|
||||
|
Часть 2 Суси и Макдоналдсы Первое интервью нашим людям, взятое на языке предполагаемого союзника115 Место: офис Харуки Мураками, Аояма, Токио Время: 20 августа 2002 г. 
– Мураками-сан, вы известный переводчик американской литературы. Что бы вы сами спросили у Фитцджеральда или у Карвера, если бы с ними встретились? – Ну… Я в этом смысле ужасно робкий человек. И никогда не думал о том, чтобы с кем-то из них встречаться. Но с Рэймондом Карвером, которого я переводил, мне пообщаться удалось. Лет двенадцать назад это было. А через несколько лет он скончался от рака. И я подумал: как здорово, что мы успели поговорить, у меня об этом очень теплые воспоминания. И теперь, когда я перевел его всего – шестьдесят с чем-то рассказов, – я понимаю: не будь той встречи, я и переводил бы его по-другому. Потому что я работал, помня, что он за человек… Так что я не думаю заранее, с кем хотел бы встретиться. Я думаю: «здорово, что встретился», если это все-таки произошло.
– А что, русский и греческий алфавиты схожи? Я ведь в Греции долго жил…
– «А-ква-ри-ум»… Правильно?
– Так вышло, что вплоть до конца 90-х годов самыми современными японцами для русских читателей оставались Кобо Абэ и Кэндзабуро Оэ. Хотя наиболее известные свои вещи и тот, и другой создавали примерно в 70-е годы. Иначе говоря, тридцать лет подряд русские не представляли себе, что японцы читают, о чем думают, о чем грустят и над чем смеются. Но вот в 1997 году в России появилась «Охота на овец». Около года текст просто висел в русскоязычной Сети и лишь потом, уже «раскрученный», вышел на бумаге. Вам известно, что вы – первый автор, открывший русскому читателю окно в сегодняшнюю Японию? А также – первый в мире писатель, который завоевал Россию через Интернет? – Вот как? Это интересно, я об этом не знал… Большое спасибо. – Перед тем как встретиться с вами, я провел по Сети опрос: «О чем бы вы хотели спросить у Мураками?». Пришло очень много разных вопросов. Прежде всего, читая ваши книги, люди с трудом верили, что это писал японец. Мне даже писали: «Наверно, это наполовину переводчик насочинял, но получилось все равно интересно». Так или иначе, все знают, что солидную часть жизни вы провели в Европе и США, и многие воспринимают вас уже не как японца, а как «гражданина мира». Так ли это? Когда вы вернулись обратно в Японию? – Я вернулся – когда это было? – кажется, в 1996-м… Да, уже лет пять в Токио живу. Дописал в Штатах «Хроники Заводной Птицы» и поехал домой. И уже в Японии начал писать «Подземку». – И как, по-вашему, изменилась Япония, пока вас не было? В какую сторону она меняется теперь? – Меня не было в Японии как раз в тот период, когда «баббл» – экономический «мыльный пузырь» – раздулся до предела: у всех скопилось много лишних денег, цены на жизнь подскочили, все дорожало – земля, акции… И как раз когда этот пузырь лопнул, случились две трагедии подряд: гигантское землетрясение в Кобэ (1995 год) и газовая атака «Аума» в токийском метро. Япония, в которую я вернулся, пребывала в шоке, в полном хаосе. Но я просто чувствовал, что должен вернуться, что мне нужно быть здесь, понимаете? – О да, это вообще очень похоже на Россию. Как раз в эти же годы происходил развал СССР, и я тоже наблюдал за всем этим из-за границы девять лет подряд… – Вот-вот! То есть вам тоже, наверно, знакомо это чувство: «пора возвращаться». – Еще бы. Это же вообще огромная тема – тема дома, бесконечного возвращения домой, – у вас она прослеживается постоянно. Многих русских читателей особенно заинтересовало, что и в «Овцах», и в «Дэнсе», да и в последнем вашем романе[70] дом для героя – это всегда что-то преходящее, временное: бар, отель, библиотека… – Верно. Это все не случайно. – Но именно «Дэнс», в отличие от всех остальных