Рожденная Октябрьской революцией, поэзия советского периода развивается в русле социалистического реализма. Она характеризуется постановкой важных общественно-политических проблем, углубленным интересом к социально-нравственным аспектам бытия, в ней отражается все многообразие действительности. По-новому осмысляет советская поэзия так называемые вечные темы: природа, любовь, смысл и цель жизни. Вобрав в себя все лучшее, что было завещано ей предшествующими поколениями, она стала качественно новым этапом в истории поэзии, выступая как многостилевое единство при всем многообразии поэтических форм.
Отнесение поэтов к определенному периоду в известной мере условно. В советское время поэты, проявившие себя еще до революции (Ахматова, Мандельштам и др.), трудятся рядом с поэтами приблизительно того же поколения, чье творчество с особой силой развернулось в 20-х годах (Маяковский, Асеев и др.).
Историю стиха русской советской поэзии можно разделить на три этапа, помня при этом, что границы и здесь условны и что чем ярче личность поэта, тем труднее втиснуть ее в рамки схем; речь идет о некоторых общих тенденциях.
Первый этап ограничен концом 20-х — началом 30-х годов. Это время бурного отрицания старых форм, поисков нового, стремления к свободе стиха. Ростки второго видны со второй половины 20-х годов, отчетливо обозначился он в 30-х годах. Заметно уменьшается интерес к акцентному стиху и тактовику, возрастает популярность классических размеров. Это не означает отказа от всего нового: дольники столь же употребительны, но становятся в большинстве более урегулированными, поэты всех направлений продолжают пользоваться неточной рифмой, но уже не столь подчеркнутой. Третий этап начинается со второй половины 50-х годов. Его трудно определить какой-то одной тенденцией. С одной стороны, еще более усиливается интерес к классическим формам, что проявляется, например, в небывалом ранее увлечении венками сонетов; с другой — возрождаются усиленные поиски новых свободных форм.
Первый этап. Метрика и ритмика. На этом этапе важно отметить развитие акцентного стиха, особенно у Маяковского, оказавшего огромное влияние на развитие русской поэзии. «Выделенность слова» в акцентном стихе Маяковского зрелого периода (ср. V, 3 и 18) своеобразно проявляется в других метрах (тактовике, дольнике, силлабо-тонике) не только у самого Маяковского, но и у многих других поэтов. Внешнее проявление это находит в разбивке стиха на «подстрочия», что нередко встречается до настоящего времени (V, 27, 66, 77, 84, 102, 109, 110, 128). Даже в напевном стихе порой встречаются подстрочия: так, М. Светлов делит стих «Гренады» на две части — правда, симметричные (V, 102); 2-сложник с переменной анакрузой — урегулированное чередование хореев и ямбов, «Марш Буденного» Н. Асеева (V, 24), сказывается 7-стопным хореем с цезурой на 7-м слоге, в котором каждое полустишие зарифмовано и печатается отдельной строкой. Редкий настоящий 2-сложник с переменной анакрузой находим у С. Есенина (V, 65) и А. Вознесенского (V, 127).
Интересно сопоставить популярные в поэзии всего XX в. 5-стопные трехсложники в традиционном начертании и разбитые на подстрочия (V, 106 и 109). Размер тот же, но во втором случае стих 5-стопного анапеста делится на две части: 2 + 3 ударения; так как строгой цезуры нет, может показаться, что 2-стопные анапесты неупорядоченно чередуются то с анапестами, то с амфибрахиями. На самом деле — в обоих стихотворениях размер одинаков, так как структуру строфы образует количество стихов, а не графических подстрочий, как бы они ни печатались — «столбиком» или «лесенкой»; но если в первом стих произносится одним дыханием, то во втором подстрочия интонационно обособлены.
Еще отчетливее это видно при сравнении ряда стихотворений, написанных самым популярным размером русской поэзии — 4-стопным ямбом, — но напечатанных традиционно и с разной степенью членения на подстрочия (V, 100, 110, 122, 123).
Выделенность слова может достигаться и другими путями: М. Цветаева, например, уснащает свой стих переносами и внутристиховыми паузами (V, 55, 58), иногда подчеркиваемыми сломом размера (V, 47, 50, 56), необычными ритмическими ходами (V, 52).
В 10-х и особенно в 20-х годах расцветают разнообразные тактовики (V, 7, 8, 28, 80, 82, 84, 86), дольники — неурегулированные (V, 16), «есенинского типа» (V, 62), «цветаевского типа» (V, 51), «акмеистского типа» (V, 95); последние два популярны вплоть до наших дней.
Своеобразны дольники Э. Багрицкого. В «Ночи» и «Стансах» (V, 74, 79) — перекрестно чередующиеся неурегулированные 3- и 4-дольники. В тех и других часты выпадения ударных слогов. Необычно часто встречается редкая форма со стяжениями между всеми ударениями, похожая на ямб или хорей, вдобавок с пропуском ударения («Зака?нчивая де?нь»). Такая неустойчивость размера, несхожесть строк тоже способствует — еще на один лад — выделенности слова.
Стремление к ритмической свободе проявляется также в обилии у многих поэтов переходных метрических форм — от трехсложника к дольнику (V, 38, 77, 78), от дольника к тактовику (V, 9, 55, 89), от тактовика к акцентному стиху (V, 5, 20, 56, 61, 80, 84), и даже более резких — от ямба к дольнику (IV, 116). У некоторых поэтов встречаются переходные формы к логаэдам от дольников (V, 21) или тактовиков (V, 25) и чистые логаэды (V, 49, 58). Наконец, поэты создают оригинальные индивидуальные логаэды или «почти логаэды», строчные и строфические (V, 27, 41, 50, 57).
Необычно звучат вольные стихи различных метров с амплитудой стопностей от 1 до 10, без привычных цезур (V, 15, 42), вдобавок иногда разбитые на подстрочия. Когда Н. Тихонов в 1935 г. справедливо заметил, что В. Маяковский в конце своей деятельности все чаще обращался к хореям и ямбам («Юбилейное», «Товарищу Нетте…», «Во весь голос» и др.), С. Кирсанов возразил ему, что на этих ямбах «лица нет» — и это было тоже верно.
На всех этапах встречаются бесцезурные 6-стопные ямбы и хореи (V, 130). Как и в начале века, некоторые поэты разрабатывают сверхдлинные размеры, но чаще не напевные, а говорные, «киплинговские» (V, 89, 90).
Некоторые поэты создают «маршевые» стихотворения; мемуаристы вспоминают, что В. Маяковский читал «Левый марш» и «Наш марш» (V, 8), скандируя их (что обычно не было ему свойственно) так, что под эти стихи действительно можно было маршировать. «Эстафета» Н. Асеева (V, 28) звучит ритмично только при скандирующем чтении. Конструктивисты довели скандирование до предела. Некоторые стихотворения они печатали с условными знаками, показывающими дополнительные ударения, повышения голоса и т. п. (V, 83, 85; знаки расшифрованы в примечаниях).
Н. Заболоцкий в 20-х годах, продолжая начатое В. Хлебниковым, пишет иногда зыбким метром, неупорядоченно чередуя хорей с ямбом, перебивая их порой другими размерами и даже прозаическими строчками (V, 105). Эта тенденция не нашла продолжения.
Разумеется, и на этом этапе поэты часто пользуются классическими размерами (V, 6, 13, 29, 35, 39, 40 и др.). Но и они звучат иногда привычными ритмами, а иногда — совершенно по-новому. Например, в 3-стопном ямбе 1-я стопа была ранее почти всегда ударной, пиррихии бывали обычно только на 2-й. Так, в «Моих пенатах» Батюшкова (II, 7) из 316 стихов 112 полноударны («Норы? и те?мны ке?льи»), 200 имеют пиррихий на 2-й стопе («Оте?чески пена?ты») и только 4, т. е. 1,2% — на 1-й («И суеты? мирско?й»). У А. Прокофьева в «Шестой песне о Ладоге» (V, 88) стихов с пиррихием на 1-й стопе уже 6 из 20, т. е. 30%. Таков же 3-стопный ямб Д. Самойлова (V, 118).
В XIX в. V форма 4-стопного ямба (пиррихии на первых двух стопах) не употреблялась, единственное несомненное исключение — стих анонимной эпиграммы: «За университе?т стоя?л».[21] В советской поэзии, на всех этапах, она хоть редко, но встречается: «Он неопредели?м, как за?пах» (И. Сельвинский), «Ты не отягоща?ешь нас» (Л. Мартынов, V, 111), «В них запечатлено? движе?нье» (Д. Самойлов), «Мы материали?сты с ва?ми» (А. Вознесенский); в стихотворениях Б. Пастернака она встречается 9 раз (см. V, 46 — два таких стиха в одном стихотворении: «Или, опереди?вши ми?р» и «Или консервато?рский за?л»; вдобавок, как у Ломоносова и Державина, еще в 9 стихах — пиррихий на второй стопе; ср. с традиционным 4-стопным ямбом — V, 45).
Необычен и размер «Думы про Опанаса» Э. Багрицкого (V, 75). Это чередование 4- и 3-стопных хореев, но в четных 3-стопных стихах регулярность часто нарушается «синкопой» — сдвигом первого ударения на соседний слог. Аналогичное явление встречалось ранее у Кольцова (II, 98). Эпиграф Багрицкий взял из «Гайдамаков» Шевченко; он связан не только с темой поэмы — Багрицкий написал «Думу про Опанаса» размером «Гайдамаков». И Кольцов, и Шевченко обращались к одному и тому же источнику — хореическим фольклорным песням, в которых синкопы встречаются часто.
Уже говорилось о том, что в XIX в. только Некрасов относительно часто, 15 раз, допускал трибрахии в трехсложниках. В советской поэзии они появляются значительно чаще, у одного Б. Пастернака их более 200 (V, 36, 42; см. также у В. Шефнера, 115), бывают у него даже по два в одном стихе: «Расскальзывающаяся артиллерия», «Захлёбывающийся локомотив».
Стремление к метрической свободе сказывается также в частом обращении поэтов к разнообразным «кусковым» полиметрическим структурам, причем каждый «кусок» обладает, как правило, своей темой (V, 20, 23, 53, 99). Маяковский прибегал к полиметрии даже в небольших произведениях (V, 11, 13, 14, 17), Чуковский — во всех сказках (V, 31).
Чем свободнее ритмическая структура, тем проще должна быть строфа — сложная улавливается слухом лишь при урегулированном стихе. Самая популярная строфа советской поэзии — перекрестное 4-стишие, за ним следует двустишие; иногда поэты разделяют строфы пробелами, иногда нет. Сложные строфы встречаются редко, в урегулированных размерах (V, 40, 44, 67, 103).
Фоника, рифма. В звуковой инструментовке и рифме 20-е годы — прямое продолжение и углубление поисков предшествующего периода.
Развивается и совершенствуется неточная рифма разных видов. У Маяковского, Асеева она часто даже количественно превосходит точную. У раннего Асеева игра рифмами иногда становилась самоцелью (V, 23), но характернее для него, как и для Маяковского, другое: звуковое подобие связывает слова, как сходство в метафоре, — «Продажа овса и сена» «пахнет убийством Отца и Сына» (V, 20); у Маяковского фраза — «От Батума, чай, котлами покипел» вызывает ассоциацию: «…пивал чаи со мною в дип-купе» (V, 15). Концевые рифмы связывают строки по смыслу (V, 10 и др.), перекликаются с внутренними созвучиями (V, 22); рифмы могут быть веселыми, смешными (V, 16), сатирически злыми (V, 17), могут радовать виртуозностью (V, 29). Маяковский и другие его современники сделали неточную рифму достоянием всей советской поэзии.
