Ни одного зарубежного поэта не переводили в России столько, сколько Мицкевича. Порой он превращался в объект настоящего культа — например, для его переводчика Николая Семенова (1823–1904). И ни один русский поэт не может похвастаться такой тесной связью с великим польским поэтом, как Владислав Ходасевич. Множество нитей соединяют их — внешние житейские обстоятельства и внутренние переживания, странствия души и скитания тела.

У обоих отец был поляк, а мать еврейка, оба страстно увлекались литературой и учились на филологическом факультете (один в Вильне, другой — в Москве), оба скончались в эмиграции, не предугадав поначалу бесповоротности своего изгнанничества. В эмиграции оба постепенно перешли от поэзии к прозе: литературной критике, эссеистике и журналистике. В довершение всего они приходились друг другу дальними родственниками по боковой линии. К этим внешним обстоятельствам добавим, что Ходасевич много переводил Мицкевича, составил антологию его поэзии и написал о нем целый ряд работ. К сожалению, настоящее исследование обречено остаться неполным: свыше трехсот литературоведческих статей русского писателя до сих пор не собраны, некоторые из них нам просто неизвестны.

Владислав Фелицианович Ходасевич был поэтом, литературоведом, критиком, мемуаристом, переводчиком. Родился он в Москве 16 (28) мая 1886 г. последним из шести детей. Его отец Фелициан Иванович (1835–1911), которому в то время уже исполнилось пятьдесят два, был сыном польского дворянина (литовского происхождения), участвовавшего в восстании 1830–1831 гг. и заплатившего за революционные увлечения бегством (1833), потерей земель и имущества (БП. С. 6). После изучения живописи в петербургской Академии Художеств Фелициану Ивановичу пришлось отказаться от карьеры художника и посвятить себя искусству фотографии. Сперва он работал в Туле, где сделал несколько фотопортретов семьи Толстого, а потом открыл первый в Москве магазин фотопринадлежностей (именно он начал распространять в России продукцию фирмы «Кодак»). Сын с нежностью вспоминал отца в лирическом стихотворении «Дактили» (1927–1928).

Мать поэта Софья Яковлевна (1844–1911) была дочерью русского еврея-выкреста, Якова Александровича Брафмана (1824–1879), известного публициста, принявшего православие, автора антисемитских произведений, среди которых «Книга Кагала» (Вильно, 1869) и «Еврейские братства» (1888). Он состоял в Императорском географическом обществе, а Александр II пожаловал ему дворянство. Софья Яковлевна выросла вне стен отцовского дома, детство и юность она провела в Литве, в семье князей Раздвиллов, которые окрестили ее по католическому обряду и воспитали в католической вере. Была она ревностной и страстной католичкой, нежной и любящей матерью, постоянно дрожавшей за слабое здоровье Владислава, которого родила в сорок два года. В семье она была хранительницей польских и католических обычаев («Мама! Молитва, любовь, верность и смерть — это ты!» — «Дактили»). Некоторые российские исследователи незаслуженно умаляют значение материнского влияния на поэта — в том, что касается его отношения к Польше и католичеству. Между тем о влиянии Польши говорят и поэтические произведения, и эссеистика Ходасевича, а воспоминания близких поэта — таких, как Н. Берберова и Ю. Терапиано — свидетельствуют о его тесной связи с католичеством.

Впрочем, о своих семейных корнях лучше всего рассказывает он сам в автобиографическом отступлении в одной из статей 1935 г., которое, как ни странно, ни разу не цитировалось в работах о Ходасевиче:

«Мой отец родился ровно сто лет тому назад, в 1835 году, в том самом Новогрудке, который был родиной Мицкевича. По семейному преданию, предки мои были в дальнем родстве с Мицкевичами. В отцовских бумагах я не нашел подтверждения прямому родству, но несомненно, что оба рода принадлежали к одному шляхетскому гнезду и знаменовались общим гербом. Отец мой рано покинул родину, добрался до Петербурга и поступил в Академию Художеств, где был учеником Бруни и товарищем Перова, с которым они вместе и голодали. Окончив Академию, отец поехал в Вильну, но там прожил недолго и, женившись, окончательно перебрался в Россию: сперва в Тулу, где родились все мои братья и сестры, а потом в Москву.

В России мои родители обжились прочно <…> При всем этом оставались они горячими польскими патриотами, знакомство водили по большей части с поляками и весьма огорчались тем, что дети, обрусевшие окончательно, не разделяли их чувств. Все их надежды сосредоточились на мне, как на младшем, из меня мечтали они сделать поляка и отчасти старались меня отделить от других детей, благо был я много моложе. Говорили со мной по-польски, покупали мне польские книжки, по воскресеньям возили в польскую церковь. Однако, имели неосторожность отдать меня в русскую школу, потом в гимназию — и, разумеется, мало помалу мечты их рушились»

((«Друзья-москали». ВЗ. 31.X.1935).)

Любовь Ходасевича к Польше и Мицкевичу навсегда останется связана с образом матери и с первыми детскими воспоминаниями — об о. Овельте, настоятеле польской церкви Св. Петра и Павла в Милютинском переулке в Москве (KT. С. 255-256), и католическом обряде, навсегда запечатлевшемся в памяти Ходасевича (как в памяти другого русского писателя польского происхождения — Юрия Олеши ). В 1911 г. Ходасевич лишился обоих родителей; долгое время поэт не мог писать ни о них, ни о своих детских годах. В автобиографии «О себе» (1922) точкой отсчета, с которой он начинает рассказ о своей жизни, Ходасевич выбрал 1916 г. Лишь с 1927–1928 гг. воспоминания детства начинают проскальзывать в его поэтических произведениях и, все чаще и ярче, в его мемуарах.

Польский был для Ходасевича вторым родным языком; нет ничего удивительного в том, что именно с него он и начал переводить. К сожалению, исчерпывающий свод переводов Ходасевича до сих пор не собран: перечень своих поэтических переложений он стал вести только с 1912 г., а сведения о более ранних, в том числе и прозаических текстах страдают неполнотой. В десятые годы он переводит для серии «Универсальная библиотека» поэзию и прозу с французского, английского, армянского, латышского, финского, еврейского, польского. К работе его подталкивала нужда, и нередко он переводил без особого увлечения (что заметно по тону его писем к Б. А. Садовскому ). В антологии «Мастера художественного перевода» из серии «Библиотека поэта» (1997) Ходасевич представлен двумя переложениями с еврейского. В Израиле эти переводы считаются образцовыми, недавно они были переизданы отдельной книгой.