ваших романов, заканчивается оптимистично, вы согласны? – Да? Ну, можно и так прочитать… – Но «Дэнс» был написан не сразу вслед за «Охотой». Между ними были другие романы, верно? – Да, после «Овец» я написал «Страну Чудес без тормозов», затем «Норвежский лес» и только потом уже «Дэнс». – Через столько лет вы решили снова вернуться к этому герою. Почему? Оставалось чувство чего-то незаконченного? – На самом деле все эти годы я очень хотел написать продолжение. Мир «трилогии Крысы» все время оставался во мне. Все-таки я создавал его целых три книги подряд. И хотелось описать его весь до конца, чтобы он наконец меня отпустил. – Однако в России «Дэнс» вышел сразу после трилогии, и других ваших книг какое-то время не знали. Из-за «хеппи-энда» в «Дэнсе» у многих возникло впечатление, что вы, в принципе, глядите на жизнь с оптимизмом. Конечно, теперь, когда вышли «Хроники Заводной Птицы», а скоро появится и русская версия «Страны Чудес»116, наш читатель увидит, что все не так просто и финалы ваших книг бывают самые разные. Но все же к кому вы отнесете себя сегодня – к оптимистам или наоборот? – Хм… – Или сам вопрос так ставить нельзя? – Да, пожалуй. Видите ли, для меня гораздо интереснее задавать вопросы, чем придумывать на них ответы. Ни к оптимизму, ни к пессимизму я особого интереса не испытываю. Хороший анализ вопросов – вот что меня по-настоящему привлекает. – Очень похоже на слова Ленина о Толстом… – Правда? Я не знал… – Дескать, в литературе главное не ответы, а хорошо поставленные вопросы. – Именно. Диалектически поставленные вопросы. И с этой точки зрения «Дэнс», мне кажется, не содержит большого смысла. Я никогда не думаю о том, чтобы переписывать какие-то вещи заново. И только «Дэнс» я, пожалуй, переписал бы. Даже сейчас еще такое желание остается. – Что, например? Какие части книги? – Всё!(Смеется.) – Но в России, в общем, восприняли эту книгу в соответствии с ее названием – как некий танец, джазовую импровизацию, где главное – сама мелодия, а не какой-либо смысл. Именно с этой точки зрения «Дэнс» – очень красивая книга… – Ну… У этой книги есть и очень мрачная сторона. Какие-то вещи там очень светлые, но есть и свой «dark side». Вообще, когда я пишу, я люблю использовать этот «dark side», вечно он у меня где-нибудь вылезает – например, герой, выходя из лифта, попадает в кромешную тьму и так далее… Очень мне эти вещи нравятся, с ними сильные сцены можно написать. Вот и в «Стране Чудес» тоже – человек спускается под землю, а там живут какие-то непонятные существа. И в случае с «Подземкой» – хотя это совсем другая история – меня прежде всего привлекло то, что именно в метро, под землей из людей вдруг выплеснулось дикое, бессмысленное насилие, которому и объяснения не найти. Само это сочетание очень меня заинтересовало… То же самое с землетрясением: безудержное насилие вдруг извергается из-под земли. Мне показалось очень символичным, что и зариновая атака «Аума», и землетрясение в Кобэ – трагедии, так круто перевернувшие японскую жизнь, – обе произошли в один год, и обе имели такое вот… подземное происхождение. – То есть вы рассматриваете оба события как природный катаклизм? – Землетрясение – это природное явление. А теракт в метро – дело рук человека. Но выплеск насилия произошел с обеих сторон, причем практически одновременно, – и в этом я увидел некую сильную связь, для меня это очень много значило. – Иначе говоря, в каждом человеке природой заложена своя «порция» насилия, и в определенных условиях она может вырваться наружу? – Несомненно. Как раз эта тема меня больше всего интересует. И когда эти люди, аумовцы, всё это наворотили, я почувствовал, что не могу об этом не написать. – А сама вероятность того, что подобная трагедия повторится, что