Второй этап. Разница между первым и вторым этапом хорошо видна в творчестве Заболоцкого. От гротескного зыбкого метра, соответствовавшего гротескному содержанию и стилю произведений 20-х годов, он переходит к чистым классическим размерам и традиционной тематике (V, 106–109). В это время расцветает жанр песни, тяготеющей к силлабо-тонкие, к симметричной строфической композиции (V, 93, 94, 96–98). К наиболее популярным песенным размерам относятся 4- и 5-стопный хорей (V, 96, 97, с небольшими вариациями 116) и 3-сложники, в особенности анапест (V, 94, 98). Напевная интонация характерна для многих лирических стихотворений, написанных для чтения, а не пения (V, 95, 107, 113).
Вновь становится популярным 5-стопный ямб; не случайно Маршак пишет «дифирамб» этому размеру (V, 35). Интересно сопоставить, насколько по-разному звучит традиционнейший 4-стопный ямб в зависимости от преобладания тех или иных ритмических форм (I, 5, 6, 7, 12, 26, 29; II, 32, 40, 49; V, 45, 46) и от того, разбит ли стих на подстрочия и как именно разбит (V, 100, 110, 111, 122, 123). А. Т. Твардовский в «Василии Теркине» доказал, что рифмованный 4-стопный хорей может быть интонационно богатым и разнообразным эпическим размером (V, 99) и продолжил традицию эпического 4-стопного ямба (V, 100).
Продолжают развиваться дольники, но неурегулированные почти исчезают, преобладают 3-дольники III, II, V формы. Подводить итоги третьему этапу рано: поэзия развивается, наследуя традиции обоих предшествующих этапов и продолжая поиски. 3-сложники напоминают о 20–30-х годах довольно частыми трибрахиями (V, 115); 3-стопный ямб — пиррихиями на 1-й стопе (V, 118), а наряду с этим появляются новые, редкие размеры (V, 128). Возродился и значительно усилился интерес к свободному стиху (V, 117).
Вновь чаще встречается неточная рифма — но уже не столько составная и ассонанс, как в 20-х годах, а «левая», корневая (V, 125–128).
Поэты ищут также новые строфические и интонационные формы (V, 128).
Пою. Но разве я «пою»? Мой голос огрубел в бою, И стих мой… блеску нет в его простом наряде. Не на сверкающей эстраде Пред «чистой публикой», восторженно-немой, И не под скрипок стон чарующе напевный Я возвышаю голос мой — Глухой, надтреснутый, насмешливый и гневный. Наследья тяжкого неся проклятый груз, Я не служитель муз: Мой твердый, четкий стих — мой подвиг ежедневный. Родной народ, страдалец трудовой, Мне важен суд лишь твой, Ты мне один судья прямой, нелицемерный, Ты, чьих надежд и дум я — выразитель верный, Ты, темных чьих углов я — «пес сторожевой»!
Весною некий птицелов Ловил перепелов: Лежал в траве густой часами, На сети на свои глядел издалека, — Перепела ж ловились сами.
Была ли на сетях приманка велика? Да ровно никакой! Доверчиво и смело Шли птицы на привычный зов: Обманщик ловкий, птицелов Перепелиный бой подделывал умело!
~ ~ ~
Как много в наши дни вот этаких ловцов Средь политического поля! — «Земля и воля!» — «Земля и воля!» — «Права!» — «Порядок!» — «Хлеб!» — свистят со всех концов. Кто верит всякому «на вид — социалисту», Те уподобятся легко перепелам. Друзья, судите не по свисту, А по делам!
Скрипка издергалась, упрашивая, и вдруг разревелась так по-детски, что барабан не выдержал: «Хорошо, хорошо, хорошо!» А сам устал, не дослушал скрипкиной речи, шмыгнул на горящий Кузнецкий и ушел. Оркестр чужо смотрел, как выплакивалась скрипка без слов, без такта, и только где-то глупая тарелка вылязгивала: «Что это? Как это?» А когда геликон — меднорожий, потный — крикнул: «Дура, плакса, вытри!» — я встал, шатаясь полез через ноты, сгибающиеся под ужасом пюпитры, зачем-то крикнул: «Боже!» Бросился на деревянную шею: «Знаете что, скрипка? Мы ужасно похожи: я вот тоже ору — а доказать ничего не умею!» Музыканты смеются: «Влип как! Пришел к деревянной невесте! Голова!» А мне — наплевать! Я — хороший. «Знаете что, скрипка? Давайте — будем жить вместе! А?»
Нежно говорил ей — мы у реки шли камышами: «Слышите: шуршат камыши у Оки. Будто наполнена Ока мышами. А в небе, лучик сережкой вдев в ушко, звезда, как вы, хорошая, — не звезда, а девушка… А там, где кончается звездочки точка, месяц улыбается и заверчен, как будто на небе строчка из Аверченко… Вы прекрасно картавите. Только жалко Италию…» Она: «Ах, зачем вы давите и локоть и талию. Вы мне мешаете у камыша идти…»
Били копыта. Пели будто: — Гриб. Грабь. Гроб. Груб.
Ветром опита, льдом обута, улица скользила. Лошадь на круп грохнулась, и сразу за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким клёшить, сгрудились, смех зазвенел и зазвякал: — Лошадь упала! — Упала лошадь! — Смеялся Кузнецкий. Лишь один я голос свой не вмешивал в вой ему. Подошел и вижу глаза лошадиные…
Улица опрокинулась, течет по-своему… Подошел и вижу — за каплищей каплища по морде катится, прячется в ше?рсти… И какая-то общая звериная тоска плеща вылилась из меня и расплылась в шелесте. «Лошадь, не надо. Лошадь, слушайте — чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка, все мы немножко лошади, каждый из нас по-своему лошадь». Может быть — старая — и не нуждалась в няньке, может быть, и мысль ей моя казалась пошла?, только лошадь рванулась, встала на ноги, ржанула и пошла. Хвостом помахивала. Рыжий ребенок. Пришла веселая, стала в стойло. И всё ей казалось — она жеребенок, и стоило жить, и работать стоило.
В авто, последний франк разменяв. — В котором часу на Марсель? — Париж бежит, провожая меня, во всей невозможной красе. Подступай к глазам, разлуки жижа, сердце мне сантиментальностью расквась! Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва.
Превращусь не в Толстого, так в толстого, — ем, пишу, от жары балда. Кто над морем не философствовал? Вода. Вчера океан был злой, как чёрт, сегодня смиренней голубицы на яйцах. Какая разница! Всё течет… Всё меняется. Есть у воды своя пора: часы прилива, часы отлива. А у Стеклова вода не сходила с пера. Несправедливо. Дохлая рыбка плывет одна. Висят плавнички, как подбитые крылышки. Плывет недели, и нет ей — ни дна, ни покрышки. Навстречу медленней, чем тело тюленье, пароход из Мексики, а мы — туда. Иначе и нельзя. Разделение труда. Это кит — говорят. Возможно, и так. Вроде рыбьего Бедного — обхвата в три. Только у Демьяна усы наружу, а у кита внутри. Годы — чайки. Вылетят в ряд — и в воду — брюшко рыбешкой пичкать. Скрылись чайки. В сущности говоря, где птички? Я родился, рос, кормили соскою, — жил, работал, стал староват… Вот и жизнь пройдет, как прошли Азорские острова.
Смотрю: вот это — тропики. Всю жизнь вдыхаю наново я. А поезд прёт торопкий сквозь пальмы, сквозь банановые. Их силуэты-веники встают рисунком тошненьким: не то они — священники, не то они — художники. Аж сам не веришь факту: из всей бузы и вара встает растенье — кактус трубой от самовара. А птички в этой печке красивей всякой меры. По смыслу — воробейчики, а видом — шантеклеры. Но прежде чем осмыслил лес, и бред, и жар, и день я — и день и лес исчез без вечера и без предупрежденья. Где горизонта борозда?! Все линии потеряны. Скажи, которая звезда и где глаза пантерины? Не счел бы лучший казначей звезды? тропических ночей, настолько ночи августа звездой набиты нагусто. Смотрю: ни зги, ни тропки. Всю жизнь вдыхаю наново я. А поезд прёт сквозь тропики, сквозь запахи банановые.
Северяне вам наврали о свирепости февральей: про метели, про заносы, про мороз розовоносый. Солнце жжет Краснодар, словно щек краснота. Красота! Вымыл всё февраль и вымел — не февраль, а прачка, и гуляет мостовыми разная собачка. Подпрыгивают фоксы — показывают фокусы. Кроме лапок, вся, как вакса, низко пузом стелется, волочит вразвалку такса длинненькое тельце. Бегут, труся?т дворняжечки — мохнатенькие ляжечки. Лайка лает, взвивши нос, на прохожих Ванечек; пес такой уже не пес, это — одуванчик. Легаши, сетера?, мопсики, этцетера?. Даже если пара луж, в лужах сотня солнц юли?тся. Это ж не собачья глушь, а собачкина столица.
Я недаром вздрогнул. Не загробный вздор. В порт, горящий, как расплавленное лето, разворачивался и входил товарищ «Теодор Нетте». Это — он. Я узнаю? его. В блюдечках-очках спасательных кругов. — Здравствуй, Нетте! Как я рад, что ты живой дымной жизнью труб, канатов и крюков. Подойди сюда! Тебе не мелко? От Батума, чай, котлами покипел… Помнишь, Нетте, — в бытность человеком ты пивал чаи со мною в дип-купе? Медлил ты. Захрапывали сони. Глаз кося в печати сургуча, напролет болтал о Ромке Якобсоне и смешно потел, стихи уча. Засыпал к утру. Курок аж палец свел… Суньтеся — кому охота! Думал ли, что через год всего встречусь я с тобою — с пароходом. За кормой лунища. Ну и здоро?во! Залегла, просторы на?двое порвав. Будто на?век за собой из битвы коридоровой тянешь след героя, светел и кровав. В коммунизм из книжки верят средне: «Мало ли, что можно в книжке намолоть!» А такое — оживит внезапно «бредни» и покажет коммунизма естество и плоть. Мы живем, зажатые железной клятвой. За нее — на крест, и пулею чешите: это — чтобы в мире без Россий, без Латвий, жить единым человечьим общежитьем. В наших жилах — кровь, а не водица. Мы идем сквозь револьверный лай, чтобы, умирая, воплотиться в пароходы, в строчки и в другие долгие дела. Мне бы жить и жить, сквозь годы мчась. Но в конце хочу — других желаний нету — встретить я хочу мой смертный час так, как встретил смерть товарищ Нетте.
Чуть вздыхает волна, и, вторя ей, ветерок над Евпаторией. Ветерки эти самые рыскают, гладят щёку евпаторийскую. Ляжем пляжем в песочке рыться мы бронзовыми евпаторийцами. Скрип уключин, всплески и крики — развлекаются евпаторийки. В дым черны, в тюбетейках ярких караимы — евпаторьяки. И, сравнясь, загорают рьяней москвичи — евпаторьяне. Всюду розы на ножках тонких. Радуются евпаторёнки. Все болезни выжмут горячие грязи евпаторячьи. Пуд за лето с любого толстого соскребет евпаторство. Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории.
