|
||||
|
Часть 4 Харуки на взморье Мураками на Сахалине, июнь – июль 2003 г.  Издательская Москва звала Мураками давно. На книжные ярмарки, на встречи с читателями и прочие раздачи слонов в честь писателя, несколько лет подряд не выходящего из «топ-тена» книжных продаж в обеих столицах России. И неизменно получала от его конторы ответ в духе: «We are sorry, but the author’s schedule is extremely tight. Your invitation for October seems intriguing but unreal, as he is planning to visit Iceland at that time»[75] – ну и так далее с вариациями. Куда реальнее и показалось, и оказалось заманить японца в Россию… просто поработать.
А на этот раз все было так. В конце мая глянцевый журнал «Title» (изд-во «Бунгэй») запросил у Мураками и его команды очередной «репортаж с прибабахом»(каватта кидзи). Маршрут – на свое усмотрение («За границу, но куда-нибудь не очень далеко»). В начале июня я приехал на стажировку в Токийский университет. В середине июня Дзюн Ким, секретарша писателя, сообщила мне по телефону, что Мураками сотоварищи решили-таки ехать на Сахалин, и пригласила заглянуть к ним в офис на Аояма – вроде как обсудить, куда лучше ехать и что смотреть. 19 июня я приехал на встречу и обнаружил, что вся Команда в сборе, а мне как аборигену и генератору идеи уготовлена роль сахалинского Дерсу Узалы. – Только, э-э-э… не рассчитывайте на суперсервис! – предупреждаю я сразу, с трудом осознав вдруг свалившуюся на меня ответственность. – Отели-рестораны там в принципе ничего, природа – вообще вне конкуренции, но все остальное на иностранцев особо не рассчитано. И дороги плохие, и… – Ничего! – улыбается Мураками. – Мы недавно из Монголии, там тоже не санаторий! И рассказывает, как они трое суток мотались по монгольским степям на советском «уазике». – Все печенки себе поотбивали, – смеется он. – Зато машина – зверь! Выживает в любых условиях. Мотор перегреется – пописал на радиатор и дальше поехал… Я спрашиваю, что именно они хотели бы увидеть. Мураками задумчиво хмыкает и смотрит на Юми-сан, та – на Цудзуки. Неунывающий толстяк беззаботно пожимает плечами: – А мы же не знаем, что там есть. Вот поедем и поглядим! Три японца взирают на меня. Провокация, понимаю я. Но отступать некуда: назвался груздем… Сажусь за стол мэтра и, продираясь через буераки его «макинтоша», раскапываю в Сети телефоны консульства Японии на Сахалине. 
День 0 Токио – Хакодатэ (29 июня) Токийцы – люди больших скоростей. На все сборы, визы и оргмоменты уходит чуть больше недели. Уже 29-го числа вылетаем в Хакодатэ – один из двух городов Японии, откуда можно прибыть по воздуху на Сахалин. Стоим в очереди на регистрацию. Юми-сан читает в «Асахи Симбун» о токийском скандале с «Тату». – Ужас какой, – удивляется она. – Разве так можно себя вести? – Вести нельзя, – пожимаю плечами я. – Но деньги делать – запросто. Они же на скандалах больше зарабатывают, чем на концертах. Простая математика… – Они что, панки? – интересуется Мураками. – Если по музыке, то нет. А по жизни – кто их знает… – В Японии на этом долго не продержишься, – качает головой Юми-сан. – Задушат рекламу – и дело с концом. No future… – Но вообще они забавные, – вставляет Цудзуки. – Одна вроде лидер, напористая такая, а другая нерешительная и как бы у нее в подчинении… – Ишь ты, – усмехается Мураками. – Холл и Оутс… – Саймон и Гарфанкл… – добавляю я. – Ну, эти-то и после «развода» пели каждый свое… – Ага. Только что там пел Гарфанкл – сегодня уж и не помнит никто… – Это верно. За пару часов в самолете Мураками дочитывает чеховский «Сахалин», делая пометки в блокноте. По прилете заселяемся в гостиницу. Завтра утром – в Южный. Вечером в отеле заняться нечем. Выходим шататься по субботним улочкам Хакодатэ – убить время и поесть «чего-нибудь местного». Вечный путешественник Цудзуки сразу вспоминает «самый вкусный кабачок этого города», куда он заглядывал год-полтора назад. Увы! Ресторанчик забит до отказа, и мы еще полчаса бродим под странным полудождем («то ли идет, то ли в воздухе висит») в поисках подходящей «идзакая». Просторные двухэтажные улочки хоккайдосского городка непривычно пусты. После безумного Токио так и кажется, будто большинство обитателей этого города куда-то срочно уехали, и только в десятке окошек на каждой улочке еще теплится жизнь. – Смотри-ка, – удивляется Мураками, – у них еще сохранились магазины подержанных компакт-дисков! – Ностальгия… – вздыхает Цудзуки. Наконец ресторанчик находится. Прокопченные деревянные стены, запах свежепойманной рыбы и старички-хозяева с натруженными руками, говорящими о жизни этих людей больше, чем их выцветшие глаза. Мы располагаемся, подогнув ноги, на татами вокруг низенького стола. Заказываем «для начала» разливного «Асахи» и огромное, одно на всех, блюдо с сасими. Как мне и рассказывали, Мураками в еде привередлив: дольше всех разглядывает на стенах таблички с названиями и ценами блюд, пока наконец не выбирает себе жареных кальмаров и свежих овощей. Приносят пиво, и мы поднимаем запотевшие кружки за успех предстоящей поездки. – А что, Мураками-сан, – говорю я, – реально собрать всех ваших переводчиков в одном месте – скажем, в Токио? Семинар бы устроили, да и вообще… – Идея хорошая, – улыбается он. – Только тогда уж не в Токио, а на Гавайях где-нибудь. Рубин и Гэбриэл сейчас в Штатах. Альфред[77]… Цудзуки-кун, а где сейчас Альфред? Опять потерялся куда-то. Безумный человек! У него жена – гавайка, но они с ней вечно мотаются по всему миру. Никогда не знаешь, откуда следующее письмо придет. Последний раз, кажется, из Гонконга пришло с полгода назад… Очень смешной. – А как вам его переводы? – У него живой язык, это важно… Правда, иногда слишком живой. Бывает, заглядываю в его текст и сам удивляюсь: неужели я такое написал? Хотя я вечно забываю, что когда-то писал или говорил. Так что порой читаю это как мысли другого человека… Забавное ощущение. – А все-таки – как получается, что многие куски ваших текстов на английском утеряны? – Что, правда? – Ну конечно. Например, в английском «Дэнсе» нет сцены, где герой поит тринадцатилетнюю Юки «пинья-коладой». В «Стране Чудес» герой не целуется с семнадцатилетней толстушкой в Подземелье… – Серьезно? Хм… Но ведь тогда их отношений до конца не понять! – В том-то и дело. Я уж про «Хроники» не говорю, там вообще от третьего тома меньше половины оставлено. Кто у них там решает, что оставлять, что выкидывать? Переводчик, редактор – или все-таки вы сами? – Ну, все вычитывать по страницам у меня просто времени нет. Да и не моя это работа… Хотя насчет «Хроник» я в курсе. Но тут важно понять одну вещь. Средний японец каждый день проводит по два-три часа в электричке – на работу и обратно. И именно это время тратит на чтение. В одной руке поручень, чтоб не упасть, в другой – книга. При этом то