Романы «Островитяне», «Обойденные»

Роман «Островитяне» (1866) не похож на произве­дения, которые Лесков писал ранее. «Островитяне» напи­саны в манере петербургского очерка, который писатель, вообще-то говоря, не очень жаловал. Но потом мы увидим, что вторая половина творчества Лескова очень часто при­вержена именно к этому жанру, к этой манере, к этому пейзажу, к этой «сумрачной России».

Это совершено особый тип романа, написанный Лесковым словно в полемике с Достоевским. Вообще Лес­ков как писатель очень интересен в том смысле, что он постоянно вступает в полемику с корифеями русской ли­тературы. Тогда они еще не были корифеями, но, во вся­ком случае, им принадлежала ведущая роль в русской литературе - Достоевский, Л. Толстой, Тургенев, Остров­ский. Когда читаешь Лескова, то невольно возникает параллель с теми художниками, которых я назвал, и ты задаешь себе вопрос: зачем это нужно было писателю? Обычно каждый писатель идет своим путем, пишет в сво­ем стиле, своей манере. А Лесков очень часто изменяет этому принципу. Вместо того чтобы развивать свой стиль, свою манеру, он ориентируется на других писателей. Я делаю большую ошибку, употребляя слово «ориентиру­ется» - потому что он соперничает. Он спорит, словно го­воря: «И у меня так получится, даже лучше». Эта манера полемиста в полном смысле слова, потому что каждый его роман - это полемика. Не только идейная, но прежде все­го художественная.

Интересно, что Достоевский - первый, кто обратил внимание на Лескова, или Стебницкого, и считал, что к этому писателю надо присмотреться. Достоевский и кри­тиковал Лескова, и считал его большим писателем, много у него брал. Он находил у него какие-то созвучия со своим творчеством, со своими воззрениями - воззрениями чис­то художественными, не политическими, не философски­ми, а художественными. Это особые воззрения, они авто­номны, т. е. они присущи ему, ему одному. Только такой писатель может называться художником. Он видит мир по-своему, и его видение не совпадает с мировоззрением других писателей. Лесков именно такой писатель. Но он словно нарочно вклинивается в русскую классическую литературу, доказывая, что может творить в манере дру­гих художников. Ему подвластна особая манера, но он будет писать так, как ему нужно. «Островитяне» - роман, где Лесков, как я сказал, соперничает с Достоевским. Но таланты этих художников совершенно особые, резко от­личающиеся друг от друга. И конечно, здесь выигрыша нет ни у того, ни у другого писателя. Лесков хотел разре­шить по-своему проблемы, которые он наметил в своем романе. И он их разрешил.

Это решение иногда кажется совершенно неожидан­ным. Фигура Истомина, художника, который пользуется успехом у всех, и в большей степени у женщин и девушек, это фигура своего рода романтическая. Но она в такой же степени и трагическая, в такой же степени безысходная и в такой же степени, не удивляйтесь, если я скажу, ненуж­ная, ненужная в действительности. Нет ничего удивитель­ного в том, что в конце романа он исчезает, совершенно безосновательно. Куда? Что с ним случилось? Лесков не желает об этом писать: рассказчик не будет об этом вспо­минать. То, что было, прошло бесследно, не оставив по себе никакого воспоминания, кроме горьких замет. Так пост­роил Лесков этот роман. Истомин приносит только разру­шение, страдания. И сам пользуется тем, что он кумир, что он может заставить людей страдать и плакать, хотя это ему не доставляет большого удовольствия. За это он горько расплачивается. Его расплата в исчезновении, он просто не нужен.

