Глава 31

Магическая книга

Шолохов — едва ли не самый загадочный писатель во всей русской литературе! Писатель-вундеркинд, в двадцать с небольшим лет ставший автором пугающих размеров книги «Тихий Дон» и потом фактически всю оставшуюся жизнь почивавший на лаврах и уже ничего толком не написавший, не считая романа-агитки о коллективизации под названием «Поднятая целина» да еще эпического рассказа «Судьба человека»… Ну, да! Вроде бы, еще была книга «Они сражались за Родину», которую я помню по одноименному фильму с Шукшиным. Все советские солдаты в этом фильме, сражавшиеся за Родину во время Отечественной войны, были в каком-то неестественно чистом и отутюженном обмундировании, что очень возмущало мою бабушку, которая утверждала, что у русских солдат во время войны не было даже сапог — большинство были обуты в так называемые «обмотки», то есть в тряпки, обмотанные вокруг ступней ног…

И тем не менее, в каком-то смысле, Шолохова все же, думаю, можно назвать автором одной книги, наподобие Сервантеса или же Грибоедова и Венечки Ерофеева. Уж больно навязчиво и упорно, я помню, учительница в школе противопоставляла «Тихий Дон» всем другим его произведениям. И не только она! Мои родители придерживались точно такой же точки зрения, мало того, моя тетя, ее жирный муж, судовой радист дядя Юра, и даже дедушка и бабушка в Шепетовке — все сходились на мнении, что «Тихий Дон» — лучшая книга Шолохова, после которой он уже так ничего и не смог написать, создать что-либо ей равное. И должна признаться, задолго до того, как я впервые открыла эту книгу, я и сама уже была полностью убеждена в том, что эта книга полна описаниями каких-то нечеловеческих могучих страстей и неслыханного размаха драматических событий! Мой интерес к ней еще больше подогревался тем, что почему-то именно эту, самую важную и прекрасную книгу Шолохова, о которой так много говорила учительница, мои родители, дядя, тетя и бабушка с дедушкой, ко всему прочему, еще и не включили в школьную программу. Вместо нее все должны были изучать какую-то «Поднятую целину», прохладного отношения к которой не могла скрыть даже наша литераторша. Вот «Тихий Дон» — это да! Совсем другое дело — не какой-то там грязный дед Щукарь в драном тулупе и с лягушками!

Короче говоря, за этой книгой мне пришлось идти в школьную библиотеку. И тут меня ждало еще одно волнующее открытие, или даже потрясение. Потому что меня буквально сразил внешний вид этой книги, точнее, ее размер — это был огромный том величиной с Библию или же «Капитал» Маркса! И такую громадную книгу смог написать молодой человек, которому едва перевалило за двадцать! Такое с трудом укладывалось в моей голове и, как я заметила, в головах моих родственников и знакомых тоже. Пожалуй, именно это обстоятельство волновало их больше всего. Естественно, что человек, в молодости написавший такую огромную книжищу, имел полное право потом всю жизнь провести не работая, хотя в те годы тунеядство и не поощрялось. Но Шолохов оказался в положении своеобразного рантье среди остальных советских писателей: жил на проценты с заработанного в юности капитала. И это тоже, как я могла заметить, вызывало тайную зависть и восхищение со стороны окружавших меня родственников и знакомых. Я и сейчас думаю, что Шолохову, в каком-то смысле, удалось то, чего так и не смог добиться, например, Рембо, тоже порвавший в юности с литературой и вынужденный затем перебиваться всякими случайными заработками, включая работорговлю…

Как бы то ни было, эта огромных размеров книга, да еще написанная совсем молодым человеком, действительно, судя по всему, оказывала какое-то необъяснимое магическое воздействие не только на рядовых граждан, вроде моих родителей, тети, бабушки и дедушки, но и на самых влиятельных и могущественных представителей советской власти.

