ревернуть строй нашей жизни на иных, теургических основаниях»1. Критическ...

ревернуть строй нашей жизни на иных, теургических основаниях»1.

Критически переоценивая Достоевского, утопизм которого казался

недостаточным, Белый писал в 1905 году в Весах.

Не было у него телесных знаков своего духовного видения. Слишком отвлеченно принимал Достоевский свои прозрения, и потому телесная действительность не была приведена в соприкосновение у него с духом. Отсюда неоткуда было ждать его героям телесного преображения2.

Отныне пророческие видения должны воплощаться в собственной жизни тела, а не в одних лищь «корчах и судорогах душевных болезней», как у Достоевского. Это важная новация; в творчестве Белого она воплощается столь же радикально, как у Блока и Клюева, но более осознанно.

Обозначился путь человечества, но не там, где ожидали его. Оказалось — этот путь ведет прямо в небо [...] Это - путь внутреннего изменения человека — духовного, психического, физиологического, физического. [...] Человечество обречено или на физическое вырождение, или новые органы должны формироваться, чтобы вынести нервную утонченность лучших из нас [...] Выродиться из наших условий жизни, переродиться должен тот, кто воплотит в себе всю силу теургических чаяний3.

Подчиняясь естественной логике, фантазия Белого обращается к детям: «О, если бы мы были, как дети, чтобы и нам приблизиться к Царствию Небесному». Дети невинны, как ангелы; теургия нужна для того, чтобы взрослого человека уподобить ребенку — и Христу. «Минуты вечной гармонии предполагаются знакомыми, давно узнанными, когда начинаешь испытывать это несравненное чувство... Бо-госыновства», — писал Белый. «И уже стоишь на пороге. И восторг не душащий, а глубокий, мягкий, белый, длительный. Это как бы второе небо». Белый чувствует вслед за Достоевским и его Идиотом: «это состояние связано с эпилепсией». Но неожиданно использованная им техническая метафора больше похожа на параноид:

Это наступление необычайного могущества. [...] Отсюда, с этих величайших высот духа все возможно. И уже стихии как бы являются подчиненными. Как будто находишься в тайной комнате со всевозможными рычагами и винтами, только не знаешь, поворот какого рычага влечет за собой желаемое, стихийное изменение4.

В философском романе, телесные последствия наступают по мере того, как герой осуществляет свою философскую идею. Страдания его измененного тела — специально подходящая к случаю форма искупления его идеологического греха. Критикуя Достоевского за отсутствие «телесных знаков своего духовного видения», Белый допол

няет его образы своей телесной фантазией, собственными ощущениями близкой возможности или даже реальности телесного преображения, преображенного тела.

Такое понимание СГ в целом и Дарьяльского в частности соответствует некоторым толкованиям этого текста современниками. Тендерные формулировки организовали всю рецензию Бердяева. Хлыстовская стихия женственна; герою Белого в столкновении с ней не хватило мужества. «Гибель Дарьяльского глубоко символична. [...] Гибнет наше культурное интеллигентное общество от расслабленности, от отсутствия мужественности», — писал Бердяев1. Роман Гуль считал «бесполость» Белого главной особенностью его творчества. «В творчестве Белого нет опоры, нет главного, что бы скрепило его — нет пола», — писал критик2. По его мнению, и Дарьяльский, и Катя с Матреной, и все без исключения персонажи Петербурга — бесполы; только Кудеяров, которого Белый, по мнению Гуля, изобразил «с изуродованным полом», — один Кудеяров вышел плотским3. О преобладании женского начала в хлыстовстве рассуждал в связи с СГи Бахтин4.

В подлинно ритуальном акте жертва должна сотрудничать с палачом (или, в случае кастрации, с оператором); а Дарьяльский сотрудничать отказывается. Эта ситуация хорошо известна русской литературе: убийцы готовят ритуал, рассчитывая на сотрудничество жертвы,— но та своим отказом нарушает совершенство финальной сцены, В этой возможности разрушить зловещую теодицею публичного насилия — последнее убежище человека и минимальная гарантия его свободы. Личность бессильна перед физической реальностью насилия, но обладает властью над его мистикой и эстетикой, которые зависят от добровольного содействия жертвы. Таков смысл Приглашения на казнь Набокова, и драматические Сцены отказа от сотрудничества с палачом происходили на Московских процессах. Сходная идея питала воображение Белого в сценах пытки героя в романе Москва. В последний момент и герой СГ отказывается сотрудничать со своими мучителями. Возможно, поэтому его убивают и прячут, а не кастрируют и прославляют в качестве нового скопческого Христа.

ЭЛЛИС

Классическая проблематика теодицеи имела личное значение в связи с тем, что отец Белого был убежденным последователем Лейбница. Из воспоминаний мы знаем выразительную полемику между Бугаевым-старшим и Львом Кобылинским-Эллисом5, которые занимали