В 1910 г. он переводит только что вышедший роман «Марина из Грубаго» — первую часть дилогии «Легенда Татр» К. Тетмайера (1865–1940), а в 1912 г. — вторую книгу («Janosik Nedza-Litmanowski»). В списке фигурируют два романа Г. Сенкевича — «Семья Полонецких» (1895) и «Меченосцы» (1900), изданные по-русски в шестнадцатитомном «Собрании сочинений» Сенкевича (1914) (первый роман включен в VIII том, второй — в XII — XIII тома). Помимо этого, Ходасевич переводил на русский прозу («Мефистофель и другие рассказы») К. Макушинского (1884 — 1953). В автобиографической заметке 1920 г. (по сути, представляющей собою просто curriculum vitae) среди прочих публикаций Ходасевич упоминает «около 15 томов переводов (с франц. и польского)». О его поэтических переводах мы знаем больше. Первая работа, опубликованная в 1910 г., — «Иридион» З. Красинского. В конце 1914 — начале 1915 гг. Ходасевич публикует свои переводы трех патриотических стихотворений Э. Слоньского (1872–1926): «Та, что не погибла…» (1914, «Ta, co nie zginela…»), «На пепелищах» (1915, «Na zgliszczach») и «Все шли из туманной дали…» (1915).

15 (28) декабря 1914 г. Ходасевич писал Георгию Чулкову:

«Вы мне советуете переводить польских поэтов? Я уже подумал об этом, но, поразмыслив, понял: 1) поэтов в Польше ровным счетом три: Мицкевич, Красинский, Словацкий. Первый переведен, да и слишком труден для нового перевода, который должен быть лучше старых, — а стихи Словацкого и Красинского определенно плохи. У Словацкого хороши трагедии, да и то не так хороши, как принято говорить; лирика же его скучна, риторична и по-плохому туманна. Стихов Красинского не хвалят даже поляки, а у них все поляки — гении. 2) Ну, хорошо, кое-что найду, переведу. А читать не станет никто. Впрочем — еще пороюсь, подумаю»

((СС. Т. IV. С. 392).)

Поражает нелицеприятное суждение о поэзии Красинского и Словацкого, судя по всему, продиктованное юношеским позывом к развенчанию кумиров, который со временем обратится в свою противоположность. Столь же удивительно (учитывая, что как поэт Ходасевич сформировался в кругу символистов и разделял их взгляды) и то, что даже не упоминаются произведения Норвида и самое яркое явление польской литературы тех лет — поэзия «Молодой Польши», хотя известно, что Ходасевич ценил драматургию и романистику входивших в нее авторов.

После долгих колебаний в октябре-декабре 1915 г. он переводит четыре лирических стихотворения Мицкевича: «Czatyrdah» («Чатырдаг») из «Крымских сонетов», «Triolet» («Триолет»), «Snuc milosc…» («Мотать любовь…»), «W albumie ksiecia Golicyna» («Князю Голицину»). В январе 1916 г. к ним прибавились отрывок «Nie lam twych raczek, niewiasta mloda…» («Хор юношей — девушке») из первой части «Дзядов», а в мае 1917 г. — «Burza» («Буря»), также входившая в «Крымские сонеты». Кроме того, Ходасевич перевел прозаическое произведение Мицкевича — «Zywila. Powiastka z dziejow litewskich» («Живиля», 1819), которое, как и стихотворения, появилось в 1916 г. в газете «Утро России». После 1917 г. Ходасевич с польского не переводил.

Его поэтические переводы из Мицкевича в 1970 г. собрал и опубликовал С. Бэлза. В книгу также вошли вступление и оглавление к антологии поэзии Мицкевича, написанные Ходасевичем в 1922 г. для издательства «Творчество» (где он до того, в 1920, уже выпустил собственный сборник «Путем зерна»). На самом деле работа началась раньше, в последние месяцы 1915 г., когда Ходасевич договорился с издательством М. и С. Сабашниковых о составлении антологии. Рукопись книги, которой так и не суждено было увидеть свет из-за отъезда Ходасевича из России и закрытия «Творчества», хранится в Москве, в РГАЛИ. Написанная от руки антология (переводы, напечатанные на машинке, единичны), хранящая рукописные же исправления самого составителя, озаглавлена «Адам Мицкевич. Избранные стихи в переводе русских поэтов. Составил Владислав Ходасевич».

Выглядит она несколько несолидно — в ней всего 113 рукописных листов. Дело в том, что составитель не был доволен уровнем имевшихся переложений и выбором текстов и считал, что многие значимые поэтические произведения Мицкевича здесь отсутствуют. Поэтому он включил в антологию собственный вариант «Triolet», «Snuc milosc…» и «W albumie ksiecia Golicyna», которые ранее не переводились, и еще три своих перевода. Разбиравший эти переводы С. Бэлза, наряду с «неоспоримостью» поэтических достоинств, отмечает их «неравноценность» по степени точности. Лучшим из них он считает «Чатырдаг», возможно, опередивший знаменитый перевод И. Бунина. О переводческом мастерстве Ходасевича косвенно свидетельствует и то, что два его текста («Буря» и «Чатырдаг») были включены в сборник «Сонетов» Мицкевича, вышедший в престижной серии «Литературные памятники» в 1976 г. — в период, когда собственные произведения поэта-переводчика фактически еще находились под запретом.

Интересно было бы проследить, какими критериями руководствовался Ходасевич в отборе стихотворений и переводчиков, однако тема эта заслуживает отдельного рассмотрения. Ограничимся лишь некоторыми замечаниями. В антологию вошли восемь баллад и романсов, шесть сонетов, «Крымские сонеты», девятнадцать разрозненных стихотворений и пять отрывков из поэм. Среди переводчиков выделяются имена составителя (шесть текстов), В. Бенедиктова и Л. Медведева (столько же), Н. Семенова (пять), Н. Луговского (четыре). По два перевода взято у Пушкина («Воевода» и «Будрыс и его сыновья»), а также у Л. Мея, Н. Гербеля, К. Бальмонта, В. Петрова, А. Соколова. Похоже, что во многом выбор участников определялся кругом друзей и соратников Ходасевича в годы его работы над антологиями зарубежной поэзии: например, он включает всего один перевод Брюсова («В альбом К. Яниш») и два перевода Бальмонта, из которых один — малоизвестный. Как ни странно, Бунин представлен только «Алуштой ночью»; «Stepy Akermanskie» даны в переводе А. Майкова, а «Czatyrdah», как уже говорилось, в версии самого Ходасевича. К работе Н. Берга, знаменитого переводчика «Пана Тадеуша» (1875), Ходасевич подошел с самой строгой меркой: в антологию вошли только переводы сонетов «К Неману», «К Лауре» и стихотворение «В альбом Марии Шимановской».