Это очень интересная тема у художника: есть герой, или псевдогерой, или антигерой, который проходит через художественное произведение и несет с собой какие-то мысли, какие-то идеи, какие-то ситуации - все то, что является воскрешением, воссозданием жизни. Жизнь од­ного человека (кто бы он ни был: великий гений, полково­дец, нищий - все равно) - это есть жизнь человека. Эта человеческая жизнь есть единственный предмет писатель­ского искусства. Вот почему Достоевский так высоко це­нил эту мысль, что в искусстве, в истории, везде есть толь­ко одна тема - тема человека, а если эта тема ущербна, пуста, то нечего здесь и стараться, нечего здесь и говорить, потому что главное уходит из поля зрения, главное не име­ет под собой уже никакого основания.

Вспомните, как развивается этот роман: сначала мы видим полное благополучие мещанской семьи Норк. По­том благополучие несколько колеблется смертью главы дома. Но и после этого все настолько хорошо налажено, все так устойчиво, Софья Карловна настолько хорошая хозяйка, я бы сказал, прекрасный администратор, что все продолжается так, как было при старом хозяине. И глав­ная тема, тема человека, распространяется в детях. Роман «Островитяне» также мог быть назван «Три сестры», по­тому что в этом произведении речь идет о судьбах сестер Норк. Три ребенка, три сестры - Берта, Ида и Маня - де­лаются в полном смысле слова героинями этого романа. Судьбы сестер интересны, по-своему оригинальны, по- своему драматичны. Они из одной семьи, но у них совер­шенно разные характеры.

С самого начала видно, что Маня - это человек осо­бый. Ее особость - в психическом складе, ее отношении к людям, к миру. Ида - это тоже особый человек, она совер­шенно не похожа на свою младшую сестру: уже в раннем детстве у нее проявляются черты жертвы по отношению к окружающим. Все ее внимание сосредоточено не на стар­шей сестре Берте, а на Софье Карловне и на Маше. Бер­та - это человек положительный, в том смысле, что у нее все как у людей - устойчиво, нормально, хорошо. И дей­ствительно, она первая выходит замуж, и это замужество счастливое с точки зрения мещанского благополучия, по­тому что Шульц - очень хороший хозяин, хороший чело­век, хороший предприниматель, хороший организатор, негоциант, он - та сила буржуазной России, которая бу­дет преобразовывать, образовывать, утверждать прежде всего себя. Можно сказать, что немец Шульц - пародия на Штольца (Гончаров «Обломов»).

Интересно, что Лескову все время хочется уловить национальные черты. Никто лучше него не изобразил рус­ский характер: «кривая выведет», «авось да небось»... А в «Островитянах» он хочет понять немецкий характер. В романе дана целая галерея петербургских немцев. Пе­тербург - искусственный европейский город, с его чинов­ничьим укладом, с его противоречиями - близок немцам. Самое интересное для писателя - их уклад, быт. Лесков рисует их характерные черты - расчет, аккуратность, пе­дантичность. Автор не иронизирует, он беспристрастен. Он летописец. Но до каких пор он будет бесстрастным?

Но и немцам хочется проникнуть в русский быт, по­нять русский дух. Если вы присмотритесь к этому роману, то увидите, что Шульц все время хочет показать свою обра­зованность, он все время ссылается на православных писа­телей, хотя он, конечно, лютеранин. Он говорит: «мы рус­ские люди»,«у нас на Руси ». Это очень характерно для этого персонажа, и так же характерно, что он очень спокойно и уверенно говорит о новом доме, который он построит. И он его действительно построит. Все, что он задумал, - все сделает. Это экономически, психологически очень устойчи­вый характер. Но в нем нет одного - нет того наполнения, которым «всякая душа живится и чистотой совершается». Желания жить душой, то есть понять свой внутренний мир, понять, что же такое вокруг меня и внутри меня, - вот это­го здесь нет. Но надо сказать, что Берта, жена Шульца, так­же не хочет этого понимать, потому что понимание - это тяжесть. Познание приносит нам страдания. Каждый ху­дожник - это лицо страдающее. Жизнь каждого писателя, художника, живописца - сплошное страдание, потому что он никогда не доволен тем, что он делает. То, что он делает, несовершенно по отношению к тому, что его окружает, и это всегда мучает. И в этом смысле очень интересен Роман Прокофьевич Истомин. Но о нем дальше.

