Сон с препятствиями 

Петропавел долго тряс головой: дурацкая песенка про пельмени не вытряхивалась. Кажется, это она завела его сюда, откуда вообще уже не было выхода. Он сделал несколько проверочных бросков в разные стороны и обнаружил, что ветви деревьев со всех сторон сплелись намертво. Но хуже всего было другое: Петропавел давно уже не понимал, что такое «вперед» и что такое «назад». Чувство пространства исчезло полностью. Да и чувство времени – тоже.

Последние силы ушли на то, чтобы вскарабкаться на дерево. Оказалось, что слева от него – всего каких-нибудь метрах в десяти – ЧАЩА ВСЕГО кончалась поляной подозрительно синего цвета. Сразу за поляной был горный массив. Его цвет не вызывал подозрений. По примеру Ой ли-Лукой ли прыгая с ветки на ветку, весь исцарапанный, Петропавел благополучно приземлился на синюю поляну.

Посередине поляны на пне сидело человеческое существо женского или мужского пола – больше о существе этом по причине полной его неправдоподобности сказать было нечего. Лицо существа, выкрашенное белилами, смотрело в сторону Петропавла, но уловимого выражения не имело. Существо было завернуто в какую-то густую, – скорее всего, рыболовную – сеть, спадавшую до земли.

– Здравствуйте, – осторожно произнес Петропавел и получил в ответ хриплое: «Прикройтесь». Решив, что сейчас на него набросятся, он принял боксерскую, как ему показалось, стойку, но существо не двигалось. Тогда Петропавел, все поняв и смутясь, опустил глава и увидел, что одежда его состояла теперь сплошь из прорех, сквозь которые светилось худое интеллигентное тело. Оставшиеся после скитаний по лесу лохмотья мало что прикрывали. Петропавел отвернулся и попробовал разложить лохмотья на теле так, чтобы было прилично. Прилично не получилось.

– Где Вы взяли сеть? – спросил он не оборачиваясь.

– На побережье, – ответили ему странно.

– А побережье где?

– У моря, – ответили еще более странно.

Продолжая манипуляции с лохмотьями, Петропавел, чтобы выиграть время, придрался:

– Почему поляна такого дикого цвета?

– Нипочему. Это ЧАСТНАЯ ПОЛЯНА. В какой цвет хочу – в такой и крашу.

По голосу собеседник мог быть либо женщиной с басом, либо мужчиной с тенором. Решив, что во втором случае можно не церемониться, Петропавел спросил напрямик:

– Вы, простите за нескромный вопрос, какого пола?

– Скорее всего, женского, – с сомнением ответили сзади, окончательно сбив Петропавла с толку.

– Нельзя ли поточнее? – не очень вежливо переспросил Петропавел. – В нашем положении это все-таки важно.

– В Вашем положении – важно, а в моем нет, – заметили в ответ. «Оно право», – подумал Петропавел и сказал:

– Может быть, если у Вас нет полной уверенности в том, что Вы женского пола, и остается пусть даже маленькая надежда, что Вы мужчина, я перестану смущаться хотя бы на время и повернусь к Вам лицом?

– Валяйте.

Петропавеп осторожно и не полностью повернулся и стыдливо представился. То, как представились ему, потрясло Петропавла.

– Белое Безмозглое, – отрекомендовалось существо.

– Вы это серьезно? – спросил он.

– Не деликатный вопрос, – заметило Белое Безмозглое.

– Извините… Мне просто стало интересно, почему Вас так назвали.

Белое Безмозглое пожало плечами:

– Можно подумать, что называют обязательно почему-то! Обычно называют нипочему – просто так, от нечего делать.

– Белое Безмозглое… – с ужасом повторил Петропавел.

– Да, это имя собственное, то есть мое собственное. Но не подумайте, что у меня нет мозгов: у меня мозгов полон рот! А имя… что ж, имя только имя: от него не требуется каким-то образом представлять своего носителя… Асимметричный дуализм языкового знака.

– Что-о-о? – Петропавел во все глаза уставился на Белое Безмозглое. Оно зевнуло.

– Фердинанд де Соссюр.