Увлеченный в те годы филологическими штудиями, тонкий знаток и мастер метрики, Ходасевич критически просматривает все существующие опыты, отмечая в отдельной тетради свои впечатления — поэтическую ценность, верность смыслу и образам оригинала, соответствие метрике. Если бы можно было полностью опубликовать его заметки, получился бы проиллюстрированный примерами сжатый и необычайно ценный курс теории поэтического перевода. Вот, например, что пишет Ходасевич о принадлежащем Н. Бергу переводе стихотворения «Rozmowa» («Разговор»), которому он предпочтет перевод Л. Мея:

«В подлиннике — все стих. обращено к возлюбленной. У Берга о ней в I-й строфе почему-то говорится в 3-м лице. Первая строка: "Не стало слов, не стало вдохновенья!" Как будто говорит о какой-то душевной опустошенности. У М. — наоборот, "Возлюбленная моя! К чему нам слова!" Далее М. сетует на то, что слова "выветриваются" до того, что даже возлюбленной кажутся мертвыми. У Берга же выходит так, что она справедливо сердится на его душевную пустоту и т. д. Он, видимо, просто не понял смысла Мицкевича в сонете».

О переводе Берга «Вечер и утро» («Ranek i wieczor»), вместо которого он включил перевод Н. Гербеля, Ходасевич замечает:

«12 строк разностопного ямба. Пересказ, искажающий подлинник совершенно: у М-ча сперва идет описание утра, потом — вечера. У Б. наоборот. При таких условиях говорить о точности не приходится. Никуда не годно».

Антологию предваряло следующее предисловие («От составителя»):

«Вторая четверть минувшего XIX столетия была золотым веком польской поэзии. Никогда до этого времени, ни впоследствии не звучала польская лира столь чистым и благородным звуком. Три поэта, которых творчество не может быть исключено из сокровищницы не только польской, но и всемирной литературы, жили и творили тогда одновременно. Эти трое — Мицкевич, Словацкий, Красинский. В их созданиях впервые с достаточной глубиной отразилась душа Польши. Они впервые, и к сожалению — только они, сумели исконно польское сделать общечеловеческим.

Адам Мицкевич — Пушкин польской литературы. Он первый предуказал ей пути развития национального. Он первый сумел подойти к народному творчеству и из этого родника почерпнуть основные мотивы своей поэзии. До него книжная польская литература была оторвана от народа. Только в его стихах впервые услышал народ отголосок своих волнений и дум.

Но не только своей поэзией дорог Мицкевич Польше. Во всем его творчестве и во всей его жизни находит поляк отражение лучших заветов своего страдающего народа. Как человек, Мицкевич был одним из величайших борцов за свободу родины. Как писатель, он вскрыл высший, религиозный смысл этой борьбы. Вот почему память о Мицкевиче живет в Польше, как память о подвижнике и герое. В этом смысле вся личность его сделалась одной из священнейших и прекраснейших легенд Польши.

Творчество Мицкевича более знакомо русскому обществу, чем творчество Словацкого и Красинского. Но все же надо признать, что и о нем знает русский читатель мало. Из русских людей польским языком не владеет почти никто. Между тем, на русском языке существует только одно собрание сочинений Мицкевича, да и то весьма неполное, по цене же доступное не всякому. Книгоиздательство "Творчество" предложило мне для популярного издания составить сборник избранных стихов Мицкевича в переводе русских поэтов. В этой работе я встретил трудности, часто непреодолимые.

Прежде всего, как уже сказано, многие стихи Мицкевича, подчас замечательные не только своими литературными достоинствами, но и идейно занимающие важное место в творчестве польского поэта, не переведены вовсе — и таким образом не могли войти в предлагаемый сборник. Далее, многое, прекрасное в подлиннике, никогда не было переведено сколько-нибудь удовлетворительно. Общий уровень переводов из Мицкевича оказался весьма невысок. Естественно, что я предпочел вовсе отказаться от того или иного стихотворения, нежели лишний раз печатать его в искаженном или изуродованном виде. Но даже и при этом условии мне порой приходилось быть более снисходительным к существующим переводам, чем того хотелось бы. Так, плавая между Сциллой и Харибдой, — между полным отсутствием переводов и старанием избежать переводов неудовлетворительных, — составил я эту книгу. Надеюсь, что эти объяснения послужат некоторым оправданием ее недостатков. С другой стороны — надеюсь, что и в таком виде она до известной степени достигнет цели своей: хоть сколько-нибудь познакомить широкие круги русских читателей с поэзией Мицкевича. Если же она к тому же послужит для русских поэтов толчком к переводам из Мицкевича, я сочту свою цель достигнутой.

(Владислав Ходасевич»)

Тональность предисловия недвусмысленно раскрывает перед читателем отношение Ходасевича к Мицкевичу, сохранившееся и в дальнейшие годы: это искреннее уважение и восхищение — в большей степени к его огромному моральному авторитету и к той роли, которую поэту довелось сыграть в истории литературы и в истории своего народа, нежели к ценности его литературного наследия. Ходасевич придерживается собственной — и не вполне оригинальной — точки зрения, согласно которой в польской литературе главенствует триада Мицкевич, Красинский и Словацкий (его отношение к ней изменилось в лучшую сторону по сравнению тем, что говорилось в письме к Чулкову от 1914 г.). Не случайно и сравнение Мицкевича с Пушкиным — ведь для Ходасевича, поэта-классика (как называл его Горький), корни, культурная самобытность создаются литературной традицией. Сравнение это напрашивалось само собой, и проводили его многие (в числе прочих в «Истории польской литературы» его подхватил и Ч. Милош ), однако для Ходасевича Пушкин и Мицкевич — идеал поэта, причем поэта национального. Разница в том, что если Пушкин для него — поэт par exсellence, то Мицкевич — поэт-трибун, воплотивший в своих произведениях и всей своей жизни нужды и чаяния польского народа, выдающийся борец за свободу всех народов.

Любовь к Мицкевичу не помешала Ходасевичу, у которого не было ни капли русской крови, самому стать поэтическим олицетворением России. Его творческая генеалогия была исключительно русской, Набоков называл его литературным потомком Пушкина по тютчевской линии. Еще современники Ходасевича прочерчивали в истории русской поэзии линию «Пушкин — Блок — Ходасевич». В 1915 г. сам он называл среди поэтов, оказавших на него наибольшее влияние, прежде всего Пушкина и Державина.

1921–1923 гг. считаются центральными в творческой биографии и литературной судьбе Ходасевича : Одновременно с работой над антологией Мицкевича он стремится обозначить свое место на литературной арене и вылепить свою «литературную маску», следуя пушкинской «программе». Ходасевич закрепляет собственный образ поэтического собеседника Пушкина, соткав густую сеть перекличек с его произведениями. Пушкинские отголоски особенно отчетливо звучат в так называемом «поэтическом манифесте» Ходасевича — стихотворении «Не матерью, но тульскою крестьянкой…» (1922), где он развивает целый ряд биографических, идейных и дословных параллелей с Александром Сергеевичем (из которых самая яркая и далеко не единственная — сравнение его кормилицы Елены Кузиной с няней Пушкина ).

