Вторая половина XIX в. — пореформенная эпоха, разночинный период в истории русского освободительного движения. Отмеченная борьбой двух основных исторических тенденций — демократической и либеральной, эта эпоха наложила свой отпечаток на литературу. Это время расцвета критического реализма, новый период и в истории русской поэзии. Он начался с острой полемики вокруг вопроса о смысле и назначении искусства, вылившейся в борьбу двух четко определившихся направлений — «некрасовской школы» и поэзии «чистого искусства».
Многие поэты второй половины XIX в. (Тютчев, Фет, А. К. Толстой и др.) внесли весомый вклад в историю русской поэзии. Но ведущее значение для этого поэтического периода имеет Некрасов.
Метрика. Основные завоевания этого периода в области метрики — широкое распространение 3-сложных размеров (III, 19, 24, 26, 36, 38, 51, 52, 55, 56, 60 и др.) и дактилических рифм. Если раньше 3-сложниками пользовались только в малых жанрах, то Некрасов и другие поэты пишут ими также большие стихотворения и поэмы (III, 59, 62, 63). 3-сложники становятся универсальными. Если в XVIII в. ямбы составляли более 80% всех стихотворных строк, а 3-сложники менее 1 %, если в первой четверти XIX в. — соответственно 3/4 и около 4%, то в рассматриваемый период ямбы — около 2/3, 3-сложники — 13% {Вишневский, 255}. А у Некрасова ямбы — около 1/2, 3-сложники — около 1/3. 3-сложники преобладают 3-стопные (III, 38, 51, 55, 59, 62, 63, 64, 76), реже 4-стопные (III, 19, 32, 52) и чередование различных стопностей; 5-стопные единичны (III, 30).
Сравнив приведенные здесь 3-стопные анапесты Некрасова (III, 51, 55, 59, 62, 63, 64), можно увидеть, как разнообразны они ритмически и интонационно — от стиха песенного до разговорного.
Дактилические рифмы в 40-х годах употреблялись еще чаще в комическом стихе, куплетном или фельетонном, например в 3-стопном ямбе с перекрестным чередованием с мужскими: А?бА?б (III, 50). С середины века дактилические рифмы становятся столь же универсальными, как и женские (III, 21, 28, 29, 59, 60, 64, 72, 73, 76). Единственный размер, к которому они не прививались, — 4-стопный ямб. В виде единичного эксперимента они появляются даже в александрийском стихе, вместо женских (III, 80).
Опыты подражания народному стиху становятся малочисленными — и только в малых жанрах (III, 39, 43, 44). Со второй трети XIX в. подражание русской народной песне многими чертами начинает сближаться с цыганским романсом (ср. II, 102, 103; III, 48). Наиболее органично усвоивший поэтику фольклора поэт, Некрасов, впитал народно-поэтическую лексику, синтаксис, образность, но из особенностей народного стиха воспринял лишь дактилические рифмы — и сделал их достоянием стиха литературного.
Некрасов — единственный поэт XIX в., 15 раз допустивший пропуски метрического ударения (трибрахии) в 3-сложниках (III, 59, 60, 63), которые разовьются спустя полвека. У Некрасова же встречаются перебои метра, предвосхищающие достижения поэтов XX в., в частности Маяковского. В нескольких произведениях он среди обычных 3-сложников допускает стяжения, вводя отдельные дольниковые стихи (III, 52, 58); или выделяет концовку, ставя дактиль вместо анапеста (III, 56); или добавляет лишний слог, превращая дактиль в тактовик — при этом, опять-таки, в «дактилический» тактовик вместо анапеста (III, 58).
Немногие современники оценили эти новшества. Редактор первого посмертного издания Некрасова поправлял мнимые ошибки поэта. Н. Г. Чернышевский справедливо писал: «Обыкновенный повод к поправкам подает ему «неправильность размера»; а на самом деле размер стиха, поправляемого им, правилен. Дело в том, что Некрасов иногда вставляет двусложную стопу в стих пьесы, писанной трехсложными стопами; когда это делается так, как делает Некрасов, то не составляет неправильности. Приведу один пример. В «Песне странника» Некрасов написал:
Уж я в третью: мужик! Что ты бабу бьешь?
В «Посмертном издании» стих поправлен:
…что ты бабу-то бьешь?
Некрасов не по недосмотру, а преднамеренно сделал последнюю стопу стиха двусложною: это дает особую силу выражению. Поправка портит стих».[13]
Немногочисленны, но чрезвычайно выразительны метрические перебои у Тютчева, притом в наиболее традиционном, а поэтому самом консервативном размере — 4-стопном ямбе (III, 5, 16). Новаторство Некрасова и Тютчева было по достоинству оценено в наши дни, на фоне Блока, Маяковского и Пастернака, когда стали привычными и дольники, и тактовики, и трибрахии, и метрические перебои. Единичные примеры свободного стиха (III, 22) — предвестие XX в.
Рифма. В этот период начинает развиваться приблизительная рифма (берёза — слёзы); теоретически ее обосновал и часто применял во всех жанрах А. К. Толстой (III, 40, 42), но основным фоном остается рифма точная. Лирика, фольклорные стилизации удовлетворяются привычными рифмами, в дактилических особенно высок процент грамматических: утеше?ния — спасе?ния и т. п.
В сатире часты рифмы составные, с именами собственными, варваризмами (III, 50, 62, 63). Д. Д. Минаева прозвали королем рифмы: его каламбурные рифмы, как и составные рифмы Некрасова-фельетониста, предвосхищают достижения Маяковского.
Большее значение, чем в предшествующий период, начинает приобретать звуковая инструментовка стиха, в частности внутренняя рифма (III, 21, 25, 29, 31, 56, 58, 61, 64).