Это заявление сразило Петропавла намертво. Он подождал объяснений, но не дождался. Белое Безмозглое тупо глядело на него, все еще имея никакого выражения лица.

– Что это значит? – пришлось наконец спросить Петропавлу.

– А зачем Вам знать? – опять зевнуло Белое Безмозглое. – Ведь имена узнают, чтобы употреблять их. Вы же не собираетесь употреблять это имя? Стало быть, и знать его незачем. Язык… – зевнув в очередной раз, Белое Безмозглое внезапно уснуло.

Петропавел выждал приличное время и наконец тихонько дотронулся до сети:

– Простите, Вы хотели что-то сказать?

– По поводу чего? – поинтересовалось Белое Безмозглое.

– По поводу… кажется, по поводу языка.

– А-а, язык… Язык страшно несовершенен! Как это говорят… – тут Белое Безмозглое опять погрузилось в сон.

– Как это говорят? – подтолкнул его Петропавел.

– Да по-разному говорят. Говорят, например, так: «Парадокс общения в том и состоит, что можно высказаться на языке и тем не менее быть понятым». Это очень смешно, – без тени улыбки закончило Белое Безмозглое, засыпая.

«Вот наказание! – с досадой подумал Петропавел. – Оно засыпает каждую минуту!» Размышляя о том, как бы разбудить Белое Безмозглое на более долгий срок, он заметил некоторую несообразность в ее (или его) облике: казалось, что сеть была просто скатана в какое-то подобие тюка и что при этом в тюке ничего не было. Лицо Белого Безмозглого производило такое же странное впечатление: лица, собственно, не имелось, а все, что имелось в ка­честве лица, было нарисовано – непонятно только, на чем… Петропавлу сделалось жутковато – и он довольно грубо толкнул Белое Безмозглое. Оно очнулось.

– Я что-то начало объяснять?.. Видите ли, я засыпаю исключительно тогда, когда приходится что-нибудь кому-нибудь объяснять или, наоборот, выслушивать чьи-нибудь объяснения. Мне сразу становится страшно скучно… По-моему, это самое бессмысленное занятие на свете – объяснять. Не говоря уже о том, чтобы выслушивать объяснения.

– А вот я, – заявил Петропавел, – благодарен каждому, кто готов объяснить мне хоть что-то – все равно что.

Белое Безмозглое с сожалением поглядело на него: это было первое из уловимых выражений лица.

– Бедный! – сказало оно. – Наверное, Вы ничего-ничего не знаете, а стремитесь к тому, чтобы знать все. Я встречалось с такими – всегда хотелось надавать им каких-нибудь детских книжек… или по морде. Мокрой сетью. Книжек у меня при себе нет, а вот… Хотите по морде? Правда, сеть уже высохла – так что вряд ли будет убедительно.

– Зачем это – по морде? – решил сначала все-таки спросить Петропавел.

– Самый лучший способ объяснения. Интересно, что потом уже человек все понимает сам. И никогда больше не требует объяснений – ни по какому поводу!.. И не думает, будто словами можно что-нибудь объяснить. У Вас были учителя? – неожиданно спросило Белое Безмозглое.

– Конечно, – смешался Петропавел. – Были и … и есть. Как у всех.

– Да-да… – рассеянно подхватило Белое Безмозглое. – Терпеть не могу учителей. Они всегда прикидываются, будто что-то объясняют, а на самом деле ничегошеньки не объясняют.

– Ну, не скажите! – вступился Петропавел за всех учителей сразу.

– А вот скажу! – воскликнуло Белое Безмозглое. – Я еще и не такое скажу!.. – даже переживая какую-нибудь эмоцию, оно оставалось почти неподвижным. – Для меня достаточно того, что при объяснении они пользуются словами: одно это гарантирует им полный провал.

– Чем же, по-Вашему, надо пользоваться при объяснении?

Белое Безмозглое не задумываясь ответило:

– Мокрой сетью. Исключительно эффективно. А слова… – Белое Безмозглое подозрительно зевнуло, – все суета и асимметричный дуализм языкового знака.