задремлет, особенно в конце дня, то проснется и дальше читает. Если книга тяжелая – из руки вывалится. Ищи ее потом у всех под ногами, а то и на чью-нибудь голову упадет… Поэтому самые покупаемые книги в Японии – легкие покетбуки размером с ладонь. Любой роман разбивают на такие покетбуки – два, а то и три томика малого формата. Не важно, насколько длинная книга в целом, главное – чтобы в одной руке держать удобно было… В Америке ситуация совсем другая! У них же все на машинах ездят, а книги читают дома – как правило, перед сном. И вся массовая литература выпускается в однотомниках. А у однотомников есть свой психологический предел: книгу толще четырех или пяти сотен страниц уже мало кто покупает. Вот и приходится втискиваться в эти пределы. Ну а я что могу сделать? Раз они говорят, что им так лучше… Плавно переходим с пива на «ацукан» – подогретое сакэ, и разговор сворачивает на тему кино. Выясняется, что «перегрузившая» намедни весь белый свет «Матрица-2» не нравится никому из присутствующих, кроме Мураками. – А что? – смущенно и как-то по-детски улыбается он. – По-моему, забавная штука… Зато «Андрей Рублев», подаренный мною на DVD еще год назад, произвел на него огромное впечатление. – Очень здорово! Цудзуки-кун, ты не смотрел? Старый фильм Тарковского про мужика, который иконы писал. Посмотри обязательно, тебе понравится. Все эти долгие сцены без единой склейки… Просто с ума сойти. Пьет Мураками осторожно. Когда приносят третью бутылочку сакэ, мягко накрывает свою чашечку ладонью – дескать, мне уже хватит. Интересно, как он пьет водку, думаю я. Ладно, в России проверим… Возвращаемся на такси. Таксисты на Хоккайдо – отдельная песня. Благодаря нашему старенькому водителю мы узнаем, что последним японским писателем, посетившим Сахалин, был Исикава Такубоку. В начале ХХ века… Никто не знает, правда это или нет, но кругозор таксиста впечатляет. Попадись мне такой в Москве – точно бы дал чаевых. Здесь же – не принято. В фойе гостиницы Юми-сан желает всем хороших снов. – А я очень редко вижу сны, – вдруг признается Мураками. – Последний раз смотрел, наверное, месяца два назад… Приехали, думаю я. Вот тебе и привет Карлу-Густаву Юнгу. День 1 Хакодатэ – Южно-Сахалинск (30 июня) 
С аэропортом в Южном все нормально. Уютно, здание обновили, сервис хороший. Таможня никого не трясет, не психует, все тихие и спокойные. Столичная терактофобия, похоже, воспринимается здесь как геморрой чужой планеты. Выхожу «на волю» последним – и вижу: несмотря на усилия честной компании, совсем незамеченными нам в Россию приехать все-таки не удалось. Миловидное создание женского пола уже стреляет у Мураками автограф, причем протягивает ему не что иное, как японский покетбук – кажется, «Пинбол». – Так это вы нас встречаете? – спрашиваю я, озираясь в поисках принимающей нас стороны. – Да! То есть нет! – щебечет двадцатилетняя муракаманка в потертой джинсе. – Я студентка, японский учу. Я же была у вас на лекции в феврале, не помните? Вы еще тогда обещали, что Мураками привезете, я ждала, ждала… – Вот, – говорю, – Мураками-сан. Люди вас тут на японском читают. – Круто! – улыбается Мураками. – Я правда очень рад. Как зовут? – Катюша! – радостно рапортует Катюша и продолжает щебетать по-японски на языке такой высоковольтной степени вежливости, точно ее занесло на прием к Императору. – А откуда вы узнали, что мы приедем? – Из Интернета! – говорит предательница Катюша и тычет пальчиком в меня. Мураками, усмехаясь, расписывается – «Катюше от Харуки», и тут нас находит встречающая турфирма. Я смотрю на этих людей – и мне сразу становится спокойнее. Поясню: это у меня с детства. За все 60-е, 70-е и немножко 80-е, прожитые мною на острове, я привык к мысли: если за дело берутся сахалинские корейцы – дело получается. Именно сахалинские корейцы кормили нас свежими овощами со своих огородов и прочими разносолами, пока Москва плевала на обеспечение острова самой банальной едой. Когда очередные коровы, присланные с материка для планового разведения в грядущую пятилетку, упрямо всплывали по долинам вверх копытами после ежегодных тайфунов, мои сограждане кормились с корейского рынка. В этих казалось бы «людях без корней» всегда ощущалась какая-то внесистемная надежность. Многие хотели вернуться в Корею. Их не пускали. То туда не пускали, то отсюда. А когда стали пускать, было поздно: жизнь слишком коротка, чтобы скакать по заграницам на старости лет. К слову сказать, первые в жизни японские иероглифические словари я увидел в семье своего одноклассника Игоря Ли (позже окончил МФТИ с красным дипломом). Его родители, как и многие им подобные, работали среди русских, а по вечерам учили японский язык как альтернативу окружающему Совку. Слушали японские радиостанции, а кто антенну мог собрать – и телевизор самурайский смотрели. Правда, то было уже совсем редкое удовольствие: антенны то и дело вычисляло и отбирало, неизменно штрафуя, вездесущее Гэбэ. Именно у корейских друзей я научился есть палочками и впервые услышал редкую для «большой земли» японскую музыку. Так и менялись, помню, кассетами все 70-е – кому что нравилось: «Бони М» на «Бони Дзякс» или «Пинк Флойд» на Сакамото Рюити. Вот почему, я считаю, особенно здорово, что с русским Сахалином Мураками знакомили именно местные корейцы. Пожалуй, весомей и убедительнее для японцев об этом не рассказал бы никто.  – А вашим гидом всю дорогу будет Им-сан! – представляют нам крепкого корейского старикана, который вдруг отвешивает классический восточный поклон и приветствует нас на вышколенно-вежливом, чуть ли не довоенном японском. И я понимаю, что перед нами – ходячая история Сахалина. На вид старикану лет под шестьдесят. А на поверку – вообще семьдесят два. Как выясняется по дороге в гостиницу, Им-сан родился в 1931 году, когда Южный Сахалин был частью префектуры Карафуто. Учился в школе с японскими детьми, а после 45-го, когда японцев выбили с острова, жил дальше с русскими. Его семье, как и десяткам тысяч пригнанных сюда на работу, ни японцы, ни русские вернуться на родину шанса не дали. – Но теперь, я слышал, уже вроде можно? – говорит Мураками. – Не собираетесь? – Да теперь-то что толку! – качает седой головой дед, глядя куда-то сквозь сопки на горизонте. – «Можно» сказали при Горбачеве. Еще мой отец был жив. Он и засобирался, хотел сам уехать да родню перетащить. Долго всех нас уговаривал… А я и сказал ему: «Да куда ж я поеду? Разве там у меня есть будущее? Я же здесь родился, прожил всю жизнь. Здесь и помру»… Источники расходятся в том, сколько именно корейцев было депортировано на Сахалин в годы Второй мировой. Называются разные цифры: от 20 до 60 тысяч человек. Сегодня на Сахалине, по данным последней переписи, проживают 38 тысяч корейцев. Около 5 тысяч из них по-прежнему изъявляют желание уехать.