Мир в тишине с головы до пят. Море — не запятни?тся. Спят люди. Лошади спят. Спит — Ницца. Лишь у ночи в черной марле фары вспыхивают ярки — это мчится к Монте-Карле автотранспорт высшей марки. Дым над морем — пух как будто, продолжая пререкаться, это входят яхты в бухты, подвозя американцев. Дворцы и палаццо монакского принца… Бараны мира, пожалте бриться! Обеспечены годами лет на восемьдесят семь, дуют пиковые дамы, продуваясь в сто систем. Демонстрируя обновы, выигравших подсмотрев, рядом с дамою бубновой дует яро дама треф. Будто горы жировые, дуют, щеки накалив, настоящие, живые и тузы и короли. Шарик скачет по рулетке, руки сыпят франки в клетки, трутся карты лист о лист. Вздув карман кредиток толщью — хоть бери его наощупь! — вот он — капиталист. Вот он, вот он — вор и лодырь — из бездельников-деляг, мечет с лодырем колоды, мир ограбленный деля. Чтобы после на закате, мозг расчетами загадив, отягчая веток сеть, с проигрыша повисеть. Запрут под утро азартный зуд, вылезут и поползут. Завидев утра полосу, они ползут, и я ползу. Сквозь звезды утро протекало; заря ткалась прозрачно, ало, и грязью в розоватой кальке на грандиозье Монте-Карло поганенькие монтекарлики.
Вы себе представляете парижских женщин с шеей разжемчуженной, разбриллиантенной рукой… Бросьте представлять себе! Жизнь — жестче, — у моей парижанки вид другой. Не знаю, право, молода или стара она, до желтизны отшлифованная в лощеном хамье. Служит она в уборной ресторана — маленького ресторана — Гранд-Шомьер. Выпившим бургундского может захотеться для облегчения пойти пройтись. Дело мадмуазель подавать полотенце, она в этом деле просто артист. Пока у трюмо разглядываешь прыщик, она, разулыбив облупленный рот, пудрой подпудрит, духами попрыщет, подаст пипифакс и лужу подотрет. Раба чревоугодий торчит без солнца, в клозетной шахте по суткам клопея, за пятьдесят сантимов! (по курсу червонца с мужчины около четырех копеек). Под умывальником ладони омывая, дыша диковиной парфюмерных зелий, над мадмуазелью недоумевая, хочу сказать мадмуазели: — Мадмуазель, ваш вид, извините, жалок. На уборную молодость губить не жалко вам? Или мне наврали про парижанок, или вы, мадмуазель, не парижанка. Выглядите вы туберкулезно и вяло. Чулки шерстяные… Почему не шелка?? Почему не шлют вам пармских фиалок благородные мусью от полного кошелька? — Мадмуазель молчала, грохот наваливал на трактир, на потолок, на нас. Это, кружа веселье карнавалово, весь в парижанках гудел Монпарнас. Простите, пожалуйста, за стих раскрежещенный и за описанные вонючие лужи, но очень трудно в Париже женщине, если женщина не продается, а служит.
<I> Любит? не любит? Я руки ломаю и пальцы разбрасываю разломавши так рвут загадав и пускают по маю венчики встречных ромашек Пускай седины обнаруживает стрижка и бритье Пусть серебро годов вызванивает уймою надеюсь верую вовеки не придет ко мне позорное благоразумие
<II> Уже второй должно быть ты легла А может быть и у тебя такое Я не спешу и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить
<III> море уходит вспять море уходит спать Как говорят инцидент исперчен любовная лодка разбилась о быт С тобой мы в расчете И не к чему перечень взаимных болей бед и обид <1930>
Я запретил бы «Продажу овса и сена»… Ведь это пахнет убийством Отца и Сына? А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо, руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо!
Буквы сигают, как блохи, облепили беленькую страничку. Ум, имеющий привычку, притянул сухие крохи.
Странноприимный дом для ветра, или гостиницы весны — вот что должно рассыпать щедро по рынкам выросшей страны.
Наши лиры заржа?вели от дымящейся кро?ви, разлученно державили наши хмурые брови. И теперь перержавленной лирою для далеких друзей я солирую:
«Бег тех, чей смех, вей, рей, сей снег!
Тронь струн винтики, в ночь лун, синь, теки, в день дунь, даль, дым, по льду скальды!».
Смеяв и речист, смеист и речав, стоит словочист у далей плеча.
Грозясь друзьям усмешкою веселой, кричу земли далеким новоселам:
«Смотри-ка пристально — ветров каприз стальной: застыли в лоске просты полоски, поем и пляшем сиянье наше, и Север ветреный, и снег серебряный, и груди радуг, игру и радость!
Тронь струн винтики, в ночь лун, синь, теки, в день дунь, даль, дым, по льду скальды!»
Баллада об английском золоте, затонувшем в 1854 году у входа в бухту Балаклавы(Отрывок из поэмы)<I>
Белые бивни бьют в ют. В шумную пену бушприт врыт.
Вы говорите: шторм — вздор? Некогда длить спор!
Видите, в пальцы нам врос трос, так что и этот вопрос прост: мало ли видел матрос гроз, — не покидал пост.
Даже и в самый глухой час ветер бы вынес слугой нас, выгнувши парус в тугой пляс, если б — не тот раз.
Слишком угрюмо выл вал… Буйный у трюма был бал… Море на клочья рвал шквал… Как удержать фал?
Но не от ветра скрипел брус, — глупый заладил припев трус: «Слишком тяжелый у нас груз. Слышите стен хруст?» Шкипер рванул его: «Брысь вниз. Будешь морочить нас — правь вплавь. Слишком башку твою весь рейс клонит золота вес».
Этот в ответ: «Груз — сух, море — стекло, и циклон глух, если ты в траверс чужих бухт станешь, как добрый друг. Если ж пушечный рвет рот теплых и ласковых вод ход, — даже речной уведет брод в черный водоворот…»
Желтобилетная листва бульварная, толпой вечернею теки с куста. Расчет на золото, и на товарные, и на червонные, и ночь — пуста. Вконец изруганный пивными рыжими, где время пенится, где гром — гульба, я тихо радуюсь: мы всё же выживем с тобою, стриженый Цветной бульвар. Дорожкам хоженым, тропинкам плеваным никто не мил из вас: иди любой. Времен товарищи! Даете ль слово нам — не отступать по ним, не бить отбой? Под оскорбленьями, под револьверами по переулкам мы пройдем впотьмах, и если — некому, то станем первыми под этой жирной грязи взмах… И как не бросила она меня еще, с досады грянув: отвяжись! — неизменяемая, неизменяющая и замечательная жизнь!
Раненым медведем мороз дерет. Санки по Фонтанке летят вперед. Полоз остер — полосатит снег. Чьи это там голоса и смех? «Руку на сердце свое положа, я тебе скажу: ты не тронь палаша! Силе такой становясь поперек, ты б хоть других — не себя — поберег!»
2
Белыми копытами лед колотя, тени по Литейному — дальше летят. «Я тебе отвечу, друг дорогой, — гибель нестрашная в петле тугой! Позорней и гибельней в рабстве таком, голову выбелив, стать стариком. Пора нам состукнуть клинок о клинок: в свободу — сердце мое влюблено!»
3
Розовые губы, витой чубук. Синие гусары — пытай судьбу! Вот они, не сгинув, не умирав, снова собираются в номерах. Скинуты ментики, ночь глубока, ну-ка — вспеньте-ка полный бокал! Нальем и осушим и станем трезвей: «За Южное братство, за юных друзей!»
4
Глухие гитары, высокая речь… Кого им бояться и что им беречь? В них страсть закипает, как в пене стакан: впервые читаются строфы «Цыган»… Тени по Литейному летят назад. Брови из-под кивера дворцам грозят. Кончена беседа. Гони коней! Утро вечера — мудреней.
5
Что ж это, что ж это, что ж это за песнь?! Голову на руки белые свесь. Тихие гитары, стыньте, дрожа: синие гусары под снегом лежат!
Что же мы, что же мы, неужто ж размоложены, неужто ж нашей юности конец пришел? Неужто ж мы — седыми — сквозь зубы зацедили, неужто ж мы не сможем разогнать прыжок?
А нуте-ка, тика?йте, на этом перекате пускай не остановится такой разбег. Еще ведь нам не сорок, еще зрачок наш зорок, еще мы не засели на печи в избе!
А ну-ка, все лавиной на двадцать с половиной, ветрами нашей бури напрямик качнем. На этом перегоне никто нас не догонит. Давай? Давай! Давай начнем!
Что же мы, что же мы, неужто ж заморожены, неужто ж нам положено на месте стать? А ну-ка каблуками махнем за облаками, а ну, опять без совести вовсю свистать!
Давайте перемолвим безмолвье синих молний, давайте снова новое любить начнем. Чтоб жизнь опять сначала, как море, закачала. Давай? Давай! Давай начнем!
Не гордись, что, всё ломая, мнет рука твоя, жизнь под рокоты трамвая перекатывая. И не очень-то надейся, рифм нескромница, что такие лет по десять после помнятся. Десять лет — большие сроки: в зимнем высвисте могут даже эти строки сплыть и выцвести. Ты сама всегда смеялась над романтикой… Смелость — в ярость, зрелость — в вялость, стих — в грамматику. Так и всё войдет в порядок, всё прикончится, от весенних лихорадок спать захочется. Жизнь без грома и без шума на мечты променяв, хочешь, буду так же думать, как и ты про меня? Хочешь, буду в ту же мерку лучше лучшего под цыганскую венгерку жизнь зашучивать? Видишь, вот он, сизый вечер, съест тирады все… К теплой силе человечьей жмись да радуйся! К теплой силе, к свежей коже, к синим высверкам, к городским да непрохожим дальним выселкам.
Как услышали про елочку слоны, Ягуары, павианы, кабаны, Тотчас за руки, На радостях, взялись И вкруг елочки Вприсядку понеслись. Не беда, что, расплясавшись, Бегемот Повалил на Крокодилицу комод, И с разбегу круторогий Носорог Рогом, рогом зацепился за порог. Ах, как весело, как весело Шакал На гитаре плясовую заиграл! Даже бабочки уперлися в бока, С комарами заплясали трепака. Пляшут чижики и зайчики в лесах, Пляшут раки, пляшут окуни в морях, Пляшут в поле червячки и паучки, Пляшут божии коровки и жучки.
У меня зазвонил телефон. — Кто говорит? — Слон. — Откуда? — От верблюда. — Что вам надо? — Шоколада. — Для кого? — Для сына моего. — А много ли прислать? — Да пудов этак пять Или шесть: Больше ему не съесть, Он у меня еще маленький!
2
А потом позвонил Крокодил И со слезами просил: — Мой милый, хороший, Пришли мне калоши, И мне, и жене, и Тотоше. — Постой, не тебе ли На прошлой неделе Я выслал две пары Отличных калош? — Ах, те, что ты выслал На прошлой неделе, Мы давно уже съели И ждем, не дождемся, Когда же ты снова пришлешь К нашему ужину Дюжину Новых и сладких калош!