насилие из японцев может выплеснуться когда угодно, – эта вероятность сегодня уменьшилась или возросла? – Я думаю, вероятность возросла. Когда закончилась «холодная война», когда развалились два враждующих мировых блока – Америки и России, все поначалу верили, что вот, сейчас наступит мир на Земле. Но после заринового теракта 1995 года очень многие стали всерьез опасаться, что человеческое насилие не обуздать никогда. – Война – не снаружи, война у человека внутри? – Безусловно. Мне очень сильно кажется, что война фундаментализма с остальными социальными системами продолжается и в нас самих. И прежде чем заниматься анализом столь глобальных вопросов, мы должны как следует разобраться с такими вещами, как «свет» и «тень» у себя внутри. И в романе, который я только что закончил, «Кафка на взморье», мне хотелось написать о том, как эти вещи внутри человека воюют между собой – свет и тень, Судьба и Воля, инь и ян… И ответ на ваш вопрос – оптимист я или пессимист – тоже будет зависеть от того, в какой момент этой борьбы и под каким углом зрения мы будем разделять подобные вещи. – Степной Волк тоже считал, что борьба между волком и человеком, в принципе, бесконечна… – Совершенно верно. В «Стране Чудес без тормозов и Конце Света» одновременно существуют два мира: странный мир под названием «Конец Света» – и сегодняшний Токио. Не знаю, как это воспринимают читатели, которые не чувствуют так, как я, – но для меня эти миры действительно параллельны, и мне очень интересно изучать, как они влияют друг на друга. – То есть, где реальность, а где ирреальность – так вопрос уже не стоит? – Нет-нет. Ведь реальность то и дело «заглатывает» в себя ирреальность, и наоборот. И так, чередуясь, они обе вертят вещами и событиями нашей жизни. – В этом смысле то, что вы пишете, очень трудно назвать каким-то обобщающим термином: это не мистика, не фантастика, не детектив… Как вы сами называете жанр, в котором пишете? – Я в шутку называю это «суси-нуар»[71]. (Смеется.) – (Вручая визитку.)Как интересно. Ваш неофициальный сайт в России вот уже пятый год называется «Виртуальные суси»[72]. – «Виртуальные суси»? С ума сойти!.. (Смеются все, включая фотографа и секретаршу.) Если говорить о жанрах… Дело в том, что японские мифы по структуре отличаются от мифов Европы. Взять, например, миф об Орфее. У него умирает жена, он идет в царство Тьмы, чтобы встретиться с нею, переправляется через реку… В Японии тоже есть такой миф, очень похожий. Но у европейцев Орфей очень долго путешествует, поет песни изо всех сил, упрашивает лодочника, терпит лишения всю дорогу. А в японском мифе захотел попасть в подземное царство – и ты уже там. Оно же прямо у тебя под ногами! Никакой дистанции между здесь и там нет… – То есть кто это решает? Или он сам, когда захочет, может туда попасть? – Да-да, он сам и решает. Но у европейцев здешний мир и тамошний очень четко разделены, и чтобы туда попасть, ему приходится порядком постараться и помучиться при жизни. И в этом смысле мое ощущение – что мы можем, когда хотим, очень легко туда проскользнуть, – пожалуй, все-таки ближе к японской мифологии. – Но тогда встает вопрос о Судьбе. О том, можем ли мы контролировать своей волей, попадать нам туда или нет. – Бывает по-разному. Иногда можем, иногда нет. В своих романах я описываю и те, и обратные ситуации. И, мне кажется, в моем случае я все контролирую сам, просто не знаю об этом. Это происходит где-то у меня в подсознании. А подсознанием моим управляет не Бог и не Судьба, а Повествование. Та или иная история. Для меня Повествование – что-то вроде внутренней энергии, которая за меня все решает… В общем, чем больше я буду об этом рассказывать, тем дальше мы будем забредать в миры Карла Юнга. В миры, где существует Мандала