В этом мире ведь все относительно! Француз Жорж Батай, например, сочинивший свою банальную, в общем-то, по западным меркам «Историю глаза» в 29-м году, до самой смерти так и не решился опубликовать ее под своим настоящим именем. А Шолохову было позволено нарушать в своей книге множество неявных существовавших в ту пору в советском искусстве табу, например, на описание эротических сцен. Тогда как по неписаному канону социалистического реализма обнаженная натура практически не допускалась даже в живопись, а ведь Шолохов был, что называется, официальным писателем, и едва ли не самым главным. Еще бы! Ведь его книга не уступала по своим размерам не только «Войне и миру», но и самому «Капиталу»! Кстати, вероятно, разгадка этой волшебной свободы самовыражения кроется, прежде всего, именно в грандиозных размерах «Тихого Дона», хотя доказать это сегодня, естественно, уже невозможно. Об этом теперь можно только догадываться…

И самое главное, что Шолохову, на мой взгляд, лучше всего и удавались именно описания всевозможных пыток, убийств и эротических сцен. С этой точки зрения Шолохов, вообще, едва ли не самый извращенный писатель во всей русской литературе. Не сомневаюсь, что его книги способны были бы поставить богатейший материал какому-нибудь досужему психоаналитику — во всяком случае, не в меньшей, а может быть, и в большей степени, чем книги самого Жана Жене. Если бы отечественные профессора вроде Бахтина не были начисто лишены воображения и не зацикливались на банальном Достоевском, то именно в России, а не во Франции должно было бы впервые появиться какое-нибудь объемистое исследование типа: «Уважаемый Михаил Александрович Шолохов: казак и коммунист.»

Да и сама биография Шолохова к этому весьма располагает — он же был незаконнорожденным. Его мать в молодости стала жертвой домогательств богатого барина, а когда она забеременела, барин выдал ее замуж за какого-то там престарелого казака, родившаяся вскоре дочка почти сразу же умерла, а казак тоже не особо хорошо с ней обращался, и в результате она от него ушла и сошлась, кажется, с каким-то купцом, что ли, устроилась к нему экономкой…

Вот от этого внебрачного союза и родился потом великий советский писатель Шолохов. Будущий нобелевский лауреат, между прочим!

Шолохов смолоду жил в ужасной нищете, очень неустроенно, зато потом, когда вырос и стал знаменитым, устроил у себя в станице на Дону некое подобие крепостной деревни, где вел себя как настоящий барин или же там атаман, а остальные обитатели этой деревни находились от него чуть ли не в рабской зависимости. И опять-таки — недопустимая свобода поведения для советского официального писателя тех лет, когда все его современники, даже самые маститые, пребывали в постоянном страхе перед возможными репрессиями и старались вести себя крайне осторожно.

А чего стоят многочисленные описания «красавцев-казаков»: в каждом слове так и ощущается настоящее сладострастное трепыхание. На первом месте по красоте стоит, конечно же, главный герой, Григорий Мелихов — своеобразное «альтер эго» автора. В его красоте никто не сомневается: все окружающие, как мужики, так и бабы, только и твердят о том, какой он красавец, разве что изъясняются они таким нечеловеческим языком, что повторить все эти эпитеты довольно-таки сложно. От этого, видимо, и содержание романа запомнить практически невозможно — лично я в своей жизни не встречала людей, которые могли бы толком вспомнить все замысловатые перепитии его сюжета. Но если все-таки чуточку напрячься и постараться хоть что-нибудь да припомнить, то вдруг невольно с ужасом осознаешь, что роман «Тихий Дон» населен едва ли не сплошными извращенцами. Отец насилует свою дочь Аксинью; сама Аксинья открыто живет с двумя мужьями, один из которых, законный муж, всячески ее садирует; распутная казачка, заболев сифилисом, бросается в Дон и топится; законная жена Григория, Наталья, пытается покончить с собой, совершив настоящее харакири, причем с соблюдением всех самурайских канонов — сперва серпом полоснула себя по горлу, а потом, поняв, что не довела дело до конца, берет еще и косу и лезвием этой косы тычет себе под грудь, предварительно расстегнув блузку, прислушиваясь к хрусту тканей и ощущая леденящий холодок стали. Удивительно, но она все же осталась жива, только стала после этого малость кривобокой. Среди героев полно немощных похотливых стариков и таких же старух, готовых совокупляться чуть ли не с быками…