В эти годы Мицкевич не является для Ходасевича ни точкой отсчета, ни образцом для подражания. Сравним, к примеру, два сочинения Ходасевича, которые разделяют четыре года: перевод сонета Мицкевича «Буря» (1917) и его собственное стихотворение под тем же названием, написанное в июне 1921 г. и опубликованное в сборнике «Тяжелая лира» (1922). Хотя тема стихотворений совпадает, ничто из сонета польского поэта не всплывает в поэтической памяти его младшего собрата по цеху — ни ритмико-строфическая структура, ни метр, ни поэтический образ, ни описанная ситуация, ни словарь. Совсем иначе обстоит дело в эссеистике и литературоведческих работах Ходасевича. Здесь польскому стихотворцу отведено видное место, значение которого с годами будет неуклонно возрастать.

В эссеистике Ходасевича имя Мицкевича поначалу проскальзывает почти случайно –в связи с цитатой из него в рецензии на сборник Ахматовой «Белая стая» (1918); в записной книжке (1920) оно соседствует с именами Гоголя и Ростопчиной в перечне, озаглавленном «Позор», где приведены имена писателей, затрагивавших вопрос о свободе слова в России. Ближе к концу списка Ходасевич делает пометку: «проклятие Мицкевича» (СС. Т. II. С. 9), отсылающую к строке из «К друзьям москалям» в третьей части «Дзядов» («Проклятие народам, казнящим своих пророков!»). Следует замечание, оказавшееся трагическим пророчеством для судеб русской советской литературы: «Ист<ория> русск<ой> (м.б., вообще литературы) есть история уничтожения рус<ских> писателей» (СС. Т. II. С. 9). В речи на Пушкинском вечере (1921), которую Ходасевич назвал «Колеблемый треножник», Мицкевич упоминается в контексте его полемики с великим русским поэтом, вспыхнувшей после польского восстания и отразившейся во вступлении к «Медному всаднику» (KT. С. 201).

22 июня 1922 г. Ходасевич покидает Петербург и отправляется в Берлин. Ему не суждено было знать, что уезжает он навсегда, — тогда он еще не принял окончательного решения. За семнадцать лет, которые Ходасевич проживет вдали от России, скитания проведут его по следам Мицкевича: Берлин, Рим, Париж.

Эмиграция с особой остротой поставит вопрос о национальном и культурном самосознании. Одно из стихотворений Ходасевича проливает свет на его путь к обретению самого себя, и, в том числе, на отношения с Польшей. В черновиках 1916 — 1917 гг. обнаружены следующие четверостишья:

Я родился в Москве. Я дыма
Над польской кровлей не видал,
И ладанки с землей родимой
Мне мой отец не завещал.

Но памятны мне утра в детстве,
Когда меня учила мать
Про дальний край скорбей и бедствий
Мечтать, молиться — и молчать.

Не зная тайного их смысла,
Я слепо веровал в слова:
«Дитя! Всех рек синее — Висла,
Всех стран прекраснее — Литва»

((БП. C. 279))

Поделив свое сердце между двумя культурами, в каждой их них поэт признал свои разные и в равной степени глубокие корни. Детские воспоминания о Литве создают сказочную атмосферу, перекликающуюся с началом «Пана Тадеуша»: край, что всех краев прекрасней, родина сердца. Упоминания о своей стране, своей земле становятся почти навязчивыми («родился», «земля», «родимый», «край», «страна»). Любопытно, что в стихах из сборника «Тяжелая лира», написанных в 1920–1922 гг., существительное «родина», прилагательные «родимый» и «синий» не относятся к частотным лексическим единицам, а слово «земля» встречается всего семь раз.

В поезде, увозившем его из Петербурга в Ригу, а далее — в эмиграцию, Ходасевич прочел Берберовой иной вариант приведенного стихотворения, где за первой строфой следовали две другие:

России — пасынок, а Польше –
Не знаю сам, кто Польше я.
Но: восемь томиков, не больше, –
И в них вся родина моя.

Вам — под ярмо ль подставить выю
Иль жить в изгнании, в тоске.
А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке.

((БП. C. 295))

Поэт встречает острый кризис культурного самосознания, защищая себя, словно магическим амулетом, восьмитомным собранием сочинений Пушкина, который сопровождает его в пути, служа «гарантией внутреннего выживания». Словно шагаловский «Скрипач» (1926-27), несущий свой дом на плечах, обрусевший польский еврей Ходасевич несет на плечах свои пенаты, родину души — сочинения Пушкина.

Классики и в первую очередь Пушкин в восприятии Ходасевича выстраивали некий общий порядок, дарили ему корни, отвечали на вопрос об этническом и национальном «я» на более высоком уровне принадлежности к культуре. В эмиграции он много пишет о русских классиках, перечитывает и любимых классиков польских. 1 января 1925 г. в письме М. О. Гершензону из Сорренто (где он гостил у Горького) Ходасевич писал:

«В последнее время мы [Берберова и я] занимаемся тем, что я построчно перевожу ей Словацкого и Мицкевича. Сейчас читаем "Dziady", и я с огорчением вижу, до какой степени у такого большого поэта душа была "заложена" национализмом, — я иначе не могу выразиться: заложена — как заложен бывает нос: дыхание трудное и короткое. Вся III часть этим обескрылена безнадежно. Чем выспренней ее внешняя поэтичность, тем прозаичнее она внутренно. Если Пушкин читал ее целиком, то, быть может, этот прозаизм должен был рассердить его всего больше, — больше, чем ненависть к России».

((CC. Т. IV. C. 482–483))

В 1910 г. в пронизанном печалью стихотворении, обращенном к матери («Матери»), поэт утверждает, что ради любви к женщине он забыл все, чему научила его мать, — молитвы, жизненный уклад, чтение… Это неправда. В страдании и тоске эмиграции, с которой он так никогда и не смирится, в свое последнее, горькое десятилетие Ходасевич, как пишет К. Грациадеи, «обращается к памяти, исследует судьбу своего поколения и отдаленное прошлое». Он замыкается в себе, ищет убежища и утешения в воспоминаниях. В 1925 г. Ходасевич пишет стихотворение «Из дневника»: «И мягкой вечностью опять / Обволокнуться, как утробой». Начиная с этих лет мотив стремления назад, в материнское лоно, неоднократно встречается в его стихах и воспоминаниях, проскальзывает в критических статьях. Саркастический и холодный образ поэта, нарисованный польским поэтом З. Гербертом в стихотворении «Ходасевич» (1992), персонаж литератора, прекрасно освоившегося в эмиграции, — портрет острый и живой, но недобрый и немилосердный. Впрочем, в этом стихотворении Ходасевич выступает лишь как литературная маска Ч. Милоша.

