в четыре раза больше, чем кабинет Вайнстоуна. В окнах открывалась панорама Южного Манхэттена и Бруклина, купающихся в лучах утреннего солнца. Через несколько недель придет весна. Я пригляделся к фотографиям на стене: Фарбштейн на своей яхте в шортах и бейсбольной кепке, Фарбштейн в смокинге на каком-то мероприятии с Сорки, Манцуром и Ховардом. На фото покойного великого бруклинского рабби Менахема была надпись: «Доктору Альберту Фарбштейну за его содействие благополучию нашего общества, пусть Господь благословит его». На книжной полке Фарбштейна учебник по медицине Харрисона, Фишмановские легочные болезни и расстройства, болезни сердца Хэрста и несколько немедицинских книг. Наверное, Фарбштейн много читает.

— Доктор Зохар, — Фарбштейн прервал мои мысли и предложил мне кресло рядом со своим. — Как кофе?

— Отлично, как всегда, — ответил я и сделал маленький глоток темного напитка.

— Чем обязан?

«Вот ублюдок, ты точно знаешь, зачем я здесь». Я достал копию его заявления.

— Доктор Вайнстоун показал мне это заявление, и у меня появилось несколько вопросов. Для начала объясните, пожалуйста, почему вы меня увольняете?

— Да, Марк, мы проводим реорганизацию госпиталя, набираем ассистентов врачей, нескольких человек мы решили уволить, в том числе и вас.

Я сделал усилие, чтобы остаться спокойным:

— Хорошо, я понимаю, но почему именно меня? Что я делал неправильно?

— Ничего. Вы видели ваш контракт? Мы имеем право уволить вас без каких-либо причин на это, контракт не заключают на всю жизнь, люди приходят и уходят…

— Да, я понимаю.

Вот черт! Он будет увиливать и уходить от ответа до тех пор, пока мне это не надоест.

— Но почему вы выбрали меня? Именно меня? Почему не Раска или Бахуса? Вы сокращаете штат. Почему вы решили уволить меня?

Фарбштейн сохранял спокойствие, но мне показалось, что я ему уже надоел.

— Мы так решили, нам нужны ассистенты врачей, и у нас не хватает средств.

— Доктор Фарбштейн, — не выдержал я, устав от этого бреда, — перестаньте прикрываться пустыми словами и обсудите со мной этот вопрос начистоту. По правилам вы должны были оповестить председателя хирургии об увольнении и дать ему вoзможнocть решать, кто это должен быть. Но вы выбрали меня, и всем ясно, что это месть.

Фарбштейн отвел глаза.

— Никакой мести, обычное административное решение, мы решили, что вы нам больше не нужны. Мы попытались объяснить это доктору Вайнстоуну, он не понял…

— Вайнстоун не глуп, вы хотели, чтобы он уволил меня, а я бы подал на него в суд.

— Не понимаю, о чем вы говорите…

— Хорошо, посмотрим на первый параграф вашего заявления. Тяжеловато написано… Здесь говорится, что доктор Вайнстоун должен сформировать травматологическое отделение. Насколько мне известно, только я квалифицированный хирург-травматолог в нашем госпитале. Ищете хирургов-травматологов и увольняете меня. Это шутка?

— Да, нам нужен травмоцентр, нам нужны ассистенты врачей.

Я начал громко смеяться, мне нужен был этот смех.

— Хороший ответ! Я должен его записать.

До слез смеяться повода не было, но я усиленно протирал глаза, сначала левый, потом правый. У меня была возможность подумать, как вести разговор дальше.

— Простите, доктор Фарбштейн, но если у вас будет травматологическое отделение, вам нужны заведующий отделением и несколько хирургов-травматологов. А вы увольняете единственного хирурга-травматолога! Объясните мне причину.

— Послушайте, мы решили, что нам не нужны такие специалисты, как вы. Мы не считаем вас хирургом-травматологом, загляните в свой контракт.

Я вскочил на ноги и заговорил громче:

— Это обычная месть, и она будет рассматриваться в суде.

— Суд? Кто говорит о суде?

— Я говорю о нем. Вы разрушаете госпиталь. По непонятным причинам вы слушаетесь Сорки, которого я считаю главным виновником всех этих безобразий. Вы увольняете меня в тот момент, когда комиссия расследует его деятельность в госпитале. Хоть вы и считаете меня пустозвоном, подумайте о последствиях суда.

Фарбштейн пытался сделать глоток из пустой чашки, он тянул время, чтобы подумать.

— Я ничего об этом не знаю. Мы увольняем вас, а нанимать будем новых людей. Мы предлагали вам работать до января 2001 года при условии, что вы подпишете заявление об уходе, вы не согласились, поэтому…

— Я пришел к вам, чтобы уладить все недоразумения, но вы прикрываетесь пустыми словами. В следующий раз, доктор Фарбштейн, мы встретимся в другом месте, я обещаю вам это. Всего хорошего.

Что дальше? Вайнстоун колеблется. Какие у него планы в отношении Манцура? ОНПМД медлит. Ховард и Фарбштейн на поводу у Сорки. Мне действительно нужен сейчас адвокат, хотя бы для того, чтобы обсудить выплаты. Пойти к газетчикам? Только в крайнем случае.

Я посмотрел на портрет отца на стене. Отец держал в руке сигарету, прикрыв один глаз, вероятно, из-за дыма, другим он смотрел на меня. Что бы он предпринял на моем месте? К сожалению, этого уже не узнать. В конечном итоге я выиграю. То, что сейчас происходит с Манцуром и Сорки, предначертано судьбой с первого дня, когда мы встретились. Фарбштейн неуязвим, все, что он хочет, это сохранить свой большой офис и яхту. У Вайнстоуна сложилось обо мне неправильное мнение, он напрасно считает меня маленькой собачкой, которая будет кусать их только по его приказу. Я понял, что выиграю, внутри или за пределами госпиталя, неважно…

Доктор Фарбштейн вручил мне уведомление лишь несколько дней назад. Он вошел в мой кабинет и коротко сказал: «Доктор Зохар, в соответствии с правилами я должен вручить вам заключительное письмо за девяносто дней до увольнения».

Ничего нового для меня в письме не было: «Мы уведомляем вас, что отделение хирургии находится в процессе реконструкции. В связи с предполагаемыми изменениями этим письмом мы информируем вас, что ваша окладная ставка работающего хирурга заканчивается 1 июля 2000 года. Предварительно это решение было обсуждено с доктором Лоренсом Вайнстоуном, председателем хирургического отделения.

Искренне ваш, Альберт Фарбштейн, вице-председатель по медицинским делам».

— Спасибо, доктор Фарбштейн. — Я тоже был короток. Сейчас он пойдет в кабинет Вайнстоуна передать ему копию письма.

Позже я встретил Вайнстоуна в библиотеке с копией в руках.

— Явно адвокаты госпиталя написали это, чтобы зафиксировать мою осведомленность и мое согласие. Меня не устраивает такой поворот, но в то же время я не буду торопиться поступать необдуманно. Мне не хочется давать им повод, чтобы и меня уволили. Буду искать легальное решение, даже если это будет стоить мне денег.

— У меня в пятницу назначена встреча с адвокатом, крупная «акула», тот самый, что победил вас в деле Садкамар. Вайнстоун вздрогнул.

— Это хороший выбор, Ротман опытный адвокат, но ты должен очень тщательно подумать, что будешь говорить ему. Я не советую рассказывать, что это ты сдал Сорки комиссии…

— Я собираюсь рассказать ему все, и кстати, разве только я выдал Сорки? Это сделали мы.

— Хорошо, хорошо, — быстро ответил Вайнстоун, — я не отрицаю этого. Но ты же помнишь, как в подкомитете Медицинского правления у тебя спросили, кто сообщил о Сорки, и ты сказал, что не знаешь. Протокол того собрания существует. Адвокаты госпиталя покажут его на суде и уличат тебя во лжи.

— Да ладно, доктор Вайнстоун, целью подкомитета было побеспокоить подозреваемых. Меня не волнует, что они там скажут, я собираюсь рассказать адвокатам всю правду, а если надо, то и газетчикам…

— Это будет твоей серьезной ошибкой.

— Доктор Вайнстоун, на этой сцене я остался один, мне идти к адвокату и мне платить. Я предлагал встретиться с адвокатом вместе с вами. Теперь же я один, и что я буду говорить, и как буду говорить — моя проблема, я не хочу больше обсуждать ее с вами.

Чаудри вошел в библиотеку, видно было, что у него есть новости.

— Майкл Ховард остановил меня сегодня в коридоре испросил, ищет ли Зохар новую работу. Я сказал ему, что у тебя на это не было времени и скорее всего ты доставишь много проблем администрации госпиталя. Я просил его, чтобы тебя оставили еще на один год, пока ты не найдешь работу. Знаешь, что он мне ответил? Его, видишь ли, не волнуют всякие недовольные работники и ему без разницы, пойдешь ли ты к журналистам или нет. В любом случае скандал забудется месяцев через шесть, а тебя никакой госпиталь в городе не возьмет теперь на работу.

Вайнстоун не удивился словам Чаудри.

— Что же, надо менять стратегию, Сорки перестал быть нашим главным врагом. Он, конечно, ненормальный и опасен, но сейчас наши враги — Фарбштейн и Ховард, мы должны сосредоточиться на них.

Выйдя со мной из библиотеки, Чаудри сказал:

— Вайнстоун много болтает, он повторяется, строит большие планы, но ничего не делает. Теперь у тебя своя война, иди и встречайся с «акулой»…

Если говорить об убийствах в этом городе, я бы начал с хирургов и уже потом копал бы до самых последних подонков общества…

(Дилан Томас (1914–1953))

Апрель — май 2000 года

В Нью-Йорк пришла весна, теплое дыхание уличного воздуха напомнило мне об этом, когда я вышел из метро. Оставалось еще время до моей встречи с адвокатом, и я оглядывался вокруг, думая чем бы заняться. На другой стороне улицы я увидел магазин сигар Ната Шермана и не смог устоять: купил себе три сигары «Данхилл» среднего размера, сделанные в Доминиканской Республике. Долго ли еще сохранится глупый бойкот кубинских сигар? Купив бумажный стаканчик кофе в близлежащем Старбаке, я забрел в Парк-Брайен, где устроился на пустующей скамье, освещенной ранним солнцем. На деревьях свежие почки, пройдет еще несколько недель и все зазеленеет. После глотка горячего кофе я зажег сигару и стал смотреть на завитки синего дыма, легко струящиеся надо мной.

Как начать разговор с адвокатом? Рассказать ему всю историю с первого дня или сконцентрироваться на недавних событиях? Билл Ротман уже сталкивался с нашим госпиталем и знал вовлеченных лиц. Он выиграл несколько миллионов для доктора Садкамар, предъявившей иск Вайнстоуну и госпиталю с обвинением в расовой дискриминации. Чаудри твердил мне:

— Ты должен видеть Ротмана. Он «акула»!

По рассказу Чаудри, Ротман очень умело настроил бруклинских присяжных против Вайнстоуна и его команды, представив их как бесполезных и невежественных хирургов-педагогов, преследующих талантливых индийских иммигрантов.

— Иди к Ротману, — советовал мне Чаудри. — Видел бы ты его в суде во время экзекуции Раска, он сверлил лицо Раска одним глазом, другого у него нет, и спрашивал: «Доктор Раск, скажите нам, сколько раз вы делали попытку сдать лицензионные экзамены?» Я никогда не видел Раска таким взволнованным.

Открыв портфель, я начал рыться в документах, пытаясь собраться с мыслями.

Я пересек Пятую авеню напротив общественной библиотеки и вошел в высокое административное здание. Лифт доставил меня на пятьдесят седьмой этаж прямо в юридическую фирму Ротмана и Эпштейна. Вежливая секретарша провела меня в просторную комнату для встреч.

— Что-нибудь выпьете, доктор? Кофе, чай, воду? Я показал ей свой стаканчик с кофе из Старбака:

— Благодарю, у меня еще осталось несколько глотков. Она улыбнулась.