Определенно надо было предпринимать какие-то действия, чтобы выве­дать у Белого Безмозглого хотя бы минимальные сведения об этом асиммет­ричном дуализме.

– М-м… – попробовал начать он, – но ведь асимметричный дуализм языкового знака, как Вы его называете… – этим, наверное, еще не исчерпывается наше знание о мире…

– Исчерпывается, – лаконично возразило Белое Безмозглое и уснуло, успев повторить только: – Фердинанд де Соссюр…

Тут Петропавел прямо-таки рассвирепел.

– Проснитесь! – заорал он. – Сколько можно спать!

Белое Безмозглое проснулось и сказало:

– Не злитесь. Злоба не воробей: выпустишь – не поймаешь.

– Тогда немедленно объясните мне про дуализм и про Фердинанда! – отчеканил Петропавел.

Белое Безмозглое вздрогнуло и испуганно залепетало что-то нечленораздельное, но мгновенно впало в такой глубокий сон, что со страху, должно быть, захрапело как солдат.

– Ну, ладно! – зловеще произнес Петропавел. – Тогда держитесь!– Он ухватился за свободный конец сети и с некоторым трудом перевернул тяжелое Белое Безмозглое вверх ногами. Потом прицепил сеть к толстому суку дуба на окраине поляны. Через непродолжительное время – видимо, от ощущения неловкости в теле – Белое Безмозглое проснулось и поинтересовалось:

– Что это со мной?

– Вы висите на дереве и сейчас объясните мне то, о чем я Вас просил. Белое Безмозглое тут же попыталось уснуть, но положение тепа обязывало бодрствовать, и, не сумев опочить, оно тихо и безутешно заплакало.

– Объясняйте! – приказал неумолимый Петропавел. – Объясняйте – и я верну Вас на Ваш пень.

– Ну… – принялось ерзать зареванное уже Белое Безмозглое, – это понятие, асимметричный дуализм языкового знака, введено одним лингвистом швейцарским, которого звали Фердинанд де Соссюр… Он рассматривал языковой знак – допустим, слово – как единство означающего и означаемого… то есть формы… внешней оболочки знака… собственно звуков… и смысла… Хватит?

– Мало, – отрезал Петропавел.

– Между формой знака и его смыслом отношения асимметричные! – взревело Белое Безмозглое. – Название никогда не раскрывает сущности предмета, никогда не покрывает его смысла!.. – На Белое Безмозглое невыносимо было смотреть: глаза на его сильно набеленном лице постоянно закрывались и открывались, голова то безжизненно повисала, то вновь поднималась кверху. Борьба с подступавшим сном была, по-видимому, крайне мучительной. Петропавел отвернулся и принялся разглядывать куст.

– Подробнее! – офицерским голосом скомандовал он, сам удивляясь своей жестокости.

Заплетающимся языком Белое Безмозглое бормотало уже чуть слышно:

– Что ж тут подробнее… Если название не раскрывает сущности предмета… бессмысленно пытаться объяснять что бы то ни было с помощью названий… Имена условны… Они не воссоздают предметного мира… у них другой мир – мир имен… мир слов… Слова придумали, чтобы обмениваться ими, а не предметами… предметы бывают тяжелыми… они не всегда под рукой… ногой… головой… – и Белое Безмозглое прикинулось уснувшим.

– Вы же не спите! – укорил наблюдательный Петропавел и вдруг почувствовал, как откуда-то сверху возник очень направленный ледяной ветер и почти тут же на уровне лица Петропавла завис некто величиной с годовалого младенца, но плотный и старый. В руке его была колотушка, которой он немедленно и со страшной силой ударил Петропавла в лоб. Когда Петропавел пришел в себя и почувствовал ужасную боль, старый младенец отрекомендовался:

– Гном Небесный. Прошу любить и жаловаться.

– Очень голова болит, – охотно пожаловался Петропавел.

– Рад слышать, – ответил Гном Небесный. – Сейчас же отцепите Белое Безмозглое от дерева. Феодал!

Петропавел, у которого все плыло перед глазами, беспрекословно пови­новался. Все это время Гном Небесный висел на небольшой высоте очень строгий.

