Лирическое исступление

А был когда-то розоват
Наш белый свет – и, между нами,
Приятно было называть
Своими – вещи – именами
И говорить: кольцо, стрела
И поплавок из пенопласта! –
Какие громкие дела,
Какое легкое богатство…
Вот так, длина, и ширина,
И угловатость, и овальность:
Мы называли имена –
И вещи тут же отзывались.
Но искоса, не в полный глаз,
Все это время жизнь другая
Хитро разглядывала нас,
Наш смутный час подстерегая, –
Искусство… Кто же виноват,
Что ты всегда шутило с нами
И заставляло называть
Чужими – вещи – именами! –

думает кто-нибудь, и, должно быть, не без основания: «Ах искусство, искусство, – говорит он, – что ты постоянно сбиваешь нас с толку?

Только остановишь взгляд на Шармен, обнимающей и целующей Бон Жуана, как она уже обнимает и целует, скажем, Летучего Нидерландца! И куда-то при этом исчезает Бон Жуан – так и непонятно до конца, кто он, зачем он был? А то успеешь подружиться с кем-нибудь, – скажем, с Гуллипутом и следишь за ним, но все равно ничегошеньки о нем не знаешь, не узнаешь его при следующей встрече.

Милое искусство, коварное искусство!.. Зачем втягиваешь ты в круг все новые и новые имена, затопляешь жилище наше Азовским морем, разбрасываешь перед нами нечестное свое лото, где карточки с музыкальными инструментами покрывают квадраты с изображением овощей!.. В твоем летучем доме у нас кружится голова, нас швыряет из стороны в сторону – ради чего, милое искусство, коварное искусство? Ведь мы и так уже свободны, и так готовы согласиться с любым предложением, пуститься в любую твою авантюру. Пощади нас, покажи нам хотя бы одну путеводную звезду! Мы устали, мы не знаем куда идем, мы забыли свои имена и не помним своих воспоминаний! А маячащая уже поблизости Спящая Уродина – не велик приз! Или этим хочешь ты расплатиться с нами? Одним мгновенным горьким поцелуем на бегу?

Хорошо, тебе удалось уговорить героя идти к этой цели, но нас-то ты не уговоришь! Мы-то ведь несклонны к тому, чтобы совершать дикие и чудовищные поступки!»

И улыбается милое искусство, коварное искусство: ах, Вы не склонны? ах, Вас не уговорить? ах, Вы так уверены в том, что искусство подражает жизни, а не наоборот?

Давайте же послушаем Дж. Серля – одного из самых тонких лингвистов нашего времени: «Предположим, что некий человек идет в универсам со списком, составленным его женой, где указано, что он должен купить; в этом списке содержатся слова «бобы, масло, бекон, хлеб». Предположим далее, что по пятам за ним все время, пока он ходит с тележкой по магазину и выбирает указанные товары, следует сыщик, который записывает все, что он берет. При выходе из магазина у покупателя и у сыщика будут идентичные списки. Но функции этих двух списков будут совершенно различны. Цель того списка, который находится у покупателя, состоит в том, чтобы, так сказать, «приспособить» мир к словам: этот человек должен согласовывать свои действия со списком. Цель списка, находящегося у сыщика, – в том, чтобы «приспособить» слова к миру: сыщик должен согласовывать список с действиями покупателя. Это, в частности, сказывается на различной роли «ошибок» в этих двух случаях. Если сыщик, придя домой, неожиданно осознает, что тот человек купил свиные отбивные вместо бекона, то он сможет просто зачеркнуть слово «бекон» и записать «свиные отбивные». А вот если покупатель придет домой и его жена укажет ему, что он купил свиные отбивные, хотя ему нужно было купить бекон, то он не сможет исправить свою ошибку, зачеркнув слово «бекон» и записав вместо этого «свиные отбивные». Я предлагаю назвать этот аспект различием по направлению приспособления. Список сыщика характеризуется направлением приспособления «слова к миру», список же покупателя обладает направлением приспособления «мира к словам».

Итак, бывают ситуации, когда не слова приспосабливаются к миру, а наоборот. Например, когда преступник совершает преступление, суд ищет в кодексе статью, к которой можно приспособить это преступление. Или, когда мы встречаем на вокзале незнакомого человека, чье словесное описание получили от друзей, мы тоже приспосабливаем внешность сошедших с поезда пассажиров к имеющимся в нашем распоряжении словам. Или, когда приходим получать зарплату, кассир выдает нам сумму, приспосабливая ее к цифровому выражению слов, означающих размер нашей зарплаты. И наконец, когда мы говорим о воспитательной роли литературы…

Значит, не только литература может воспроизводить жизнь, но и жизнь может воспроизводить литературу? Когда уже в начале нашего века Оскар Уайльд в предисловии к роману «Портрет Дориана Грея» сформулировал тезис о том, что не искусство отражает жизнь, а наоборот, читатели отнеслись к этому как к парадоксу. Сегодня же Оскара Уайльда можно, скорее, обвинить в чрезмерной категоричности, чем в пристрастии к лингвистическим шалостям. Да и сам он доказал, что не шутит, когда, вставив зеленую орхидею в петлицу своему герою, вынудил английских модников последовать его примеру – и зеленая орхидея в петлице фрака стала считаться на время признаком особенной утонченности.

В таких ситуациях можно понять Жизнь: ей с собой немножко скучновато, хочется чего-нибудь на стороне, чего-нибудь эдакого. И она обращается к Литературе с просьбой о зеленой орхидее в петлицу. А Литература щедра: в ней сколько угодно зеленых орхидей, целый сад зеленых орхидей!

Как тосклива жизнь без зеленых орхидей!.. Иногда кажется, и живем-то мы именно потому, что предвкушаем чудесные перемены. Завтра, думаем мы, случится такое, чего не случалось никогда, ну, по крайней мере, ни позавчера, ни вчера, ни сегодня уж точно не случалось! А когда мы устаем ждать, мы приходим на поклон к Литературе – и в ней проживаем те самые жизни, которых не знали и не узнаем в действительности. Правда, чаще всего наш жизненный опыт не только не помогает, но и мешает нам прожить эти жизни. Нужен какой-то другой опыт…