Глава 25

Микромир

Иногда я ловлю себя на мысли, что русская литература двадцатых годов со временем почти бесследно стерлась из моей памяти. У Бабеля я запомнила только какие-то обрывочные фразы, да еще Беню Крика — и то, главным образом, потому, что этот персонаж чем-то отдаленно напомнил мне моего школьного приятеля Вову Гаусмана, который впоследствии угодил в тюрьму чуть ли не за убийство с отягчающими обстоятельствами. А вот Пильняка я почти уже не помню, хотя в свое время как-то даже умудрилась перевести его «Повесть непогашенной Луны» с чешского языка на русский, так как русский оригинал тогда находился в спецхране и был мне недоступен. Я нашла эту книгу в Публичной библиотеке. Чешского языка, правда, я совершенно не знала и переводила просто со словарем. Это, собственно, и был мой самый первый опыт перевода на русский. Жаль, что эта рукопись потом куда-то задевалась— забавно было бы сегодня ее сравнить с оригиналом…

Тем более сейчас я уж точно не могла бы сказать, о чем, собственно, писали Тынянов, Эренбург или же Шкловский. И даже Вагинов — один из писателей, с которым меня в различных статьях и рецензиях сравнивали едва ли не больше всего, — и тот сегодня не вызывает у меня уже почти никаких эмоций, хотя, когда я его читала, мне многое казалось забавным. Ну хоть убей, уже фактически ничего не помню! Гоголя, например, которого я читала гораздо раньше, я помню очень хорошо, а Вагинова — нет. Что же говорить о таких писателях, как Добычин, а ведь его мне тоже было когда-то довольно приятно читать…

Странный какой-то мир русской литературы двадцатых годов! Настоящий мир теней! Неуловимых и бесплотных…

Впрочем, этот образ, пожалуй, слишком банален. Конечно, русские писатели в двадцатые годы оказались в абсолютно новых для себя условиях: все-таки только что закончилась Гражданская война, все переменилось… Но мне почему-то кажется, что революция в физике в начале двадцатого столетия, — а именно сенсационное обнаружение микромира — тоже каким-то таинственным и роковым образом сказалась на всем дальнейшем развитии искусства, причем это воздействие по своим последствиям для литературы, например, оказалось куда более значительным и серьезным, чем влияние многочисленных социальных катаклизмов и потрясений тех лет, и, в частности, той же Великой Октябрьской революции. Я хочу сказать, что и мир литературы, подобно внешнему физическому миру, тогда вдруг тоже неожиданно раскололся на две половины: микро- и макромир. Часть писателей вдруг как бы переместилась в теневую, скрытую от обычного человеческого взгляда сферу бытия. И дело вовсе не в том, что, опасаясь ужесточения цензуры и политических преследований, некоторые литераторы предпочли удалиться подальше от официоза, в так называемый андеграунд — это было бы слишком просто! Дело в том, что часть писателей вдруг почему-то начала изъясняться на каком-то совершенно нечленораздельном языке, так дробить свои мысли, слова и образы, вкладывать в них столь «утонченный» смысл, что для обычного человеческого восприятия и памяти они стали просто неразличимы. В сущности, тут все обстоит почти точно так же, как с излучениями и флюидами, испускаемыми неведомыми ранее людям микрочастицами, которые не в состоянии уловить обычный человеческий слух, зрение и обоняние. Такая аналогия в данном случае, по-моему, вполне уместна и, можно даже сказать, напрашивается сама собой.

Подобное явление получило в те годы широкое распространение и в сравнительно свободных и либерально настроенных обществах, и этот факт лишний раз свидетельствует, что его причины следует искать вовсе не в одиозных «репрессивных режимах», установившихся на какое-то время в России, Германии или же Италии. Более того, и сегодня я постоянно наталкиваюсь на тексты, где все мысли, образы и даже шутки так дробятся и утончаются, что порой невольно ловлю себя на мысли, что их, наверное, лучше всего смогли бы оценить комар или же муха, если бы, конечно, они могли читать. Не говоря уже о том, что подобная литература и в девяностые годы XX века, в эпоху торжества либерализма и всяческих свобод, расцвела в России просто пышным цветом… Все это также говорит в пользу высказанной мной гипотезы!

Хотя, возможно, некоторое ужесточение условий человеческого бытия все-таки оказало воздействие на возникновение описанного мной выше явления.

Известно, например, что первобытным племенам, находившимся в жестких условиях борьбы за выживание, было свойственно наивное отождествление собственных чувств с явлениями окружающей их безжалостной, суровой природы, то есть они одушевляли гром, молнию, ветер и пр. В то же время они столь же наивно переносили свойства этой природы на собственную жизнь: по аналогии, так сказать. Например, когда-то давно мне попалась на глаза книга — кажется, она называлась «Мифы и легенды аборигенов островов Кука», а может быть, и как-то иначе, но не в этом суть, — так вот, там, в этой книге, я нашла описание одного из племен, представители которого считали себя детьми Солнца, поклонялись восточному ветру, приносили ему в жертву животных, и даже чуть ли не собственных детей… Точно такой же наивный перенос некоторых явлений внешнего мира на собственную жизнь можно, видимо, наблюдать сегодня и у определенной части творческой интеллигенции. И в этом нет ничего удивительного!..