Начиная с 1927 г. Ходасевич все чаще возвращается к любимой триаде польских поэтов, особенно к Мицкевичу. Ко всем чертам, сближавшим его с великим «дзядом», жизнь прибавила еще одну — окончательное и бесповоротное изгнанничество. Отныне Мицкевич, наряду со Словацким и Красинским, выступает для него прежде всего как творец литературы, достигшей и в изгнании художественных высот и явившейся стержнем национального единства. Размышления о том, какую роль может сыграть поэт-изгнанник в литературе своей нации, и, в частности, о значении эмигранта Мицкевича для расцвета и развития польской литературы становятся одной из центральных тем для Ходасевича-критика и историка литературы в парижский период жизни.

В Париже, с каждым днем все больше превращавшемся в блоковский «страшный мир», в той среде, которую составляла и в которой существовала русская эмиграция, среде равнодушной и к тому же не особенно жаловавшей польскую культуру, Ходасевич, один, в противовес всем, начинает отмечать великие годовщины польской литературы: столетие «Конрада Валленрода», «Пана Тадеуша», «Иридиона». Поэт, пытающийся сохранить себя вдали от родины именно качестве поэта, Ходасевич на себе проверяет актуальность фигуры Мицкевича и вопросов, которые тот ставил перед современным ему обществом, — например, о сути «валленродизма». Возможно, здесь кроется объяснение того, почему замечания Ходасевича о Мицкевиче оказываются уже не столь резкими; уходит критический тон, звучавший в его ранних письмах. В статье «Конрад Валленрод. 1827–1927» Ходасевич разбирает сложную структуру поэмы, построенную «по <…> принципу обратного повествования» (ВЗ. 24.XI.1927). По мнению Ходасевича, новаторство приема не помешало автору «сохранить замечательную стройность в ходе поэмы и равновесие — в ее частях». Он защищает Мицкевича от обвинений, будто в глубине души тот принимал теорию «валленродизма», разросшуюся благодаря ему до масштабов общественного явления, распространение которого нередко приписывали самому Мицкевичу. В статье четко формулируется вопрос, давно мучивший Ходасевича: может ли национальная литература выжить в эмиграции? Ответ, пронизанный сомнениями и беспокойством, поэт дает в статье «Литература в изгнании» (1933). Пользуясь аналогией, популярной среди русской эмиграции, он сравнивает последнюю с эмиграцией французской, последовавшей за Великой французской революцией, и с «великой эмиграцией» поляков, напоминая, что нередко именно в эмиграции создавались произведения, «послужившие завязью для дальнейшего роста национальных литератур <…> Такова вся классическая польская литература, созданная эмигрантами — Мицкевичем, Словацким и Красинским» (KT. С. 467), таким было «величайшее из созданий мировой поэзии» — «Божественная комедия».

В статье Ходасевича «Иридион» (1936) на тот же вопрос отвечают — собственным примером — любимые им Мицкевич, Красинский и Словацкий: «в изгнании, среди кучки таких же изгнанников, они с полным правом могли говорить от имени всего народа, воистину быть его посланниками перед лицом человечества» (ЛСВ. С. 96). По мнению Ходасевича, не только выжить, но и достичь истинных высот польской литературе позволила не физическая связь с родиной, а «глубокая, творческая память о родине» (ЛСВ. С. 95). В центре статьи не Красинский, а, скорее, Мицкевич, резко критикуемый в «Иридионе» за свой «валленродизм». При этом Ходасевич снимает с поэмы Мицкевича обвинения в идеологической двойственности и утверждает, что в финале сам автор выносит смертный приговор «валленродизму», обрекая Валленрода навеки потерять Альдону, «свою Прекрасную Даму, свою Психею. Сомнения, мучившие Красинского, были, следовательно, хорошо ведомы и Мицкевичу. Но он переболел ими раньше, чем Красинский вступил на литературное поприще» (ЛСВ. С. 102).

Другое направление в эссеистике Ходасевича, где часты обращения к Мицкевичу, — это работы по пушкинистике. Ходасевич всю жизнь занимался изучением пушкинского наследия, посвятил ему две монографии, ряд статей и эссе. Любовь к Мицкевичу и то значительное место, какое польский поэт занимает в творчестве Пушкина, нередко приводили к тому, что Ходасевич ставил их имена рядом, особенно в рассуждениях об истоках «Медного всадника» и «Отступления» из третьей части «Дзядов». Среди пушкинистов он считал неоспоримым авторитетом В. Ледницкого, специалиста по русской и польской литературе, в те годы профессора Краковского университета. Хотя оба, и Ходасевич и Ледницкий, выросли в Москве, в одной и той же среде (их семьи были знакомы), лично им довелось встретиться лишь в зрелом возрасте, причем как раз благодаря общей страсти к Пушкину. Ледницкий высоко ценил Ходасевича как пушкиниста, а тот, в свою очередь, считал Ледницкого крупнейшим в Европе специалистом по русской литературе (ВЗ. 10.III.1935). Ходасевич посвятил «пушкиниане» Ледницкого три рецензии. В первой — «"Медный всадник" у поляков» (1932) — он разбирает его послесловие к новому польскому изданию «Медного всадника» ; впоследствии он назовет работу Ледницкого «едва ли не самым обширным исследованием, касающимся пушкинской повести…» (ВЗ. 31.X.1935). На это издание Ходасевич напишет еще одну рецензию; Г. Струве переведет ее на английский и опубликует в «Slavonic and East European Review» (1934, № 35). В ней подробно разбираются трудности, с которыми столкнулся переводчик, поэт Юлиан Тувим, при переходе от русского силлаботонического стиха к польской силлабике. В предисловии Ледницкого Ходасевичу особенно понравилась трактовка двойственного отношения Пушкина к Петру Великому, равно как и то, что Ледницкий не пытается преувеличить роль польского восстания и Мицкевича в рождении замысла пушкинской поэмы. В своей рецензии Ходасевич комплиментарно отзывается о польской пушкинистике и в очередной раз ставит рядом два великих имени: «наука о Пушкине тесно срастается с наукой о Мицкевиче». В статье «Друзья-москали» (1935), необычайно интересной и в плане биографическом, и в плане литературоведческом (вот почему невозможно назвать эту работу просто рецензией!), посвященной одноименному сборнику работ Ледницкого, Ходасевич вновь подчеркивает знаменательный характер отношений, связывавших Пушкина и Мицкевича, — характер, который обязаны были принимать во внимание все исследователи творчества обоих поэтов и который открывал новые горизонты для целого ряда символических прочтений:

«Взаимоотношения Пушкина и Мицкевича по целому ряду причин представляют собою не только один из самых драматических моментов из истории польско-русских отношений, но как бы и зеркало, в котором эти отношения отразились с особою полностью и выразительностью. Трагическое сплетение любви и вражды, соединявшее двух столь великих людей, так много значивших друг для друга и так величественно представивших свои народы, было историческим и символическим выражением тех сил и чувств, которыми были соединены и разделены эти народы».