 Гостиница нам достается на удивление приличная («аригато» американским инвесторам-нефтелюбам!), прямо на краю огромного парка имени Гагарина. График сегодня свободный, до ужина еще пара часов. Решаем прошвырнуться по парку. В ходе прогулки выясняется множество мелких пристрастий наших гостей. Так, все встречающиеся на нашем пути животные, особенно кошки – как домашние, так и бродячие, – тщательно изучаются и фотографируются. Кошки? – Почему кошки? – не выдерживаю я после третьей отснятой животины. – Ну, во-первых, мы с Харуки старые кошкоманы, – поясняет Юми-сан. – И считаем, что будущее той или иной страны во многом зависит от того, как люди обращаются, например, со своими кошками… «О как!» – впадаю я в ступор. А великий сочиняльщик тем временем застывает у киоска, шевеля губами. – «Поп-корн»… – зачитывает он вслух. – «Хот-дог»… «Ва-та»… Смотри-ка – и точно, вата… Вот это язык! Не успел алфавит зазубрить, а уже все понимаю… Довольный, просит запечатлеть его на фоне покоренной вершины русского языка.  После обеда в парке народу немного, хотя половина аттракционов еще работает. На некоторых резвятся тинейджеры, а по аллеям вокруг гуляют парочки студенческого возраста. У многих в руках – бутылки оригинального сахалинского пива «Бир». Что приводит Мураками в еще больший филологический экстаз. – Цудзуки-кун! – зовет он фотографа. – Если еще раз сюда зайдем, надо будет с пивом прогуляться. Хорошие кадры получатся – с русским биром по Сахалину… На открытой площадке рядом с «чертовым колесом» – нечто похожее на эшафот в стиле хай-тек с шестами и канатами. Под эшафотом дежурит оторванного вида девица и, позевывая, читает что-то из Генри Миллера. Огромный полураскуроченный кассетник «Сони» на ящике рядом затапливает окружающую среду грязно-тяжким, как жидкий асфальт, «Раммштайном». Над девицей надпись: «Для лиц до 16 лет».  Довольно долго я не могу сообразить, что все это означает. – «Ка-та-пуль-та»… – снова зачитывает любознательный Мураками. – Типа «банджи» наоборот. То-то я смотрю, ни одного желающего не видать… – А что, Харуки-сан, – подзадоривает Цудзуки. – Может, с сахалинским пивом – да на русскую катапульту? Вот это будет кадр! – Я – пас, – мрачно улыбается Мураками. – Перед ужином пиво не пью. Но тебя, если что, могу на видео снять. И красноречиво машет видеокамерой. – По-моему, эта штука на таких, как я, не рассчитана… – Толстяк заботливо хлопает себя по животу. – Да и кто я такой? Всего лишь фотограф. Ценность материала, понимаешь, не та… И вообще, разве на ужин еще не пора? За ужином Цудзуки-сан, заедая водку пельменем, рассказывает, как ходил в Токио на тайский массаж. – Отличная штука. Только жаль, цены бешеные: полный курс на Роппонги – пятьдесят тысяч иен! Дешевле до Таиланда доехать… – Цудзуки-кун, – вздыхает марафонец Мураками. – Когда ты уже поймешь, что за деньги похудеть невозможно? На свете существует только два способа похудеть: меньше есть и больше двигаться. Других путей не бывает! Побежишь со мной завтра утром вокруг гостиницы? Юми-сан вставляет свои пять иен: – Харуки-сан? Так тебе вообще никогда массажа не делали? Даже простого «сиацу»? – Да зачем мне… – Но это ведь не только для похудания. Это знаешь как приятно! Особенно после работы, когда плечи затекают. А сделали тебе массаж – и ты потом три дня как новенький! – Ну не знаю. У меня плечи не затекают. И вообще не люблю, когда меня руками трогают. – Это ты так говоришь, потому что не пробовал никогда, – убежденно заявляет Цудзуки. – А ты попробуй! – Да ну. Я лучше в бассейн схожу… – Мураками хитро смотрит на меня. – Вот, Дмитрий, видишь, какие странные у них разговоры. А все потому, что они оба заядлые холостяки! – Понимаю, – киваю я. – Очень знакомо… – Что поделать! – вздыхает Цудзуки. – Видно, такие уж у нас характеры ужасные. – А может, просто идеалы слишком завышенные? – предполагаю я. – Это точно! – грустно кивает Юми-сан. – Идеалы, я считаю, нужно устанавливать как можно ниже. Тогда все будет в порядке. Вот знаете, как порог у входа в дом? Чем ниже порог, тем больше народу зайдет… – Как заметил один знаменитый писатель, – улыбаюсь я, ни на кого не глядя, – «в моем доме – две двери. Одна вход, другая выход. Люди входят ко мне через вход – и уходят через выход»… Если так считать – какой же порог, по-вашему, нужно строить на выходе? – Как можно выше, – говорит Юми-сан. – А ну его, этот выход! Может, его вообще замуровать? – бубнит Цудзуки, налегая на крабовый салат. – Боюсь, тогда получится очень странный дом… – хмыкаю я и наконец гляжу на Мураками. Тот, безучастно улыбаясь, молча приканчивает жареную горбушу. Когда расходимся спать, Цудзуки вручает мне майский номер журнала «Title». – Если кто будет на улицах спрашивать, зачем фотографируем, – показывай вот это. Не знаю, как здесь, но в Японии обычно срабатывает… Перед сном, листая журнал, натыкаюсь на репортаж о похождениях веселой троицы по острову Эносима в окрестностях Токио. На острове, пишут Мураками и Юми-сан, расплодилось очень много бездомных кошек. Летом еще их подкармливают заезжие туристы, но зимой еды не хватает, и многие умирают от голода. Поэтому на улицах нередко можно увидеть ящики с прорезью для монеток, фотографией мертвой кошки у обочины и надписью: «Чем больше на острове кошек, тем хуже живется каждой из них. Сдавайте пожертвования на стерилизацию ваших четвероногих друзей! Комитет по спасению и захоронению бродячих кошек Эносима». В голове моей – какая-то каша. Ночью мне снится Елена Камбурова с песней о хорошем отношении к лошадям. День 2 Южно-Сахалинск (1 июля) – А что, Им-сан, японские рестораны в городе есть? – интересуется Мураками после завтрака. – Раньше много было, – отвечает старик. – Сейчас, наверно, только два-три осталось… – Что так? Японцев меньше ездит? – Японцев, наверное, столько же. Но американцев больше. Потому и в ресторанах одни стейки да гамбургеры… Хотя на улицах это еще не бьет в глаза – похоже, янки и правда активно высаживаются на остров. В 12-миллиардный проект «Сахалин-1» сегодня, в июне 2003-го, уже на 30?% готова вложиться корпорация «Эксон Нефтегаз Лимитед». Японцы претендуют на столько же – 30?%, а Индия с Россией – только по 20?%. – Начинали-то разговор японцы, – продолжает Им-сан. – Давно еще, лет пятнадцать назад… Да, как обычно, в Северные Территории уперлись. А янкам-то что эти территории! Вот теперь все и говорят – японцы, мол, опоздали. Не знаю… Посмотрим, что из этого получится. – А что должно получиться? – Да вот, хотят протянуть трубу через весь остров, а потом перекинуть ее на Китай и на Хоккайдо. Вдоль трубы города поднять, дороги построить, работу всем дать… До сих пор у нас молодежь с острова бежала. Школу закончат – и на материк! А теперь все затаились и ждут: когда же им обещанную зарплату в 500—700 долларов предложат. – А сейчас какая зарплата в среднем? – Ну, скажем, продавщица в неплохом магазине долларов сто получает. – М-да… Ясно, отчего молодежь бежит. Я не стал рассказывать, как вчера после ужина в ресторане ко мне подплыла строгого вида пышногрудая мадам средних лет. – Здравствуйте, – вежливо сказала мадам, улыбаясь, точно акула. – Я – мама-сан этого заведения. – Здравствуйте, – несколько опешил я. – «Мама-сан» – в смысле, метрдотель? – Вроде того. Вашим японцам девушки не нужны? – А-а, вы в этом смысле. Да они у меня уже старенькие, – ляпнул я первое, что пришло на ум. – Ой, ну что вы, я же смотрела! Один даже очень симпатичный, спортивный такой… В общем, решайте! Два часа – пятьдесят, ночь – сто… Я тут же вспомнил наших хостес – «девочек к пиву» и стриптизерш, наводнивших ночные клубы Японии в последние годы. Да уж. Ежу понятно, отчего молодежь бежит… Правда, давно уже не на материк.  