Вообще с течением времени условия человеческого существования меняются, а природа человека, скорее всего, остается все той же. Да и внешне люди, по-моему, не слишком изменились, даже по части волосяного покрова и размеров нижней челюсти — сегодня можно найти такие экземпляры, что неандертальцы и аборигены на их фоне смотрелись бы очень бледно. А чтобы окончательно отбросить все возможные сомнения на этот счет, мне кажется, можно было бы даже провести некий научный эксперимент, построенный, например, по образцу актов опознания, какие обычно проводят в отделениях милиции, когда пытаются выявить какого-нибудь скрывающегося от правосудия преступника. То есть изготовить несколько восковых копий доисторических людей, опираясь на результаты всевозможных раскопок и т. п., усадить их на скамеечку в специальной комнатке для дознания, а рядом посадить несколько наиболее ярких и характерных представителей нашего времени типа Майка Тайсона или же Марадоны, раздев их по пояс, а на восковые фигуры, наоборот, натянуть брюки… В соседнюю же комнату за стеклом, куда обычно запускают потерпевших и разных там свидетелей, пригласить несколько специалистов по этнографии, желательно кандидатов и докторов наук… Наверняка, даже они не смогли бы отличить одних от других!

Но это внешнее сходство! А о внутреннем мире и образе мышления и говорить нечего! Конечно, большинство людей сегодня очень сильно оторвались от природы и погрузились в мир цивилизации. Но в этом-то все и дело! Мир вокруг изменился, а сам человек — нет! Поэтому люди теперь и переносят свойства окружающей их технической цивилизации на себя точно так же, как в доисторические времена они переносили на себя свойства окружающей природы.

Оно и понятно! Раньше человек бродил по девственным джунглям и постоянно натыкался там на крокодилов, бегемотов и слонов, а теперь он натыкается повсюду на автомобили, поезда и самолеты. И последние его теперь пугают ничуть не меньше, чем самые хищные представители животного мира. Ну а ядерная физика и теория относительности — это соответственно теперь что-то вроде ноябрьского моросящего дождя, надоедливо стучащего за окном с утра до вечера…

Короче говоря, лично для меня совершенно очевидно, что переход части творческой интеллигенции в своеобразный «микромир» связан именно с таким наивным переносом процессов, происходящих в окружающем мире, на собственную жизнь и творчество. Конечно, современные писатели уже не считают себя детьми солнца или ветра и не приносят им в жертву своих родственников, однако где-то на бессознательном уровне им вполне может казаться, что их неуловимые для обычного человеческого восприятия мысли, образы, шутки, обобщения, чувства и прочее все-таки смогут распознать специально подготовленные для этого ученые-литературоведы, если и не оснащенные вдобавок еще какими-то особыми приборами, способными улавливать инфраизлучение и ультразвуки, то, во всяком случае, имеющие на этот случай тщательно разработанные научные методы и подходы. Точно так же как теперь специалисты в области ядерной физики распознают и определяют свойства разнообразных элементарных частиц при помощи тщательно разработанных теорий, приборов и расчетов. И самое главное, что многие современные литературоведы, причем едва ли не большинство, действительно специализируются сейчас на такой литературе «микромира», в то время как остальные по старинке остаются верными «последователями Ньютона» и продолжают изучать «макромир», т. е. интересуются только теми писателями, которые весомо обозначили себя во внешнем мире: получили какую-нибудь премию или же на худой конец напечатались в каком-либо солидном «толстом» журнале… Правда, меня немного удивляет, что это разделение в современном литературоведении произошло совершено спонтанно, можно сказать, неосознанно, на бессознательном уровне, так как большинство литературоведов, точно так же, как и писатели, кажется, абсолютно не отдают себе в этом отчета.

Поэтому, собственно, я и склонна усматривать в этом разделении некий наивный перенос «по аналогии», свойственный первобытным народам…

Что касается меня, то, обратившись к истории русской литературы и приблизившись к рубежу двадцатых годов прошлого века, я невольно чувствую себя теперь кем-то, вроде витязя из русской сказки, неожиданно оказавшегося на роковой развилке дорог. Честно говоря, я и в самом деле толком не знаю, куда мне теперь повернуть. С одной стороны возвышаются какие-то пугающего вида заросшие мхом пеньки типа Демьяна Бедного, Шолохова, Алексея Толстого… А с другой — мелькание неясных теней вроде Вагинова, Добычина, Введенского…