3
А потом позвонили зайчатки: — Нельзя ли прислать перчатки? А потом позвонили мартышки: — Пришлите, пожалуйста, книжки!
4
А потом позвонил медведь Да как начал, как начал реветь. — Погодите, медведь, не ревите, Объясните, чего вы хотите? Но он только «му» да «му», А к чему, почему — Не пойму! — Повесьте, пожалуйста, трубку!
5
А потом позвонили цапли: — Пришлите, пожалуйста, капли: Мы лягушками нынче объелись, И у нас животы разболелись!
6
И такая дребедень Целый день: Динь-ди-лень, Динь-ди-лень, Динь-ди-лень! То тюлень позвонит, то олень. А недавно две газели Позвонили и запели: — Неужели В самом деле Все сгорели Карусели? — Ах, в уме ли вы, газели? Не сгорели карусели, И качели уцелели! Вы б, газели, не галдели, А на будущей неделе Прискакали бы и сели На качели-карусели! Но не слушали газели И по-прежнему галдели: — Неужели В самом деле Все качели Погорели? Что за глупые газели!
7
А вчера поутру Кенгуру: — Не это ли квартира Мойдодыра? — Я рассердился да как заору: — Нет! Это чужая квартира!!! — А где Мойдодыр? — Не могу вам сказать… Позвоните по номеру Сто двадцать пять.
8
Я три ночи не спал, Я устал. Мне бы заснуть, Отдохнуть… Но только я лег — Звонок! — Кто говорит? — Носорог. — Что такое? — Беда! Беда! Бегите скорее сюда!
— В чем дело? — Спасите! — Кого? — Бегемота! Наш бегемот провалился в болото… — Провалился в болото? — Да! И ни туда, ни сюда! О, если вы не придете — Он утонет, утонет в болоте, Умрет, пропадет Бегемот!!! — Ладно! Бегу! Бегу! Если могу, помогу!
9
Ох, нелегкая это работа — Из болота тащить бегемота!
Мой конь крылатый — пятистопный ямб, — Тебе пишу я этот дифирамб, Стих Дантовых терцин и драм Шекспира, Не легковесен ты и не тяжел, Недаром ты века победно шел Из края в край, звуча в сонетах мира.
Передаешь ты радость, гнев и грусть, Тебя легко запомнить наизусть, Ты поэтичен, но в терпимой дозе, И приближаешься порою к прозе. Невыносим тебе казенный штамп, Размер свободный — пятистопный ямб.
Чуждаешься ты речи сумасбродной, Не терпишь ты и классики холодной. Ведут поэта, о волшебный стих, И в ад и в рай пять легких стоп твоих.
Не поправить дня усильями светилен, Не поднять теням крещенских покрывал. На земле зима, и дым огней бессилен Распрямить дома, полегшие вповал.
Булки фонарей и пышки крыш, и черным По белу в снегу — косяк особняка: Это — барский дом, и я в нем гувернером. Я один, я спать услал ученика.
Никого не ждут. Но — наглухо портьеру. Тротуар в буграх, крыльцо заметено. Память, не ершись! Срастись со мной! Уверуй И уверь меня, что я с тобой — одно.
Снова ты о ней? Но я не тем взволнован. Кто открыл ей сроки, кто навел на след? Тот удар — исток всего. До остального, Милостью ее, теперь мне дела нет.
Тротуар в буграх. Меж снеговых развилин Вмерзшие бутылки голых черных льдин. Булки фонарей, и на трубе, как филин, Потонувший в перьях, нелюдимый дым.
Помешай мне, попробуй. Приди, покусись потушить Этот приступ печали, гремящей сегодня, как ртуть в пустоте Торичелли.
Воспрети, помешательство мне, — о, приди, посягни! Помешай мне шуметь о тебе! Не стыдись, мы — одни. О, туши ж, о, туши! Горячее!
5
Заплети этот ливень, как волны, холодных локтей И как лилий, атласных и властных бессильем ладоней! Отбивай, ликованье! На волю! Лови их, — ведь в бешеной этой лапте — Голошенье лесов, захлебнувшихся эхом охот в Калидоне, Где, как лань, обеспамятев, гнал Аталанту к поляне Актей, Где любили бездонной лазурью, свистевшей в ушах лошадей. Целовались заливистым лаем погони И ласкались раскатами рога и треском деревьев, копыт и когтей. — О, на волю! На волю — как те!
6
Разочаровалась? Ты думала — в мире нам Расстаться за реквиемом лебединым? В расчете на горе, зрачками расширенными, В слезах, примеряла их непобедимость?
На мессе б со сводов посыпалась стенопись, Потрясшись игрой на губах Себастьяна. Но с нынешней ночи во всем моя ненависть Растянутость видит, и жаль, что хлыста нет.
Впотьмах, моментально опомнясь, без медлящего Раздумья, решила, что всё перепашет. Что — время. Что самоубийство ей не для чего. Что даже и это есть шаг черепаший.
7
Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь как ночью, в перелете с Бергена на полюс, Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух, Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь, Когда я говорю тебе — забудь, усни, мой друг. Когда, как труп затертого до самых труб норвежца, В виденьи зим, не движущих заиндевелых мачт, Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым — спи, утешься, До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь. Когда совсем как север вне последних поселений, Украдкой от арктических и неусыпных льдин, Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей, Я говорю — не три их, спи, забудь: всё вздор один.
На даче спят. В саду, до пят Подветренном, кипят лохмотья. Как флот в трехъярусном полете, Деревьев паруса кипят. Лопатами, как в листопад, Гребут березы и осины. На даче спят, укрывши спину, Как только в раннем детстве спят.
Ревет фагот, гудит набат. На даче спят под шум без плоти, Под ровный шум на ровной ноте, Под ветра яростный надсад. Льет дождь, он хлынул с час назад. Кипит деревьев парусина. Льет дождь. На даче спят два сына, Как только в раннем детстве спят.
Я просыпаюсь. Я объят Открывшимся. Я на учете. Я на земле, где вы живете, И ваши тополя кипят. Льет дождь. Да будет так же свят, Как их невинная лавина… Но я уж сплю наполовину, Как только в раннем детстве спят.
Льет дождь. Я вижу сон: я взят Обратно в ад, где всё в комплоте, И женщин в детстве мучат тети, А в браке дети теребят. Льет дождь. Мне снится: из ребят Я взят в науку к исполину, И сплю под шум, месящий глину, Как только в раннем детстве спят.
Светает. Мглистый банный чад. Балкон плывет, как на плашкоте. Как на плотах, — кустов щепоти И в каплях потный тес оград. (Я видел вас раз пять подряд.)
Спи, быль. Спи жизни ночью длинной. Усни, баллада, спи, былина, Как только в раннем детстве спят.
Имя твое — птица в руке, Имя твое — льдинка на языке. Одно-единственное движенье губ. Имя твое — пять букв. Мячик, пойманный на лету, Серебряный бубенец во рту.
Камень, кинутый в тихий пруд, Всхлипнет так, как тебя зовут. В легком щелканье ночных копыт Громкое имя твое гремит. И назовет его нам в висок Звонко щелкающий курок.
Имя твое — ах, нельзя! — Имя твое — поцелуй в глаза, В нежную стужу недвижных век. Имя твое — поцелуй в снег. Ключевой, ледяной, голубой глоток. С именем твоим — сон глубок.
Лютая юдоль, Дольняя любовь. Руки: свет и соль. Губы: смоль и кровь.
Левогрудый гром Лбом подслушан был. Так — о камень лбом — Кто тебя любил?
Бог с замыслами! Бог с вымыслами! Вот: жаворонком, вот: жимолостью, Вот: пригоршнями — вся выплеснута, С моими дикостями — и тихостями, С моими радугами заплаканными, С подкрадываньями, забарматываньями…
Милая ты жизнь! Жадная еще! Ты запомни вжим В правое плечо.
Щебеты во тьмах… С птицами встаю! Мой веселый вмах В летопись твою.
Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам? Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека. Я три дня и три ночи искал ваш умёт, Тучи с севера сыпались каменной грудой, Слава ему! Пусть он даже не Петр! Чернь его любит за буйство и удаль. Я три дня и три ночи блуждал по тропам. В солонце рыл глазами удачу. Ветер волосы мои, как солому, трепал И цепами дождя обмолачивал. Но озлобленное сердце никогда не заблудится, Эту голову с шеи сшибить нелегко. Оренбургская заря красношерстной верблюдицей Рассветное роняла мне в рот молоко. И холодное корявое вымя сквозь тьму Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам. Проведите, проведите меня к нему, Я хочу видеть этого человека.
Улицы печальные, Сугробы да мороз. Сорванцы отчаянные С лотками папирос. Грязных улиц странники В забаве злой игры, Все они — карманники, Веселые воры. Тех площадь — на Никитской, А этих — на Тверской. Стоят с тоскливым свистом Они там день-деньской. Снуют по всем притонам И, улучив досуг, Читают Пинкертона За кружкой пива вслух. Пускай от пива горько, Они без пива — вдрызг. Все бредят Нью-Йорком, Всех тянет в Сан-Франциск. Потом опять печально Выходят на мороз Сорванцы отчаянные С лотками папирос.
Эй, вы, встречные, Поперечные! Тараканы, сверчки Запечные. Не народ, а дрохва Подбитая! Русь нечесаная, Русь немытая. Вы послушайте Новый вольный сказ, Новый вольный сказ Про житье у нас. Первый сказ о том, Что давно было. А второй — про то, Что сейчас всплыло. Для тебя я, Русь, Эти сказы спел, Потому что был И правдив и смел. Был мастак слагать Эти притчины, Не боясь ничьей Зуботычины.
Шаганэ ты моя, Шаганэ! Потому, что я с севера, что ли, Я готов рассказать тебе поле, Про волнистую рожь при луне. Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Потому, что я с севера, что ли, Что луна там огромней в сто раз, Как бы ни был красив Шираз, Он не лучше рязанских раздолий, Потому, что я с севера, что ли.
Я готов рассказать тебе поле, Эти волосы взял я у ржи, Если хочешь, на палец вяжи — Я нисколько не чувствую боли. Я готов рассказать тебе поле.
Про волнистую рожь при луне По кудрям ты моим догадайся. Дорогая, шути, улыбайся, Не буди только память во мне Про волнистую рожь при луне.
Шаганэ ты моя, Шаганэ! Там, на севере, девушка тоже, На тебя она страшно похожа, Может, думает обо мне… Шаганэ ты моя, Шаганэ.
Друг мой, друг мой, Я очень и очень болен. Сам не знаю, откуда взялась эта боль. То ли ветер свистит Над пустым и безлюдным полем, То ль, как рощу в сентябрь, Осыпает мозги алкоголь.
Голова моя машет ушами, Как крыльями птица. Ей на шее ноги Маячить больше невмочь. Черный человек, Черный, черный. Черный человек На кровать ко мне садится, Черный человек Спать не дает мне всю ночь.
Черный человек Водит пальцем по мерзкой книге И, гнусавя надо мной, Как над усопшим монах, Читает мне жизнь Какого-то прохвоста и забулдыги, Нагоняя на душу тоску и страх. Черный человек, Черный, черный!
