Операция — это физическое надругательство над соплеменником, легализованное надругательство. В том смысле, что сегодня общество выдает хирургам лицензии на убийство.

(Александр Вэлт (1923–1996))

Февраль — апрель 1999 года

Утро началось с «продовольственного вопроса». Дебби, главный диетолог госпиталя, и мы с Раском должны по очереди следить за ППП — полным парентеральным питанием хирургических больных. Сегодня меня сопровождала Дебби. Наша первая пациентка находилась в отделении интенсивной терапии — скелет лет девяноста, присоединенный к аппаратам ИВЛ (искусственной вентиляции легких) и гемодиализа.

— Доктор Гарибальди заказал для нее ППП, — пояснила Дебби извиняющимся тоном.

— Дебби, это живой труп. Посмотри на нее! Даже с расстояния в сотню футов видно, что у нее меньше шансов покинуть больницу через главный вход, чем тебе победить в конкурсе «Мисс Вселенная».

— Да, у меня намного больше шансов! — Дебби в свои тридцать с хвостиком была, наверное, самой элегантной женщиной в больнице.

— Серьезно, Дебби, ты действительно думаешь, что ППП поможет этой бедной отходящей душе? Сочетание возраста с дыхательной и почечной недостаточностью безнадежно. У нее нет никаких шансов.

Я вздохнул. Дебби лишь смотрела на меня своим патентованным оценивающим взглядом. Если сказать, что ее волосы горят, может, тогда она немного удивится.

— Давай посмотрим историю болезни.

Дебби вручила мне историю болезни и ничего не ответила на мои стоны и вздохи, ей было все равно.

— Дебби, посмотри, сколько консультаций: терапевт, пульмонолог, эндокринолог, гастролог, инфекционист, уролог, пластический хирург, из-за пролежней, надо полагать… У нее еще и пролежни? Смотри-ка, и кардиолог есть.

— Врачи просят о консультациях и сами консультируют, что тут особенного?

— Перестань, Дебби, — сказал я нетерпеливо. — Разве ты ничего не понимаешь? Эта умирающая находится на «Медикэр», пока она жива, страховую компанию можно доить, как корову. Ее доят годами — сначала врачи дома престарелых, а теперь все мы. Не даем старухе спокойно умереть, кружим как стервятники, и каждый норовит выставить счет еще на несколько долларов. Пока она дышит, или аппарат дышит за нее, мы можем делать деньги. Конечно, все прикрываются фразами об этике, и семья хочет, чтобы ее лечили.

Дебби поморщилась.

— Очень прошу, Зохар, заканчивай свою речь, у нас еще пять пациентов. Ты будешь давать ей ППП или нет?

— Лучше бы дать ей зондовое питание, дешевле и безопаснее. Но Гарибальди в любом случае будет настаивать на ППП. Пусть он сам и отвечает… Как ты думаешь, не назначить ли нашей пациентке консультацию психиатра?

Дебби закатила глаза.

— Следующий больной — мистер Валес, пациент Манцура, шестая койка. Сначала посмотрим его?

Около постели мистера Валеса дежурил резидент Гавитуньо.

— Что случилось, Рон? — спросил я, когда мы с Дебби зашли к ним за ширму. — Это Хосе Валес, мой бывший больной?

— Да, доктор Зохар.

— Почему он все еще в интенсивной терапии? Вы же оперировали его неделю назад.

— Да, но он все еще очень плох. Слаб и лихорадит.

— Должно быть, несостоятельность. Вы делали контрастное исследование? Компьютерную томографию?

— Нет, — Гавитуньо покачал головой. — Манцур не хочет никаких исследований.

— Еще бы, Манцуру не нужны доказательства катастрофических осложнений.

Гавитуньо ничего не ответил. Напрасно я вовлекаю его во все это.

— А сейчас вы заказываете ППП? Почему бы не сделать еюностому?

Манцур не любит кормить своих больных после резекции пищевода через еюностому.

— Дебби, пожалуй, одобрим здесь ППП. Рон, вы должны выяснить, почему его лихорадит, и лечить причину. Иначе он умрет.

— Вы правы, конечно, — покорно ответил Гавитуньо. — Но что я могу поделать?

Мне оставалось только пожать плечами, это был не мой больной.

— Поговорите с Манцуром, я не хочу наступать ему на пятки.

Закончив обход больных, я вошел в лифт, он был пуст. «Поганый ублюдок, украл моего пациента и убил его. Эксперт по пищеводам! Чертов терминатор». В ярости я лупил по стенкам кабины кулаками и ногами. Люди на этажах решат, что в лифте совершено нападение.

В моем кабинете обосновался Сэм Глэтман, он беседовал с Беверли. Когда я вошел, она тут же ушла. Глэтман подмигнул мне:

— Погляди на ее задницу!

Он говорил довольно громко и не придавал этому никакого значения.

— Потише, — предостерег его я. — Будь с ней поосторожней.

— Марк, ты думаешь, у нее что-то есть сам знаешь с кем?

— Кто их знает? — ответил я, обойдя вокруг стола и рухнув на стул. — Вайнстоун любит молодых женщин. Они сидят часами за закрытыми дверями, она что-то пишет под его диктовку и разбирает почту. Ты видел, какие серьги он купил ей на Рождество? А тебе что-нибудь о них известно?

Мы немного посмеялись, прежде чем Сэм сосредоточился на цели своего прихода.

— Марк, у тебя есть несколько минут?

— Да, а зачем? Что случилось?

— Нам надо поговорить, — сказал он, вставая. — Но не здесь, пойдем со мной.

Я последовал за Глэтманом вниз по лестнице к больничной библиотеке на третьем этаже. Он поприветствовал главного библиотекаря и открыл дверь в темную и пустую аудиовизуальную комнату.

— Марк, с этого момента будем встречаться здесь, твой офис явно напичкан жучками. Я не стал бы доверять и твоей маленькой Анн, она выглядит чересчур любопытной.

— С Анн все в порядке.

— Ты уверен? А теперь сядь и слушай. Я подал жалобу в управление штата по поводу Манцура. Прошло шесть недель — и никаких результатов. Тогда я узнал в архиве, что управление штата до сих пор не запросило ни одной истории болезни пациентов Манцура. Ни одной.

— С кем это ты знаком в архиве? Глэтман засмеялся, его глаза заблестели.

— С Марией, той маленькой пуэрториканкой, я угощаю ее время от времени обедом, источник информации надо подкармливать.

— До сих пор ты подкармливаешь ее только едой?

— Марк, — парировал Сэм, — будь серьезнее. Я послал в управление штата огромное количество материалов по протоколам М&М конференций. Они не ухватились за них. Я связался с «Медикэр».

— При чем тут «Медикэр»? Им-то это зачем?

— Манцур бессовестно доит «Медикэр», это очевидно. Например, если он делает шунтирование с синтетическим трансплантатом, счет выставляет на венозный. Больше денег, намного больше денег. В «Медикэр» есть специальный отдел борьбы с мошенничеством — им это понравится!

— Сэм, может быть, анонимный донос не устраивает аристократов из ОНПМД? Тебе надо позвонить им и назначить личную встречу.

— Лицом к лицу?

— Да, если ты хочешь погубить Манцура.

— Списки, Марк, мне нужны твои списки, это серьезные документы

— Хорошо, я принесу их тебе. Сэм схватил меня.

— Отлично. Мы избавим госпиталь от терминаторов. Запомни, встречаемся здесь. Где и когда я получу твои списки?

— Завтра, Сэм, в десять утра приходи сюда.

— Все, пошел, а ты выжди несколько минут после меня.

Сэм вошел в роль разведчика на чужой территории. Его предосторожности были излишни, но если это подпитывало его боевой дух, то пожалуйста. Я даже позволил бы ему слоняться по госпиталю в длинном плаще под музыку из «Розовой пантеры».

— До завтра…

На досуге я просматривал старый выпуск «Ланцета» и обратил внимание на одно высказывание, напечатанное курсивом в конце первой страницы: «Врачи должны избегать шарлатанства. Медицина — неточная наука и дает широкие возможности для шарлатанства». Так считал Чалмерз Да Коста, великий хирург из Филадельфии. Сотня лет прошла, а он по-прежнему прав. Удастся ли Сэму остановить Манцура? И что мне делать с Сорки?

Махмуд Сорки явился в аудиторию в восемь пятнадцать. М&М конференция была уже в полном разгаре. Кивнул Радецки, приступившему к разбору его операции, записался в список присутствующих и занял место в последнем ряду, шумно приветствуя соседей, чтобы каждый знал — прибыл могущественный Сорки. Надев очки, он стал искать в распечатанной программе первый случай. Это был пациент, которого Сорки увел у меня. Простая операция, приведшая к смерти. К сожалению, это стало очевидным для всех только сейчас.

Радецки читал, не обращая внимания на величественное появление Сорки:

— После повторной гастрэктомии у пациента продолжалось отделение свежей крови по назогастральному зонду, что потребовало переливания восьми пакетов крови в течение послеоперационной ночи для поддержания гемодинамической стабильности. Показатели свертываемости крови больного на этой стадий были еще в пределах нормы, поэтому на четвертый день пребывания в стационаре пациент был снова взят в операционную и подвергнут тотальной гастрэктомии с механическим У-образным эзофагоеюнальным анастомозом…

— Доктор Радецки, — прервал доклад Вайнстоун, он в этот день председательствовал на конференции. — Пожалуйста, опишите особенности третьей операции.

С верхнего ряда Вайнстоун казался совсем маленьким, и еще больше походил на хомяка в очках.

— В основном те же особенности, что и на предыдущей операции — раздутая излившейся кровью культя желудка, — ответил Радецки и завершил презентацию: — Пациент был возвращен в отделение интенсивной терапии в состоянии гипотермии, ацидоза и анурии. Четыре часа спустя у него произошла остановка сердца, сердечно-легочная реанимация была безуспешна.

Обычно Сорки не слишком волновался и был уверен в себе во время разборов его осложнений, но сейчас кое-что изменилось. Он почувствовал напряжение и странную пустоту в животе. Неужели он боится?

— Будут ли комментарии от отделения? Кто сделал бы что-нибудь иначе? — спросил Вайнстоун.

Он не замечал моей поднятой руки.

«Вот как, — подумал Сорки, — Вайнстоун хочет спустить обсуждение на тормозах. Это хорошо». Сорки расслабился, преодолев страх. Он заметил, что Вайнстоун игнорирует меня, и засчитал очки в свою пользу.

Вайнстоун оглядел зал, снова притворяясь, что не видит меня.

— Присутствует ли здесь доктор Хоури? Ах да, вижу. Вы исследовали гистологический препарат?

— Я получила несколько препаратов этого пациента. В первом было два блуждающих нерва, подтверждающих выполнение полной ваготомии. С первой, второй и третьей операций я получила части желудка, которые при исследовании макропрепарата и при микроскопии демонстрировали эрозивный гастрит.

Сорки мог только благодарить Хоури за такие выводы.

Десять лет назад руководитель отдела патологии хотел уволить ее якобы за профессиональную непригодность. Сорки и Манцур вместо этого избавились от ее руководителя. Вспомнив этот эпизод, Сорки улыбнулся про себя. С тех пор она стала его преданным другом, она всегда умело подгоняла свой патологический диагноз под его клинический.

— Доктор Сорки, это был ваш пациент. Вы будете комментировать? — спросил Вайнстоун.

Происходящее было вполне понятно каждому присутствующему.

Сорки встал. Как всегда невозмутимый, он обратился к публике, не взглянув на председателя. Голос его звучал громко и уверенно, в конце концов он возглавлял Медицинское правление.

— Это был очень тяжелый случай, и весьма огорчительный, как большинство из вас заметили, очень огорчительный, — он откашлялся, запнувшись. — Операции чрезвычайно трудоемкие, три большие лапаротомии. Как подтвердила доктор Хоури, пациент страдал от тяжелого эрозивного гастрита, слизистая желудка выглядела как влажная губка, — Сорки остановился, причмокивая губами, — влажная губка, которая сильно кровоточила. Частичная гастрэктомия, затем субтотальная, а он продолжал кровить. В результате мы были вынуждены удалить желудок целиком — довольно героическое решение, как все вы понимаете. Я хочу поздравить доктора Радецки за превосходное представление этого чрезвычайно сложного случая.

Сорки опустился на свое место, незаметно вытирая ладони о брюки.

Вайнстоун обвел взглядом зал.

— Что у нас на очереди? О, еще один больной доктора Сорки. Доктор Радецки, вы тоже будете представлять этот случай?

Сорки громко щелкнул пальцами, сейчас в душе у него все пело. «Они не посмеют напасть на меня, пусть кусают Манцура, но только не меня».

— Могу я кое-что добавить? — вскочил я, не дождавшись слова (не позволю Сорки так легко проскочить!). — Доктор Сорки, разве у вашего пациента не было язвы двенадцатиперстной кишки? Вы открывали двенадцатиперстную кишку и нашли кровоточащий сосуд? Пациент кровоточил оттуда, а вы кусок за куском удаляли его здоровый желудок!

«Что несет этот еврей?» — было написано на лице Сорки, он наклонился вперед, чтобы получше расслышать мои слова.

— Доктор Сорки, вы будете отвечать? — спросил Вайнстоун.

— Мы не поняли, что он сказал, — закричал Рахман Готахеди. — Повторите!

— Доктор Зохар выдвинул предположение, что источник кровотечения был в двенадцатиперстной кишке, — объяснил Вайнстоун.

— Доктор Зохар может выдвигать какие угодно предположения, — твердо проговорил Сорки, чеканя каждое слово, — но факт остается фактом — пациент кровоточил из желудка, у него был эрозивный гастрит, гастрит! Я должен еще повторить? Все слышали заключение доктора Хоури? — Сорки поднял руки, изображая отчаяние. — Согласитесь, друзья, обсуждать больше нечего.

Я пытался ответить ему что-то, но мои слова тонули в воздухе, меня уже никто не слушал. В этот же самый момент Вайнстоун попросил Радецки представить следующий случай.

Сорки успокоился, сидел откинувшись в кресле и поглаживал усы. Толкнув локтем Стига Расмуссена, он громко прошептал:

— Хотят учить нас хирургии, горе-преподаватели.

Расмуссен с улыбкой подмигнул ему, потом вытер платком вечно потный лоб и пожаловался:

— Здесь всегда жарко, Мо.

— Подожди, Стиг, следующий случай будет еще жарче. «Мне не следовало председательствовать сегодня на этой конференции», — думал Вайнстоун, рассеянно слушая Радецки.

Нашему старомодному председателю был не страшен Сорки с его угрозами, он не выносил прямой конфронтации, предпочитая жалить своих врагов в спину. «Надо было пригласить Раска на место председателя».

— Речь идет о женщине восьмидесяти лет, — монотонно читал свой текст Радецки, — она ранее перенесла левостороннюю гемиколэктомию по поводу аденокарциномы Duke В толстой кишки. Рутинная контрольная колоноскопия выявила нерегулярную массу вокруг шва на участке анастомоза. Днем позже пациентка была оперирована по поводу вероятного рецидива в анастомозе. Участок анастомоза был резецирован. Послеоперационное течение гладкое. По результатам гистологии шовная гранулема.

«Очевидная непоказанная операция, — думал Вайнстоун. — Но мне нужно подвести ее к умеренным выводам».

— Доктор Радецки, каков был предоперационный диагноз?

— Рецидив в анастомозе.

— Вы получили гистологическое подтверждение?

— Нет, доктор Вайнстоун, мы ориентировались на колоноскопическую картину.

— Они даже не потрудились дождаться гистологии, — выкрикнул я с места, — оперировали утром после колоноскопии.

Тут я их зацепил.

— Доктор Радецки, почему вы не дождались результатов морфологии? — спросил Вайнстоун.

Радецки холодно и внятно ответил:

— Решение оперировать как можно скорее было принято ответственным хирургом.

Тишина захватила весь зал, поскольку аудитория ощутила нарастающую конфронтацию между председателем и Сорки.

— Доктор Сорки, что вы скажете?

— Уважаемый председатель, доктору Зохару почему-то не понравилось время операции, он, возможно, не знает, что у пациентки была непроходимость и существовали свидетельства обструкции толстой кишки на участке разрастаний. — Он перевел дыхание. — Операция была неотложной мерой, мы не могли ждать заключения патолога.

— Можно посмотреть предоперационный обзорный снимок брюшной полости? — спросил доктор Рубинштейн, полуотставной частный хирург, известный тем, что зарабатывал больше денег на бирже, чем в операционной. Рубинштейна считали независимым и голосистым.

— Снимок покажет, была у нее непроходимость или нет.

— Есть у нас снимок? Можем мы его увидеть? — спросил Вайнстоун у резидента-рентгенолога.

Резидент долго и неловко рылся в огромном конверте с рентгенограммами, а затем сконфуженно ответил:

— К сожалению, предоперационного снимка нет.

— Снимка нет, потому что его не сделали, — громко уточнил я. — Он был вовсе и не нужен, поскольку у пациентки не было непроходимости!

Сорки подскочил, не дожидаясь пока Вайнстоун предоставит ему слово.

— Я советовал бы доктору Зохару ознакомиться с фактами и не вводить в заблуждение представительное собрание. Правда в том, что у пациентки была полная непроходимость. Колоноскопист не смог провести колоноскоп за анастомоз. Объяснив пациентке ситуацию, мы выполнили неотложную лапаротомию, как было необходимо.

Я поднялся, обращаясь к Вайнстоуну и игнорируя Сорки:

— Как же у нее могла быть непроходимость, если она получила предоперационную подготовку кишечника, что невозможно сделать при полной непроходимости!

Поняв, что обсуждение снова уходит из-под контроля, Вайнстоун избрал проверенную временем тактику снятия проблемы с обсуждения.

— Доктор Раск, похоже, у нас возникло некоторое противоречие, я предлагаю продолжить дискуссию на заседании Комитета по контролю качества.

Аудитория облегченно выдохнула, конфронтация была предотвращена перед самым взрывом, «противоречие» будет разрешено Раском мягко и безболезненно на другом уровне.

— Где же Вайнстоун? — спросил я Анн спустя пару часов после конференции.

— Как всегда заперся со своей возлюбленной Беверли. Анн с Беверли работали рядом, но между ними не было взаимной симпатии. Иначе и быть не могло. Анн коротышка, а Беверли высокая. Анн прячет рябое лицо за слоями косметики, а кожа Беверли совершенна. Анн бывает бита мужем, в то время как любовник Беверли каждый день посылает ей розы. Беверли получает жалованье более высокое, чем Анн. Плюс ко всему Вайнстоун относится к Беверли с теплой привязанностью, Анн он просто не замечает.

— Ну и как долго они вместе? — улыбаясь спросил я. Анн посмотрела на часы.

— Около двух часов.

— Чем же они занимаются?

— Не представляю. На прошлой неделе мне нужно было срочно вызвать его в операционную. Постучав в дверь, я сразу вошла. Вы бы знали, в какой позе я увидела эту потаскуху! Не буду говорить, вы решите, что я сумасшедшая.

Забавные подробности, впрочем, все может быть. Мне захотелось узнать больше.

— Пожалуйста, Анн, расскажите все, ведь я ваш босс. Анн покраснела и неохотно заговорила:

— Он сидел в своем большом кресле, а она стояла на полу на коленях, из-за стола я не могла видеть, чем они занимались, только извинилась, пригласила его в операционную и быстро убежала.

— Ладно, всегда есть альтернативный диагноз. Может, она искала что-то на полу или завязывала ему шнурки, или…

— Алмазные сережки не дарят за поднятый карандаш и завязанные шнурки, доктор Зохар!

«Старик хочет позабавиться на свой страх и риск, кому какое дело? Она, наверное, неплохо это делает. Такой красивый рот. Забавно».

— Забудьте все и никому ни слова. Вайнстоун быстренько избавится от вас.

Когда Беверли наконец покинула кабинет Вайнстоуна, я вошел к нему и пригляделся повнимательней — он был очень доволен, искрился, как блестящие полоски на его черном костюме.

— Доброе утро, Марк! Садись, что нового?

— Здравствуйте, доктор Вайнстоун. Отличный костюм, новый?

— Нет, я купил его в Париже. Чистый кашемир, неплохо? — уточнил он с шутливой гордостью.

— Да, но галстук неподходящий.

— То есть как? Рим считает, что он прекрасно подходит. Мы оба рассмеялись.

— Впрочем, я зашел, чтобы показать вам одно письмо, хочу послать его Сорки.

— Показывай.

Он взял письмо и начал быстро читать. У него был замечательный фотографический мозг, просто человеческий сканер.

«Уважаемый доктор Сорки, я полагаю, вы помните случай с леди восьмидесяти лет, коей в 1997 году была сделана левосторонняя гемиколэктомия при аденокарциноме толстой кишки. На днях ей была проведена контрольная колоноскопия, взята биопсия. Днем позже вы оперировали больную, произведя резекцию участка толстой кишки. Гистологическое исследование препарата показало шовную гранулому (доктор Хоури). Этот случай был представлен на еженедельной М&М конференции.

В течение обсуждения было высказано предположение, что опасной и ненужной лапаротомии и резекции кишки у этой восьмидесятилетней женщины можно было избежать, если бы вы дождались результатов биопсии. Вы сказали тогда аудитории, что не могли ждать результатов биопсии и выполнили операцию как неотложную, так как у больной была непроходимость. По этому поводу я заметил, предварительно просмотрев историю болезни, что у больной не было непроходимости — колоноскопист исследовал всю толстую кишку, в ней не было обструкции.

Вы тогда обвинили меня в дезинформации и незнании фактов и добавили, что у пациентки была значительная обструкция и колоноскоп не удалось провести через перекрывающую просвет тканевую массу в левой половине толстой кишки. При рассмотрении протокола эндоскопии (копия приложена) становится ясно, что непроходимости толстой кишки у пациентки не было — колоноскоп легко прошел в слепую кишку, она не была расширена. Таким образом, вы выполнили ненужную и опасную „неотложную“ резекцию кишки и сознательно дезинформировали аудиторию.

