гибы к зеленому, компромиссы, оргиастические выходки», — писал Метнер1. Позднее...

гибы к зеленому, компромиссы, оргиастические выходки», — писал Метнер1. Позднее он объяснял Белому, что «некоторые стихотворе- j ния эпохи Прекрасной Дамы носят в себе стихию хлыстовства»2.

Проходя пунктиром через поэзию Блока, в явном виде хлыстовские аллюзии присутствуют более всего в первых Стихах о Прекрасной Даме. Стихотворение «Я смотрел на слепое людское строение» выражает веру авторского я в то, что Конец Света уже наступил, время остановилось, но никто не замечает этого. Следующее в цикле стихотворение «Царица смотрела заставки»3 уточняет культурный подтекст. От общехристианского апокалиптизма Блок переходит к хлыстовству, на которое указывает здесь с достаточной определенностью. Поэт противопоставляет двух женщин, одна из которых — Царица — руководствуется книжным знанием, а другая — Царевна — ничего не читает, но сама является Богородицей. Пророчество нового пришествия уступает место самому Пришествию; мистическое Слово (Царица читает легендарную Голубиную книгу) энергично предпочитается мистическому Делу, кормлению голубей (голубями звали себя хлыс- ' ты). Победа, естественно, за Царевной. В первом варианте были такие строки:

Помолись царица Царевне Богородице с золотыми косами, От твоей глубинности древней — Голубиной Кротости мудрой*.

При публикации этого стихотворения очевидно хлыстовские его мотивы пришлось смягчить. Вместо «Богородице» стало: «Царевне»; вместо «Помолись» стало «Поклонись». В одном из самых религиозных стихотворений второго тома, «Я живу в отдаленном скиту», ереси не усмотрел бы, кажется, даже пристальный взгляд миссионера-сек-товеда. Разве что строки:

Безначально свободная ширь Слишком радостной вестью дыша, Подошла — и покрыла Псалтирь, И в страницах осталась душа, —

намекают на хлыстовскую идею человека как Живой Книги, непосредственно воплощающей единство Бога и природы. Последняя строфа такова:

Но живу я в далеком скиту И не знаю для счастья границ. Тишиной провожаю мечту. И мечта воздвигает Царицу.

Эта Царица, перекликаясь с героиней стихотворения «Царица смотрела заставки», здесь имеет новый и интересный аспект: она разрушает рифму, что совсем нехарактерно для раннего Блока. Лотман и Минц отмечали «ггрозаизацию» блоковского стиха от первого тома к третьему, объясняя это соприкосновением с «цыганской и русской народной песней»1. Комментируя подобный феномен в данном стихотворении, Мережковский усматривал в нем более конкретную причину:

— Видите, видите, я говорил: посмотрите «границ» и потом «цариц-» — Д. С. сделал огромную паузу [...] у рифмы есть хвостик [...] в этом «ууу» ведь все дело; «ууу» — блоковский хаос, радение, отвратительное хлыстовство2.

Мережковский, по-видимому, имел в виду не просто хаос как разрушение формы, но и более конкретный феномен: хлыстовские распев-цы не имели рифмы. В этой ситуации есть еще интертекстуальный аспект, не отмеченный ни Мережковским, ни Белым: рифма царица — девица — граница организует пушкинскую Скажу о золотом петушке.

КАНТ

Согласно воспоминаниям Л. Д. Блок, брак, заключенный в августе 1903 года, не был реализован вплоть до осени 1904.

Конечно не муж и жена! О, Господи! Какой он был муж и какая это была жена! [...] Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это «астартизм», «темное» и Бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еше неведомый мне мир, что я хочу его — опять теории3.

В 1903 году было написано стихотворение, которое своим содержанием и названием вызывало немало дискуссий. Написанное от первого лица, оно показывают фигуру старого мальчика — инфантильного, самовлюбленного, бесполого. Начиная с первого издания этого стихотворения в 1909 году, оно носит название Испуганный и подзаголовок: Иммануил Кант.

Сижу за ширмой. У меня Такие крохотные ножки... Такие ручки у меня, Такое темное окошко (...) Меня давно развлечься просят, Но эти ручки... Я влюблен В мою морщинистую кожу [...]

Считается, что ключевой фигурой в восприятии Канта как «испуганного» был герой