Уже окончился день — и ночь Надвигается из-за крыш… Сапожник откладывает башмак, Вколотив последний гвоздь; Неизвестные пьяницы в пивных Проклинают, поют, хрипят, Склерозными раками, желчью пивной Заканчивая день… Торговец, расталкивая жену, Окунается в душный пух, Свой символ веры — ночной горшок Задвигая под кровать… Москва встречает, десятый час Перезваниванием проводов, Свиданьями кошек за трубой, Началом ночной возни… И вот, надвинув кепи на лоб И фотогеничный рот Дырявым шарфом обмотав, Идет на промысел вор… И, ундервудов траурный марш Покинув до утра, Конфетные барышни спешат Встречать героев кино. Антенны подрагивают в ночи. От холода чуждых слов; На циферблате десятый час Отмечен косым углом… Над столом вождя — телефон иссяк, И зеленое сукно, Как болото, всасывает в себя Пресс-папье и карандаши… И только мне десятый час Ничего не приносит в дар: Ни чая, пахнущего женой, Ни пачки папирос; И только мне в десятом часу Не назначено нигде — Во тьме подворотни, под фонарем — Заслышать милый каблук…
По откосам виноградник Хлопочет листвою, Где бежит Панько из Балты Дорогой степною. Репухи кусают ногу, Свищет житом пажить, Звездный Воз ему дорогу Оглоблями кажет. Звездный Воз дорогу кажет В поднебесье чистом На дебелые хозяйства К немцам-колонистам. Опанасе, не дай маху, Оглядись толково — Видишь черную папаху У сторожевого? Знать, от совести нечистой Ты бежал из Балты, Топал к Штолю-колонисту, А к Махне попал ты! У Махна по самы плечи Волосня густая: — Ты откуда, человече, Из какого края? В нашу армию попал ты Волей иль неволей? — Я, батько, бежал из Балты К колонисту Штолю. Ой, грызет меня досада, Крепкая обида! Я бежал из продотряда От Когана-жида… По оврагам и по скатам Коган волком рыщет, Залезает носом в хаты, Которые чище! Глянет влево, глянет вправо, Засопит сердито: «Выгребайте из канавы Спрятанное жито!» Ну, а кто подымет бучу — Не шуми, братишка: Усом в мусорную кучу, Расстрелять — и крышка! Чернозем потек болотом От крови и пота, — Не хочу махать винтовкой, Хочу на работу! Ой, батько, скажи на милость Пришедшему с поля, Где хозяйство поместилось Колониста Штоля? — Штоль? Который, человече? Рыжий да щербатый? Он застрелен недалече, За углом от хаты… А тебе дорога вышла Бедовать со мною. Повернешь обратно дышло — Пулей рот закрою! Дайте шубу Опанасу Сукна городского! Поднесите Опанасу Вина молодого! Сапоги подколотите Кованым железом! Дайте шапку, наградите Бомбой и обрезом! Мы пойдем с тобой далече, От края до края!.. — У Махна по самы плечи Волосня густая… · · · · · · · · · · · · · · · · · · · Опанасе, наша доля Машет саблей ныне, — Зашумело Гуляй-Поле По всей Украине. Украина! Мать родная! Жито молодое! Опанасу доля вышла Бедовать с Махною. Украина! Мать родная! Молодое жито! Шли мы раньше в запорожцы, А теперь — в бандиты!
По рыбам, по звездам Проносит шаланду: Три грека в Одессу Везут контрабанду. На правом борту, Что над пропастью вырос: Янаки, Ставраки, Папа Сатырос. А ветер как гикнет, Как мимо просвищет, Как двинет барашком Под звонкое днище, Чтоб гвозди звенели, Чтоб мачта гудела: «Доброе дело! Хорошее дело!» Чтоб звезды обрызгали Груду наживы: Коньяк, чулки И презервативы…
Закованный в бронзу с боков, Он плыл в темноте колеи, Мигая в лесах тростников Копейками чешуи. Зеленый огонь на щеке, Обвисли косые усы, Зрачок в золотом ободке Вращается, как на оси. Он плыл, огибая пруды, Сражаясь с безумным ручьем, Поборник проточной воды — Он пойман и приручен. Лягушника легкий кружок Откинув усатой губой, Плывет на знакомый рожок За крошками в полдень и зной. Он бросил студеную глубь, Кустарник, звезду на зыбях, С пушистой петрушкой в зубах, Дымясь, проплывая к столу.
Никогда не перестану удивляться Девушкам и цветам! Эта утренняя прохладца По белым и розовым кустам… Эти слезы листвы упоенной, Где сквозится лазурная муть, Лепестки, что раскрыты удивленно, Испуганно даже чуть-чуть… Эта снящаяся их нежность, От которой, как шмель, закружись! И неясная боль надежды На какую-то возвышенную жизнь…
Е?хали каза?ки, да ехали? казаки, Да е?хали каза-ha?-ки, чубы? па? губа?м. Ехали казаки ды на башке? па?пахи, Ды на?б'шке папахи че?рез До?н да? Куба?нь.
Ску?лы непобри?еты, между-зуба?ми у?гли, П'коленям лея?? навара?чивает — Но. Эх. Ко?нски?е гри?евы ды от крови? па?жухли, Ды плыло са?ло от обстре?ла в я?звы? и гно?й.
До?бре, лошади?еха, что вышла?ат набе?га?, Опалило поры?хом, смердю?чье полымё?. То?льк што? там за?втря-ды наш жизь?ка?пейка, Ды не дорубит ша?шыка?-дохало?пнет пу?лемёт.
Ко?ни, вы коняэги, винто?вки ме?ж уша?ми; Сивою кукушко?й переклика?лись подковы?. По степу барханы, ды на бархан ем?шаны, Ды на емшан «татарыки?» да си?ва?й ковы?ль.
Гайда-гайда-гайда-гайда га?й да?лара?йда? Гайдая?ра-гайда?дида гай да? лара?. (Свист) По степу барханы, ды на бархан ем?шаны, Ды на емшан «татарыки?» да си?ва?й коо?выль.
Цветные дымы в пятый час. Из дыма, сурика и загара Возникла сусальная церковь заката, Каплями колоколов сочась; Но декоративная кутерьма Восходит к ликам Николы, Корнея, Всё голубее, серее, чернее В ладанный оседая дурман.
2
На феерию, точно в гости к боженьке, Зрительный зал автобуса полз; Огромыхнул сифонные бочки Ассенизационный обоз; И знаменитый нищий с широкой славой, Какой позавидует лучший поэт, Культяпкой ловил толпу на обед: «Братишечки! Доктор! Архитектор! Бакалавр!»
3
Чертики, пищащие «уйди-уйди-у», Пузырились, высунув красные жала; Цветными огнями их отражала Асфальтированная земля. Но по-над тучей башня Кремля, Шахматную повторяя ладью, С галкой, устало прикрывшей веко, Являла пейзаж X века.
Кое-кто кое-где замышляет тряхнуть стариною, Но шпана на Песках и Васильевском сбита грозой. Развернув паруса непроветренной стороною, Опускаюсь на песню, На улицу Красных Зорь. И на всю Петроградскую сторону, на расчесы петровских буклей, На столетние клены и довольные берега, По отдельным Республикам, по Союзу Советских Республик Краснозорья и славы идет ураган. На Центральном и Ситном начинается переторжка, Неуверенный лавочник подытоживает доход… Современники двух революций, пионеры, поют про картошку, Знаменитая улица встает на немыслимый ход. И когда цепенеет совершенно бескрылая караулка (И когда патрули не имеют возможности снять оголтелый содом), На нее целиком налетает кавалерия переулков, Обескровленный Кронверкский отдает захолустье садов. На шестой материк от последней вершины Памира Неприкаянный ветер такое-сякое поет: «О твою вновь открытую биографию мира Англия ботфорты бьет! Англия ботфорты бьет!» Но уверенность проще гвоздей и красивей легенд…
Победили… Иностранное небо затянуто нашей грозой. Я не вижу других вариантов. Золотая страна Пикадилли Называется запросто: Улица Красных Зорь. Позывные сигналы даю и молодость призываю… С Петропавловки грохот — двенадцать часов — полуден, Через десять минут предпоследняя остановка трамвая, И единственной песне мною итог подведен.
Вечер отправлен на гауптвахту, ночь на пески упадет… От Белого моря до Сан-Диего слава о нас идет. Огромные наши знамена — красный бархат и шелк, Огонь и воду и медные трубы каждый из нас прошел. В семнадцатом (глохни, романтика мира!) мы дрались, как черти, в лоск, Каждый безусым пошел на фронт, а там бородой оброс. В окопах выла стоймя вода, суглинок встал на песок, Снайперы брали офицеров прицелом под левый сосок. Приказы гласили: убей врага, возьми у него снедь… Каждый из нас был на фронтах и видел свою смерть. И вся страна была в огне — и мы по всем фронтам, Сало и шпик и английский френч мы добывали там… Земля, война, леса, война… Земля была пуста. Мы перебили всех ворон, всех галок на крестах! Мы взяли вновь свою страну, мы в громе битв клялись. Мы били белых под Орлом, под Жмеринкой дрались… За эту драку, — черт возьми, — кривую, как коса, Нас всех, оставшихся в живых, берут на небеса! Но нам, ребята, не к лицу благословенный край… Я сам отправил четверых прямой дорогой в рай. Тут арифметика проста — гудит свинцовый рык. Четыре порции свинца — в обрез на четверых. Таков закон моей страны, ее крутая речь. Мы все обязаны ее, Высокую, беречь…
2
Весной подымает руки черемуха, черным становится лед, По всем иноземным морям и странам слава о нас идет. На тысячу верст знамена — красный бархат и шелк, Огонь и воду и медные трубы каждый из нас прошел.
Читатель! Друг из самых лучших, Из всех попутчиков попутчик, Из всех своих особо свой, Все кряду слушать мастер дивный, Неприхотливый, безунывный (Не то что слушатель иной, Что нам встречается в натуре: То у него сонливый вид, То он свистит, глаза прищуря, То сам прорваться норовит).
Пусть ты меня уже оставил, Загнув странички уголок, Зевнул — хоть это против правил, И даже пусть на некий срок Вздремнул ты, лежа или сидя, Устав от множества стихов, — Того не зная и не видя, Я на тебя и не в обиде: Я сам, по слабости, таков.
Меня, опять же, не убудет, Коль скажешь ты иль кто другой: Не многовато ль, дескать, будет Подряд материи такой, Как отступленья, восклицанья Да оговорок этих тьма? Не стать ли им чрезмерной данью Заветам старого письма?
Я повторю великодушно: Не хлопочи о том, дружок, — Читай, пока не станет скучно, А там — бросай. И я — молчок. Тебя я тотчас покидаю, Поникнув скромно головой. Я не о том совсем мечтаю, Чтоб был читатель волевой, Что, не страшась печатной тины, Вплоть до конца несет свой крест И в силу самодисциплины Что преподносят, то и ест.