Ида - совсем другой характер. Она смотрит на Бер­ту с любовью и в то же время с отчуждением. Она понима­ет, что Берта - очень хороший человек, но в то же время это ее «хорошее» чуждо и нехорошо для Иды. Она пони­мает, что Шульц - прекрасный мужчина, но она относит­ся к нему с внутренним презрением. Это презрение за­ключается в том, что она понимает его ограниченность, его ничтожество. И она очень любопытно ведет себя, в то время как Шульц хвастается, что он похлопывает по пле­чу Романа Прокофьевича, знает многих актеров и как они играют, знает, что петербургский театр - лучший театр, так что, уж если говорить об опере, то здесь, конечно, он немного уступает итальянской опере. Шульц обнаружи­вает свои познания о театре, но не они важны для него, а то, что он с тем актером знаком, с той знаменитостью встречался, того у себя может принять. Близость к талан­там - вот что привлекательно для немцев - и для всех сред­них натур. Шульц ищет знакомств со знаменитостями. Здесь все на грани гоголевского Хлестакова. Помните, как там: «с хорошенькими актрисами знаком», «с Пушкиным на дружеской ноге»? И здесь та же самая нота. И у Иды эти разговоры, это хвастовство вызывает презрение. Хотя она как изваяние: ни один нерв у нее на лице не дернулся, никакой реакции не было. Она слушала - и только. Слу­шала - и внутри презирала своего зятя, не дав понять это ни зятю, ни Берте, ни кому-либо другому. Она нейтральна в этой смешной и глупой комедии, которую разыгрывает Шульц. Но не только Шульц общается с талантливыми людьми, «талант» (Истомин) тоже с ним общается.

Маня - особый человек. Я бы сказал, она по натуре художник. Она воспринимает мир чрезвычайно обострен­но. И когда она впервые смотрит на свой портрет, напи­санный Романом Прокофьевичем, она испытывает неко­торое волнение, растерянность и в то же время проникно­вение. Она несколько огорчена, что Истомин рассмотрел ее внутреннюю сущность, угадал ее характер - она бы ска­зала: угадал ее душу. С этого момента начинается сбли­жение Истомина с ней. Она еще не девушка, еще полуре­бенок, но уже тот самый полуребенок, который через два- три года будет сложившимся существом. Ее ожидают самые большие страдания - это страдания первой любви. Лесков их очень хорошо показывает. Я думаю, что он их показывает лучше, чем Тургенев. У Тургенева здесь все расплывется, начнутся диалоги, описания, вздохи. Ниче­го этого нет у Лескова. Как художник с тактом, он дает это объяснение, как теперь говорят, за закрытой дверью. Ида слушает, что происходит в комнате, где находятся Маня и Истомин. Слушает и понимает, что там происхо­дит. И в то же время стремится сделать вид, что она ниче­го не понимает. Это своего рода защита, чтобы никто дру­гой не мог ничего понять. И рассказчик, который здесь присутствует и тоже понимает, что там что-то происходит, только иногда смотрит на Иду и видит, что та все понима­ет и только делает вид, что она ничего не слышит. Входит мать. У Иды вырывается: «Славабогу, мама пришла!» «Ах, Софья Карловна здесь!» - говорит рассказчик. Этим сни­мается напряжение сцены первой любви, первого поце­луя, который они услышали, но сделали вид, что не слы­шат его и вообще не знают, что происходит.

Рассказчик здесь, как действующее лицо, очень хо­роший, он заботится о Мане, об этом юном существе, ко­торое только что входит в жизнь и судьба которого еще неизвестно как сложится. А Роман Прокофьевич - извес­тный соблазнитель, он смотрит на каждую женщину, каж­дую девушку как на жертву, его девиз - старый девиз, всем надоевший: надо сорвать распустившийся цветок, на­дышаться им и бросить - авось кто-нибудь подберет. Эта печоринская фраза не фигурирует в повести, но она про­ходит через весь характер Романа Прокофьевича. Это му­зыкальное звучание, которое создает особый фон романа. Он не герой-разрушитель, нет, он не демон. Это бес. Но бес страшный.