На смотровую площадку турбазы «Горный воздух» – былую гордость Южно-Сахалинска – заезжаем с трудом. Никто не верит, что все детство мы с друзьями забирались по этой дороге и сигали вниз на велосипедах. Сегодня это представляется чистым самоубийством. Дорога разбита, сама турбаза сгорела, канатно-кресельная дорога вышла из строя, а знаменитые трамплины – большой и малый, на которых в 70-е годы готовили олимпийскую сборную, напоминают скелеты доисторических рептилий. Вечером в местной англоязычной газете мы прочтем, что какой-то концерн собирается вбабахать в это место 370 тысяч долларов и сделать из него международную туристическую конфетку. Ну что ж. Как говорится, дай бог, чтобы хоть наши дети… Дети в количестве трех сопливых экземпляров находятся здесь же. Бегают привычно за японцами и всучивают им какие-то сахалинские значки. – Презент? – спрашивает их Юми-сан. – Презент, презент! – кивают цветы жизни. Завидев меня, опасливо отбегают в сторону, прячутся за ближайшим бугром и наблюдают за нами молча и исподлобья. – А чего они так грустно смотрят? – не успокаивается сердобольная Юми-сан. – Наверное, денег нужно дать, – догадывается Мураками. – А сколько дать? – Наверное, пятьдесят рублей, – прикидывает практичный писатель. – Меньше на мороженое не хватит, а больше непедагогично. – А если обидятся? – Не обидятся. – Но они же сказали «презент»! А денег не просили. – Правильно. Ты же не в Индии. Русские не просят вслух, они гордые.  Вид с сопки на город, как всегда, обалденный. Долина окружена горами, а в ней, как в чаше, – город, подернутый утренним туманом. Туман образуется из огромных, красивых клубов белоснежного дыма, что расползается по всей долине с далекого загородного пустыря. – Как красиво… – говорит Юми-сан. – А что это за дым? – Это горит наша городская свалка, – поясняет Им-сан. – Ух ты! – оживляется экстремал Цудзуки. – А можно нам туда съездить? – На свалку? – О да! Это очень интересно. – Ну, завтра заедем, если хотите, по дороге на Холмск. А сегодня у нас город и музей.  Пожалуй, никакое другое сооружение на острове не вобрало в себя столько Истории, сколько Сахалинский краеведческий музей. Я понимаю, как по-лекторски скучно звучит для многих слово «музей». Но здесь другой случай. Если на свете бывают привидения, в этом доме их должно быть не меньше полусотни. Здание построено в 1937 году японским архитектором в стиле «тэйкан» («императорская корона»), имеет черепичную крышу в стиле классического японского замка. Архитектурные особенности – окна-фонари в потолке, вход-портик, украшения-«кадзари» на крышах и скатах в японском стиле. Второго подобного сооружения в России нет. Даже вспомнить страшно, что этакую красотищу сахалинские партбоссы 60-х собирались уничтожить как «остатки самурайской военщины». Слава богу, местная интеллигенция отстояла. Хотя было бы интересно узнать, каким способом коммуняки собирались сносить сию махину: конструкция здания – литая, и только сверху оно облицовано кирпичом. Любому школьнику в Южном известно, что «если на город упадет водородная бомба, на землю лягут все здания, кроме нашего краеведческого музея». На первом этаже смотрим на карту острова, нарисованную японцами в 1808 году. – А! Мамия-сан! – узнает Мураками. – Известная история, у нас даже кино такое есть. О том, как японцы впервые поняли, что Сахалин – остров. Да уж, вспоминаю я: история и правда впечатляющая. Вплоть до начала XIX века японцы считали Сахалин полуостровом – хотя местные племена уверяли, что со всех сторон окружены водой. И вот в 1808 году два японских чиновника, Мамия Риндзо и Мацуда Дэндзюро, отправились на Сахалин составить подробную карту местного побережья. Высадились на юге острова и то на судне, то пешком отправились в разные стороны: один вдоль восточного побережья, а другой вдоль западного. За полгода они исследовали всю береговую полосу Южного Сахалина, а в следующем, 1809 году Мамия (в одиночку, зимой) обошел остров по периметру с севера – и наконец убедился, что до материка ему не добраться никогда. – М-да, неплохо ребята прогулялись! – с уважением говорит Мураками. – Это вам не марафон бегать раз в полгода…
Вообще, чувствуется, Мураками много читал перед поездкой: историю сахалинской каторги, судьбы малых местных народностей и «японский» период развития острова (1905—1945) знает довольно неплохо. – Значит, «гиляки» по-русски – «нивхи»? – уточняет он, вспоминая Чехова. – Наоборот, – поправляет Им-сан. – «Гиляки» – это их русское название, сейчас уже не употребляется. Сами нивхи не любят, когда их так называют, это слово пренебрежительное. – А «орочи»? – Ороки, орочи, орочоны – это все тунгусские племена. Жили немного на Сахалине, но в основном на Амуре и в Китае немного. Да и тех уже тысячи две осталось. Очень похожи на североамериканских индейцев. – Как и айны… – Да. Но айны, наоборот, на материк не стремились особо. Вот они-то – коренные островитяне! Эти и в Японии, и на Сахалине, и на Курилах еще до нашей эры обитали. Монголы их били, китайцы били, японцы били. Только русские уже под конец не трогали. Здесь-то их больше нет, с местными жителями перемешались еще в начале ХХ века. Вот только на Хоккайдо еще и остались в резервациях. – Так вот кому нужно Северные Территории возвращать! – осеняет Мураками. – Учредить на Курилах Айнскую республику, и дело с концом… Классная мысль, думаю я. Осталось донести ее до Путина с Коидзуми. И пусть никто не уйдет обиженным. Рынков теперь в городе три, хоть они и переходят практически один в другой, точно в каком-то запутанном коридоре: китайский, корейский и русский. На китайском толпа большая, качество среднее, цены высокие. На корейском толпа средняя, качество среднее, цены средние. На русском – как обычно: всего по чуть-чуть. Интересно, появится ли вскорости американский рынок? Или это сразу будет супермаркет из стекла и бетона с эскалаторами, скоростными лифтами и вертолетной площадкой на крыше? Бродим по китайскому рынку. Все вокруг галдит, толкается и пристает на смешанном китайско-русском наречии. Впрочем, на китайцев часто работают смазливые русские продавщицы, так что общий язык как-то находится. С утра холодно, я хочу купить простецкую джинсовую куртку, но Им-сан машет на меня руками: «Ты что! На корейском в два раза дешевле!» Ну так уж и в два, сомневаюсь я, но следую совету «аборигена». В итоге покупаю за 750 рублей у корейцев китайскую тряпку, которую китайцы пытались всучить за 1500. При этом корейцы работают без русских помощниц, и у них-то с языком проблем нет. Позже, в автобусе, обнаруживаю, что петли для пуговиц почему-то зашиты, и прорезаю дырки перочинным ножом. Ну да ладно. Как говорит мой одесский папа, «а о чем еще вы собирались помечтать за такие деньги?» Очень скоро от этого Вавилона у всех едет крыша. Выбираемся на улицу, устраиваем перекур и жуем русский хлеб с узбекским названием «лаваш». И тут мой глаз падает на что-то до боли знакомое, хоть и явно не от мира сего. – Мураками-сан, а вот и вы! – говорю я и показываю на тулящийся меж домами книжный лоток. Легкое оживление. На прилавках где-то между Сорокиным и Кундерой лежат «Страна Чудес» и «Призраки Лексингтона». – А «Овцы» есть? – спрашиваю у продавщицы. – «Овцы» утром кончились. Через недельку еще подвезут, приходите… – А откуда подвозят-то? – С материка, откуда ж еще. Хабаровск, Владивосток… Ну так что, вы это берете? Смотрите, «Конец Света» последний остался!  М-да… Вспоминаю, как год назад Мураками отвечал в Интернете на письма читателей. «Мураками-сан! Пишет вам домохозяйка из маленькой деревни на Хоккайдо. Вы знаете, у нас тут так трудно достать ваши книги! Я в книжном заказала – целых два дня ждала!» – «Это что! – отвечает Мураками. – Тут ко мне приезжал недавно мой русский переводчик Коваленин. Так он говорит, что у них в Сибири сколько ни заказывай, сколько ни жди – ничего не дождешься!» Вот как, думаю я. И года не прошло – а какой прогресс!