Нет, мне читатель слабовольный, Нестойкий, пуганый милей: Уж если вник, — с меня довольно, Горжусь победою моей, Волнуясь, руки потираю: Ты — мой. И холод по спине: А вдруг такого потеряю? Тогда конец и горе мне. Тогда забьюсь в куток под лавкой И затаю свою беду. А нет — на должность с твердой ставкой В Союз писателей пойду…
Цирк сияет, словно щит, Цирк на пальцах верещит, Цирк на дудке завывает, Душу в душу ударяет! С нежным личиком испанки И цветами в волосах Тут девочка, пресветлый ангел, Виясь, плясала вальс-казак. Она среди густого пара Стоит, как белая гагара, То с гитарой у плеча Реет, ноги волоча. То вдруг присвистнет, одинокая, Совьется маленьким ужом, И вновь несется, нежно охая, — Прелестный образ и почти что нагишом! Но вот одежды беспокойство Вкруг тела складками легло. Хотя напрасно! Членов нежное устройство На всех впечатление произвело.
Толпа встает. Все дышат, как сапожники, Во рту слюны навар кудрявый. Иные, даже самые безбожники, Полны таинственной отравой. Другие же, суя табак в пустую трубку, Облизываясь, мысленно целуют ту голубку, Которая пред ними пролетела. Пресветлая! Остаться не захотела!
Вой всюду в зале тут стоит, Кромешным духом все полны. Но музыка опять гремит, И все опять удивлены. Лошадь белая выходит, Бледным личиком вертя, И на ней при всем народе Сидит полновесное дитя. Вот, маша руками враз, Дитя, смеясь, сидит анфас, И вдруг, взмахнув ноги обмылком, Дитя сидит к коню затылком. А конь, как стражник, опустив Высокий лоб с большим пером, По кругу носится, спесив, Поставив ноги под углом.
Тут опять всеобщее изумленье, И похвала, и одобренье, И, как зверок, кусает зависть Тех, кто недавно улыбались Иль равнодушными казались.
Мальчишка, тихо хулиганя, Подружке на ухо шептал: «Какая тут сегодня баня!» И девку нежно обнимал. Она же, к этому привыкнув, Сидела тихая, не пикнув: Закон имея естества, Она желала сватовства.
Но вот опять арена скачет, Ход представленья снова начат. Два тоненькие мужика Стоят, сгибаясь, у шеста. Один, ладони поднимая, На воздух медленно ползет, То красный шарик выпускает, То вниз, нарядный, упадет И товарищу на плечи Тонкой ножкою встает. Потом они, смеясь опасно, Ползут наверх единогласно И там, обнявшись наугад, На толстом воздухе стоят. Они дыханьем укрепляют Двойного тела равновесье, Но через миг опять летают, Себя по воздуху развеся.
Тут опять, восторга полон, Зал трясется, как кликуша, И стучит ногами в пол он, Не щадя чужие уши. Один старик интеллигентный Сказал, другому говоря: «Этот праздник разноцветный Посещаю я не зря. Здесь нахожу я греческие игры, Красоток розовые икры, Научных замечаю лошадей, — Это не цирк, а прямо чародей!» Другой, плешивый, как колено, Сказал, что это несомненно.
На последний страшный номер Вышла женщина-змея. Она усердно ползала в соломе, Ноги в кольца завия. Проползав несколько минут, Она совсем лишилась тела. Кругом служители бегут: — Где? Где? Красотка улетела!
Тут пошел в народе ужас, Все свои хватают шапки И бросаются наружу, Имея девок полные охапки. «Воры! Воры!» — все кричали. Но воры были невидимки: Они в тот вечер угощали Своих друзей на Ситном рынке. Над ними небо было рыто Веселой руганью двойной, И жизнь трещала, как корыто, Летая книзу головой.
Все, что было в душе, все как будто опять потерялось, И лежал я в траве, и печалью и скукой томим, И прекрасное тело цветка надо мной поднималось, И кузнечик, как маленький сторож, стоял перед ним.
И тогда я открыл свою книгу в большом переплете, Где на первой странице растения виден чертеж. И черна и мертва, протянулась от книги к природе То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь.
И цветок с удивленьем смотрел на свое отраженье И как будто пытался чужую премудрость понять. Трепетало в листах непривычное мысли движенье, То усилие воли, которое не передать.
И кузнечик трубу свою поднял, и природа внезапно проснулась, И запела печальная тварь славословье уму, И подобье цветка в старой книге моей шевельнулось Так, что сердце мое шевельнулось навстречу ему.
Это было давно. Исхудавший от голода, злой. Шел по кладбищу он И уже выходил за ворота. Вдруг под свежим крестом, С невысокой могилы сырой Заприметил его И окликнул невидимый кто-то.
И седая крестьянка В заношенном старом платке Поднялась от земли, Молчалива, печальна, сутула, И, творя поминанье, В морщинистой темной руке Две лепешки ему И яичко, крестясь, протянула.
И как громом ударило В душу его, и тотчас Сотни труб закричали И звезды посыпались с неба. И, смятенный и жалкий, В сиянье страдальческих глаз, Принял он подаянье, Поел поминального хлеба.
Это было давно. И теперь он, известный поэт, Хоть не всеми любимый, И понятый также не всеми, — Как бы снова живет Обаянием прожитых лет В этой грустной своей И возвышенно чистой поэме.
И седая крестьянка, Как добрая старая мать, Обнимает его… И, бросая перо, в кабинете Все он бродит один И пытается сердцем понять То, что могут понять Только старые люди и дети.
На Маяковского я вышел И в зал Чайковского вошел. Там шел концерт… Я хор услышал. Все было очень хорошо.
Все это было так прекрасно, Великолепно до того, Что обозначивалось ясно Все внутреннее существо Всех этих девушек, поющих О мире будто бы другом И будто бы не сознающих, Что делается кругом, И этих юношей, стоящих С гармониками в руках, Как будто бы не в настоящих, А в прошлых днях, в былых веках…
Традиций сладостное бремя, Ты не отягощаешь нас! Мы рождены в былое время, Чтоб жить вот именно сейчас, И атмосферою исканий Наполнен каждый коридор…
От сдержанных рукоплесканий Заколебался мощный хор. Поплыли от рукоплесканий За сарафаном сарафан, Как будто были не из тканей, А — разноцветный целлофан.
А там, у входа в зал концертный, Шагал вперед народ бессмертный И слышалось звучанье хора, Где счета нету голосам, И, кажется, за дирижера Там каждый был отчасти сам.
У меня к тебе дела такого рода, что уйдет на разговоры вечер весь, — затвори свои тесовые ворота и плотней холстиной окна занавесь. Чтобы шли подруги мимо, парни мимо и гадали бы и пели бы скорбя: — Что не вышла под окошко, Серафима? Серафима, больно скучно без тебя… Чтобы самый ни на есть раскучерявый, рвя по вороту рубахи алый шелк, по селу Ивано-Марьину с оравой мимо окон под гармонику прошел. Он всё тенором, всё тенором, со злобой запевал — рука протянута к ножу: — Ты забудь меня, красавица, попробуй… Я тебе тогда такое покажу… Если любишь хоть всего наполовину, подожду тебя у крайнего окна, постелю тебе пиджак на луговину довоенного и тонкого сукна. А земля дышала, грузная от жиру, и от омута Соминого левей соловьи сидели молча по ранжиру, так что справа самый старый соловей. Перед ним вода — зеленая, живая, мимо заводей несется напролом — он качается на ветке, прикрывая соловьиху годовалую крылом. И трава грозой весеннею измята, дышит грузная и теплая земля, голубые ходят в омуте сомята, поларшинными усами шевеля. А пиявки, раки ползают по илу, много ужаса вода в себе таит — щука — младшая сестрица крокодилу — неживая возле берега стоит… Соловьиха в тишине большой и душной…
Вдруг ударил золотистый вдалеке, видно, злой и молодой и непослушный, ей запел на соловьином языке: — По лесам, на пустырях и на равнинах не найти тебе прекраснее дружка — принесу тебе яичек муравьиных, нащиплю в постель я пуху из брюшка. Мы постелем наше ложе над водою, где шиповники все в ро?занах стоят, мы помчимся над грозою, над бедою и народим два десятка соловьят. Не тебе прожить, без радости старея, ты, залетная, ни разу не цвела, вылетай же, молодая, поскорее из-под старого и жесткого крыла. И молчит она, всё в мире забывая, — я за песней, как за гибелью, слежу… Шаль накинута на плечи пуховая… — Ты куда же, Серафима? — Ухожу. — Кисти шали, словно перышки, расправя, влюблена она, красива, нехитра — улетела. Я держать ее невправе — просижу я возле дома до утра. Подожду, когда заря сверкнет по стеклам, золотая сгаснет песня соловья — пусть придет она домой с красивым, с теплым — меркнут глаз его татарских лезвия. От нее и от него пахнуло мятой, он прощается у крайнего окна, и намок в росе пиджак его измятый довоенного и тонкого сукна.
В третьем тысячелетье Автор повести О позднем Предхиросимье Позволит себе для спрессовки сюжета Небольшие сдвиги во времени — Лет на сто или на двести.
В его повести Пушкин Поедет во дворец В серебристом автомобиле С крепостным шофером Савельичем.
За креслом Петра Великого Будет стоять Седой арап Ганнибал — Негатив постаревшего Пушкина. Царь Примет поэта, чтобы дать направление Образу бунтовщика Пугачева. Он предложит Пушкину Виски с содовой, И тот не откажется, Несмотря на покашливание Старого эфиопа.
— Что ж это ты, мин херц? — Скажет царь, Пяля рыжий зрачок И подергивая левой щекой. — Вот мое последнее творение, Государь, — И Пушкин протянет Петру Стихи, начинающиеся словами «На берегу пустынных волн…» Царь пробежит начало И скажет: — Пишешь недурно, А ведешь себя дурно, — И, снова прицелив в поэта рыжий зрачок, Добавит: — Ужо тебе!..
Он отпустит Пушкина жестом, И тот, курчавясь, выскочит из кабинета И легко пролетит По паркетам смежного зала, Чуть кивнувши Дантесу, Дежурному офицеру.
— Шаркуны, ваше величество, — Гортанно произнесет эфиоп Вслед белокурому внуку И вдруг улыбнется, Показывая крепкие зубы Цвета слоновой кости.
Читатели третьего тысячелетия Откроют повесть С тем же отрешенным вниманием, С каким мы Рассматриваем евангельские сюжеты Мастеров Возрождения, Где за плечами гладковолосых мадонн В итальянских окнах Открываются тосканские рощи, А святой Иосиф Придерживает стареющей рукой Вечереющие складки флорентийского плаща.
И осень, которая вдруг началась Прилежно, Меня веселит на сей раз И тешит. Она мне настолько мила, Что надо На время оставить дела Земные… Шататься, и скуки не знать Осенней. Да кто это вздумал пенять На скуку! Ленивы мы думать о том, Что, может, Последняя осень последним листом Тревожит.
Песню запойте для нас, милые Музы! Лепит понтийский закат тень на вершине. Воздухом нежной зимы пахнут арбузы, Медом осенней зари — спелые дыни.
Песню запойте для нас, милые Музы! В час, когда примет волна цвет апельсина, В час, когда к козьей тропе выйдут Отузы, Песню запойте для нас кратко и сильно.
Песню запойте для нас, милые Музы! Медь ядовитых высот солнце чеканит. Вместе с вечерней зарей сбросим обузы, Все, что тревожило нас, в вечности канет.
Но еще видно, как там, на перевале, Вывесил цепкий кизил алые бусы. Вспомните, как в старину вы нам певали, Песню запойте для нас, милые Музы!