Художественная натура Мани еще ничего не созда­ла. Она только переживает, у нее обострены все чувства, она сплошной клубок нервов, страшно болезненно реаги­рует на все. Конечно, она не только не противится Исто­мину, наоборот, идет ему навстречу, чувствует себя вдох­новленной. Маня его любит так, как может любить толь­ко вступающее в жизнь существо - с необыкновенной силой, силой самозабвения, самоотречения.

И Ида увлечена Романом Прокофьевичем. Свое под­спудное чувство она ни перед кем не открывает, даже пе­ред Машей, которую очень любит, которой покровитель­ствует.

Рассказчик, как всякий мужчина, более груб, чем женщина, по своим ощущениям, по своим представлени­ям, по своим духовным и душевным возможностям, счи­тает, что роман надо прекратить, не понимая того, что это­го прекратить невозможно. Или почти невозможно. По­тому что люди не властны над своими чувствами. С точки зрения рассказчика, человек все может. В результате уро­ки живописи, которые давал Истомин Мане, прекрати­лись. Но свидания не прекратились. Опять наш рассказ­чик намекает художнику, что игра с огнем опасна. Роман Прокофьевич тоже понимает, что нужно это дело прекра­тить - и уезжает за границу. До сестер доходят слухи о том, что он там дрался на дуэли с князем. Страх Маши за жизнь Истомина - вершина, кульминация ее любви. Но взаимного чувства у Романа Прокофьевича нет.

Далее события развиваются совсем нехорошо, пото­му что Маша заболевает. Но это не болезнь, это беремен­ность. Маша разрешается выкидышем недоношенного ребенка. С этого момента она тяжело психически заболе­вает, наступает реакция на все пережитое. Ее помещают в специальное учреждение, где стараются вернуть к нор­мальному состоянию. В это время и Роман Прокофьевич возвращается из-за границы. Когда ему рассказывают, где Маша и что она пережила, наш ловелас несколько сму­щен. «Вы, кажется, были ранены на дуэли? - Да, пустя­ки, дрался с князем. - И глубокая рана? - Да нет, на мне все заживает».

«Все заживает, всякая рана»... Лесков одной фразой дает характер героя. И рана от Маши тоже заживет. Зна­чит, это не трагедия. Трагедия его впереди. Шульц вызы­вает его на поединок. Да, пишет автор, все-таки эта сцена была тяжела не только для Шульца, но, наверное, и для Романа Прокофьевича. И хотя он спокойно вынул писто­леты и предложил стреляться, но он все-таки понял, что оскорбил честь ребенка, совершенно незащищенного че­ловека, только что вступающего в жизнь, еще не поняв­шего, какое чувство его обуревает, познавшего только физиологическую сторону любви, но не познавшего духов­ного начала, связанного с тайнами материнства, деторож­дения. Эти мысли впервые пришли нашему герою. В нем происходит борение между иронией и упреком, между тем, что надо разрядить пистолет (он полуиронически, полусерьезно говорит рассказчику: так мне хочется кого- нибудь убить, давно никого не убивал), и ощущением, что он преступник, что он довел эту девушку-девочку до су­масшедшего дома. А если теперь он убьет Шульца, то ра­зорит эту семью. Неужели он может остановиться? Конеч­но, нет. И он с удовольствием разрядил бы пистолет.