((ВЗ. 31.X.1935))

В 1934 г. в Париже, где столетием раньше увидел свет «Пан Тадеуш», Ходасевич публикует в газете «Возрождение», в рубрике «Книги и люди», которую он ведет уже несколько лет, статью «К столетию "Пана Тадеуша"». Теперь, по прошествии многих лет, он решается поведать об истоках своего чувства к Мицкевичу, чувства, проверенного годами и очень личного:

«По утрам, после чаю, мать уводила меня в свою комнату. Там, над кроватью, висел в золотой раме образ Божией Матери Остробрамской. На полу лежал коврик. Став на колени, я по-польски читал "Отче наш", потом "Богородицу", потом "Верую". Потом мне мама рассказывала о Польше и иногда читала стихи. То было начало "Пана Тадеуша". Что это за сочинение, толком узнал я гораздо позже и только тогда понял, что чтение не заходило дальше семьдесят второго стиха первой книги. Всякий раз после того, как герой <…> побежал по дому, увидел знакомую мебель и часы с курантами <…> мать начинала плакать и отпускала меня.

Эти стихи я знал почти наизусть, многого в них не понимая, — и не стремился понять. Я знал, что их написал Мицкевич, такой же поэт, как поэтами были Пушкин, Лермонтов, Майков, Фет. Но понимать Пушкина, Лермонтова, Майкова, Фета нужно и можно, а Мицкевич — другое дело: это не только поэзия, это как-то неразрывно связано с молитвой и с Польшей, значит — с церковью, с тем костелом в Милютинском переулке, куда мы с мамой ездили по воскресеньям. Я никогда не видел ни Мицкевича, ни Польши, их так же нельзя было увидеть, как Бога, но они там же, где Бог: за низкой решеткой, обитой красным бархатом, в громе органа, в кадильном дыму и в золотом сиянии косых лучей солнца, откуда-то сбоку падающих в алтарь <…>

Бог — Польша — Мицкевич: невидимое и непонятное, но родное. И — друг от друга неотделимое.

Так мерещилось мне в детских путанных представлениях».

((KT. С. 214–215))

Ниже Ходасевич говорит о «Пане Тадеуше», которого, следуя традиции, он считал последним настоящим и чисто литературным творением поэта. По мнению Ходасевича, несмотря на невыразимую прелесть стиха, недостаток поэмы — чересчур упрощенная фабула, пригодная скорее для идиллии; да и действие ее разворачивается слишком медленно. Как считал Ходасевич, окружавший Мицкевича ореол не в последнюю очередь возник из блеска слез, пролитых польскими изгнанниками над его строками. Он решительно защищает Мицкевича от упреков во враждебном отношении к русским: доведись поэту жить в наши дни, он не колеблясь пожертвовал бы собой за свободу России. Для изгнанника Ходасевича не потеряли актуальности ни политическая программа Мицкевича, ни ее предпосылки, согласно которым политика, не основанная на религиозной идее, неизбежно скатывается в «презренное политиканство»; так и происходит в современном мире (KT. С. 216–217).

Еще Глеб Струве подчеркивал значение статьи Ходасевича, «заслуживающей внимания во многих отношениях: хорошо написанной, глубокой и оригинальной» ; он также указывал на новаторство трактовки «Пана Тадеуша», идущей вразрез с общим мнением русской критики, признававшей поэму шедевром поэта. К замечаниям Струве можно добавить ряд соображений. Вероятно, в порядке реакции на всеобщее равнодушие и даже враждебность русского читателя по отношению к великому польскому поэту Ходасевич отныне отзывается о Мицкевиче исключительно положительно. Безграничное и безусловное почитание Мицкевича доходит до оправдания национализма этого поэта-трибуна: касаясь его ненависти к России, Ходасевич говорит о тех, против кого она была на самом деле направлена. Он словно отождествляет себя с Мицкевичем, отстаивая право поэта предаться воспоминаниям (как сделал тот в «Пане Тадеуше»). По сути, Ходасевич и сам претендует на такое право: ведь ранее, в 1933 г., выход в свет «Младенчества», его детских воспоминаний, вызвал негодование и возмущение левой эмиграции. Упреки в мании величия так больно ранили Ходасевича, что он отказался от мысли продолжить работу над книгой, — и все же в первых строках статьи о «Пане Тадеуше» вновь звучит трепетная автобиографическая нотка.

Ходасевич завершает статью, цитируя в собственном переводе знаменитую «Литанию пилигримов» из «Книг польского пилигримства» (1832) — трогательную молитву о свободе и независимости народов:

«О великой войне за свободу народов
Молимся Тебе, Господи.
Об оружии и знаменах наших
Молимся Тебе, Господи.
О счастливой смерти на поле брани
Молимся Тебе, Господи.
Об успокоении костей наших в родной земле
Молимся Тебе, Господи.
О неподвластности, целости и свободе родины нашей
Молимся Тебе, Господи.
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Аминь»

(KT. С. 217))

Ходасевич скончался в июне 1939 г. в Париже, в возрасте 53 лет. В статье «Богданович», вышедшей в феврале 1939 г., в последний раз упоминается великий «дзяд» — в ссылке на мнение Мицкевича об оде «Бог» Державина (КТ. С. 145), другого любимого Ходасевичем классика.

Оглядываясь назад, осознаешь, что Мицкевич словно отметил своей печатью основные этапы жизни Ходасевича. Мицкевич присутствовал в биологическом и культурном ДНК русского поэта — в семейных корнях, в формировании Ходасевича как художника и человека. Мицкевич опередил своего дальнего родственника на столетие, пройдя путь эмиграции, в которой обоим пришлось пережить постепенное засыхание поэтического источника и переход от поэзии к прозе (журналистике, критике, литературоведению). Обоим суждено было окончить свои дни на чужбине, обоим (и тут Мицкевич оказался для Ходасевича истинным учителем) довелось осознать ту непростую истину, что строить национальную литературу можно даже вдали от родины. Подобно Пушкину, Мицкевич стал духовным ориентиром для Ходасевича, который часто сравнивал этих двух поэтов.

Мицкевич неоднократно возвращался в творческую и духовную жизнь Ходасевича. Присутствие польского поэта ощутимо и в самом начале, прежде всего в годы учения, и затем, после составления сборника переводов из Мицкевича, и уже в конце, в размышлениях о сути национальной литературы и о задачах писателя в эмиграции. В какой-то мере благодаря Мицкевичу Ходасевич, с его подорванным здоровьем и горьким жизненным опытом, сумел вернуться назад, в счастливое детство; но в еще большей степени Мицкевич помог ему осознать и принять свою роль русского писателя в эмиграции.

Возможно, именно Ходасевич является самым ярким и убедительным доказательством актуальности Мицкевича для русской литературы XX века. Среди множества фактов, говорящих в пользу подобного утверждения, упомянем один: пятьдесят лет спустя увидел свет новый русский перевод «Пана Тадеуша», принадлежащий С. Свяцкому; предисловие к этому изданию написал Ч. Милош.