Его зарыли в шар земной, А был он лишь солдат, Всего, друзья, солдат простой, Без званий и наград. Ему как мавзолей земля — На миллион веков, И Млечные Пути пылят Вокруг него с боков. На рыжих скатах тучи спят, Метелицы метут, Грома тяжелые гремят, Ветра разбег берут. Давным-давно окончен бой… Руками всех друзей Положен парень в шар земной, Как будто в мавзолей…
Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать. Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки. Снег минами изрыт вокруг и почернел от пыли минной. Разрыв — и умирает друг. И, значит, смерть проходит мимо. Сейчас настанет мой черед. За мной одним идет охота. Тяжелый сорок первый год и вмерзшая в снега пехота. Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины. Разрыв — и лейтенант хрипит. И смерть опять проходит мимо. Но мы уже не в силах ждать. И нас ведет через траншеи окоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи. Бой был короткий. А потом глушили водку ледяную, и выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую.
Жил саксонский колонист, жил совсем недурно. Нивам, немец, поклонись, небесам лазурным.
Попрощайся с чужой, с щедрой землей, Ты уже неживой, пахнешь золой. Уходить тебе пешком, немец, в никуда.
И брести тебе с мешком через города: город Деж, город Клуж, город Кымпелунг. Нет надежд. Только глушь. Плачешь, нибелунг?
Вот и встретил ты меня на ночной тропе. Мир кляня, всех кляня, вот и выстрелил в меня. И лежишь в траве… Нет надежд. Только глушь. Мертвый нибелунг. Город Деж, город Клуж, город Кымпелунг.
В ревю танцовщица раздевается дуря… Реву?.. Или режут мне глаза прожектора?
Шарф срывает, шаль срывает, мишуру. Как сдирают с апельсина кожуру.
А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз».
Страшен танец. В баре лысины и свист, Как пиявки, глазки пьяниц налились. Этот рыжий, как обляпанный желтком. Пневматическим исходит молотком! Тот, как клоп, — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон!
Проклинаю твой, Вселенная, масштаб, Марсианское сиянье на мостах, Проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!..
«Вы Америка?» — спрошу, как идиот. Она сядет, сигаретку разомнет.
«Мальчик, — скажет, — ах, какой у вас акцент! Закажите мне мартини и абсент».
«Конечно, я не оратор, подкованный философски, но ратую за тех, кто берет лосося! Бывали вы в нашем море, магнитнейшем из морей? Оно от лимонных молний кажется лиловей!
Мотаются мотоботы, как уголь, горит вода — работа! работа! Все прочее — лабуда. Мы боги, когда работаем, просвечены до волос, по борту, по борту, как лампы, летит лосось. Да здравствует же свобода, нужнейшая из свобод, работа, работа — как праздничный ледоход.
Работа, работа… И так же не спят с тобой смородины и самолеты, гудящие над землей,
ночные составы в саже несутся тебе под стать, в них машинисты всажены — как нож по рукоять! И где-то над циклотроном загадочный, как астро?ном, сияя румяной физией, считая свои дробя?, Вадик Клименко, физик, вслушивается в тебя.
Он, как штангист, добродушен, но Вадика не тревожь — полет звездопадов душных, расчет городов и рощ дрожит часовым механизмом в руке его здоровенной — не шизики — а физики герой нашего времени!..
…А утром, закинув голову, вам милая шепчет сон, и поры пронзит иголочками серебряными озон… Ну, впрочем, я заболтался. Ребята ждут на баркасе…»
Он шел и смеялся щурко. Дрожал маяк вдалеке — он вспыхивал, как чешуйка у полночи на щеке.
Одну минуточку, я что хотел спросить: Легко ли Гофману три имени носить? О, горевать и уставать за трех людей Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей. Эрнст — только винтик, канцелярии юрист, Он за листом в суде марает новый лист, Не рисовать, не сочинять ему, не петь — В бюрократической машине той скрипеть.
Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор. Куда удачливее Эрнста Теодор. Придя домой, превозмогая боль в плече, Он пишет повести ночами при свече. Он пишет повести, а сердцу все грустней. Тогда приходит к Теодору Амадей, Гость удивительный и самый дорогой. Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой…
На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест. «На Фридрихштрассе», — говорит тихонько Эрнст. «Ах нет, направо!» — умоляет Теодор. «Идем налево, — оба слышат, — и во двор». Играет флейта еле-еле во дворе, Как будто школьник водит пальцем в букваре. «Но все равно она, — вздыхает Амадей, — Судебных записей милей и повестей».
Дунай, теряющий достоинство в изгибах, Подобно некоторым женщинам, мужчинам, Течет, во взбалмошных своих дубах и липах Души не чая, пристрастясь к веселым винам.
Его Бавария до Австрии проводит, Он покапризничает в сумасбродной Вене, Уйдет в Словакию, в ее лесах побродит И выйдет к Венгрии для новых впечатлений.
Всеобщий баловень! Ни войны, ни затменья Добра и разума не омрачают память, Ни Моцарт, при смерти просивший птичье пенье В соседней комнате унять и свет убавить.
Вертлявый, влюбчивый, забывчивый, заросший В верховьях готикой, в низовьях камышами. И впрямь что делал бы он с европейским прошлым, Когда б не будущее, посудите сами?
Что ж выговаривать и выпрямлять извивы, Взывать к серьезности, — а он и не старался! А легкомыслие? — так у него счастливый Нрав, легче Габсбургов, и долго жить собрался.
В. В. Маяковский. 3 Акц ранний, 4-ударник. Рифма точная. 4 Акц неурегулированный, столбик. 5 Ткт в 4–1, неурегулированный, столбик, составная рифма. 6 Х4, А?А?. Однокоренные рифмы — неологизмы. 7 Ткт в 5–2, (АБ?АБ?). Составные рифмы. 8 ПС Ткт4 и Ткт3, нетожд. 4-ст. Маршевый ритм. 9 Дк3, нетожд. 2-ст, последнее — Дк 4. 10 Ткт 4, неурегулированный (интервалы 0–3), нетожд. 4-ст; неточные рифмы. 11 ПМК: Дк 4343, (абаб); Х в 56, (АбАб). 12 Акц 4441 (иногда вместо 4–3), рифмовка перекрестная, рифмы неточные. 13 ПС: Я3, 4335 (последний стих с внутренней рифмой), Я 4343, Я3. Рифмовка перекрестная, рифмы от ж до гд. 14 ПМК из классических размеров: Х4, (ААББ); Ан 221, (ааа); Х 4343, (АБАБ); Я3, (АА?); Х 4343, (АБ?АБ); Я3, (А?А?); Х 4343, (аБ?аБ); Х4 цус-Х4 (аа); Х4, (аБаБ). 15 Х в 8–4, 4-й стих 1-стопный, перекрестные 4-ст. 16 ПМФ от Дк3 к Ткт3, последнее 2-ст Х4; рифмовка смежная, рифмы ж и д. 17 ПМК: Дк 4342, (аБаБ); Х4, (АБАБ); Дк4, (АА); Х4, вольн. рифм; Я4, вольн. рифм. Единичные нарушения размеров. 18 Акц, преимущественно 4-ударник. 19 <I> Тпа, (АБАБ); Я в 8–5, (аБ?аБ?). <II> Я 5566, аБаБ. <III> Дк3, (аа); Дк4, (АбА?б).
По изд.: Маяковский В. Полн. собр. соч. Т. I-X. М., 1955–1958.
Н. Н. Асеев. 20 ПМК: ПМФ от Ткт к Акц, нетожд. 4-ст; Я4, АбАб. 21 Лог; Дк3, форма III; в последнем 4-ст — Дк3 разных форм, нетожд. 4-ст. 22 Я4, нетожд. 4-ст. Диссонансы, внутренние рифмы. 23 ПМК сложная. В отдельных кусках панторим. 24 Формально Дпа ХЯХЯ, по сути — Х7, ц д, полустишия зарифмованы, А?бА?б. 25 ПМФ от Ткт к Лог; –2–1– — или –2–2– —, такова схема первых трех стихов 4-ст (если не делить его на зарифмованные подстрочия); 4-й стих укорочен. Рифмуются между собой короткие подстрочия, все рифмы м. 26 Я5, ц на 3-й стопе, подчеркнутая «лесенкой», (А?бА?б). В предпоследнем и последнем 4-ст перебои. 27 ПМФ от Ткт4 к Лог; –3–2–1– или –2–2–1–, (аа), в конце 4-го строфоида — перебой; 5-й — Ткт. 28 Ткт2, «маршеобразный», А?А?Х?б ВВХб (рифмы д могут заменяться ж). 29 Х 4242, (АБ?АБ?), одно 4-ст Х4, (АбАб) в четных стихах — цус. Игра виртуозными рифмами.
К. И. Чуковский. 30 ПеIII 3, (аа), веселый. 31 ПМК. Частая смена коротких кусков, всегда мотивированная: смена тем, реплик и т. д.
По изд.: Чуковский К. Собр. соч. Т. I. М., 1965.
С. Я. Маршак. 32 Я5 бц, шекспировская форма сонета, рифмы м. 33 Я 444242, ааабаб. 34 Я5 бц, аБ?аБ?. 35 Я5 бц, вольн. рифм.
По изд.: Маршак С. Сочинения. Т. II—III. М., 1958–1959.
Б. Л. Пастернак. 36 Ан3, АбАб. Шесть трибрахиев (четверть всех стихов). 37 Х6, необычная ц на 5-м слоге, АбАб. 38 ПМФ от Тпа 4 к Дк4, нетожд. 4-ст, три трибрахия; первые два стиха повторяются дважды с одним сдвинутым словом; 1-й стих еще раз в заключительном 4-ст. 39 Ан 2323, аБаБ, неточные рифмы. 40 Х4, спаренные строфы: АБВг, АБВг. 41 Лог строфический б, 3-ст: каждый стих начинается Х3 ц м или д; в 1-м стихе второе полустишие Х3, во 2-м три односложных слова (или два, в сумме три слога); 3-й стих короткий; клаузулы Х?хх. 42 а) 4 и 5 — Ан в 7–3, вольн. рифм, б) 6 Амф4, четыре трибрахия; перекрестное 4-ст, четные рифмы ж, нечетные д, гд и неравносложные; неточные. рифмы, в) 7 Я в 10–6, строфический, АбАб. 43 Я 65 неурегулированный, аБаБ. 4-й стих — в середине три пиррихия подряд. 44 Я4, пять 8-ст на те же три рифмы: аББааВВа. Последний стих строфы — рефрен. 45 Я4, ритм традиционный, как в XIX в., АбАб. 46 Я4, ритм необычный: 4 стиха формы VII, 7 — формы III и 2 — формы V.
М. И. Цветаева. 47 Лог; Я4 + односложное слово, его выделенность подчеркнута знаком тире; 4-ст аааа. 48 Акц, 6-ст 444433 (последняя строфа — Акц 4), ааббвв. 49 Лог; Дк3, форма III, последний стих — форма V; А?Б?А?Б?. 50 Лог; Ан1 + Д2, б, 4-ст ХХХХ, пауза между ударениями выделена знаком тире; сквозной синтаксический параллелизм. 51 Дк3, «цветаевский» тип: только формы III и V, аБаБ. 52 Дк4, б нагнетение 7- и 6-сложных слов, хххх. 53 ПМК: Х3, абаб; в середине 6-ст: 2-ударник (синтаксический параллелизм двух гипердактилических акцентных групп), А?А?Б?Б?В?В??. 54 Я3, аБВаБВ…гг. 55 ПМФ от Дк3 па урегулированного к Тк3, аБаБ. Трибрахий на равных правах с V формой Дк3. 56 ПМФ от Тк к Акц, 7 рифм в 5 стихах, включая внутренние. 57 Лог строфический: нечетные стихи Д3, четные — 4–2 — 1, АА. 58 Лог; Дк3. форма III, аабб.