Но Истомин не подозревает, что, помимо побед над женщинами и девушками, бывают ситуации, когда жен­щина одерживает победу над мужчиной. Не ту ласковую победу плоти, для которой она создана, а другую - победу превосходящей силы сердца. Вот об этом лучше всех на­писано Лесковым. Ида приходит к Истомину и заставля­ет его написать письмо Шульцу с извинениями. Роман Прокофьевич, который вначале смотрит на нее, как охот­ник на хорошенького зверька, пытается взять любезный тон мужчины по отношению к женщине, подчиняется ее тону серьезного разговора и говорит, что он готов. <...>

Роман «Островитяне» необычен для Лескова. Пе­тербургский пейзаж, особая интрига, персонажи выгля­дят так, как будто сошли со страниц автора «Преступле­ния и наказания» и обработаны рукой Лескова. Везде виден стиль Достоевского: ахронологичность, обрывоч­ность, все «а вдруг». У Лескова никогда не бывает вдруг: «Я ведь не романист, я - секретарь жизни». Лесков здесь словно состязается с Достоевским. Зачем это было нуж­но автору? И.В. Столярова^[1], которая действительно очень многое поняла в творчестве Лескова, ближе других по­дойдя к решению этой проблемы, тоже пока не ответила на этот вопрос.

Вообще лесковеды - люди особого склада. Собствен­но говоря, они только еще складываются в отдельную школу, потому что Лесков как писатель, как классик был в тени, и даже писали в какой-то юбилей, что он принад­лежит второму ряду. Почему писателей надо делить по рядам - это на совести тех, кто так сказал. С точки зрения лесковеда, который занимается творчеством писателя не от юбилея к юбилею, а вплотную, скажу, что многие важ­ные проблемы, связанные с его творчеством, все еще не решены.

Вот и нам с вами предстоит не только ставить, но и решать эти проблемы. Кажется, что «Островитяне» - это совершенно неожиданное явление, но это только кажет­ся, потому что до романа «Островитяне» был написан еще один роман - «Обойденные» (1865), который я считаю предшественником «Островитян».

Почему Лесков стал писать романы? Ведь роман - самый худший жанр. Это бессильная попытка художни­ка, пытающегося изобразить жизнь. Лесков видел себя секретарем жизни, который пишет хартию, навертывая ее на валик. А что в романе? Не жизнь, а взгляд художни­ка. Например, в «Войне и мире» нас пленяет мир, идил­лия дворянского быта. А Салтыков-Щедрин бунтует про­тив этого подхода, он пишет роман «Господа Головлевы», где утверждает, что ничего этого не было, а норма - это Иудушка и Арина Петровна.

Что роднит Лескова с господствующей стихией ро­мана? Он тоже не может вырваться из жанровой сетки эпохи. Салтыков-Щедрин в «Истории одного города» по­пытался разрушить жанр, но все-таки это произведение тоже роман, хоть и сатирический. «Война и мир» Толсто­го - тоже попытка вырваться за рамки жанра. Но филосо­фия истории и войны возникает эпизодически, все осталь­ное - роман.

Заглавие романа - «Обойденные» - программное: герои обойдены счастьем. Эта обойденность всегда присут­ствует в русской литературе: у Достоевского, у которого новая жизнь, обещание счастья находятся за пределами романа. У Тургенева, у Толстого в эти годы мотива обой- денности нет, но в 70-80-е он появляется («Анна Карени­на»). Лесков уже не удовлетворялся критикой нигилиз­ма. По его мнению, отрицание всего не может быть пафо­сом русской жизни. Он пишет «Обойденные» - любовно- авантюрный роман в ключе Достоевского.

Мне очень интересно остановиться на замысле, ком­позиции, героях. Первое, что бросается в глаза, - Лесков в какой-то степени пародирует Тургенева. Вы помните, что у Тургенева все начинается с хроники, с предыстории геро­ев: «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети» - вез­де одно и то же. Герои делятся на аристократов и демокра­тов. Лесков так же делает в начале романа. Он изображает старинную дворянскую фамилию времен Потемкина - князя Сурского, аристократа, не ограниченного никакими законами, принципами, кроме одного - он князь, и ему все позволено. Писатель упоминает его привязанности, сердечные похождения, детей, законных и незаконных. И весь этот страшный конгломерат русской придворной жизни, жизни русского двора он неожиданно для героя обрывает: Потемкин сходит со сцены - фавориты оказы­ваются не у дел. И теперь один путь - в деревню, где Сур- ский может быть первым. Он никого не принимает, не потому что не может, а потому что не хочет: как он будет принимать людей, которые стоят ниже его, а выше его никто не стоит, по мнению героя.

