с верными день и ночь молиться, всегда с Богом веселиться... Из «распевца» людей ...

с верными день и ночь молиться, всегда с Богом веселиться...

Из «распевца» людей божиих («хлыстов»): Бог помощь, мои сестрицы, С верными день и ночь молиться, в неназначенные сроки, в невидимые субботы. Так начертано в писаньи, В книгах вечных невидимых: руки друг-другу давайте и друг-друга не ужасайте. Вы друг-друга не ужасайте, вечным браком сочетайтесь, только плоти не желайте, только новых тел не стройте, новых тел и тюрьм не стройте и друг-друга не распинайте, лучше вместе воскресайте. Так начертано в писаньи, в книгах вечных невидимых: кто с кем плотью сочетался, тот того и распинал; даже в мыслях прилеплялся, тот того и осквернял, тот того и затруднял.

Бог помощь, мои сестрицы, с верными день и ночь молиться, в неназначенные сроки, в невидимые субботы. Сестры по ночам вставали, свечи ярко зажигали, моих братцев пробуждали: — Милы братцы, пробудитесь, Творца в небе благ'дарите1.

Возможно, эпиграф к этому стиху приписал сам Ярков, чтобы подчеркнуть хлыстовский его прототип. И действительно, по форме своей и по духу эта песня — совсем хлыстовско-скопческая. Тело уподобляется тюрьме, связь тел — распинанию на кресте, и верных призывают радоваться жизни, подавляя плоть.

ДОБРОЛЮБОВЦЫ

Если славу толстовцам делал Толстой, то в отношении Добролюбова все было наоборот, его славу делали добролюбовцы. Рецензент Вопросов жизни характеризовал Добролюбова как «юродивого поэта», а его стихи Из книги невидимой - как «темное тление» и «священный кошмар»2. Гиппиус писала в 1900 о Добролюбове как «самом непри

ятном, досадном, комичном стихотворце последнего десятилетия»1. Популярность его среди народа, однако, резко изменила оценки. В программной статье Мережковского Революция и религия Добролюбов — едва ли не единственный, после Чаадаева, позитивный пример революционно-религиозного синтеза. Мережковский пересказывал житие своего героя в терминах чудесного преображения, на манер святого Августина: сначала Добролюбов проповедовал сатанизм и даже соблазнял девушек к самоубийству («пусть это — легенда, любопытно и то, что она могла сложиться», — верно замечал Мережковский), но потом «исполнил завет евангельский». Интересно еще, что Мережковский уподобляет хождение Добролюбова в народ с путешествиями в Америку людей прежнего поколения: «бросил все и бежал в народ, немножко вроде того, как русские мальчики, начитавшись Майн-Рида и Купера, бегали в Америку. Но те возвращались, а он пропал бесследно»2. На следующей странице и, вероятно, в более патетическом настроении, Мережковский сравнивает Добролюбова с Франциском Ассизским.

Менял оценки и Блок: «кажется, я начну теперь понимать в этом (добролюбовском) направлении все больше», — писал Блок в 1906 году3. Если раньше в стихах Блока звучало осуждение того, кто начал апокалиптическое служение слишком рано: «холодно, странно и рано Вышло больное дитя», то теперь он писал иначе: «Теперь твой час настал. Молись!» Принимая Клюева в 1911, Брюсов говорил с ним о добралюбовцах*. Для Андрея Белого Добролюбов продолжал оставаться одним из великих современников, в одном ряду с Блоком, Брюсо-вым и Сологубом; в 1928 Белый все еще характеризовал жизнь Добролюбова как «подвиг»5. С восторгом писал о Добролюбове Бердяев. «Можно усомниться в том, стал ли сам Добролюбов писанием и бытием [...] Но огромного значения его жизни отрицать невозможно»6, — писал философ, знавший добролюбовцев в 1910-х годах. Бердяев находил у Добролюбова «религиозное народничество, всегда связанное с религиозным натурализмом», и еще «монофизитский уклон»: отрицание человеческой природы Христа, растворение человека в Боге.

Мир Добролюбова статичен; всякое движение в нем подчиняется закону вечного возвращения. Фразеология Ницше накладывается здесь на иные основания, напоминающие о хлыстовском кружении: «Пою царство неизменное неколебимое [...] Нам указаны звездные пути неизменные среди звезд и цветов. Вращаемся по вечным кругам