Лезем в автобус и еще минут сорок убиваем на поиски активированного угля в местных аптеках. Кто-то недобрый сообщил бедняге Цудзуки, что русские этим лечатся от похмелья. – Я знаю! – убежденно говорит толстяк. – Вот что надо в Японию импортировать! Активированный уголь – лучший русский сувенир… Упаковка десять таблеток – три рубля с мелочью. – Сколько покупаем-то? – спрашиваю я толстяка, стоя у окошка аптеки. – Десять? Нет! Для начала – пять. Потом посмотрим. Чай не в последний раз в России… Всю дорогу, до ужина фотоманьяк Цудзуки рассказывает нам о своем плане – снять идеальный японский репортаж о питерской Кунсткамере. С выкладками о личности Петра Первого – и подробностями об инсталляции каждого экспоната самой извращенной коллекции всея Руси, если не мира. – Вот поеду в Петербург зимой, когда никто там не толкается. Шубу соболью куплю, чтоб не замерзнуть. И такой материал сделаю – закачаетесь! – А мне интересен Петербург Достоевского, – задумчиво говорит Мураками. – Может, и съезжу, когда время будет. Угу, надеюсь и я. Будем живы… Ужинаем в ресторанчике под задорным названием «Не бей копытом». Стены почему-то разрисованы картинами о Швейке, хотя кроме «Хайнекена» и «Балтики» никакого пива не подают. На большом экране MTV группа «Ленинград» поет песню про «мани». – Они что, панки? – интересуется Мураками. – Да не то чтобы… Просто много слов неприличных. А так все о жизни простых людей, – говорю я и перевожу припев на японский. – А неприличные слова зачем? – спрашивает Мураками. – А чтоб заметнее было. Так, говорят, денег больше получается. – Ага. Значит, панк как бизнес? – уточняет он. И качает головой: —No future… Усмехаюсь в пиво. Интересно, что бы сказал на это сам Шнур? День 3 Холмск – Невельск (2 июля) С утра берем курс на Холмск – и по выезде из города, как обещано, посещаем местную свалку. Уже за пару километров до «спецобъекта» в воздухе повисает сизовато-белесый дым – и чем ближе, тем гуще. Наконец машина останавливается. Перед нами – огромный пустырь, обнесенный забором, на воротах шлагбаум. Время от времени шлагбаум поднимается, из-под него выползает огромный пустой грузовик и, взревывая как вечноголодный трицератопс, трюхает в сторону города. Едко пахнет жженой бумагой и «какой-то хиной» – точь-в-точь как в каморке у Человека-Овцы.  – Ох, не знаю, пустят ли! – беспокоится Ирина, наш координатор. – Раньше сюда иностранцам было нельзя… Пускают. Под торжественную клятву никогда в жизни не показывать это по японскому телевидению. Въезжаем в ворота и через полсотни метров останавливаемся посреди пустыря. Слева и справа горят, чадя и хищно попискивая, груды картонных ящиков с надписями чуть ли не на всех языках, кроме русского. Везде, где только нет огня, табунами пасутся упитанные вороны. Цудзуки в восторге хватает фотоаппарат и скрывается в сизом дыму. Вместо него из клубов выплывает бомжеобразное существо женского пола и, озираясь, точно впавшее в склероз привидение, обращается к Мураками, вылезающему из машины с видеокамерой через плечо. – Ага! Журналисты? Снимать приехали? А жопу мою не хотите снять? Я автоматом перевожу. – Нет… Спасибо, – вежливо отвечает писатель. – Чё снимаете? Снимать больше нечего, да? Боевая Ирина берет дипломатию на себя. Мураками медленно отходит от машины и в прострации озирает пепелище. – С ума сойти! – только и повторяет он. Почему-то язык не поворачивается спросить, что он обо всем этом думает. Может, сравнивает это со свалками у себя на родине, где жгут в основном полысевшие автопокрышки, но уж никак не бумагу – ибо, как талдычит японская реклама, «даже из одного пакета от молока получается три пачки карманных салфеток»? Или с восточной рачительностью поражается, сколько пахотной земли расходуют зря? А может, сочиняет героя очередного романа – профессора, который изобрел самоуничтожающийся мусор и получил за это Нобелевскую премию? Кто его знает. Возможно, когда-нибудь мы об этом еще прочитаем. – И что, эти люди круглый год тут живут? – интересуется писатель, возвращаясь из медитации. Только слепой не заметит, что некоторые кучи особо крупного мусора тут и там подозрительно напоминают звериные норы. – Похоже на то, – отвечает Ирина. – Но ведь зимой здесь морозы до минус тридцати! – Зато бесплатного топлива – завались… – резонно замечает Цудзуки, отчего-то вернувшийся со стороны, противоположной той, в которую уходил. И с гордостью покорителя амазонской сельвы сообщает, что его чуть не покусала бешеная собака. На чем, собственно, все и решают ехать дальше. Час спустя заезжаем по безумному серпантину на высокую сопку – и перед глазами распахивается море. Машина останавливается на пологой вершине у небольшого обелиска – старой зеленой пушки, слепо целящейся в пустое синее небо. Цветы у подножия – на удивление свежие. Здесь, на Холмском перевале, шло последнее крупное сражение за Южный Сахалин. Порт Холмск (Маока) был мощнейшим японским форпостом. Местное японское командование, поняв, что война проиграна, спешно эвакуировалось – и, чтобы выиграть еще хоть немного времени, велело солдатам держать оборону насмерть. Бои продолжались несколько суток. 22 августа 1945 года умерло больше всего народу с обеих сторон. А 23-го разбитые наголову японцы объявили капитуляцию. И на том завершилась, пожалуй, самая кровавая русско-японская бойня за всю историю Сахалина. Как и положено по военной статистике, у нападавшей стороны погибло втрое больше, чем у оборонявшейся. Если хорошенько потоптаться по сопке, можно отыскать остатки блиндажей, окопов и даже овальный железобетонный дот метра четыре в длину.  – Сегодня к «пушке» приходят и русские, и японцы, – рассказывает Ирина. – Особенно в августе. Кто цветы принесет. Кто просто постоит-помолчит. Слишком много народу тогда полегло. Да и теперь все слишком перемешалось… «Смешно? Не правда ли, смешно, смешно…» – почему-то крутится в голове хриплый, с детства знакомый голос. Еще через полчаса въезжаем в Холмск. На центральной улице выходим из машины и пешком бредем по дороге к порту. – А вот на этом месте раньше был городской телеграф, – показывает Ирина на какую-то высотку. – Последнее здание, которое оставили японцы при отступлении. Точнее, не совсем оставили… – А! – вспоминает Юми-сан. – Это вы про девушек-телефонисток? – Так у вас об этом известно? – Не очень широко, но я где-то читала. Я снова слушаю известную сахалинскую историю о шести японских телефонистках, которые оставались на осажденном холмском телеграфе до последней минуты, поддерживая связь с Японией, – а затем, сообщив, что война проиграна, все как одна проглотили ампулы с ядом. – А вы знаете, что одна из девушек не умерла? Об этом даже у нас не все знают. – Да? Но