– Твое имя? – спросил он по окончании процедуры. Белое Безмозглое отползало.

Петропавел не смог вспомнить своего имени точно:

– Меня зовут… не то Петр, не то Павел…

– Ясно. И чего ж это ты бесчинствуешь? Тут все-таки ЧАСТНАЯ ПОЛЯНА, – между прочим, гордость нашей ЧАЩИ ВСЕГО.

– Я только хотел, чтобы оно договорило то, что начало, – попытался оправдаться Петропавел.

Гном Небесный нахмурился:

– Зачем тебе это?

– Кто сказал «А», пусть скажет «Б», – объяснился Петропавел коротко, по причине головной боли.

После некоторого размышления Гном Небесный заметил:

– Тут у нас так никто не делает. – Помолчав, он добавил: – И слава Богу.

– Но почему? – от боли глаза у Петропавла вылезли на лоб.

– Во-первых, глаза убери со лба, – порекомендовал Гном Небесный и своей колотушкой что было сил хватил Петропавла по темени. Удовлетворившись результатом, он довольно хмыкнул и продолжал. – А во-вторых, если тебе сказали «А», то «Б» уже само собой разумеется. А все, что само собой разумеется, никому не интересно. – Тут Гном Небесный подозрительно посмотрел на Петропавла. – Или, может быть, тебе интересно то, что само собой разумеется?

Петропавел тер темя и не следил за разговором.

– За разговором следи, – посоветовал Гном Небесный. – Я начинаю излагать сведения, которые тебе, по-видимому, нужны. Значит, так. Русский алфавит состоит из 33 букв. Сначала идет буква а, непосредственно за ней следует б, после которой идет в. Дальше сразу же – это уже четвертая буква – г. Пятая буква – д. потом е и рядом с ней ё – такая же, как е, только с двумя точками сверху, затем…

– Спасибо, достаточно, – как мог вежливо остановил его Петропавел. – Дальше я знаю.

– Отрадно. Значит, голова у тебя не для кляпа («Шляпы!» – хотел возразить Петропавел, но из страха перед молниеносной колотушкой смолчал.)

– Не для кляпа, – настойчиво повторил Гном Небесный и, вынув из маленького нагрудного кармана кляп, угрожающе потряс им в воздухе.

– Не для кляпа, – с уверенностью подтвердил Петропавел.

– В таком случае, – Гном Небесный спрятал кляп, – сам и досказывай себе недосказанное, если считаешь нужным. Тут тебе предоставляется полная свобода. Или ты не любишь свободы? – И из заднего кармана брючек Гном Небесный внезапно вынул наручники огромных размеров.

– Я люблю свободу! – прочувствовал ситуацию Петропавел,

– Вот и пользуйся ею. – Громадные наручники исчезли в крохотном кармане. – Стало быть, Петр или Павел, удовольствуйся тем, что тебе сказали «А»: тут у нас редко говорят «Б» по своей воле. И потом не надо стараться так уж окончательно все понять. Многое из того, что тут встречается, вообще не годится как объект для понимания. Вон там, – Гном Небесный махнул колотушкой в сторону, – находится ИГОРНЫЙ МАССИВ: на нем живет Пластилин Мира. Очень не рекомендую тебе понимать его. Есть явления, которые нужно просто оставить в покое. Ты же, например, не стремишься понять… ну, мыло, когда руки моешь!

– Стремлюсь, – сказал и в самом деле пытливый Петропавел.

– Ну и дурак. Тут такого стремления высоко никто не оценит.

– Тут – это где?

– Тут – это тебе не там. И предупреждаю: если ты намерен не давать спать Белому Безмозглому, пеняй на себя! Видишь ли, мы ленивы и не любим пытки… А я буду следить за тобой. Знаешь, что такое гномическое настоящее? – Гном Небесный зря подождал ответа и объяснил: – Гномическое настоящее – это время, захваченное врасплох, в одной точке: здесь и теперь. Так что… учти! – и он приветственно махнул колотушкой, за миг до этого исчезнув из поля зрения.