— Господин Ротман находится на полпути из суда, его помощники придут через минуту.

Я подошел к окнам. Какая панорама! Отсюда можно было наблюдать за тремя аэропортами Нью-Йорка. На столе лежала брошюра, на задней стороне обложки я прочитал: «Билл Ротман практикует с 1970 года, имеет степени от Колледжа Корнелла, юридического факультета Университета Вашингтона и Кембриджского университета (Англия), куда он был приглашен. Специализируется на коммерческих тяжбах, на разрешении споров и антимонопольном законодательстве. Билл Ротман хорошо ориентируется в процедурных вопросах и преподает на курсах повышения квалификации. Он директор гражданской программы правовой помощи обездоленным в западных округах Нью-Джерси».

Обучение в Кембридже и деятельность pro bono, на общественное благо, впечатляли.

Подошли две сотрудницы: чернокожая женщина лет тридцати и белая помоложе. Они представились, пожали мне руку и уселись на противоположной стороне длинного стола, достав чистые блокноты.

— Господин Ротман дал нам указание выслушать вашу историю, — начала одна из них.

Я не успел заговорить, как прибыл Ротман. Ему было примерно пятьдесят лет, худощавый, острое лицо с темным пытливым единственным глазом и мясистым носом. Правый глаз покрыт большой черной повязкой а ля Моше Даян. Что это, ранение? Мы поздоровались.

— Доктор Зохар, я обязан предупредить вас, наша юридическая фирма в настоящее время продолжает разбирательство дела доктора Садкамар о дискриминации, которой она подверглась в вашем госпитале, поэтому все, что вы будете здесь говорить, может быть использовано нами и в ее деле. Добавлю еще, что доктор Вайнстоун не любит меня. Знаете, меня никто не любит после моих перекрестных допросов.

Сухое покашливание, похожее на хихиканье. Мне понравилась его искренность.

— С этим проблем не будет.

Три часа беседы прошли легко; поскольку Ротман знал основных героев моего рассказа, он часто прерывал меня, задавая много вопросов и листая документы. Когда я закончил, Ротман сказал:

— Доктор Зохар, наша фирма хорошо осведомлена о коррупции, аморальности и грязи в нью-йоркских госпиталях подобного типа. Ваш Парк-госпиталь, пожалуй, один из худших. В этом трудно разобраться, хаос и интриги настолько запутаны, что диву даешься. Ховард и Фарбштейн — это преступники, которые злоупотребляют полномочиями и крадут федеральные фонды, они должны быть за решеткой. Но давайте сконцентрируемся на ваших неотложных делах. Какой цели вы сейчас хотите достичь? — И сам же ответил на свой вопрос: — В первую очередь, нужно сохранить вашу работу, пока вы сами не решите уйти. Если последнее невозможно, следует принять меры к получению компенсации, достаточной для оплаты образования в колледже ваших сыновей.

— А как же месть? Мой реванш?

Я спросил и сразу же пожалел о сказанном. Но меня можно было понять, после многих лет унижений я ничем не отличался от себе подобных. Как зверь, выпущенный из клетки, я был готов уничтожить своих обидчиков.

Единственный глаз Ротмана смотрел на меня неодобрительно.

— Месть? Таким термином мы не пользуемся. Мы занимаемся юридическим бизнесом завершения споров, месть — деструктивный термин, которого нет в нашем лексиконе.

— Разумеется, — произнес я с недоверием.

Что бы он ни говорил, это слово сидело в каждом из его клиентов, как и во мне, и он знал это так же, как я. Ротман продолжил:

— Я потрясен, что с вами, опытным хирургом, заключен такой контракт. Это что, рабство? Так или иначе, я вижу здесь две потенциальные юрисдикции, которые мы будем исследовать. Это дутый устав, который обычно предоставляется государственным служащим. И хотя вы не государственный служащий, правительство штата и федеральное правительство обеспечивают защиту пациентов, которым вредят доктора, чью деятельность вы вскрываете для всеобщего обозрения. Таким образом, здесь есть некоторые возможности.

Он повернулся к помощнице.

— Клара, пожалуйста, найдите для нас устав.

Он уставился в окно, хлопнул ладонью по столу и хмыкнул.

— Между прочим, в федеральном суде проигравшая сторона платит также и за издержки другой стороны…

— А какую другую юрисдикцию вы имели в виду? — спросил я.

— Проблему национальной дискриминации. Вы иностранец? Вы же еврей, правда?

— Да, но по крайней мере одна треть населения в этом городе евреи, как можно это использовать?

Ротман посмотрел на меня с сочувствием, от которого мне стало немного не по себе.

— Доктор Зохар, среди ваших врагов много мусульман, правда? Я держу пари, что если бы вы были одним из них, они приветствовали бы вас с распростертыми объятиями.

Клара вернулась с ксерокопиями, Ротман быстро схватил их.

— Ага, вот это… Спасибо, Клара. Он начал читать:

— Ответный иск предпринимателей, запрещения…Смотрите-ка, какая куча идиотов управляет вашим госпиталем! Раздел два… Запрещены карательные меры в следующих случаях… В случаях раскрытия или угрозы раскрытия перед инспектором или политическими деятелями практики нанимателя, нарушающей закон и представляющей угрозу для здравоохранения и общественной безопасности… Ваши приятели Сорки и Манцур гробят пациентов и выставляют счет «Медикэр», так? Вы сообщили об этом — поэтому вы защищены! — Ротман опустил документ с выражением презрения на лице. — А разве они не консультировались со своей армией адвокатов перед вашим увольнением? Их адвокаты — куча недоумков, — он улыбнулся своим помощницам, — мы убедились в этом на примере истории Садкамар.

— Что же делать дальше? — спросил я.

— Моя команда исследует тему до конца. Мы составим проект письма вашим клоунам, где будет обрисована неизбежность иска против госпиталя и судебного процесса. Это вынудит их отменить ваше увольнение.

— Сколько это будет стоить?

— Ничего, — ответил он с улыбкой. — Мы не уподобляемся тем докторам, которые запрашивают деньги вперед. Серьезно, если вы отказываетесь от наших услуг, сегодняшняя консультация бесплатна. Если продолжаете сотрудничество с нами, мы будем просить о начальном авансовом платеже в пять тысяч долларов.

Для меня это звучало как «деньги вперед!».

— Я стою четыреста долларов в час, мои партнеры стоят меньше, и еще есть отдельная плата за исследования и время, потраченное на них адвокатами. Все зависит от необходимого объема работы, мы пошлем вам детали с контрактом.

Я понял, что сюда уйдут все мои деньги.

— Скажите, сколько это будет стоить мне, чтобы предъявить иск им?

— Наши счета всегда одинаковы — и за час, и за работу. Мы не работаем на основе отдельных случаев, если только именно это вы имеете в виду… Другие делают, мы — нет. — «Он думает, что я богатый хирург. История Садкамар должна была разрабатываться на принципе отдельных случаев. Как же еще — она заплатила ему более миллиона долларов… Доступ к юриспруденции дорог».

Я встал.

— Хорошо, я хочу, чтобы вы представляли меня, отправлю по почте подтверждение.

— Доктор Зохар, — вспомнил он, — даже не думайте ни о каком контакте с прессой, пока будут идти переговоры с госпиталем. Вы не станете вести переговоры с человеком и стрелять в него одновременно.

«Он прав, конечно, но угроза пристрелить кого-нибудь наверняка поможет успешным переговорам». Когда он протянул мне руку, я указал на его глаз:

— Откуда это у вас? Несчастный случай?

— Несчастный случай в детстве, — ответил он неохотно. Я представил себе, каково ребенку расти без глаза.

Теперь я разгадал причину искорки сострадания в его грустном взгляде.

Днем я заметил, что Манцур чем-то озабочен, он был бледен, небрит, даже не заметил меня. Чуть позже я узнал почему. После операции по поводу бессимптомного каротидного стеноза, уже в послеоперационной палате у пациента развился тромбоз, завершившийся афазией.

Манцур превратился в старика, которому нельзя оперировать. Бедствие следовало за бедствием. Чем же он отличается от доктора Харольда Шипмана — британского сельского врача, киллера пожилых женщин? Или от печально известного Майкла Сванго — красивого доктора со Среднего Запада, прославившегося отравлением пациентов? Некоторые из наших резидентов называли Манцура за глаза «доктор Кеворкян». Но Кеворкян делал то, что делал, не без сострадания к умирающим пациентам. Манцур определенно не Кеворкян. Вайнстоун должен был давно остановить его. Однако он продолжает не замечать бесконечной цепи ужасных ошибок Манцура.

Сегодня, глядя на обрюзгшее лицо Падрино, я не чувствовал антипатии к нему. Похоже, именно так теряется ненависть к побежденному врагу? Но побежден ли он? Время звонить доктору Кардуччи!

— Доктор Кардуччи, наш друг Манцур продолжает ликвидировать по человеку в неделю, если не больше. На прошлой неделе он иссек геморрой у пациента со смертельным кровотечением из верхних отделов толстой кишки. Две недели назад он в течение двух дней тянул с операцией при огромной расслаивающейся аневризме. У парня была мучительная боль в пояснице, но Манцур решил записать его на очередь. Пациент не дождался, его аневризма разорвалась… и он умер. Доктор Кардуччи, вы меня слушаете?

— Да, Марк, я слушаю.

— Вам этого мало? Три недели назад он начал селективное шунтирование при запущенном напряженном асците, желтухе на фоне цирроза — пациент не смог пережить даже анестезию.

— Что я могу сказать? Марк, многое я не могу обсуждать с вами, я не имею права поделиться с вами внутренней информацией, дело расследуется.

— Доктор Кардуччи, я звоню не для того, чтобы задавать вопросы, просто хочу напомнить, что прошел почти год, как мы уведомляли вас о его бесконечных ошибках, но и сегодня резня продолжается. Мы не можем сидеть и наблюдать за этим. Манцур не владеет собой, он ничего не понимает, его надо остановить.

Голос Кардуччи смягчился:

— Марк, сообщения от внешних рецензентов о Манцуре поступили. Завтра у нас будет встреча и мы решим — продолжать ли слушания.

— Слишком долго. И что дальше? Вы хотите, чтобы мы обратились в Олбани, к специальному уполномоченному по здравоохранению?

— Нет, — резко отказался Кардуччи. — Она направит вас ко мне, скажет вам, что это дело рассматривается у нас.

— Почему вы не приостановите его лицензию немедленно?

Мои нервы были на пределе, я был готов обвинить ОНПМД в том, что они виновны в манцуровских действиях.

— Многие случаи вызывают сомнения, пациенты были стары и очень больны. Это ведь не операция на непораженной стороне мозга…

— Послушайте, доктор Кардуччи, вы хотите сказать, что плановое бедренно-подколенное шунтирование у ребенка с гепатитом С — это не чистое убийство? Как быть с его профессиональной полноценностью, если девяносто процентов случаев на М&М конференциях его?

— Ваш друг Вайнстоун должен остановить его, он председатель, но вместо этого он защищает его.

— Вайнстоун ничего не может сделать, он подвергается обструкции со стороны Сорки. Доктор Кардуччи, вы давно работаете в этой области. Что ждет Манцура и Сорки, как вы думаете?

— Они оба потеряют лицензии, дайте мне еще шесть месяцев.

— Это вы говорили мне год назад. Вы знаете, что я уволен?

После недолгого молчания:

— Нет, кто это сделал?

— Ховард и Фарбштейн, они слушаются Сорки. Снова молчание.

— Подождите еще немного, хорошо? Я попробую. Шесть месяцев. Согласно печальному графику Манцура «по пациенту в неделю» число убитых им может существенно возрасти. Еще двадцать четыре смертельных исхода могут произойти из-за нерешительности ОНПМД. Мне оставалось только надеяться на более быстрое развитие событий.

В тот момент, когда я переодевался после операции, в мой кабинет ворвался Вайнстоун, я слышал, что он уходил на встречу с Ховардом. Он не обращал внимания на то, что я был в одних трусах, и развалился в одном из моих кресел.

— Марк, они отступают, завтра утром ты получишь письмо от Фарбштейна об отмене твоей отставки.