Строфика. Возрастает удельный вес строфических произведений. Если в XVIII и первой четверти XIX в. их количество составляло приблизительно треть всех стихотворных произведений, то теперь заметно превышает половину {Исследования, 48}. Преобладают 4-стишия. Огромные сложные строфы, как у Державина и Жуковского, сходят на нет. Зато виртуозно варьируются у Фета и некоторых других поэтов 6-стишия (III, 11, 29, 33, 34, 77, 79), 8-стишия (III, 14, 31, 35), необычны нечетные строфы (III, 26, 36, 47), даже 4-стишия звучат необычно (III, 24). Особо надо отметить строфы с холостыми стихами. Встречаются два типа. Один — 4-стишие с зарифмованными только четными стихами хаха (III, 65, 69), ставшее с середины века под влиянием переводов из Гейне очень популярным. Другой — индивидуальные строфы. У раннего Тютчева они были похожи на державинские (III, 2, 4), у Фета — своеобразны (III, 32, 36).
Продолжают развиваться разностопные строфы, прежде всего — 4-стишия (III, 21, 24, 27, 33). Крайняя степень контрастной разностопности — рифма-эхо (III, 68) и соединение в строфе разных метров (III, 45) — пока только в сатире.
Учащаются примеры строфического вольного стиха (III, 15, 17). Сонет отходит на задний план; из других твердых форм неожиданно появляется секстина — у Л. А. Мея (III, 78), Л. Н. Трефолева. В отличие от канонической формы, обе они — рифмованные.
Необыкновенные строфоиды белого 3-стопного ямба создает Некрасов в поэме «Кому на Руси жить хорошо» и в стихотворении «Зеленый шум» (III, 61), писавшемся одновременно с началом поэмы. Чередование дактилических и мужских клаузул не задано моделью строфы, а зависит от синтаксического строя. Внутри одного предложения, которое может охватывать в поэме от 2 до 7 стихов (в стихотворении от 2 до 5), все окончания дактилические; конец фразы обозначается мужской клаузулой. Это столь же индивидуальная структура, как, например, онегинская строфа, и если встречается у кого-либо, то звучит ритмической цитатой.
Молчи, скрывайся и таи И чувства и мечты свои — Пускай в душевной глубине Встают и заходят оне Безмолвно, как звезды в ночи, — Любуйся ими — и молчи.
Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя? Поймет ли он, чем ты живешь? Мысль изреченная есть ложь. Взрывая, возмутишь ключи, — Питайся ими — и молчи.
Лишь жить в себе самом умей — Есть целый мир в душе твоей Таинственно-волшебных дум; Их оглушит наружный шум, Дневные разгонят лучи, — Внимай их пенью — и молчи!..
И море и буря качали наш челн; Я, сонный, был предан всей прихоти волн. Две беспредельности были во мне, И мной своевольно играли оне. Вкруг меня, как кимвалы, звучали скалы, Окликалися ветры и пели валы. Я в хаосе звуков лежал оглушен, Но над хаосом звуков носился мой сон. Болезненно-яркий, волшебно-немой, Он веял легко над гремящею тьмой. В лучах огневицы развил он свой мир — Земля зеленела, светился эфир, Сады-лавиринфы, чертоги, столпы, И сонмы кипели безмолвной толпы. Я много узнал мне неведомых лиц, Зрел тварей волшебных, таинственных птиц, По высям творенья, как бог, я шагал, И мир подо мною недвижный сиял. Но все грезы насквозь, как волшебника вой, Мне слышался грохот пучины морской, И в тихую область видений и снов Врывалася пена ревущих валов.
На мир таинственный духо?в, Над этой бездной безымянной, Покров наброшен златотканый Высокой волею богов. День — сей блистательный покров — День, земнородных оживленье, Души болящей исцеленье, Друг человеков и богов!
Но меркнет день — настала ночь; Пришла, и с мира рокового Ткань благодатную покрова Сорвав, отбрасывает прочь… И бездна нам обнажена С своими страхами и мглами, И нет преград меж ей и нами — Вот отчего нам ночь страшна!
Вдали от солнца и природы, Вдали от света и искусства, Вдали от жизни и любви Мелькнут твои младые годы, Живые помертвеют чувства, Мечты развеются твои…
И жизнь твоя пройдет незрима, В краю безлюдном, безымянном, На незамеченной земле, — Как исчезает облак дыма На небе тусклом и туманном, В осенней беспредельной мгле…
Как дымный столп светлеет в вышине! — Как тень внизу скользит неуловима!.. «Вот наша жизнь, — промолвила ты мне, — Не светлый дым, блестящий при луне, А эта тень, бегущая от дыма…»
Слезы людские, о слезы людские, Льетесь вы ранней и поздней порой… Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые, — Льетесь, как льются струи дождевые В осень глухую, порою ночной.
Среди громов, среди огней, Среди клокочущих страстей, В стихийном, пламенном раздоре, Она с небес слетает к нам — Небесная к земным сынам, С лазурной ясностью во взоре — И на бунтующее море Льет примирительный елей.
Отсутствующими очами Увижу я незримый свет, Отсутствующими ушами Услышу хор немых планет. Отсутствующими руками Без красок напишу портрет. Отсутствующими зубами Съем невещественный паштет, И буду рассуждать о том Несуществующим умом.
Напрасно! Куда ни взгляну я, встречаю везде неудачу, И тягостно сердцу, что лгать я обязан всечасно; Тебе улыбаюсь, а внутренно горько я плачу, Напрасно.
Разлука! Душа человека какие выносит мученья! А часто на них намекнуть лишь достаточно звука. Стою как безумный, еще не постиг выраженья: Разлука.
Свиданье! Разбей этот кубок: в нем капля надежды таится. Она-то продлит и она-то усилит страданье, И в жизни туманной всё будет обманчиво сниться Свиданье.
Не нами Бессилье изведано слов к выраженью желаний. Безмолвные муки сказалися людям веками, Но очередь наша, и кончится ряд испытаний Не нами.