Как председателю Медицинского правления вам известно значение объективного разбора осложнений и смертности. Вы, избранный лидер, конечно, понимаете всю серьезность предоставления ложной информации на конференции. Поэтому я обращаюсь к вам с предложением: принести извинения мне, председателю хирургии и всем присутствовавшим на М&М конференции хирургам за дезинформацию.

Если вы не сделаете этого, я буду вынужден подать жалобу в соответствующие инстанции.

Искренне ваш, Марк Зохар».

Вайнстоун удивленно поглядел на меня поверх толстых очков.

— Копия каждому?

— Да.

— Хорошее письмо, но ты не можешь послать его. Позволь мне поговорить с Манцуром, он постарается изменить ситуацию. Разве ты не собираешься вскоре в Лондон?

— В Брайтон, Британская конференция проводится в этом году в Брайтоне.

— Я рассказывал тебе, как добирался с королем проктологии мистером Голайером от Лондона до Брайтона? Ты слыхал, что я учился у него?

— Да, наслышан.

И он в подробностях начал рассказывать мне всю историю.

На следующий день Башир Бахус встречал меня в дверях моего кабинета.

— Привет, Марк, ты уже поел?

— Нет, — признался я. — В животе урчит уже полчаса, словно в кегельбане. А что?

— Мы хотим взять тебя с собой на хумус.[5]

— Вообще-то я приношу завтрак с собой, — показал я на маленький пластмассовый контейнер с ежедневной порцией моркови, сельдерея и орехов кэшью. — И кто это мы?

— Салман и я.

Салман и Башир редко выходили на ланч, видно, хотят поговорить со мной или, вернее, Вайнстоун хочет.

— Почему бы нет? Ваша кухня может улучшить мое настроение.

— Замечательно! Я знал, что ты не откажешься от хумуса.

В свои тридцать пять лет Башир был высок и крепко сложен и безусловно привлекал женщин. Холостяк с годовым доходом от трех сотен грандов, спортивным «БМВ» и домом на Холме, Башир обладал прекрасным чувством юмора и хорошо подвешенным языком. Он был армянином, получил медицинское образование в Риме и обучался хирургии в Парк-госпитале в период, когда клиника была под сапогом Манцура и Сорки. С появлением Вайнстоуна непредубежденный Башир не задумываясь присягнул новому лорду, за что был вознагражден и начал руководить отделением интенсивной терапии, ставшим источником приличного и устойчивого дохода. Меня Вайнстоун завербовал два года спустя. Позже Башир рассказывал мне, что первое время был со мной настороже, но заметив мою лояльность и нежелание лезть на чужую территорию, стал одним из моих немногих друзей в госпитале.

— Пойдем, Чаудри присоединится к нам в «Фатиме». «Фатима» — дешевый ближневосточный ресторанчик в небогатой части Парк-Риджа. Обстановка состоит из нескольких деревянных столов с шаткими стульями и большой стойки с огромным холодильником, на белых стенах висят рекламные плакаты иорданских авиалиний. Я обожаю эту простоту, любой, кто знает Ближний Восток, понимает: чем скромнее ресторан, тем лучше будет хумус.

Когда мы начали изучать меню, появился Салман Чаудри.

— Привет, парни! — ухмыльнулся Чаудри, показав подчерными усами слегка торчащие зубы, на его коренастой фигуре плотно сидел повседневный темный костюм, который он носил летом и зимой.

Чаудри был бангладешским мусульманином, обучался хирургии тоже при старом режиме, но заканчивал резидентуру уже при Вайнстоуне. Талантливый хирург, проницательный бизнесмен с яркой индивидуальностью, он быстро развил свою частную практику и стал ключевой фигурой в госпитале, сделавшись персональным советником Вайнстоуна в делах отделения. Мы были приятелями.

— Что будем пить? Пиво? — спросил Башир.

— Мне диетическую колу, — ответил Чаудри, отказывавшийся от алкоголя как истый мусульманин.

— Под хумус лучше всего холодное пиво, но у меня грыжа в два часа, пожалуй, возьму мятный чай, — решил я. — Закажем большое блюдо с разной смесью?

Бахус сделал заказ на арабском владелице ресторанчика Фатиме, женщине довольно крупного телосложения.

— Надеюсь, ты попросил ее подогреть лепешки? — напомнил я. — Она даже понимает твой арабский? Разве она не палестинка?

— Нет, она из Иордании.

— Это не одно и то же? — смутился я, задав глупый вопрос.

— Вы, израильтяне, ничего не знаете насчет арабов и региона, где живете. Вы просто инородные тела, — съязвил Бахус

— Мир, мир! — призвал Чаудри. — Еда на подходе, я такой голодный, давайте поедим, а потом поговорим.

Бахус отломил кусок лепешки, обмакнул в масло и отправил в рот.

— Неплохо, Фатима знает, как готовить приличный хумус. Я положил горку хумуса на свою тарелку, щедро полил оливковым маслом из маленькой бутылки и проглотил сочный кусок лепешки.

— Шесть из десяти по шкале хумуса, — сказал я, — он должен буквально плавать в оливковом масле.

— Я бы дал восемь баллов, — промычал с набитым ртом Чаудри.

— Что поедатели карри из Бангладеш понимают в хумусе? — поддел его Башир. — Лучший хумус в мире я ел в Дамаске, на старом рынке — девять из десяти!

— Мы мусульмане и почти арабы, — парировал Чаудри. Я раскусил маслину и заявил:

— Лучший в мире хумус готовят и подают в Абу Шукри, на Виа Долороса, сразу после Наблусских ворот, в старой части Иерусалима.

Чаудри методично уничтожал высокую груду голубцов из виноградных листьев, политых тахинным соусом.

— Марк, ты, вероятно, догадываешься, почему мы пригласили тебя на ланч. Мы с Баширом твои друзья, мы просим тебя не посылать письмо Сорки.

— Вот как, почему?

— Потому что никто бы не стал этого делать. Сорки с друзьями правят в этом госпитале, и если ты хочешь сохранить работу и остаться здесь, оставь свою затею.

Бахус глотнул чаю и поморщился:

— Это не мята, а какой-то местный мусор. — Он поводил языком во рту, избавляясь от привкуса. — Слушай, Марк, мыс Чаудри местная продукция, нас учила эта гвардия, и мы видим их насквозь. Основа мощи Сорки и Манцура находится высоко. Сорки персональный хирург Ховарда, он удалил ему желчный пузырь год назад. Вице-президент Фарбштейн тоже под влиянием Сорки и Манцура. Вспомни про Совет попечителей. На его заседаниях сидит Манцур, представляя весь наш госпиталь. Медицинский исполнительный комитет также находится у них в руках. Руководители терапии, кардиологии, онкологии, рентгенологии, педиатрии — это их люди. У всех краткосрочные контракты, продлеваемые только с одобрения всемогущего Медицинского правления.

— Парни, я прекрасно все знаю, но держу пари — никто из других отделений не знает, что творят эти двое.

— Ерунда, Марк! Ерунда! — закричал Чаудри. — Они не монстры, как ты их представляешь. Мы согласны с тобой, их подход к хирургической практике недопустим, но в остальном они уважаемые члены медицинского сообщества. У них есть семьи, жены, дети, друзья, они популярны в обществе и заботятся о своих близких.

— Я скажу по-другому, — вклинился Бахус, — эти два предполагаемых монстра живут в обществе, которое их породило и больше всего заслуживает. Жизнь все дорожает. Профессиональная хирургическая страховка от врачебных ошибок стоит около тридцати тысяч в год и более. Добавь расходы на содержание офиса и прикинь, сколько врач должен делать денег, чтобы спокойно практиковать. Врач хочет жить не хуже, чем дилер с Уолл-стрит.

Несколько лет назад «Медикэр» платила две тысячи за желчный пузырь, а теперь всего несколько сотен. Что же делать хирургам? Им надо удалять больше желчных пузырей, чтобы поддержать прежний стандарт жизни. Число холециститов, гуляющих по Бруклину, не увеличилось. Остается удалять бессимптомный желчный пузырь — делать ненужную операцию. Она действительно не нужна, но только не для них. Им она необходима, иначе как позволить себе новый дом, «мерседес» для жены, частную юридическую школу для детей. Ты понимаешь? В нашем обществе у каждого есть свой скелет в шкафу. Чем глубже ты роешь, тем больше найдешь. Но лучше глубоко не копай, а то будешь отлучен от общества, как в церкви, капише?[6]

— Капише, капише. Ты становишься итальянцем, Башир, это влияние твоей подруги?

— Заткнись и не перебивай, когда я говорю.

Он выпил еще чаю, поморщился от горечи и снова обратился ко мне:

— Ты понял, что я хотел сказать? Сорки и Манцур—только часть толпы, а толпа большая. Марк, все совершают ошибки и пытаются скрыть их. Даже Вайнстоун не исключение. Помнишь, как он делал «Уиппла» старухе, синюшной, с обструктивной болезнью легких? Все знали, что у нее нет шансов, но он взялся оперировать. И все молчали на разборе осложнений. А та огромная жирная леди, с целым кишечником вне живота, с чудовищной грыжей? Разве мы не говорили ему, что грыжа неоперабельна? Говорили, но он оперировал, и больная умерла. Помнишь, сколько времени ушло на обсуждение? Одна минута! Вайнстоун сумел закрыть тему за несколько секунд. Он же монстр? Ты будешь бороться и с ним? Мы замолчали, обдумывая сказанное. Без сомнения, у него были сильные доводы.

— Я выпью кофе, — нарушил молчание Чаудри. — Башир, закажи арабских пирожных. Вы называете их „баклава“?Марк, тебе надо измениться, чтобы остаться здесь, мы хотим, чтобы ты остался, госпиталь нуждается в тебе. Забудь о Сорки и Манцуре и сосредоточься на своих делах. Читай лекции, пиши, публикуйся и делай деньги. Демарш против Сорки почти самоубийство, ты ведь не камикадзе. Оставь эту затею с письмом, поверь нам, так будет лучше.

Сидя перед компьютером, я занимался правкой эпилога для книги Вайнстоуна. Слова не шли в голову, мысли витали далеко. На экран вновь выплыла заставка с полным улыбающимся лицом Уинстона Черчилля — моего кумира. Я восхищался многогранной индивидуальностью „самого большого человека нашего времени“ и читал буквально все, что он писал или говорил.

Совсем недавно я прочитал слова Черчилля, как будто специально написанные о Манцуре: „Он предстает передо мной как крупный хирург доанестезиологической поры с давней фотографии, в совершенстве владеющий каждой деталью той науки, какой он учился: уверенный в себе, уравновешенный, нож в руке, готов к действию, полностью отстраненный от мучений пациента, мук взаимоотношений или доктрин конкурирующих школ, изобретений шарлатанов или первых плодов новой науки. Он оперирует без волнения… И если пациент умрет, он не упрекнет себя“.

Уинстон Черчилль, должно быть, вспоминал какого-то известного хирурга, когда описывал портрет британского военного лидера времен Первой мировой войны Дугласа Хейга. Хирурги — талантливые и безжалостные на грани психопатии — всегда существовали. Взять, например, ведущего европейского хирурга, популярного в промежутке между двумя мировыми войнами, Фердинанда Зауэрбруха из Берлина. Про него писали, что на закате своей карьеры он вырывал мозговые опухоли у живых пациентов голыми руками. Да, хирурги типа Манцура и Сорки встречаются повсюду, они будут всегда существовать. Кто-то очень точно пошутил: такая работа заставляет поднять брови.

Выходит, все, что мы можем сделать, когда входим в конфронтацию с ними, — это поднять брови, покачать головой и держать рты на замке? Возможно, Вайнстоун с Чаудри и Бахусом правы. Надо смотреть дальше и сосредоточиться на собственной работе. Совершенствовать академические занятия, улучшать практику, больше оперировать и делать деньги. Люди не переносят конфронтации и споров. Опрос из недавнего выпуска „Американского журнала хирургии“ по усовершенствованию М&М конференций выявил, что чаще всего резиденты предлагают снизить накал обвинений и оправданий. Интересно, как я выгляжу на конференциях в глазах хирургов, резидентов и студентов? Считают ли они меня агрессивным, охваченным навязчивой идеей или манией? Может, у меня проблемы, и я страдаю от хронической болезни, фобии врачебной ошибки, к примеру? Кто знает?

Недавно гостивший в нашем центре профессор и гигант американской хирургии сказал мне после обеда на Манхэттене: „Марк, нью-йоркская хирургия имеет печальную известность, вы не можете изменить местные традиции и нравы, формировавшиеся много лет. Посмотрите на меня, вы знаете, сколько мне потребовалось времени, чтобы изменить практику в собственной клинике? Тридцать лет. Вайнстоун еще молодой шеф в госпитале, ему нужно продвигаться осторожно, держитесь за него и помогайте ему, прямое противостояние с частными хирургами никуда вас не приведет. Невозможно изменить мир в один день“.

Я коснулся мыши, и заставка исчезла. Вновь появился незаконченный файл эпилога, я посмотрел на него с неприязнью и переключился на файл, содержащий последнюю главу книги — „М&М конференция“.

„Итак, идеалы и цели М&М конференции, как показано выше, часто не достигаются из-за местных социополитических ограничений. Если так обстоит дело у вас, это плохо скажется в первую очередь на хирургическом образовании: где и как вы узнаете, что было сделано правильно, а что нет? Книги и журналы полезны, но они не заменят подробного анализа конкретных случаев на собрании опытных хирургов. Безусловно, легче мыслить задним умом. Но за всеми страданиями больных и сложными случаями всегда есть сухой остаток правды, и она может и должна быть раскрыта и обнародована. Как сказал Уинстон Черчилль, *успех — это умение двигаться от неудачи до неудачи, не теряя энтузиазма. Неудача обязывает к изменениям, успех рождает самодовольство“».

К черту Сорки, к черту Манцура. К чертям всех их… Никому нет дела до этого. Ни мне, ни кому-то другому. Зачем быть защитником населения Бруклина? Тоже мне мятежник, мечущий молнии во весь остальной мир. Мне почти пятьдесят лет, буду действовать зрело и думать только о себе!

На следующий день меня остановил в коридоре Майк Силверштейн.

— Доктор Зохар, могу я сказать вам несколько слов?

— Конечно, что случилось?

— Лучше бы нам пройти в ваш кабинет.

— Пойдем.

Силверштейн был взволнован, это на него не похоже, обычно он очень уравновешен.

— Присаживайся, — приветливо пригласил его я, стараясь понять, чем он так расстроен. — Рассказывай, тебя жена бросила?

— Не угадали.

— Ну, значит, любовница уходит? Он слегка улыбнулся.

— Нет, до этого не дошло. Мне нужен совет, я не знаю, что делать.

— Всегда пожалуйста.

— Это касается пациента Сусмана в терапевтическом отделении интенсивной терапии, — объяснил он. — Ему около семидесяти пяти лет, поступил на прошлой неделе с обострением хронической почечной недостаточности. Нефрологи начали гемодиализ. Снимок грудной клетки показал подозрительную тень, скорей всего, злокачественную.

Зазвонил телефон, срочный вызов в операционную.

— Майк, меня ждет пациент. Твоя история может подождать?

— Не может, я буду краток. Ему сделали КТ брюшной полости.

— Зачем? Какие-то абдоминальные жалобы?

— Разве найдешь больного в ОИТ, не прошедшего через КТ, причины всегда найдутся.

— Да, конечно, продолжай. — Я закрыл дверь и стал переодеваться в операционный костюм.

— Так вот, КТ показала аневризму брюшной аорты, маленькую, приблизительно четыре с половиной сантиметра.

— Она маленькая и бессимптомная, этого мужика нельзя трогать, он выглядит совсем развалиной.

— В том-то и дело, поэтому я и хотел поговорить с вами. Манцур будет оперировать его завтра, и мне придется оперировать с ним.

Я запихал ноги в белые операционные сабо.

— Что я могу сделать? Кто я такой, всего лишь скромный хирург на полной ставке. Ты говорил с Вайнстоуном? Он симпатизирует тебе, будь с ним посмелее.

— Он повел себя уклончиво, сказал мне, что Манцур ответственный хирург, а я всего лишь шеф-резидент и должен повиноваться ему.

— Вот как?

— А сегодня у больного развилась сердечная аритмия, доктор Гедди ввел ему временный водитель ритма. Кроме того, его фракция изгнания—пятнадцать. Вы можете представить? Гедди подготовил его для плановой операции на аорте.

— Чему ты удивляешься, Гедди подготовит собственного отца к операции, если хирургом будет Манцур. Правда, Майк, я не могу тебе помочь, никто не поможет. Ты ждешь, что я накинусь на Манцура, как Робин Руд?

— Что мне делать? Зачем оперировать живой труп?

— Послушай свою совесть, ты можешь послать Манцура к черту, заболеть й не прийти завтра. Или сделай глубокий вдох и скажи ему правду, ты шеф-резидент, он ничего тебе не сделает. В любом случае, через несколько месяцев ты покидаешь госпиталь.

— Доктор Зохар, я разговаривал с ним, он ответил: «Майк, ты неправ, эта аневризма может разорваться, операция необходима». Он настоящий псих.

— Согласен с тобой, но это больше не моя проблема, иди к руководителю. Счастливо развлекаться, Майк.

Лифт снова пуст, я несколько раз пнул ногой в стену, хорошо, что в лифте нет камеры видеонаблюдения, если так будет продолжаться, я выведу его из строя.

То, что мы называем опытом, часто является чудовищным списком жутких ошибок.

(Чалмерз Да Коста (1863–1933))

Май 1999 года

Было уже восемь тридцать утра, когда Манцур вошел в аудиторию, раньше на М&М конференцию он никогда не приходил, если вообще считал нужным явиться. Он медленно прошел по проходу к своему месту в центре второго ряда сразу позади председателя. Сегодня он был одет консервативно. Когда он шел мимо меня, я уловил аромат Пако Рабанн, такой сильный, что, наверное, и студенты-медики на другой стороне аудитории почувствовали запах.

Неизменная маска восточного спокойствия скрывала отвратительное настроение Манцура. У него все еще ныли зубы после восстановительной стоматологической операции, сделанной на прошлой неделе. Кроме того, Силверштейн сообщил ему новость о смерти их пациента с аневризмой абдоминальной аорты. Впрочем, хирургу не обойтись без смертельных исходов, такова профессия. Более всего его беспокоила другая неприятность. Рано утром ему позвонил Альберт Фарбштейн и сообщил, что ОНПМД запрашивает пятьдесят восемь историй болезней его пациентов, что бы это значило? До сих пор он не имел дел с властями. Пятьдесят восемь историй, зачем они им понадобились, кто за всем этим стоит? Надо искать причину интереса к его персоне и предупредить Сорки!

Резидент Мошеш представлял операцию Сорки, Вайнстоун был как всегда рядом и внимательно слушал. «Он не должен отчитывать Сорки, — подумал Манцур, — мир,достигнутый в итальянском ресторане, очень хрупок, особенно после истории с Яссером».

— Представляемая пациентка — женщина семидесяти четырех лет, с доказанными метастазами рака прямой кишки, в состоянии после химио- и радиотерапии, страдающая рецидивирующими ректальными кровотечениями. Компьютерная томография показала множественные метастазы в обеих долях печени, асцит и множественные метастазы в брюшной полости.

— Мы можем посмотреть снимки КТ? — попросил я достаточно громко, чтобы все в аудитории услышали меня.

— Пожалуйста, покажите нам КТ, — велел Вайнстоун. Невысокая индианка, радиолог, установив пленку в проектор, заговорила с заметным мадрасским акцентом:

— Эта томограмма брюшной полости была сделана дооперации, вы можете четко видеть множественные поражения, они диффузно диссеминированы в обеих долях печени, предполагается запущенный процесс. Наблюдается большое количество свободной жидкости возле печени и просвета кишок.

Радиолог сменила пленку и продолжила:

— Ближе к тазу просматривается асцит, а вот здесь большая опухоль прямой кишки, которая прорастает в стенку таза.

— Спасибо, — сказал Вайнстоун и повернулся к Мошешу. — Пожалуйста, продолжайте, опишите ваши дальнейшие действия.

— Была выполнена открытая лапаротомия, выявлено около одного литра асцитической жидкости. Опухоль прямой кишки была фиксирована к прилегающим структурам и оказалась нерезектабельной, поэтому толстая кишка была пересечена проксимальнее опухоли, дистальныи конец заглушен, а проксимальный выведен в виде колостомы. Послеоперационный период осложнен прогрессирующей печеночной недостаточностью, приведшей к смерти пациентки на двадцать шестой день.

Мошеш поднял глаза и посмотрел в зал.

В аудитории повисло тягостное молчание, все присутствующие понимали, что пациентка была буквально нафарширована раковыми метастазами, а операция только ускорила ее смерть. Сорки помог ей убраться на тот свет, хорошо подзаработав на этом. Я изо всех сил сдерживался и мысленно давал себе слово не выходить за рамки общепринятого поведения.

— Будут ли комментарии? — поинтересовался Вайнстоун.

— Я не вижу никаких показаний к операции! — выкрикнул я вопреки лучшим намерениям (если все молчат, надо же кому-то начинать). — Хирург, как и мы, видел КТ и знал еще до операции, что несчастной пациентке ничем уже не поможешь, зачем же операция?

Манцур внимательно вглядывался в меня, он не удивился бы моей причастности к запросу ОНПМД.

— Доктор Сорки, — сказал Вайнстоун, — вам слово. Сорки был настроен воинственно, слишком много его операций рассматривается в последнее время. Ему не понравился мой вопрос. Почему он, председатель Медицинского правления, должен глотать эту чепуху? В его ответе звучало неприкрытое раздражение:

— Господин председатель, я не желаю отвечать на комментарии уважаемого коллеги, ему следовало более внимательно слушать представление случая. Показанием к операции было ректальное кровотечение, разве это непонятно?

— Какое кровотечение? — парировал я с азартом игрока, отбросившего все сомнения в сторону. — Несколько капель крови за сутки? — Словно шахматный игрок, я думал на несколько ходов вперед и знал как съесть короля Сорки. — Мошеш, пожалуйста, посмотрите историю болезни, сколько порций крови было перелито больной до операции, и какой у нее был гемоглобин?