Мне показалось, что он даже растроган, это было длинное сражение и для него.

— Позвольте мне позвонить Хейди, она должна знать. — Ее нет дома, Марк.

Новость не слишком потрясла меня, я знал, что они согнутся или заплатят цену собственной глупости.

— Расскажите, как это произошло? Я начал одеваться.

— Как я и рассчитывал, мое письмо сыграло решающую роль. Я потратил на это две недели, предварительно получив консультацию юриста. Что я говорил тебе всегда? Думай и жди, поспи спокойно и думай снова. И только тогда действуй. Теперь ты знаешь, что моя дипломатия срабатывает.

Я читал его письмо, он мне показывал его перед отсылкой Фарбштейну:

«Я удивлен и обеспокоен, получив копию вашего письма доктору Зохару об увольнении. Хотя вы предупреждали меня о необходимости сокращения штата хирургического отделения и предлагали доктора Зохара как единственного врача для сокращения, я ясно заявил вам, что не соглашаюсь с этим решением.

Доктор Зохар вносит значительный вклад в работу отделения и как клиницист, и как ученый. Кроме того, доктор Зохар — опытный травматолог и является очевидным кандидатом для работы в недавно запланированном травмоцентре хирургического отделения. В соответствии с моими обязанностями председателя хирургии я должен объяснить доктору Зохару причину его сокращения. У меня нет никаких претензий к его работе, поэтому не имеет смысла выбирать именно его кандидатуру для сокращения. Прошу вас отменить данное одностороннее решение. Я готов обсуждать необходимость уменьшения штата хирургического отделения и передать на рассмотрение адекватный план для достижения этой цели.

Искренне ваш, Лоренс Вайнстоун, профессор и председатель хирургии».

— Достаточно жесткое письмо, я уже говорил вам. Вайнстоун был доволен.

— Сегодня утром Ховард спросил меня, является ли это моей заключительной позицией по твоей проблеме. Я сказал, что да, и пригрозил представить содержание письма в суде, если будет судебный процесс.

— А он предъявит иск вам, — ответил я.

— Ховард назначил Фарбштейна на роль главного участника крестового похода против нас. Я чувствовал, что они придут с поклоном. И не ошибся — час назад они попросили меня подняться в кабинет Ховарда. Фарбштейн тоже был там.

— Представляю, как это выглядело.

— Позволь мне выпить. — Он указал на бутылку «Лебанииз Арак» на моей полке.

Я никогда не видел, чтобы Вайнстоун пил в госпитале. Налив спиртное в чайный стакан, я залил его негазированной минеральной водой, наблюдая как прозрачная жидкость приобретает молочно-белый цвет, вручил ему стакан и поднял бутылку.

— Будем здоровы!

Я выпил глоток из горлышка, чистый вкус был прекрасен. Вайнстоун медленно продолжал пить.

— Я сказал им, что, если они уволят тебя, я вынужден буду рассказать суду целую историю, это, конечно, заинтересует СМИ, а там не останется иного выбора, кроме как отменить твое сокращение.

Вайнстоун рассказал, что Фарбштейн был в некотором смятении, однако убеждал Ховарда не пересматривать дела. Он говорил: «А кто такой Зохар вообще? Он что, известен на всю страну? Почему мы все должны зависеть от него?»

— Но Ховард уже решил, он сказал, что ему не нужны судебные процедуры и СМИ, разнюхивающие все вокруг, он не хочет потратить несколько миллионов на адвокатов. «Будьте реалистом, — посоветовал он Фарбштейну. — Ларри председатель, и он решает с кем работать, это его отделение, а не ваше». После я спросил Фарбштейна, можно ли мне ли я спуститься и сказать тебе, что письмо, отменяющее предыдущее, будет доставлено завтра утром.

— И как он ответил? — не без интереса спросил я.

— Он был бледен, но кивнул… Это путь к победе. Резиденты могут писать много ходатайств в твою защиту, но это у нас не помогает, мое письмо оказалось весьма кстати. Позвони жене и дай ей знать.

Вайнстоун бывал теплым и заботливым, но я видел его холодным и безразличным. Сейчас он был искренне рад, что выручил меня, он знал, Что, спасая меня, он спасал и себя тоже. Я наблюдал, как Вайнстоун попивал из стакана, и представлял Фарбштейна, загнанного в угол.

Позвольте человеку быть честным и поступать правильно, либо не делать ничего.

(Джеймс Мэрион Симе (1813–1883))

Август — сентябрь 2000 года

Озеро Алгонквин было окутано густым туманом. Моросило все время, с первого дня нашего приезда на отдых. После ланча я разжег костер на лужайке перед озером и уселся за ноутбук с порцией разбавленного виски. Из кухни спустилась Хейди с кружкой чая в руках.

— Опять пишешь? Я думала, мы в отпуске.

— Я занимаюсь своей книгой. Где же мне писать, в машине по пути в Бруклин?

— Ты можешь писать, сколько хочешь, но кто купит твою книгу? Неужели ты думаешь, что люди захотят читать о бесконечных интригах врачей и о хаосе в госпиталях? Ты действительно веришь, что у обычного человека хватит терпения следить за ходом твоих длинных М&М конференций? Не слишком приятно читать мрачные истории про докторов, режущих старых бруклинцев. Продолжай развлекаться, но я сомневаюсь, что кто-то опубликует твою книгу…

— Хейди, ты знаешь, сколько у нас госпиталей? Тысячи. Есть лучше, есть такие же, а есть даже и хуже, чем наш. И везде есть свои Сорки, Манцуры, Фарбштейны, Ховарды и даже Вайнстоуны. Думаю, что немало и Зохаров, желающих разобраться, но не знающих, как это сделать, чтобы не испачкаться в дерьме. А я считаю, что врачи с удовольствием будут читать мою книгу, ведь люди любят читать про себя. Как ты думаешь? Хейди подкинула полено в огонь.

— Ну а неподготовленный читатель, по-твоему, ему будет это интересно?

— Люди читают Клэнси и им нравится его технический жаргон, им интересно знать про субмарины и радары. Удивительно, но даже Джона Гришама читают, а он без конца размышляет о судебной системе и законодательстве. Так почему же не взглянуть на работу хирурга с оборотной стороны? Не на истории с обычным «хэппи-эндом», а на картинки реальной жизни?

— Не знаю, тебе могут не поверить, если ты будешь так сгущать краски. Никто не захочет и слышать, что наши врачи не самые лучшие в мире. — Она взглянула на небо. — Надеюсь, что солнце все-таки взойдет. На каком месте ты сейчас?

— Я пишу о последних событиях, о нынешней стычке между Вайнстоуном и мной.

Она пододвинула ноутбук и пробежала глазами мои заметки, покачав головой, вернула ноутбук на место и вздохнула.

— Не понимаю, зачем тебе сердить Вайнстоуна? Ты разве не видишь, что он твой единственный друг?

Мы наблюдали, как костер медленно догорает. Я объяснил Хейди ситуацию:

— Думаешь, что я плохой, а он хороший. Он на виду, он капитан, который хочет провести корабль в нейтральные воды и чувствует, что я на его стороне. Я могу быть полезным в устранении Сорки, но потом я могу стать препятствием. Он может приготовить почву для того, чтобы сделать меня козлом отпущения, а позже сказать Ховарду, Фарбштейну и друзьям Сорки: «Знаете, я избавился от Зохара, теперь мы можем начать мирное и плодотворное сосуществование». При этом он, возможно, решит, что спасает меня.

— Что же ты намерен предпринять?

— Ничего, только ждать и наблюдать.

— Я заметила, ты посылал письма Джейн в «Нью-Йорк Репорт».

— Да, мы общаемся, ее интересует медицинская тема, хочет узнать побольше о госпиталях Нью-Йорка — вот я ей и помогаю. Она кое-что знает про Сорки и Манцура, но до тех пор, пока ОНПМД не соберется, она не имеет права писать об этом. Ты знаешь, что такое журналисты, они задают множество вопросов. Посмотрим…

У меня была экстренная консультация в семь двадцать утра, на сестринском посту полно врачей, спешащих на утренние обходы. Многие начали свой трудовой день еще в половину шестого, торопясь из одного госпиталя в другой. Беглый взгляд на больного, пожелание доброго утра, взгляд в историю болезни — пациента обследовать некогда, этим займется резидент. И самое главное — ежедневный дневник. Страховая компания именно это считает первостепенным делом в лечении больного. Не записал — не заработал. Я насмотрелся на находящихся в состоянии постоянного стресса врачей, истерически строчащих страницу за страницей никогда и никем не читаемых историй болезней. Да если кто и взялся бы читать, вряд ли расшифровал бы их каракули. И это современная медицина!

Группа студентов-медиков крутится вокруг поста.

— Как дела, ребята? Не волнуйтесь, все будет нормально!

В ответ слабая улыбка. Не стоит осуждать их за разочарование. Я сделал краткую запись в истории болезни больного. Его «острый» живот вызван увеличенной печенью, он нуждается в диуретиках, а не в операции.

Без пяти восемь я помчался в зал на М&М конференцию. Когда я вошел, заметил, что Махмуд Сорки восседает во втором ряду, позади него сидит нейрохирург Расмуссен, слева — отставной генерал, справа — доктор Лангетти.

По повестке М&М его случай будет третьим, то есть минут через тридцать. «Вздумала старуха помереть сразу же после операции, — возможно, так думает сейчас Сорки. — Ну и что? Она же болела». Его просил оперировать Сусман, он бы отказался, да было слишком поздно. Сорки огляделся вокруг, он не заметил меня, решил, что я не присутствую. Мне показалось, что он вздохнул с облегчением. Ховард зачем-то сказал Сорки, что дружба между Вайнстоуном и мной угасла и я ищу другое место работы.

Собрание началось, председательствовал Бахус. Он слишком быстро пробежался по первому случаю, похоже, он и дальше не собирался вдаваться в детали. Вайнстоун еще не прибыл, возможно, чтобы избежать прямой конфронтации. Сорки подмигнул Расмуссену. «Аллах Акбар», — наверное, твердит он сам себе. «Господь всемогущ». Последние события вновь пробудили в нем любовь к Аллаху. В прошедшую пятницу, говорят, впервые за двадцать пять лет он посетил мечеть. «Аллах поразит этих неверных…» С помощью Аллаха он победит ОНПМД и меня. Из сотен верующих, молившихся в мечети в прошлую пятницу, он был, без сомнения, одним-единственным, кого дома ждала бутылка водки. Аллах принимает всех своих детей.

Я не знаю, что заставило меня сесть прямо позади Сорки. Он наконец заметил меня и, похоже, маскировал нервозность — шутил и смеялся вместе с Расмуссеном. «Что он здесь делает? — вероятно, думает он. — Он же никогда не сидит сзади. Что он задумал?» Я знал, что ему невыносимо чувствовать меня за своей спиной.

Наконец появился Вайнстоун.

Случай Сорки был типичным. Джим Адамс, резидент четвертого года, зачитал все по бумаге:

— Миссис С, восемьдесят один год, поступила с декомпенсированным диабетом, тяжелой сердечно-легочной недостаточностью и аритмией. При поступлении больная была в сопоре.

«Пациентка Сусмана была прикована к постели, умирающая», — прошептал мне в ухо младший резидент.

— На четырнадцатый день госпитализации, — продолжал Адамс монотонным голосом, — в связи с неспособностью пациентки самостоятельно принимать пищу гастроэнтерологической службой ей было назначено наложение чрескожной гастростомы для питания. Процедура была прекращена через семь минут после ее начала из-за семидесятипятипроцентной десатурации и аритмии.

Адамс сделал паузу, так как ждал от Бахуса главного вопроса. Поскольку вопроса не последовало, он продолжил:

— Потребовалась подготовка к открытой гастростомии. Четыре последующих дня пациентке проводилась общая, легочная и сердечная предоперационная подготовка.

— Какая анестезия была применена? — спросил Бахус.