Но больно, Что жребии жизни святым побужденьям враждебны; В груди человека до них бы добраться довольно… Нет! вырвать и бросить; те язвы, быть может, целебны, — Но больно.
Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне, Травы степные унизаны влагой вечерней, Речи отрывистей, сердце опять суеверней, Длинные тени вдали потонули в ложбине.
В этой ночи, как в желаниях, всё беспредельно, Крылья растут у каких-то воздушных стремлений, Взял бы тебя и помчался бы так же бесцельно, Свет унося, покидая неверные тени.
Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине? Как не забыть, хоть на время, язвительных терний Травы степные сверкают росою вечерней, Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.
Помнишь тот горячий ключ, Как он чист был и бегуч, Как дрожал в нем солнца луч И качался, Как пестрел соседний бор, Как белели выси гор, Как тепло в нем звездный хор Повторялся.
Обмелел он и остыл, Словно в землю уходил, Оставляя следом ил Бледно-красный. Долго-долго я алкал, Жилу жаркую меж скал С тайной ревностью искал, Но напрасной.
Вдруг в горах промчался гром, Потряслась земля кругом, Я бежал, покинув дом, Мне грозящий, — Оглянулся — чудный вид: Старый ключ прошиб гранит И над бездною висит, Весь кипящий!
Что ты, голубчик, задумчив сидишь, Слышишь — не слышишь, глядишь — не глядишь? Утро давно, а в глазах у тебя, Я посмотрю, и не день и не ночь. — Точно случилось жемчужную нить Подле меня тебе врозь уронить. Чудную песню я слышал во сне, Несколько слов до яву? мне прожгло. Эти слова-то ищу я опять Все, как звучали они, подобрать. Верно, ах, верно, сказала б ты мне, В чем этот голос меня укорял.
Ты мелькнула, ты предстала, Снова сердце задрожало, Под чарующие звуки То же счастье, те же муки, Слышу трепетные руки — Ты еще со мной!
Час блаженный, час печальный, Час последний, час прощальный, Те же легкие одежды, Ты стоишь, склоняя вежды, — И не нужно мне надежды: Этот час — он мой!
Ты руки моей коснулась, Разом сердце встрепенулось; Не туда, в то горе злое, Я несусь в мое былое, — Я на всё, на всё иное Отпылал, потух!
Этой песне чудотворной Так покорен мир упорный; Пусть же сердце, полно муки, Торжествует час разлуки, И когда загаснут звуки — Разорвется вдруг!
Только в мире и есть, что тенистый Дремлющих кленов шатер. Только в мире и есть, что лучистый Детски задумчивый взор. Только в мире и есть, что душистый Милой головки убор. Только в мире и есть этот чистый Влево бегущий пробор.
Ты не спрашивай, не распытывай, Умом-разумом не раскидывай: Как люблю тебя, почему люблю, И за что люблю, и надолго ли? Ты не спрашивай, не распытывай: Что сестра ль ты мне, молода ль жена Или детище ты мне малое?
И не знаю я, и не ведаю, Как назвать тебя, как прикликати. Много цветиков во чисто?м поле, Много звезд горит по подне?бесью, А назвать-то их нет умения, Распознать-то их нету силушки. Полюбив тебя, я не спрашивал, Не разгадывал, не распытывал; Полюбив тебя, я махнул рукой, Очертил свою буйну голову!
Острою секирой ранена береза, По коре сребристой покатились слезы; Ты не плачь, береза, бедная, не сетуй! Рана не смертельна, вылечится к лету, Будешь красоваться, листьями убрана… Лишь больное сердце не залечит раны!
Ходит Спесь, надуваючись, С боку на бок переваливаясь. Ростом-то Спесь аршин с четвертью, Шапка-то на нем во целу сажень, Пузо-то его все в жемчуге, Сзади-то у него раззолочено. А и зашел бы Спесь к отцу, к матери, Да ворота некрашены! А и помолился б Спесь во церкви божией, Да пол не метён! Идет Спесь, видит: на небе радуга; Повернул Спесь во другую сторону: Не пригоже-де мне нагибатися!
Ой, честь ли то молодцу лен прясти? А и хвала ли боярину кичку носить? Воеводе по воду ходить? Гусляру-певуну во приказе сидеть? Во приказе сидеть, потолок коптить? Ой, коня б ему! гусли б звонкие! Ой, в луга б ему, во зеленый бор! Через реченьку да в темный сад, Где соловушка на черемушке Целу ноченьку напролет поет!
У приказных ворот собирался народ Густо; Говорит в простоте, что в его животе Пусто! «Дурачье! — сказал дьяк, — из вас должен быть всяк В теле; Еще в Думе вчера мы с трудом осетра Съели!»
На базар мужик вез через реку обоз Пакли; Мужичок-то, вишь, прост, знай везет через мост, Так ли? «Вишь, дурак! — сказал дьяк, — тебе мост, чай, пустяк, Дудки? Ты б его поберег, ведь плыли ж поперек Утки!»
Как у Васьки Волчка вор стянул гусака, Вишь ты! В полотенце свернул, да поймал караул, Ништо! Дьяк сказал: «Дурачье! Полотенце-то чье? Васьки? Стало, Васька и тать, стало, Ваське и дать Таску!»
Пришел к дьяку больной; говорит: «Ой, ой, ой, Дьяче! Очень больно нутру, а уж вот поутру Паче! И не лечь, и не сесть, и не можно мне съесть Столько!» «Вишь, дурак! — сказал дьяк, — ну не ешь натощак; Только!»
Пришел к дьяку истец, говорит: «Ты отец Бедных; Кабы ты мне помог — видишь денег мешок Медных, — Я б те всыпал, ей-ей, в шапку десять рублей, Шутка!» «Сыпь сейчас, — сказал дьяк, подставляя колпак, — Ну-тка!»
Он у каменной башни стоял под стеной; И я помню, на нем был кафтан дорогой; И мелькала, под красным сукном, Голубая рубашка на нем… Презирайте за то, что его я люблю! Злые люди, грозите судом — Я суда не боюсь и вины не таю!