И единственный нормальный человек среди всего этого паноптикума — все тот же Григорий. Он не только красавец, но еще очень добрый и гуманный, он не в состоянии сдержать слез при виде несчастного птенчика, случайно зарезанного серпом во время жатвы, ему также очень жаль горничную, которую изнасиловали двести казаков, настолько жаль, что он сам даже отказывается принять участие в этом процессе и собирается пожаловаться вахмистру, но тот, оказывается, уже в курсе. В общем, это благородный человек, настоящий супермен, гордый красавец — казак, одним словом. Поэтому, не без колебаний и внутренней борьбы, он в конце концов все же понимает всю важность и необходимость советской власти…

Впрочем, последнее, в сущности, не так уж и важно. Эта тщательно скрытая от глаз читателя непоследовательность Григория, его фактическая измена исконным интересам казачества и переход на службу большевикам, выдающая тайное коварство характера Григория, только придает этому в высшей степени нарциссичному персонажу, наделенному какой-то нечеловеческой красотой и силой, да еще и облаченному в эффектный казачий мундир, еще большее сходство с нарциссически влюбленным в самого себя матросом Кэрелем из одноименного романа Жана Жене. Образ этого автора почему-то невольно всплывает в моем сознании всякий раз, когда я думаю о Шолохове. Возможно еще и потому, что я его когда-то переводила…

Сам Шолохов, конечно, был далеко не красавец: маленький, худой, с узкими монголоидными глазами, как у Будды, и красными припухшими губами, как у вурдалака. Однако и Жан Жене тоже ведь был далек от эталонов мужской красоты…

Тем не менее, проводя эту аналогию, я вовсе не хочу указать на какую-то латентную гомосексуальность Шолохова, хотя невозможно не заметить, что практически все мужские образы в «Тихом Доне» нарисованы автором гораздо ярче и выразительнее, чем женские. Не говоря уже о том, что практически все они облачены в великолепную казачью форму: в штанах с лампасами и шашками на боку. И вот эта форма, по-моему, значит для Шолохова гораздо больше, чем те, на кого она надета, то есть сами люди. Примерно то же самое можно было бы сказать и об облаченных в форму моряках и полицейских в романах Жене, которого практически не интересует реальная психология персонажей и всякая там «диалектика души» — они для него, прежде всего, красавцы в форме. То же самое относится и к казакам Шолохова. Это тоже — красавцы в форме, все остальное не так уж и важно… Однако, как я уже сказала, ни о какой латентной гомосексуальности речь в данном случае не идет.

В конце концов, и нацистские, и белогвардейские офицеры тоже были облачены в очень красивую и завораживающую форму. Но о гомосексуальности это еще не свидетельствует. А скорее, даже совсем наоборот: свидетельствует о тайном культе женщины, о признании за ней права тоже видеть перед собой нечто прекрасное и эстетичное в лице представителей противоположного пола — права, которое сегодня, кажется, окончательно подвергнуто сомнению. Так как сегодня уже сама женщина превратилась в какую-то разукрашенную и разодетую куклу в руках облаченных в бесцветные серые наряды мужчин… В конце концов, и в животном мире самцы — всякие там индюки, попугаи, львы и тигры, — как правило, выглядят несколько эстетичнее, чем самки, у них более яркое оперение, более красивые шкуры и гривы. То есть в явной деградации современной мужской одежды, скорее всего, есть все-таки что-то противоестественное и не совсем нормальное, ведущее ко всевозможным отклонениям… Впрочем, я не чувствую себя способной на подобные глобальные обобщения. Просто мне это вдруг пришло в голову, когда я вспомнила загадочную книгу о становлении советской власти на Дону…

Как бы то ни было, «Тихий Дон» в рамках советской цивилизации был, как я уже сказала, едва ли не самой магической книгой. Почти такой же магической, какой является сегодня в мировой литературе «Кэрель» Жене…

Ах, да! Чуть не забыла! Авторство «Тихого Дона» с самого момента его создания подвергалось и продолжает подвергаться сомнению. И это тоже лишний раз подтверждает сказанное мной: насколько сильно эта книга волновала умы и сердца советских граждан! Никто ведь и не думал претендовать на авторство «Доктора Живаго» или же, тем более, «Архипелага ГУЛАГ». Кому они, в сущности, нужны?! Во всей мировой литературе до сих пор сомнению подвергалось разве что авторство произведений Шекспира и Гомера. А в русской литературе это вообще явление беспрецедентное!