Мошеш вопросительно посмотрел на Вайнстоуна, историю болезни обычно приносят на патанатомическую конференцию и никогда не исследуют публично. Утверждения и заявления хирургов всегда принято принимать на веру. Вайнстоун на секунду растерялся, он оказался под перекрестным огнем, придется нарушить традицию и докопаться до истины.

— Посмотрите историю болезни! — скомандовал он. Мошеш начал не спеша перелистывать страницы толстой истории болезни.

— Гемоглобин до операции был двенадцать и три. Трансфузии? Давайте посмотрим трансфузии. Я здесь не вижу ни одной записи о переливании крови пациентке на протяжении указанного периода.

— Доктор Раск, ваше мнение? — спросил Вайнстоун. Малкольм Раск прокашлялся.

— Доктор Вайнстоун, — он мельком взглянул на Сорки, — мне кажется, было ошибкой оперировать эту пациентку, страдавшую от генерализированного карциноматоза брюшной полости. Даже если бы у нее было кровотечение, источник кровотечения нельзя было удалить на операции. Мне непонятно, как проксимальная колостома могла значительно повлиять на кровотечение, которого фактически и не было…

Сорки напрягся. «Раск сошел с ума? Анаболиков обожрался или виагры? Как смело заговорил». Он покраснел.

— Доктор Раск, что вы говорите! Вы же образованный хирург, один из ведущих преподавателей резидентуры.

Сорки насмешливо улыбнулся и осмотрелся кругом, позволяя почитателям прочувствовать остроту момента. Но его уверенный тон никого не обманул, он был взволнован, и все это заметили.

— Я убежден, что вам знаком термин «паллиативность», опухоль этой пациентки кровила и она была прооперирована паллиативно. Не могу объяснить, почему история болезни не содержит отметок о переливании крови, история может быть подчищена.

Раск продолжал настаивать на своем.

— Доктор Сорки, вы говорите неправду, операция была серьезной ошибкой, а заявление о массивном переливании крови оказалось ложным. Как выясняется, вы предоставили на конференцию ложную информацию.

Сорки вскочил с места будто ужаленный и закричал:

— Доктор Вайнстоун. прекратите немедленно эти необоснованные обвинения! — Он с возмущением метнул взгляд на Раска и на меня. — Вы можете думать что угодно, а я взрослый человек и отвечаю за свои слова. Доктор Вайнстоун, вы как председатель конференции должны пресекать такие обвинения. Я могу оперировать так, как считаю нужным. Все здесь, — он указал на группу частных хирургов, — подтвердят это.

Вайнстоун только пожал плечами и ничего не ответил. Сорки рванулся к выходу, бормоча невнятные проклятия, и выскочил из аудитории.

— Привет, Марк, — сказал мне Сэм Глэтман спустя примерно час после окончания конференции. Он стоял возле моей двери со счастливым выражением лица, на щеках горел нервный румянец, глаза светились радостью.

— Хочу угостить тебя латте. Пойдем?

— С удовольствием.

Мы спустились к книжному магазину, заказали наш любимый кофе, налили по половинке, приправили его корицей и сели за маленький столик.

Я шумно отпил.

— Горячий! Слышал новости о Падрино, вообрази, пятьдесят восемь историй болезней запросили! Хотел бы я видеть его лицо, когда он узнал об этом. Как ты удачно все закрутил.

Сэм весело рассмеялся и вытер пену с усов.

— Помогли твои списки, мой друг, без этих списков мы бы ни к чему не пришли. Ты гений!

Я наслаждался этой волной дружеских излияний, меня уже давно так не хвалили.

— Расскажи подробнее, мне нужны детали.

— Хорошо. Как ты знаешь, на мои анонимные письма и звонки в ОНПМД ответа не поступило. Получив твои списки, я позвонил им и договорился о встрече с одним из высокопоставленных хирургов — его зовут Кардуччи, доктор Фаусто Кардуччи.

— Он итальянец?

— Нет, американец, директор хирургической пенсионной программы из Стэйтен-Айленда. Мы хорошо поговорили, мне он показался знающим и серьезным парнем, надеюсь, он найдет способ проучить Манцура.

— И по заслугам, ты слышал, что его последний больной с аневризмой умер прошлой ночью? У старика не было шансов, Манцур только помог ему умереть пораньше… Как тебе Терминатор-2?

— Неплохое шоу он устроил на М&М конференции! Ты слышал, как он говорил с Вайнстоуном? «Я делаю то, что считаю нужным…» — так заявлять председателю хирургии, это неслыханная наглость! Вайнстоун должен взять его за яйца и сжать покрепче, если он этого не сделает, потеряет остатки власти и уважения.

Латте был очень вкусным сегодня, день складывался удачно.

Войдя в лифт, я столкнулся с тремя здоровенными карибскими парамедиками, сопровождавшими сморщенную, ссохшуюся пожилую женщину, она дышала с трудом, часто и поверхностно. Почему они не дадут ей кислород? Она может умереть, не достигнув восьмого этажа.

В углу стоял доктор Катцен, на нем был черный костюм, на голове черная ермолка, покрывающая волосы, он старательно избегал моего взгляда. Мы не верили, что Катцен был правоверным иудеем, по мнению Чаудри, ермолка была частью его социального маскарада, рассчитанного на расположение еврейских хасидов. Но пациенты Катцена, нуждавшиеся в плановой операции, предпочитали престижный Зайон-госпиталь на Манхэттене, все раввины считали, что лучшие хирурги работают там. Пациенты, направленные Катценом несколько раз ко мне, были всегда тяжело больны и не нуждалась в операциях, другие были не застрахованы или поступали на выходные. Я представил свою приемную, заполненную разговаривающими на идише бородатыми евреями в черных лапсердаках, пропитанных запахом укропа.

Выскочив из душного лифта на шестом этаже, я направился в офис Вайнстоуна, где было намечено стратегическое совещание. Бахус, Раск и Чаудри уже сидели на своих местах.

Вайнстоун взял со стола черную папку.

— Малкольм вручил мне эти документы несколько недель назад. Марк, я думаю, у тебя тоже есть копия. Впечатляющая работа. Я хочу сегодня обсудить с вами наши дальнейшие действия. — Он указал на папку с итогами расследования осложнений Сорки, собранными внутренним комитетом по контролю качества.

После перепалки с Сорки на М&М конференции Вайнстоун разрешил мне послать обвинительное письмо Сорки и дал задание Раску провести проверку на «соответствие квалификации», просмотреть все его осложнения за последние пять лет. И вот мы получили конечный результат — эту черную папку, содержащую шестьдесят семь историй болезней в хронологическом порядке, детальные выписки с углубленным анализом осложнений и заключениями, сделанными нами.

— Эта папка жутких кошмаров, — возмущался я. — Кто-нибудь встречал такую коллекцию ужасных провалов у одного хирурга? Они с Манцуром стоят друг друга.

— Мы говорим сейчас не о Манцуре, а о Сорки. Как мы поступим дальше с этой папкой?

Во время расследования, продолжавшегося несколько недель, на Вайнстоуна давили все, кто только мог. Весь госпиталь узнал новость об изъятии из архива отделением хирургии историй болезней пациентов одного хирурга. Фарбштейн, Манцур и даже президент госпиталя Ховард наведывались к Вайнстоуну и убеждали его «остановить сумасбродство», «устроить встречу с Махмудом» и так далее. Вайнстоун заколебался, однажды он даже попытался все прекратить. Но прямые угрозы Сорки и активная закулисная возня убедили его продолжить расследование.

— У меня есть для вас кое-какая информация для раздумий, — приступил к делу Вайнстоун. — Как вы знаете, если председатель хирургии получает рапорт от внутреннего комитета по контролю качества, он рассматривает его и делает собственные выводы. Если хирург, по его мнению, не соответствует квалификации, председатель должен передать результаты в госпитальный комитет по контролю качества. А что мне делать в нашей ситуации? У нас, к несчастью, этот комитет контролируется самим Сорки и его друзьями.

— Манцуром, к примеру, — добавил я.

Вайнстоун не обратил внимания на мой комментарий, фигура Манцура оставалась для него неприкасаемой.

— Тогда я созвонился с несколькими коллегами из Бостона и Балтимора, попросил их проанализировать истории болезней и результаты, собранные в этой папке, как объективных и независимых экспертов со стороны. Они отказались.

— Почему? — спросил Чаудри.

— Не хотят рисковать, Сорки может подать на них в суд, так же, как и на вас, и на меня.

— Я не знал, что он может судиться со мной! — взволнованно воскликнул Раск. — Вы назначили меня руководителем внутреннего комитета, я перед вами отчитываюсь. Почему вы не предупредили меня о возможности судебных исков до начала расследования?

— Эта папка может вызвать целый комплект судебных заявлений, мы должны быть осторожными и хорошо просчитать наши дальнейшие действия.

Я понял, к чему ведет Вайнстоун, он хочет выиграть время, манипулируя ситуацией, дать возможность другой стороне узнать о существовании этого обвинительного документа и договориться о мире, наладив выгодное сосуществование с Сорки. Предложение от Манцура, наверное, уже поступило.

— Доктор Вайнстоун, — я старался казаться наивным, — а как насчет ОНПМД, властей, почему бы просто не отослать копии документов им?

Вайнстоун вытаращил глаза.

— Даже и не говори о направлении документов туда, если ты сделаешь это, то уже не найдешь работу в этом городе. Предупреждаю тебя еще раз, я не смогу тебя защитить.

— Будь что будет, а я иду в ОНПМД, посмотрите. — Я достал из кармана письмо и передал ему. — Приглашение, полученное от них сегодня, они просят меня приехать и обсудить дело Манцура.

— Почему именно тебя? — подозрительно спросил он.

— Не знаю, — соврал я без запинки. С годами у меня хорошо это получалось. — Возможно, скоро позовут и вас или кого-то другого.

Вайнстоун, видимо, догадывался о моей причастности к делу Манцура. Чаудри знал все, но молчал.

— Что ты собираешься говорить?

— Правду, конечно.

— Не могу тебе приказывать, но ты понимаешь, какие могут быть последствия.

— Вы мне угрожаете? — спросил я, вставая, и наклонился над ним, крепко сжав зубы.

— Нисколько, — ответил Вайнстоун, избегая смотреть мне в глаза. — Если ты не понял, насколько Манцур важен для нашего дела, то я ничего не могу добавить сейчас и ничего не буду делать для тебя позже.

Его слова в защиту Манцура вывели меня из себя.

— Вы угрожаете мне! Вмешиваетесь в расследование властей штата. Почему вы неодинаково относитесь к двум убийцам? Так нельзя! Как вы не понимаете, нельзя преследовать одного и защищать другого.

— Марк, — прошептал Бахус, — полегче, сядь и извинись, ты не должен так кричать.

Я ценил его стремление сохранять спокойствие, но это было выше моих сил; сдерживаться, когда все кипит внутри, я не мог.

— Мне нечего добавить, — сказал я у выхода, развернулся и хлопнул дверью.

В этот день у меня были две причины для внутреннего беспокойства, одна серьезная, другая скорее курьезная. Наш бухгалтер Энди исчез без следа. Уже три года он вел наши дела, приезжая каждый понедельник со своим секретарем для сбора необходимых документов. Месяц назад Бахус решил проверить неоплаченные счета и обнаружил, что Энди часто обналичивает чеки, выданные нам страховой компанией. Оказалось, компания Энди, где, по его словам, работали пятнадцать дипломированных бухгалтеров, была липовой, от юридического адреса до телефонных номеров. Энди, наверно, обокрал меня на сотню тысяч. Теперь я понимаю, почему он подарил мне на Рождество двадцать пять контрабандных кубинских сигар.

Вторая проблема беспокоила меня меньше. Мне позвонила миссис Макфадден, вице-президент Совета медсестер госпиталя:

— Доктор Зохар, мне нужно обсудить с вами серьезное конфиденциальное дело.

— Да, я слушаю.

— Одного из ваших старших резидентов охрана видела в дежурной комнате прошлой ночью с нашей медсестрой.

Понизив голос, я спросил:

— И кто же это был, интересно узнать? Она смутилась.

— Доктор Силверштейн.

«Майк! — улыбнулся я. — Она выследила его».

— Майк — наш лучший резидент, он женат, и его жена беременна. Мы можем сохранить это в тайне? Я доложу председателю, он во всем разберется.

Она молчала, и я добавил:

— Пожалуйста.

Интимная связь между госпитальными служащими во время дежурства — вопиющее нарушение предписаний. Я представил себе, как миссис Макфадден теребит в руках свой тяжелый серебряный крест.

— Миссис Макфадден, больше этого не повторится, — убедительно сказал я, — обещаю. Вы говорили с медсестрой, ее заставили или она сама пошла в дежурную комнату?

— Я разберусь с медсестрой. Вы сами накажете виновного резидента?

— Доктор Вайнстоун его накажет, спасибо, большое спасибо.

Придется все улаживать. Тупые пуританцы! С бедного пациента можно содрать последние штаны за лечение, а снять трусики с медсестры грешно.

Ко мне вошел Чаудри и уселся напротив, глядя на меня с теплотой и лукавством.

— Жизнь тяжела, у меня была ужасная ночь, кишечная непроходимость и язвенное кровотечение. Боже, как же я устал! Где взять силы для другого?

Я рассказал ему о звонке миссис Макфадден.

— Она уже забыла, как Ховард трахал ее несколько лет, а потом бросил?

Пару минут мы посплетничали, обсуждая интимные связи в отделении.

— Какие еще новости? — спросил Чаудри. — Что еще случилось?

— Остальное ты знаешь, председатель все еще колеблется, он должен решить, чью сторону занять.

Чаудри усмехнулся.

— Марк, дай ему шанс, ему трудно перейти Рубикон так быстро, доносить на коллег не входит в арсенал его средств. Вайнстоун член всех их клубов, старики не решают внутренние разногласия с помощью властей.

Чаудри удивил меня столь здравыми рассуждениями.

— Что ты предлагаешь? Ты же знаешь, я приглашен.

— Говори правду. Мы подтвердим, если нас спросят, а что касается Вайнстоуна, его можно понять, на него страшно давят.

— Какие меры принимает Сорки, как ты думаешь?

— Сорки не пойдет на компромисс, — заметил Чаудри очень серьезно. — Он готов всех нас растерзать, твое письмо ему как удар кинжалом. Он может помочь Вайнстоуну перейти Рубикон, подожди немного.

— Ты видел Манцура? Чаудри засмеялся.

— Манцур сильно расстроен, он заперся в своем офисе, днем и ночью сидит за историями болезней и наверняка что-то исправляет.

— Разве это не подделка документов?

— Конечно, это незаконно, но все это делают, истории не отошлют, пока Манцур не сдаст их в архив, а он тянет время.

— Он приходил к Вайнстоуну?

— Конечно. Оказывается, Сорки винит во всем Раска и внушает это Манцуру. Вайнстоун же обвиняет Лангетти, якобы тот отослал документы, более того, он намекает ему и на Сорки, взбешенного их дружбой.

— Почему он выбрал Лангетти?

— Они с Манцуром ненавидят друг друга последние тридцать лет.

— Салман, скажи мне, почему Вайнстоун так защищает Падрино, какая здесь связь?

— Это тайна, я не знаю, даже не догадываюсь, что значит для него Манцур. Вайнстоун просит тебя подыграть ему, пойти к Манцуру и показать приглашение от ОНПМД. Пообещай Манцуру, что поможешь, заговаривай зубы, улыбайся.

— Ты рассуждаешь как еврей, не верится, что ты мусульманин.

— В дни последнего Рамадана Илкади пожелал мне счастливой Хануки, намекая на мою связь с вами, парни. Иди и убалтывай его, он плох, очень плох.

Я поколебался, но согласился:

— Хорошо, надо попробовать.

Ни один пациент не бывает настолько плох, чтобы не попытаться спасти ему жизнь.

(Марк М. Равич (1910–1981))

Июнь — июль 1999 года

Трое мальчиков стояли около зеленой стены отделения интенсивной терапии и смотрели, как на каталке увозят их отца. Младшему из братьев было около двенадцати лет, старшему примерно восемнадцать. Юноша в центре, как начинка, выжатая из сэндвича, был на голову выше братьев, белокурый, с бледным веснушчатым лицом. У всех троих был отсутствующий взгляд, они старались не смотреть на отца, на его неестественно раздутое лицо. Мне стало не по себе. Они молча прощались с отцом, которому предстояла третья операция по поводу тяжелого перитонита.

Совсем недавно их отец был здоровым стройным и полным сил. Добродушный средних лет мужчина сидел во главе праздничного стола и отпускал веселые шутки. Сейчас он был неузнаваем, раздулся от физиологического раствора, накачанного в вены, жидкость просочилась в ткани сквозь капилляры, они дали течь. С эндотрахеальной трубкой, торчавшей изо рта, отец казался чужим и безобразным.

Мальчики стояли, будто приклеенные к зеленой стене, и тихо плакали, глядя в никуда. Я третий раз буду оперировать их умирающего отца. Смотрю на них издалека, стараясь быть незамеченным. Родственники умирающих пациентов выводят меня из равновесия. Мне хочется прокричать им: «Отойдите вы от этой идиотской стены! Обнимите своего отца, поцелуйте его, почувствуйте его живое тепло».

Мы проходим мимо, направляясь к автоматической двери операционной, я бросаю последний взгляд на онемевших от страха сыновей моего больного. Если он умрет, они запомнят этот момент на всю жизнь, они будут жалеть, что не подошли к отцу, не прикоснулись губами к его щеке, не сжали его руки.

У меня навернулись слезы на глаза. Я тоже был мальчиком, когда моего отца примерно так же забирали у меня. Чужие страдания часто напоминают собственное горе. Я снял зеленую шапочку, вытер глаза и начал мыть руки щеткой, обдумывая ход предстоящей операции. А перед глазами стояли дети, растерянные от обрушившегося на них несчастья.

Каким был мой взгляд, когда я провожал своего отца тридцать лет назад? Утром накануне серьезной операции мой отец старательно побрился, тщательно вымыл лицо и протер кожу хорошим лосьоном после бритья. Он тоже был хирургом и перед собственной операцией пожал руку своему хирургу, пожелав ему удачи. Потом попрощался с друзьями и родственниками, я был последним, кто прикоснулся к его мягкой, гладкой и приятно пахнущей щеке, этот запах я помню даже теперь.

На следующий день мне разрешили посетить отца в реанимационном отделении: интубационная трубка во рту, землистого цвета щеки и побелевшие виски сделали его почти неузнаваемым. С ужасом я отводил глаза, не веря своим глазам. Почему на прощание я еще раз не прикоснулся губами к его изменившемуся небритому лицу? Через несколько дней он умер, его щеки были так холодны…

Отбросив щетку в сторону, я вытер руки и вошел в операционную. Тяжело больной человек лежал, опутанный паутиной проводов. Я должен спасти его. Послеоперационная рана на животе выглядела ужасно — выделяющийся гной, кишечное содержимое и некротические массы. Операционная сестра и сестры-циркулянтки смотрели на живот больного с нескрываемым отвращением. «У него совсем нет шансов выжить», — наверное, думали они.

— Господи Иисусе, да он похож на надутый шар! — воскликнул один из анестезиологов, распутывая провода. — Который раз вы собираетесь оперировать? Ясно, что ему конец…

Мы очистили брюшную полость, удаляя зловонный гной и некротические массы отовсюду, от поддиафрагмального пространства до мошонки.

— Этот парень в ацидозе, рН шесть и девять, — отметил молодой анестезиолог из-за ширмы. — Я не могу провентилировать его как следует.

— Позовите старшего, — крикнул я раздраженно. — У него отек легких, легкие потеряли эластичность. Увеличьте ПДКВ[7] ради бога! Вы разве не знаете как вентилировать больного с СОДН?[8]

Я прикрыл глаза. Почему они хотят погубить моего пациента? Легкие мокрые, как губка, их нужно хорошо вентилировать. Куда делся старший анестезиолог? Почему никому нет до этого дела?

Когда пациент находится между жизнью и смертью, чувствуешь, будто целый мир восстает против тебя. Медицинская сестра случайно удаляет дренажи, рентгенолог дает больному барий вместо гастрографина — сколько раз мы говорили с ним об этом! Санитар во время транспортировки больного случайно отсоединяет подачу кислорода. Резидент, да, да, какой-нибудь резидент делает глупость без разрешения.

— Ничего удивительного, любой госпиталь — это немалый риск.

Итак, мы закончили чистить грязь из брюшной полости, оставив живот снова открытым, больного увезли обратно в отделение интенсивной терапии. Было уже поздно, расписание составляют так, чтобы подобные операции делались в конце дня, когда операционная более или менее свободна. Меня ждала жена больного, коренастая с правильными чертами лица женщина, одиноко сидящая в комнате для посетителей. Сыновей не было видно.

— Вы миссис О'Нейл?

— Как его дела, доктор?

— Пока не очень хорошо, гнойное воспаление продолжает распространяться, перфорация двенадцатиперстной кишки, ушитая на предыдущей операции, разорвалась… Есть и другая проблема — некроз тканей забрюшинного пространства, эта область находится сзади, некроз распространяется от зоны двенадцатиперстной кишки вниз до самой мошонки. Мы удалили разрушенное инфекцией левое яичко.

Она смотрела на меня невыразительно, будто попусту теряя время, покручивая рукой золотой крестик поверх простой белой кофты без рукавов.

— Сколько раз вы оперировали его, доктор? Разве можно выдержать столько операций? Он весь опух…

— Вы бывали у стоматолога?

— Да.

— Когда стоматолог лечит воспаленный зубной канал, он раскрывает его многократно, прежде чем закрыть его окончательно. А теперь подумайте об инфекционном процессе у своего мужа. Я буду открывать брюшную полость столько раз, сколько сочту нужным, иного пути нет.

— Он выживет, доктор? — посмотрела она пристально.

— Не знаю, — искренне ответил я. — Надежды мало, гнойное воспаление вышло из-под контроля, у него развилась полиорганная недостаточность — сначала легкие не справлялись со своей работой, а теперь и почки. Если состояние не начнет улучшаться в ближайшие день-два, перспектива мрачная.