Результат самый трагический: опьяненный своей прошлой славой, за которую он держится как за настоя­щее, в бешенстве раздражения и в припадке гнева умира­ет. Автор уверен, что так можно кончить роман, не дове­дя героя до какой-то дальнейшей точки в повествовании. Вообще у Лескова здесь, как у Достоевского: помните та­кой прием - «авдруг»? «Вдруг» вошел, «вдруг» что-то про­изошло, «вдруг» умер. Все произведения Достоевского ахронологичны, вне времени, события расположены не по времени, а в обратном порядке, словно это кинематогра­фическая лента, которая вертится в обратную сторону. У Лескова здесь та же манера, только он не пускает эту ленту обратно, а просто обрывает ее, обрывает часть рома­на. Лесков не сомневается, что таким «вдруг умирает» можно оборвать повествование. Получается неизвест­ность: пропал, исчез, никому не нужен... Зачем это авто­ру? А затем, что жизнь бесконечно сложна. И эта слож­ность жизни должна быть воспроизведена сложностью сюжета. Человек, какое бы он место ни занимал на соци­альной лестнице, подчиняется не социальным законам, а живет по законам сердца, - в этом Лесков убежден. И как только он им изменяет, как только закон сердца переста­ет действовать - герой гибнет. Так начинается этот роман.

Потом сквозь туман повествования сбивчиво и неяс­но возникают отдельные лица. У Лескова именно «туман» повествования. Он не любит однозначности, резких мне­ний, как Тургенев, как JI. Толстой. У него так же все сбив­чиво и неясно, как у Достоевского. В этом тумане вырисо­вываются отдельные личности: мать, бабка, прабабка, отец, сын, внук. Лесков не скупится на психологические харак­теристики и социальные обобщения. Герой не один - он должен иметь предшественников. И вот четче других об­рисовывается образ Долинского. Он сын хороших родите­лей. В каком смысле «хороших» ? Они люди высокой нрав­ственности, не от мира сего, в том смысле, что их миссия - делать добро. Это добро может быть и духовное (доброе сло­во поддержки), и постоянное обеспечение неимущих. По­следнее приводит их к разорению. Они смотрятна это лег­ко и спокойно, потому что все их состояние досталось не­имущим. Эти блаженные, живущие сердцем, оказались в положении нищих богачей и богатых нищих - нищих по материальному положению и богатых по духовному содер­жанию. Но совершая эти благородные христианские по­ступки, родители забывают, что у них есть дети. Замеча­тельно, что Лесков дает такую генеалогию: дети тоже дол­жны являться носителями добра, не материального (его уже нет, остались гроши), а добра внутреннего, духовного.

Лесков строит интересную модель, как теперь гово­рят. Эти добрые люди - не деятели. Это «золотое сердце», но оно недеятельно. Они не борцы, не созидатели. Очень интересная мысль, потому что Лесков - художник после- крепостного времени, когда на авансцене русской жизни выступает новый активный класс - буржуазия, выходцы не из дворянской среды: эта публика никогда не умела бороться, отстаивать свои экономические интересы и име­ла преимущества только в силу закона. А когда закон перестал действовать, выдвинулись на первый план ини­циативность, предприимчивость, все оказалось в руках производителя, т. е. вчерашнего крестьянина, этого раз­богатевшего мужика, которого потом назовут «кулаком», ремесленника - тех, кто своим трудом что-то создает.

