— Кто меня, деву, любил, Кто из груди моей кровь пил? [...] «Ох, те...

— Кто меня, деву, любил,

Кто из груди моей кровь пил? [...]

«Ох, тебе хвала, хвала!

Ты Христа нам зачала!»

...Чую, режет меня вострый нож.

...Мой сыночек на тебя будет похож...

...Где правда7 Где ложь?

Ответить на последний вопрос она не может; но он не кажется ей ключевым. Ее стихи внеисторичны. Она не опирает свои стилизации на узнаваемые сюжеты сектантской истории; отсутствует в них и идея преемственности между сектантством и революцией. В ностальгических стихах Черемшановой живет чувство противоположного характера: ощущение невосстановимое™ традиции, необратимости ее разрушения и забывания.

Стала, зоркая сердцем, совсем слепа — В пустырь упирается богородицына тропа.

РАДЛОВА

Утонченный поэт, Радлова пришла к своему особенному пониманию русской реальности после революции 1917 года. В двух ее первых поэтических сборниках хлыстовская тема менее заметна; она, однако, ясно сЛышна в сборнике 1922 года Крылатый гость1.

БЕЛЫЙ ГОЛУБЬ, ВОСКРЕСНИ

«Жаркая вьюга, круженье, пенье, радельный вечер» — такова атмосфера, в которой к поэтессе является ее «Ангел песнопенья». Герой этих стихов — херувим, голубь, ангел: животворящее начало, которого призывает, без страха ждет и в лучшие свои моменты получает героиня. Само название Крылатый гость с его пушкинской подкладкой спорит с мужским миром греха и возмездия. Легкий символ благой вести, непорочного зачатия, экстатического радения, Крылатый гость противопоставлен Каменному гостю, тяжелому носителю смерти, вечному страху грешного мужчины.

Слияние женщины-поэта с ангелом-демоном несвободно от истории. Жертвенный экстаз Радловой воплощает а себе особенно переживаемую современность.

Была ты как все страны страной

С фабриками, трамваями и калеками (...)

И были еще просторные поля, буйный ветер и раскольничьи песни —

Сударь мой, белый голубь, воскресни [...]

Плоть твою голубь расклевал и развеял по полю ветер,

Снится в горький вечер пустому миру —

Ни трамваи, ни фабрики, ни Шаляпин, а песня —

Сударь мой, белый голубь, воскресни.

1 А. Радлова Крылатый гость. Петроград Петрополис, 1922.

Именно раскольничьи песни отличают Россию от других банальных стран; без них Россия стала бы «как все», именно в них ее тайна, мечта и обаяние. Строка о сударе-белом голубе, цитата из подлинных распевцев, отсылает, к Белым голубям Мельникова-Печерского. Бе-!1ый голубь, знак скопчества, приобретает черты национального символа. Русская трагедия вся связана с этим голубем; он расклевал плоть России, но он же спасет ее душу. Только он и снится пустому миру в его горький вечер. Стихотворение подписано январем 1921 и, таким образом, совпадает по времени с Богородицыным кораблем1.

Сюжет этой трагедии в стихах на тему русского скопчества Радлова гоже взяла у Мельникова. В его версии легенда рассказана так. Императрица Елизавета Петровна царствовала только два года. Отдав правление любимой фрейлине, похожей на нее лицом, она отложила царские одежды, надела нищенское платье и ушла. В Орловской губернии она познала истинную веру людей божьих и осталась жить с ними под именем Акулины Ивановны. Сын ее, Петр Федорович, был оскоплен во время его учебы в Голштинии. Возвратясь в Петербург и сделавшись наследником престола, он женился; супруга возненавидела его за то, что он был оскоплен, свергла с престола и задумала убить. Но он, переменившись платьем с караульным солдатом, тоже скопцом, бежал из Ропши, назвал себя Кондратием Селивановым и присоединился к своей матери Акулине Ивановне. Так Петр Федорович стал отцом-основателем русского скопчества2.

Радлова в своей драме излагает эту канву событий довольно близко к легенде. Ее Елисавета бежит от престола, не взойдя на него; царить остается ее служанка, воплощение земной пошлости. Елисаветой движет «шестикрылый Серафим» и отвращение к «господствию и власти». Серафим — реминисценция из пушкинского Пророка; и действительно, перед нами очередная версия религиозного обращения пуританского типа. Принятие новой веры совпадает с уходом из культуры, растворением в природе-народе и отказом от сексуальности. Метаморфоза Елизаветы Петровны в Акулину Ивановну, с использованием подставного лица в качестве прикрытия, развивает декадентский мотив двойничества, совмещая его с более основательной идеей религиозного перерождения. Центральный персонаж, конечно, — авторский образ и идеал; действительно, в апокалиптических стихах 1922 года находим точное соответствие видениям Елисаветы:

Как оперенные стрелы — глаза его, он — шестикрылый. [...]

Гость крылатый, ты ли, ты ли?

Ведь сказано — любовь изгоняет страх1. /'