С. А. Есенин. 59 ПеIII 3, аа. 60 Х6, ц, аа. 61 Ткт 3, неурегулированный (интервалы 3–0), АбАб. 62 Дк3, «есенинский» тип, формы I, III, абаб. 63 АкцЗ, нетожд., перекрестные 4-ст, неравносложные рифмы. 64 Акц4, интервалы 0–4; неразделенные, перекрестные нетожд. 4-ст. 65 Дпа, неразделенные перекрестные 4-ст, четные стихи м, нечетные ж или д. 66 Стилизация народного стиха: 5-сл с вариациями (два стиха Ан2), вольн. рифм., преобладание д. 67 Ан3, 5-ст, венок строф, кольцо стихотворения. 68 Д3, нетожд. 5-ст, кольцо строф с вариациями: в 3-й и 4-й строфах повторяется второй стих, в 5-й — третий. 69 Х5 (первая и последняя строфы начинаются Х6, последняя — перебой: Х 6655), нетожд. 4-ст из двух пар рифм, два последних стиха повторяются рефреном (кроме 4-й строфы). 70 Х6 цн с отдельными отступлениями и синкопами, нетожд. 2-ст А?А и АА. 71 Дк4 ц ж, АА; в каждом 2-ст один стих — параллелизм полустиший. 72 ПМФ от Ткт к Акц, преобладает чередование 5- и 4-ударников, разделенных на подстрочия с рифмовкой АбАб.
По изд.: Есенин С. Собр. соч. Т. I—IV. М., 1961–1962.
Э. Г. Багрицкий. 73 Х4 б, ХХХх. 74 Дк 4343, б, м, неурегулированный; в трехдольных стихах, в форме V, часто встречается 3-сложный интервал вместо 4-сложного; все окончания м. 75 Х 4343, в 3-стопных стихах часты синкопы — сдвиг ударений на соседний слог. 4-ст (АБАБ) неупорядоченно чередуются с (ХБХБ). 76 Дк4, АА. 77 ПМФ: от Амф4 к Тпа4 и Дк4; стихи разделены пополам подстрочиями, (АА). 78 Амф3, наряду с трибрахием (Враща?ется как на оси?) встречается на тех же правах V форма Дк3 (Копе?йками чешуи?, Он по?йман и приручён). Ср. с трибрахием вместо V формы в Дк3 (V, 55). 79 Дк4343, концовка 44, трибрахий вместо 4-сложного интервала (Он тру?дится не поклада?я рук).
Н. С. Тихонов. 80 Ткт 4 неурегулированный, аа. 81 Ткт 4 неурегулированный ПМФ к Акц аа.
По изд.: Тихонов Н. Двенадцать баллад. Л., 1925.
И. Л. Сельвинский. 82 Ткт3, (АбАб). 83 Имитация ритма вальса и цыганского романса под гитару (см. примечание к V, 85). 84 Ткт неурегулированный (интервалы 3–0), нетожд. 4-ст. 85 Имитация песни. Авторские знаки объясняют, как надо декламировать (петь?) стихотворения. «Вопросительный знак — есть знак повышения тона… Если перенести (ударение. — В. Х.) на неударяемый слог и подчинить ритмическому кадансу — оно… дает песню… Песне свойственны придыхания и вставка артикуляционных подзвуков… Нужно ввести звук „h” (латинское придыхательное) и… глухие гласные между двумя согласными и растянутую… гласную же. Примеры:
1) Е?хали каза?-ha?-ки чубы? па? губа?м
2) Нно?чь-чи? Со?н-ы. Прох?ла?дыда
(„Цыганский вальс на гитаре”)»
(Госплан литературы. Сборник литературного центра конструктивистов. М.; Л., <1924?>). 86 Ткт4, нетожд. 4-ст, рифмы неточные, последняя пара — омонимическая. 87 Экспериментальный сонет из односложных слов.
А. А. Прокофьев. 88 Я3, нетожд. 4-ст: четные стихи м, нечетные ж или д. Частушечный строй. Преобладают неточные рифмы. 89 Ткт в 7–3; иногда стих разбит на подстрочия, (АбАб), рифма неточная. 90 ПМК: Дк7 неурегулированный (3-й стих Дк6); Я7 ц м (4 + 3); (аа); кольцевая композиция: 3-й в 4-й стихи повторяются в конце. 91 ПС: Х4 и Х3 в различных сочетаниях, в том числе Х4 цус (А зимой, а зимой), вольн. рифм., неточные рифмы. 92 Частушечный стих, основа — Я 4242; рифмы песенные, включая составные (на два? года? — я?года).
По изд.: Прокофьев А. Избранное. М., 1947.
А. А. Сурков. 93 ПеIII 3, аабб; симметричная композиция. 94 Ан3, абаб. Песня, названная «Землянка», была одной из самых популярных во время Великой Отечественной войны. Симметричная композиция; начальная строфа задает тему: два стиха — зачин, 3-й и 4-й — «я» и «ты»; средние строфы делятся тематически пополам: «ты» — «я». Заключительная композиционно подобна первой: два стиха — землянка, но два последние — только «я» (моя любовь). Интересно, что безымянный автор, народ, усовершенствовал композицию, изменив последний стих: «От твоей негасимой любви»; тематическое кольцо замыкается: землянка — я — ты. 95 Дк3, АбАб, «акмеистский» тип Дк.
По изд.: Сурков А. Избранные стихи. М., 1947.
М. В. Исаковский. Все три приведенных здесь стихотворения стали популярными пеcнями, у всех трех — симметричная песенная композиция. 96 Х4, ХаХа, рефрен Амф2, АА. 97 Х5, АбАб. 98 Ан3, АбАб; кольцевая композиция (два стиха обрамляют стихотворение). Ср. размер, строфу, композицию с «Тройкой» Некрасова (III, 51).
А. Т. Твардовский. 99 ПС. В этом отрывке в обычный в поэме Х4, АбАб, вставлен песенный кусок, формально — Дпа урегулированный; Х4 д-Я3 м-Х4 д-Я3 м; по существу — Х8 ц д, полустишия зарифмованы А?бА?б (ср. V, 24). 100 Я4, эпический, вольн. рифм., преобладает (АбАб).
По изд.: Твардовский А. Поэмы. Пермь, 1973.
М. А. Светлов. 101 Дк3, «цветаевский» тип, аБаБ. 102 Амф2, (ХаХа); изредка перебойные стихи Д2. 103 Д 2232221, ХХаБББа; в каждом 7-ст 4-й стих утроен. Строфа, по существу, песенно симметрична, так как 6-й и 7-й стихи образуют вместе Д3, подобный 3-му, хотя они разделены рифмами и интонацией (ср. II, 38). 104 Ан3, нетожд. 4-ст из двух пар смежной рифмовки; концевая строфа АбАб.
Н. А. 3аболоцкий. 105 Зыбкий метр, в основе Я4, на втором месте Х4, многочисленные перебои; вольн. рифм., рифмы ж и м. 106 Ан5 обыкновенный, АбАб. 107 Дк3 своеобразный: много V форм, все — в виде сдвоенного «кольцовского» 5-сл, А?Б?А?Б?. 108 Ан2, АбАб, популярный размер (в частности, в песнях), как и его вариант А?бА?б. 109 Ан5, разделенный на подстрочия (2 ударения + 3), бц, вследствие чего создается обманчивое впечатление, будто Ан чередуется с Амф и Д; аБаБ.
Л. Н. Мартынов. 110 Я4, разделенный на мелкие подстрочия, АбАб. 111 Я4, расшатанный: один стих V формы (Ты не отягоща?ешь на?с), два VII формы с пропущенным слогом (Что де?лается круго?м; С гармо?никами в рука?х) (АбАб), последняя строфа (ААБвБв).
По изд.: Мартынов Л. Новая книга. М., 1962.
Б. П. Корнилов. 112 ПеIII 3 необычный: при традиционной теме и песенной симметричной композиции — неразделенное 4-ст, (АбАб).
О. Ф. Берггольц. 113 Х5, АбАб. Популярный в этот период размер. Неточные рифмы.
По изд.: Берггольц О. Избр. произведения. Т. I. Л., 1967.
В. С. Шефнер. 114 Я5 бц, АбАб. Популярный в русской поэзии после Пушкина размер. Редкие подстрочия. 115 Амф3, АбАб; три трибрахия: два на 2-й стопе (И во?ткнутая в бесконе?чность; Пакга?узы и гаражи?) и один редкий — на 1-й (Параллелепи?педы зда?ний).
По изд.: Шефнер В. 1) Стихи. М.; Л., 1960; 2) Стихотворения. Л., 1965.
П. Д. Коган. 116 Х5, АбАб. Симметричная песенная композиция строфы. Кольцо стихотворения: 3-й и 4-й стихи первой строфы; эти стихи — метрический курсив: 3-й — Х4, 4-й — Х6.
Д. С. Самойлов. 117 Свободный стих; стихи от 1 до 5 слов. 118 Я3, нетожд. 4-ст, рифмы ж и м. Начало — измененный ритмически первый стих «Домика в Коломне» Пушкина (II, 43); стих Я5 превращен в Я3. 119 Амф 3131, нетожд. 4-ст: (аХаХ) и последующие (аБаБ); метрическое кольцо: первый и последний длинные стихи — Амф4. 120 Тпа1, б, Х?ХХ?ХХ?ХХх. 121 Лог античный.
С. П. Гудзенко. 123 Я4, (аБаБ), неупорядоченно разделенный на подстрочия, то столбиком, то лесенкой. 124 Х 4343, расшатанный, разделенный на подстрочия, (абаб), кроме одного 4-ст аБаБ.
По изд.: Гудзенко С. Стихи и поэмы. М., 1956.
А. А. Вознесенский. 125 Амф неурегулированный: чередование коротких Амф1 и длинных Амф 7–5; монорим, рифмы корневые. 126 ПеIII 3, начало — 4-ст: Я1-ПеIII 3-Я1-ПеIII 3, аа. 127 Дпа3, вольн. рифм. 128 ПМФ от Ткт к Акц. Своеобразное 4-ст: первые два стиха печатаются как один, но лесенкой; при этом только во вторых стихах встречаются 4-сложные интервалы между ударениями: нетожд. строфы, преобладают перекрестные 4-ст.
По изд.: Вознесенский А. 1) Треугольная груша, М., 1962; 2) Антимиры. М., 1964.
А. С. Кушнер. 129 ПеIV 3, ааббввгг. 130 Я6, бц, АБАБ.
По изд.: Кушнер А. 1) Ночной дозор. М.; Л., 1966; 2) Голос. Л., 1978.
Примечания:
2
Только в среднем. Во-первых, в небольшом произведении могут быть значительные отклонения от средних цифр. Во-вторых, у разных поэтов и даже литературных школ могут быть свои ритмические вкусы.