Вы обратили внимание: дворянское сословие, с по­зволения сказать, ни к чему не пригодно. Но в то же время оно - носитель очень большой культуры. Какой? От куда она взялась? Что надо понимать под этим словом? В понятие «культура» входят живопись, музыка, архи тектура, литература. А кто, собственно, создавал все это? Вы можете назвать много дворян-архитекторов? Живо писцев? Музыкантов? Нет, очень немного. Основное дс лала крепостная интеллигенция. Другой очень плодотвор ный канал - учительное сословие, духовенство, которое, в сущности говоря, было в рабской зависимости. Между христианским рабом и мужиком никакой разницы не было: как тот, так и другой пахали, сеяли, собирали, плн тили оброк. Мужик больше, поп поменьше, т. к. он чело­век свободный, не оброчный.

Утверждение насчет крепостной интеллигенции, я думаю, не вызовет больших споров. Из поповской среды вышел гениальный архитектор Баженов - замечательный художник, тот, кто создавал камни исторической России. А где наши композиторы, музыканты? Львов да Бортнян- ский? Мало. Страшно мало! Вы скажете, потом появят­ся... А сейчас, когда наступил рывок, движение? Когда все ощущают то, о чем писал поэт:

Не так ли ты над самой бездной,
На высоте, уздой железной
Россию поднял на дыбы?

В живописи - то же самое. Были крепостные живо­писцы, пишущие парадные портреты по типу европейско­го. Ведь каждый хочет иметь свой парадный портрет! По­том, конечно, во времена Пушкина появятся Тропинин, Кипренский. А перед этим? Были Аргунов, Левицкий. Все они были крепостного происхождения. Да что говорить! Самый крупный русский актер - Щепкин - был крепост­ной. Этот гений! Правда, выкупили... А вот литература - это удел образованных людей: каждый человек, который взял в руки перо, уже считает себя писателем. Недаром мать И.С. Тургенева никакого различия не делала между писа­телем и писакой. Раз пишет - значит писатель. И за это презирала своего любимого Ивана Сергеевича.

Литературные занятия могли помочь продвижению но службе. Одна из самых блестящих фигур в нескольких царствованиях - Державин начал свое восхождение при Петре III, и всё, как он говорил, благодаря своей музе. Сколько царей пережил! В книге «Записки», где Держа­нии пишет о себе в третьем лице, он рассказывает, как ему п служебных продвижениях помогала литература. И Дер­жавин был не один. Но многим казалось, что писатель­ский труд - не такой уж труд. А все потому, что из этого ничего путного не получалось.

Первым человеком, который стал осознавать себя только писателем, был Карамзин. «О меланхолия!..» Пи­сатель должен быть сосредоточен на собственном чувстве, иисать о нем. Потемкин не может. Он только заниматель­ная личность, не более. Как быть с Фонвизиным? С Кры­ловым? Они не рассказали о собственном чувстве. Они могли рассказать о тех безобразиях, которые были вокруг них. И только. Произведения Крылова, оставшиеся в на­шем сознании, - это только басни. Вы вспомните его «Кофейницу»? Но это произведение не вошло в сознание человека, который читает для ума и сердца. А вот Карам­зин, а затем и Жуковский были первыми, кто осознали себя писателями, которые только тем и занимались, что рассказывали о собственных чувствах. Жуковский от­крыл дорогу для создания психологического героя. Ни­кто так много не сделал для изображения личности со все­ми ее противоречиями, страданиями, счастьем, горем, порывами, как он. Когда вы будете на пенсии (я не гово­рю о тех, кто уже сейчас на пенсии), вы тогда прочитаете прекрасную книгу А.Н. Веселовского «Поэзия чувства и "сердечного воображения"»^[2]. Это очень точное определе­ние поэзии этого автора. Вы скажете: из вашего изложе­ния получается, что русская литература была дворянская, а не крестьянская. Совершенно верно. И очень долго оста­валась такой.