Лицо женщины оставалось спокойным, почти неподвижным. Я попрощался:

— Спокойной ночи, встретимся завтра…

— У меня еще один вопрос, — нерешительно проговорила она. — Доктор, когда он вылечится, сможет ли он, будет ли способен?.. Ну вы понимаете, о чем я.

Я косо взглянул на нее и ничего не ответил, ее вопрос показался мне неуместным в такой ситуации.

Манцур сидел за письменным столом и просматривал бумаги. Он взглянул на меня поверх очков, я впервые был у него в кабинете, но он нисколько не удивился, вероятно, Вайнстоун предупредил его. Он вышел из-за стола и вяло пожал мне руку:

— Здравствуйте, доктор Зохар, чем могу быть полезен? Он молча предложил мне присесть, плотно сжав губы.

Я решил действовать напрямик.

— Доктор Манцур, я должен показать вам кое-что, — заявил я и отдал ему приглашение в ОНПМД.

Он схватил его и начал читать, шевеля губами, содержание письма касалось его личных интересов:

«…В отделе нарушений профессиональных медицинских действий находится на расследовании дело частного хирурга Джозефа Манцура. По нашему мнению, вы можете располагать информацией, необходимой для расследования, мы хотим провести с вами беседу по данному вопросу».

Манцур читал медленно, я не слишком уважал его интеллектуальные способности, но не представлял себе, что он так медленно читает. Наконец он посмотрел на меня маловыразительно и спросил:

— Почему они привлекают именно вас?

— Скорее всего причина в моих обязанностях, я занимаюсь организацией М&М конференций и являюсь ответственным за их проведение. Доктор Манцур, мне только хотелось показать это приглашение и заверить вас, что я буду объективным по мере моих сил.

— Конечно, большое спасибо! — ответил он, пытаясь улыбнуться.

Его не проведешь, он не поверил ни одному моему слову.

— Фаусто Кардуччи по специальности врач? Один из медицинских чиновников?

— Я расскажу вам, когда вернусь.

— Да, будьте добры, даже не знаю, чего они хотят от меня. Все мои пациенты были преклонного возраста, вы должны знать, в каком состоянии у стариков система кровоснабжения. Кому понадобилось доносить на меня и за что?

— Кто знает, у всех есть враги, — заметил я.

«Ты убил этих стариков, и донес на тебя я. И я сделаю все, чтобы уничтожить тебя», — думал я, забирая письмо обратно и поворачиваясь к двери.

Очередная перевязка мистера О'Нейла привела меня в отличное настроение. После стольких мучений — нескольких операций, многочисленных перевязок, тяжелой желтухи — в один прекрасный день его общее состояние перестало ухудшаться, лабораторные показатели становились лучше, количество гноя уменьшилось, раны начали затягиваться. И тогда мы поняли, что он может выжить.

Такой итог воспринимается как награда. Победа хирурга над смертью — это частичная компенсация за моральные издержки, с которыми он сталкивается в работе. Зачем я трачу драгоценное время на борьбу с этими кретинами? Надо просто лечить людей и держаться в стороне от этой грязной политики… Можно, конечно, все прекратить. Но в загаженном доме нельзя не замараться.

Вайнстоун сидел в своем кабинете и внимательно изучал книги, разложенные на столе; был вторник, и он готовился к очередному утреннему профессорскому обходу с нашими резидентами. Вайнстоун был великолепным преподавателем, его блестящая эрудиция была результатом тщательной систематической подготовки к занятиям.

— Доброе утро, доктор Вайнстоун, вы хотели меня видеть?

— Да, Марк, садись, — он показал жестом на стул напротив его письменного стола. — Между прочим, я просмотрел много книг для методических рекомендаций, но так и не нашел ответа на вопрос, должна ли синтетическая сетка, используемая при закрытии грыжи, удаляться в случае развития инфекции.

— Учебники очень туманно описывают такие случаи, — согласился я. — Может быть, включить это противоречие в нашу книгу?

— Почему бы и нет? Отличная идея.

Мы помолчали. Нарушив тишину, я продолжил:

— Я сегодня иду в управление штата, в ОНПМД. Вайнстоун нервным движением поправил красный шелковый галстук, хорошо сочетающийся с белой рубашкой и черной кожаной курткой.

— Манцур мне рассказывал о твоем визите, ты все сделал правильно, Марк. Однажды ты станешь хорошим политиком.

— Учусь у вас, доктор Вайнстоун.

Он, казалось, был польщен, не предполагая, что я учился у него и умению манипулировать людьми… Или, может быть, это входило в его планы?

— Марк, я много думал в последнее время. С Сорки невозможно договориться, он постоянно держит в напряжении весь госпиталь, стремится избавиться от всех нас. Я решил, что тебе стоит…

— Вы хотите отправить папку с документами о Сорки в ОНПМД?

— Нет, не надо! Позволь мне закончить. Ты слышал, что число гастропластик, сделанных мною за последний месяц, сошло к нулю, а Сорки оперирует три или четыре раза в неделю.

— Конечно, он забирает ваших пациентов.

— Вот именно! Я разговаривал с дежурной медсестрой, она слышала, как Сорки заявил, что я больше не буду делать гастропластику. Ты можешь в это поверить?

— Он потихоньку подминает под себя весь госпиталь!

Как Вайнстоун заволновался, когда дело коснулось его личных интересов!

— Марк, я еще думаю, как поступить с ним, давай не будем принимать окончательных решений. Когда ты встретишься сегодня с доктором Армани в ОНПМД, почему бы тебе…

— Его зовут Кардуччи, Фаусто Кардуччи.

— Ах да. Почему бы тебе не сказать ему, что у нас есть маленькая проблема с одним из ведущих частных хирургов. Расскажи ему о Сорки, без подробностей, попроси совета, как поступать в такой ситуации. Ты понимаешь о чем я говорю?

— Конечно, — ответил я, вставая. — Это отличная идея, я поговорю с Кардуччи.

Сорки давно представляет опасность для пациентов, однако Вайнстоун не хотел предавать его правосудию. А теперь, когда страдает его гордость и ущемляются финансовые интересы, он готов разговаривать с властями штата по поводу Сорки. Манцур же остается полезным, поэтому ему позволено свирепствовать в операционной сколько угодно.

Я поспешил в свой кабинет, чтобы собрать некоторые документы. Переоделся, вышел из госпиталя и направился к станции метро.

В метро было жарко, я вышел весь потный на Тридцать четвертой авеню. На Манхэттене все было по-другому, контраст между ним и Бруклином всегда поражал меня. Все здесь — здания, витрины, люди — выглядело намного лучше. По пути я купил бутылку воды, в офисах управления штата невозможно найти и стакана воды. Офис ОНПМД находился на шестом этаже, двери лифта открывались в просторном холле для посетителей.

— Доктор Зохар? — окликнул меня стоявший у лифта светловолосый мужчина в простом сером костюме. — Я доктор Кардуччи, заходите, пожалуйста.

Он крепко пожал мою руку и придержал дверь, когда я входил в офис.

— Я очень рад вашему приходу!

Мы вошли в большой кабинет, где возле длинного стола стояла женщина.

— Это миссис Томпсон, она будет присутствовать при нашей беседе.

Миссис Томпсон улыбнулась мне, показав белые неровные зубы, ей было лет сорок, худенькая, начинающая седеть женщина. Она была одета в дешевый деловой костюм, на глазах очки — классический портрет государственной служащей Нью-Йорка. Мне были знакомы здешние правила, я уже был здесь однажды при обсуждении одного несчастного случая. Миссис Томпсон будет выполнять функцию свидетеля при наших беседах с Кардуччи.

Кардуччи посмотрел на мой вспотевший лоб.

— Сегодня очень жарко, к сожалению, мы не можем предложить вам даже стакана холодной воды.

— Я знаю, вода у меня с собой.

Кардуччи рассмеялся. Мне понравились его манеры, вылитый отставной директор школы. У него был глубокий теплый голос, а в речи чувствовался итальянский акцент.

— Доктор Зохар, вы знаете, зачем мы вас пригласили. Это может занять несколько часов, чувствуйте себя свободно, не стесняйтесь задавать вопросы, если считаете нужным. Миссис Томпсон даст вам для начала инструкцию о функциях ОНПМД, прочитайте, не торопитесь.

Я пробежал глазами основные разделы: «ОНПМД принимает жалобы от различных источников: от пациентов, членов их семей, друзей, профессиональных работников здравоохранения, госпиталей, медицинских ассоциаций, государственных служащих и иностранных агентств. Каждая жалоба расследуется». О да, конечно! Сэму Глэтману потребовался почти год, чтобы привлечь их внимание к Манцуру.

«Некоторые жалобы отклоняются, поскольку выходят за рамки юрисдикции, другие решаются членами ОНПМД. Жалобы закрываются в административном порядке после расследования из-за недостатка свидетельских показаний в поддержку обвинения. Некоторые жалобы после тщательного рассмотрения могут быть направлены в следственный комитет правления ОНПМД». С этим я тоже был знаком. Приведу статистику. В 1999 году Медицинский совет штата Нью-Йорк принял шесть тысяч шестьсот девяносто жалоб на врачей; в большинстве случаев, около шестидесяти процентов, инициатором подачи жалоб была общественность, врачи жаловались друг на друга крайне редко; девяносто процентов жалоб закрывались на начальном этапе расследования из-за необоснованности. В итоге только пять процентов врачей были наказаны. Как их наказывали, это уже другой разговор.

Бегло просмотрев дальнейшее содержание документа, я вернул его миссис Томпсон.

— Спасибо, мне это хорошо известно.

Кардуччи был погружен в чтение своих записей. Он взглянул на меня.

— Что же, очень хорошо, разрешите мне представиться полностью, я Фаусто Кардуччи, медицинский координатор следственного комитета, мне поручено вести дело доктора Манцура. Наш комитет будет рассматривать все предъявленные свидетельские показания, затем возможно несколько вариантов: от прекращения дела до направления его на слушание. Мы можем также порекомендовать Государственному комиссару по здравоохранению немедленно приостановить действие лицензии на врачебную деятельность на период следствия, это бывает в том случае, когда врач представляет потенциальную опасность для здоровья окружающих.

— Это происходит в исключительных случаях?

— Совершенно верно, такое бывает очень редко. Это должны быть очевидные преступления — пациент убит или изнасилован, к примеру. Мы не можем позволить втянуть себя в судебное разбирательство.

— Я понимаю.

— Кстати, — продолжал Кардуччи, — я сам бывший хирург, поэтому мы можем общаться профессионально.

— Отлично, могу я спросить, почему вы пригласили меня, а не кого-то другого?

— Доктор Самуил Глэтман ваш друг? Он передал нам ваш список, очень подробный список, он облегчает нам работу. Он положил копию списка больных Манцура на стол.

— Перед тем как мы начнем говорить о докторе Манцуре, расскажите, пожалуйста, немного о себе — занимаемая должность, образование и так далее.

— Я принес с собой автобиографию. Кардуччи перелистал ее.

— Вы пишете книги?

— Наука обязывает, и мне это интересно, — признался я.

— Я вижу, у вас написано несколько книг совместно с Вайнстоуном, вы тесно с ним связаны, да?

— Думаю, да.

Кажется, Кардуччи кое-что знает о Парк-госпитале… Он снова перелистал мою биографию.

— Вы член редакционного правления «Британского журнала». Как вы сумели достичь этого?

Я пожал плечами.

— Не знаю, они пригласили меня.

Кардуччи положил документ на стол и сказал миссис Томпсон:

— Очень впечатляюще.

Я почувствовал на себе его испытующий взгляд.

В течение следующих тридцати минут Кардуччи расспрашивал меня о структуре нашего отделения, об обязанностях сотрудников, о взаимоотношениях.

— Доктор Зохар, понимаете, — говорил он, — мы должны быть очень осторожны, мы не можем вовлечь себя в персональную вендетту между врачами. Ваш друг Глэтман, например, сосудистый хирург, как и доктор Манцур, они конкуренты, следовательно, мы относимся к его жалобе очень осторожно. Однако ваш список производит впечатление! Возьмите копию.

— Я выстрадал этот список и знаю его почти наизусть. Вы обратили внимание на размах этого безумия? Манцур оперирует всех, кто попадает ему под руку…

«Нельзя волноваться, надо быть сдержанным, в моих словах не должна звучать ненависть. Буду академичным и беспристрастным», — мысленно остановил себя я.

Кардуччи терпеливо слушал меня, как будто у него был целый день для беседы со мной, миссис Томпсон все тщательно записывала.

— Доктор Зохар, могу я называть вас просто Марк?

— Конечно.

Кажется, он на моей стороне.

— Марк, давайте договоримся вот о чем, мы с вами просто не осилим разбор всех случаев, представленных вами, это ясно, ваш список очень длинный. Невозможно рассмотреть все, у нас просто не хватит времени, я предлагаю вам отобрать десять или двенадцать наихудших осложнений. Возьмите красный карандаш и обведите самые вопиющие факты, их мы и возьмем за основу.

Работать со списком было легко, я подчеркивал самые страшные нарушения красным маркером и рассказывал:

— Больной восьмидесяти пяти лет, бессимптомный стеноз сонной артерии. Технический ляпсус в ходе эндартерэктомии, он перевязал артерию. Инсульт и смерть… Небольшая аневризма абдоминальной аорты — запредельно высокий коэффициент риска, нет показаний к оперативному лечению, смерть… Другая бессимптомная сонная артерия, пациент не мог глотать—у него не распознали карциному пищевода… Бедренно-подколенное шунтирование, ужасающая инфекция трансплантата, неправильное ведение, осложнения и смерть… Диагностическая торакотомия у пациента с метастазами в головной мозг…

Я взглянул на Кардуччи, он был очень серьезен.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Еще один случай с сонной артерией при терминальной стадии болезни Альцгеймера… Торакотомия при неоперабельном раке… Резекция пищевода и радикальная нефрэктомия при распространенном раке пищевода и маленьком раке почки, почему нефрэктомия? Смертельный исход, конечно… Аневризма брюшной аорты — интраоперационное введение урокиназы, кровотечение и смерть… Дистальный селезеночно-почечный шунт при циррозе, техническая ошибка, он никогда не выполнял этих операций прежде и не знал, где разместить шунт… Двухстороннее, поэтапно сделанное подмышечно-бедренное шунтирование, противопоказанное на одной стороне, и смертельное кровотечение из анастомоза по этой причине… Я остановился и сделал глоток воды.

— Как вам эти примеры, всего лишь небрежность? Кардуччи покачал головой и молча забрал у меня список.

— Я не хотел бы, чтобы все узнали о моем прямом участии в этом деле, могли бы вы поговорить и с моими коллегами?

— С кем из них мне лучше встретиться?

— С Чаудри, Раском и доктором Бахусом.

— Они будут говорить?

— Думаю, да. Они прекрасно знают Манцура и с отвращением относятся к его методам.

— Мы, конечно, пригласим и председателя вашей хирургии.

— Доктор Вайнстоун просил меня поговорить с вами и на другую конфиденциальную тему.

Кардуччи нетерпеливо заметил:

— Здесь у нас все конфиденциально, чего он хочет?

— Это не касается Манцура, и я бы предпочел говорить с вами наедине, — тихо сказал я и демонстративно посмотрел на миссис Томпсон, сохранявшую полную невозмутимость.

— Давайте сначала закончим с Манцуром. Марк, к нам все еще не пришли запрошенные истории болезней и рентгенограммы пациентов Манцура.

— Их забрал в свой офис Манцур.

— Всегда так, — вздохнул Кардуччи, откинувшись на спинку кресла, сняв очки и бросив их на стол. Он протер глаза.

— Они всегда пытаются изменить записи, скрыть данные, повлиять на свидетельские показания. У вас есть доступ к заключениям М&М конференций хирургического отделения?

— Конечно, все у меня разложено по папкам.

— Пожалуйста, пришлите нам заключения по отобранным вами сегодня случаям.

— Обязательно, — ответил я. — И что будет дальше?

— Сначала мы соберем все данные, это потребует времени, госпиталь не будет нам помогать. Затем мы проведем экспертизу по каждому отдельному случаю в соответствии со спецификой операций с привлечением независимых экспертов — сосудистых, торакальных или общих хирургов.

— Будут ли они действительно независимы и объективны?

— Несомненно, мы привлекаем хирургов из других городов и оплачиваем экспертизу, это довольно дорогой процесс. Затем эксперты вместе со мной будут принимать решения по каждому осложнению — подлежат ли они дальнейшему слушанию. Наше слушание похоже на суд с судьей и адвокатами с обеих сторон.

— Какие решения могут быть приняты при рассмотрении дел?

— Выговор или административное предупреждение — самые мягкие формы наказания. Могут установить апробационный срок или вовсе приостановить врачебную лицензию от нескольких дней до шести месяцев и более. Самое суровое наказание — лишение лицензии, врач может оспаривать его или подчиниться. Иногда врач, желающий избавиться от значительных денежных затрат и публичного унижения в ходе расследования, добровольно сдает свою лицензию.

— Как вы думаете, какой будет судьба Манцура?

— Это невозможно предсказать, я думаю, его дело будет направлено на слушание, а о возможных результатах я уже говорил. Сколько ему лет?

— Почти семьдесят.

— Как он себя чувствует сейчас?

— Наверно, ему не по себе.

— Скорее всего мы предложим ему последний вариант — добровольно сдать лицензию, на этом он сэкономит большую сумму.

Кардуччи посмотрел на часы.

— Вы хотели сообщить мне еще что-то? — Кивком головы он попросил миссис Томпсон выйти из комнаты.

Я рассказал ему кое-что о Сорки и передал некоторые документы, мы обсудили возможные связи Сорки и Манцура с их сторонниками.

— Сорки председатель, а Манцур вице-председатель Медицинского правления госпиталя, у них в руках власть.

— Я читал в газете, что ваш госпиталь включен в список десяти лучших госпиталей Нью-Йорка, — вспомнил Кардуччи. — Скажите, Вайнстоун прежде работал в госпитале Джуиш-Айленд и получил несколько миллионов за свою отставку, не так ли?

— Да.

— Вайнстоун предлагает нам Сорки, чтобы отвести угрозу от Манцура, между ними какая-то особая связь. Ваш заслуженный председатель хочет расправиться с Сорки и пощадить Манцура, не правда ли?

В ответ я кивнул, Кардуччи сделал правильный вывод.

— Так нельзя. Передайте ему, если он печется о высоком качестве хирургической службы и желает торжества правосудия, ему следует относиться к обоим одинаково. Сейчас он сидит на двух стульях, а это нехорошо.

— Я согласен.

Было уже поздно, когда я вышел на улицу и потерялся в толпе, спешащей по домам. Наконец-то я перешел Рубикон и подал первый гудок к отправлению терминаторов… По пути к станции я зашел в ирландский бар и угостил себя по этому поводу бокалом пива.

На Четвертой авеню сегодня многолюдно. В это время дня Парк-Ридж оживает благодаря яппи и становится немного похож на Манхэттен.

В госпитале я прошел в экстренное приемное отделение, там меня ждала пациентка с «острым животом». Радецки внес больную в список для экстренной операции, и я отправился в свой кабинет.

Ко мне зашел резидент Дэйв Джакобс, высокий, белокурый, с ровными чертами лица и глубокими синими глазами. Очень талантливый парень, хотя наши шеф-резиденты часто жаловались на его легкомыслие и злоупотребление ночной жизнью. Тем не менее Дэйв мне нравился, моя дверь для него всегда была открыта.

— Доктор Зохар, я вас ищу!

Он показался мне расстроенным.

— Мы можем поговорить?

— В чем дело?

— Мы только что закончили операцию с Сорки, он выполнил удаление узла из молочной железы у девятилетней девочки!

— Что?!

В моей голове что-то щелкнуло.

— Ты меня разыгрываешь… Речь идет об удалении опухоли молочной железы у ребенка?

— Доктор Зохар, — начал Дэйв, — девочка — дочь секретарши Сорки. Майк Силверштейн попросил меня заменить его и помочь Сорки на операции. Когда я вошел в операционную, девочка была уже под наркозом. Я спросил у Сорки: «Что вы собираетесь делать, сколько лет этому ребенку?» Он ответил: «Девочка девяти лет с опухолью молочной железы, мы собираемся удалить опухоль, чтобы исключить рак молочной железы». Вероятность рака молочной железы в этом возрасте ничтожна, я говорил ему об этом. Но он сделал разрез, захватил опухолевидное образование зажимом Кохера, взял скальпель и был готов отрезать грудь одним махом. Я сказал ему: «Слушайте, доктор Сорки, почему бы не взять только часть для биопсии?» И он удалил половину.

Мне представилась молочная железа этой девочки нераспустившимся бутоном, безжалостно разрезанным напополам. У меня было всего несколько минут.

— Дэйв, он сумасшедший! Он удалил половину нормальной груди у бедной девочки и изуродовал ее навсегда. Ты помог сохранить ей другую половину груди, поздравляю!

Я хлопнул его по плечу.

— Сорки, чертов маньяк, совершенно неконтролируемый. Есть только один способ остановить его.

— Надеюсь, вы знаете этот способ? — осторожно спросил Дэйв.

— Возьми блокнот, — сказал я, выходя из кабинета, — и все запиши, потом передай мне.

Mы uдeм нa onepaцuю нe кaк в meamp, картинную галерею или концертный зал — не для развлечений и наслаждения. Мы готовимся к мученьям и увечьям, стремясь избежать худшего… У экспертов, веря заверениям которых мы идем на этот yжaс и сmpaдaнuя, нe мoжem быmь дpyгux uнmepeсoв кpoмe нaшux сoбсmвeнныx, oни дoлжны пoдxодumь к нaм с noнuманuем и сочувствием.

(Джордж Бернард Шоу (1856–1950))

Июль 1999 года

ТОЛЬКО хирурги ВИДЯТ, как быстро может распространиться болезнь и как медленно она отступает, как легко ухудшается состояние больного и как трудно бороться за его выздоровление… В понедельник утром меня вызвал резидент из отделения интенсивной терапии:

— Спуститесь к нам, пожалуйста, ваш больной пришел в себя.