— Эпидуральная. Открытая гастростомия была выполнена без трудностей. Больная была переведена в послеоперационную палату, а затем в общее отделение. Спустя два часа был вызван резидент в связи с отсутствием линий на мониторе. Больную обнаружили в состоянии асистолии и без признаков жизни.

— Каковы были показатели газов артериальной крови до операции? — спросил Бахус, не отрывая глаз от бумаг.

— Сатурация была девяносто пять процентов, рСО2 девяносто два.

Ясно, что у нее была дыхательная недостаточность, когда ее брали на такую плановую и бесполезную процедуру. Посмотрим, кто осмелится что-нибудь сказать.

Мертвая тишина. Бахус оглядел зал.

— Доктор Вайнстоун, ваши замечания? Председатель встал и прокашлялся:

— В целом я не увидел показаний к гастростомии в данном случае. Время для этого было выбрано неправильно. Гастростомия — это, скорее, срочная, а не экстренная операция. Больная была не в лучшей форме. Показатели дыхания были неудовлетворительными. В данной ситуации я бы использовал для кормления альтернативный путь, например назогастральный зонд.

— Еще комментарии? — спросил Бахус. Уверен, он не хотел, чтобы они были.

— Кто-нибудь еще? Доктор Рубинштейн? Отставной Рубинштейн не боялся никого, его слова были понятны всем:

— Зачем было так спешить, почему бы не кормить ее внутривенно или не установить назогастральный зонд для кормления? Решение оперировать было неправильным, гастростомия была не нужна, во всяком случае, данной септической больной с дыхательной недостаточностью.

— Проведение назогастрального зонда было невозможно, у нее был большой язык! — воскликнул Сорки.

Рубинштейн повысил голос:

— Ерунда, если можно провести эндоскоп, можно провести и зонд.

— Доктор Рубинштейн, почему вы не включили свой слуховой аппарат? Я же сказал вам, что зонд провести было нельзя.

Рубинштейн стоял на своем:

— Я не согласен с этим. Сорки оглядел зал.

— Вы можете принимать это или не принимать, но я говорю вам, что несчастной женщине гастростомия была необходима для введения лекарств, антибиотиков и кормления.

— Доктор Сорки, — сказал Рубинштейн, — вы могли установить мягкий маленький зонд с помощью эндоскопа, через него можно кормить и давать антибиотики.

— Три врача-резидента готовили эту больную к операции, а вы говорите нам, что она не была подготовлена. Почему на эту конференцию не пригласили гастроэнтеролога? Он бы сказал вам, что эндоскопия была бы затруднена. А где анестезиолог, давший согласие на операцию?

Все слышали гневные интонации в голосе Сорки. «Неужели он теряет контроль над собой?» Так подумали многие из присутствующих… Я прошел по проходу и поднял руку. Бахус игнорировал меня, бормоча заключительные слова. Я приблизился к Сорки на расстояние в два фута и громко сказал:

— У меня два вопроса к доктору Сорки. Первое, я хочу знать, как питалась больная в течение четырнадцати дней до операции? Я вижу, что ее питание не было пониженным. И второе, доктор Сорки, почему вы любите оперировать больных, которые уже мертвы? В зале наступила настороженная тишина.

— Доктор Зохар, повторите, пожалуйста, последний вопрос, — попросил Бахус.

— Я спросил доктора Сорки, почему он имеет привычку оперировать больных, которые уже мертвы. Мы знаем, что это не первый случай в его практике.

Сорки заорал:

— Я не собираюсь обсуждать это дальше, это была не моя больная, меня попросили сделать гастростомию, и я сделал ее. Чтобы продолжать обсуждение, необходимо присутствие здесь анестезиологов и лечащих врачей!

— Почему вы всегда обвиняете кого-то другого? — громко осведомился я. — Вы хирург, это ваша ответственность, вы не впервые делаете гастростомию умершему пациенту.

Мы стояли так близко друг к другу, что я был готов к драке. Почти пять лет назад мы впервые встретились в этой аудитории, тогда я понял, что повстречался с моим заклятым врагом, моим моральным антиподом, с моей Немезидой. Держу пари, он так же воспринял меня. Сейчас взаимное отвращение достигло предела.

Сорки указал пальцем в мою сторону, а потом покрутил им у виска:

— Он сумасшедший, абсолютно сумасшедший. Подняв обе руки, он дал знак своим друзьям и пошел к выходу.

— Почему вы никогда не вступаете в академическую дискуссию? — заорал я ему вслед. — Я задал вам вопрос, ответьте на него!

Лицо Сорки скривилось от презрения, он усмехнулся: — Жалкий академический преподаватель — вот вы кто. Академик!

В дверях он обернулся и выпалил:

— Не забудьте донести на меня за эту операцию!

— Хорошая мысль, почему бы и нет?

Мне с трудом удалось выровнять дыхание, в конце концов я публично обвинил его в убийстве. Собрание было прервано, объединившись небольшими группками, хирурги обсуждали происходящее, я услышал чей-то голос: «Это возмутительно, такие скандалы недопустимы на М&М конференции».

Вайнстоун покинул аудиторию, не глядя на меня.

Чуть позже я зашел в кабинет Вайнстоуна, там сидели Бахус и Чаудри. Вайнстоун был мрачен, Бахус расстроен. Вайнстоун набросился на меня сразу, как только я вошел.

— Зачем? Зачем ты устроил эту сцену? Это серьезная ошибка!

Я пожал плечами и ответил:

— Скажите, он оперирует покойников или нет? Вот я и спросил его. В чем проблема?

— Нет, нет и нет! — возмутился Вайнстоун. — Это большая проблема, Зохар, я не смогу защищать тебя, если ты будешь продолжать в том же духе, ты не можешь давать волю эмоциям на М&М, ученый не должен так распускаться.

— Доктор Вайнстоун, — выпалил я, — мне нельзя давать волю эмоциям? Председатель не разрешает ученому быть человеком? Простите меня, пожалуйста, но я страдаю тяжелым психическим расстройством, я не могу сдержаться, когда больных убивают чаще, чем раз в неделю.

— Башир, — вздохнул Вайнстоун, — может, ты поговоришь с ним, объяснишь ему все.

Вместо него вмешался Чаудри.

— Марк, частные хирурги в растерянности, забудь сейчас о друзьях Сорки. Я говорю о тех ребятах, которые писали Ховарду письма с просьбой отменить твое увольнение. Даже твой дружище Гарибальди, который готовит для тебя макароны, сказал, что ты делаешь недопустимые вещи. Марк, частные врачи начнут бояться тебя, у каждого есть свое кладбище больных. Они видели, как ты атакуешь Сорки, и каждый наверняка подумал: «Это не редкий случай, многие так ошибаются», а потом они решат, что ты псих и после Сорки набросишься на них. Сейчас они определенно против тебя, скорее всего им уже хочется, чтобы ты ушел из госпиталя, ты стал опасен для них.

— Чаудри абсолютно прав, — решил просветить меня окончательно Вайнстоун. — Пока дело Сорки рассматривают в ОНПМД, ты надеваешь на него мученический венец.

— Хорошо, доктор Вайнстоун, — усмехнулся я, — вы председатель и вам следовало изменить эту систему давным-давно. Но на сегодняшнем собрании вы сидели разглядывая ботинки, а затем встали и вяло отметили, что не увидели показаний к операции. Он же будет продолжать, никто и рта не раскроет. Кому-то надо сказать правду. Но с меня хватит, я не собираюсь больше играть в ваши игры. Хотите меня выгнать? Пожалуйста!

Взгляд Вайнстоуна, направленный мимо меня, говорил, что я стал для него неинтересен, более того, я сделался обузой. Пока я шел к дверям, услышал, как он начал рассказывать Бахусу: «Ты видел глубокую царапину на моем „порше“? На Айленде за ремонт просили тысячу сто долларов, я поехал к палестинцу на Атлантик-авеню, он сделал в два раза дешевле».

Когда я невольно оглянулся, на лице председателя не было и следа тревоги, он был доволен.

У каждого из нас была своя роль в театре марионеток Вайнстоуна. Раск, единственный коренной американец, считался министром иностранных дел. Чаудри был шпионом и советником по психологии. Бахус служил мальчиком на побегушках, принимающим телефонные звонки своего босса по ночам, а в выходные дни угодливо слушающим его бесконечную болтовню в машине. А что сказать обо мне? Моим заданием было ликвидировать Сорки, однако его выполнение привлекло слишком большое количество свидетелей, оно стало настолько неконтролируемым, что подвергало опасности самого босса. Моя роль марионетки в руках Вайнстоуна, кажется, заканчивалась, и надолго.

Вернувшись в кабинет, я переобулся и сунул ноги в белые шведские сабо. Как всегда с портрета на стене на меня смотрел отец. Я взглянул на него, внезапно мне пришла в голову мысль: «Почему бы мне не спасти Сорки? Меня выгнали сейчас, дай-ка я помогу ему выжить, пусть пожирают друг друга».

Люди, говорящие правду, вызывают страх и антипатию. Злоупотребления накапливаются… К невежественным грубым ошибкам одних относятся терпимо, а самоотверженность в работе других встречается неодобрительно. Повсюду создается видимость эффективности, и это простое лицемерие… Специалистов зачисляют в штат не по профессиональным качествам, самое главное здесь — личные причины. С одной стороны, мы видим страдающего больного, а с другой — подлую и вызывающую отвращение систему… Будь у меня возможность, я бы разрушил до основания эту трижды проклятую систему!

(Чалмерз Да Коста (1863–1933))

Ноябрь 2000 — май 2001 года

Эспрессо после операции показался особенно вкусным. Сорки допил маленькую чашечку кофе и громко попросил:

— Кейт, еще один эспрессо!

Он удобно расположился в своем новом кожаном кресле и потянулся. Перебравшись в новые апартаменты Медицинского правления, он заказал самые шикарные стол и кресло, какие только можно достать в Нью-Йорке. Он с гордостью осмотрелся, даже офис Ховарда меньше. Скряга Ховард до сих пор его боится, наконец-то он всерьез занялся Зохаром, заставив исполнительный комитет осудить того за возмутительное шоу на М&М конференции. Даже Вайнстоун начал уставать от Зохара. В конечном счете Вайнстоун окажется без зашиты, как иранский шах, обреченный на одинокую смерть в Египте без поддержки Америки. Принесли еще один эспрессо.

— Спасибо, Кейт, ваш кофе просто фантастика!

Со дня той злополучной операции на груди ее дочери прошло чуть больше года. Продолжает ли грудь деформироваться? Он не смеет спросить ее об этом. Залпом опустошив вторую чашку эспрессо, он проглотил горячую жидкость, как водку. «Аллах акбар, — пробормотал он про себя. — Аллах акбар». Надо вести себя осторожно, следить за собой и не разговаривать вслух. Сусман как-то обратил на это внимание: «Какого дьявола, Мо, ты бормочешь здесь?»

Люди не понимают, что Аллах дает ему силы упорно добиваться своего и двигаться дальше, не останавливаясь на достигнутом. Он достал пилку для ногтей, лучше точить ногти, чем грызть их, к тому же это помогает мыслительному процессу. Аллах акбар! Что же делать с Зохаром? Зохар вдруг заявляет ему, что сможет достать информацию, которая изменит ход событий на слушаниях ОНПМД, он отказывается раскрывать детали и не говорит о своих мотивах, просит личной встречи с ним и его адвокатами. Ховард упомянул о черной кошке, пробежавшей между Зохаром и Вайнстоуном. Кто в этом виноват? Может, Зохар хочет выудить деньги? Евреи всегда там, где пахнет деньгами, даже в Коране об этом говорится. Когда он в последний раз заглядывал туда? Как Зохар может ему помочь? Несомненно, ему все известно про Вайнстоуна, поэтому он и держит его в руках. Что же произошло на самом деле?

— Доктор Сорки, — раздался голос Кейт по громкой связи, — вас вызывает операционная, больной для гастропластики уже на столе.

Сорки убрал пилку, помассировал глаза и лоб, пытаясь облегчить головную боль, мучившую его с самого утра. После сообщения адвоката о предложении Зохара он плохо спит и не может ни на что решиться. Жена считает это ловушкой:

— Mo, как ты можешь рассчитывать, что еврей перейдет на твою сторону, ущемив интересы другого еврея? Это сговор против тебя. Даже прокурор цитата, нанятый ОНПМД, еврей.