воли. Но определяет эту Мандалу некая энергия человеческого подсознания. По крайней мере, лично мне очень сильно так кажется. – В этом смысле – можно ли считать вас атеистом? – Ну, в общем… Хм-м… Просто мой отец был кем-то вроде буддистского священника. – Да? А разве не школьным учителем? – Ну, он вообще-то учитель, но параллельно был и священником. А дед владел небольшим храмом в Киото, до сих пор этот храм стоит… Так что в моем воспитании было очень много всего из буддизма. И хотя сам я человек не религиозный – на психологическом, подсознательном уровне от предков, конечно, сильное влияние получил. – В романе «Страна Чудес без тормозов», который выйдет в России этой осенью, герой спрашивает: «Так что же, если у человека забирают его тень – значит, он теряет «кокоро»?» То есть мне нужно перевести японское слово «кокоро»… – О да! Я представляю, как вы влипли… – Это что-то среднее между «душой», «сердцем» и «сознанием», так? Альфред Бирнбаум перевел это на английский как «mind». Но mind – это все-таки гораздо больше «от головы», не правда ли… «Сердце» в данном контексте прозвучит слишком физиологично. «Душа» – боюсь, чересчур религиозно. Что же именно вы хотели передать этим словом, «кокоро»? – Да, «mind» тут не совсем подходит… Японское «кокоро» обязательно включает и теплоту. То, что связывает память с человеческой теплотой. Где-то ближе к «tenderness», что ли… Немножко от «mind», немножко от «soul» – и в то же время чувствуешь, как бьется живое сердце. В моем же романе вы можете считать, что потерявший тень – это потерявший теплоту, смысл один и тот же… – Хм… Я подумаю, спасибо. – Да, особенно такие вещи переводить нелегко, я прекрасно вас понимаю. – Буквально вчера я узнал, что вы заново переводите на японский «Над пропастью во ржи»… – Да, я уже закончил. – Чем же, по-вашему, будет отличаться «Сэлинджер по Мураками» от «классической» японской версии тридцатилетней давности? – Мой друг и коллега переводчик Мотоюки Сибата уже написал об этом статью. Он выделяет по крайней мере два главных отличия. Во-первых, в оригинале все повествование строится на разговорной речи – той самой речи, какой мы с вами пользуемся прямо сейчас. В этой речи активно употребляется местоимение «you». Но в той версии, которую читали в Японии до сих пор, все «you» опущены. Такая вот особенность. В Японии, как вы знаете, местоимения второго лица употребляются редко, все стараются обходиться без них… – Да уж, ни «тыкать», ни «выкать» здесь не принято. – Вот именно. А старый перевод был выполнен так, как здесь принято. А я взял и перевел все эти «ты знаешь», «ты думаешь», «ты говоришь». И уже от этого вся атмосфера произведения здорово изменилась – как, по крайней мере, считает Сибата-кун. Ну и еще одно… В старой версии основной акцент делался на конфликте между личностью и обществом, личностью и истеблишментом. А у меня он превратился скорее в противостояние «душа и внешний мир». Я думаю, восприятие произведения будет очень сильно отличаться, если вместо социальной сатиры читателю предложат историю одной человеческой души. – На вчерашнем семинаре Сибата-сан выразил надежду, что теперь аудитория этой книги в Японии значительно расширится. – Ну, по крайней мере, я надеюсь, читателю станет гораздо проще анализировать мысли и поступки героя-тинейджера. – Тогда такой вопрос. Если он покажется вам слишком личным, я его тут же сниму… Почти нигде в ваших романах до сих пор не говорится о взаимоотношениях родителей и детей[73]. Кроме разве «Дэнса» – но и там герой возится с чужой семьей, своей у него нет. Такое впечатление, будто вы сознательно избегаете этой темы. Что это – часть какой-то философии, мол, все мы дети до самой смерти, – или же здесь какие-то личные причины? – Конечно, это личное. Я