почему? – Видимо, испугалась да как-то не так ампулу раскусила… Что-то вроде того. – И что с ней стало? Вернулась домой или в России жила? – Неизвестно… Забираемся на портовый виадук. По левую руку причалил паром из Ванино. Цепочка пассажиров среднеазиатской наружности проходит таможенный контроль. У каждого на плечах по тяжеленному, вполовину человеческого роста мешку. – А это что за люди? – интересуется Мураками. – Носильщики? Подыскиваю слова, чтобы объяснить наше понятие «мешочник». – Что, вот так, мешок на спину – и через всю страну? – удивляется писатель. – Ну да. Самолетом до Хабаровска, поездами до Ванино и морем – сюда. Иначе до острова хорошие фрукты не добираются. Гниют, да и на транспорт расходы такие, что не заработаешь ни черта. – С ума сойти… По правую руку убегают до самого горизонта ветки железнодорожного полотна. – Две трети железных дорог Сахалина – около 700 километров – японские узкоколейки, – говорит Ирина. – Кое-что на широкую колею переделывают – но в основном на юге, вокруг больших городов. Газ же и нефть, наоборот, добывают на севере. Поэтому здесь, в Холмском порту, – единственная станция, где приходящим с материка товарным вагонам меняют шасси и пускают дальше по острову. Иначе никакое оборудование просто никуда не доедет… – Сколько же лет этим дорогам? – А это где как. Что совсем устарело – подлатывают время от времени. До сих пор ведь проще было японское ремонтировать, чем свое с нуля строить. Посмотрим, что дальше будет. – Ирина скептически усмехается. – Может, скоро на какой-нибудь «американский стандарт» перейдем… Перед отъездом из города забираемся на местную смотровую площадку. Впереди море. Влево и вправо до горизонта – серый камень причальных стенок, проржавевшие баржи и портовые краны образца 70-х годов. За спиной – сопки с облупившимися многоэтажками. Суровый, завораживающий пейзаж. Хоть и не совсем понятно, как во всем этом могут уютно жить люди. Ирина тычет пальцем в небо над головой. – Несколько лет назад прямо в этом небе должен был пролетать знаменитый дирижабль… Им-сан, как его звали-то? Который кругосветку совершал. – Ой, не помню. «Цеппелин» какой-то… – В общем, чтобы на него посмотреть, сюда, в Холмск, понаехала куча иностранцев. Из Америки, Европы, но больше всего – из Японии. Журналисты с фотоаппаратами, видеокамерами, приборчиками какими-то… – Ну и как? – уточняет Мураками. – Пролетел? – Пролететь-то пролетел… Но в тот день с самого утра шел дождь. А он летел над тучами, и никто его не увидел. Все только промокли до нитки. Так никто и не запечатлел эту страницу Истории. Только один холмский художник не растерялся, написал об этом картину. И ее даже повесили в местном музее. Как часть истории города… – И на этой картине, разумеется, тоже шел дождь?  Отправляемся из Холмска в Невельск – и через десять минут въезжаем в совершенно мистический пейзаж. Кажется, будто именно на этой обочине устраивали свой маргинальный пикник сталкеровские инопланетяне. На протяжении километра вдоль дороги вздымаются из зарослей рыже-зеленого бурьяна останки неземного вида конструкций. Не похожие ни на какие другие развалины, встретившиеся нам до сих пор. – Какие красивые руины! – восхищается остроглазый Цудзуки. – Что это было? – А! – открывает один глаз задремавший было Им-сан. – С этим местом мы ровесники. А может, даже и я чуть помладше буду… Это – японский бумажный завод. Фирма «Одзи» его еще в 20-е годы построила. Всего таких заводов на Сахалине было восемь, и производили они 80?% всей бумаги в Японии. А работали на них корейцы. Дешевая рабсила, дешевое сырье… За тридцать лет чуть не треть сахалинской ели повырубали! А когда японцы ушли, завод этот Советам достался. Русские здесь еще целых пятьдесят лет бумагу делали! Только в конце 70-х все и забросили. – Хм… А чего ж забросили-то? – Техника вконец устарела. Новую в Японии закупать денег нет, а на свой лад весь завод переделывать – так и вовсе нерентабельно. В общем, ни туда ни сюда… – Понятно, – кивает Мураками. – No future… Приближаемся к Невельску – главной цели сегодняшней вылазки. Дорога – кромешный ад: на изнасилованном «КамАЗами» тракте наш бедный микроавтобус мотает так, как монгольским степям, я уверен, даже не снилось. – А что, поезда на Невельск не ходят? – осторожно интересуется Мураками. – Еще года два назад ходили, – отвечает Ирина. – По японской ветке, вдоль берега. А потом поняли, что топливо не окупается, ветку и закрыли. Вот теперь и ездим кто на чем может… – А вот в японские времена, – беззлобно вспоминает Им-сан, – эта самая ветка тянулась вдоль всего побережья. И через каждые десять километров встречались деревни, рыбацкие поселки. Люди жили – японцы, корейцы, русские, все вперемешку. Огороды возделывали, рыбу ловили. Ездили туда-сюда, торговали друг с дружкой, и все окупалось… Ох, давно это было… Сивуч по-японски – «тодо». Или, если расшифровать иероглифы, «морская лошадь». Главной целью сегодняшнего дня и была поездка к этим самым «лошадям». Не случайно мне вчера снилась Камбурова…  Невельск. Машина наконец останавливается, и мы выносим наши гудящие от двухчасовой вибрации чресла на волю. «Воля» состоит из бетонного причала на окраине Невельского порта и больше всего напоминает кладбище погибших кораблей из романа фантаста Беляева. Затиснутый меж двух ржавых барж крошечный маневренный катерок уже ждет нас, покачиваясь на волнах. Хозяин катера, инспектор по охране морских биоресурсов Николай Петрович с помощником, помогают нам забраться на борт. Отдаем концы, и катер направляется к знаменитому волнорезу – символу сахалинского туризма. – Во всем мире, – перекрикивает Николай Петрович рев двигателя, – есть только два места, где можно так близко увидеть сивучей! Одно место – в Сан-Франциско, второе – у нас… Вы молодцы, вовремя приехали! Сейчас их тут около сотни, половина стада уже ушла. Звери приплывают сюда в феврале-марте, а к началу июля уплывают на зимнее лежбище – остров Манерон. Это между Сахалином и материком. Там они рожают детенышей… Так что, считай, еще неделя – и вы бы не успели! Хотя в последние пару лет объявились с десяток лентяев – предпочитают переждать зимние шторма на волнорезе и не возвращаться на Манерон. Это неправильно, это меня тревожит! Потому что рожать они здесь все-таки не собираются… Постепенно его голос, как и рев мотора, утопает в странном рычании. Волнорез приближается. А точнее – человек приближается к волнорезу. И зверь, понимая это, кричит. Длинный, позеленевший от ила волнорез покрывает бурым ковром сотня сивучей. Двухметровых беременных самок ревностно охраняют четырехметровые золотые секачи. – С ума сойти! – кричит Мураками, выхватывает камеру и снимает свое кино, забыв обо всем на свете. Катер нещадно качает, и, поскольку в таком иерихоне все равно ни черта не слышно, мне остается только следить, чтобы солнце японской литературы не свалилось за кормовой бортик высотой сантиметров в сорок. Сбавляем ход до минимума и подплываем «на цыпочках». Двадцать метров до стада. Юные самки и глупые детеныши заигрывают с катером, ныряя вокруг нас то в одиночку, то парами, и орут скорее из любопытства.  