Стремительно спустившись вниз, я обнаружил мистера О'Нейла сидящим в прикроватном кресле, длинный гофрированный шланг-воздуховод соединял трахеостому с аппаратом искусственного дыхания. Увидев меня, одна из сестер сказала:

— Боб, посмотри-ка кто здесь, это же твой доктор! Мне казалось, что он меня не узнает после стольких сильнодействующих снотворных и обезболивающих средств, но он поднял голову и улыбнулся мне, показав жестом подойти ближе. Я подошел и наклонился, неожиданно он обхватил меня за шею, притянул поближе и прошептал еле слышно, одними губами: «Спасибо».

К горлу подкатил комок, я с трудом сдерживал слезы, сестры испытывали то же самое.

В отделении прошел слух, что у Вайнстоуна в госпитале Манхэттена умирает мать и он почти все время находится у нее.

Ко мне в кабинет заглянул Манцур, четыре года он едва смотрел в мою сторону, а теперь даже сам заходит. Я пригласил его присесть.

— Нет, спасибо, иду в операционную, просто хотел узнать, как прошла вчерашняя встреча?

— Это было утомительно, доктор Манцур, они продержали меня три часа.

— С кем вы разговаривали, с Кардуччи? Как он вам?

— Хороший специалист, — сказал я серьезно, — мне он показался вполне приличным человеком.

— Что они хотели узнать?

— Все. У них уже довольно много информации, доктор Манцур, им все известно про ваших пациентов, накоплена куча материалов.

С каким удовольствием я добивал этого старого лиса!

— Кто мог это сделать? — Манцур смотрел мне прямо в глаза. — Кому понадобилось доносить на меня?

Я пожал плечами, если он сомневается, то, пожалуй, у него больше врагов, чем я предполагал.

— Бог его знает, доктор Манцур, у вас ведь есть недоброжелатели?

Он на мгновение задумался.

— Что вы сказали?

— Я сказал, что у вас наверняка есть враги.

— Нет-нет, — прервал он меня, — что вы им сказали вчера?

— Немного.

Я старался выглядеть искренним, хотя и неуютно себя чувствовал под его подозрительным взглядом.

— Большинство осложнений касались торакальной и сосудистой хирургии, мне трудно судить в этой области, я так и сказал Кардуччи.

Манцур осунулся и постарел за эти дни, мне стало его немного жаль, стоит ли снова доставлять ему неприятности, много ли еще он будет оперировать? Возможно, Вайнстоун прав.

Манцур предвидел надвигающуюся беду, но полностью не представлял масштаба обвинений, ему оставалось лишь беспокойное ожидание.

— Большинство моих пациентов — запущенные сосудистые больные, всех спасти невозможно.

Он бросил взгляд на мою потертую мебель и решил сменить тему разговора:

— Марк, вам нужно обновить кабинет, я поговорю с Вайнстоуном, здесь невозможно работать.

Мы перекинулись с ним парой фраз о смене обстановки в кабинете, и через минуту он уныло прошагал к дверям. Одно удовольствие видеть, как он подавлен, сможет ли он подняться?

К шести вечера я закончил трахеостомию пожилому больному с эмфиземой, поскольку терапевты потеряли надежду снять его с аппарата искусственной вентиляции. В коридоре отделения я увидел Вайнстоуна, торопившегося к лифту.

— Доктор Вайнстоун, — окликнул его я, — куда вы так спешите, как чувствует себя ваша мама?

Он замедлил шаг, тяжело дыша и вытирая капли пота со лба. Махнув рукой, он вскочил в лифт и успел прокричать:

— Мне надо идти, я позвоню тебе.

Вечером Вайнстоун позвонил мне домой, его голос звучал спокойно и размеренно, голос человека, привыкшего к подчинению. Таким я его знал.

— Это говорит Лоренс Вайнстоун, как дела, Марк?

— Спасибо, все в порядке, как здоровье вашей мамы?

— Она в коме, мы сейчас находимся рядом с ней, похоже, ей не дотянуть и до утра. Вообще-то я звоню по другому поводу. Ты слышал, что они получили твои списки?

— Какие списки?

— Какие списки, разумеется, твои.

«Вот так новость… как будто кто-то скальпелем вспорол мне живот».

— Доктор Вайнстоун, уточните, пожалуйста, у кого они оказались? — «Черт возьми! Как они их раздобыли?»

— Слушай, Марк, — начал он рассказывать, — вчера после обеда Фарбштейн срочно вызвал меня к себе, мне пришлось оставить мать и приехать к нему. Они ждали меня с Ховардом, показали копии твоих списков, один касался Сорки, другой Манцура. Фарбштейн спросил меня: «Как это называется, можете объяснить? Нам известно, что это дело рук Зохара, вы видели эти списки, сколько у него еще?»

— Что вы им ответили?

— Я вернул им списки, не взглянув на них, и попросил оставить меня пока в покое, мне было трудно сосредоточиться, я торопился к матери.

— Ну и?..

— И ушел. Сколько раз я просил тебя быть осторожней! Теперь думай, как у них оказались эти списки, — он говорил так отчетливо и монотонно, как будто цитировал официальный документ.

— Я был вчера у Кардуччи, у Манцура будут большие проблемы.

— Ты говорил с ним о Сорки?

— Да, придется сдавать и его, у нас нет другого выбора, теперь, когда все открылось и у них есть доказательства, надо поставить в известность Кардуччи и передать ему документы Сорки. Люди Сусмана, может быть, уже копаются в вашем кабинете, пока мы здесь говорим, вы ведь знаете его темные связи.

— Что ты предлагаешь?

— Давайте я зайду завтра к Кардуччи с копией дела Сорки.

— Сколько у тебя копий?

— У вас две, одна у Раска и у меня две, одну папку я отдам Кардуччи.

— Хорошо, позвони мне завтра.

— Да, конечно.

— Спокойной ночи.

За окном царил приятный июльский вечер, в комнату проникал теплый и сухой воздух, лишенный удушливых примесей Нью-Йорка. Цветущие растения и свежая листва защищали нас от внешнего мира, и я представлял себя в горах Адирондака. Только несмолкающий грохот хайвэя напоминал мне об огромном мегаполисе.

— Кто звонил? — спросила Хейди, перелистывая женский иллюстрированный журнал о здоровом образе жизни.

— Это был Ларри, у него умирает мать, — ответил я, переворачивая гамбургеры на газовом гриле и любуясь видом свежей петрушки, лежащей между ломтиками красного мяса.

— Они обнаружили мои списки.

Последнее замечание Хейди пропустила мимо ушей, она даже не подозревала, о чем я говорю.

— Мать Вайнстоуна умирает с тех пор, как мы приехали в Нью-Йорк, и всегда поправляется, эта старушка — крепкий орешек.

— Сейчас все действительно серьезно, Ларри сказал, что она не дотянет до утра, он прекрасный сын, очень заботливый. Ты поняла, о чем я говорил? К ним попали мои списки!

Хайди не реагировала, ее волновал наш ужин.

— Смотри не сожги, почему ты всегда подсовываешь мне обугленные подметки вместо гамбургеров?

Я откупорил бутылку красного вина и наполнил бокал.

— Ты будешь?

— Может быть, но позже, у меня диетическая кола. Что за списки? Я думала, ты отдал их парню из управления штата.

— Фарбштейн и Ховард получили копии всех моих списков с осложнениями Сорки и Манцура. Полный набор с именами пациентов, номерами историй болезней, диагнозами и комментариями о показаниях к операции и правильности лечения. Ты представляешь?

— Как они их достали?

— Списки хранятся только в моем домашнем компьютере и на нескольких дискетах, которые у меня всегда с собой. Перед встречей с Кардуччи мне нужно было распечатать несколько копий на принтере, который стоит в приемной.

— Серая мышка Анн сделала это?

— Не думаю. Она сидит вместе с Беверли. Я ушел, а принтер, должно быть, продолжал печатать. Беверли передала им списки, больше некому.

— На прошлой вечеринке Беверли прямо-таки вилась вокруг Вайнстоуна, совершеннейшая секретарша, которая обожает своего босса.

— Мне кажется, она презирает Вайнстоуна, просто до последнего времени ей было выгодно работать с ним. Наверняка это она передала списки, завтра мы все узнаем.

Я совсем забыл про гриль и вскоре заметил голубоватый дымок, потянувшийся от гамбургеров.

— Марк, посмотри на дым! — Хейди засмеялась, наблюдая, как я в спешке пытаюсь спасти пригоревшие гамбургеры.

— Опять они сгорели…

Вытащив гамбургеры из огня, я отнес их к столу. Который раз я пережариваю мясо!

— Беверли мне всегда казалась слишком дружелюбной и чересчур вежливой, — рассуждала Хейди. — Интуиция меня не обманула. Она мне подсказывает, что не нужно слишком доверять Вайнстоуну, он тоже какой-то скользкий.

Мясо было очень вкусным, несмотря на то, что подгорело. Я снова наполнил бокал вином и набил трубку шотландской смесью «Давидофф». Свежий воздух, красное вино, хороший табак — жизнь прекрасна! Не пора ли мне на пенсию?

— Вино слишком кислое! — пожаловалась Хейди.

— Завтра мне снова идти на Манхэттен, отдам дело Сорки Кардуччи.

Она сделала глоток вина и поморщилась опять.

— Какая гадость, дай мне, пожалуйста, кока-колу.

Я выполнил ее просьбу и продолжил ужин, не обращая внимания на недовольные взгляды жены.

— Неужели тебе все не надоело, сколько лет это будет продолжаться? Сорки, Манцур, Фарбштейн, Ховард, бесконечная возня, манипуляции. Теперь ты стал доносчиком. Почему ты, а не другие? Ты не можешь просто ходить на работу, заниматься делом, писать статьи и оставить весь этот хаос?

Я слушал жену с притворным благоговением, в последнее время она повторяет одно и то же все чаще и чаще. Выпустив клуб дыма, я пригубил «Латакия блэнд».

— Ты меня знаешь, ведь я не так прост, не все могут меня вынести. У меня сложный характер вечного оппозиционера, человека, создающего постоянные проблемы другим. Мой острый ум, хороший багаж знаний и отличная медицинская логика вступают в противоречие с так называемым эмоциональным разумом, и тогда начинаются трудности. Вот такой я интересный человек.

Хейди рассмеялась:

— Как хорошо ты о себе думаешь. А тебе не стыдно доносить на людей, тебя совесть не мучает? Они могут все потерять, а у них есть жены, дети. Ты никогда не задумывался над этим?

Я отломил кусочек брынзы, спрыснул его оливковым маслом и отправил ломтик в рот, с красным вином это было то, что надо.

— Сочувствую ли я Манцуру и Сорки? — переспросил я, пережевывая и проглатывая брынзу. — Есть ли у меня хоть чуточку сострадания к ним? Нет, совершенно нет, я считаю их тяжелыми психопатами. Я наблюдаю за ними уже четыре года. С Манцуром мы почти не разговариваем, он обращается ко мне только в том случае, если ждет от меня какой-то выгоды. А что с меня взять? Сорки выглядит вроде вполне нормально, ты видела его на вечеринках. Он очень общителен, когда подвыпьет, мы иногда даже перекидываемся парой фраз о женщинах, о выпивке. Меня смущает холодный блеск в его глазах. Что это — патологическое расстройство личности, семейные проблемы? Мне их не жалко, они же миллионеры, сделавшие состояние на своих жертвах. Если они потеряют сейчас лицензии, у них хватит денег на сотню лет вперед!

— Предположим, ты остановишь их, во что я, честно говоря, не очень верю. Ну а дальше, какой крестовый поход ты учинишь в следующий раз?

Опустошив третий бокал, я снова наполнил его.

— Видно будет. Сейчас меня преследует желание остановить этих убийц. Мне не стыдно доносить, я читал, как опасно доносительство, но я буду продолжать это дело. Где-то для контроля за такими подлецами с успехом используется способ «трех мудрецов», но в нашем госпитале так не получится, мне некуда идти.

— Делай, что хочешь. Но пойми, мы не можем снова и снова переезжать, менять города каждые несколько лет.

— Знаю, — бросил я через плечо, направляясь в кабинет. Что я знал на самом деле?

На следующий день мне сообщили, что Беверли перешла на другую работу с большим повышением по службе и прибавкой в зарплате, она стала администратором в отделении кардиологии. Анн торжественно открыла мне кабинет председателя и показала оригинальную прощальную записку. На столе Вайнстоуна губной помадой было написано: «Ларри, ты непредсказуем!»

— Я предупреждала, что она шпионка, — злорадствовала Анн, празднуя уход преуспевающей Беверли.

— Не трогай здесь ничего, пусть он сам все увидит. Интересно, приходится ли Ларри смывать ее губную помаду в другом месте?

Значит Беверли шпионила за нами какое-то время. Когда она раскрыла себя со списками, ей пришлось уйти. Перевод в кардиологию легко объясним, шеф кардиологии Гедди давний союзник Манцура.

«Почему она это сделала?» — спрашивал я себя по пути в ОНПМД… Вайнстоун заботился о ней и опекал, как собственную дочь. Я видел ее открытку, подаренную ему на Рождество: «Лучшему боссу в моей жизни, огромное спасибо за обворожительный подарок. Твоя Бев». Мы никогда не узнаем, что происходило между ними за закрытыми дверями.

— Марк, что еще вы припасли для меня? — спросил Кардуччи.

На этот раз мы были одни. Увидев папку, он предложил:

— Давайте посмотрим.

— Здесь полная документация и анализ шестидесяти семи случаев смертей и осложнений после операций Сорки, начиная с 1994 года по сегодняшний день.

Кардуччи погрузился в изучение дела, время от времени уточняя неясные моменты. Иногда он с шумом выдыхал воздух и приговаривал:

— Очень хорошо, просто замечательно, настоящее расследование… Неужели вы один все это собрали?

— Нет, конечно, здесь всем хватило работы: Раску, Бахусу и Чаудри, нескольким частным хирургам и мне. Раск систематизировал все случаи в хронологическом порядке. Работа велась с одобрения Вайнстоуна.

— Как и в прошлый раз, я попрошу вас отобрать только десять-двенадцать историй болезней. Садитесь и выбирайте не спеша, мне надо позвонить.

Эта папка — свидетельство ужасающих серийных убийств; как мне решить, какие из преступлений более тяжкие? Все равно что сравнивать удар ножом в сердце с выстрелом в голову. Возможно, Кардуччи поможет мне отобрать случаи, которые нельзя опротестовать как результат «непредвиденных осложнений» или «некоторого отклонения от стандартов оказания помощи».

Я взял красный маркер. В 1994 году пациенту зачем-то была выполнена лапаротомия и ревизия общего желчного протока в связи с множественными метастазами в печени… Восстановление проходимости кишечника после колостомии у септического пациента с полиорганной недостаточностью — просто сумасшествие.

Мне стало не по себе уже после нескольких возмутительных и ничем не оправданных вмешательств Сорки: восьмидесятипятилетний пациент, девяностосемилетний, распространенное метастазирование, не подлежащие удалению опухоли, непозволительно большие операции на ослабленных пациентах. Почему бы не обойтись консервативным лечением? Появился Кардуччи.

— Ну что, Марк, готово?

— Доктор Кардуччи, я не в силах выбирать, посмотрите все, чтобы представить обитую картину.

— Марк, прежде всего обращайте внимание на вопиющие моменты, которые он не сможет оправдать ничем. Он купит лучших адвокатов в городе и приведет экспертов, готовых подтвердить любой способ лечения. Неужели вы не знаете как легко нанять продажного эксперта?

— Каким образом?

— Довольно просто, его адвокаты отправляются в Калифорнию или Техас и вылавливают пожилого профессора хирургии, который за не очень большие деньги съездит в Нью-Йорк и заявит: «Да, произошло непредвиденное осложнение, но больной находился в очень тяжелом состоянии и врач стремился спасти ему жизнь. Возможность консервативного лечения оставалась, но доктор Сорки выбрал другой путь, вполне допустимый в данной ситуации». Поэтому вам необходимо отобрать беспроигрышные варианты, когда преступление очевидно!

— Тогда давайте я вам расскажу одну историю, чтобы продемонстрировать, как работает чудовищный ум Сорки.

— Давайте, — согласился Кардуччи, невольно вздохнув.

— Эта история была представлена одной из первых на М&М конференции после моего прихода в Парк-госпиталь. Именно тогда я столкнулся с безумным феноменом по имени Сорки. В госпиталь поступила женщина восьмидесяти одного года с диагнозом рак молочной железы. К тому же у нее был цирроз печени с нарушением функции. Сорки, разумеется, сделал мастэктомию. Секторальную резекцию молочной железы он не признает как метод лечения. Хотя его решение пока можно признать допустимым. Дальше начинается…

Послеоперационная рана нагноилась от цирроза печени, при котором раны плохо заживают. Сорки выполняет холецистэктомию и делает холангиографию, хотя желтуха пациентки была связана не с камнями в желчном пузыре, а с циррозом и ухудшением функции печени из-за сопутствующей инфекции и стресса.

Затем он замечает у пациентки грыжу в пупочной области, выпячивание увеличивается из-за асцита после холецистэктомии. Кстати, он мог бы устранить грыжу во время холецистэктомии. Тем не менее он идет на грыжу и опять оперирует больную под общей анестезией и одновременно устанавливает постоянный внутривенный катетер для химиотерапии. Почему бы и нет? За это он может предъявить отдельный счет.

Через несколько дней абдоминальная рана разваливается, и кишка вываливается наружу. Снова операция, и не последняя, позже рана опять расходится, в этот раз частично, и он оперирует вновь. На этой стадии у больной развивается тяжелая печеночная недостаточность, гной выделяется отовсюду — из груди, подмышечной впадины, живота. Только тогда Сорки прекращает оперировать. Он заканчивает свою работу, хотя онкологи все еще продолжают химиотерапию этой умирающей и септической пациентке.

— Замечательно, этот случай должен быть первым из двенадцати в вашем списке.

Перед моим уходом Кардуччи вдруг спросил:

— Вы говорили с Вайнстоуном о Манцуре?

— У меня не было возможности с ним переговорить, у него сегодня утром умерла мать. Скорее всего он будет оправдывать Манцура и помогать ему.

— Ваш друг Вайнстоун совершает непростительную ошибку, нельзя добиваться частичной справедливости. Марк, я надеюсь, вы пришлете мне остальные материалы, касающиеся Манцура, истории болезни и прочее?

— Конечно, но Вайнстоун не должен знать об этом, пускай лишь догадывается. Сколько времени будет длиться весь процесс?

— Достаточно долго, материалы нужно собрать и обобщить, вы уже помогли нам с этим. Если дело дойдет до слушаний, а я надеюсь на это, пройдет месяцев шесть…

Я думаю, работающие в этой профессии многие годы знают, что не каждый весьма умелый оператор является хорошим хирургом.

(Вильям Дж. Мэйо (1861–1939))

Июль 1999 года

Ко мне в кабинет зашел Вайнстоун и плотно закрыл за собой дверь.

Пожимая ему руку, я спросил:

— Доктор Вайнстоун, вы побрились?

Он коснулся своей щеки, не поняв моего вопроса.

— Что? Ах это.

— Вы знаете, иудеи не бреются во время траура, они отращивают бороду, по крайней мере в течение Шивы, семи официальных дней траура.

— Давай поговорим о другом, Марк, — сказал он, прерывая мои наставления. — Фарбштейн и Ховард не оставляют меня в покое, да и Манцур тоже. Причина в твоих списках, как мы объясним их существование?

— Я уже думал об этом, давайте создадим видимость, что они — малая часть нашей базы данных по контролю за качеством, подготовленной мной по вашему приказу. Как руководитель хирургической службы вы имеете право провести проверку работы любого хирурга в своем отделении. Скажите им, что у нас есть подобная информация на каждого.

— А она у нас есть?

— Конечно, нет, но подготовить ее большого труда не составит, имея в архиве все протоколы М&М конференций.

— Что дальше?

— Пусть они считают, что эти списки хранятся в моем компьютере, а мы подозреваем Беверли в краже лишь малой части.

— Она смогла бы это сделать на самом деле? Вайнстоун ничего не понимал в компьютерах, и я попытался объяснить ему суть уловки:

— Она знает всех ребят из отдела технической поддержки, все мужчины в госпитале пляшут под ее дудку, им несложно, как мы якобы считаем, помочь ей взломать мой компьютер.

— Я постараюсь продвинуть твою версию. Сорки склоняет Манцура к нападению на нас. Интересно, как он отреагирует, когда узнает о расследовании ОНПМД, касающемся его деятельности? Кстати, я тоже приглашен в следующий четверг.

Он показал мне приглашение, подписанное Кардуччи.

— Доктор Вайнстоун, Кардуччи спрашивает о вашем отношении к Манцуру, а не о Сорки. Какие у вас планы?

— Позволь мне сказать тебе то же, что я сказал Ховарду и Фарбштейну, — на данном этапе своей жизни я поступлю правильно.

«Правильно для кого?» — подумал я.

— Беверли всех удивила на этот раз! Ему вовсе не было весело.

— Нельзя воевать сразу на двух фронтах, — заметил он. — Разве евреи не удерживали египтян до тех пор, пока не выдвинули свои силы на север к Голанским высотам, чтобы прикончить сирийцев? Наступит и ее черед.

Он вычеркнул Беверли из своей жизни.

Сорки взглянул на часы, пятьдесят пять минут от разреза до последнего шва. Здорово! За сегодняшнее утро это была его вторая гастропластика, первая прошла еще быстрее. Вне всяких сомнений, он самый быстрый скальпель в округе. Сорки обратился к своей помощнице Барбаре, резиденту четвертого года:

— Как вам, доктор Бернард, две гастропластики до ланча? Давайте заканчивать, поторопитесь, у меня назначена встреча, политика, знаете ли. — Он расхохотался и попросил медсестру: — Лиза, дайте нам вайкрил номер один, мы закрываем.

— Доктор Сорки, может, нам взять другой шовный материал, подольше рассасывающийся, ПДС или пролен? — осмелилась спросить Барбара.

Это была ее десятая гастропластика с Сорки, бравшего в ассистенты только резидентов четвертого и пятого годов обучения. Резиденты неохотно работали с Сорки, потому что он почти ничего не позволял им делать самим.