— Фарбштейн тоже еврей. Если понадобится, он и свою семью продаст за тысячу. Зохар решил продать Вайнстоуна. Почему бы и нет?

— Вряд ли, Зохар фанатик, фанатик и психопат. Я видела его как-то на званом обеде, он похож на монахов-католиков, которые преподавали у нас в церковной школе. Деньгами его не изменить, предупреждаю тебя: не связывайся с ним. Мы справимся, даже если ты потеряешь лицензию на пару лет, будешь заниматься частной практикой в Тегеране, там тебя обожают.

Сорки надел зеленую шапочку и отправился в операционную. Жена права, как всегда права, поэтому он и взял ее в жены. Пусть она худая и холодная, все это компенсирует ее итальянская проницательность.

— Здравствуйте, доктор Сорки! — приветствовали его встретившиеся на пути сотрудники отделения.

— Как дела? — приветливо спрашивал он каждого, вежливо кивая головой, мимоходом обняв санитарку, потом мойщика полов. — Здравствуйте, дядя Джо, как поживаете?

Здесь он добился популярности, люди в госпитале его обожают и относятся к нему с уважением. «Да, это мой госпиталь! — думал он. — Они верят в мою правоту». Он будет продолжать борьбу, и если ему суждено проиграть, он сделает это с гордой улыбкой. «Никаких дел с Зохаром, чему быть, того не миновать, с помощью Аллаха я еще вернусь, они еще вспомнят обо мне».

Сорки вошел в операционную и остановился у стола с расписанием.

— Вам понравился пирог? — поинтересовался он у секретарей, его жена угощала их пирогами каждую неделю.

К нему подошел ассистент Рао, резидент третьего года обучения. Сорки закурил, несколько лет назад ему всегда ассистировали только шеф-резиденты, в прошлом году давали резидентов четвертого года, а сейчас — совсем молодых. Он похлопал Рао по плечу, молодец парень, приехал учиться с самого севера Индии.

— Доктор Рао, вы готовы к чуду? Могу поспорить, вы не спали всю ночь. Сейчас вам предстоит наблюдать за величайшим хирургом по гастропластике в штате Нью-Йорк. Давайте мыться.

— Доктор Сорки, мне надо обсудить с вами небольшую проблему перед тем, как мы начнем, — осторожно сказал резидент. — Ультразвук показал большую опухолевую массу в передних отделах брюшной полости.

Сорки положил тяжелую волосатую руку ему на шею:

— Не переживайте, если вы проводите операцию со мной, не надо волноваться. Забудьте об этом чертовом ультразвуке, врач-диагност еще недостаточно опытен, а вы готовитесь к операции с доктором Сорки. Вот увидите, я справлюсь с любым неожиданным брюшным новообразованием. Мойтесь, а остальных я беру на себя, и неопытного диагноста, и всех остальных.

— Эта линия надежна? — поинтересовался у меня адвокат Билл Ротман. — Не люблю звонить вам в госпиталь.

— Слушаю, Билл, надеюсь с линией все в порядке.

Я взглянул на часы, каждая минута разговора с Ротманом стоила мне денег. Если разделить четыреста долларов на шестьдесят минут, получается, что одна минута разговора стоит мне шесть долларов шестьдесят шесть центов. Хейди уже жаловалась, что все мои деньги уходят на адвоката. Однако у нас невозможно выжить без хорошего адвоката.

— Доктор Зохар, вы должны приехать к нам, мы как раз обсуждаем ваш контракт. Сейчас посылаем жалобу в Совет здравоохранения штата. Вы уже читали первую часть, а эта о причинах вынесенного вам выговора, основные факты, я прочту вам окончание жалобы: «24 октября 2000 года Медицинский исполнительный комитет госпиталя, не уведомив доктора Зохара, провел заседание, посвященное рассмотрению жалобы доктора Сорки. В итоге члены комитета приняли решение о том, что доктор Зохар нарушил медицинскую этику, критикуя доктора Сорки на М&М конференции. Фактически доктор Зохар подвергся осуждению за критику. Доктор Сорки принимал участие в этом заседании и как сторона, предъявившая жалобу, и как член комитета. При этом ни председатель хирургического отделения доктор Вайнстоун, ни доктор Зохар на заседании не присутствовали.

Главным основанием для выговора послужило заявление, сделанное президентом госпиталя Майклом Ховардом, подчеркнувшим, что доктор Зохар является наемным работником госпиталя, а следовательно, подчиняется общим правилам найма и увольнения. Он предложил принять соответствующее решение, которое приведет к увольнению доктора Зохара и „не причинит при этом никакого ущерба госпиталю“. По его мнению, выговор исполнительного комитета отражает скорее профессиональную сторону дела, нежели отношения „работодатель — работник“, он будет „иметь большой вес с административной точки зрения“.

Президент госпиталя, не имеющий отношения к медицине, считает выговор оправданием увольнения доктора Зохара в ближайшем будущем, в этом случае можно избежать сопротивления клинических отделений и университетских кафедр. Мнение доктора Зохара или доктора Вайнстоуна во время заседания не было выслушано. Только один член комитета возражал против такого подхода к разбирательству».

— Почему вы не говорите о нежелании членов комитета разобраться в сути моих нападок на Сорки?

— Позвольте мне продолжить. «Председатель комитета доктор Самир предложил дать доктору Зохару право на апелляцию. Но господин Ховард не согласился, по его мнению, процедура вынесения выговора не предусматривает права на апелляцию, он считает, что „выговор — это не подлежащее обжалованию действие“. „Придерживаться каждой буквы закона — это, — как он выразился, — пустая трата времени с одним предсказуемым исходом“. В конце слушания все свелось к исходной ситуации конфликта „работник — работодатель“, любое изменение в сроке работы доктора Зохара в госпитале будет определяться в данной ситуации его статусом наемного работника.

Из сказанного президентом госпиталя можно сделать вывод об основной цели нападок на доктора Зохара — желании ускорить окончание срока его работы. Сначала это делается по медицинской линии госпиталя, а потом непременно будет поддержано административно при увольнении доктора Зохара за „несоответствующее поведение“. Госпиталь может отказать доктору Зохару в возможности быть выслушанным при обжаловании данного выговора, не влияющего на его право заниматься хирургической практикой.

Доктор Зохар обращается с жалобой в Совет здравоохранения и справедливо считает, что выговор по причине „служебного несоответствия“ противоречит Закону о здравоохранении. В данном случае выговор является определенной тактикой, направленной на увольнение с работы доктора Зохара, при этом ему не дали возможности высказаться и лишили права на обжалование. Принятое решение оскорбляет профессиональное достоинство доктора Зохара и ущемляет его профессиональные права».

— Билл, все очень хорошо написано, но где идет речь о деньгах? Кто возместит мне расходы по вашему найму?

— Когда мы подадим жалобу, администрация госпиталя захочет ее уладить и выплатит вам финансовый ущерб, — уверенно сказал он.

— Не думаю, — осторожно заметил я, — скорее всего, мои угрозы не волнуют Вайнстоуна и Ховарда.

— Они блефуют, — заверил меня Ротман, — всю жизнь они только и делают, что блефуют, манипулируя людьми и фактами. Состояние постоянного конфликта для них привычное дело, они принимают всерьез ваши угрозы и только изображают спокойствие.

— Если я собираюсь уходить и вряд ли могу рассчитывать на серьезные выплаты, не пора ли обратиться в средства массовой информации?

На другом конце провода послышался смешок:

— Какой выигрыш получит Марк Зохар от медленного разрушения знаменитого Парк-госпиталя? Половина его докторов незначительные фигуры, убрав их, вы лишь спасете нескольких пациентов. Сами при этом ничего не получите, вы и себя можете уничтожить.

Боже, как расчетливы эти ведущие адвокаты! Все измеряется деньгами. Им даже в голову не может прийти другой мотив кроме денег. Месть мне доставит большее наслаждение, чем годовая зарплата, я охотно откажусь от нового «ягуара» в пользу старенького «форда» ради удовольствия увидеть, как погибают мои враги и как хирургическая мафия уходит в небытие. Мне важно их уничтожить, увидеть, как они горят в аду.

— Доктор Зохар, — продолжил Билл, понятия не имеющий о моих темных мыслях, — позвольте еще один вопрос. Куда вы переходите? В том госпитале все в порядке? Вы все тщательно проверили?

— Надеюсь. Мне кажется, там все нормально, это; конечно, не суперклиника, но все же. А почему вы спрашиваете?

— Как бы вы не начали там новую кампанию, — ответил Билл Ротман, и это прозвучало забавно.

Мне нравился этот человек, несмотря на то, что он брал с меня шесть долларов шестьдесят шесть центов в минуту, побольше, чем за сексуальные услуги по телефону.

— Доктор Зохар, как хорошо, что вы пришли, присаживайтесь.

Фигура Ховарда не казалась такой уж гигантской за огромным столом. Я окинул взглядом его офис, он был гораздо больше офиса Фарбштейна, располагавшегося ниже этажом. На полках стояли спортивные трофеи за победы в турнирах по гольфу, все стены были увешаны фотографиями его команды.

— Как вам гольф, мистер Ховард?

—<- Я играю с тридцати пяти лет, это лучшее средство от стресса. — Он улыбнулся мне. — Вам следует начать играть, начать никогда не поздно.

— Можно попробовать это средство, — с сомнением ответил я.

Ховард склонился над столом:

— Что вы хотите со мной обсудить?

— Вы знаете меня как смутьяна, некоторые называют меня вирусом. Если так, то мне пора подумать об уходе, я пришел обсудить с вами этот вопрос.

— Вы хороший человек, — заговорил Ховард, — интересный писатель, отличный исследователь, у вас прекрасное будущее…

— И хороший хирург.

— Да, несомненно. Доктор Вайнстоун говорил о госпитале Вилладж на Манхэттене, у них острая нехватка специалистов вашего уровня. Доктор Вайнстоун очень рекомендовал вас доктору Джерсону.

— А как же, ведь доктор Вайнстоун хочет избавиться от меня, это еще одна причина моего ухода.

— Рекомендация Вайнстоуна имеет вес, — Ховард усмехнулся, — а я думал, вы с Вайнстоуном приятели. Разве не так?

«Когда-то были», — подумал я.

— Когда же вы собираетесь уходить, в следующем месяце?

Похоже, его мало интересуют наши отношения с Вайнстоуном.

— Вы не хотите долго оставаться без дела и ждать результата, не так ли?

— Зачем мне ждать? Сорки в конце концов потерпит крах. Не забывайте, кто выдал Сорки правительству, это были Вайнстоун и я. Кто донес на Манцура? Вы должны благодарить за это меня, мистер Ховард, я оказал огромную услугу вам и госпиталю.

Ховард невольно поморщился, но сделал вид, что его не задели мои слова:

— Когда же вы думаете уходить?

— Еще не решил, пока я веду переговоры о моем контракте, скорее всего в июне или июле. Я дам вам знать.

— Отлично, мне нравится ваша открытость и ваше решение перейти туда, где действительно вас ждут. Там нет такой острой политической подоплеки, как у нас, поэтому вам будет более комфортно. Парк-госпиталь — особенное учреждение, доктор Вайнстоун все еще не понимает, что это не госпиталь Джуиш-Айленд.

Ховард откинулся на спинку кресла.

— Это третий крупный госпиталь в моей карьере. Когда я работал в госпитале на Шорт-Айленде, у нас было несколько проблемных хирургов. Мы научились справляться и жить с этим, нравственным принципам не место в хирургических отделениях. Десять лет назад, когда я пришел сюда, мне пришлось выбирать — либо развитие, либо снижение статуса подобно госпиталю Виктория-Кросс. Конфликты у нас неизбежны, такие люди, как Сорки и Манцур, приезжают издалека, становятся профессионалами, а потом топчутся на месте. Мне с ними приходится работать, полагаться на них, а их интересуют только деньги, а не образование.