Десять метров. Секачи на волнорезе задирают головы и издают особо свирепый, низкочастотный предупреждающий рев. – Всё! Отходим, дальше нельзя! – кричит из последних сил Николай Петрович. – Иначе секачи прикажут стаду спасаться, и они ломанутся в воду, калеча своих же детенышей! Отплыв немного назад, дрейфуем вдоль стада. Гляжу на Мураками: глаза блестят, разулыбался, бросил свою камеру и, ухватившись за поручни, смотрит влюбленно в морды зверей, что выныривают то и дело у самого бортика. Того и гляди, сейчас целоваться начнут. Одним словом, счастливый человек. – А что с маленьким? – вдруг дергает меня за рукав Юми-сан. – Он что, болен? На самом краешке стада, притулившись к стенке волнореза, затерялся меж камней сивучонок. Шея и грудь малыша в несколько витков перемотаны какими-то голубыми веревками. – В сеть замотало! – качает головой Николай Петрович. – Мы давно за ним наблюдаем, но он обречен! Чтобы ему помочь, пришлось бы подплывать к стаду, а это значит – покалечить больше зверей, чем спасти. До зимы не доживет… Тело вырастет и само себя задушит. – Какой ужас! – содрогается бедная женщина. – А может, его усыпить как-нибудь? – Нельзя! Стадо все замечает. Решит, что мы его убиваем, и пиши пропало… – Ладно тебе, Юми-сан, – успокаивает ее Мураками. – Природа, что поделаешь. Слава богу, человек не всегда ее хозяин… – Ну что? Возвращаемся? – Николай Петрович снова хватается за штурвал. – Долго нельзя, звери нервничать начинают! – Да, конечно! «Большое спасибо»! – хором кричат по-русски Мураками с Цудзуки, довольные, как дети. А бедная Юми-сан со слезами на глазах все машет рукой сивучонку. 
– Ну вот… Может, хоть этой ночью увижу какой-нибудь сон? – задумчиво улыбается Мураками. Из Невельска возвращаемся прямой дорогой – слава богу, не такой ухабистой и разбитой. – К «Боингу» заедем? – спрашивает Ирина. – А далеко? – Рядом. Его же здесь, под Невельском, сбили… Минут через десять останавливаемся у небольшого холма. Подымаемся по белым крашеным ступеням. За аккуратной оградкой – площадка травы метров двадцать в квадрате. Траву, похоже, недавно постригали. – Смотри-ка! – отмечает Мураками. – Кто-то за всем этим ухаживает… Две тропинки в траве образуют заваленную набок букву «Т»: одна тропинка налево, другая прямо. Первая упирается в строгий камень с полметра в диаметре. – Этот камень сюда японцы прислали, – говорит Ирина. На отполированной, почти зеркальной поверхности аккуратными столбцами выгравировано несколько десятков имен. По-японски, по-английски и, кажется, по-французски. Прямая же тропинка ведет к аляповатой грубой конструкции метра три высотой, напоминающей то ли колодезный ворот, то ли механический штопор для хилоруких домохозяек. Вокруг – ни надписей, ни табличек; ни слова на русском языке. Попади сюда случайный человек без провожатого – в жизни не догадается, куда его занесло. – А этот памятник русские поставили, – продолжает Ирина. – Странное сооружение… – задумчиво говорит Мураками. – Как будто из-под палки ваяли. Или впопыхах. – Да, в общем, так оно и было, – кивает Ирина. – А кто деньги давал? – Корейская авиакомпания. Но не сами – японский МИД заставил. Все-таки из 269 погибших пассажиров 28 были японцами… – А что же русские – вообще никакой инициативы? – А у нас очень долго вообще не понимали, что произошло. Года, наверно, два или три. Чего только нам не сообщали! Никто не знал, чему верить. – Но теперь-то, столько лет спустя, что люди обо всем этом думают? – Да ясно что… Вояки проворонили, что самолет по ошибке к нам залетел. А когда улетать начал, наказания испугались. За то, что проворонили. Вот и пальнули вдогонку. Тем более что он на вызов не отвечал… – Ну и что же, что не отвечал. Нельзя же из-за этого пассажирские самолеты расстреливать! – Это нам с вами кажется, что нельзя. А тем, кто за погоны свои дрожал, казалось, что можно… Они же до сих пор кричат, что тогда сразу два самолета сбили. Один пассажирский, а другой – шпион. Может, и правда… А слушать все равно противно. Постояв-помолчав, возвращаемся в машину и едем-таки домой. – А я слышал, тот начальник, что команду стрелять давал, и сейчас еще жив, – говорит Мураками. – Интересно, что он сейчас делает? – На пенсию вышел, наверное, – пожимаю плечами я. – Клубнику на даче выращивает. Не удивлюсь, если скоро книжку напишет. По заказу каких-нибудь американцев. У нас сейчас много таких… мемуарщиков, после развала Союза. Бестселлер – он и в Африке бестселлер! – Хм-м, – только и говорит писатель. И вглядывается в синюю даль за окном.
Ужинать сегодня решаем в самом крутом японском ресторане города, «Фурусато»[81]. Дизайн заведения хоть куда – монументален, аки токийский храм Мэйдзи, цены – такие же. Столы просто гигантские, и разговаривать приходится громко, иначе просто ничего не услышать сквозь музыку, да еще и за метр друг от друга. На наших глазах разыгрывается сцена в духе сказок Киплинга: метрдотель, тоскующая дама бальзаковского возраста, пытается сжить со свету юную, явно только что нанятую официантку. Увидав, что мы единственные за вечер японцы, бросает дитя «на копья» – и девочка приближается к нашему столику, дрожа как осиновый лист. В мудреном трехъязычном меню бедняжка путается, словно в таинствах первой ночи. К чести японцев, те мгновенно оценивают ситуацию. – Да вы не волнуйтесь, – спасает девочку сердобольный Цудзуки. – Черт с ними, с названиями! Дайте нам по крабу на каждого, сырой рыбы побольше – и водки одну бутылку. А дальше уж мы сами разберемся! Русскую водку «Флагман» Мураками пьет задумчивыми глоточками с интервалами в две минуты. И после каждого глоточка неторопливо оглядывает зал. – А что, японские рестораны в России посещают только бизнесмены? Я смотрю по сторонам. И действительно: за каждым столиком сидит по парочке лиц исключительно мужского пола в дорогих костюмах. Все говорят вполголоса «с такими заговорщическими интонациями, словно обсуждают план покушения на Дарта Вэйдера». А прямо перед нами команда молодых русских яппи «обрабатывает» рыжемордого англосакса, подливая ему сакэ и натянуто смеясь на пластмассовом английском наречии. – Просто сегодня будний день, – говорю я не очень уверенно. – Наверное, в конце рабочей недели они приводят сюда и женщин… – Хорошо, если так, – кивает писатель.