— Барб, я использую вайкрил всегда. ПДС, пролен — забудьте эту чушь! Неужто Вайнстоун и Зохар отравили и ваши мозги?

Сорки нравилась Барбара, ее густые светло-русые волосы, спрятанные под хирургическую шапочку, красивые черты лица, статная фигура. Пожалуй, у нее были несколько широковатые лодыжки, но это не помешало бы ему затащить ее в постель. Подобные мысли вызвали у него новый взрыв смеха.

— Чему вы смеетесь, доктор Сорки? — Барбара начала ушивать брюшную стенку, накладывая широкие стежки на края фасции.

— Не такие крупные, помельче! — рассердился Сорки и отобрал у нее иглодержатель. — Когда вы оперируете со мной, все делайте, как я, ясно?

— Да, доктор Сорки.

Сорки устраивало большое количество послеоперационных грыж. Да и с чего бы ему было печалиться по этому поводу? Можно снова госпитализировать пациента через несколько месяцев для проведения пластики послеоперационной грыжи — еще одна тысяча баксов.

— Продолжайте, — он вернул ассистентке иглодержатель. «С этими молодыми умниками надо быть пожестче».

— Вы слышали, что дело Манцура расследуется комиссией штата?

— Немного, — последовал краткий ответ, резиденты предпочитали не соваться в политику.

— Должно быть, это дело рук Зохара, к нам попали его списки. Надо отодрать ему задницу до очаровательного красного цвета. Вы слышали о списках?

Сорки любил расслабиться и поболтать с резидентами на этапе ушивания. Обсуждая с ними мелкие сплетни, он рассчитывал на их доверие и симпатию.

— Нет, доктор Сорки, пожалуйста, не ослабляйте нить. «Эта занозистая сучка не проявляет ни капли интереса».

— Ваш наставник Зохар способен донести и на меня. — Он усмехнулся и снял перчатки. — Кожу закройте скрепками, назначьте антибиотики в течение трех дней, я хочу, чтобы уже завтра она была на ногах.

Он театрально поклонился обожавшей его операционной бригаде: _

— Спасибо, дамы, за еще один приятный день. Сорки не торопясь отправился на Медицинское правление.

Мэтры хирургии спешат только в операционную — это было его твердым убеждением. Одной рукой он теребил ключи от машины, как четки, — старая привычка, привезенная с родины, где добропорядочные мусульмане обычно ходят перебирая четки. Так он шествовал, ритмично щелкая пальцами.

В зале заседаний Медицинского правления все уже сидели за длинным массивным столом. Сорки устроился в своем огромном кресле во главе стола и кивнул всем присутствующим.

— Капуччино? Эспрессо?

Он подал знак своей секретарше Кейт, ее искусственные зубы были немного великоваты для маленького худого лица. Кейт работала в Медицинском правлении вместе с Сорки и Манцуром с тех пор, как окончила высшую школу на Парк-Ридж.

— Кейт, мне тройной эспрессо. Пока вы здесь болтали и мастурбировали, — обратился он к коллегам, — я сделал уже две гастропластики.

Раздалась пара вежливых смешков, но больше всех смеялся сам Сорки. Затем он спросил Кейт:

— Как Эрика, рана заживает? — и пояснил: — Мне у ее дочки пришлось взять маленькую биопсийку. — Глянув на часы, он сказал: — Что же, давайте начнем, кофе можно пить весь день, а мне еще надо в спортзал.

Допив кофе одним глотком, Сорки огляделся и торжественно произнес:

— Друзья, вы знаете, зачем я созвал это экстренное совещание. Здесь только мои старые и самые преданные друзья, мы вместе уже много лет и тесно связаны друг с другом.

Однако сейчас в нашем госпитале появился вирус, пожалуй, даже не один. Вирусы отравляют атмосферу и рано или поздно могут поразить и нас. Собственно говоря, наш дорогой друг и наставник Джозеф Манцур уже пострадал. Спешу сообщить, что мы идентифицировали этот вирус, его имя Зохар, Марк Зохар. Этот вирус будет скоро обезврежен, обещаю вам, за это я отвечаю. Не знаю, насколько хорошо вы помните лекции по вирусологии, но я их помню. Существует два типа вирусов: ДНК- и РНК-вирусы. Позвольте именно так характеризовать и наши вирусы. Зохар — это меньший РНК-вирус, такая информационная РНК. Ключевой ДНК-вирус, отец всех вирусов — это Вайнстоун.

Сорки был поражен своим неожиданным сравнением.

— Херб, а ты знал о существовании информационной РНК? — обратился он к Сусману.

— Отстань от меня, Мо, — зло пробубнил тот. Недавно он перенес сердечный приступ, и кардиолог Гедди ввел для него жесткие ограничения в диете, тем самым приведя своего пациента к потере нескольких килограммов веса, а заодно и чувства юмора.

— Успокойся, Херби. Давайте это обсудим. Альберт, ты ближе всех к Ховарду, какие у тебя соображения?

Фарбштейн пригладил свою короткую бороду.

— Господа, дело довольно серьезное. Однако не будем забывать, что мы живем в Соединенных Штатах, в Бруклине конца двадцатого века. Доктор Сорки обещает нейтрализовать вирусы, я согласен с ним, в целом согласен, но должен предупредить вас, современные вирусы способны мутировать и приобретать лекарственную резистентность.

У Вайнстоуна очень хорошие связи на всех уровнях, можем ли мы позволить себе такую роскошь, как потерять его, а вместе с ним и право на резидентуру? Ни в коем случае! Сначала мы должны найти ему подходящую замену, на это потребуется время, председатели на улице не валяются. Зохар, конечно, второстепенный вирус, подпитываемый Вайнстоуном, но между ними существует симбиоз. Сначала мы должны нейтрализовать Зохара, а потом подберемся к Вайнстоуну.

И позвольте кое-что добавить, Вайнстоун благоразумный человек, что бы ты о нем ни думал, Махмуд. Я считаю, что Зохар заварил всю эту кашу и втянул в нее Вайнстоуна. Кстати, Мо, вполне возможно, что пока мы тут сидим и разговариваем, Зохар уже успел нажаловаться в ОНПМД и на тебя. Ты думаешь, Зохару нужны списки в качестве туалетной бумаги?

— Ну и пусть жалуется, мне бояться нечего. Ты закончил свою песню? Поешь, как кантор в синагоге.

Он оглядел присутствующих и засмеялся, встретив лишь вежливые улыбки. Нужно быть достаточно смелым, чтобы шутить на национальные темы в Бруклине, если ты только не боишься насмешек над собственной этнической группой.

— Мо, если бы ты знал, когда я в последний раз был в синагоге, — Фарбштейн махнул рукой. — Скажу тебе только одну вещь, если Зохар притащит тебя и доктора Манцура в ОНПМД, для вас обоих начнется затяжная и болезненная борьба с законниками. С Зохаром и Вайнстоуном мы должны обращаться только законными методами. В противном случае мы потеряем массу денег.

— А-а-а, теперь ты разговариваешь, как адвокат. Садись и помолчи, мы тебя выслушали, — Сорки улыбался, но говорил достаточно резко.

— Доктор Фарбштейн, скажите нам, пожалуйста, какова позиция мистера Ховарда в этом вопросе? — спросил Эджей Гавикумар, сосед Сорки и преуспевающий частный хирург.

— Ховард прагматичен, для него госпиталь просто отель. И заметьте, он преуспевает, с вашей помощью, конечно, но он превратил кучу мусора в пятизвездочный отель.

— О чем ты говоришь, ты совсем спятил? — вдруг очнулся Сусман. — Этот госпиталь уже прочно стоял на ногах, когда тебя, беженца, приняли у нас.

— Успокойся, не доводи себя до инфаркта! — сдерживал его Сорки.

Частая смена настроения — от ярости до тупого безразличия — была характерной чертой Сусмана.

— Херб, что ни говори, мы с Ховардом переделали этот госпиталь!

Сусман ехидно добавил:

— Да, и привели Вайнстоуна с Зохаром.

— Господа, — заметил Фарбштейн, — сегодня наш так называемый отель потихоньку начинает превращаться в казино в Лас-Вегасе.

Он унаследовал от своего отца сдержанное и циничное чувство юмора, им он успешно пользовался, когда общался с иммигрантами, которых считал ниже себя.

— Зохара пригласил Вайнстоун, председатель имеет право набирать свою команду. Нельзя было брать на работу Вайнстоуна, мы не рассчитывали, что он станет столь независимым, но что сделано, то сделано. Позвольте мне закончить. Вы спросили, чего хочет Ховард; он хочет, чтобы наш процветающий отель был забит пациентами. Вы отвечаете за высокий уровень сервиса и безопасность пациентов, обеспечьте все это — и Ховард у вас в руках.

Для процветания гостиничного бизнеса необходим мир, ибо туристы избегают горячих точек. Ховарду необходим мир для повышения доходов и понимания со стороны Совета попечителей. Для достижения подобного продуктивного перемирия Зохар должен уйти. Позвольте мне поработать в этом направлении, используя законные пути, я уверен, что Ховард нас поддержит. Позже мы займемся Вайнстоуном, используя ваше влияние как ведущих специалистов, тогда перевес будет на нашей стороне. К тому времени я найду замену председателю.

— Отлично, Альберт! — воскликнул Сорки. — Избавься от маленького вируса, обратись к своим адвокатам. А мы в свою очередь заставим попотеть Вайнстоуна. Джозеф, почему ты притих сегодня? Только не говори, что вся эта ерунда с ОНПМД тебя угнетает. Ты заместитель Вайнстоуна, скажи нам свое мнение.

Манцур прокашлялся, постукивая кольцами по столу, и заговорил:

— Доктор Фарбштейн говорит дельные вещи, я с ним согласен, сначала надо избавиться от мелкой рыбешки Зохара. Он подобен раковой опухоли в теле нашего коллектива. Затем следует Раск, он вежлив, корректен, но я ему не доверяю. Мне кажется, для Фарбштейна и Ховарда будет несложно вывести их из игры. Крупная рыба Вайнстоун сядет на дно, если останется один. Чаудри и Бахус будут за нас, мы их учителя, — улыбнулся Манцур. — Не забывайте, что мы с Вайнстоуном хорошие друзья, мы с ним близки, насколько это необходимо для соблюдения взаимных интересов. Несмотря на это, я на вашей стороне.

Сорки зевнул, хлопнул рукой по столу и встал:

— Достаточно, кто-нибудь хочет еще что-нибудь сказать? Доктор Готахеди? Доктор Илкади? Доктор Расмуссен? Эджей? — он перечислял всех сидящих за столом.

— Постойте, — оборвал его Сусман. — Парни, вы меня не купите всей этой пацифистской фигней. Пока эти подонки давят на нас, мы тоже должны их прижать, объявим войну и вымотаем их. В нашем распоряжении целый сборник различных уставных норм госпиталя и вся сила Медицинского правления. А вы тут сыплете нелепыми метафорами насчет вирусов! Помните сенатора Маккарти, как он справился со своими врагами? Комитеты и подкомитеты. Мо, назначь меня председателем подкомитета, и я выясню, кто сдал Джозефа ОНПМД, я подам вам Зохара на сковородке.

— Специальный подкомитет Медицинского правления? Почему бы и нет? Все согласны на подкомитет, возглавляемый Хербом?

Все дружно ответили: «Да!»

Во время утреннего обхода я осматривал мистера О'Нейла. После удаления трахеостомической трубки он был переведен из реанимации. Свищ двенадцатиперстной кишки закрылся, можно начать кормить его как обычно. Он выглядел так, словно вернулся из ада.

— Чего вам хочется? — спросил я. Он вздохнул.

— Виски с холодной водой, я мечтаю о хорошем разбавленном холодном скотче.

— Каком именно?

— Доктор, я бросил пить восемнадцать лет назад. Когда-то я очень много пил, с тех пор ни капли, но я по-прежнему помню вкус. Чашка ирландского черного чая с большим количеством сахара будет в самый раз.

Я уселся на краешек его кровати и наблюдал, как он пьет горячий чай и глубоко вздыхает после каждого глотка.

— Док, у вас есть дети? — спросил он.

— У меня трое сыновей, как и у вас, примерно того же возраста.

— А откуда вы знаете про моих детей?

— Я видел их в реанимации, пока вы были без сознания, хорошие дети.

— Док, именно поэтому вам было так важно спасти мне жизнь? — Он помолчал. — Тяжело представить своих детей сиротами.

— Не дай бог.

— Доктор, я буду молиться за вас.

— Спасибо, мистер О'Нейл, я очень ценю это. Мне действительно нужно, чтобы кто-то молился за меня.

Я перепроверял очередную рукопись, когда в моих дверях показалась седая борода Фарбштейна.

— Доктор Фарбштейн, чем могу быть полезен? Внезапно я стал популярен: сначала Манцур, теперь Фарбштейн. Он был в халате, в руке бумажный стаканчик. Он всегда ходил с чашечкой кофе и при случае рассказывал, какой сорт секретарша сегодня ему сварила. Кроме кофе он считал себя знатоком виски и литературы, не говоря уже о парусных лодках и пульмонологии, его непосредственной медицинской специальности.

— Марк, я к вам на пару слов, вообще-то я пришел к Вайнстоуну, но мне сказали, что он уехал в город.

— Да, его пригласили в ОНПМД. Фарбштейн закрыл дверь и сел.

— Марк, я работаю в этом госпитале тринадцать лет, я пришел сюда из Бруклин-Джуиш-госпиталя. Там все было иначе, председатель имел безусловный авторитет, а частники не поднимали голов. Здесь — другое дело, всем заправляют частники, и мы должны мириться с этим. Я очень обеспокоен историей с Манцуром, надо все остановить, пока дело не зашло слишком далеко. Эти ваши списки — зачем вы храните их, и где они, могу ли я их видеть?

«Придурок! Только Вайнстоун за порог, а он уже здесь, пришел меня запугивать», — с досадой подумал я.

— Доктор Вайнстоун вам должен был рассказать о нашем банке данных на каждого врача. Это часть нашей системы контроля за качеством. Эта информация принадлежит председателю, и она засекречена. Да, кстати, скажите мне, откуда вы знаете про списки и кто взломал мой компьютер? Возмутительно, что в этом госпитале было совершено посягательство на собственность хирурга.

— Марк, отдайте мне списки!

— Забудьте! Позвольте мне все расставить по своим местам, доктор Фарбштейн. Деятельность доктора Манцура расследуется, некоторые рассматриваемые случаи можно отнести к разряду убийств, их нельзя оправдать. Вы это понимаете? Сорки не в лучшем положении, доктор Вайнстоун все еще проводит проверку его осложнений, но я подозреваю, что рано или поздно мы будем вынуждены сообщить о нем наверх. У этих хирургов есть шанс лишиться лицензий. Вас интересует, кто донес на Манцура. Я не знаю, но у них с Сорки достаточно врагов, слишком они самонадеянны, и рано или поздно кому-то это может не понравиться.

Фарбштейн слушал, не говоря ни слова, кофе остыл в его руке.

— Вчера вы предложили Вайнстоуну уволить меня, чтобы разрядить обстановку. Пожалуйста, увольняйте меня, но вы ничего не можете остановить, уже слишком поздно.

— Говорите, что хотите, — не выдержал Фарбштейн, — но здесь не вы принимаете решения. Доктор Вайнстоун может проводить расследование чьей угодно деятельности, это его прерогатива как председателя, но он не должен докладывать о Сорки в ОНПМД. В нашем госпитале существуют свои хорошо отлаженные механизмы контроля за качеством.

— Откровенно говоря, я не вижу выхода, либо Сорки, либо Вайнстоун, мы просто не можем сосуществовать с Сорки. Почему бы вам не присоединиться к нам, пока не поздно, и отречься от сил тьмы?

Фарбштейн насмешливо улыбнулся. «Свет против тьмы, нечто нежизнеспособное из области фантастики».

— Я предпочитаю полутона, — ответил он, — и не люблю контрастов.

— Хотите быть серым, как в России во времена Сталина? Фарбштейн промолчал, его лицо оставалось бесстрастным, он поднялся и вышел, так и не допив свой кофе.

— Доктор Зохар, простите, — оправдывалась по телефону дежурная медсестра, — простите, что беспокою вас в такой час, но вы нужны доктору Гавикумару в операционной.

На часах двенадцать ночи, мне удалось поспать всего десять минут, если поеду сейчас, вернусь не раньше пяти утра, а утром у меня запланировано несколько пациентов.

— В чем дело? — я подавил зевок.

Почему Эджей Гавикумар позвал меня? У него свои приятели, почему бы не обратиться к ним?

— Доктор Гавикумар выполнял колэктомию, как вдруг началось сильное кровотечение, он не может с ним справиться и приглашает вас.

Странно, неконтролируемое кровотечение во время резекции кишки. Я заставил себя приподняться.

— Когда он начал оперировать?

— В пятнадцать часов, случай записан как элективная гемиколэктомия слева. Могу я сказать, что вы уже выехали?

— Да, скоро буду.

В ванной я сполоснул холодной водой лицо и рот, проверяя не осталось ли запаха коньяка. Посмотрев на себя в зеркало, я громко выругался:

— Черт бы их побрал! Ублюдки несчастные! Хейди не спала, когда я вернулся в спальню.

— Зачем так орать на весь дом, — недовольно проворчала она.

— Все они тупые чертовы ублюдки.

Как-то я видел футболку на уличном торговце примерно с такой же надписью, мне тоже нужно купить такую и носить как новую рабочую форму.

Мой «кадиллак» был в мастерской, у него полетел какой-то чип в компьютере, так что я вынужден был взять «джип» жены. На мое счастье, все дороги были открыты, даже странно, обычно наши вконец разбитые дороги и мосты по ночам ремонтируются.

В госпитале я переоделся в своем кабинете и поспешил в операционную. Гавикумар сидел в комнате отдыха, бледный и потный, около него хлопотала дежурная медсестра.

— Доктор, выпейте этот чай, пожалуйста, я положила много сахара. Смотрите, у вас дрожат руки, должно быть, гипогликемия.

Гавикумар показался мне очень расстроенным и взвинченным.

— Марк, что ты здесь делаешь? — неожиданно спросил он.

«Кто-то из нас сошел с ума, посреди ночи он вытаскивает меня из постели, я мчусь среди ночи через Верразано, а потом он спрашивает, что я здесь делаю?»

— Доктор Гавикумар, у вас, я вижу, большие неприятности, я приехал, чтобы помочь, как ты и просил.

Дежурная, стоя за его спиной, закатила глаза. Я пригляделся к нему, последний раз я видел такой взгляд много лет назад у моего приятеля во время тушения пожара на Суэцком канале. Гавикумар впал в «операционный шок»?

— Все началось хорошо, — медленно начал он, — это была рутинная гемиколэктомия. Затем стало подтекать из левого верхнего квадранта.

В запале он ткнул себя в левое подреберье чашкой чая, которая была в его руке, и, опрокинув чай на себя, вскочил.

— Чертовски горячо! — закричал он от боли и отчаяния, слившихся воедино. — Мы пытались остановить кровотечение, но я не смог определить его источник. Сейчас с пациентом Мошеш.

«Мошеш? Хорошая парочка — слепец переводит калеку через дорогу!»

— Ты посиди здесь и попей чаю, а я пойду в операционную и попробую все уладить, — пообещал я ему.

— Нет-нет, подожди меня!

— Оставайся здесь, ты заслужил отдых.

Я почувствовал себя психиатром, внушающим уверенность. Ему сейчас не стоит говорить о том, как здорово он прокололся.

Через стекло над раковиной я заметил, как Мошеш ритмично качает головой. Что он делает, танцует? В операционной меня встретили звуки громкой музыки в стиле «техно». Мошеш танцевал, прихлопывая в такт руками, затянутыми в перчатки. Две медсестры смеялись, резидент-анестезиолог, по-моему, дремал в изголовье пациента.

— Доктор Зохар! Добро пожаловать на дискотеку, присоединяйтесь! — прокричал мне Мошеш.

— Привет всем! — я продемонстрировал несколько танцевальных движений к удовольствию Мошеша и сестер, а потом сказал: — Не могли бы мы сделать немного потише и закончить операцию? Мошеш, встань, пожалуйста, влево, давайте закончим и отправимся спать.

— Спать, спать, аллилуйя! — воскликнул Мошеш. Убрав пропитавшиеся кровью салфетки из брюшной полости, я спросил у проснувшегося анестезиолога:

— Как дела у пациента? Резидент сообщил:

— Стабилен, артериальное давление нормальное, диурез так себе — тридцать за последний час, последний гемоглобин четыре. Он очень холодный, чем быстрее мы переведем его отсюда в реанимацию, тем лучше.

Они спятили, почему они не переливают ему кровь? С таким гемоглобином кислород не может поступать в ткани.

— Почему вы не переливаете ему кровь? — возмутился я, ограничиваясь выразительным взглядом, поскольку мои руки были заняты.

Мошеш беспечно ответил:

— Вам не сказали? Он свидетель Иеговы, никакой крови! Боже! Какого черта они здесь делали в течение шести часов над этим истекающим кровью свидетелем Иеговы? Кровь сочилась откуда-то слева и сверху. Должно быть, она натекала из селезенки, поврежденной во время выделения левой половины кишки. Надо действовать быстро, с каждой каплей крови гемоглобин может упасть до уровня, несовместимого с жизнью. Я продолжил разрез.

— Сильнее тяните ретрактор, — попросил я студента-медика. Заведя руку глубже под реберный угол, я нащупал селезенку и вслепую пальцами выделил ее и вывел в рану, наложил пару зажимов на сосуды и дал возможность Мошешу перевязать их лигатурами. Затем я положил пару салфеток туда, где раньше находилась селезенка, они остались сухими и чистыми, ни следа кровотечения. Сделано!

— Зашьешь? Не вздумай танцевать, пока будешь шить, и клади глубокие швы. Пока!

Дежурная сестра на посту спросила:

— Уже закончили? Быстро. В чем была проблема?

— Селезенка, мы ее удалили, Мошеш зашивает. Где Гавикумар?

— В комнате отдыха, он наверняка спит. — Она понизила голос. — Что он там делал шесть часов, неужто не мог справиться с поврежденной селезенкой?