Не бросай в меня ка?мнями!.. Я и так уже ранена…
Золотая граната растет под стеной; Всех плодов не достать никакою рукой; Всех красивых мужчин для чего Стала б я привораживать! Но Приютила б я к сердцу, во мраке ночей Приголубила б только его — И уж больше любви мне не нужно ничьей!
Не бросай в меня ка?мнями!.. Я и так уже ранена…
Разлучили, сгубили нас горы, холмы Эриванские! Вечно холодной зимы Вечным снегом покрыты оне! Говорят, на чужой стороне Девы Грузии блеском своей красоты Увлекают сердца… Обо мне В той стране, милый мой, не забудешь ли ты?
Не бросай в меня ка?мнями!.. Я и так уже ранена…
Говорят, злая весть к нам оттуда пришла: За горами кровавая битва была; Там засада была… Говорят, Будто наших сарбазов отряд Истреблен ненавистной изменою… Чу! Кто-то скачет… копыта стучат… Пыль столбом… я дрожу и молитву шепчу…
Мотивы итальянские Мне не дают заснуть, И страсти африканские Волнуют кровь и грудь: Всё грезятся балкончики, И искры черных глаз Сверкают как червончики В день по сту тысяч раз. Отбою нет от думушки: Эх! жизнь моя!.. увы!.. Зачем женили, кумушки, Меня так рано вы! На свете много водится Красавиц, и каких! А нам любить приходится Курносых и рябых. Что за красотка Боржия!.. Менялся весь в лице И даже (не топор же я!) Заплакал при конце; Во всем талант, гармония… Видал не много лиц Таких, как у Альбони, я — Певица из певиц, В уме производящая Содом и кутерьму, Так много говорящая И сердцу и уму;
Высокая и белая, Красива и ловка, И уж заматерелая — Не скажешь, что жидка! Избытки даже лишние Заметны в ней души, И верхние, и нижние — Все ноты хороши!..
Чтоб только петь, как Гарция, И удивлять весь свет — Не пожалел бы гарнца я Серебряных монет. На миг заботы вечные Смолкают, не томят, И струны все сердечные В груди дрожат, звучат — Звучат в ответ чудеснице. Могуча и легка, Душа как бы по лестнице Восходит в облака.
Я не люблю иронии твоей. Оставь ее отжившим и не жившим, А нам с тобой, так горячо любившим, Еще остаток чувства сохранившим, — Нам рано предаваться ей!
Пока еще застенчиво и нежно Свидание продлить желаешь ты, Пока еще кипят во мне мятежно Ревнивые тревоги и мечты — Не торопи развязки неизбежной!
И без того она не далека: Кипим сильней, последней жаждой полны, Но в сердце тайный холод и тоска… Так осенью бурливее река, Но холодней бушующие волны…
Что ты, сердце мое, расходилося?.. Постыдись! Уж про нас не впервой Снежным комом прошла-прокатилася Клевета по Руси по родной. Не тужи! пусть растет, прибавляется, Не тужи! как умрем, Кто-нибудь и об нас проболтается Добрым словцом.
«Ой, полна, полна коробушка, Есть и ситцы и парча. Пожалей, моя зазнобушка, Молодецкого плеча! Выди, выди в рожь высокую! Там до ночки погожу, А завижу черноокую — Все товары разложу. Цены сам платил не малые, Не торгуйся, не скупись: Подставляй-ка губы алые, Ближе к милому садись!»
Вот и пала ночь туманная, Ждет удалый молодец, Чу, идет! — пришла желанная, Продает товар купец. Катя бережно торгуется, Всё боится передать. Парень с девицей целуется, Просит цену набавлять. Знает только ночь глубокая, Как поладили они. Распрямись ты, рожь высокая, Тайну свято сохрани!
В эту ночь я хотел бы рыдать На могиле далекой, Где лежит моя бедная мать. · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · · Я кручину мою многолетнюю На родимую грудь изолью, Я тебе мою песню последнюю, Мою горькую песню спою. О прости! то не песнь утешения, Я заставлю страдать тебя вновь, Но я гибну — и ради спасения Я твою призываю любовь! Я пою тебе песнь покаяния, Чтобы кроткие очи твои Смыли норкой слезою страдания Все позорные пятна мои!
Чтоб ту силу свободную, гордую. Что в мою заложила ты грудь, Укрепила ты волею твердою И на правый поставила путь…
Треволненья мирского далекая, С неземным выраженьем в очах, Русокудрая, голубоокая, С тихой грустью на бледных устах, Под грозой величаво-безгласная, — Молода умерла ты, прекрасная, И такой же явилась ты мне При волшебно светящей луне. Да! я вижу тебя, бледнолицую, И на суд твой себя отдаю. Не робеть перед правдой-царицею Научила ты музу мою: Мне не страшны друзей сожаления, Не обидно врагов торжество, Изреки только слово прощения, Ты, чистейшей любви божество!
Литература с трескучими фразами, Полная духа античеловечного. Администрация наша с указами О забирании всякого встречного, — Дайте вздохнуть!.. Я простился с столицами, Мирно живу средь полей. Но и крестьяне с унылыми лицами Не услаждают очей; Их нищета, их терпенье безмерное Только досаду родит… Что же ты любишь, дитя маловерное, Где же твой идол стоит?..
Скромна моя хозяюшка Наталья Патрикеевна, Водой не замутит! Да с ней беда случилася, Как лето жил я в Питере… Сама сказала, глупая, Типун ей на язык!