вовсе не хочу оставаться «ребенком по жизни». Просто я не очень люблю семью как понятие. Не люблю, хотя от этого никуда не денешься. Из детства у меня мало что осталось в памяти о семье, и мне всегда было гораздо интереснее пробираться по жизни в одиночку. Детей у меня нет, на то свои причины. Всей семьи – жена да я. Захотелось куда-нибудь за границу – сорвались, уехали да живем сколько влезет… – Значит, не «все мы чьи-нибудь дети», а, наоборот, «никто никому не ребенок»? – Я не хочу ничему принадлежать, вот в чем дело. Ни фирме, ни группе, ни фракции, ни литературному объединению, ни университету… До сих пор я неплохо жил без всего этого и слишком к такой жизни привык. – Но именно такой подход к жизни – и в Японии, и в России, и вообще много где – в последнее время особенно популярен у молодежи, вы не находите? Посмотреть на токийских двадцатилетних – все меньше народу хочет куда-либо «вербоваться», многие стараются устроиться на подработку в какой-нибудь бар или Макдоналдс и «никому не принадлежать». Может, как раз поэтому ваши книги любит столько молодежи в самых разных уголках мира, как вы думаете? – Ну, я начал писать двадцать лет назад, и тогда меня читали в основном люди от 20 до 35 лет. И теперь, двадцать лет спустя, возраст моих читателей примерно такой же. То есть моя аудитория не меняется. Почему так происходит? Видимо, у меня есть способность схватывать и передавать именно те чувства тревоги, недовольства, фрустрации, те идеалы, те радости, которыми живут люди этого возраста. – Значит, пройдет еще двадцать лет, и вас по-прежнему будут читать именно 20—30-летние? – Кто его знает, что будет дальше… Обычно писатели стареют вместе со своими читателями. Например, когда Кэндзабуро Оэ был молод, его читала молодежь. А сейчас ему под семьдесят, и возраст его аудитории гораздо старше – лет сорок и более. А у меня хоть и есть читатели, которые стареют вместе со мной, но в основном, повторяю, аудитория сформировалась. Это очень интересно – и, в общем, я этому даже рад. – После выхода в России «Хроник Заводной Птицы» сразу несколько критиков высказали похожую мысль. Дескать, юношеская наивность героев «Ветра» с «Пинболом» прошла, и теперь протагонист Мураками жёсток и даже жесток – чтобы защитить себя, если нужно, и сам прибегнет к насилию. Вы с этим согласны? – Когда набираешь годы, всегда так получается, хочешь ты этого или нет. В молодости я мог жить свободно, как мне хотелось. И в моих ранних романах такие вещи, как мирная жизнь, тихий дом, любовь, доставались героям без особых усилий. Но чем больше стареешь, тем больше приходится брать с боем, бороться за свое место, за свой стиль жизни. А когда борешься, приходится и насилие применять, куда от этого денешься. Думаю, это и называется зрелостью… Конечно, люди говорят: «Раньше ты был лучше, невиннее». И это действительно так. Но с другой стороны, нельзя же всю жизнь делать одно и то же. Если со временем не приходит зрелость, то и смысла никакого нет… Только удивляюсь я тем же вещам, что и раньше. – Как известно, вы бегаете марафон… – Да, каждый год где-нибудь бегу. – И за сколько пробегаете? – Мой личный рекорд – три часа и двадцать с чем-то минут. Но сейчас я уже так быстро не бегаю. – И о чем вы думаете, когда бежите? – Да ни о чем… Потею и пива хочу. – Пива? Но если верить американскому изданию «Salon Magazine», в тридцать три года вы бросили пить, курить и стали бегать по утрам. – Пить? Пить я не бросил. Курить бросил, это да… – Тогда придется срочно развенчать этот миф в России. А то одна рассерженная читательница даже прислала письмо: «Спросите у Мураками, почему он сам пить бросил, а герои у него в книжках не просыхают?» – (Смеется.) Да не бросал я! Выпиваю, как все нормальные люди… А насчет