А вот история про Зайчика. Эта история с самого начала обещает быть очень понятной. Перед нами ряд натуральных чисел в бесспорной последовательности:

«Раз, два, три, четыре, пять…»

Тут нечего возразить, начало обнадеживает: сразу видно, что рассказчик – человек без опасных, так сказать, отклонений, за него можно быть спокойным, в самом деле, «Раз, два, три. четыре, пять…» – серьезная заявка: это заявка на то, что все последующие события будут поведаны лицом, любящим точность и находящим вкус в стройном изложении фактов. Не надо, дескать, опасаться: нить повествования в надежных руках. Итак:

«Раз, два, три, четыре, пять.
Вышел Зайчик погулять…»

Что ж, очень мило – и никаких претензий: вышел так вышел, погулять так погулять. Впрочем, «погулять» ему, со всей очевидностью, не удалось – удалось только «выйти», поскольку тут же. без предупреждения, откуда что называется ни возьмись появляется охотник. Эта информация вводится немножко резко:

«Вдруг Охотник выбегает,
Прямо в Зайчика стреляет!»

выбегает, значит, как сумасшедший и ни с того ни с сего стреляет. Видимо, сидел подкарауливал Зайчика (к Зайчику сразу же появляется сострадание) и потом выстрелил прямо в него. «Прямо» – очень важное слово, запомним его. То есть выстрел, как говорится, наповал, надеяться не на что, о чем так и сообщается:

«Пиф-паф, ой-ой-ой,
Умирает зайчик мой».

…Чего и следовало ожидать. Мы застаем мучения зайчика, так сказать, в процессе: пока он умирает, но непременно умрет, ибо в него стреляли прямо! и сострадание наше растет – вместе с состраданием рассказчика, который, увлекшись, даже называет Зайчика своим (ср.: «умирает Зайчик мой»). Кстати, это единственный случай интимизации повествования, т.е. любовного приближения повествователя к предмету повествования.

Но тут-то логика – столь безупречная до сих пор – и начинает хромать, причем хромать внезапно и очень ощутимо, поскольку нам без всякого перехода сообщают:

«Привезли его в больницу…»

И дело даже не в том, что зайцев не возят в больницы, – такое утверждение было бы с нашей стороны форменной придиркой: перед нами ведь все-таки художественное произведение! – дело в том, что совершенно непонятно, кто это они, которые стоят за словом «привезли», употребленным во множественном числе, и откуда они взялись там, где «гулял» Зайчик, а также «выбегал» и «стрелял» Охотник, до настоящего момента нам о них ничего не сообщалась, словно бы их и не было вовсе, оказывается, были. Оказывается, молча наблюдали за происходившей в лесу трагедией. Наблюдали – и не вмешивались. А потом повезли умирающего Зайчика в больницу – лицемеры! Показное эдакое сострадание… Причем из лесу в больницу повезли, за тридевять как бы это сказать земель. И долго, наверное, везли…

А Зайчика уже невыносимо просто жалко. Сумеют ли его спасти? Или всего-навсего констатируют факт смерти – и дело с концом? Но тут-то вот события как раз и приобретают самый неожиданный оборот, заставляю­щий усомниться в правдивости рассказчика и, может быть, даже в его – грубо говоря – вменяемости. Смотрите сами:

«Привезли его в больницу.
Он украл там рукавицу…»

В высшей степени странная для умирающего форма поведения. Существо, которое уже почти на том свете, крадет, – причем крадет не что-нибудь, в чем оно остро нуждалось бы в данный момент (например, ампулу с новокаином, который прекратил бы боли!), а… дико даже представить себе это! – ру-ка-ви-цу! Во-первых, абсолютно неясно, почему больница оказывается местом, где наличествуют рукавицы, – не котельная все-таки! А во-вторых, прямо-таки изумляет тот факт, что в столь критической ситуации Зайчик внезапно начинает испытывать такую острую потребность в предмете, отнюдь и отнюдь не отвечающем ситуации…. Рукавицу, к тому же только одну! Невероятно.