— Пациент очень тучный, селезенка была у него очень глубоко. К тому же резидент попался не самый лучший.

Гавикумар попал в хирургический тупик, такое бывает. Ты хочешь сделать хоть что-то, но операция не двигается дальше. Пробуешь выделить сосуд, но тебе это не удается, а потом начинается кровотечение. Вроде знаешь, что делать, но словно застываешь. Ты не можешь продолжать. Все на тебя смотрят, ждут чего-то, а ты не можешь и не знаешь почему, из-под колпака стекают капли пота и падают на пациента. Хуже всего, если на глазах очки, тогда вообще ничего не видишь, все становится как в тумане… Я действительно знаю, каково это, мне это снится до сих пор.

Гавикумар сидел в комнате отдыха и смотрел телевизор, я рассказал ему, что мы сделали и попытался его успокоить:

— Твой пациент весьма тучный, я удивляюсь, как ты умудрился удалить кишку. Вы с Мошешем потратили немало сил, но знаешь, надо было взять другого ассистента. Поеду домой, посплю немного, у меня пациент на восемь часов.

Гавикумар выглядел полностью опустошенным и жутко серьезным.

— Марк, я должен тебе кое-что сказать. Сорки созвал специальное заседание Медицинского правления, чтобы обсудить вас. Мой тебе совет: будь начеку, эти ребята не шутят и настроены очень серьезно.

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, например, я бы на твоем месте был бы поосторожнее ночью на парковке, понимаешь о чем я? — Гавикумар положил ладонь на мою руку.

— Спасибо за совет, до встречи.

На что он намекает? Почему он вытащил меня среди ночи? Кому я понадобился?

Всю ночь идет дождь, я не стал раскрывать зонтик, но пока шел к машине, вода попала мне за шиворот. Почему нам не предоставят крытую парковку? Сильный ветер гулял по парковке, раскачивая фонари. Неприятное завершение тяжелой ночи.

Я находился в замешательстве, действительно ли Гавикумар вызывал меня? Он был очень странным сегодня. Даже холодный дождь не мог отвлечь меня от тревожных мыслей. Неужели повторяется история с проколотой камерой колеса? Я глубоко подышал, пытаясь избавиться от напряжения. Достал ключи от «кадиллака» и вдруг сообразил, что это не моя машина. Постояв секунду, я посмеялся над своей ошибкой и отправился через несколько рядов к «джипу» Хейди.

— У меня тоже такое бывало, — произнес кто-то позади меня.

Обернувшись, я увидел нашего нового уролога Вилкинсона. В отличие от меня, у него был зонт.

— Похоже, наши вкусы совпадают, если говорить о «кадиллаках». Что вы здесь делаете так рано?

— А, вынужден был приехать к пациенту с кровотечением.

Мы помахали друг другу на прощание, затем он открыл дверь и сел в машину. Пройдя несколько шагов, я забрался в «джип» и начал вытирать лицо и волосы, наблюдая в зеркало заднего вида, как Вилкинсон выезжает за ворота парковки на улицу.

Все произошло так быстро, «что до меня не сразу дошло случившееся. Вилкинсон выезжал на Четвертую авеню, вдруг последовала короткая вспышка тормозных огней, и его машина качнулась от удара огромного грузовика справа. Кирпичный столб ворот оказался втиснутым в машину со стороны водительского сиденья. Я не успел выбраться из „джипа“, как грузовик уже набрал скорость и умчался.

Несколько человек тоже видели столкновение и бежали на помощь. Вилкинсон был зажат между сиденьем и рулем, из глубокой раны над виском хлестала кровь. Вместе с персоналом приемного отделения мы вытащили его из машины и отнесли в госпиталь.

В намокшей от крови одежде я стоял у вращающейся двери, ведущей в отделение скорой помощи. Они охотились на меня…

Вилкинсон будет жить, слава Богу, он потерял немного крови, он справится… Мне стало ясно, что ставки в игре поднялись гораздо выше, чем я, возможно, готов заплатить. События привели меня к финальной черте, где я должен сделать выбор между моральными принципами и жизнью.

Хирургия чем-то похожа на морскую авиацию. В ней, как и в море, нет прощения легкомыслию, некомпетентности и небрежности.

(Фрэнсис Д. Мур (1913–2001))

Август — декабрь 1999 года

Если в битве под Сталинградом страшный холод не помешал натиску и убийствам с обеих сторон, то госпитальные сражения в жарком августе поутихли и впали в период застоя. Все основные участники битвы спасались от зноя в респектабельных особняках на Хэмптоне, Айленд-Саунде или на побережьях Джерси. А такие, как доктор Кардуччи, кто не был Божьей милостью наделен водной собственностью, проводили лето во Франции. Даже я сбежал со своей семьей от грязных пляжей Стэйтен-Айленда к нетронутым цивилизацией дюнам мыса Код.

Далеко не все герои этой истории от всей души наслаждались отпуском. Как заметил Чаудри, который знал все, Вайнстоун и Манцур время от времени навещали друг друга. Обсуждали ли они аварию Вилкинсона при парковке, замятую полицией и администрацией госпиталя как случайную оплошность при управлении, неизвестно. По крайней мере, сразу после инцидента Вайнстоун заверял меня:

— Ни при каких обстоятельствах, Марк, они не посмеют сотворить такое. Манцур убедил меня, что это не может быть связано с Сорки или Сусманом.

Можно ли верить Вайнстоуну?

Ближе к сентябрю воюющие стороны вновь появились на арене, Вайнстоун подумывал о „мироустройстве после Гитлера“. Сорки находился в опале, и Вайнстоун вынашивал идею выдвижения потерявшего силу „крестного отца“ на роль председателя Медицинского правления.

— Видишь ли, Марк, — говорил он, — теперешнее ослабленное Медицинское правление как никогда устраивает Ховарда и Фарбштейна, мы нуждаемся в сильном правлении и сильном руководителе.

Он намекал на Манцура.

Слушать его было смешно. Все равно, что назначать шефа СС Гиммлера или более пригодного для нашей ситуации доктора Менгеле канцлером новой Германии после победы союзников.

Осенью расследование по делам Сорки и Манцура продолжалось. Сорки грозило лишение лицензии, но мы не знали, когда это произойдет. А он тем временем бросился в очередную атаку. Отделение терапии, получив инструкции своего нового шефа Сусмана, перестало направлять к нам пациентов, тем самым лишая нас практики и доходов. Отделение скорой помощи поступило так же. Манцур и Сорки продолжали оперировать по-прежнему.

Я не думал о том, что могу потерять работу. До тех пор пока Вайнстоун находится в неопределенном положении и расследование не завершено, они меня не тронут. Но надо мной нависли тучи, что-то было не так. Изменится ли ситуация после нашей победы, когда мы разгромим Сорки? Возможно, но четкой уверенности не было, одни неясные предчувствия. Меня не волновали планы Вайнстоуна относительно Манцура, я просто не хотел больше работать рядом с убийцей. Может быть, настало время подыскать другую работу?

На очередном заседании М&М конференции шеф-резидент Джонсон представлял давний случай Сорки с девятилетней девочкой, которой была выполнена биопсия опухолевидного образования молочной железы.

Председательствовал Вайнстоун, он выглядел сегодня свежим и решительным.

— Были ли показания к операции этой маленькой девочке с асимметричным развитием молочных желез? Я говорил с докторами Косаи и Розенбергом, всемирно известными патологоанатомами, специализирующимися в области патологии молочных желез. Они посмотрели гистологические слайды и пришли к выводу, что у девочки было обычное раннее развитие молочной железы, а оперативная биопсия в таком возрасте — явный риск. Неизвестно, какими будут последствия в формировании молочных желез в дальнейшем.

Сказанное Вайнстоуном выходило за рамки М&М конференции. Он никогда не комментировал истории заболевания на стадии их представления. Такие выступления обычно звучали во время дискуссий. Аудитория была заполнена до отказа, и слушатели автоматически поворачивали головы, с интересом следя за словесной перепалкой противников.

— Доктор Джонсон, вы должны были просмотреть соответствующую литературу по данному вопросу, не так ли? — напомнил Вайнстоун. — Поделитесь, пожалуйста, с нами ее содержанием.

Джонсон сопровождал свое сообщение демонстрацией слайдов:

— Да, я просмотрел несколько ключевых источников. Например, в книге Хаагенса „Заболевания молочной железы“ читаем: „Когда мать маленькой девочки пальпирует опухоль под соском молочной железы ребенка, она несклонна рассматривать возможность раннего развития или ранней пубертатности и спешит отвести девочку к местному хирургу“. Далее автор заключает: „Я не могу не осуждать любую хирургическую активность инвазивного характера в отношении молочных желез детей…Опасность причинения вреда рано развивающейся молочной железе очень велика“. Кроме того, есть утверждение в „Британском медицинском журнале“ за 1978 год, цитирую: „Хирургическое вмешательство в подобных случаях — катастрофа для ребенка“.

Вайнстоун хорошо подготовил сегодняшнее заседание М&М конференции, все выступления были заранее спланированы. Сорки оказался в засаде, целью которой было опозорить его перед общественностью. Слухи о том, что Сорки удалил половину молочной железы у дочери собственной секретарши, ходили по госпиталю уже давно. Дело дошло до анонимных писем. Одно из них пришло самой секретарше, в нем научным языком описывалась ситуация с ее дочерью, автор письма советовал женщине поискать юридической помощи для составления судебного иска против босса. Фарбштейн и Сусман наняли частного детектива для выяснения личности автора письма. В числе первых подозреваемых была и моя кандидатура. Они взяли образец печати моего принтера и сняли отпечатки пальцев в моем офисе, но ничего доказать не смогли. Вайнстоун настоятельно советовал мне держать рот на замке во время сегодняшней дискуссии. Я уселся позади Сорки и записывал свои замечания в небольшой блокнот.

— Спасибо, доктор Джонсон, за весьма полезный обзор литературы, — сказал Вайнстоун. — Подведем итог: биопсия, выполненная этому ребенку, ассоциируется с потенциальными проблемами в будущем. — И веско добавил: — Последствия могут быть очень неприятными.

Сорки вскочил с места.

— Какие последствия? Пусть наш патологоанатом доктор Тенья покажет свои слайды. Давайте посмотрим на них и поучимся!

— Я обсуждал этот случай лично с доктором Розенбергом из Мемориального госпиталя, — твердо проговорил Вайнстоун. — Он убежден в варианте препубертатного развития молочных желез, у меня есть его письменное заключение.

— Вы исследовали материал? — закричал Сорки. — Цитируете книги, зачем все это? Вас выслушали, теперь давайте послушаем шефа-патологоанатома.

Вайнстоун упрямо стоял на своем:

— Нет смысла в просмотре слайдов, все заключения на лицо.

— Доктор Джакобс оперировал вместе со мной, мы надеялись, что результаты биопсии окажутся отрицательными, — оправдывался Сорки. — Давайте посмотрим слайды!

— Доктор Сорки, успокойтесь и ведите себя в соответствии с нормами научного общества.

— Я только частный хирург, — ответил Сорки с притворной скромностью.

— Покажите ему слайды! — раздались голоса из аудитории.

Вместо доктора Тенья поднялась доктор Хоури:

— Слайды смотрели три эксперта и все трое пришли к единодушному мнению. Как вы видите, здесь представлена доброкачественная гиперплазия ткани молочной железы благодаря повышенной эстрогенной стимуляции. Здесь идет преобладание протоковой системы. Все это должно было разрешиться спонтанно, и не было необходимости в хирургическом вмешательстве.

— Доктор Янгман, будут ли комментарии? — Вайнстоун пустил в ход тяжелую артиллерию.

Янгман, заслуженный и хорошо известный профессор, возглавлял детскую хирургию в университете Манхэттена. Худощавый, с рано поседевшими волосами, он выглядел типичным ученым-медиком.

— Моя специальность — детская хирургия, — начал он с достоинством, — мне приятно присутствовать на конференции в качестве эксперта. Как человек, постоянно занимающийся преподаванием хирургии, я считаю подобные конференции необходимыми для образования. Мы должны учиться на своих ошибках, чтобы не допускать их в следующий раз. У нас была возможность просмотреть слайды, и это сыграло определенную роль в процессе обучения. Теперь по поводу данного случая…Доктора Сорки я знаю как очень опытного хирурга и отношусь к нему с уважением. Он и раньше сталкивался с подобными ситуациями. Но скажите, пожалуйста, что заставило вас прибегнуть к оперативной биопсии в данном конкретном случае?

Профессор совершил чудо, он вернул Сорки в цивилизованное русло ведения дискуссии. Тот спокойно отвечал:

— На самом деле, доктор Янгман, это первый случай в моей практике. Я наблюдал за быстрорастущим болезненным образованием, причем с одной стороны, несколько недель. Мать нервничала, саркома не редкость в этом возрасте. Я выполнил крохотную биопсию, удалив не более десяти процентов образования. — Он показал пальцами величину биоптата. — А они говорят о мастэктомии… Мы только пытались успокоить мать. Есть много публикаций на эту тему, и очень поучительных, — усмехнулся он. — Если в этой ситуации не было необходимости в хирургической биопсии, то тогда подобная операция у взрослых тоже не имеет смысла. Сколько биопсий у взрослых пациенток оказываются отрицательными? Начнем разбирать их все? Ха! Мы потратим дни и ночи на обсуждение биоптатов у взрослых… Янгман возражал медленно и серьезно:

— Ваши действия, доктор Сорки, были опасными. Биопсия железы, завершившей свое развитие, совсем другое дело, она должна исключить злокачественный процесс. Все обстоит иначе в препубертатном периоде ребенка.

— Но там тоже возможен рак, — прервал его Сорки, безнадежно махнув рукой.

Янгман был невозмутим, он вел себя как настоящий дипломат:

— Я видел сотни таких ранних созревающих желез, родители всегда обеспокоены и напуганы. Мы должны успокоить их, скажем, измерить им давление. Как часто мы находим рак в болезненной молочной железе? Никогда! Никто из патологоанатомов, сидящих в этой аудитории, не встречал рак молочной железы у девочки в препубертатном периоде! Докторам следует запомнить этот случай и понять главное — никогда не оперируйте девочек в препубертатном периоде. Ваша операция, доктор Сорки, — это половинная мастэктомия. И надо еще дождаться последствий.

— Вот как, — вдруг охрип Сорки, — в анонимном письме матери говорилось то же самое…

— Доктор Янгман, не достаточно ли было пункционной биопсии? — поинтересовался Глэтман.

— В данном случае достаточно было только успокоить больную и ее мать, больше ничего не требовалось!

— Позвольте мне все-таки сказать, — вклинился Сорки. — Прошло уже несколько месяцев, и другая молочная железа девочки вполне нормальна. Оставьте мне ваш адрес, я пришлю вам результаты дальнейшего наблюдения через пять лет.

Зал отреагировал беспорядочным смехом.

Янгман повернулся к Вайнстоуну и прошептал ему на ухо: „Ларри, этот парень психопат!“

Выполнив поставленную задачу, Янгман покинул аудиторию, Вайнстоун был у него в долгу.

— Доктор Сорки, не приходило ли вам в голову проконсультировать больную у другого хирурга? — спросил Чаудри.

— Я наблюдал за ней в течение двух недель, опухоль постоянно увеличивалась.

Детский хирург Гелфанд спросил:

— Доктор Сорки, вы сказали, что никогда не встречались с подобным случаем, так почему же, бога ради, вы не проконсультировались с кем-нибудь еще?

„Смотри, кто заговорил, а? — шепнул мне Чаудри. — Что же он сам не попросил консультации на прошлой неделе?“ Чаудри имел в виду тот случай, когда Гелфанд удалил нормальную почку у новорожденного, заподозрив опухоль.

Сорки вспылил:

— Доктор Джакобс, вы ассистировали мне во время операции. Почему вы не скажете им, что это была только крошечная биопсия?

Дэвид Джакобс встал и уверенно произнес:

— Я прекрасно помню эту больную. Мы удалили половину образования, если не больше.

— Мы не удаляли так много! — упорствовал Сорки.

К публичному избиению Сорки подключился пластический хирург Смит:

— Мне пришлось видеть немало молоденьких пациенток с четкой асимметрией молочных желез после травмы или подобных хирургических вмешательств в период созревания. Конечный результат непредсказуем.

Вайнстоун решил завершить обсуждение.

— Я вижу руку доктора Тишлера. Последний комментарий!

Тишлер, прошедший учебу в ЮАР, был заведующим отделением детской хирургии.

— Могу я показать вам несколько слайдов? У больной не было патологии развития молочной железы, мы видим норму. А гистологи перестраховываются при диагностике такой ранней фазы нормально развивающихся молочных желез.

— Это абсолютная чепуха, — возмутился Сорки, щелкая пальцами. — Где вы учили патанатомию? В ЮАР?

— Так как мы не пришли к соглашению, направляем историю в Комитет по контролю качества, — поспешил сделать вывод Вайнстоун.

„Почти как Наполеон“, — шепнул мне Чаудри. Я ответил, что для Бонапарта он толстоват. В лифте мы ехали с Бахусом.

— Мо после такого удара вряд ли оправится, и заметь, никто из его друзей не встал и не выступил в защиту.

Бахус был далеко не так оптимистичен.

— По-моему, все было слишком круто, Сорки многие сочувствовали, они сидели и думали: „Сегодня распинают его, а завтра достанется мне…“

В западном крыле, на третьем этаже, я встретил Херба Сусмана, прислонившегося к стене в ожидании лифта. Когда я взглянул на него, он отвернулся. Мы были одни, и он чувствовал себя крайне неуютно рядом со мной. Не знаешь, чего от него ждать, то ли он ударит тебя, то ли убежит прочь.

— Привет, Сусман, — поздоровался я, с удовольствием наблюдая его потуги.

Он не ответил, уставившись в стену позади меня.

— Привет, спустись на землю, Херби.

— Какого хрена тебе от меня надо? — рявкнул он.

— Ты плохо воспитан, — бросил я и вскочил в кабину прибывшего лифта, оставив Сусмана на площадке.

Могу только представить, чего он наговорил в мой адрес после того, как я исчез за дверями лифта.

— Жирный мясник! — проворчал я, усаживаясь в кресло напротив Вайнстоуна.

— Кто? — спросил он рассеянно.

— Херб Сусман, — ответил я и описал ему инцидент.

— Вот в чем дело. Я больше обеспокоен твоей встречей с его подкомитетом на следующей неделе.

— Этот подкомитет просто дурацкая шутка. Люди, обязанные по должности поддерживать высокие стандарты лечения, сами находятся под следствием, более того, продолжают охоту на ведьм, в частности на меня. Они уверены, что я их продал.

Вайнстоун поднял трубку телефона, послушал и бросил.

— Опять ошиблись номером, мне нужен хороший секретарь, все эти женщины абсолютно бестолковые.

— Разве вчера на собеседовании вы не нашли подходящую кандидатуру?

„Ни у кого не было таких ножек, как у Беверли, она, конечно, сука, но какая породистая!“ — насмешливо подумал я.

— Нет, мне никто не понравился…

Я слышал от Чаудри, как президент Ховард недавно наложил вето на одну особу, которую хотел взять к себе на работу Вайнстоун. Говорят, что она дала отпор приставаниям Ховарда.

— Что касается подкомитета, — продолжил Вайнстоун, — то они имеют право допрашивать тебя и задавать вопросы, которые сочтут нужными. Твое поведение играет решающую роль. Ты должен быть спокойным, все отрицать, отвечать вежливо и не впадать в красноречие. Никаких обвинений, только „Да, сэр“, „Нет, сэр“, „Я не знаю, сэр“.

— Зачем же становиться таким уж скромнягой? Почему бы не побороться?

— Постой, Марк, — перебил он, — я только что вернулся из офиса Ховарда. Они с Фарбштейном продержали меня там в течение трех часов, им хочется избавиться от тебя. Они уверены, что это ты сдал Сорки и Манцура, и хотят уволить тебя с моей помощью. Я бы расценивал это как серьезный сигнал тревоги.

Кровь ударила мне в голову.

— Что вы им ответили?

— Мой ответ был отрицательным, основным аргументом в твою пользу я выдвинул твой высокий профессиональный уровень.

— Вот уж спасибо, вы так добры. — В моих словах звучало нечто большее, чем облегчение.

Мы вместе сдали Сорки, а теперь он отдаляется от меня, выступая в роли моего спасителя.

— Должен тебе сообщить, что. у Фарбштейна лежит твое личное дело, а в нем несколько жалоб на тебя. Все о сексуальных домогательствах.

— Вы же знаете, это полная чепуха, я никогда никого не трогал… Ладно, если им так нужен Сорки и они хотят моего увольнения, почему бы мне не покончить со всем этим и не согласиться уйти в отставку? Скажем, за небольшую денежную компенсацию, в миллион или около того?

Вайнстоун рассердился.

— Они никогда не дадут тебе столько, в лучшем случае ты можешь рассчитывать на месячное жалованье. Кроме того, тебе не следует бросать работу, прежде чем ты не найдешь другую. Если, конечно, у тебя не будет достаточно веских причин для этого, в чем я сомневаюсь. Куда бы ты не ушел, тебя спросят о Парк-госпитале, им захочется узнать, почему ты уволился. Это очень легко сделать, достаточно спросить Ховарда. Марк, разве я не обещал тебе продвижение по службе и звание профессора в будущем году?

Я поверил в его искренность, но все же решил проверить.

— Доктор Вайнстоун, мы подумываем о покупке нового дома, это повлечет за собой большие закладные. Как выдумаете, момент удачный?

Он взглянул на меня.

— Абсолютно, не вижу никаких проблем…

Тест пройден успешно. Несколько лет назад другой босс отвернулся в сторону, и я понял, что время уходить. Этому тесту можно верить, если, конечно, имеешь дело не с психопатом и не с дьяволом.

Вайнстоун проводил меня до двери.

— Марк, что бы ни случилось, я не хочу твоего увольнения. Только послушайся моего совета: когда пойдешь к Сусману, будь спокоен. Прими валиум, если тебе это нужно, но держи себя в руках.

Мы встретились с Кардуччи в третий раз. Он пригласил меня помочь разобраться с историями болезни, присланными по делу Сорки и Манцура.