марафона – последний раз, на Хоккайдо, я бежал одиннадцать часов. Чуть не умер! А в последнее время еще триатлоном занимаюсь – там плавание, бег и велосипед. – То есть действительно, чтобы писать, нужна физическая сила? – О, да. Когда я пишу, мне нужно очень сильно концентрироваться. Я просыпаюсь каждое утро в четыре, сажусь и пишу пять часов подряд. Без физической подготовки так концентрироваться не получается, хоть убей. Не знаю, как обстоит дело у русских писателей, но японские писатели страшно небрежно относятся к своему физическому состоянию. Юкио Мисима был чуть ли не единственным исключением. Но лично для меня физическая энергия нужна как воздух. С тех пор как я стал писателем, я бегаю каждый день, это очень важно. – Практически в каждом романе у вас упоминается Россия. Хотя бы на уровне шуток – например, история о Троцком и оленях в «Пинболе» или о «мартобристах» в «Охоте на овец». Откуда вы все это берете? – Лет в пятнадцать-семнадцать я сходил с ума по русской литературе: Достоевского и Толстого читал без передышки. Очень любил все эти длинные истории. «Братьев Карамазовых» я до сих пор считаю идеальным романом. Собственно, пытаясь написать что-нибудь подобное, я и начал создавать тексты. Каждую их книгу перечитывал раза по три-четыре. Недавно, кстати, перечитал «Идиота», очень большое удовольствие получил. – Значит, все-таки Достоевский? А что же Толстой? – Толстой тоже… Но все-таки Достоевский. – Но, скажем, русскую литературу ХХ века вы уже не очень хорошо знаете? – Да, можно так сказать. То есть я, конечно, читаю… Недавно что-то такое читал…(Задумался, потом помотал головой.) Нет, что ни говори, всё-таки девятнадцатый. – У ваших книг есть одна особенность, перенять которую я бы очень желал и нашим сегодняшним авторам. Подавляющее большинство наших писателей пишут в основном только для аудитории своей страны. То есть если попробовать это перевести на другой язык – это мало кому будет понятно и нужно. А ваши книги переводятся и отлично воспринимаются в самых разных странах. Откуда это у вас? – В юности я читал сплошь зарубежную литературу. Лет до семнадцати – русскую, а затем сам выучил английский и переключился на американцев в оригинале. Поэтому мое письмо, можно сказать, – это некий «микс» из влияний русской литературы XIX века и американской прозы ХХ. А японской литературы, в общем, почти не читал. – В «Хрониках» вы поднимаете тему Халхин-Гола, о которой десятки лет было, так сказать, «не очень принято» писать ни в России, ни в Японии, ни в Китае, ни в Монголии. Где вы собирали материал, чтобы писать об этом? – Нигде. – То есть как – вы все это придумали?? – Сначала придумал и написал. А уже потом поехал во Внутреннюю Монголию и в Китай. Поехал, проверил – и сам удивился: все очень похоже, такое действительно могло быть. – Но если такие вещи не проверять, очень трудно кого-нибудь не обидеть или не разозлить… – Но я же очень много прочел до того, как об этом писать. В разных книгах понемногу об этом написано. И общая атмосфера как-то прорисовывалась. Общие картины, настроение. И все это постепенно оседало в голове. Написал, проверил – все так и было. – То есть об историчности вы особо не думали? – Из соображений историчности я составил некий список фактов, которые потом проверял: это было, и это было, такие-то события действительно имели место. А в пространстве между этими фактами писал собственно повествование. – А о японцах в русском плену – собирали документы или с кем-то советовались? – Документы собирал, но ни с кем не советовался. – В общем, чем больше я за всем этим наблюдаю, тем сильнее впечатление: может быть, придет день – и вся ваша разрозненная «русская эпопея» наконец соберется в единую книгу? – Хм… (Молчит и улыбается.) – Или скорее в сборник анекдотов о Троцком? – В старших классах школы я прочитал биографию Троцкого. Мне он очень понравился… – Что, и олени?