Этот акт первой кражи тревожит. Тревожит и несколько, мы бы сказали, подрывает авторитет Зайчика, которого мы вроде как уже успели полюбить и тут же похоронить, получается, Зайчик не вполне таков, каким мы его себе представляли. Он вор! Впрочем, очень может быть, что мы имеем дело с какой-нибудь роковой случайностью, которая незамедлительно даст о себе знать: Зайчик, например, пребывает в бреду и не отвечает за свои действия…

Ничего подобного. Ситуация не проясняется, и к разговору об украденной рукавице мы больше не вернемся. Факт, как говорится, совершен. Прискорбно. А повествование продолжается:

«Привезли его в палатку…»

что же, стало быть, из больницы увезли и привезли в некую «палатку». Не в палату – больничную, – а в «палатку», туристическую скорее всего: сомнительно все-таки, чтобы повествователь с помощью уменьшительного суффикса столь некстати намекал на убогость нашего больничного быта или испытывал особую нежность к больничным палатам! Оставим этот странный суффикс на совести рассказчика. Странно другое: непонятно, на каком основании зайчика из больницы увезли. В больницу ведь не для того привозят, чтобы дать возможность украсть рукавицу. И потом, почему вообще такой необычный маршрут: из больницы в туристическую палатку, на лоно, извините за выражение, природы?

Есть, между прочим, и еще одна несообразность: чего это умирающего – пусть даже укравшего рукавицу! – Зайчика возят туда-сюда? насчет больницы вопросов не было, но вот злополучная эта «палатка»!…

Объяснить все эти странности мало кто возьмется. Никто, пожалуй, не возьмется, особенно когда узнает о дальнейших событиях, которые развиваются с головокружительной быстротой:

«Он украл там шоколадку…»

Палатка, значит, была торговая, что-то вроде автолавки. Впрочем, это уже никому не важно. Важнее другое: действия почти покойного Зайчика (которого отныне начинает хотеться называть Зайцем, поскольку симпатии к нему едва ли не безвозвратно утрачены) приобретают устрашающую регулярность. Заяц ворует все, что плохо лежит. Он клептоман. Впрочем, и это не самое важное! А самое важное то, что Заяц, со всей очевидностью, не умирает, но ведь Охотник стрелял прямо в него! И нам было сказано, что от этого выстрела наповал Заяц незамедлительно начал умирать! похоже, нас дезинформировали или, во всяком случае, недоинформировали по вопросу о поразительной живучести безобразного этого Зайца… И уж совсем невозможно взять в толк, почему кражи свои живой и здоровый как бык Заяц совершает при явном попустительстве окружающих! Они явно сквозь пальцы смотрят на его проделки, может быть, они все еще заблуждаются, считая состояние Зайца критическим? Но ведь факты же вопиют!

Вот тут и становится окончательно понятно: Заяц – симулянт. Он воспользовался случайным выстрелом случайного Охотника (помните; «Вдруг Охотник выбегает…») в корыстных целях: чтобы безнаказанно тащить отовсюду что ни попадя. Экий отвратительный тип! И как только мы могли испытывать к нему сочувствие?

А попустительство окружающих продолжается:

«Привезли его домой..»

Оставим в стороне вопрос о том, почему «домой» (а не, допустим, в тюрьму, что логичнее!), – пусть даже эта «доставка на дом» сама по себе кажется просто кощунством, – прочтем лучше последнюю строку безумного этого сочинения:

«Оказался он живой!»

Ничего себе «оказался»! он уже раньше «живой» оказался. Он был живой все это время: и когда умирал, и когда крал. Тогда уже не было никаких сомнений: мертвые не крадут.

А интересно, этим вот сведением, что «оказался он живой», от нас чего добываются? Чтобы мы испытали чувство облегчения или, не дай Бог, радости за «зайчика»? Да пропади он пропадом, аморальный этот Заяц, вор и симулянт! Лучше бы он умер там, где «вышел погулять», – тогда мы не испытали бы такого жестокого разочарования…

Конечно, история могла бы иметь и другой конец; дескать, привезли его в больницу, вылечили, он вышел оттуда как новенький, отправился в лес, затаился в кустах и загрыз случайного охотника… даже двух или трех охотников. Но такой конец, тоже какой-то странный…