В избе сам-друг с обманщицей Зима нас заперла, В мои глаза суровые Глядит — молчит жена. Молчу… а дума лютая Покоя не дает: Убить… так жаль сердечную! Стерпеть — так силы нет! А тут зима косматая Ревет и день и ночь: «Убей, убей изменницу! Злодея изведи! Не то весь век промаешься, Ни днем, ни долгой ноченькой Покоя не найдешь. В глаза твои бесстыжие Соседи наплюют!..» Под песню-вьюгу зимнюю Окрепла дума лютая — Припас я вострый нож… Да вдруг весна подкралася…
Как молоком облитые, Стоят сады вишневые, Тихохонько шумят; Пригреты теплым солнышком, Шумят повеселелые Сосновые леса; А рядом новой зеленью Лепечут песню новую И липа бледнолистая, И белая березонька С зеленою косой! Шумит тростинка малая, Шумит высокий клен… Шумят они по-новому, По-новому, весеннему…
Слабеет дума лютая, Нож валится из рук, И всё мне песня слышится Одна — в лесу, в лугу: «Люби, покуда любится, Терпи, покуда терпится, Прощай, пока прощается, И — бог тебе судья!»
«Государь мой! куда вы бежите?» — «В канцелярию; что за вопрос? Я не знаю вас!» — «Трите же, трите Поскорей, бога ради, ваш нос! Побелел!» — «А! весьма благодарен!» — «Ну, а мой-то?» — «Да ваш лучезарен!» — «То-то! — принял я меры…» — «Чего-с?» — «Ничего. Пейте водку в морозы — Сбережете наверно ваш нос, На щеках же появятся розы!».
Безобидные, мирные темы! Не озлят, не поссорят они… Интересами личными все мы Занималися больше в те дни. Впрочем, были у нас русофилы (Те, что видели в немцах врагов), Наезжали к нам славянофилы, Светский тип их тогда был таков: В Петербурге шампанское с квасом Попивали из древних ковшей, А в Москве восхваляли с экстазом Допетровский порядок вещей, Но, живя за границей, владели Очень плохо родным языком, И понятья они не имели О славянском призваньи своем. Я однажды смеялся до колик, Слыша, как князь NN говорил: «Я, душа моя, славянофил». — «А религия ваша?» — «Католик».
Как трепещет, отражаясь В море плещущем, луна; А сама идет по небу И спокойна и ясна, — Так и ты идешь, спокойна И ясна, своим путем; Но дрожит твой светлый образ В сердце трепетном моем.
Говорят, весна пришла, Ярки дни и ночь тепла; Луг зеленый весь в цветах, Соловьи поют в лесах. Я хожу среди лугов — Я ищу твоих следов; В чаще слушаю лесной, Не раздастся ль голос твой.
Где ж весна и где цветы? Их срывать не ходишь ты. Где же песня соловья? Не слышна мне речь твоя… Не пришла еще весна. День угрюм, ночь холодна. Поле иней куют, Птицы плачут, не поют.
Я не поэт — и, не связанный узами С музами, Не обольщаюсь ни лживой, ни правою Славою. Родине предан любовью безвестною, Честною, Не воспевая с певцами присяжными, Важными Злое и доброе, с равными шансами, Стансами, Я положил свое чувство сыновнее Всё в нее.
Но не могу же я плакать от радости С гадости, Или искать красоту в безобразии Азии, Или курить в направлении заданном Ладаном, То есть — заигрывать с злом и невзгодами Одами.
С рифмами лазить особого счастия К власти я Не нахожу — там какие бы ни были Прибыли. Рифмы мои ходят поступью твердою, Гордою, Располагаясь богатыми парами — Барами!
Ну, не дадут мне за них в Академии Премии, Не приведут их в примерах пиитики Критики: «Нет ничего, мол, для «чтенья народного» Годного, Нет возносящего душу парения Гения, Нету воинственной, храброй и в старости, Ярости И ни одной для Петрушки и Васеньки Басенки».
Что ж? Мне сама мать-природа оставила Правила, Чувством простым одарив одинаково Всякого. Если найдут книжку с песнями разными Праздными Добрые люди внимания стоящей — Что еще? Если ж я рифмой свободной и смелою Сделаю Кроме того впечатленье известное, Честное, — В нем и поэзия будет обильная, Сильная Тем, что не связана даже и с музами Узами.
В ресторане ел суп сидя я, Суп был сладок, как субсидия, О которой сплю и думаю, Соблазняем круглой суммою.
1865
Нельзя довериться надежде, Она ужасно часто лжет: Он подавал надежды прежде, Теперь доносы подает.
<1870>
Я не гожусь, конечно, в судьи, Но не смущен твоим вопросом. Пусть Тамберлик берет do грудью, А ты, мой друг, берешь do — носом.
<1870>
В ФИНЛЯНДИИ
Область рифм — моя стихия, И легко пишу стихи я; Без раздумья, без отсрочки Я бегу к строке от строчки, Даже к финским скалам бурым Обращаясь с каламбуром.
<1876>
СВОИ ЛЮДИ
Вор про другого не скажет и в сторону: «Вор он!..» Глаза, известно, не выколет ворону Ворон.
<1879>
ЧИНОВНЫМ НЕМЦАМ
В России немец каждый, Чинов страдая жаждой, За них себя раз пять Позволит нам распять. По этой-то причине Перед тобою, росс, Он задирает нос При ордене, при чине: Для немца ведь чины Вкуснее ветчины.
<1879>
ПОСЛЕ БЕНЕФИСА
«Чья же пьеса нынче шла?» — «Александрова». — «Была С шиком сыграна, без шика ли?» — «С шиком, с шиком: громко шикали».
1879
Б. М<АРКЕВИ>ЧУ
На днях, влача с собой огромных два портсака, Приплелся он в вокзал; с лица струился пот… «Ему не донести!» — вкруг сожалел народ, И только лишь какой-то забияка Сказал: «Не беспокойтесь — донесет!..»
1879–1880
В АЛЬБОМ КРУППУ-МЛАДШЕМУ, ПРИЕХАВШЕМУ В ПЕТЕРБУРГ
Ем ли суп из манных круп, Или конский вижу круп — Мне на ум приходит Крупп, А за ним — большая масса, Груда «пушечного мяса»… Ах, да будет не тернист Путь такого человека: Он великий гуманист Девятнадцатого века!