«Почему он все это рассказывает, пытается оправдать себя? Почему сейчас? Почти пять лет он практически не обращал на меня внимания, последнее время пытается убрать меня, а сейчас говорит как с близким другом».

Ховард уставился в потолок и продолжал рассуждать, будто забыл о моем присутствии:

— Да, здесь они стали ведущими хирургами. Я знал, что если приведу таких врачей, как Вайнстоун или вы, обязательно возникнут конфликты.

«Оказывается, это он привел меня, ну-ну. Как безнадежно мое положение, никому нет дела до того, что здесь творится. Или я чего-то не понимаю?»

Ховард заметил мое недоумение.

— Я говорю серьезно. У Сорки сейчас проблемы, но он хороший человек и неплохой хирург. Он сделал ошибку, не найдя общего языка с Вайнстоуном, если бы он прислушивался к его советам, мы бы предотвратили этот конфликт.

Он взглянул на меня, и я заметил хитрый лучик в его голубых глазах.

— И вы, доктор Зохар, тоже ошибались. Правда была на вашей стороне, но не стоило об этом трезвонить всему миру, пришли бы ко мне, мы бы открыто пообщались с вами.

«Что за бред? — мысленно возмутился я. — Ты же наживаешься на этих преступниках. Разве ты до сих пор не понял, что я не меньший социопат, чем ты, и я непредсказуем!»

— Но, мистер Ховард, — сказал я, выбирая дипломатический путь, — вы же администратор, а не врач. Проконтролировать хирургическую практику Сорки и Манцура, проследить за развитием ситуации было поручено Фарбштейну. Во всем виноват Фарбштейн, он всячески поддерживал своих приятелей.

Ховард, не обращая внимания на мои обвинения, продолжал говорить о своем:

— Напрасно ОНПМД так обходится с нашим госпиталем. На слушаниях по делу Сорки обвинитель высмеял общих врачей, направлявших к нему своих пациентов. Сам Сорки никогда не делал записей в историях болезней — все заключения написаны направляющими врачами, которые не разбираются в хирургии. Они отправляли пациентов на операции с самыми лучшими намерениями. В чем их вина? У нас в госпитале семьсот хороших врачей, почему их обвиняют в грехах нескольких человек? Я допускаю, что они не заинтересованы в повышении квалификации, они не такие начитанные, как вы или доктор Вайнстоун…

— Они заинтересованы, но только в деньгах… — «Так же, как и ты».

— Доктор Зохар, — сказал он с таким видом, будто все решено, — вы можете прекратить работать сейчас, и до начала июля мы выплатим вам деньги.

«Этот мелкий ублюдок в год зарабатывает миллион, а со мной хочет расплатиться несколькими зелеными?»

— Мистер Ховард, вы помните, о чем я просил? Он взглянул в свои записи.

— Да, мы согласны выплатить вам полную сумму, включая пенсионные отчисления, и не нужно платить никаких налогов.

— Тогда мне хотелось бы получить выходное пособие, равное, по крайней мере, зарплате за три года.

Ховард вскинул руки от удивления.

— Работник, который уходит сам, не имеет права на выходное пособие, вам это известно.

— Но я вынужден уволиться. Если так, я могу изменить решение и не увольняться по своей воле, пусть доктор Вайнстоун уволит меня, тогда я смогу подать на него в суд.

— Вы не будете подавать в суд, на это могут уйти годы!

— Конечно, мне этого не хочется делать, но я проработал здесь пять лет и пострадал незаслуженно, вы знаете мою историю. Кстати, у вас была возможность познакомиться с черновым вариантом жалобы, которую составляет мой адвокат.

— Да, я читал.

— Почему Вайнстоун только в 1998 году разглядел Сорки? Разве тот не допускал ужасных ошибок раньше? Манцура он пытается спасти до сих пор. Получается, я спас госпиталь, разоблачив двух хирургов-убийц. Неужели вы не понимаете, почему я заслуживаю крупного выходного пособия?

— Доктор Зохар, — засмеялся Ховард, — вы считаете меня наследником Ротшильдов? Это всего лишь малорентабельный городской госпиталь Бруклина, у нас нет крупных денежных сумм! Все, что я могу для вас сделать — платить вам в течение следующего полугодия при условии, что вы уходите немедленно.

«Ховард может купить меня трехгодичной зарплатой, я сделаюсь тогда финансово независимым, смогу дать образование детям и стану свободным как птица… Меня нельзя купить за гроши, я психопат, как и Ховард, только другого сорта, с каким он никогда не сталкивался. Я медик из „комитета бдительности“, Сорки прав, я вирус».

Ховард ждал моего ответа, мое молчание раздражало его.

— Хорошо, вы будете работать здесь, пока не устроитесь в госпиталь на Манхэттене. После вашего ухода мы будем платить вам в течение полугодия, это окончательная договоренность. Вы получите большие деньги, мы никогда так не поступаем, и не надо афишировать это. Я кивнул в знак согласия, но ничего не ответил.

— Нам надо составить соглашение об окончании срока вашей работы.

— Зачем? Я же сам увольняюсь.

— Как бы там ни было, вам надо подписать небольшой документ о неразглашении, так принято.

— Мне надо показать его своему адвокату.

— Конечно. — Он помолчал. — Надеюсь, вы не будете обращаться в средства массовой информации. Мы поддержим вас наилучшими рекомендациями, если вы уйдете, не держа ни на кого зла.

Ховард встал и проводил меня до двери:

— Спасибо, что обошлись без ваших сигар, так трудно бросить курить.

«Сейчас он позвонит Сорки и сообщит ему большую новость».

Когда я спустился в наше отделение, дверь в офис Вайнстоуна открылась и было слышно, как Tea сказала:

— Доктор Вайнстоун, мистер Ховард просит вас к телефону.

— Как поживаете, Марк? — спросил меня по телефону Кардуччи. — Что-нибудь случилось? \

— Вы получили мое последнее сообщение по факсу?

— Да, спасибо, мы разбираемся с ним.

— Это я слышу почти два года. Пока вы разбираетесь, Сорки продолжает вредить пациентам. Он оперировал полную женщину, операция была на желудке, вскрыл брюшную полость и обнаружил большое новообразование, он знал об этом заранее от своего резидента, у которого были данные ультразвука. Потом он удалил опухоль вместе с частью сальника, не додумавшись пустить руку в малый таз, чтобы поискать источник новообразования в яичниках. Не прощупал печень на наличие метастазов, он не предпринял того, что сделал бы на его месте любой здравомыслящий хирург. Теперь пациентка обречена на смерть, возможно, ей понадобится еще одна лапаротомия.

— Марк, мы в курсе, — попытался заверить меня Кардуччи.

Я понимал, что для него хирургия — это обычный бизнес. Подумаешь, некая бедная женщина была поражена раком, такое бывает часто.

— Послушайтесь моего совета, остыньте и оставьте это дело нам.

— Сорки сумасшедший, а вы не можете его остановить, пока идут слушания. Почему вы не отстраните его от работы немедленно?

— Мы над этим работаем.

— Как дела у Манцура?

— Сейчас он сдает лицензию. Говорят, ему предложили административную работу в вашем госпитале, — возмутился Кардуччи.

Может, Кардуччи не настолько равнодушен, как кажется? Почему он посоветовал мне остыть и успокоиться? Возможно, он думает, что я имею отношение к последней статье Джейн Розенберг в газете «Нью-Йорк Репорт», которая вышла на первой полосе. Все только и говорят о ней. Думаю, что больше всего Ховарда и Фарбштейна поразит следующий абзац: «Согласно данным Департамента здравоохранения штата, в Парк-госпитале многие врачи получают дисциплинарные взыскания за халатное отношение к своим обязанностям. Деятельность двух хирургов сейчас изучается Департаментом здравоохранения, один из этих хирургов является председателем Медицинского правления госпиталя…»

Кардуччи, видно, беспокоится о том, как бы в следующей статье не появилась критика ОНПМД за промедление.

«Вам пришло сообщение!» — высветилось на экране моего монитора, это было послание Дэниела: «Твоя встреча с адвокатами Сорки лишит тебя возможности задавать тон в игре. Как только ты начнешь говорить, окажешься полностью в их руках, они так перевернут твои слова, что сам не узнаешь. Тебе необходимо прикрытие собственных адвокатов, без них ты не сможешь контролировать ситуацию.

Если начнешь говорить об увольнении с Ховардом, ничем их не удивишь, подумаешь, еще один „недовольный работник“. Многие увольняются сами в поисках большей денежной компенсации или из мести, они верят, что у них достаточно доказательств для возмущения спокойствия. Администратор просматривает развитие ситуации. Ты говоришь „нет“ подобно правительству, не согласному с требованиями террористов. Если ты скажешь „да“, то станешь примером для других работников, желающих получить деньги в случае ухода.

Не вздумай затевать большой скандал, он быстро себя исчерпает. Ведь каким бы ужасным не был скандал, о нем забудут через три-четыре дня. У противной стороны тоже есть защита, они сразу же подадут против тебя иск. Причина может быть смешной, но из-за нее ты будешь платить своему поверенному, пока не придешь к финансовому краху…»

Я и так все знаю, почему каждый мнит себя пророком? Несмотря на это, я заставил себя дочитать письмо до конца.

«…Если начнешь что-то делать, подумай, в чью пользу все может повернуться. Может оказаться, что они не так уж и боятся тебя. Я не могу давать какие-то особенные советы, но если ты решил перейти в другой госпиталь, есть смысл разойтись с Вайнстоуном по-хорошему. Если по какой-то причине дела пойдут не самым лучшим образом, и ты будешь искать другую работу, тебе пригодится его поддержка. И потом, новая администрация обратится за информацией о тебе к Вайнстоуну. Советую не сжигать за собой мосты при увольнении.

Дэниел».

Великий проповедник, поистине мудрые слова. Однако у каждого из нас свой набор врожденных и приобретенных ценностей и различный темперамент. Если бы я слушался советов моего дорогого друга Дэниела, быть бы мне уже главой хирургического отделения, а не уволившимся правдолюбцем, стучащимся в двери довольно среднего госпиталя на Манхэттене. Сидел бы я сейчас, попивая шампанское вместе с Вайнстоуном и Манцуром, а может быть, и с Большим Мо.

— Доктор Зохар, скорее пройдите в приемное отделение!

Что за срочность, можно подумать, кому-то тщетно пытаются завести сердце. Я представил резидентов, с треском вскрывающих грудные клетки умершим пациентам, они научились этому, сидя перед телевизором! В лифте я в сердцах пнул ногой стенку.

— Адамс работает с ножевым ранением сердца, — сообщила мне резидент реанимационной, показав пальчиком на закрытую дверь травматологии.

На столе лежал крупный мужчина, его нижнее белье было выпачкано мочой и калом, руки привязаны к боковым поручням стола, из открытой груди сочилась кровь. Младший резидент Джейкобс прикладывал кислород к эндотрахеальной трубке, другой резидент устанавливал раствор Рингера.

Адамс засунул пальцы глубоко в грудь пациента, его халат был забрызган кровью. Он сообщил мне:

— Ножевое ранение слева от грудины, сердце остановилось в момент доставки, мне пришлось срочно вскрывать грудную клетку.

Правой рукой он продолжал ритмично сжимать сердце больного, наверно, это пустая трата времени.

— Зрачки реагируют, — воскликнул Джейкобс.

Кровь, насыщенная кислородом, добралась до мозга бедняги, ЭКГ показывала неровный ритм работы желудочков. У нас оставалось мало времени, и я потянулся за перчатками.

…Кто из врачей не сталкивался с медленно умирающими пациентами? Бред, неясные видения, потеря контроля сфинктера и типичное зловоние в воздухе говорят о начале конца. В итоге происходит маленькое явление, останавливающее жизнь. Милая пожилая женщина после инфаркта миокарда вдруг захотела опорожнить кишечник, и у нее остановилось сердце. Мужчина пошел на поправку после лапаротомии и вдруг по непонятной причине разволновался, а потом умер от массивной эмболии легочных кровеносных сосудов. У всех есть в памяти такие случаи, я помню лица этих больных очень отчетливо, а вот имена забываются.