 Возвращаемся на такси. – У-у-у, лав-ту-лав ю бэйби… – томно выводит старушка Донна Саммер. – Ого, – удивляется Мураками. – Люди еще диско слушают! С ума сойти… А все-таки – панки на Сахалине есть? Спрашиваем водителя, парня лет двадцати пяти. – Да не! – смеется тот. – Какие панки! Так… Дома соберутся по три-четыре человека, водки попьют, побузят немножко… Климат у нас не тот! Метели, тайфуны, наводнения. Всем работать надо. Особо не попанкуешь… – В самом деле, – удовлетворенно кивает Мураками. День 4 Тунайча – Симау (3 июля) С утра отправляемся на рыбалку. Забираемся за озеро Тунайча, на песчаные косы ближе к мысу Симау. Находим подходящую речку, выгружаемся и разбиваем простенький лагерь. Каждый получает по здоровенному удилищу. Водитель Сергей насаживает первого червяка. Юми-сан с перекошенным от сострадания лицом наблюдает за этой операцией. – А что, без червяка нельзя? – Можно, – очень серьезно говорит Мураками. – Особенно если не хочешь ничего поймать. – Ну я все равно попробую… Следующие два часа проходят в режиме slow motion. Все разбредаются вдоль речки, выбирая запруды поглубже. Мураками пристраивается под березкой у тихой заводи и замирает в позе Читающего Будды. Метрах в двадцати от него Юми-сан водит голым крючком по камушкам на дне и что-то ласково бормочет себе под нос. В полукилометре от нас шумит море. Чистый дзэн… Через полчаса водитель Сергей вытягивает увесистую форельку величиной с ладонь. Мураками вздыхает. Еще через полчаса водитель Сергей вытягивает форельку величиной с пол-ладони. Мураками вздыхает. – Мураками-сан, да у вас просто место неудачное! – утешает Сергей. – Пойдемте вверх по реке! – Да тут, похоже, дело не в месте… – обреченно качает головой Мураками. Еще через полчаса с крючка Мураками срывается рыба неопознанной породы и неизвестной величины. – Вот так! – философски констатирует он. – Ушла моя рыба… Или это я сам ее отпустил? 
Убедившись, что день сегодня не рыбный, сматываем удочки и идем искать краба. Полдень, самый отлив: забреди в море хоть на полкилометра, воды все равно по щиколотку. Точнее, даже не воды, а серо-буро-зеленой морской травы, от которой над бухтой поднимается терпкий, густой запах йода. Ступать по водорослям босиком – одно удовольствие. – Погуляйте, погуляйте… – приговаривает Им-сан, вороша ламинарии самодельным багром-крабоискателем. – Кто по этой травке гуляет, потом целый год не болеет. Иммунитет! За такой массаж на мировых курортах бешеные деньги платят! А у нас тут ходи-броди сколько душе угодно… Только шагайте осторожно! А то можете на краба наступить! Очень скоро набредаем на краба. Потом на еще одного. Зверюги небольшие, но увесистые. Всеобщему восторгу нет предела. Юми-сан берет одного, относит в сторонку, долго о чем-то с ним разговаривает, потом опускает обратно в воду. – Спасибо, Кани-сама, – доносится до меня. – Уж простите, что мы вас все время едим… – Ну, что? – бодро спрашивает Им-сан. – Этих будем варить? Или у рыбаков по дешевке купим? – Пожалуй, лучше у рыбаков, – решаю я, косясь на бедную женщину. У рыбаков, раскинувших сети в километре от нас, приобретаем одиннадцать колючих зверюг за пятьдесят рублей и несем «добычу» в лагерь. Там над костром с шашлыками уже колдует неутомимый Цудзуки. Мураками, впрочем, от мяса отказывается. Заявив, что подождет, пока сварятся крабы, убредает к морю и долго гуляет в одиночестве по кромке прибоя. 
– Поздравляю! Сейчас мы втроем съели примерно тысячу долларов, – объявляет Цудзуки, окидывая сытым взглядом кучку пустых хитиновых ног на столе. – По японским ценам, разумеется… – Да уж, – соглашается Мураками. – Годовую норму японца в поедании крабов я сейчас перевыполнил. Одиннадцать панцирей, каждый с распахнутую ладонь, алеют в траве то ли скальпами поверженного врага, то ли коллекцией самурайской геральдики. Юми-сан собирает их один за другим в пакет и идет мыть на речку. – Дома из них какой-нибудь дизайн смастерю, – говорит она. – Иначе никто не поверит, что мы столько съели. Мураками снова уходит к прибою, ложится на песок и закрывает глаза. – Может, ему нехорошо? – пугается Ирина. – Да нет, – говорю я. – По-моему, как раз наоборот… Очень тихо. Только прилив, набирая силу, шуршит волнами. Пахнет йодом и крабами. Автор «Кафки на взморье» лежит на сахалинском взморье и, похоже, не торопится никуда уходить. 
 Утро 5-го дня Корсаков – Вакканай (4 июля) Раннее утро, Корсаков, очередь на паром. Следом за нами – странного вида японское существо: полуженщина-полумужчина лет пятидесяти, в очках с толстенными линзами, в пестрых нелепых шортах до колен и с сиреневой шевелюрой то ли от Боба Марли, то ли от Анджелы Дэвис. – О, – говорит Цудзуки. – Мы же с ней в Южный на одном самолете летели! – Наверное, это все-таки мужчина, – предполагает Юми-сан. – Факт, мужчина, – говорю я. – Его вчера в новостях по телевизору показывали. – Тоже, наверно, писатель какой-нибудь? – гадает Цудзуки. – Или художник? Весь разноцветный такой… – Ни то, ни другое. Он из «Ротари-клуба» префектуры Хоккайдо, привозил коляски для сахалинских инвалидов. – Вот, Цудзуки-кун, – мрачно говорит Мураками. – Ездят же люди. Серьезные дела делают. Не то что мы, бездельники… Прощаемся с нашей сахалинской командой. Дарю Ирине купленную в Южном «Страну Чудес без тормозов». А Мураками подписывает: «NPNHE OT XAPYKN». – Правильно? – спрашивает у меня. – В общем, да… – киваю я. – Кому надо, поймет. – Ну, теперь уже в августе приезжайте! – приглашает Им-сан. – На горбушу пойдем! А сейчас еще не сезон, сами видите. Ни одной рыбки не поймали… – Зато одну отпустил! – улыбается Мураками. – Что там, интересно, сейчас поделывает Моя Сахалинская Рыба? Вакканай – Токио, июль 2003 г. |
|
|||
|
Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке |
||||
|
|
||||