А вот культура, так называемая «дворянская культу­ра», создавалась не дворянами, а той самой крестьянской крепостной интеллигенцией, которая пользовалась вкуса­ми, запросами и представлениями дворянской среды. Вот здесь очень интересный стык. Технари допетровской эпо­хи не могли иметь такой вкус. Один источник, питавший наши художественные представления, - это Запад. Мы во­обще обезьяны, любим повторять то, что на Западе. Но там больше плохого, чем хорошего, а способность отсеять дур­ное и взять хорошее - это удивительная способность моло­дой нации. Другой источник - народная жизнь, мифы, сказки, песни, предания. И третий, великий источник, о котором никогда нельзя забывать, - религиозный. Пред­ставления, которые получал человек почти от рождения, кодекс «Не убий. Не прелюбодействуй. Не укради»¹ - он как тогда, так и сейчас не под силу людям, но привлекате­лен своей идеальностью. Впрочем, идеальность всегда сто­яла где-нибудь сбоку - и в XVIII, и в XIX реке.

Все, что сказано сейчас, относится к родителям Долинского, этим евангельским персонажам, которые пы­таются жить в мире по другим законам, и самому главно­му герою. Здесь его генеалогия, психология, жизненный путь. Обратим внимание, что все они «ушиблены» искус­ством и в большей степени - литературой. Долинский - герой особый, по своей духовной и душевной организации. Он сын благочестивой помещицы, которая все раздавала. Дети этих блаженных - утописты. Его мать - это вариант Юлиании Лазаревской XIX века. Но «Юлиания», обога­тив всех и свой собственный мир, пустила по миру своих детей, и только другие сердобольные люди, сострадатель­ные и любящие правду жизни, позаботились об этих де­тях. Дали возможность Долинскому кончить гимназию с золотой медалью, университет. Он стал уездным учителем гимназии, а потом писателем. Отзывчивый на всякое горе, на беду, на всякую необеспеченность, доверчивый как ре­бенок и без жизненного опыта, он встречается с такими фактами, которые, в сущности говоря, могут его погубить. И первый - это его женитьба.

Здесь начинается другая линия - линия мелкопоме­стных разорившихся дворян, которые живут Христа ради, т. е. не в прямом смысле слова, не с протянутой рукой, не на паперти, а попрошайничают у знакомых, у покровите­лей - и тем, конечно, приятно какой-нибудь дворяночке дать куш, а если у дворяночки есть еще девочки - дочки, или готовые наложницы - это совсем хорошо. Одна из та­ких девочек, Юленька, очень хорошо это делает - выка­чивает деньги из покровителя (ее маменька научила, как словечко сказать, ручку целовать, к коленочке присло­ниться, - школа не прошла даром). У нее самой никакого положения нет, а его необходимо создать, и она его созда­ет, окрутив вислоухого шалопая - такая она страдающая. Долинский не может не обратить на нее внимания. Юлень­ка его на себе женила. «Счастья он не ожидал, и его не по­следовало». Совсем впав в черную немощь, бедняга тер­пел-терпел и сбежал от жены в Петербург, а затем и за гра­ницу, в Париж. Русские люди любят убегать в Париж. Париж - самый дешевый и либеральный город в мире. И здесь он встречается с двумя русскими женщинами...

Вот это материал для целого романа, где можно на­писать о слабом сердце (ведь Долинский - безвольный че­ловек). Здесь угадываются черты Достоевского. Герой живет самой худшей формой жизни, но другого ничего нет, он научился жить в новых условиях - благо за плеча­ми университет, который всегда прокормит.

Все обойдены счастьем. Эта тема волнует Лескова. Долинский оказывается в западне случайности. Он «ли- берал-идеалист». Но жизнь предъявляет свои требования, а человек должен приспосабливаться.

Лесков в «Обойденных» берет самые пошлые ситуа­ции, обыденные. Этот роман можно рассматривать как ключ к массовой беллетристике, где прекрасно представ­лена фактография русской жизни. Для массовой беллет­ристики характерны натурализм, эмпирика, интриги. Она необходима в литературном процессе: литературу созда­ют не корифеи, они пользуются находками писателей-бел­летристов, в их произведениях - объединение художе­ственного опыта, собственного и чужого.