Как на улице Варваринской Спит Касьян, мужик камаринский. Борода его всклокочена И дешевкою подмочена; Свежей крови струйки алые Покрывают щеки впалые.
Ах ты милый друг, голубчик мой Касьян! Ты сегодня именинник, значит — пьян. Двадцать девять дней бывает в феврале, В день последний спят Касьяны на земле. В этот день для них зеленое вино Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.
Февраля двадцать девятого Целый штоф вина проклятого Влил Касьян в утробу грешную, Позабыл жену сердешную И своих родимых деточек, Близнецов двух, малолеточек.
Заломивши лихо шапку набекрень, Он отправился к куме своей в курень. Там кума его калачики пекла; Баба добрая, румяна и бела, Испекла ему калачик горячо И уважила… еще, еще, еще.
Макарам все не ладится. Над бедными Макарами Судьба-злодейка тешится жестокими ударами. У нашего крестьянина, у бедного Макарушки, Ни денег нет на черный день, ни бабы нет сударушки. По правде-то, и деньги есть: бренчит копейка медная, И баба есть: лежит она, иссохшая и бледная. Помочь бы ей, да чем помочь? Не по карману дороги Все лекаря и знахари, лихие наши вороги…
Я лежу себе на гро?бовой плите, Я смотрю, как ходят тучи в высоте, Как под ними быстро ласточки летят И на солнце ярко крыльями блестят. Я смотрю, как в ясном небе надо мной Обнимается зеленый клен с сосной, Как рисуется по дымке облаков Подвижной узор причудливых листов. Я смотрю, как тени длинные растут, Как по небу тихо сумерки плывут, Как летают, лбами стукаясь, жуки, Расставляют в листьях сети пауки…
Слышу я, как под могильною плитой. Кто-то ежится, ворочает землей, Слышу я, как камень точат и скребут И меня чуть слышным голосом зовут: «Слушай, милый, я давно устал лежать! Дай мне воздухом весенним подышать, Дай мне, милый мой, на белый свет взглянуть, Дай расправить мне придавленную грудь. В царстве мертвых только тишь да темнота, Корни цепкие, да гниль, да мокрота, Очи впавшие засыпаны песком, Череп голый мой источен червяком, Надоела мне безмолвная родня. Ты не ляжешь ли, голубчик, за меня?»
Я молчал и только слушал: под плитой Долго стукал костяною головой. Долго корни грыз и землю скреб мертвец, Копошился и притихнул наконец. Я лежал себе на гро?бовой плите, Я смотрел, как мчались тучи в высоте, Как румяный день на небе догорал, Как на небо бледный месяц выплывал, Как летали, лбами стукаясь, жуки, Как на травы выползали светляки…
Да, удивительные, право, шутки света Есть в пейзаже зимнем, нам родном! Так иногда равнина, пеленой снегов одета, Богато зарумяненная солнечным лучом, Какой-то старческою свежестью сияет. Речонка быстрая, что по равнине протекает И, кольцами, изгибами крутясь, Глубокою зимой не замерзает, — Вступает с небом в цветовую связь! Небес зеленых яркая окраска Ее совсем невероятно зеленит; По снегу белому она, зеленая, бежит, Зеленая, как изумруд, как ряска…
И так и кажется тогда, что перед нами Земля и небо шутят, краски обменяв: Сияет небо, свой румянец снегу передав, Цвет зелени полей — он принят небесами, И, как бы в память прошлого, как след следа, Бежит по снегу белому зеленая вода. О! если б можно было вам, равнины неба, Приняв в себя все краски лета и весны, Взять наши горести, сомненья, нужду хлеба — Отдав взамен немного вашей тишины И вашего покоя… нам они нужны!
Когда будете, дети, студентами, Не ломайте голов над моментами, Над Гамле?тами, Лирами, Кентами, Над царями и президентами, Над морями и над континентами, Не якшайтеся там с оппонентами, Поступайте хитро с конкурентами. А как кончите курс эминентами И на службу пойдете с патентами — Не глядите на службе доцентами И не брезгайте, дети, презентами! Окружайте себя контрагентами, Говорите всегда комплиментами, У начальников будьте клиентами, Утешайте их жен инструментами, Угощайте старух пеперментами — Воздадут вам за эти с процентами: Обошьют вам мундир позументами, Грудь украсят звезда?ми и лентами!.. А когда доктора с орнаме?нтами Назовут вас, увы, пациентами И уморят вас медикаментами… Отпоет архиерей вас с регентами. Хоронить понесут с ассистентами, Обеспечат детей ваших рентами (Чтоб им в опере быть абонентами) И прикрают ваш прах монументами.
На полосыньке я жала, Золоты снопы вязала — Молодая; Истомилась, разомлела… То-то наше бабье дело — Доля злая! Тяжела, — да ничего бы, Коли в сердце нет зазнобы Да тревоги; А с зазнобой… толку мало!.. На снопах я задремала У дороги. Милый тут как тут случился, Усмехнулся, наклонился, Стал ласкаться, Целовать… а полоса-то Так осталась, недожата, Осыпаться… Муж с свекровью долго ждали: «Клин-от весь, чай, — рассуждали — Выжнет Маша». А над Машей ночь темнела… То-то наше бабье дело — Глупость наша!..
Опять, опять звучит в душе моей унылой Знакомый голосок, и девственная тень Опять передо мной с неотразимой силой Из мрака прошлого встает, как ясный день; Но тщетно памятью ты вызван, призрак милый! Я устарел: и жить и чувствовать — мне лень.
Давно с моей душой сроднилась эта лень, Как ветер с осенью угрюмой и унылой, Как взгляд влюбленного с приветным взглядом милой, Как с бором вековым таинственная тень; Она гнетет меня и каждый божий день Овладевает мной все с новой, с новой силой.