У каждого хирурга есть свое небольшое кладбище. Но особенно тяжело вспоминать пациентов, умерших по твоей вине. Я никогда не забуду того мужчину средних лет; кровь из его пищевода лила, как из крана, и он медленно угасал в тот момент, когда ему пытались вставить в пищевод трубку. Теперь-то я знаю, как можно было его спасти. А девочка-подросток на искусственной вентиляции легких с парализованными мышцами… Я тогда был младшим резидентом и практически убил ее, пытаясь неумело выполнить трахеостомию. А еще был русский мужчина с раком желудка; по ошибке я перевязал ему главную артерию, по которой кровь поступает в кишечник, в результате развился некроз всего кишечника. Он был в сознании и наблюдал за мной глазами, в которых был страх. «Он все равно бы умер», — утешал я себя, но мне не становилось легче. А продавец автомобилей… Я повредил ему полую вену, латая трехстворчатый клапан. Кровь текла и текла. Я открывал его три раза, а он все равно умер, бледное тело угасло, и несколько пар глаз смотрели на меня с сочувствием, равнодушием, цинизмом и даже с упреком. Мне хотелось убежать, лечь и закрыть глаза, но за дверями операционной ждала его семья, а я был совсем один.

Ошибки иногда случаются, смертельные исходы бывают, но у меня, слава Богу, это происходило не из-за халатности…

Я отодвинул руку Адамса и подставил указательный палец, чтобы удержать стремительный поток, рвавшийся из сердечной стенки, теперь Адамс зашивал ее под моим пальцем.

— Осторожно, — прошептал я, — Джим, будь осторожней, не задень иглой коронарный сосуд.

Джейкобс следил за кровью, была нужна кровь первой группы с отрицательным резусом. Рану почти зашили, и пустой орган заполнялся кровью.

Потом случилось невероятное, мужчина очнулся. Его грязные руки не были крепко привязаны, и он начал ощупывать свою грудь. Замасленные грязные пальцы, наверное он был механиком, добрались до мучительной боли, широкая рука проникла в открытую рану и практически обхватила сердце.

— Твою мать! — выкрикнул я в ужасе. — Дайте ему двадцать миллиграммов морфия, сейчас же!

Пациент-великан зашевелился, сел на операционном столе и внезапно схватился за ретрактор, разводящий ребра, швы начали прорезываться, кровь брызнула мне на очки.

— Держите его! — кричал я.

Все засуетились, но никто не знал, что делать. Черт, даже я работал чисто инстинктивно.

— Пошевеливайтесь! — проорал я маленькой группе резидентов.

Четверо из них подскочили к пациенту. Мы отключили его двойной ударной дозой морфия. Капли пота с моего лба падали прямо на открытое сердце. Я затянул швы, наложил еще несколько стежков и сделал последний узел.

— Все, отвезите его в операционную, нам надо привести его в порядок и закончить операцию, и дайте ему антибиотики, обработайте грязные пальцы.

— Систолическое давление сто, синусоидный ритм, есть реакция зрачков, — сообщил Джейкобс.

— Отлично, мы спасли ему жизнь, — сказал я, отбросив грязные перчатки.

В зеркале я. заметил кровь на очках и на лбу. Когда-то в детстве я увидел на отцовском белье большое красное пятно.

— Это след от операции, — объяснил он мне, — больной истекал кровью.

Тогда меня поразили слова отца, более того, я познал некое новое чувство. Настоящий мужчина не должен бояться промокнуть от крови своего пациента.

Мне часто приходилось иметь дело с ножевыми ранениями сердца, но впервые в жизни мой пациент хватается за свое сердце грязными руками. Я отправился за Адамсом и Джейкобсом в операционную. Боже, как же мал промежуток между жизнью и смертью, и как важно успеть спасти чью-то жизнь!

Через открытую дверь нашей библиотеки я увидел, как Вайнстоун совещается с Чаудри, Бахусом и Раском. Полуденный рассеянный солнечный свет почти ослепил меня, когда я вошел.

— Что случилось? Почему у всех такие серьезные лица?

— Доктора Вайнстоуна пригласили на слушания по делу Сорки, — ответил Раск.

Я сел вместе с ними за стол, хотя председателю явно не хотелось меня видеть.

— С каких это пор на слушания вызывают главу отделения?

— Это исходит не от ОНПМД, — объяснил Чаудри, ставший с недавнего времени правой рукой Вайнстоуна. — На этом настаивают адвокаты Сорки.

— Доктор Вайнстоун, они вас зажарят!

— Возможно, — ответил мне Вайнстоун.

Я понял, что пришло время высказаться, и с азартом взялся копать под него.

— Вы хотите знать, о чем спросят вас адвокаты Сорки? Они скажут: «Доктор Вайнстоун, вы знакомы с Сорки с 1994 года, почему вы ждали пять лет, чтобы разоблачить его? Неужели раньше он все делал правильно? Почему молчали раньше, если его работа была столь ужасной, как вы заявляете?»

Вайнстоун избегал смотреть на меня.

— Нет проблем, — ответил он. — Я буду настаивать на тенденции. Когда происходят одно-два осложнения, это нормально, но за годы работы я разглядел в этом тенденцию. Нужно время, чтобы оценить работу хирурга.

— Доктор Вайнстоун, штат и ОНПМД не заботят тенденции, их волнуют отдельные случаи.

— А меня волнует тенденция, мне не важно, чего хочет штат!

Раск посмотрел на часы, было четыре часа — пора идти домой.

— Они напомнят вам о деле 1995 года, о котором вы заявили только в 1999 году. Операция была представлена когда-то на М&М конференции и прошла как «соответствующая требованиям». Вы были председателем конференции, не так ли? Кто подписал протокол, в котором описание лечения было признано соответствующим?

Вайнстоун ничего не ответил, а Раск кипел от злости, это он отвечал за протокол на той самой конференции. Но он лишь следовал указаниям Вайнстоуна.

— Спасая шкуру Сорки, они спросят вас о Манцуре. «Почему, доктор Вайнстоун, вы не трогаете Манцура, его работа была столь же отвратительной, если не хуже? Не потому ли, что вы с Сорки ведете конкурентную борьбу за пациентов с патологическим ожирением?»

Полные губы Вайнстоуна были плотно сжаты, он ненавидел меня в этот момент. Но я решил идти до конца, не обращая внимания на его чувства.

— Несомненно, они постараются доказать ваше желание отомстить Сорки, всемогущий председатель хочет уничтожить бедного рядового хирурга. Вот как они могут все представить.

— Доктор Вайнстоун, перед встречей вам следует встретиться с адвокатом, — посоветовал Раск.

— Меня будут представлять адвокаты госпиталя. Конечно, когда у председателя неприятности, правовая система госпиталя оказывает ему поддержку, а я вынужден платить из своего кармана. Это меня раздражало.

— Доктор Вайнстоун, на вашем месте я бы не доверял адвокатам госпиталя. Помните, как хорошо они помогли вам в деле Садкамар? Я могу договориться со своим адвокатом Ротманом, он сделает вам скидку. Кажется, вы знакомы?

Все засмеялись, даже Раск улыбнулся. Вайнстоун поднялся с места, заявив:

— Мне надо забрать машину из гаража.

— Что с ней случилось? — спросил Бахус, стараясь сменить тему разговора.

— Задняя фара сломалась. Знаете сколько я заплатил за нее? Тысячу двести долларов! И никакой страховки, — уточнил Вайнстоун и покинул нас.

Чаудри спросил меня:

— Почему ты так взъелся на него?

— Салман, пять лет я был на его стороне, но теперь он хочет только спасти свою толстую шкуру. Он бросил меня, сейчас он работает на Ховарда в качестве эксперта по делу Зохара, помогает сэкономить на мне несколько центов. Зохар ведь все равно уйдет, зачем ему платить?

— История становится все более интересной, — заметил Чаудри, — как в мыльной опере, грязь всплывает в конце. Кстати, ты все еще пишешь свою книгу? В ней будет секс?

Я засмеялся и отрицательно покачал головой. Когда он ушел, я понял, что Чаудри оказался единственным человеком, улучшившим свое положение за это неспокойное время, причем значительно. Неужели мой лучший друг ведет двойную игру?

С утра площадь Таймс-Сквер была на удивление спокойной. Я отправился на запад к Сорок третьей авеню и вошел в просторный вестибюль редакции газеты «Нью-Йорк Репорт». Воспользовавшись одним из черных телефонов возле стола охранника, я набрал номер Джёйн.

— Доктор Зохар? — спросила она несколько удивленно. — Как вы вовремя.

Молодой голос, я никогда не говорил с ней, весь последний год мы общались лишь по электронной почте.

— Давайте встретимся в кафетерии на седьмом этаже, — предложила она, — мой кабинет очень маленький. Я предупрежу охранника, пожалуйста, поезжайте на лифте на седьмой этаж.

На третьем этаже в лифт вошла молодая женщина.

— Доктор Зохар? Я Джейн Розенберг.

Это и есть знаменитая корреспондентка, пишущая о вопросах здравоохранения? Пока мы ехали до седьмого этажа, у меня было время внимательно разглядеть ее. Похоже, ей недавно исполнилось тридцать, дорогие итальянские туфли на высоких каблуках, скромная зеленая юбка с рисунком и в тон к ней пиджак. Судя по лицу, она типичная еврейка, конечно, принадлежащая к верхнему уровню среднего класса.

Мы зашли в большой кафетерий, где за столиками сидели журналисты и что-то оживленно обсуждали. Это и есть главная газета в Америке?

— Не кафе, а просто отдел новостей, — пошутил я. Она улыбнулась в ответ и показала на свободный стол:

— Давайте присядем, здесь достаточно места и для ваших документов.

— Кофе? — я кивнул в сторону стойки.

— Пожалуй.

— Я заплачу.

Розенберг достала небольшой блокнот.

— Будем разбираться в ваших делах. Суть в ненужных операциях, которые проводились пожилым людям?

— У меня есть все подтверждения — по одной папке на каждого человека. Все здесь, в том числе и те случаи, которые расследует ОНПМД.

— У вас есть номера историй болезней, госпитальные номера? Мы могли бы просмотреть их через наш компьютер, у нас есть доступ к их системам счетов.

—, Джейн, счета — это не столь важно сейчас. Тревогу вызывает тот факт, что наша система позволила двум хирургам опорочить ее, извлечь выгоду и причинить огромный вред пациентам.

— Расскажите мне подробно о нескольких случаях, только попроще.

Я терпеливо рассказал ей о нескольких бессмысленных операциях Манцура по удалению сосудов и о методах Сорки, исправно отправлявшего своих пациентов на тот свет. Она недоверчиво качала головой.

— И это еще не все?

— Посмотрите мою подшивку, скопируйте все, что хотите. — Я понял, что мои слова привели ее в ужас. — Пока их деятельность изучается и ведутся слушания, они продолжают оперировать. Взгляните на подшивку за последние полтора года. К примеру, девятилетняя девочка…

И я подробно рассказал ей о печально известной операции на груди.

Эта история ее очень заинтересовала. Операция на груди изуродовала девочку. «Это же сенсация!» — возможно, думала она. Это так же жутко, как вырезать инициалы на коже пациента или удалить не ту половину мозга. Массовое уничтожение пожилых пациентов — кому это интересно? Пострадавшая девятилетняя девочка — вот отличная история!

Мы пролистали материалы о ключевых фигурах госпиталя, Джейн показалась мне проницательной и умной, и она была на моей стороне.

— Если вы говорите правду, а согласно документам это так и есть, в Нью-Йорке становится страшно жить. Как такое возможно?

Я допил свой кофе, он уже совсем остыл.

— Джейн, вы смотрите сериал о Сопрано? Она кивнула.

— Сравните с ним нашу историю, такая же мыльная опера. Вы же видели, как Тони Сопрано ведет дела, а теперь представьте Сорки, всего лишь разные профессии.

Джейн встала.