На вопрос Мицкевича: «Помните ли вы обо мне?» («К друзьям москалям») — его «друзья-москали», уже из века двадцатого, как и прежде, отвечали: «Да».

В тексте статьи и примечаниях использованы следующие сокращения:

БП — Ходасевич В. Стихотворения / Вступ. статья Н. А. Богомолова. Библиотека поэта. Л., 1989.

KT — Ходасевич В. Колеблемый треножник. Избранное. М., 1991.

ЛСВ — Ходасевич В. Литературные статьи и воспоминания. Нью-Йорк, 1954.

ПХС — Письма В. Ф. Ходасевича Б. А. Садовскому / Под. ред. И. Андреевой. Ann Arbor, 1983.

СС — Ходасевич В. Собр. соч.: В 4 т. М., 1996 — 1997.

ВЗ — «Возрождение».

В цитатах сохранена авторская орфография, включая написание имен. Если не указано иначе, перевод цитат в тексте и примечаниях Анны Ямпольской.

1 Struve G. Mickiewicz in Russian Translations and Criticism // Adam Mickiewicz in World Literature. A Symposium / Ed. by W. Lednicki. Berkeley — Los Angeles, 1956. P. 105, 116-117.

2 Bethea D. M. Khodasevich. His Life and Art. Princeton, 1983. P. 4.

3 «Был мой отец шестипалым. По ткани, натянутой туго, / Бруни его обучал мягкою кистью водить. / Там, где фиванские сфинксы друг другу в глаза загляделись, / В летнем пальтишке зимой перебегал он Неву. / А на Литву возвратясь, веселый и нищий художник, / Много он там расписал польских и русских церквей. // <…> Так и в душе навсегда затаил незаметно, подспудно / Память о прошлом своем, скорбь о святом ремесле. / Ставши купцом по нужде — никогда ни намеком, ни словом / Не поминал, не роптал. Только любил помолчать // <…>» (БП, С. 188).

4 De Michelis C. G. Il manoscritto inesistente. I «Protocolli dei savi di Sion»: un apocrifo del XX secolo. Venezia, 1998. P. 46.

5 Bethea D. M. Op. cit. P. 6-7.

6 Богомолов Н. А. Жизнь и поэзия Владислава Ходасевича // БП. С. 6-7; Фридлендер Г. М. Поэзия и проза Владислава Ходасевича / Пушкин, Достоевский, «Серебряный век». СПб, 1995. С. 488.

7 Berberova N. Ricordo di Chodasevic // Chodasevic V. F. La notte europea e altre poesie // A cura di C. Graciadei. Parma, 1992. P. 8; Терапиано Ю. В. Ф. Ходасевич // Дальние берега: Портреты писателей эмиграции. М., 1994. С. 179.

8 Олеша Ю. Книга прощания / Под. ред. В. Гудковой. М., 1999. С. 72.

9 ПХС. С. 30, 32. В 1915 — 1917 гг. Ходасевич вместе с Блоком, Бальмонтом и Буниным работал над проектом издания зарубежной поэзии, задуманным Горьким и Брюсовым. Неполный список его переводов, главным образом из польской прозы, содержится в: Hughes R. P. Wladislaw Chodasiewicz and Polish Romantism // Language, Literature, Linguistics / M. S. Flier, S. Karlinsky eds. Berkeley, 1987. P. 100.

0 Мастера поэтического перевода. XX век / Вступ. статья, составл. Е. Г. Эткинда. СПб., 1997. С. 226-232. Мицкевич представлен тремя переводами из «Крымских Сонетов», принадлежащими Бунину (с. 109-111).

1 Ходасевич В. Из еврейских поэтов / Cоставл. З. Копельман. М. — Иерусалим, 1998/5758. Антология, появившаяся в 1922 г. в Берлине, переиздавалась дважды. До этого Ходасевич совместно с Л. Б. Яффе составил «Еврейскую антологию. Сборник молодой еврейской поэзии» (М., 1918), выходившую дважды в 1918 г. и еще один раз в 1922 г. (см. Ходасевич В. Из еврейских поэтов. С. 19, 29).

2 Цит. по: Материалы к творческой биографии Вл. Ходасевича / Публ. Е. Бени // Вопросы литературы. 9/1987. С. 228.

3 Судя по всему, в 1917 г. перевод трагедии был заново отредактирован. В 1912 г. Ходасевич предложил К. Ф. Некрасову напечатать сборник произведений Красинского и перевел для него исторический рассказ «Agay Han» («Агай Хан») и «Niedokonczony Poemat» («Неоконченная поэма»), — см. СС. Т. IV. С. 616.

4 Hughes R. P. Op. cit. P. 101. К сожалению, не удалось установить, как звучало название третьего стихотворения.

5 Здесь и ниже, если не оговорено иначе, курсив принадлежит самому Ходасевичу.

6 См., помимо упомянутых выше, переводы из Е. Жулавского («Ijola»), К. Тетмайера («Na skalnym Podhalu»), С. Пшибышевского («Dzieci nedzy»), нобелевского лауреата 1924 г. В. Реймонта («Chlopy»). Кроме того, сохранились сведения о сделанном Ходасевичем и ни разу не публиковавшемся переводе драме С. Выспяньского «Boleslaw Smialy» (см. Hughes R. P. Op. cit. P. 100-101.

7 «Буря» вышла в «Ипокрене», 1/1917. Второе прозаическое произведение Мицкевича, повесть «Карилла» упоминается в БП (с. 427). В другой работе указана дата ее выхода в свет: «Утро России», 24.II.1916 (см. Hughes R. P. Op. cit. P. 100). Однако произведения с таким названием в полном собрании сочинений польского поэта нет. По греческой легенде, во время страшного голода юная Карилла жертвует собой ради спасения сограждан.

8 Бэлза С. К истории русских переводов Мицкевича // Советское славяноведение, 6/1970. С. 71.

9 Там же. С. 73.

20 Там же.

2 Мицкевич А. Сонеты / Ред. С. С. Ланда. Л., 1976. С. 214-215. О Ходасевиче сказано только то, что за границей «он сблизился с кругами монархически настроенной эмиграции и выступал со статьями антисоветского характера» (с. 337).

22 В раздел «Отрывки из поэм» Ходасевич включил четыре отрывка из «Дзядов» и балладу «Alpuhara» («Альпухара») из «Конрада Валленрода» (у Бэлзы источник не указан). В раздел «Баллады и романсы» вошли: «Романтизм», «Свитезянка», «К друзьям», «Вот люблю!», «Пани Твардовская», «Воевода», «Бегство», «Будрыс и его сыновья»; в «Сонеты»: «Воспоминание», «К Лауре», «Утро и вечер», «К Неману», «Резиньяция», «K ***»; в «Разные стихотворения»: «Гимн», «Полуночная беседа», «Мотать любовь…», «Триолет», «K Д. Д.», «Разговор», «Сон», «Греческая комната», «Фарис», «В альбом Людвики Мицкевич», «В альбом Г. Головинской», «В альбом ***», «K M.», «В альбом К. Яниш», «В альбом К. Ржевской», «В альбом Марии Шимановской», «Матери-польке», «Князю Голицыну», «Над водами»; см. РГАЛИ, ф. 537, оп. 1, ед. хр. 37, л. 110-113; Бэлза С. Указ. соч. С. 70.