Порою сердце вдруг забьется прежней силой; Порой спадут с души могильный сон и лень; Сквозь ночи вечные проглянет светлый день: Я оживу на миг и песнею унылой Стараюсь разогнать докучливую тень, Но краток этот миг, нечаянный и милый…
Куда ж сокрылись вы, дни молодости милой, Когда кипела жизнь неукротимой силой, Когда печаль и грусть скользили, словно тень, По сердцу юному, и тягостная лень Еще не гнездилась в душе моей унылой, И новым красным днем сменялся красный день?
Увы!.. Пришел и он, тот незабвенный день, День расставания с былою жизнью милой… По морю жизни я, усталый и унылый, Плыву… меня волна неведомою силой Несет — бог весть куда, а только плыть мне лень, И все вокруг меня — густая мгла и тень.
Зачем же, разогнав привычную мне тень, Сквозь ночи вечные проглянул светлый день? Зачем, когда и жить и чувствовать мне лень, Опять передо мной явился призрак милый, И голосок его с неотразимой силой Опять, опять звучит в душе моей унылой?
Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском, Страстно пленился ваятель на рынке паросском; Стал перед ней — вдохновенный, дрожа и горя… Феб утомленный закинул свой щит златокованный за море, И разливалась на мраморе Вешним румянцем заря…
Видел ваятель, как чистые кру?пинки камня смягчались, В нежное тело и в алую кровь превращались, Как округлялися формы — волна за волной, Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная И облеклася, бездушная, В образ жены молодой.
«Душу ей, душу живую! — воскликнул ваятель в восторге. — Душу вложи ей, Зевес!» Изумились на торге Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все, Кто только был на аго?ре…Но, полон святым вдохновением, Он обращался с молением К чудной, незримой Красе:
«Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою; Жизнь и природа красны мне одною тобою… Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…» И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею, Перед своей Галатеею, Пигмалион пал во прах…
Когда перед него, диктатора избранного, Всемирного вождя, всемирно увенчанного, С твоею матерью предстала рядом ты, В разоблачении девичьей красоты, — Весь женский стыд в тебе сгорел перед идеею, Что ты останешься бесценною камеею. Что Юлий Кесарь сам тобою победим И что краса твоя бессмертна, как и Рим.
Ф. И. Тютчев. 1 Я 5554 (Я5 ц), нетожд. 4-ст. 2 Я4, ХаББа. Державинский тип строфы с холостым стихом. 3 Я4, АбАб. В одной строфе сочетаются архаичное весе?лой и разговорное живёт. 4 Амф2, 8-ст АбАбХвХв; в последнем 8-ст перебой: ХвХвАбАб. 5 Я4, ааббвв. Резкие метрические перебои, сдвиг ударения (мнимые Амф): 4-й и 5-й стихи первой строфы, 5-й последней. 6 Нетожд. строфы (4-ст + 5-ст). Дк на 2-сложной основе, па. 7 Тпа неурегулированный, 4-ст, анакрузы 1- и 2-сложные, (аа). Перебоем выделен «дактилический» 3-й стих. 8 Я4, аабб. 9 Я5 бц, аБаБ. Последние два стиха выделены перебоем: удлиненный Я6 и укороченный заключительный Я4. 10 Я4, 8-ст аББавГГв. 11 Я4. 6-ст АБвАБв. 12 Я5 ц, одиночное 5-ст аБааБ. 13 Д4, одиночное 6-ст АбВ?В?Аб. 14 Я4, одиночное 8-ст ааБввББа. 15 Я в 5 ц—4, аБаБ. 16 Я4, аБаБ. Резкие метрические перебои; лишние слоги в стихах 2-м, 4-м, 6-м, 7-м, 12-м (некоторые исследователи считают это — Дк на основе Я4). 17 Я в 6–4, АбАб; в последней строфе перебой: ВггВ. 18 Я5 бц, одиночное 4-ст аББа.
И. С. Тургенев. 19 Д4, АБ?АБ?. Симметричная напевная анафорическая композиция. 20 Я4, одиночное 10-ст АбАбАбАбвв — четверное созвучие, продленная октава. Анафора «Отсутствующими…» создает необычный ритм: нагнетенье редкой формы VII. — Я. П. Полонский пишет в воспоминаниях, что Тургенев «откровенно сознавался, что мысль вечно жить не только его не привлекала и не радовала, напротив пугала! — Что я буду делать целую вечность?! — говорил он… — Жизни же без тела я и представить себе не могу… И вот, вследствие одного из таких разговоров Ив. Серг., развеселившись, экспромтом сложил стихи о том, как он будет жить за гробом» (Тургенев И. С. Стихотворения и поэмы. Л., 1970, с. 423).
А. А. Фет. 21 Д 4343 А?бА?б. Богатая звуковая инструментовка: созвучия, усиливающие конечные рифмы (трепетным лепетом — трепетом, душой оробелою — шею белою), двойные рифмы (гробами дубовыми — глазами свинцовыми), внутренние рифмы (ярче и жарче). — Стихотворение из цикла «Гадания». 22 Свободный стих. 23 Х4, АБАБ. Нагнетающая экспрессию романсная анафорическая композиция. В концовке — сильный перенос (…буду || Петь…). 24 Амф 2323, АБАБ. 25 Лог; Ан2 + Х1, АБ?АБ? и Ан2 + Я1, аБ?аБ?. 26 Амф 15551, АБАБА, кольцо строфы. 27 Ан 4343, аабб. 28 Д 4343, А?бА?б. 29 Х 224224, 6-ст ААБ?ААБ?. 30 Д5, обрамляющие 4-ст АББА, среднее ВГВГ. Кольцевая композиция: два первых стиха повторяются в конце в обратном порядке. — Это импрессионистическое стихотворение со статической композицией можно читать снизу вверх. 31 Х 44424442, 8-ст аааБвввБ. Строфа — усложнение популярного 6-ст аабввб. 32 Д4 аахх. Редкое 4-ст с двумя холостыми стихами в конце (ср. IV, 90 и 92). 33 Х 443443, ААбВВб. Романсная анафорическая композиция (ср. III, 35). В стихотворении нет ни одного глагола. 34 Х 444443, спаренные 6-ст ААБББв, ДДЕЕЕв. 35 Лог строфический: нечетные стихи Ан3, четные Д3, одиночное 8-ст на две рифмы АбАбАбАб. Анафорическая композиция (ср. III, 33). 36 Д 224, хаа. При сходной композиции иногда сливают короткие строки, получается цезурное усечение (см. примечание к II, 53). 37 Лог строфический: нечетные стихи — Я4, четные — Амф4, АБАБ.