— Марк, посмотрите сюда, видите, этот параграф сдвинут вниз, а здесь отличается почерк, он, вероятно, писал другой ручкой и в другое время. Трудно понять, потому что это фотокопии. Просто почитайте. Манцур подробно объясняет, почему пациенту с высоким риском операции была удалена небольшая аневризма брюшной аорты.

— Это не его стиль, он никогда не пользуется такими научными терминами, видимо, кто-то помогал ему. Это мог быть и Вайнстоун, — предположил я.

— Во все его записи внесены исправления. Вот явно новый предоперационный эпикриз, объясняющий показания, а здесь новый посмертный эпикриз.

— Недаром он просидел два месяца у себя в кабинете. Что вы собираетесь с этим делать?

Кардуччи не ответил, это было на него не похоже.

— А сейчас посмотрите несколько историй болезней Сорки. Скажите, он когда-нибудь делал детальные записи? Диктует ли он ход операции сам или заставляет резидентов?

— Насколько мне известно, Большой Мо даже ручку с собой не носит…

— Взгляните! Посмотрите на эти красивые записи, а вот детальный отчет об операции, написанный самим Сорки!

Мне стало смешно. — Последнее время диктофонная служба, видно, работала на Сорки сверхурочно. Это можно доказать, все данные находятся в компьютере, и легко проверить, когда диктовались записи. История болезни 1997 года, напечатанная месяц назад, говорит сама за себя.

Кардуччи кивнул головой, добавив:

— В каждой истории есть заключения других врачей и консультантов, признающих необходимость смертельно опасных операций.

— Записи Сусмана и Гедди?

— Да, эти имена везде.

— Доктор Кардуччи, вмешательство в историю болезни — это же криминал. У вас, наверно, есть необходимые научные методы для доказательств. Можно засудить этих парней только за это.

— Марк, мы же не ФБР, у нас нет таких полномочий. Скажите мне, как дела у Манцура и Сорки? Чем они занимаются?

— Манцур постарел, — признал я. — Продолжает устанавливать артериальные шунты на здоровых ногах. Сорки изменяет себе, прекратил оперировать экстренные случаи и онкологию, сконцентрировался на ожирении и грыжах. Он действует осторожно, стал более спокоен и сдержан. Держу пари, его адвокаты из Олбани подсказывают, как себя вести. Впервые в жизни он посетил ежегодное собрание Американской коллегии хирургов, хотя и не является ее членом. Меняет свой имидж…

— Мне скоро предстоит беседа с обоими, — закончил разговор Кардуччи, достаточно тактично давая понять, что мне пора идти.

Неделю спустя Чаудри подвозил меня на Стэйтен-Айленд. По пути мы обсуждали заседание подкомитета Сусмана.

— Ну как? Пришлось принимать валиум?

— Нет, я был спокоен. Ты бы послушал Сусмана. Я изо всех сил напыжился, пытаясь войти в образ Сусмана: „Мы стираем наше грязное белье сами. И мне начхать, что вы бьетесь головами друг о друга. Только деритесь в стенах госпиталя, а не на улице. Мы найдем и искореним предателей, мы заставим их уйти. Никогда еще в этом госпитале не было врачей, пишущих жалобы друг на друга — да еще властям штата!“ Чаудри развеселился:

— Могу себе представить. А что ты им ответил?

— Отрицал все. На вопрос Сусмана о Сорки я ответил, что у нас с ним различные академические взгляды на практическую хирургию. Сусман расспрашивал о моем прошлом, должно быть, они копались в моих делах. Почему я приехал в США? Были ли у меня случаи разглашения профессиональной некомпетентности коллег? Я сказал им о контактах с инстанциями по долгу службы и об общении с прессой, когда этого требовал мой статус хирурга.

— Сорки был там? — спросил Чаудри.

— Нет, вероятно, его покровители посоветовали ему не лезть в эти разбирательства.

— Другие ничего не говорили?

— Почти ничего. Вайнстоун прикинулся ягненком, Шварцман хотел прояснить мои разногласия с Сорки, но я отказался. Подумать только, Шварцман, председатель секции акушерства и гинекологии, вице-президент университета, экс-президент Американской ассоциации гинекологов, и не смеет что-то сказать против Сорки и Сусмана. Невероятно! Они с Вайнстоуном страдают одной болезнью — страхом за свое кресло. Зачем им бороться за справедливость, когда в семьдесят лет можно спокойно бить баклуши за полмиллиона в год?

Как только мы пересекли верхний уровень моста, взору открылся закат между пляжем Стэйтен-Айленда и побережьем Джерси.

— Марк, — обратился ко мне Чаудри, — ты никогда не рассказывал мне о твоем общении с прессой в Израиле.

— Салман, да кого это волнует? Что было, то пропито. Слишком больно вспоминать об этом, а кроме того, он никогда меня не поймет.

Главная трудность заключается не в том, чтобы остановить плохих докторов от нанесения вреда или даже убийства пациентов, а в том, чтобы воспрепятствовать хорошим докторам делать это.

(Атул Гаванде)

Вторник, 9 ноября 1999 года

М&М конференция в это утро запомнилась, наверное» всем. Рассматривался типичный случай Манцура. К нему, поступила пациентка восьмидесяти шести лет с ощутимым пульсом на бедренных артериях с обеих сторон и с ишемической язвой на голени. Никакой дооперационной ангиографии не было сделано. Позже при вскрытии/ стало ясно, что она не нуждалась в шунтировании крови из аорты в бедренные артерии. Однако Манцур создал аортобифеморальный шунт, ввел урокиназу и в конце-концов позволил больной тихо умереть.

Все сегодня было иначе. Шикающее и подавленное настроение присутствующих, когда многие боялись выступать против «крестного отца», сменилось на противоположное. Обвинения в медицинской неграмотности сыпались на Манцура одно за другим. Против него выступили Глэтман и другие частные сосудистые хирурги. Сердитый, потный и покрасневший Манцур оправдывался как только мог.

— Теперь я вижу необходимость ампутации, но семья больной в тот момент отказалась от нее.

Он отрицал факт назначения урокиназы, хотя это было зарегистрировано в карте наблюдений.

Только протеже Манцура Илкади пробовал его поддержать:

— Больная не нуждалась в дооперационной ангиографии с дуплексным сканированием для доказательства закупорки подвздошных артерий.

После конференции Манцур подошел к Глэтману и зашипел на него:

— Вы сегодня зашли слишком далеко.

Мне показалось, что прогресс начался — «зеленая стена» рушилась.

Вайнстоун не пришел на конференцию, я встретил его в хирургическом отделении. Он не хотел присутствовать на обсуждении Манцура.

— Доброе утро, доктор Вайнстоун, — весело поздоровался я.

Он не ответил на мою улыбку, оставаясь мрачным и подавленным.

— Вы пропустили превосходную конференцию, на ней был представлен случай Манцура, — сообщил я ему, делая вид, будто не понимаю, что это для него уже не новость.

Лицо Вайнстоуна стало еще мрачнее.

— Он явился с большой помпой и как всегда искал оправдания собственной глупости, слушать его было стыдно.

Вайнстоун заговорил, не обращая внимания на мои слова:

— Плохо дело, если так будет и дальше, он присоединится к лагерю Сорки. Надо дать ему передохнуть.

— Они уже давно заодно с Сорки.

— Я думаю, это не так. Понимаешь, он был у меня на днях в гостях и выразил готовность поддержать нас, а мы, в свою очередь, должны помочь ему.

— Теперь ему поможет только Бог.

Я не шутил, как только ОНПМД закончит разбирательство, он навсегда расстанется с практической медициной.

Конечно, для него это смерть, однако пускай он вспомнит о печальной участи многих своих пациентов.

— Не будь так уверен, в понедельник я встретился с Диком Келли, он собирается спасать Манцура.

Дик Келли возглавлял университетский медицинский центр Манхэттена, считался видной фигурой во влиятельных медицинских кругах.

— Вы думаете, он может спасти его? — поинтересовался я. — Против Манцура выдвинуты слишком тяжелые обвинения.

— Келли сумел помочь Дональду Муру, — напомнил мне Вайнстоун недавний случай из новостей.

Доктор Мур, председатель общества хирургов Манхэттена, не так давно допустил трагическую ошибку, оставив резидентов одних на операции закрывать живот пациенту. Семью он заверил, что операция прошла успешно, сам же поехал в аэропорт и улетел. Когда он вернулся, пациента уже не было в живых.

— Разразился ужасный скандал, — сказал Вайнстоун, — но Дик Келли спас его.

— Еще бы, — заметил я, качая головой, — это был единичный эпизод. Мур большой хирург и прекрасный педагог, с ним просто произошел несчастный случай. Не надо сравнивать его с Манцуром. Если Дик Келли помогает Манцуру, то есть еще сенаторы, пресса. Все в мире относительно.

— Ты готовишь собственное самоубийство? — Вайнстоун закашлялся и решил загладить резкую фразу. — Марк, ты знаешь, как я к тебе отношусь, я уважаю твои моральные принципы. Но прошу тебя помириться с Манцуром. На следующей неделе он приглашает нас с тобой на обед в персидский ресторан.

— Позвольте мне подумать.

Мы разошлись, а я вспомнил, как год назад Вайнстоун говорил мне: «Марк, когда ты делаешь выговор кому-то или говоришь неприятные вещи, для начала скажи несколько добрых слов. Поверь, это помогает!»

У него это хорошо получается, по крайней мере со мной.

У меня была назначена встреча со специальным агентом из Департамента здоровья и гуманитарных нужд США, мы разговаривали в аудиовизуальной комнате библиотеки. На вид ему было лет тридцать, личность довольно угрюмая и неприветливая. Он показал мне свой золотой значок и медленно начал делать заметки в электронной записной книжке. Его интересовали, главным образом, методы Манцура, используемые для выдаивания средств из медицинской страховой компании «Медикэр». Он объяснил мне причину интереса к Манцуру, вспомнив про информацию Глэтмана. Так-то они сохраняют конфиденциальность!

Я рассказал ему, как Манцур использует синтетические протезы для шунтирования закупоренных, а бывает, и здоровых артерий бедра, счет же выставляет за более сложные и дорогие аутовенозные шунты. Это мошенничество можно было легко доказать. Не остался без моего внимания и Сорки, требующий оплаты наличными в несколько тысяч долларов за гастропластику от пациентов, имеющих медицинскую страховку с низкими тарифами.

— Это ли не противозаконно? — спросил я у специального агента.

Ему удалось заполнить почти целую страницу электронной записной книжки, большое достижение при его интеллектуальных способностях и скорости восприятия. Однако я не питал больших надежд на быстрое решение проблем.

Вернувшись в отделение, я застал Анн плачущей за своим столом.

— Что с вами? — поинтересовался я.

Она ничего не ответила, только продолжала плакать.

Администратор Джулия с готовностью приступила к объяснениям.

— Доктор Зохар, позвольте мне все вам рассказать.

Мы прошли в кабинет, где Джулия показала мне несколько бланков.

— Это почтовые заказы, мы нашли их в столе у Анн. Она заказывала товары из каталогов для персонала людям, уже давно у нас не работающим, забирала почту и передавала ее другим.

— Да, это серьезное обвинение, если оно соответствует действительности. И что вы собираетесь с ней делать? Почему она плачет?

— Ее уволили с выплатой трехмесячной зарплаты, это уже решено отделом кадров, она должна освободить свое место немедленно.

— Постойте, разве можно избавиться от человека, не доказав его вину? Она работает у меня, и мои больные любят ее.

— Ничем не могу вам помочь, поговорите с Фарбштейном или отделом кадров.

Вайнстоун был моей первой инстанцией.

— Забудь о ней, — посоветовал он после моих объяснений (ему уже все было известно раньше меня). — Я предупреждал тебя, что борьба будет жестокой и полной неожиданностей. Им известно, как она тебе помогает, радуйся, что уволили ее, а не тебя. Не суетись по этому поводу.

Анн ждала меня в кабинете.

— Доктор Зохар, это Джулия подсунула квитанции ко мне в стол. Клянусь, я ничего не знаю о порядке почтовых заказов. Она делает мне гадости с тех пор, как я застала ее с этим жутким охранником. Помните, я рассказывала вам об этом? Она ненавидит меня.

— Успокойтесь, Анн. Попробую посоветоваться с профсоюзом, а потом мы пойдем в отдел кадров.

— Как вы определяете, что операция не нужна? — спросил меня мистер Веллс, молодой адвокат, занимающийся медицинскими вопросами. Его клиенту повредили желчный проток во время удаления желчного пузыря, и согласился стать экспертом ответчика. Веллс не был значком с тяжбами, связанными с хирургией.

— Легче дать определение необходимой операции, — ответил я. — Это операции, для которых есть существенные медицинские показания, доказывающие, что пациентам они крайне нужны. Например, удаление разорвавшегося аппендикса, устранение ущемленной и болезненной грыжи.

Операции бывают разные, пациенту с закупоркой артерии, вызвавшей гангрену, артериальный шунт не нужен, необходима ампутация. В вашем случае у пациента были бессимптомные желчные камни, можно было обойтись и без холецистэктомии.

— Существует ли определение «ненужной» операции в противовес «необходимой»? — спросил Веллс.

— Если бы это было настолько просто, — засмеялся я, — вы бы не нуждались в экспертах и не платили бы мне четыреста долларов в час. Определение «ненужной операции» используется Американской коллегией хирургов с 1950 года и звучит как «операция, которая не поддерживается клиническими причинами и здравой логикой». Для такой операции невозможно найти экспертов-хирургов, которые смогли бы доказать ее пользу. Но всегда найдутся эксперты, подтверждающие ее огромный риск и вред для больного. Мы подошли с вами к понятиям «польза» и «риск». Они являются ключевыми!

— Выходит, что большинства операций можно избежать? Почему же квалифицированные, хорошо обученные, имеющие лицензию хирурги берутся за ненужные операции? Разве наша система здравоохранения не считается лучшей в мире?

— Давайте взглянем на некоторые цифры, — предложил я, открыв медицинский справочник. — В 1976 году в среднем девять тысяч операций приходилось на каждые сто тысяч американцев. Тогда же в Англии на сто тысяч человек сделано только четыреста операций, в Канаде — шесть тысяч двести. Американцы живут дольше, чем англичане или канадцы? Они отличаются лучшим здоровьем или качеством жизни? Согласно статистике, нет. Дополнительные операции, сделанные американцам, можно назвать ненужными.

— Существует ли точная статистика так называемых ненужных операций? — спросил Веллс.

— Статистика ведется по географическим областями различным типам операций. По самым скромным подсчетам, от пятнадцати до двадцати пяти процентов выполненных операций были не нужны. В США ежегодно выполняются примерно двадцать пять миллионов операций, вот и представьте, сколько миллионов из них были ненужными.

Мне понравилось читать адвокату эту лекцию, хотя я не вполне был уверен в ответном интересе. Я подозревал, что его больше волнуют четыреста долларов в час.

— «Подумаешь, статистика!» — скажете вы. Все дело в том, что порой после ненужных операций умирают люди. В 1976 году врачи в Лос-Анджелесе организовали забастовку, они требовали снижения темпов работы, были прекращены все плановые вмешательства. Количество смертельных исходов уменьшилось во время забастовки и увеличилось, как только открылись операционные. В 1973 году врачи в Израиле провели длительную всеобщую забастовку, оказывая только скорую помощь. Показатель смертности по всей стране снизился наполовину. За пятьдесят два дня забастовки врачей в Бразилии смертность снизилась на тридцать пять процентов.

— Насколько опасны ненужные операции? Вы можете оценить такой риск?

— Степень риска различна, она зависит от типа операций. Риск незначителен на варикозных венах, при удалении желчного пузыря, холецистэктомии он достигает половины процента и увеличивается до пяти процентов при больших операциях, вроде вмешательств на магистральных брюшных артериях. Предположим, что средний риск смерти после операции один процент. Это значит, что ежегодно в нашей стране после ненужных операций свыше шестидесяти двух тысяч человек могут умереть. Для сравнения: официальные американские потери во вьетнамской войне были чуть больше пятидесяти восьми тысяч человек. Вот и думайте о затратах! В среднем страховые компании оплачивают пять тысяч долларов за операцию. Прикиньте, вот что обходятся американцам сделанные ненужные операции! Про боль, страдания и личные трагедии я умолчу.

Веллс посмотрел на часы, видимо, засомневался, где он находится, на встрече с экспертом или на лекции по медицине. Это меня нисколько не смутило, и я продолжил:

— Хирурги ненавидят выражение «ненужная операция». Вы никогда не услышите от них таких слов, по крайней мере публично. Попробуйте встать во время М&М-конференции и сказать: «Доктор, операция, которую вы выполнили, была не нужна больному». Вы вызовете только гнев. Об этом много пишут, но среди авторов вы не найдете хирургов. Естественно, генералу не понравится, когда ему скажут, что его война была не нужна. Как могут найти общий язык мясники и вегетарианцы?

Проблема состоит в культуре, хирургической культуре. В хирургическом мозгу сидит понятие, что нож всегда исцеляет. Если он иногда убивает, бремя вины должно лежать на ком угодно, но не на хирурге. Любой квалифицированный хирург способен придумать какую-то новую операцию, доказывая ее пользу. Вам она покажется опасной. Попробуйте это доказать! Многочисленные примеры таких споров существуют во всех областях хирургии и появляются еженедельно.

— А как вы относитесь к определениям «несоответствующая», «неподходящая» или «неуместная операция»? Это то же самое, что и «ненужная»?

— Нет, термин «несоответствующая» меньше раздражает хирургов, чем «ненужная». Соответствие операции определенному заболеванию хирург доказывает, установив предполагаемую пользу, которая намного превысит отрицательные последствия. Большинство выполняемых операций являются соответствующими, некоторое количество — нет, и совсем немногие операции принадлежат к плохо определяемой серой зоне, где показания к ним и их необходимость спорны.

— Что же, интересные наблюдения, — сказал адвокат. — Последний вопрос. Почему же хирурги сознательно идут на риск и выполняют ненужные или несоответствующие операции?

— Я вижу три главные причины: жадность, невежество и отклонения в личности хирурга. Чаще всего встречается комбинация двух или трех причин, однако жадность находится на первом месте. Есть такая пословица: «Когда деньги говорят, истина молчит». Еще в 1732 году Бенджамин Франклин написал: «Бог исцеляет, а доктор берет плату». Конечно, хирург имеет право на оплату своей работы, другое дело, когда вознаграждение становится поводом для планируемой операции. Подобные финансовые стимулы превратились у нас в порочную практику.

Когда-то Бернард Шоу осуждал систему оплаты за обслуживание: «Причина не в ошибках наших докторов, плата за обслуживание затрудняет решение вопроса. Чем больше врач делает, тем больше получает». Как просто! Различные федеральные программы медицинского страхования со скромной, но гарантированной оплатой медицинских услуг почти не изменили этой фундаментальной зависимости. «Медикэр» платит хирургу намного меньше, чем любая частная страховая компания. Но лучше меньше, чем ничего. Оперировать хирургу, естественно, выгоднее, нежели лечить больного консервативно. Могу рассказать подробнее.

— О'кей.

— Стоимость посещения больным моего офиса в течение сорока пяти минут консультации составит двести пятьдесят долларов. Его страховая компания может заплатить мне только сто десять долларов. За те же сорок пять минут мне выгоднее прооперировать его по поводу несуществующей грыжи и запросить две тысячи долларов и получить семьсот пятьдесят. Какой мне сделать выбор? Доллар здесь плохой помощник. Система наказывает хирурга, который справедливо отказывается от операции и награждает «агрессора» солидной суммой денег. Всегда найдутся серьезные оправдания — оплата профессионального страхования, офиса, лицензий и прочее.

— Что вы скажете о невежестве?

— Казалось бы, разве могут хирурги быть невежественными? Четыре года обучения в колледже, четыре года в медицинской школе, пять лет хирургической подготовки в резидентуре, многочисленные аккредитации и экзамены. Как может врач остаться невежественным после тринадцати лет практической и теоретической подготовки? Невежественность — это слишком сильно сказано. Будем называть этих людей недостаточно информированными или докторами с устаревшими знаниями. Попробуйте угнаться за прогрессивными теориями и методами, если нужно зарабатывать триста тысяч долларов в год, мотаясь день и ночь между клиниками и госпиталями. Средний хирург получает по программе обучения необходимые знания. Чтобы быть в курсе современных достижений науки, он должен постоянно работать над собой, используя все способы непрерывного медицинского, образования. Тех, кто стоит на месте в надежде продержаться на старых знаниях, ждет крушение. Я могу привести вам много примеров, но давайте двигаться дальше.

— Патология личности, специфические поведенческие отклонения?

— Да. Откройте книгу «Медицина под судом». В ней есть глава под названием «Отрежь и беги».

Я зачитал ему отрывок из текста: «…слишком большое эго хирурга, мечтающего выдвинуться, может привести к ненужным операциям».

— Книгу писали не хирурги, только один из авторов врач. Но они попали в яблочко. Больше всего хирурги любят оперировать. Профессиональным военным нужны войны, а хирургам—операции. Для нас операция—это реализация возможностей и профессиональное удовлетворение. Чем сложнее операция, тем сильнее доволен собой хирург.

Вам знакомо ощущение гордости, которое испытывает альпинист после покорения снежной вершины, или огромное облегчение спортсмена после марафона? Это сладкое чувство истощения, переходящее в триумф? Именно так чувствуют себя хирурги после успешного завершения сложнейшей семичасовой операции, например удаления поджелудочной железы. Такое специфическое поведенческое отклонение может привести нарушениям профессиональной этики.

— Это очень интересно. Вот что значит теоретическое обоснование.

— А теперь посмотрим на вашу операцию на желчном пузыре. У больной не было никаких признаков воспаления желчного пузыря, удаление его оказалось ненужной и несоответствующей диагнозу операцией, теперь она почти калека с поврежденным желчным протоком.

Одной фразой я сделал заключение и ответил на все его вопросы.

Примечания:

5

Пюре из турецкого гороха.

6

Капише, caplsce — понимаешь (итал.).

7

ПДКВ — положительное давление конца выдоха.

8

СОДН — синдром острой дыхательной недостаточности.