23 См. Зарубежная поэзия в переводах Валерия Брюсова / Cоставл. С. И. Гиндина. М., 1994. С. 863. Брюсов отсутствует среди переводчиков, отобранных для упоминавшегося выше издания «Сонетов» Мицкевича 1976 г.

24 Г. Струве (Struve G. Op. cit. P. 120) упоминает лишь один перевод из Мицкевича, принадлежащий Бальмонту — «Резиньяция»; Ходасевич включает и второй перевод — «Песню» [Феликса] из III части «Дзядов».

25 РГАЛИ, ф. 537, оп. 1, ед. хр. 32, л. 59. Очевидный lapsus calami: переводчик называет «Rozmowa» сонет.

26 Там же, л. 57.

27 Цит. по: Бэлза С. Указ. соч. С. 68-69. Текст сверен с оригиналом (см. РГАЛИ, ф. 537, оп. 1, ед. хр. 37, л. 2-4).

28 Цит. по: Фридлендер Г. М. Указ. соч. С. 493.

29 Milosz Cz. Historia literatury polskiej do roku 1939. Krakow, 1993. P. 270.

30 Berberova N. Op. cit. P. 8.

31 Berberova N. Il corsivo e mio // A cura di Ju. Dobrovol'skaja. Milano, 1989. P. 247.

32 Цит. по: Зорин А. Л. Начало // Ходасевич В. Державин. М., 1988. С. 12.

33 Ратгауз Н. Г. 1921 год в творческой биографии В. Ходасевича // Блоковский сборник. X. Тарту, 1990. С. 125.

34 Цит. по: Зорин А. Л. Указ. соч. С. 12.

35 Ратгауз Н. Г. Указ. соч. С. 123.

36 Там же. С. 123-124. О мотивах, позаимствованных у Мицкевича и вошедших в это стихотворение, см. Hughes R. P. Op. cit. P. 90.

37 Ходасевич В. Бесславная слава // СС. Т. I. С. 485.

38 Ходасевич повторно цитирует эти строки в статье «Кровавая пища» (1932; KT. С. 464-466).

39 Левин Ю. О поэзии Вл. Ходасевича / Избранные труды. Поэтика. Семиотика. М., 1998. С. 254-257. О проблеме национального самосознания Ходасевича см. Богомолов Н. А. Москва в поэзии Владислава Ходасевича // К 70-летию Владимира Николаевича Топорова. М., 1998. С. 653-662.

40 В 1923 г. Ходасевич добавил (KT. С. 633) еще одно четверостишие: «Вам нужен прах отчизны грубый, / А я где б ни был — шепчут мне / Арапские святые губы / О небывалой стороне» (БП. С. 295).

41 «garanzia di sopravvivenza ineriore». См. Graziadei С. La rifrazione dello sguardo // Chodasievic V. La notte europea. P. 15.

42 «inclina alla memoria, indaga il destino delle propria generazione e il passato piu’ remoto». Graziadei С. Op. cit. P. 31.

43 Chodasievic V. La notte europea. P. 207.

44 См. Herbert Z. Chodasiewicz / Rovigo. Wroclaw, 1992. P. 45-46. Благодарю за это указание Пьетро Маркезани. Пользуясь случаем, хочу поблагодарить за консультации по полонистике Анджея Литворния и Луиджи Маринелли.

45 Lednicki W. Russia, Poland and the West. Essays in Literary and Cultural History. NY, 1954. P. 352.

46 По сложности структуры Ходасевич сравнивает «Валленрода» с романом К. Федина «Города и годы» (1924); к этому сравнению он вернется в «Восковой персоне» (1931) — рецензии на одноименный роман Ю. Тынянова, в которой он отмечает, что ни одно произведение мировой литературы не может соревноваться с «Валленродом» по сложности (СС. Т. II. С. 205-206).

47 В списке обвинений, предъявленных поэме Мицкевича, Ходасевич упоминает и то, что ее называли «пособием для конспираторов». Термин «валленродизм», по имени главного героя поэмы, обозначал циничный политический оппортунизм, для которого предательство становилось нормой. В «Иридионе» Красинский косвенно упрекает Мицкевича в «валленродизме» в связи с сомнениями и подозрениями, рожденными политическим прошлым великого польского поэта (имеются ввиду годы, проведенные в России).

48 Picchio R. Genesi ed evoluzione del pensiero di A. Mickiewicz // Mickiewicz A. Pagine scelte / A cura di G. Maver. Milano, 1956. P. 309. Поэма «очень спорная и с не вполне ясными идейными корнями (из-за их внутренней нечеткости)».

49 См. его книги «Поэтическое хозяйство Пушкина» (Л., 1924) и «О Пушкине» (Берлин, 1937). Мечте Ходасевича написать биографию Пушкина не суждено было осуществиться.

50 К тому времени Ледницкий уже написал свои работы «Aleksander Puszkin» (Krakow, 1926 и «Pouchkine et la Pologne» (Paris, 1928). О жизни и работах Ледницкого см. Studies in Russian and Polish Literature. In Honour of Waclaw Lednicki. The Hague, 1962. P. 5-6, 11-25.

51 Lednicki W. Pushkin's Bronze Horseman. The Story of a Masterpiece. Berkeley and Los Angeles, 1955. P. 5, 15. О Ходасевиче-пушкинисте см. Сурат И. Пушкинист Владислав Ходасевич. М., 1994.

52 Jezdziec Miedziany. Opowiesc peterburgska Aleksandra Puszkina. Przeklad Juljana Tuwima. Studium Waclawa Lednickiego. Warszawa, 1932.

53 Ходасевич В. [О «Медном Всаднике»] // Струве Г. Из моего архива. 1. Письма и статья В. Ходасевича // Мосты, 15/1970. С. 401-403.

54 Там же. С. 403.

55 Lednicki W. Przyjaciele Moskale. Krakow, 1935.

56 «worthy of attention in many ways: it is well written, penetrating, original». См. Struve G. Mickiewicz in Russian Translations and Criticism. P. 141.

57 См. Mickiewicz A. Dziela. Warszawa, 1955. T. X. P. 162-165.

58 См. Мицкевич A. Пан Тадеуш, или Последний наезд на Литву / Пер., поcлеслов. и коммент. С. Свяцкого, предисл. Ч. Милоша, отв. ред. — А. Нинов. СПб., 1998.