— Мне надо сделать копии и поручить кое-кому домашнюю работу — у нас тоже есть студенты, им обычно достается вся пыльная работа. — Она улыбнулась. — Давайте пройдем в отдел новостей.

В лифте она спросила меня:

— Как отреагировали в госпитале на мою последнюю статью?

— Ховард и Фарбштейн были потрясены, они приняли оборонительное положение и готовятся отразить следующую атаку, если она произойдет.

Мы прошли через отдел новостей, гудевший как улей в полуденный час.

— Следующая атака? Она произойдет, если вы готовы идти дальше.

— Это сложно! — засомневался я. — Документы М&М конференций, которые я вам показал, охраняются от публичного освещения законом. И прошу вас не представлять меня как героя-разоблачителя, иначе моя профессиональная карьера в этом городе закончится.

— Наша газета тщательно скрывает свои источники, и не только из этических соображений, мы знаем, что, если журналист предаст своих агентов, он потеряет их. Однако мы должны цитировать источник, или ждите, когда ОНПМД вынесет вердикт.

— Для меня большая роскошь выступать в качестве вашего единственного источника. Почему бы вам не обратиться к кому-нибудь еще?

— Для начала я познакомлюсь с вашей информацией, а потом буду искать кого-то еще. Я позвоню вам.

Она проводила меня до лифта, и я направился к метро. На площади Таймс-Сквер было много туристов из Японии, которые предпочли пообедать по более высокой цене, но зато в знаменитом месте. Дул легкий прохладный ветерок, ради разнообразия можно было прогуляться по улицам Манхэттена. У меня было приподнятое настроение, я чувствовал облегчение, словно все сдвинулось с мертвой точки, будто карточный дом, в котором я оказался пленником, разрушился. Я знал, что нельзя медлить, иначе этот дом обрушится и на меня. Тем не менее я чувствовал себя сильным и уверенным.

В некоторых госпиталях прослеживается определенная зловещая тенденция, то она дремлет, беспокойно ворочаясь во сне, то грезит о власти, то перерастает в зловредное деяние. Иначе это можно назвать системой, когда некоторые медики неправедным путем достигают высшей власти и действуют не на благо общественности, а во имя своих корыстных целей. В клиниках, где эта система проявляется во всей полноте, кое-кто из персонала получает больше, чем он заслуживает, и намного меньше, чем ему хочется…

(Чалмерз Да Коста (1863–1933))

Июнь — декабрь 2001 года

Объемный субботний выпуск «Нью-Йорк Репорт» с глухим звуком приземлился у порога двери раньше семи утра. Хейди подняла его и разложила по рубрикам на обеденном столе. Долгожданная статья начиналась на первой полосе, продолжение было на внутренних страницах. Мы пили кофе и читали:

«Лицензия ведущего хирурга приостановлена… Уполномоченный по здравоохранению штата Нью-Йорк приостановил действие лицензии Махмуда Сорки, председателя Медицинского правления Парк-госпиталя в Бруклине. По словам уполномоченного, этот хирург, имеющий в госпитале обширную хирургическую практику, представляет опасность для пациентов. В Департаменте здравоохранения рассматриваются многочисленные факты халатности и некомпетентности, допущенные Махмудом Сорки в госпитале, где он работает много лет и занимает одну из высших административных и высокооплачиваемых должностей. В течение последних четырех лет коллеги неоднократно обращались в администрацию по поводу его работы с пациентами.

По сведениям Департамента здравоохранения, в госпитале много врачей, чья деятельность подвергалась взысканиям за халатность. Уполномоченный по здравоохранению решил приостановить лицензию доктора Сорки на время слушаний. „Доктор Сорки представляет угрозу для здоровья граждан этого штата“, — говорится в приказе уполномоченного. Окончательное решение может быть разным: от полного восстановления лицензии вплоть до окончательного ее отзыва.

Расследование началось в прошлом году, приостановка лицензии связана с двумя случаями. В первом случае врач предпринял опасное и неоправданное хирургическое вмешательство на желудке у пациентки, которая лечилась в госпитале по поводу инфаркта миокарда».

— Что это был за случай? — спросила Хейди.

— Та гастростомия, которую я назвал на М&М конференции операцией на трупе и был наказан. Почитаем дальше:

«Во втором случае доктор был обвинен в несоответствующем лечении пациентки, поступившей в госпиталь по поводу ожирения. Перед операцией ультразвуковое исследование выявило у женщины новообразование непосредственно у брюшной стенки. Тем не менее врач выполнил ненужное вмешательство, в последующем у больной обнаружили рак и установили, что операция была противопоказана.

Адвокат доктора Сорки Хьюберт Бейкер заявляет: „Мы удивлены и взволнованы незаконным решением уполномоченного по здравоохранению и будем оспаривать его вплоть до обращения в суд“. Доктор Сорки отрицает все выдвинутые против него обвинения и надеется на восстановление своего доброго имени и репутации.

Администрация госпиталя не сочла нужным комментировать ситуацию с доктором Сорки.

Мы знаем, что за многие годы врачи больницы обращались в администрацию с жалобами на доктора Сорки, однако меры не были приняты. Об этом нам рассказывали многие специалисты. Один из врачей, Марк Зохар, неоднократно обращавшийся по этому поводу к шефу хирургической службы Лоренсу Вайнстоуну, был уволен в марте. Через несколько недель его странным образом восстановили. Доктор Зохар не описывает детали, ссылаясь на официальное соглашение между ним и администрацией не обсуждать внутренние дела госпиталя.

Напряженность между доктором Сорки и теми, кто выражал беспокойство относительно его хирургических методов, с годами росла все больше. На М&М конференциях, проводившихся среди медицинского персонала для объективного разбора отдельных случаев с неудовлетворительными результатами лечения, страсти накалялись очень сильно. Однажды доктор Сорки прооперировал здоровую молочную железу девятилетней девочки. Большинство врачей, присутствовавших на разборе операции, назвали ее ненужной и опасной. Доктор Сорки вел себя неадекватно, многие заметили, как „он был взбешен“. „Эта операция Сорки может иметь непредсказуемые последствия“, — отмечает врач Детской больницы Манхэттенского университета.

Резиденты госпиталя отвечают на наши вопросы очень уклончиво. „Атмосфера этого госпиталя очень сложная, и мы стараемся не вникать в нее“, — сказал один из них.

Сторонники доктора Сорки считают, что атмосфера „все больше отравляется по вине клеветников“. Доктор Рахман Готахеди характеризует Сорки как „прекрасного хирурга“.

Председатель хирургического отделения доктор Вайнстоун, приглашенный в госпиталь для сохранения программы по подготовке резидентов, находившейся на грани закрытия в середине девяностых годов, считает, что в его отделении полный порядок. „Отделение в хорошем состоянии, — утверждает он. — Нам не за что оправдываться, мы находимся на высоком уровне“. От дальнейших комментариев он отказался.

По всем отчетам, доктор Сорки—уважаемый сотрудник госпиталя. Многие члены Совета директоров и администрации отправляют своих родственников именно к нему. Как председатель Медицинского правления доктор Сорки пересматривает квалификационные категории врачей. Многие соглашаются, что по техническим навыкам он остается непревзойденным в госпитале, при этом констатируются его ошибки на этапе принятия решения о необходимости операции. "Технически он превосходен". — сказал один из хирургов, но согласился, что на вопрос «нужно ли оперировать?» ответ Сорки не всегда бывает удачным.

По многочисленным свидетельствам, напряженность между доктором Сорки и его противниками обострилась, когда доктор Вайнстоун нанял на работу доктора Зохара. Научная критика случаев доктора Сорки вызвала протест многих его сторонников.

«Задачами отделения должны быть развитие образовательного уровня и улучшение качества лечения, — сказал один из врачей. — Дела пойдут намного лучше, как только прекратятся разногласия». Некоторые врачи госпиталя полагают, что доктор Сорки погублен завистливыми соперниками. «Я знаю Сорки около тридцати лет, — говорит акушер-гинеколог Факир Мотахенян. — Если кто-то из моих любимых или близких заболеет, я доверюсь ему всем сердцем, он хороший и заботливый врач».

— Видишь, что твой любимый гинеколог говорит? — поддразнил я Хейди, наблюдавшуюся у Мотахеняна.

— А что он может сказать, ему не нужны неприятности, он напуган. Почему они упоминают твое имя? Джейн обещала не ввязывать тебя.

— Кроме меня она ссылается и на других врачей, ей нужно оставаться объективной и непредвзятой.

— А Манцур, как же он? — спросила Хейди.

— Старый лис умен, он правильно выбрал момент, когда надо снимать хирургические перчатки. Война проиграна, кажется, наш Падрино больше никогда не попадет на страницы «Нью-Йорк Репорт».

— Что будет с Ховардом, Фарбштейном и Вайнстоуном?

— Им остается выжидать и наблюдать, как будет развиваться ситуация, для них это «контроль травмы», ожидание остывания и надежда на то, что в газетах большее ничего не появится — бумага желтеет, а люди забывают.

Ночью я стоял на пароме и следил за огнями, медленно отступающими на южной окраине Манхэттена. Для меня корма парома — самое великолепное место в Нью-Йорке. Я с удовольствием вдыхал запах моря и подставлял лицо приятному прохладному ветерку. Во мне все ликовало, возможно, подействовало вино, которое я выпил в Южном морском порту. Я был счастлив и весьма горд собой. Наконец-то больничная мафия побеждена. Зачем мне это было нужно? Только не из корысти, потеряно время, здоровье, положение и деньги. Может, ради торжества справедливости? Это всего лишь избитые фразы.

Возможно, мной двигал рефлекс камикадзе, склонность к риску. Кто-то скажет, что это храбрость, но это не так. Действия камикадзе не соответствуют здравому смыслу, и они опасны «организованному» миру, камикадзе движимы неподвластными внутренними силами. Все надеялись, что я легко сдамся. Ховард мыслил так же, когда давал мне немного баксов и думал, что я все забуду.

По правому борту показались огни статуи Свободы, молодой турист фотографировал на ее фоне свою девушку. Я буду скучать по Бруклину, по виду этой статуи из окна моего офиса, по ароматам различных национальных блюд на улице.

Лишь Фарбштейн понял мой фанатизм и мог бы купить меня. Мелкие чиновники из Бруклина обычно имеют дело с местными подонками, которые стоят дешево. Они хотели избавиться от меня, не потратив при этом ни цента. И все же, если бы они предложили мне значительную сумму, деньги не устроили бы меня. Мое эго расцветает только с победой, его не купить за деньги и не остановить угрозами.

Наверное, я помог Ховарду ликвидировать мафию, устранив ее, а заодно и себя. Чаудри, мой хороший друг, сыграл свою партию неплохо, сделавшись правой рукой Вайнстоуна. Его частная практика намного расширилась, заполнив вакуум, образовавшийся с уходом Манцура и Сорки. Хейди считала, что Чаудри станет знаменитым, состоятельным и очень деловым, а лет через десять превратится в копию Манцура.

Мой приятель-макаронник Гарибальди встал на место Сорки, его избрали председателем Медицинского правления, и он покончил со старыми итальянскими дамами.

Паром изменил курс и приглушил двигатели, я спустился с открытой палубы к трапу и стоял среди толпы, готовой броситься вперед, и по-прежнему думал о госпитале.

Раск и Бахус останутся с Вайнстоуном в Парк-госпитале, по крайней мере до тех пор, пока он там работает. Хорошие хирурги, они попали в струю событий, но ни тот, ни другой в итоге не пострадали и не получили выгоды.

…Паром тяжело причалил к старой деревянной пристани, и толпа ринулась вперед. Я пропустил их и мирно двинулся за стройной чернокожей девушкой в шортах, любуясь ее атлетическими ногами. По пути я вспомнил, как Вайнстоун выступал на выпускном банкете перед резидентами с речью о морали в хирургии.

Примечания:

1

Резидент — врач, проходящий пятилетний курс обучения определенной специальности (резидентуру) на базе клиники или отделения больницы.

9

Скажите мне, пожалуйста, что-нибудь по-немецки. Скажите, почему вы хотите стать хирургом? (Нем.)

10

Вы меня понимаете? (Нем.)