[74] (Общий смех.) У русских это любимое место, все смеются. – Я знаю многих японцев, которые ездили в Москву, чтобы этих оленей найти. – А один мой знакомый, очень серьезный исследователь Японии, долго ругался в гостевой нашего сайта: «Это безответственность! Кто дал право Мураками искажать русскую реальность в голове японских людей?» – Если честно, я тогда и представить не мог, что все это будут читать русские люди (Смеется.) … Вот такой я – вечно чего-нибудь привираю, прямо беда. – В своих произведениях вы создаете неожиданно мягкие и «живые» женские персонажи. Хотя в традиционной японской литературе женские образы, как правило, абстрактно-размыты и служат лишь неким сопроводительным фоном для описания главных героев – мужчин. Это тоже влияние западной литературы или что-то еще? – Японское общество очень патриархально. В каком-то смысле оно подобно жестко организованной фирме, в которой все подчиняется воле сильнейшего, мужского начала, этакой «воле отца». Я все это очень не люблю. То, что вокруг слишком много сурового мужского начала, сверх всякой необходимости. Мне всегда хотелось выправлять этот дисбаланс и выписывать женщин с мягкостью и любовью. – В свое время меня шокировало, что женщине в японской фирме, как бы она ни старалась, никогда не дают продвинуться по службе выше начальника секции. – Да-да, все оттого, что мужчина здесь слишком превозносит себя, кичится донельзя во всех своих социальных проявлениях. У меня к этому стойкое отвращение… Кроме того, есть ведь и гендерное разделение внутри человека, «анима» и «анимус»: в любом мужчине есть и женское начало, а в любой женщине – мужское. Каждый мужчина, проанализировав свои мысли и поступки до мельчайших деталей, обязательно заметит в себе и женщину. Но очень многие мужчины не хотят признавать, что в них есть и женское начало. Предлагаешь им на него посмотреть – а они отворачиваются. Ну а я – человек, который пишет, я хочу описывать все, что вижу. Когда я замечаю в себе какие-то женские проявления, я начинаю их описывать – и получаются мои женские персонажи. – Но в разных людях соотношение мужского и женского неодинаково, верно? – Да, разумеется. – Тогда, извините за прямоту, каково примерно это соотношение внутри вас? Ну, может, не в процентах, но все-таки… – В моем случае никакого соотношения нет. Просто у меня внутри живут и женщина, и мужчина, и каждый из них совершает свою, отдельную работу. Кого из них больше, кого меньше – так я в принципе вопрос для себя не ставлю. Я не знаю, как ощущают это в себе другие люди, а также плохо представляю, как эти двое уживаются у меня внутри. – Вы хотели бы приехать в Россию? – Хотел бы, но у меня столько дел… Не знаю, когда и выберусь. – Но не из страха, что вы плохо понимаете, как и что там сейчас? – Нет, вовсе нет. Просто… Я пишу путевые заметки, публикую их в журналах. Поездки куда-либо – это всегда часть работы. Если получится, может быть, в следующем году. Вот только… куда, по-вашему, поехать было бы интересней всего?
– (Всерьез задумавшись.) М-да, Сахалин – это действительно интересно… А что, если я туда соберусь – скажем, в следующем году, как потеплее станет, – вы составите мне компанию? – А как же! На прощание я дарю ему «кошку Селедку». Купил перед отъездом на Арбате. Славная такая, из необработанной глины. И, уже обуваясь в прихожей, вспоминаю «коронный» вопрос от московских друзей: – Ну а в Макдоналдс вы заходите – хотя бы иногда? – (Картинно ужасаясь.) Ни за что! Терпеть не могу весь этот джанк-фуд… |
|
|||
|
Главная | Контакты | Прислать материал | Добавить в избранное | Сообщить об ошибке |
||||
|
|
||||