А. К. Толстой. 38 Амф3, АбАб. 39 5-сл сдвоенный, б. 40 Х4, ХАХА. Своеобразный рефрен: повторение слова в последнем стихе 4-ст. 41 Х4, ААбб; анафорическая композиция. 42 Х6 ц, одиночное 6-ст ААББВВ. 43 Имитация народного стиха, Ткт3 с отступлениями, б. Окончания д, по одному гд и м. 44 Имитация неравноударного народного стиха. 45 Лог строфический: нечетные стихи — Ан4 ц, четные — Х1; внутренняя рифма ц с окончанием (ср. II, 47), 8-ст. 46 Ан3, А?Б?А?Б?.
По изд.: Толстой А. К. Собр. соч. Т. 1. М., 1963.
Я. П. Полонский. 47 Ан 4433434, 7-ст ааббвбв; рефрен Ан2, А?А?. Рифма в рефрене неточная. 48 Х4 АбАб. 49 Ранний Дк 4141, аВ?аВ?. Нечетные стихи — Ан с единичными нерегулярными стяжениями, четные — Ан1.
Н. А. Некрасов. 50 Я3, (А?бА?б), фельетонно-куплетный. Гротескные рифмы — составные и с именами собственными; некрасовские неточные с созвучием звонких и глухих согласных (лишние — нижние). 51 Ан3, АбАб, напевный; симметричные строфы. В конечной строфе перебой: ААбб. 52 Д4, 2-ст с чередованием рифм: АА, бб, ВВ, гг…. В последнем 2-ст встречающееся несколько раз в «Псовой охоте» стяжение при синтаксическом параллелизме полустиший. 53 Я5 бц, один стих Я4. Нетожд. 5-ст. 54 Х4, Х?А?Х?А?. 55 Ан3, АБАБ; симметричные строфы. 56 Ан3 и Ан 3232, (А?бА?б) — последний стих перебой: Д2. 57 Х4 (А?бА?б), песенный, 4-ст делятся симметрично. 58 Лог; за одним стихом Ан4 идет двустишный рефрен Д3, причем во втором стихе лишний слог превращает Д в Ткт; такие 3-ст скреплены рифмами попарно: аБ?Б? аБ?Б?. 59 Ан3, вольн. рифм., преобладает А?бА?б. В стихе «Русоку?драя, голубоо?кая» — трибрахий. 60 Нетожд. 4-ст.: Д4, (А?Б?А?Б?), затем Д 4343, (В?гВ?г). 61 Я3 астрофич., б; д в середине фразы, м в конце; рефрен Я4. 62 Ан3, вольн. рифм. Разговорный стих, много внутристиховых пауз, переносы. 63 Ан3, вольн. рифм., преобладает (АбАб). В стихах «Наезжа?ли к нам славянофи?лы» и «Я, душа? моя, славянофи?л» — трибрахии. 64 Ан3, нетожд. строфы: два 4-ст А?Б?А?Б? и 5-ст А?Б?А?Б?Б?; строфический перебой — «лишний» стих выделяет концовку. — Стихотворение — отклик на разгул реакции в 70-х годах.
М. Л. Михайлов. 65 Х4, ХаХа. 66 Х4, 8-ст ааббввгг. 67 Элегический дистих, звучащий пародийно, так как этот «возвышенный» стих применен в эпиграммах с каламбурами.
По изд.: Михайлов М. Собр. стихотворений. БП, бс. 1-е изд. Л., 1953.
В. С. Курочкин. 68 Д 4141, (А?А?). Рифма-эхо. Кольцо стихотворения.
По изд.: Курочкин В. С. Собр. стихотворений. БП, бс. 1-е изд. Л., 1947.
Д. Д. Минаев. 69 Х4 ХАХА (ср. III, 65). 70, 71 Современники прозвали Минаева «Королем рифм» за виртуозные каламбурные рифмы в язвительных эпиграммах (70) и шутливых стихах (71).
По изд.: Минаев Д. Д. Собр. стихотворений. БП, бс. 1-е изд. Л., 1947.
Л. Н. Трефолев. 72 ПМК: 6-ст Х4, А?А?Б?Б?В?В чередуются с 6-ст ПеIII 3, ааббвв. ПеIII здесь необычен по теме и экспрессивному ореолу. 73 Я7 ц (4 + 3), (А?А?).
По изд.: Трефолев Л. Стихотворения. БП, с. 1-е изд. Л., 1951.
К. К. Случевский. 74 ПеIII 3, (аа), необычный по теме. 75 Я в 7–5 (Я6 бц). Такой расшатанный размер — предвестие зыбкого метра. Второй стих Х5.
Л. А. Мей. 78 Я6. Секстина рифмованная. 79 Д 655633, ААбВ?В?б. Прихотливое 6-ст: чередование стопностей расходится с чередованием рифм. 80 Я8, А?А?бб…. Необычное изменение Алдр: с м парами рифм чередуются не ж, а д.
Примечания:
1
В электронной книге — в фигурных скобках (Прим. верст.).
13
Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. Т. 1. М., 1939, с. 751.
14
Молчание! (лат.).
15
Так народ называет пробуждение природы весной. (Прим. автора).
